мое отклонение от нормы, наносящее урон поточному производству абортов и производной от него цивилизации. Ну, а этого нашего мясника я особенно опасаюсь: всему кварталу известно его пристрастие к деликатесам. Мадемуазель Дрейфус спрятала помаду в сумочку, щелкнула замочком и протянула мне руку. На Голубчика она даже не взглянула. Чернокожие болезненно относятся к намекам на свое происхождение, им сразу мерещатся джунгли, обезьяны, расисты и все такое прочее. Между тем низшей расы не существует, хотя бы потому, что ниже некуда. -- К сожалению, мне пора, я опаздываю. До понедельника. Спасибо, что зашли. Подозреваю, что последнюю фразу благовоспитанно проговорил я сам. Ламбержак потрепал меня по плечу и сказал: -- Приятно взглянуть на такое. Вы правильно делаете, что поддерживаете связь с природой. -- Похвально, очень и очень похвально, -- покровительственно изрек Бранкадье. -- Спасибо. Увидимся в понедельник, -- повторила мадемуазель Дрейфус. -- На днях, -- уточнил я, не желая связывать себя словом. Все трое вышли и остановились у лифта, я же закрыл за ними дверь, но, прежде чем захлопнуть ее окончательно, помедлил. Не так уж мне хотелось знать, что они скажут, но было поздно. -- Вот это да! -- сказал Ламбержак. -- Ну и ну! Помрешь! -- Не зря ж я вас уговаривал! -- сказал Бранкадье. -- Видали сердечки на столе? -- Губа не дура! -- сказал Лотар, очевидно, поднявшийся поторопить приятелей. -- Такому житью не позавидуешь, -- проговорил Бранкадье, уступая потребнос ти возвыситься за счет ближнего. -- Да, бедняга... -- примазался Ламбержак. Статистически достоверный прием: чтобы не захлебнуться, надо во что бы то ни стало удержать голову над водой. Выше нос, не то пропал. Самосохранение путем самовнушения. Только в интересах данного исследования и документальности ради выслушал я из-за двери этот разговор. Мадемуазель Дрейфус не сказала ничего. Она ничего не сказала (курсив мой), Взволнованно, потрясение, молча чуть ли не плакала. Ее молчание звучало во мне самом: уж я-то знаю. Я с улыбкой прислонился к косяку, нежно-нежно, словно к щеке мадемуазель Дрейфус. Мне казалось, что мы втроем составляем подпольную ячейку и дело у нас идет на лад. А это не так мало, учитывая, как целеустремленно IBM предотвращают и искореняют человеческий фактор. Я выдержал испытание, но какой ценой: меня скрутило, стянуло узлом, шевельнуться не мог от боли. Постепенно я успокаивался, а чтобы окончательно прийти в себя, погрузился в легкую спячку. И, надо сказать, пришел, действительно, в себя, то есть вновь обрел целыми и невредимыми все свои изъяны и полную рабочую форму. Так что даже отправился перекусить в китайский ресторанчик на улице Блатт, Он очень маленький. Столики и люди за ними размещаются почти вплотную, придешь один, а окажешься в тесном кругу: со всех сторон ближние, все плечом к плечу. Слышишь разговоры, пусть они чужие, но проникают в самую душу. Втягиваешься сам, подхватываешь на лету шутки и тоже можешь свободно выражать любовь и симпатию к собратьям. Словом, то, что называется теплая дружеская обстановка. Тут мне хорошо, я оттаиваю, закуриваю сигару и становлюсь в душе душою общества. Люблю, чтоб все попросту, по-домашнему. Разумеется, удавам в ресторан нельзя, но я знаю правила и стараюсь их соблюдать. Вот и на этот раз все прошло чудесно, справа и слева от меня расположилось по паре влюбленных, и мне досталось вдоволь ласковых слов и нежных пожатий. Другого такого китайского ресторана нет во всем Париже. После насыщенного дня я долго не мог уснуть. Ночью два раза вставал, подходил к зеркалу и оглядывал себя с головы до ног: не появились ли какие-нибудь обнадеживающие признаки. Ничего. Та же кожа, та же конфигурация. Сдается мне, что прорыв произойдет не с этой, а с той стороны. Легкий сбой в программе, минутная заминка -- тут-то и проклюнется живой побег. Хотя почему, спрашивается, весна всегда случается в природе и никогда в нас самих? Как бы хорошо взять и, с позволения сказать, распуститься где-нибудь в апреле -- мае. Осмотр выявил одну-единственную родинку под левой мышкой, которая, может, была и раньше. Правда, стоял ноябрь. Я сунулся к Голубчику, но он был не в духе, общаться со мной не пожелал и заполз под кровать дескать, "прошу не беспокоить". И я снова лег, обремененный детской смертностью. За окном гудели реактивные самолеты, целеустремленно сверлили ночь полицейские сирены, с шумом катили машины, и я пытался успокоить себя мыслью, что все они куда-то направляются. Думал о правоохранительных органах Италии (там потеплее!). Твердил себе, что раз на каждом шагу припасены огнетушители и продолжается их производство впрок, значит, это неспроста и не пустые хлопоты, а явное преддверие в пределах возможного. Заботами муниципальных служб мое окно достаточно освещено снаружи, и, если бы к дому подставили пожарную лестницу для спасения жертв с верхних этажей, на моем горизонте появилось бы человеческое лицо. С другой стороны, может, так и задумано, чтобы сначала изолировать меня от среды, а потом открыть и распознать, изучить и ввести в организм для повышения сопротивляемости, как Пастерову вакцину или пенициллин. Подумать только, какая масса Нобелевских премий пропадает втуне! Кончилось тем, что я снова встал под предлогом малой нужды, вытащил Блондину и посадил ее в ручное укрытие. Ее влажная мордочка тыкалась в ладонь, словно ласковая росинка. Утром я пришел на работу очень рано, все думал: что же будет? -- и боялся пропустить. К тому же, скажу не стыдясь, страшновато было встретиться с мадемуазель Дрейфус после нашей вчерашней близости, Я взбудораженно перебирал в памяти все, чего мы не произнесли вслух, но так или иначе, молча, флюидами, высказали друг другу. В пятитомной "Истории Сопротивления", которую я читаю для поднятия духа, написано, что у великой реки Амур есть тайный подземный ход, невидимое русло, где в приливе слабости можно спаши от окружения сокровенную искру Божью. Искру называют Божьей именно в силу ее божественной слабости, и только сокровенной ее и можно сохранить. Когда же подпольщики осторожно, бесшумно, по-индейски переступали порог сердца и тайно сходились вместе, разгоралось нечто грандиозное. Возгоралось пламя. То были существа особой породы. Подчеркиваю в знак восхищения и на заметку имеющим уши. Я не поджигатель, мне важно не столько пламя, сколько жар, ведь на священных искрах во все времена, а в наше особенно, грели руки. В тот день телексы нашего статуправления, специализирующегося в области демографии, принесли информацию о значительном приросте рук (в смысле рабочих рук, которых, например, всегда не хватает в сельском хозяйстве) -- в одной только Франции приросло триста тысяч пар, опрометчиво зарегистрированных новорожденными, к вящей радости многодетных матерей, довольных тем, что на сей раз это счастливое событие постигло не их Мой IBM тоже явно был доволен, клавиши так и склабились: как же, пополнение матриц, приток статистических единиц -- что может быть приятнее для машины! Триста тысяч мочеполовых единиц, так сказать, валовой национальный продукт. Ну, а я встал и пошел глотнуть кофе, я ведь не Иисус Христос, и мне нет дела до проблем полной занятости недородков, широкого потребления рабсилы, нехватки рук в автопромышленности, роста поголовья отечественного скота или конкуренции между французскими и китайскими спермобанками; впрочем, и Иисус Христос не сильно озабочен проблемами деторождения В кафе я отважно развернул газету. Все одно к одному: министр здравоохранения --в ту пору именовавшийся Жаном Фуайе самым энергичным образом высказался с демократической трибуны против абортов. "Я имею определенные убеждения, -- так он и сказал, -- которыми никогда не поступлюсь". Браво! Я тоже против абортов обеими руками. За неотъемлемое право рождаться целиком и полностью. У меня тоже имеются убеждения, которыми я никогда не поступлюсь, Я тоже считаю: пусть поступаются другие. Я тоже дорожу покоем и чистой совестью, Я тоже умываю руки. Эта газета каждый день посвящает целую полосу искусству и культуре в душеспасительных и благотворительных целях, а также для отвода глаз Благонамеренный глазоотвод -- отличный камуфляж. Надежное укрытие для Жана Мулена и Пьера Броссолета -- там их искать не станут. Так что я за. На этом фоне черный кофе-экспресс выделяется светлым пятом -- хоть тут горечь без камуфляжа. Стою я, допиваю свой кофе, облокотившись на стойку, и вдруг кого бы вы думали вижу неподалеку? Того малого -- уборщика. Будто случайно затесался в стадо. Этакий упитанный экземпляр французской породы, глядит задорно и весело, ничуть, как ни странно, не набычась, Пристроился у другого края поилки и при виде меня не повел и бровью, разве что подмигнул вполглаза. То есть не столько он подмигнул, сколько я уловил намек. И упреждающе кивнул. Но он хоть бы что. Не здоровается. У меня похолодело в груди. Опять неудачная попытка пересадки сердца с отторжением! Может, нам и нечего было сказать друг другу, но это "нечего" было, и оно было общим. А теперь он стоит, жует крутое яйцо, прихлебывает кофе и ни туку. Правда, вид у него довольный, но тому причиной не я, а кофе. Уму непостижимо, сколько добрых чувств могут люди излить на какую-то ничтожную чашку кофе. Наконец он все-таки обратился ко мне, очевидно, сработало чутье и он решил приобщить меня к своей вере в ручное освобождение, в смысле "своею собственной рукой". -- А я как раз вчера о тебе думал. Ну прямо наповал! -- И кое-что тебе принес, держи-ка... С этими словами вынимает из кармана какой-то печатный листок и открыто протягивает мне. -- Выучи наизусть. Хоть будешь знать, что такие вещи возможны и доступны, и то прок. Он бросил на стойку франк и с независимым видом, будто ему сам черт не брат, направился к выходу. Не напади он сразу на дверь, небось не поздоровилось бы стенке. Меня такие типы раздражают. Я взглянул на листок. Отпечатано скверно, на ротаторе. Пришлось надеть очки. Ага, вот заголовок. "Изготовление бомб в домашних условиях из подручных материалов"... Не знаю, как у меня не остановилось сердце! А если в кафе сидят личности в штатском и не спускают с меня глаз? Скорее порвать бумажку! Все вокруг поплыло, туман прорезали слепящие лучи фонарей, они впивались в душу, обшаривали все углы, мне звонили в дверь в шесть утра, в неизменных кожаных плащах. А я-то забыл снять Жана Мулена и Пьера Броссолета, теперь они пропали, засветились. Прямо здесь, в кафе, за стойкой, среди рогаликов и крутых яиц, я ясно услышал этот звонок в шесть утра. Паника охватила меня, разыгралась не на шутку, а она у меня всегда разыгрывается в лицах и крупных масштабах, например, в виде военного переворота в Чили, пыток в Алжире, ближневосточного конфликта или мира во Вьетнаме. Иначе говоря, горячие точки полыхают локально, а вокруг тишь да гладь. Не все отдают себе отчет в том, что жуткий страх и ужас свидетельствуют о ясности сознания и адекватном восприятии окружающей действительности во всех ее проявлениях. При нынешнем положении вещей полное физическое расстройство -- самое здоровое состояние. Поэтому тревогу и смятение у недородков следует всячески стимулировать в целях окончательного рождения. Страх ускоряет роды -- это общеизвестно. Однако я взял себя в руки -- и очень вовремя, еще чуть-чуть, и я бы сознался, что укрываю ползучего еврея. Выручила закалка старого подпольщика: да здравствует родина! -- я устоял. Не моргнув глазом допил кофе и даже заказал еще чашку -- пусть видят: я не спешу удрать. Хоть я и прочитал о Сопротивлении все, что можно, но времена изменились, теперь расстрелом на Мон-Валерьен не отделаешься. Я вытер пот со стойки и закурил трубку с наибританским видом. Похоже, уборщик за мной шпионит. Глядит простачком, а видит насквозь все мои узлы и извилины. Где же неприкосновенность частной жизни?.. Для живых существ, лишенных защитных приспособлений и затравленных принудительной свободой, один выход -- уйти в подполье. Впрочем, есть и другой: порвать с Сопротивлением и обрести душевный покой в фашистской форме, но такой костюм я соглашусь надеть лишь при наличии торговой марки левых сил. На этот счет я очень щепетилен и должен знать, какого происхождения вещь. Душевный покой --тонкая материя, а где тонко, там и рвется, тут марка особенно важна. К счастью, в настоящее время реальной фашистской угрозы нет, да в ней и нет нужды -- обходимся своими силами. Кто стращает фашистской угрозой, тот просто хватается за соломинку в стоге сена. Что и говорить, фашистский мундир укрыл бы меня надежнее, чем внутреннее сопротивление, но предмет данного исследования -- удавы, а их, как подсказывают мне интуиция, опыт и убеждение, их такая мимикрия не прельщает, они точно знают, чем это кончится: им спустят шкуры и наделают из них ремней, щитов, сапог и черных кожаных плащей для утренних визитов. Поэтому я обзавелся укромными норами с отнорочками, чтобы можно было вернуться и спрятаться в себя. Для удава в мегаполисе с десятимиллионным населением, перенасыщенном уличным движением, жилищный вопрос имеет первостепенное значение. И даже если я по необходимости вылезаю наружу -- иду, например, на работу или в бордель, -- то не подвергаюсь особому риску, поскольку прохожим в парижской давке не до удавов. Наконец мне удалось покинуть кафе, сохраняя внешнюю невинность, и у лифта я встретил мадемуазель Дрейфус -- было ровно девять. Мы вошли в кабину, и она озарила меня великолепнейшей, с привлечением всей лицевой мускулатуры, улыбкой. У меня гора свалилась с плеч, ведь обычно после первой интимной встречи влюбленные испытывают вполне понятные неловкость и волнение. Такая психологика. Я даже не знал, есть у мадемуазель Дрейфус родные в Париже и поставила ли она их в известность. Если нет, то оно, может, и к лучшему, есть вещи, которым лучше не обнаруживаться и не высказываться. Судьба затоптанных окурков да будет им наглядным предостережением. -- Добрый день. Все было так мило в субботу. И тут я не ударил в грязь лицом. Схватил удачу на лету и сделал гигантский скачок: -- Вы ходите в кино? Вот так, непринужденно, запросто. В лифте было еще пять человек, и мой вопрос произвел эффект разорвавшейся бомбы. По меньшей мере, на меня. Остальные не выказали никакой реакции. Верно, не поняли масштаба события: я взял и пригласил мадемуазель Дрейфус в кино. -- Очень редко. Устаю после работы... а в выходные отдыхаю. Ага, она дает понять, что для меня готова сделать исключение. И еще: что вечерами не болтается невесть где, а занимается хозяйством, стряпней, нашими детьми и ждет меня со службы. Разогнавшись, я уже собрался так же лихо предложить ей сходить в кино в ближайшее воскресенье, но лифт остановился. В коридоре, не доходя до своей двери, мадемуазель Дрейфус сказала с особым смыслом: -- Вы, должно быть, и правда очень одиноки. Точное попадание. Яснее в присутственном месте не выскажешься. -- Жить с удавом -- это надо, чтобы у человека совсем-совсем никого не было... Ладно, пока, как-нибудь на днях увидимся. На прощание мадемуазель Дрейфус еще одним мускульным усилием преподнесла мне вторую улыбку, которая осталась витать в коридоре вместе с ароматом ее духов. Я тоже витал и потому предстал перед своим IBM с опозданием на четверть часа. События набирали темп. Я решил сделать мадемуазель Дрейфус ответный подарок -- букетик цветов. Завтра дождусь ее у лифта, но не внизу, как обычно, а наверху -- пусть поволнуется всю дорогу, поломает голову, что могло случиться, не заболел ли я, а выйдет из лифта -- я тут как тут, с букетом фиалок наготове. Дальше все пойдет как по маслу: наплыв чувств, признания, скамейка в Люксембургском саду под цветущим каштаном. Ночь была потрясающей! Я стал вместилищем концерта. Песни, пляски, бубны, народные костюмы -- представление на славу, переполненный зал, ни одного пустого местечка! Я улыбался в темноте под бурные аплодисменты. Выходил кланяться на бис. Фиалки поставил в стакан с водой -- больше им не требуется. Стоит женщине появиться на пороге сердца -- и весь внутренний мир ликует, просто невероятно! Без четверти восемь -- вдруг мадемуазель Дрейфус не утерпит и придет пораньше -- я стоял на площадке десятого этажа. С фиалками в руке, готовый распахнуть дверь лифта. Девять. Пять минут десятого. Мадемуазель Дрейфус нет. Служащие прибывали порциями, и я уже перестал открывать им дверь -- не нанялся. Девять пятнадцать. Двадцать. Мадемуазель Дрейфус нет. Не сдамся. Не дрогну, не уступлю ни пяди. Пусть ухмыляются -- люди есть люди, ведут себя чисто по-человечески... или нечисто... все равно, пусть... На том стою с букетиком фиалок, фиалки тоже стойко пахнут. Девять двадцать пять. Мадемуазель Дрейфус все нет. Меня бросало в жар и в холод и постепенно скручивало в узел. Но вдруг" осенило: она, наверно, ждет меня внизу, чтобы, как обычно, подняться вместе, навеки вместе, а меня нет, и она все стоит и стоит. Я бросился по лестнице вниз как ошпаренный, но опоздал, перед лифтом никого, а кабина уже спускается. Что ты будешь делать, сплошные накладки, не дай Бог, мадемуазель Дрейфус решит, что я морочил ей голову или в последний момент передумал, потому что она черная. Эта мысль буквально подкосила меня, я сел на ступеньку, не выпуская из рук стаканчика с фиалками. Ведь это ужасно! Я только и мечтаю, чтобы у нас были черные детишки и чтобы мы все: они, я, мадемуазель Дрейфус и Голубчик -- сплотились в крепкое семейное ядро. Готов хоть в пещере с ними жить, по обычаю предков -- пожалуйста! Во мне нет ни капли расизма, вот уж за что ручаюсь. Покончить с этим недоразумением во что бы то ни стало! Наверно, мадемуазель Дрейфус сидит у себя и переживает, покинутая и униженная. Надо действовать, и немедленно! Я обошел все кабинеты, не расставаясь со стаканом и букетом. Заглянул в каждую дверь, не взирая на смеющиеся лица. Ходил с протянутой рукой, пока вконец не потерял голову. И не только голову -- меня казнили, четвертовали. Не чуя рук и ног, открывал я дверь за дверью, входил, озирался, ни с кем не здоровался -- в тот момент я был способен на все. В конце концов я сунулся со своими фиалками в кабинет директора. -- Что с вами, Кузен? -- спросил он, Я стоял, задыхаясь от гонки по этажам и злости на весь мир. -- Вы хотите преподнести мне цветочки? -- Да не вам, черт побери! -- Я распалился так, что в одиночку учинил бы штурм Бастилии. -- Я ищу знакомую, мадемуазель Дрейфус. -- Так фиалки для нее? -- Это мое личное дело. Гори все огнем. Чего бояться, когда такой ужас. Конечно, я рисковал своим будущим, но на самом деле рисковать было нечем: будущее есть там, где есть двое, а где их нет, там нет и будущего. Это каждый знает с колыбели, и не заводите меня, не то, мать вашу за ногу, как одичаю да как начну изготавливать домашние бомбы из подручных материалов! -- Успокойтесь, старина. Конечно, так всегда, этим сволочам главное -- покой. Я тебе устрою покой, старый хрыч. Сам покойничком станешь, ни забот, ни хлопот, лафа, да и только! Отчаянным усилием воли я все же загнал себя в рамки и сказал: -- Простите, господин директор. Я ошибся. Я ищу одну из наших служащих, мадемуазель Дрейфус. После чего повернулся и пошел к двери. -- Мадемуазель Дрейфус у нас больше не работает. Она уволилась. Я застыл, вцепившись в дверную крючку. То есть кручку. Да тьфу ты, ручку! -- Когда? -- Ну, подала заявление заранее, как положено. А вы не знали? Дверь заклинило. Или не дверь, а меня. Словом, что-то где-то заклинило, это факт. Я никак не мог повернуть ручку. Такая круглая медная штуковина. Скользкая, не ухватишь. Крутил направо и налево -- ни в какую. Заклинило внутри. Заело. От натуги я весь затянулся узлами, но открыть дверь не мог. Директор подошел и положил руку мне на плечо. -- Ну-ну! Не расстраивайтесь... Успокойтесь... Это что же, так серьезно? -- Мы собираемся пожениться. -- И она не предупредила вас, что уходит? -- Всего не упомнишь, нам надо столько всего обсудить, что мелочи забываются. -- Но как же она не сказала вам, что уезжает на родину, в Гвиану? -- Извините, господин директор, но тут что-то заклинило, дверь не открывается. -- Позвольте, я... Вот. Надо было просто повернуть. -- Знаете, на мой взгляд, старые, дедовские ручки без всяких выкрутасов были куда практичней. А эта дрянь скользкая -- не ухватишься. -- Понимаю... Никак не ухватишься. Выскальзывает из рук. Возможно, вы и правы, Кузен. -- Все это с самого начала ни к черту не годится, если хотите знать мое мнение, господин директор, -- Да-да. - Отвратительно, из рук вон, господин директор. Чего уж там, говорю, что думаю, а думать я не разучился, уж не обессудьте. -- Разумеется, но все равно не стоит. Послушайте меня, Кузен. Ну же, возьмите мой платок. -- Такая скользкая дрянь, другого снова нет -- дрянь, да и все! И чихать я хотел! -- Что-что? -- Чихать, господин директор, чихать с высокой колокольни! Я и сам знаю: если схватить покрепче да надавить... Но двери должны открываться свободно. -- Правильно... Придите в себя. Мало ли что бывает. Все уладится, вы у нас на хорошем счету. А двери бывают другие, знаете, электронные, открываются, как толь ко протянешь ногу. -- Ну, когда протянешь ноги, никаких проблем. -- Надо подумать, может, заведем что-нибудь в этом духе. -- Впрочем, я здесь не у себя дома, прошу меня извинить. Сбой в программе. -- Что вы, Кузен, напротив, вы здесь у себя, я хочу, чтобы вы это поняли, про чувствовали, запомнили vi передали другим. Мы все здесь делаем общее дело. Общее -- вот что важно. Ваш коллектив - - ваш дом. -- Благодарю вас, господин директор, но все-таки я не у себя, потому что я тут никто, И мои замечания насчет вашей двери и ручки совершенно неуместны. Поверь те, к вам лично они никак не относятся. -- Дорогой Кузен, вы очень взволнованы, у вас неприятности личного свойства, и я, в свою очередь, заверяю вас, что искренне вам сочувствую, ведь мы все -- одна большая семья. -- Я знаю, господин директор, знаю и как раз об этом пишу труд. -- Отлично, это можно только приветствовать. Кстати, я слышал, вы держите удава? -- Да. В нем уже два метра двадцать сантиметров. -- И он будет еще расти? -- Вряд ли. Больше некуда, он уже занял все место, которым я располагаю, -- Наверно, нелегко жить бок о бок с пресмыкающимся. -- Не знаю, я его никогда не спрашивал. Пользуясь случаем, благодарю вас за доброе отношение и участие. Не премину упомянуть об этом в своем сочинении. -- Что вы, Кузен, голубчик, не стоит благодарности. Повторяю: мы все - одна семья, И я всегда рад случаю поговорить по душам с любым сотрудником. Я придаю большое значение духу товарищества Сплоченный коллектив -- это самое главное, А теперь до свидания. И не думайте больше об этом инциденте. Впрочем, не исключено, я и правда закажу автоматические двери. Пусть распахиваются сами. Жизнь достаточно сложна, надо облегчать ее где можно. Кланяйтесь домашним. Вырвавшись от директора, я помчался в отдел кадров, узнал адрес мадемуазель Дрейфус и поехал к ней. В метро снисходительно улыбались моему стакану фиалок, чтобы они не завяли раньше времени. Мадемуазель Дрейфус жила на улице Руа-ле-Бо, на шестом этаже без лифта. Я взбежал по лестнице на одном дыхании и не пролив ни капли воды, но в квартире никого не было. Я спросил у привратницы, не оставлено ли мне записки, но она, как и следовало ожидать, захлопнула дверь у меня перед носом. Пришлось вернуться в управление и до семи часов воевать с цифрами, что далось мне нелегко -- я непреодолимо стремился к нулю. Цветы стояли на столе передо мной. И я даже проникся симпатией к IBM за его чистую бесчеловечность. В половине восьмого я снова звонил в дверь мадемуазель Дрейфус, снова не застал ее и прождал до одиннадцати, сидя на лестнице со своим неразлучным стаканом. Когда и к одиннадцати она не пришла, терпение мое лопнуло, что случается со мной крайне редко, поскольку я неприхотлив и неизбалован. Это ведь только слова, что "чаша терпения переполнилась", на самом деле капли капают и капают, а чаша не переполняется. Так и задумано. Каждому, кто сидел на темной лестнице с букетом фиалок в стакане, знакомо это ни с чем не сравнимое чувство лютого душевного холода и голода. Не может быть, чтобы она совсем уехала. Не бываег, чтобы человек просто так взял и уехал в Гвиану, даже не попрощавшись. Десять минут двенадцатого. Никого. Последние четверть часа я высидел только потому, что привык "терпеть еще немного". К половине двенадцатого о я так затосковал по любви и ласке, что пришлось прибегнуть к помощи профессионалок Пошел, как обычно, на улицу Помье. Хотел найти Грету, у которой такие длинные руки, но вспомнил, что она перешла на надомную работу. Оставалась высоченная блондинка, по всем статьям уступавшая подругам, и я подумал, что, может, она будет поласковее со мной из благодарности. Мы пошли в ближайшую гостиницу на углу. Девушка назвалась Нинеттой, а я, сам не знаю почему, Роланом. Терять времени она не стала. -- Присядь-ка, миленький, я тебе помою зад. Знакомая музыка. Скрепя сердце я оседлал биде. Напрасно думают, что вещи тоже бездушны. Лично я испытываю к ним христианские чувства. Вот и теперь, сидя на биде в одних носках, я размышлял, что за скверная у него, должно быть, жизнь. Шлюшка опустилась на колени с мылом на изготовку. Я вспомнил объяснения знакомой пожилой дамы, в прошлом хозяйки борделя: в ее время девицы подмывали клиента только спереди, но потом вкусы утончились. Поднялся уровень жизни, расстаралась реклама, наступило изобилие благ на душу -- и теперь каждый ценит качество, знает, чего вправе требовать, разбирается, какой кусочек полакомее и какой курорт пошикарнее. -- Вот так, -- приговаривала шлюха, орудуя мылом, -- Теперь, если захочешь розочку, пожалуйста! - Да не нужна мне розочка, -- возразил я. -- А вдруг найдет охота, что ж, ломать кайф, вставать и идти мыться -- куда это годится. Все удовольствие насмарку. -- Не засовывай палец, терпеть этого не могу, да еще с мылом, щиплет же, черт! -- В любви можно все, надо только хорошенько помыться. Что ты вцепился в свои фиалки -- поставь сюда. Это мне? ----- Нет. Не поднимая головы, она добросовестно шпиговала меня мылом. Еще одно нелепое недоразумение, как все в этом мире. -- Ты бы, золотко, снял носки, а то некрасиво. Чем ты вообще-то занимаешься? -- Держу удава. -- Как это? Я не ответил. Есть заветные уголки, куда не следует соваться. -- Ну вот, теперь ты чистенький. Иди ложись. Она повесила полотенце на спинку кровати, легла рядом со мной и принялась теребить губами мои соски. Мадам Луиза говорила мне, что когда честные женщины любят не за деньги, они такого не делают, поскольку страсть исключает методичность, тогда как при платных сношениях эта услуга предусмотрена в обязательном порядке. -- Тебе так нравится? -- Приятно. Но лучше просто приголубь меня, Нинетта. -- Так тебе нужна ласка? -- А что же еще? Она обняла меня. Мне повезло: руки у нее были довольно длинные. О, как хорошо... -- У меня есть один такой клиент, я должна его обнимать, укачивать и нашептывать: "Спи, малыш, мамочка рядом", а он тогда делает пипи под себя и лежит довольный. -- Тьфу ты! -- дернулся я. Лучше бы остался дома с Голубчиком. -- Что ты? Что такое? Я встал и рявкнул: -- Дуреха! Надо же хоть капельку души! -- Чего-чего? -- По-твоему, насовала мыла в задницу -- и все, что ли? -- Меня гак и распирало. -- Мыла-то не пожалела. Жжет как я не знаю что. -- От мыла ничего плохого не бывает. -- Но и ничего хорошего тоже! Я натянул брюки. -- Ты не хочешь? -- Знаешь, как называли бордель в прежние времена, когда Франция была на стоящей доброй Францией? "Дом утех"! А тут дождешься, чтоб тебя утешили, как же! Подавись ты своим мылом! Не умеешь обслуживать клиента -- не берись! Тут проняло и ее. Она вскочила. -- Чего разорался-то?! Мыть клиенту зад -- без этого нельзя, иначе подхватишь глисты, спроси любого врача. Я согласна лизать задницу, но только чистую! Мы не дикари! Я был уже за дверью. Однако пришлось вернуться -- я забыл стаканчик с фиалками. Можно было, конечно, и оставить их, пусть себе вянут, а мадемуазель Дрейфус купить другие, но я успел привязаться к этим, мы столько пережили вместе. Я снова сбегал на улицу Руа-ле-Бо, но мадемуазель Дрейфус все не возвращалась. Хотел было оставить у двери фиалки, но не смог расстаться с ними -- ведь это последнее, что нас связывало. Так и пошел домой с ними вместе. В шляпе, шарфе, плаще и при стакане шел я по Парижу. Мне стало чуточку лучше -- помогла сила отчаяния. Теперь я пожалел, что ушел от проститутки -- последний-распоследний раз напоминаю о высоком смысле слова, -- ушел несолоно хлебавши. Меня томило избыточное нулевое самочувство, а избавить от него могла бы только ласка и крепкие объятия. По мере приближения к нулю чувствуешь себя не меньше, а больше. Чем меньше существуешь, тем больше маешься. Ничтожно малые величины характеризуются внутренней избыточностью. Кто обращается в ничто, тот сам себя отягощает. Чем ближе абсолютный нуль, тем дальше себя хочется послать. Ты весь -- лишний вес. Так бы и стер себя, как пот, с лица земли. Словом, наступает состояние духа ввиду отмирания тела. Продажные женщины отлично помогают в подобных случаях, это факт общеизвестный, хотя и тщательно замалчиваемый из соображений этических, равно как и экономических -- чтобы не набивать цену. А, по-моему, пропадать ни за грош обходится себе дороже. Я вспомнил, где можно найти Грету: на квартире у некой дамы, где принимают до часу ночи -- на случай неотложной помощи. У меня и адрес записан: XIV округ, улица Асфодель, 11, хозяйку зовут Астрид. Я отыскал указанный дом и решил скоротать время до без десяти час в ресторанчике напротив за чашкой кофе, с тем расчетом, чтобы явиться под занавес, когда клиентов уже не ждут и мой визит будет приятной неожиданностью. Ровно без двенадцати час я встал, перешел через улицу и позвонил. Открыла горничная, а встретила сама хозяйка, весьма приятная почтенная дама с радушной улыбкой. -- Здравствуйте , мадам, я к Грете. -- Грета сегодня не работает. Но у меня есть еще три милые девушки. Войдите, я вам покажу. Я вошел в гостиную, заставленную мебелью и заваленную всякой дребеденью, и сел в мягкое кресло. Выбор в таких делах оскорбляет женскую гордость, а я не хотел никого обидеть и, едва вышла первая девушка, сказал, что она меня устраивает. Однако вмешалась хозяйка: -- Постойте, есть еще две. Вы должны посмотреть на них тоже. У нас такое пра вило: чтобы у всех были равные шансы. Вторая оказалась пикантной вьетнамкой, но я не мог бы утешаться с ней из-за ужасов вьетнамской войны. Какое удовольствие среди таких бедствий?! -- Есть еще негритянка, -- сказала хозяйка, и в комнату вошла мадемуазель Дрейфус. "Вошла в комнату" -- это все, что я могу сказать за неимением слов вулканической силы, способных передать, что сделалось со мной, когда мадемуазель Дрейфус вот так взяла и вдруг вошла в комнату. Я затрепетал: значит, она не уехала в Гвиану, значит, ничего не потеряно, все снова возможно, доступно и близко, никаких преград. Неисповедимы пути Господни, видно, он заглянул в сей благословенный притон. Да, это она, мадемуазель Дрейфус, вот ее кожаная мини и сапоги выше колен. Я постарался скрыть изумление -- пусть не думает, что я не верю в сказки. Она! В самом деле она. И это не сказка, а явь. Не уехала в Гвиану, на родину певучего выговора, просто переквалифицировалась. Я с такой нежностью прижимал к груди шляпу, что сводня -- произношу и это слово с благоговением, -- проницательно разгадав психологический ребус, проступивший на моей блаженной роже каплями пота, сказала: -- Я вижу, вы сделали выбор. Пожалуйте сюда. Под напором бурных чувств у меня подгибались ноги: певучий выговор при мне, никто не уехал в Гвиану, как хорошо все то, что хорошо кончается. Одного я страшно боялся: как бы не вырвалось наружу удивление, не сорвался в силу слабости придушенный возглас, а то мадемуазель Дрейфус подумает, что я не ожидал найти ее в борделе. Было бы не к лицу ударить в грязь и запачкать мадемуазель Дрейфус. -- На "да" нет суда, -- неуклюже пошутил я. Но мадемуазель Дрейфус не расслышала -- мы уже входили в уютную комнату без окон, зато с широкой кроватью и зеркалами на всех стенах для полноты обзора. Мадемуазель Дрейфус целомудренно закрыла дверь, подошла ко мне, обхватила за шею, прижалась бедрами и улыбнулась. -- Кто тебе сказал, что я здесь работаю? -- Никто. Просто повезло. Обломилось. А это вам... Тебе... Переход на "ты" через Альпы прошел как по маслу. -- Возьми... Я протянул ей фиалки. Почти вся вода высохла от долгой ходьбы и переживаний. -- Но раз ты принес цветы, значит, знал, где меня искать. -- Бывают счастливые совпадения. Мне сказали в управлении, что ты уехала в Гвиану. Она раздевалась. Без всякого стеснения, как будто мы незнакомы. Я же не решался расстегнуть брюки. Все не так. Неправильно. Брюки надо снимать в конце, после всего, перед уходом -- тогда уже ничего. А так неправильно, ей-богу. -- ... в Гвиану, -- промямлил я, стараясь для начала овладеть хоть собой. Она присела на биде, стыдливо повернувшись ко мне спиной. -- Ну да, я так всем сказала, для простоты. Раньше я подрабатывала здесь только по вечерам, а наутро приходилось вскакивать и к девяти опять бежать в управление, так что я страшно выматывалась. Да и работа там нудная, надоела до смерти. Сюда приходила как выжатый лимон, на вечер никаких сил не оставалось. Вся эта бесконечная статистика, машины, клавиши не для человека, а для робота. То ли дело здесь: пусть не так солидно, зато живее и разнообразнее. Общаешься с людьми, близко сходишься с каждым. Как будто мы все -- большая семья, понимаешь? Приносишь радость другим и сама живешь не зря. Прости за грубость, но постель -- не такая тоска, как IBM. У нас кого только не встретишь. Бывает, человек приходит совсем пришибленный, а уходит -- глядишь, полегчало. И вообще, если бы любовь Не продавалась за деньги, могло бы обесцениться и то, и другое. А так укрепляется курс национальной валюты. Посуди сам, если за сто пятьдесят франков ты можешь получить классную девушку, то будешь эти франки уважать. Начнешь к ним по-другому относиться. Поймешь, что деньжата -- не мусор, а стоящая вещь. Она взяла полотенце и теперь, стоя передо мной, вытиралась. Тут меня отпустило, я ощутил прилив родового начала и тоже избавился от одежды. -- Какая ты красивая, Иренэ, -- сказал я и потрогал ее грудь. Она тоже пощупала меня и игриво похвалила: -- Ого, да ты молодцом! Я почувствовал, что расту у нее на глазах. Прирост величины заставил меня подумать о членах Ассоциации врачей и их обращении в защиту равного священного права каждого члена общества на свободное зачатие -- легко твердить о равенстве величинам, с которыми не сравниться рядовым членам. Не отнимая руки с залога моего неотъемлемого права, мадемуазель Дрейфус, как бы прощупывая почву, спросила: -- Зачем ты живешь с удавом? -- У нас с ним избирательное сродство, -- Как это? -- Очень просто. Родство душ. Душевное слияние и влияние на почве обоюдотщетного упования. "Упование" есть в любом словаре, только словарям доверять не льзя, от них сплошные недоразумения. Честно говоря, я сам не знаю, что это слово означает, но надеюсь: вдруг что-нибудь да значит. Неясность питает Надежду, таит скрытые возможности. Такова диалектика. Вот я и выискиваю в окружающей среде двусмысленные крупицы запредельного диалекта. Мадемуазель Дрейфус вое поглаживала мои скрытые возможности, и они недвусмысленно возрастали. -- Ты прямо поэт, -- сказала она без ехидства. И прибавила: -- Ладно, давай я тебя подмою. Что ж, не капризничать же -- я сел на биде как положено. Она нагнулась и плеснула воды на мой залог священного права. Потом стала перед святыней на колени и принялась намыливать мне зад. Я же тем временем мысленно поздравил себя с тем, что, заботами судьбы, похоже, являюсь счастливым обладателем самого чистого в мире зада. -- Я не стану просить вас делать эту штуку, -- сказал я, переходя на "вы", чтобы повысить уровень общения. -- Так гигиеничнее -- вымыть все, -- возразила она. -- А многие просят? -- Да. Нынче это в моде. Все жаждут раскрепощения, женские журналы только об этом и трубят. И психоанализ велит не подавлять желания. -- Ну да, раскрепощение на службе просвещения. -- Ничего страшного, если чисто вымыто. -- Роза -- символ недостижимого идеала, к которому всегда стремятся люди. -- С другой стороны, подмывание имеет для нас чисто психологическое значе ние, поднимает наше достоинство. Получается, что мы делаем почти то же самое, что сестры милосердия. Своего рода моральная поддержка. Хотя я в ней не нуждаюсь, мое достоинство не страдает. Для меня это занятие совершенно органично. Мы поднялись, она подала мне полотенце, и я вытерся. Их дело подмыть, а вытирается клиент сам -- таков ритуал. Потом она вытянулась в постели со мной рядом и принялась за мои соски. Внутри все горело. То ли не придумали еще подходящего мыла, то ли реклама отстает от жизни. Такое упущение! С полным основанием и со слезами на глазах заявляю: рекламные агентства, как ведущие, так и входящие в моду, должны развернуть кампанию по внедрению мягкого мыла специально для розочки, надо расклеить повсюду плакаты и прочее, как было сделано в свое время для детского "Беби-Кадум". Реклама определенно еще далеко не исчерпала всех возможностей, к есть области, которыми она неоправданно пренебрегает. Втихомолку я вытирал слезы. -- Приголубь меня, -- шепнул я. Время -- лучший целитель, жгло уже меньше. Мадемуазель Дрейфус смотрела на меня озадаченно. Сначала я подумал, что ее смутили мои чешуйки, но усилием доброй воли отогнал наваждение. -- Ты плачешь, милый? Что-нибудь не так? -- Ничего. Просто мне хорошо. -- И от этого ты плачешь? -- От всего. Подыграй мне немножко. И она подыграла с большим знанием дела. Обхватила меня руками и ногами. Приникла к моей груди, как Божья благодать. В гуще жестких волосков остались капельки воды, навевавшие мысли о заре, росе, утренней неге. Удаление Надежды прошло безболезненно, я только все еще похлюпывал носом. Теперь я как все, с намыленным задом. Распрощался с мыслями о всякой мнимости и инородности и влился в русло, доступное каждому, как священное право на жизнь. Занял место согласно купленному билету в пункт назначения с гарантией социального обслуживания и полной занятости. Решено: завтра же отдам Голубчика в зоопарк. Я не имею права держать его. Он -- другой породы. Ничего общего. Левой рукой мадемуазель Дрейфус ласково ободряла меня. Результат не замедлил сказаться, к обоюдному удовольствию. -- А ты парень не промах, -- произнесла она, не скрывая заученного восхищения. Помню, одна девица как-то раз пошутила: "Ну что, милок, поиграем в лошадки?" А другая предложила "заморить моего червяка". Такие шуточки в порядке вещей, нечего обижаться. Плакать я перестал -- все равно под рукой нет материалов для изготовления бомб на дому. И все же сказал упрямо, напролом и вопреки: -- Обними меня покрепче, любимая. Она послушалась, и живительными каплями потекли минуты ласки. Одни томительно-медленно, другие на диво быстро. Ее нежная шея служила гаванью моему лицу. Женственность и правда была ее призванием -- Ты так и не сказал, почему завел удава -- По аналогии... -- С чем? -- Или по патологии... Она задумалась, но в половине второго заведение закрывалось, добираться до смысла слов было некогда, и она предпочла, изгибаясь и оглаживая мой бессловесный правоноситель, наполнить его новым смыслом. Время истекло, мы встали и начали одеваться, Сто пятьдесят франков ровным счетом. -- Деньги -- отличная штука, -- бодро заметил я. -- Они все упрощают. Найтись, сойтись, разойтись -- все так легко -- Деньги -- штука верная и честная. Без обмана. Черным по белому. Все самым естественным образом. Поэтому их и презирают. -- Естественная среда всегда страдает ни за что -- такова экология вещей. -- Это и есть аналогия, да? Мы одевались, переговаривались не спеша, чтобы не слишком резко разрубить узел завязавшихся отношений, как будто все кончено и нечего сказать. Наконец я решился: -- Я давно хотел тебя спросить, но мы мало знали друг друга, а теперь... Переез жайте жить ко мне. А удава я сдам в зоопарк. Она посерьезнела и покачала головой -- Нет. Вы очень добры, но мне дорога свобода. -- Со мной вы останетесь свободной. Свобода -- священное право. -- Нет, -- упрямо повторила она и нахмурилась, -- я хочу быть независимой. И потом, я люблю свою работу. Я помогаю людям, приношу им облегчение, я на своем месте. Здесь потруднее, чем в больнице, Сестра только сидит у постели больного, а не лежит с ним вместе. Я пошла сюда по зову сердца. -- Как это по-христиански. -- Вот уж нет, я выбрала профессию проститутки вовсе не из любви к Господу Богу. Христианская благодетель здесь ни при чем. Просто мне это нравится. Я знаю себе цену, и я ее получаю. Многие ли стоящие женщины могут этим похвастаться? По большей части они делают то же самое, но бесплатно, расходуют себя даром, обесценивают любовь. Отдаются ни за грош, как будто ни гроша не стоят. Нет, я предпочитаю иначе. -- Но вы сможете и дальше здесь работать, я не принуждаю вас бросить свое дело. Супруги должны уважать друг друга. Я за свободу в браке. -- Право, вы очень добры, и все-таки нет. Мы можем встречаться здесь, прихо дите, когда захотите, так гораздо удобнее. Зачем усложнять жизнь. Она открыла дверь. Фиалки остались на туалетном столике, ладно, все равно увядать, к тому все идет. -- Не говорите ничего в управлении, так будет лучше, -- сказала мадемуазель Дрейфус. -- Хотя я не стыжусь, тамошняя работа куда постыднее этой. Ну, пока, заходите. Я вышел. Попрощался с хозяйкой. -- Заглядывайте еще, -- сказала она. Я направился в кафе напротив, прошел прямо в туалет и заперся в кабинке, чтобы отдышаться и разложить все по полочкам. Я хотел отсидеться в четырех стенах и убедиться, что я это я. Прошло какое-то время, прежде чем мне удалось ослабить узел и дойти до дому. Вошел в отличном самочувствии, присвистывая. Природа требовала свое. Я был голоден и достал из ящика Блондину. Открыл пасть, чтобы заглотнуть ее, но едва прикоснулся к ней языком, как спохватился: ведь я не признаю законов природы. Приспособление, среда и прочая ерунда вроде священного права на собачью жизнь -- нет, дудки! Есть хотелось зверски, мышь была уже на языке, оставалось только проглотить, но я не поддамся так легко этим паскудным законам. И я нашел в себе силы положить мокрую, как мышь, Блондину на место. Не хочу и не буду как люди. Сон не шел, я то и дело вскакивал и бежал в ванную промывать зад, но это не помогало. Голос природы урчал в животе, но я дотерпел до утра и отдал Блондину хозяйке "Рамзеса" -- ей давно хотелось завести что-нибудь маленькое, тепленькое, живое, с нежными ушками -- не все же думают только о жратве. Вернувшись, нашел трех мышей, которых принесла мне мадам Нибельмесс, и не устоял: проглотил двух разом и, свернувшись клубком, завалился спать в углу. Прошло несколько дней -- не знаю точно, сколько, -- и как-то утром я отнес Голубчика в зоопарк. Больше он мне не нужен, я отлично чувствовал себя в собственной шкуре. Он уполз с полнейшим безразличием и обвил дерево, как будто не видел разницы. Я же вернулся домой и подмыл зад. На минуту я поддался панике, мне показалось, что я не я и что я стал человеком. Смешные страхи: я им всегда и был. Просто воображение подчас играет с нами дурные шутки. Часам к трем я ощутил прилив дружеских чувств и пошел в "Рамзес" проведать Блондину, но коробка стояла пустая. Одно из двух: или хозяйка ее пересадила, или уже слопала. Пришел назад ни с чем. Меня трясло, мучил мысленный зуд во всем теле. Тогда я сел и насочинил кратких объявлений, факсов и телеграмм с оплаченным ответом, но отправлять не стал: мне ли не знать, как одинок удав в Большом Париже и как предвзято к нему относятся. Каждые десять минут я бегал в ванную и драил зад до блеска -- не помогло и это. В пять часов я понял, что дело плохо и надо найти другое решение, верное и без свойственных заблуждений, не идущее, однако, вразрез с моим непоколебимым антифашизмом. Тоска по чему-то отличному, подручному и безупречному была так сильна, что я сломя голову бросился на улицу Тривиа к часовщику с намерением завести ручные часы. Выбрал особь со светлым, приветливым циферблатом и парой тонких чутких стрелок. Часовщик рекомендовал мне другой, "более совершенный" экземпляр. -- Эти не нуждаются в заводе. Они кварцевые и будут идти сами целый год. -- Но мне, наоборот, нужны такие, которые во мне нуждаются и останавливают ся, если я о них забываю. С личным контактом. Как все люди, привыкшие жить по-человечески, он меня не понимал. -- Часы, которые без меня не обойдутся. Вот эти... Я сжал часы в ладони. И почему-то вспомнил о фиалках. Такой уж я привязчивый. Часы в ладони пригрелись, Я разжал пальцы -- циферблат улыбался. Значит, у меня талант внушать дружескую улыбку часам. -- Это "Гордон", -- значительно сказал часовщик. -- Сколько они стоят? -- Сто пятьдесят франков. Столько же, сколько мадемуазель Дрейфус -- явный знак свыше. -- Но у этой модели нет гарантии, -- сокрушенно сказал часовщик, выдавая тай ную тревогу. Дома, наскоро подмыв зад, я скользнул в постель, сжимая в руке свои часики. Если запастись терпением и хлебными крошками, можно приманить на ладонь и так же ухватить воробушка. Но всю жизнь на воробьях и крошках не продержишься, к тому же воробьи рано или поздно улетают в силу неумолимой невозможности. В самой середине круглой часовой рожицы красовался носик-точка, стрелки раздвигались в улыбке, правда, это зависело от времени (понятно, нельзя же улыбаться все время). Когда я был маленьким и жил в приюте, то зазывал к себе по ночам большого доброго пса, которого сотворил силой воображения вкупе с потребностью в ласке и наградил черной мордой, длинными, трогательными (для рук) ушами и человечески-нечуждым взглядом. Он приходил ко мне в дортуар каждый вечер и облизывал лицо, но потом я вырос, и тут уж он ничего не мог поделать. Так, с часами в руке, я пролежал всю ночь. Наконец я обрел что-то человеческое и в то же время неподвластное законам природы -- тикать они на них хотели! Только иногда приходилось вставать, чтобы подмыть в ванной зад. Утром я проглотил последнюю мышь -- чтобы настроиться и лучше приспособиться к среде. Через пару деньков нарочно забуду завести Франсину, пусть почувствует, как я ей необходим. Я окрестил свои часы Франсиной в честь некой одноименной личности. Ходить на работу я не мог -- боялся выдать себя в силу нехватки мнимости. Хотел объявить голодовку, но на мадемуазель Дрейфус свет клином не сошелся. Два дня кое-как продержался без пищи, но законы природы взяли верх, и, когда на третий мадам Нибельмесс принесла мне корм, я поднялся во всю длину и взял у нее из рук коробку с шестью мышами. Одну тут же проглотил из учтивости и дабы продемонстрировать почтенной женщине, что я нормальный человек. Во избежание ненужных разговоров. -- О, месье Кузен! -- воскликнула мадам Нибельмесс. Я промолчал. Хочет, пусть называет меня Кузеном. Только засмеялся, взял за хвост вторую мышь и миролюбиво проглотил ее тоже. В мегаполисе с десятимиллионным населением надо поступать как все. Соблюдать видимость с ног до головы. Мадам Нибельмесс, видно, убедилась окончательно, поскольку выбежала вон и больше не являлась. На другой день я возобновил обычную жизнедеятельность -- пошел в управление и до вечера просидел за IBM. Никто не заметил моего отсутствия. Только билетик метро понял мое состояние и при выходе остался у меня в руке, не покинул в трудную минуту. Ночью в постели я болезненно ощущаю нехватку рук -- рук мадемуазель Дрейфус; но так, я читал, бывает: боли в несуществующих конечностях после ампутации мучают всех увечных. Зато я стал улавливать ободряющее бульканье в радиаторе -- какая-никакая поддержка извне. На пятый день нового этапа подпольной борьбы за освобождение меня одолела философия. Все делятся на одних и других, думал я. Причем другие тоже одни, только сами не понимают. Запутанный и никому не нужный узел, а мне так и подавно, у меня своих узлов хватает. Приходится пускаться на хитрости, чтобы соседи на меня не донесли. Например, ставить на полную громкость пластинку Моцарта с тонким расчетом -- пусть думают: раз слушает Моцарта, значит, человек. При немцах было куда проще: получил поддельный паспорт и живи себе спокойно. С Жаном Муленом и Пьером Броссолетом я поговорил откровенно и объяснил, что больше не могу их укрывать. Сказал, что теперь нужны предельная бдительность и изворотливость. Они все поняли. Одного убедил калюирский опыт, другого -- шесть этажей без лифта. Итак, я снял оба портрета со стены и сжег -- пусть будут в полной безопасности и сохранности, в самой глубине души. Внутреннее подполье -- самое надежное. Я пообещал каждый день делиться с ними лучшей пищей и не полениться купить побольше батареек для электрических фонариков -- нельзя же все время оставаться в темноте, должен быть луч света. К мадемуазель Дрейфус в бордель я не заходил, мне нечего предложить молодой независимой женщине. Признаюсь, однако, что продолжаю регулярно мыть зад на биде -- без мечты не проживешь. А вообще-то, если я и думаю о мадемуазель Дрейфус, то только для того, чтобы удостовериться, что о ней не думаю, то есть для душевного равновесия. Живу в мире и согласии со своими ручными часами. Хоть они и без гарантии, но исправно, как обещал часовщик, останавливаются всякий раз, когда я их покидаю. Я по-прежнему убежден, что полноценная единица складывается только из двоих, хотя допускаю возможность свойственного заблуждения. Свыше часто слышатся шаги профессора Цуреса, который носится с правами человека и кровопролитиями. Я все жду, не снизойдет ли он ко мне, но, плотно окопавшись на своем высоком посту, он бодрствует в одиночку, одержимый неусыпной деятельностью. В управлении тоже все нормально. Я бдительно сохраняю человеческий облик, так что на меня не обращают внимания. Уборщик достукался: его засекли и уволили. Я по нему нисколько не скучаю, хотя думаю о нем с удовольствием, радуюсь, что больше не нападу на него в коридоре. Случается, правда, -- да и с кем не бывает! -- накатят подспудные поползновения, но я употребляю патентованные средства заглушения. В настоящее время любой органический недостаток легко восполнить с помощью полноценных, общественно полезных, искусственных членов. Из разговоров коллег я знаю, что в социуме наблюдаются кричащие болевые точки, но их крик подавляется статистической массой. Иногда я поднимаюсь среди ночи и развиваю гибкость на будущее. Катаюсь по полу, скручиваюсь в узел, извиваюсь и пресмыкаюсь -- вырабатываю полезные навыки. Получается удачно, просто до ужаса, как на самом деле. А говорю я это для пресечения досужих домыслов. Бывают маленькие нечаянные радости. То развинтится от уличной вибрации и примется подмигивать лампочка. То кто-то по ошибке позвонит ко мне в дверь. То забулькает и согреет душу радиатор. То зазвонит телефон и защебечет нежным женским голосом: "Жанно, миленький, это ты?" -- и я целую минуту могу молча улыбаться и чувствовав себя миленьким Жанно... Париж -- огромный город, где ни в чем нет недостатка.