омывающее берег. Мне повезло, что я напал на мадемуазель Кору, а не на другую женщину, у которой, кроме меня, вообще никого на свете не было бы. Я думаю, что Йоко прав, когда уверяет, что у пожилых людей есть многое, чего мы лишены, -- мудрость, умиротворенность, сердечный покой, они с улыбкой взирают на суету этого мира, но месье Соломон составляет здесь исключение, он еще не погасший вулкан, в нем кипит негодование, он бывает злой как черт и сходит с ума от тревоги, словно он лично отвечает за всю жизнь. Это, видимо, объясняется тем, что у него не получилась любовная жизнь; угасать, сознавая, что сгорел зазря, должно быть, очень печально. Мы подождали внизу, Йоко приехал на нашем такси, и я увидел, что там сидели еще Тонг, Чак и толстая Жинетт, эти негодяи не хотели пропустить мое катанье на лодке под предлогом, что выдался погожий денек. Мы все, потеснившись, набились в такси, Йоко сидел за рулем, рядом с ним -- Жинетт, которая взяла себе на колени Тонга, который был меньше всех, а Чак, мадемуазель Кора и я устроились сзади. Надо признать, что Чак вел себя вполне корректно, прочел нам лекцию об импрессионистах, а потом начался кубизм, главным художником которого был Брак. Я взял лодку напрокат, и мы спустились в ней на воду, а Чак, Йоко, Тонг и толстая Жинетт стояли на берегу, чтобы нами любоваться. Чак фотографировал, он Выл великим документалистом. Мадемуазель Кора тихо сидела напротив меня, она открыла белый зонтик и держала его над головой. Чем только я не занимался все эти годы, но вот греб впервые. Мы катались уже целых полчаса, а может, и больше, в полном молчании, я решил оборвать все одним махом, но хотел до этого дать ей возможность насладиться прогулкой, -- Мадемуазель Кора, я вас покину. Она несколько забеспокоилась. -- Тебе надо уйти? -- Я вас покину, мадемуазель Кора. Я люблю другую женщину. Она не шелохнулась, она даже стала еще более неподвижной, чем была, не считая, правда, рук, которые трепетали, как крылья, сжимая сумочку на коленях. -- Я люблю другую женщину. Я специально это повторил, так как был уверен, ей будет не так больно, если она поверит, что я бросаю ее из-за любви к другой. Она долго молчала, сидя под своим зонтиком. Я продолжал грести, и это было тяжело. -- Она молодая и красивая, ведь верно? Это было несправедливо, даже учитывая улыбку. -- Мадемуазель Кора, вы здесь ни при чем, я вас бросаю не из-за вас. И на вас приятно смотреть. Вы красиво выглядите под вашим белым зонтиком. Я вас бросаю не из-за вас. Я вас бросаю потому, что нельзя любить двух женщин одновременно, когда любишь только одну. -- Кто это? -- Я с ней случайно познакомился... -- Конечно, догадаться нетрудно... И... ты ей сказал? -- Да. Она вас знает по песням, мадемуазель Кора. Ей это было приятно. -- Я не нарочно, мадемуазель Кора. Я с ней случайно познакомился. Это произошло само собой, я не искал. И у меня есть для вас хорошая новость. -- Еще одна? ---- Нет, правда, хорошая. Месье Соломону хотелось бы, чтобы вы его простили. Это ее оживило. Она даже больше отреагировала, чем когда узнала про меня. Поди пойми! -- Он тебе сказал? -- Это так же верно, как то, что я вас сейчас вижу. Он позвонил мне сегодня, чтобы я пришел к нему. Срочно. Да, вот так мне и сказали по телефону: "Месье Соломон хочет срочно вас видеть". Он лежал в своем роскошном халате. Занавески на окнах были задернуты. Настоящая депрессия. Он был очень бледен и уже два дня, как не дотронулся ни до одной марки. Я никогда еще не видел его в таком подавленном состоянии, мадемуазель Кора, он потерял свою главную ценность... -- Что за ценность? Он проигрался на бирже? -- Он потерял еврейский юмор, мадемуазель Кора. Это более надежное укрытие, чем Израиль. Вы не можете не знать, что у него всегда вспыхивают искры в его черных глазах, когда он со своих высот снисходит до пустяков нашей жизни. Так вот, на этот раз никаких всполохов. Мрачные глаза, мадемуазель Кора, которые смотрят так, словно смотреть уже не на что. Я сел и молча стал ждать, но так как он молчал еще упорнее, я спросил: "Месье Соломон, что случилось? Вы прекрасно знаете, что для вас я сделаю что угодно, а вы сами мне не раз говорили, что я мастер на все руки". Тогда он вздохнул так, что сердце у меня чуть не надорвалось. Это такое образное выражение, мадемуазель Кора, я его где-то слышал. И тогда наш царь Соломон сказал мне: "Я больше не могу жить без нее. Вот уже тридцать пять лет, как я пробую обойтись без нее из-за этой истории с подвалом, ты знаешь, когда мадемуазель Кора спасла мне жизнь..." И он посмотрел на меня так, как вообще смотреть невозможно, и прошептал: "Отдай ее мне, Жанно!" Мадемуазель Кора широко открыла глаза, в полном соответствии с этим выражением. -- Господи, он в курсе? -- Он в курсе всего, царь Соломон. Ничто не ускользает от его глаз в сфере готового платья с тех самых пор, как он со своих величественных высот склоняется к нашим мелким делам. Он положил мне руку на плечо унаследованным от предков жестом и прошептал: "Отдай ее мне, Жанно!" Мадемуазель Кора открыла свою сумочку из настоящей крокодиловой кожи и вынула маленький платок. Она его развернула и поднесла к глазам. Она еще не плакала, и мне пришлось повторить: -- "Отдай ее мне". Тут она утерла одну слезу и глубоко задышала. -- Есть такая песня, -- сказала она. -- В 1935-м ее пели. Розали. Там играл Фернандель. И она напела: -- "Где ты, Розали, если встретишь ее, мне ее верни..." -- Есть песни на все случаи жизни, мадемуазель Кора. -- А потом? Что он потом сказал? -- Рука его все еще лежала на моем плече, и он повторил: "Я не могу без нее жить. Я пробовал, богу известно, что я пробовал, но это выше моих сил, Жанно. Я не из тех, кто любит два раза. Я люблю один раз. Я раз полюбил, и мне этого хватает. Навсегда. И больше ничего быть не может. Один раз, только одну женщину. Это самое большое мое богатство. Пойди к ней, Жанно. Поговори с ней деликатно, как ты умеешь. Пусть она мне простит, что я просидел четыре года в этом подвале, не навещая ее!" Мадемуазель Кора была в шоке. -- Он этого не сказал! -- Клянусь всем, что для меня свято, мадемуазель Кора, все в вашей воле! Он даже пролил слезу, что в его возрасте случается в особых случаях, из-за состояния желез. Слеза была такая огромная, что я никогда не поверил бы, что это возможно, если бы не видел своими глазами. -- А потом? А потом? Что же ей еще надо! Я молча греб несколько минут. -- А потом он шептал, обращаясь к вам, такие ласковые, нежные слова, что мне стало неловко. Мадемуазель Кора была счастлива. -- Старый безумец! -- сказала она с явным удовольствием. -- Вот именно, его мучает страх, что вы считаете его чересчур старым. -- Да он вовсе не так уж стар, -- энергично возразила мне мадемуазель Кора. -- Времена изменились. Это теперь уже другой возраст. -- Верно. Мы не живем во времена импрессионистов. -- Все эти разговоры о возрасте, к чему они ведут в конце концов? -- В конце концов ровно ни к чему, мадемуазель Кора. -- Месье Соломон, он вполне может дожить до глубокой старости. Я чуть было не сказал, что сидение в подвале продлевает жизнь, но надо ведь что-то оставить и для другого раза. Я только вынул из кармана искусственные усы и налепил их себе, чтобы поднять настроение. Мадемуазель Кора рассмеялась. -- Ой, какой ты! Настоящий Фрателлини! Я не знал, кто это, но был готов пока не выяснять. Я стал усердно грести. Теперь, когда сделано что-то хорошее, я греб даже с удовольствием. Мадемуазель Кора задумалась. -- Он может еще долго прожить, но для этого необходимо, чтобы кто-то о нем заботился. -- Вот именно. Или чтобы он о ком-то заботился. По сути это одно и то же. Оказалось, что я неплохо справляюсь с веслами. Мадемуазель Кора забыла обо мне. Я стал грести более спокойно, чтобы не потревожить ее, чтобы она обо мне не вспомнила. Это был неподходящий момент, чтобы напомнить о своем присутствии. Она хмурила брови, принимала озабоченный вид, она давала понять месье Соломону, что она еще не приняла решения. -- Мне хотелось бы теперь вернуться домой. Я подплыл к берегу, и мы ступили на твердую землю. И снова все набились в такси. Йоко по-прежнему сидел за рулем, толстая Жинетт с Тонгом на коленях -- рядом с ним, а мадемуазель Кора сзади, между мной и Чаком. Она так и сияла, будто бы не потеряла меня. Все молчали, и я чувствовал, что они испытывали ко мне максимум уважения, какое я только могу внушать. Они наверняка ломали себе голову, как этот негодяй сумел так ловко выкрутиться. А я презирал их с высоты своего величия, как царь Соломон, и мне почти казалось, что я сам стал королем готового платья. Мадемуазель Кора была настолько в ударе, что захотела нас угостить чем-нибудь на террасе кафе. Я предложил поехать на Елисейские поля, но она сообщила нам, что на Елисейские поля она теперь ни ногой из-за того, что там так долго страдал месье Соломон. У мадемуазель Коры блестели глаза, впервые в своей жизни я сделал женщину такой счастливой. Когда мы подъехали к ее дому после того, как она выпила в кафе три рюмки коньяка и полбутылки шампанского, она стала нам рассказывать об Иветт Гильбер, когда-то знаменитой певице, настоящей звезде, которую она лично не знала, потому что была тогда слишком молода, и даже начала напевать, стоя на тротуаре, ее песни, и от волнения это запечатлелось в моей памяти -- ничто так не облегчает душу, как волнение. Мы все вышли из такси, Йоко, Тонг, Чак, толстая Жинетт, и мадемуазель Кора пела для нас: Монашек-притвора, беги из затвора, Чем в келье томиться, не лучше ль жениться! Я помог ей подняться до ее этажа, но она даже не предложила мне зайти к ней, попрощалась со мной на лестнице. Протянула мне руку: -- Спасибо за прогулку, Жанно. -- Всегда рад. -- Скажешь месье Соломону, что мне надо подумать. Это слишком внезапно, ты понимаешь... -- Он больше не может без вас, мадемуазель Кора. -- Я не говорю "нет", разумеется, ведь нас связывает прошлое, но я не могу вот так, с ходу, броситься в эту авантюру. Я должна подумать. Я жила своей спокойной, хорошо организованной маленькой жизнью, и я не могу вот так, сразу... Я успела наделать достаточно безумных поступков в своей жизни. Я не хочу снова терять голову. -- Он это прекрасно поймет, мадемуазель Кора. Насчет способности все понять вы можете всецело положиться на царя Соломона. Можно сказать, что понимать -- это его специальность. Я спустился и вышел на улицу. Все меня ждали. -- Как ты справился? Я показал им палец, как это делают итальяшки, сел на свой велик и поехал домой. Дома я тут же кинулся на кровать, содрал фальшивые усы и спросил у Алины: -- Фрателлини -- это кто? -- Семья клоунов. Я попытался ей все рассказать, но она не захотела говорить о мадемуазель Коре. У нее был настоящий талант к молчанию, с ней можно было молчать, никогда не испытывая страха, что нам нечего сказать друг другу. Когда меня еще не было в ее жизни, она иногда включала радио, которое всегда лучше телека в пожарных случаях, но помимо этого она мало вступала в контакт с внешним миром. Итак, мы почти не говорили, и я больше часа лежал и смотрел на нее, а она ходила взад-вперед по своей двухкомнатной квартире площадью в восемьдесят квадратных метров, но этого вполне хватало, и занималась своими делами. Правда, один вопрос она мне задала, в самом деле очень странный вопрос, который меня очень удивил, -- она меня спросила, не убил ли я кого-нибудь. -- Нет. А почему ты спрашиваешь? -- Потому что ты всегда чувствуешь себя виноватым. -- Это не личное, это в общем смысле. -- Но в конце виноват оказываешься ты из-за твоей человечности, так, что ли? -- О какой человечности ты говоришь, ты что, издеваешься надо мной или что? Она отрезала себе здоровенный кусок пирога с малиной и вернулась ко мне, чтобы съесть его, лежа рядом со мной в кровати, что было как-то обидно, учитывая мои намерения. -- Знаешь, Жанно, мой Зайчик, в доброе старое время как раз во Франции обреталась золотая середина. -- Где это во Франции? Я в географии не очень-то силен. -- Золотая середина, где-то между насрать и сдохнуть. Между запереться на все засовы и распахнуть двери для всего человечества. Не очерстветь вконец и не дать себя уничтожить. Это очень трудно. Я продолжал лежать, глядеть на нее и привыкать быть вдвоем. Когда в вашей жизни никого нет, то невольно получается, что там толчется много народу. А когда кто-то есть, то народу становится сразу куда меньше. Теперь я довольствовался тем, что имел, и больше не стремился удрать к другим и поспеть повсюду. Она мне сказала, что никогда прежде не видела менее самодостаточного парня и что для собак я был бы просто находкой от избытка неразборчивой собачьей нежности. Впрочем, она вообще ничего не говорила, но именно это она и хотела сказать. Время от времени она бросала те дела, что заставляли ее хлопотать по дому, и подходила ко мне, чтобы меня поцеловать в ответ на взгляды, которые я на нее бросал. Хлопотать. Я хлопочу, ты хлопочешь, он хлопочет. Пример: она хлопочет по дому. Я хлопочу, ты хлопочешь, он хлопочет... Я никогда не читал словарь с начала до конца, как следовало бы сделать, вместо того чтобы хлопотать. Впервые в жизни я был с ней, целиком мне принадлежащей до конца, и ночью я испытал все-таки некоторую тревогу -- никто не знал, где я, и в случае необходимости меня нельзя было найти по телефону. Но все же вокруг меня в тишине воплей было меньше, чем раньше, и я уже не слышал голосов, которые словно затихали, удаляясь от меня, -- доказательство того, что я был счастлив. Я не упрекал себя ни в чем, я старался не думать, но я был по-настоящему влюблен. С точки зрения морали, несчастные более счастливы, чем счастливые, у них могут отнять лишь их несчастье. Я подумал о царе Соломоне и нашел, что он был чересчур суров с мадемуазель Корой. Если есть что-то непростительное на свете, так это неумение прощать. Они могли бы поехать в Ниццу, где еще живет много пенсионеров. 40 На следующий день месье Соломону исполнилось восемьдесят пять лет. Я отключил счетчик на такси и навестил его. Он был в прекрасном настроении. -- О, Жанно, как мило, что вы вспомнили... -- Месье Соломон, разрешите поздравить вас с вашими замечательными достижениями. - Спасибо, малыш, спасибо, делаешь, что можешь, но и нами занимаются, нами занимаются... Вот поглядите-ка на это, есть надежда... Он проковылял до письменного стола и взял газету "Монд". -- Можно подумать, что они это сделали специально по случаю моего восьмидесятипятилетия. Читайте, читайте! Это была газетная страница под заголовком "Стареть". Все здоровые долгожители живут активной жизнью в горном районе, весьма благоприятном для тренировок. "Искусство и способы как можно лучше стареть" -- так назвал доктор Лонге-виль свою небольшую книгу, иллюстрированную несколькими рисунками Фезана. Она легко читается, посвящена проблемам гигиены и образа жизни пожилых людей и ставит своей целью склонить этих людей занять новую, активную позицию на новом этапе их существования. Месье Соломон нагнулся над моим плечом, вооружившись лупой филателиста. Он прочел своим очень красивым голосом: -- ...склонить этих людей занять новую, активную позицию на новом этапе их существования. Активная позиция, этим все сказано! Но есть здесь кое-что и получше! Он подчеркнул красным карандашом это место. -- ...многочисленные растения и некоторые породы рыб имеют неограниченную продолжительность жизни... Он направил на меня свою лупу. -- Знал ли ты, Жанно, что многочисленные растения и некоторые породы рыб имеют неограниченную продолжительность жизни? -- Нет, месье Соломон, но это приятно узнать. -- Не правда ли? Не понимаю, почему от нас скрывают такие важные вещи. -- Правда, месье Соломон. В следующий раз, может быть, такое и о нас напишут. -- Многочисленные растения и некоторые породы рыб, -- повторил месье Соломон уже с ненавистью. Тут я сделал нечто, чего прежде никогда еще не делал. Я обнял его за плечи. Но он продолжал гневаться: -- ...склонить пожилых людей занять новую, активную позицию на новом этапе их существования, -- сердито повторял он. Было приятно слышать, что он сердится, видеть его в гневе. Он был явно не из тех, кто готов поехать в Ниццу. У него был темперамент настоящего борца в своей категории. -- Небольшая полезная книга, она легко читается... Он стукнул кулаком по столу: -- Ух, я бы тебе... им такой поджопник влепил, дружбилы! -- Не орите, месье Соломон, какой от этого толк? -- Небольшая книга, иллюстрированная несколькими рисунками Фезана, она легко читается, посвящена проблемам гигиены и образа жизни пожилых людей и ставит своей целью склонить этих людей занять новую, активную позицию на новом этапе их существования! Черт-те что, нет, правда, черт-те что! Он стукнул еще несколько раз кулаком по столу, и на его лице появилось выражение непоколебимой решимости. -- Везите меня к шлюхам, -- скомандовал он. Сперва я подумал, что ослышался. Это было невозможно. Человек такого высочайшего класса не мог этого хотеть. -- Месье Соломон, извините, но я услышал нечто, что я, наверное, не расслышал и что я не хочу слышать! -- Везите меня к шлюхам! -- взревел месье Соломон. Если бы месье Соломон, будучи евреем, попросил бы меня о соборовании, я испугался бы не больше. -- Месье Соломон, я вас умоляю, не говорите таких вещей! -- Я хочу пойти к шлюхам! -- орал месье Соломон и снова стал стучать кулаком по столу. -- Месье Соломон, пожалуйста, не делайте таких усилий! -- Каких усилий? -- пророкотал царь Соломон. -- Ах, вы тоже, мой юный друг, способны на клеветнические измышления? -- Не кричите так, месье Соломон. Что-то может внезапно лопнуть! Царь Соломон бросил на меня со своей высоты испепеляющий взгляд. Да, я был бы испепелен, если бы взгляд его в самом деле мог бы метать молнии. -- Кто здесь хозяин? Я в отличном состоянии, и ничего внезапно не лопнет! Я желаю, чтобы меня отвезли к шлюхам. Кажется, ясно? Я совсем пал духом. Я знал, что его подталкивали страхи, но не мог и предположить, что они могут его спровоцировать на такой поступок отчаяния. Такой величественный человек, старик, который возвращается к первоначальному источнику... Я схватил его за руку. -- Мужайтесь, месье Соломон. Вспомните месье Виктора Гюго! Я прокричал: Тот возвращается к первичному истоку, Кто в вечность устремлен от преходящих дней. Горит огонь в очах у молодых людей, Но льется ровный свет из старческого ока. Месье Соломон схватил свою трость, и я ясно видел, что он меня сейчас побьет. -- Месье Соломон, в глазах старика виден свет! Молодой человек красив, но старик величествен! Вы не можете идти к шлюхам, вы слишком высоко стоите! -- Это что, попытка меня запугать? -- заорал месье Соломон. -- Как хозяин SOS я приказываю! Я желаю, чтобы меня отвезли к шлюхам! Я кинулся в коммутаторскую. Там были толстая Жинетт, Тонг, Йоко, Чак и братья Массела, старшего, впрочем, не было. Они сразу увидели, что случилось что-то ужасное. Я завопил: -- Месье Соломон требует, чтобы его отвезли к шлюхам! Они все разинули пасть от удивления, кроме старшего брата Массела, которого тут не было. -- Это старческий маразм, -- спокойно изрек Чак. -- Что ж, пойди скажи ему. -- Говорят, что у стариков часто бывает желание трахнуть беременную женщину, -- сказала Жинетт. Все мы на нее посмотрели. -- Я хочу сказать... -- Ты хочешь сказать, но лучше бы ты заткнулась! -- крикнул я. -- И так страшно подумать, что несчастный месье Соломон хочет идти к шлюхам, не хватало еще, чтобы он потребовал себе беременную! Что мы будем делать? -- У него поехала крыша, -- сказал Чак. -- Это от шока, что ему исполнилось сегодня восемьдесят пять лет. Никогда не видел никого, кто бы так боялся умереть!.. -- Восточная мудрость ему чужда, это уж точно! -- сказал Тонг. -- А может быть, ему просто хочется пойти к шлюхам, и все, -- предположил Йоко. -- За всю свою жизнь он ни разу не был у шлюх! -- орал я. -- Только не он! Не человек такой высокой духовности! -- Можно позвать доктора Будьена, -- предложил младший из братьев Массела, поскольку старшего тут не было. -- Ничего не остается, как отвезти его к шлюхам, -- сказал Тонг, -- может, что-то и произойдет. Именно в этот момент в коммутаторскую вошел царь Соломон. Он уже надел на голову свою легендарную шляпу, а в руках держал трость с набалдашником в форме лошадиной головы и перчатки. -- Что, небольшой заговор? -- сказал он. Достаточно было на него посмотреть, чтобы стало ясно, что ему нехорошо. В глазах был панический блеск, а губы он так сильно сжал, что их вообще не было видно, и голова его дрожала. -- Едем, едем! -- заорал я и побежал в ванную комнату посмотреть, что за лекарства там хранились на такой случай. Ничего. Царь Соломон противостоял врагу с пустыми руками. Я видел фильм такого рода, там один рыцарь предлагает смерти, которая пришла за ним, вступить с ним в единоборство. Когда я вернулся в коммутаторскую, я застал царя Соломона с высоко поднятой головой, трость он держал на весу и вполне совладал со своим гневом. -- Я должен вас предупредить, что так у нас дело не пойдет. Мне исполнилось сегодня восемьдесят пять лет, это точно. Но считать, что я стал поэтому недееспособен, -- нет, такой дерзости я никому не позволю. И еще одну вещь я хочу вам сказать. Я хочу вам сказать, мои юные друзья, что я не давался в руки нацистам в течение четырех лет, избежал гестапо, лагерей, облавы на Зимнем велодроме, газовых камер не для того, чтобы сдаться какой-то убогой смерти, которую называют естественной, смерти третьесортной, наступающей якобы от жалких физиологических причин. Самые мощные силы не смогли надо мной восторжествовать, так неужели вы думаете, что я поддамся рутине? Я не зря избежал холокоста, мои юные друзья, я намерен дожить до глубокой старости, это я торжественно объявляю, запомните! И он еще выше задрал подбородок, с еще большим вызовом, и это был настоящий кризис страхов, исконных, великих страхов царя Соломона. И он снова заорал, несмотря на свой величественный вид: -- А теперь я желаю ехать к шлюхам! Делать было нечего. Мы оставили на коммутаторе брата Массела, который не хотел быть свидетелем этой авантюры, а потом все набились в такси, даже Жинетт, -- без женщины дело обойтись не могло. Я вел машину, толстая Жинетт с Тонго на коленях сидела рядом, а Соломон сидел сзади, между Чаком и Йоко. Я видел выражение его лица в зеркале заднего вида и нашел только одно слово в словаре, которое могло бы его передать, -- непреклонный. Непреклонный--когда нельзя смягчить чье-то бешенство, злопамятство, насилие. См.: жестокий, безжалостный, несгибаемый, а также: ярый, яростный. Мы все сгруппировались вокруг него, как охранники. Никогда еще человека в таком состоянии не везли к проституткам. Для меня это было еще ужаснее, чем для остальных, потому что я любил месье Соломона больше, чем все, кто сидел в такси. Я понимал, что он пережил, проснувшись сегодня утром, в день своего восьмидесятипятилетия, поскольку именно это испытываю я сам, просыпаясь каждое утро. Первое, что он должен был бы сделать, просыпаясь, это пойти пописать, потому что в его возрасте есть немало людей, которые уже не могут писать из-за простаты, но он писал еще как царь, и это его всякий раз успокаивало. Мы все молчали, нам нечего было ему предложить. Что мы могли ему сказать? Что он еще очень хорошо мочится? Что многие не дожили до его возраста? В его пользу аргументов не было. Нельзя было даже обвинить нацистов или методы пыток полиции в Аргентине, это совсем другая история. Под уважительными демократическими предлогами царю Соломону наносили непростительный удар, с ним обращались как с первым попавшимся смертным. Аргументы, которые он недавно представил, были настолько убедительны, что ответа на них не было. В течение четырех лет он прятался в подвале, он блестяще избежал нацистского истребления и французской полиции, к которой можно применить то же определение, неужели он все это проделал только для того, чтобы умереть, как мудак, от какой-то естественной смерти! -- ...Склонить пожилых людей занять новую, активную позицию на новом этапе их существования! -- вдруг заорал месье Соломон, и только когда он добавил, потрясая кулаком: -- О бешенство, о отчаяние, о ненавистная старость! -- я начал остерегаться и подумал, не шутит ли он, не кончится ли все это гомерическим хохотом. -- Месье Соломон, нашли гроб Чарли Чаплина, который украли, и он в нем сохранился нетронутым, это хорошая новость, справедливость торжествует. -- Месье Соломон, -- сказал Чак, -- вы ведь любите музыку, вы должны полететь в Нью-Йорк, Горовиц дает там свой последний концерт. -- Кто вам сказал, что это последний? -- рявкнул в ответ месье Соломон. -- Это он так решил? Кто вам сказал, что через двадцать лет Горовица не будет? Почему он должен умереть раньше? Потому что он еврей? Хватают всегда одних и тех же, так, что ли? Впервые я видел Чака в полной растерянности, он был просто ошеломлен. Я ехал очень медленно, я надеялся, что месье Соломону вдруг откажет память, как часто бывает у глубоких стариков, и он забудет о своем злосчастном намерении, но мы уже добрались до улицы Сен-Дени, и я услышал, как месье Соломон опять завопил. Он высунулся в окно и приценивался. Взгляд его привлекла крупная блондинка в мини-юбке и кожаных сапогах, которая стояла, вызывающе прислонившись к стене. Рядом стояли еще пять-шесть проституток, которые точно так же прислонялись, и я не знаю, почему месье Соломон выбрал именно эту. Я проехал немного дальше, но он стукнул меня своей тростью по плечу, и я затормозил. -- Выпустите меня! -- Месье Соломон, вы не хотите, чтобы мы с ней сперва поговорили? -- предложил Йоко. -- И что вы намерены ей сказать? -- рявкнул месье Соломон. -- Что несовершеннолетним это запрещается? Идите знаете куда! Я брючный король и в советах не нуждаюсь! Ждите меня здесь. Мы все выскочили из машины и помогли ему выйти. -- Месье Соломон, -- умолял я его, -- ведь бывает гонорея... Он не слушал. Он принял активную позицию, как было сказано в газете "Монд", шляпа была слегка сдвинута набок, взгляд оживленный, полный решимости, а в руках он держал перчатки, а трость слегка приподнял. Мы все за ним наблюдали. У белокурой шлюхи хорошо сработала женская интуиция, она ему широко улыбнулась. Месье Соломон тоже улыбнулся. Жинетт заплакала: -- Мы его живым уже не увидим. Это было ужасно -- среди белого дня, на виду у всех, такой величественный человек. У меня от этого сердце разрывалось, но правды ради я вынужден сказать, что у царя Соломона была весьма двусмысленная, можно даже сказать, скабрезная улыбочка. Он был здесь, на уровне земли, а вовсе не на своих легендарных высотах, откуда он с таким снисхождением взирал на наши ничтожные делишки. Шлюха взяла царя Соломона под руку, и они направились к двери гостиницы. Йоко с уважением снял кепку, Тонг стал бледно-желтым, у Чака ходуном заходил кадык, толстая Жинетт рыдала. Ужасно было смотреть на то, как царь Соломон на глазах падал со своих высот в грязь. Мы ждали. Сперва стоя на тротуаре, потом, когда его отсутствие стало затягиваться, -- в такси. Жинетт была вся в слезах. -- Вы должны были что-то сделать! Прошло еще двадцать минут. -- Но наше поведение -- это же неоказание помощи человеку, когда его жизнь в опасности, -- кричала Жинетт. -- Она его убивает, эта мерзавка! Надо подняться и посмотреть! - Не надо впадать в панику, -- сказал Тонг. -- Она, наверно, уложила его, чтобы он отдохнул. Может, она старается поддержать его морально. Это тоже относится к услугам, которые она оказывает. Прошло еще десять минут. -- Я сейчас позову легавых, -- сказала Жинетт. И в эту самую минуту в дверях гостиницы появился месье Соломон. Мы все высунулись, чтобы наблюдать за ним. Что-либо определенное сказать было трудно, ни да, ни нет. Он стоял, держа в одной руке перчатки и трость, в другой -- шляпу, он ничуть не утратил своего легендарного внешнего достоинства. Он бодрым жестом нахлобучил на голову шляпу, сдвинув ее слегка набок, и направился к нам. Мы все выскочили из такси и побежали ему навстречу, но нам не пришлось его поддерживать. Я сел за руль, и мы ехали молча, только Жинетт вздыхала и кидала на него взгляды, полные упреков. Внезапно, когда мы ехали по Шоссе-д'Антен, месье Соломон улыбнулся, что было хорошим признаком после всех пережитых волнений, и пробормотал: Тот возвращается к первичному истоку, Кто в вечность устремлен от преходящих дней. И еще: -- Многочисленные растения и некоторые породы рыб имеют неограниченную продолжительность жизни... После чего он снова впал в мрачное молчание, а когда мы добрались до дома, мы уложили его на диван, позвонили доктору Будьену и попросили его срочно прийти, потому что месье Соломона терзает желание бессмертия. Мы все были очень взволнованы, все, кроме Чака, который сказал, что страхи царя Соломона были чисто элитарными и аристократическими, что на земле хватает несчастий, с которыми есть возможность бороться, так что нечего тратить силы, проклиная то, что нам неподвластно, и меча по этому поводу громы и молнии. Он нам сообщил, что еще в Древнем Египте народ вышел на улицы и устроил своего рода май 68-го, люди забивали священнослужителей камнями и требовали бессмертия, и что царь Соломон со своими требованиями и проклятиями был анахроничен. Анахроничен -- неуместен в своей эпохе, принадлежит другому времени. Я пожал плечами и отключился. Чак был прав, а спорить с теми, кто прав, нет никакого смысла. С ними ничего не поделаешь. Бедняги. Я дождался прихода доктора Будьена, который сказал, что давление у месье Соломона приличное, и не увидел никаких других угроз на горизонте, кроме небольших обычных отклонений, и, следовательно, нет оснований для особого беспокойства. Я сообщил ему, что месье Соломон был справедливо возмущен, когда узнал, что у многочисленных растений и некоторых пород рыб срок жизни не ограничен, а вот у нас -- ограничен, а доктор в ответ объяснил, что во Франции небрежно относятся к научным исследованиям, что кредиты на науку еще сократили и что месье Соломон прав, в области геронтологии не делают того, что было бы необходимо. Я убедился, что у месье Соломона есть все, что ему нужно, что он вдыхает и выдыхает воздух нормально, и я сел на свой велик. 41 Ключ не лежал под ковриком, и когда Алина открыла мне дверь, я тут же понял, что случилось какое-то несчастье. Я уже раньше заметил, что Алина бывала разгневана, когда чувствовала себя несчастной. -- Она здесь. Я спросил -- кто. Потому что со всеми волнениями этого дня я вспомнил бы о мадемуазель Коре в последнюю очередь. Но это была именно она, и одета куда более нарядно, чем обычно, а косметикой она злоупотребила так, будто шла на вечерний светский прием. Когда она моргала, глаза ее становились похожи на пауков, которые дергают лапками, -- такими длинными и черными от туши были ресницы. Кроме того, глаза были жирно подведены синим, а на лице повсюду пестрели белые и красные мазки. Волосы она прикрыла черным тюрбаном со знаком Зодиака -- золотой рыбкой посредине, а платье ее переливалось всеми цветами, когда она двигалась, -- от лилового через сиреневый до пурпурного. Когда я вошел, воцарилось молчание, словно я был последний из негодяев. -- Здравствуй, Жанно. -- Здравствуйте, мадемуазель Кора. -- Я хотела познакомиться с твоей подругой. Я сел, опустил голову и стал ждать упреков и жалоб, но, кажется, огорчен был больше я, чем она. Алина стояла ко мне спиной, она ставила в вазу цветы, которые ей принесла мадемуазель Кора, и я уверен, что она готова была меня убить, так она меня ненавидела в этот момент. Мне хотелось бы знать, давно ли мадемуазель Кора здесь, что они успели рассказать друг другу и будет ли по-прежнему лежать для меня ключ под ковриком. -- Вы молодая, счастливая, и это пробуждает во мне хорошие воспоминания, -- сказала мадемуазель Кора. Я сказал: -- Мадемуазель Кора, мадемуазель Кора, -- и умолк. Алина тоже молча ставила цветы в вазу. Мадемуазель Кора немного всплакнула. Она вынула из своей сумочки малень- кий платочек, совсем чистый, и я испытал облегчение, увидев, что он еще не был использован, значит, прежде она еще не плакала. Она вытерла им глаза, помня о косметике. Она в самом деле была одета и накрашена, как на прием, может, она и в самом деле собиралась пойти потом на какой-то праздник. -- Простите меня, мадемуазель Кора. -- Ты смешной, мой маленький Жан. Ты думаешь, я плачу оттого, что ты меня бросил? Я взволнована, потому что, когда я смотрю на вас, во мне оживают воспоминания. Вспоминаю свою молодость и того, кого я любила. Когда я была молодой, я была способна потерять голову. Теперь нет. Это и вызывает у меня слезы. Ты... -- Она улыбнулась довольно жестко. -- Ты... ты хороший мальчик. Она встала, подошла к Алине и поцеловала ее. Она не выпускала ее руки из своих. -- Вы прелестны. Навестите меня как-нибудь. Я вам покажу фотографии. Она повернулась ко мне и коснулась рукой моей щеки, кажется вполне благодушно. -- А ты, дружок, своей внешностью обманываешь людей. Глядя на тебя, думаешь -- настоящий мужчина, крутой, а... -- Она засмеялась. -- ...а оказывается, ты Жанно, мой Зайчик! -- Извините меня, мадемуазель Кора. -- Никогда не видела парня, который был бы так не похож на себя. -- Я не нарочно, мадемуазель Кора. -- Знаю. Бедная Франция! Она ушла. Алина проводила ее до двери. Я слышал, как они обещали друг другу снова встретиться. Я пошел на кухню выпить стакан воды, а когда вернулся в комнату, Алины там еще не было. Я открыл дверь и увидел, что мадемуазель Кора рыдает, а Алина ее обнимает. Я крикнул: -- Мадемуазель Кора! И я вошел в лифт. Алина тоже плакала. А я не мог, я был слишком взволнован. -- Если бы вы только знали, сколько слез я из-за него пролила! -- Из-за меня, мадемуазель Кора? Из-за меня? -- Если бы он не спустился как-то вечером в туалет пописать, я и сейчас еще дежурила бы там, а ведь прежде я никогда никого не любила так, как я его сейчас люблю. Вы не можете знать, этого нельзя понять, пока молод. Но до чего же он злопамятен! Я испытал огромное облегчение оттого, что меня оправдали, что с меня снято подозрение насчет ее любви ко мне, и в порыве благодарности я ее поцеловал. -- Он не злопамятен, мадемуазель Кора, он робеет! Он хотел бы вам позвонить, но не смеет. Он считает, что слишком стар для вас! -- Он тебе в самом деле это сказал или ты хочешь просто доставить мне удовольствие? -- Сегодня, совсем недавно. Ему даже пришлось прилечь, настолько он расстроился из-за своего возраста. Ему сегодня исполнилось восемьдесят пять, но подумаешь, в Ницце немало стариков куда старше его. -- Это правда. -- Ему хотелось бы начать новую жизнь с вами, но он боится себе это разрешить! -- Что ж, скажи ему... Она не смогла этого выговорить, это было во взгляде. -- Скажу, мадемуазель Кора, вы можете на меня рассчитывать! Она снова вытерла глаза, а потом вошла в лифт, помахав нам рукой, прежде чем исчезнуть с лифтом в шахте. Мы вернулись домой. Алина прислонилась к двери. Ей нужно было что-то укрепляющее. Прежде, в старое время, просто говорили "сердечное". Нет ничего лучше смеха. Я ей сказал: -- Нам здорово повезло. Она открыла глаза. -- В каком смысле? -- Мы тоже могли бы быть старыми. -- Кончай, ну кончай! -- Но это же правда. Никогда этому достаточно не нарадуешься! Мне даже захотелось приклеить себе фальшивые усы, но я не обнаружил их в кармане. 42 Я предупредил на службе SOS, что все, что ухожу от них, буду теперь снова чинить всякие поломки в квартирах -- водопровод, центральное отопление, электричество, бытовую технику, но только то, что не имеет никакого отношения к человеческим душам. Я вкалывал десять часов в день, возился с тем, что сломалось, и когда мне удавалось что-нибудь привести в порядок, у меня улучшалось настроение. Я люблю утечки воды, лопнувшие трубы, разбитые стекла, которые нужно заменить, ключи, которые заедает. А кроме этого была только Алина. Я даже хотел было разорвать фотографию чайки, увязающей в нефтяном пятне, настолько мне было теперь на нее наплевать, но в последнюю минуту все же не смог этого сделать. С каждым днем я любил мадемуазель Кору еще больше, хотя она была здесь ни при чем, а просто это было мое общее состояние. Я еще никак не мог ограничиться двухкомнатной квартирой площадью в восемьдесят квадратных метров. Как-то ночью я проснулся смеясь, потому что мне приснилось, что я стою у входа в метро и раздаю прохожим счастливые билеты. Каждый день я навещал месье Соломона, чтобы знать, как он поправляется после своего восьмидесятипятилетия, -- я ждал подходящий момент для своей последней человеческой починки. То я заставал его в кресле, обитом настоящей кожей, то за столом филателиста с лупой в глазу, то склоненным над коллекцией почтовых открыток, где речь шла о нежных поцелуях и заверениях в любви. Глаза его стали еще темнее, и в них было меньше всполохов, но я чувствовал, что внутри он не совсем погас и постепенно вновь обретал прежнее дыхание. Он мне сказал, что собирается продать свою коллекцию марок. -- Пришло время подумать о другом. -- Не надо думать о другом, месье Соломон. С вашей железной конституцией вам незачем об этом думать. Мой ответ его позабавил, я видел, как у него в глазах вспыхнули искорки. Он стал барабанить пальцами по столу. Я всегда буду помнить его руки с длинными, тонкими, бледными пальцами, пальцами виртуоза, как говорится. -- Я всегда буду помнить ваши руки, месье Соломон. Лицо его еще больше посветлело. Он любил, когда я говорил простые вещи, это приуменьшало важность сказанного. -- Ну и шутник же ты, Жанно. -- Да, я очень многим вам обязан, месье Соломон. -- Может, займусь чем-нибудь другим. С марками я уже сделал, что мог, подхожу к концу коллекции. Теперь меня искушают старинные изделия из слоновой кости... Мы оба посмеялись. -- Я хотел поговорить с вами о мадемуазель Коре. -- Как она поживает? Я надеюсь, ты продолжаешь ею заниматься? -- Спасибо, месье Соломон, это мило с вашей стороны, что вы обо мне подумали. Всполохи в глазах снова появились. Ироническая вспышка, подобие улыбки пробежало по губам. -- Любопытно, как прошлое все больше оживает по мере того, как стареешь, -- сказал он. -- Я все больше о ней думаю. На нем был костюм из светло-серой шерстяной фланели, черные ботинки, розовый галстук, удивительно быть таким элегантным один на один с собой. На столе лежала маленькая книжка, это был сборник стихов Жозе-Марии Эредиа, которые он все больше любил, потому что они тоже сильно постарели. -- Да, -- сказал он, поймав мой взгляд. И он прочел наизусть: Душа покинутой -- его анжуйской неги -- Руке сопутствует в ее звенящем беге, Когда тоской любви охвачена она; Лицо его стало еще мягче. И голос отдает ветрам неутомимым, Чья ласка, может быть, помедлит над любимым... Он помолчал, а потом сделал жест рукой. -- Это была другая эпоха, Жанно. Мир занимал меньше места. Да и оставалось его куда больше для личной печали, чем сегодня. -- Я думаю, что вы ведете себя с ней непростительно, месье Соломон. Вас распирало от злопамятства в течение тридцати пяти лет, срок немалый, теперь хватит. Это даже неэлегантно, а вы всегда так хорошо одеты. Вам следовало бы увезти ее с собой. Он прищурил глаза. -- А куда именно ты хочешь, чтобы я увез ее с собой, мой маленький Жанно? -- спросил он меня с легким оттенком недоверия и слегка неприятным тоном. Но я не растерялся. -- В Ниццу, месье Соломон, всего-навсего в Ниццу. Он помрачнел. Я осторожно сделал еще шаг. -- Вы с вашей легендарной снисходительностью должны были бы ее простить, месье Соломон. Она отказывается даже пойти в кафе на Елисейских полях, представляете! Она не может забыть. И она часто при немцах проходила мимо этого подвала... -- А почему же эта курва ни разу туда не зашла? -- заорал месье Соломон с отчаянием и стукнул даже кулаком по столу, и это слово выражало полное презрение в его устах. -- Почему ни разу, ни единого раза она меня не навестила? -- Это злопамятство, месье Соломон, вот что это такое. И это нехорошо. Месье Соломон глубоко вдохнул и выдохнул воздух. -- Ты и представить себе не можешь, как я страдал, -- сказал он, помолчав, чтобы немного успокоиться. -- Я ее любил. Он снова глубоко вдохнул и выдохнул, и в его глазах вспыхнуло пламя воспоминаний. -- Я любил ее наивность, ее чуть хрипловатый голос предместий, ее маленькое личико мудачки. Всегда хотелось ее спасать, защищать в промежутках между ее мудачествами. Это надо же умудриться так испортить себе жизнь, как она. И все же... И все же... Я иногда ею восхищаюсь. Испортить себе жизнь ради любви -- это не всем дано. -- В таком случае, месье Соломон, вы должны и собой восхищаться. Он был в недоумении. Я был рад, потому что знал это слово. Недоумение--изумление, растерянность. Он долго на меня смотрел, словно видел меня впервые. -- Ты парень... неожиданный, Жан. -- Всего надо ожидать, а особенно -- неожиданного, месье Соломон. И в этот момент они все вошли в кабинет: толстая Жинетт, Тонг, Йоко, оба брата Массела, все, кроме Чака, которого почему-то не было, и у всех выражение лиц было такое, какое бывает в случае несчастья. Мы привыкли выслушивать дурные известия по телефону, но я сразу почувствовал, что здесь что-то личное. Они глядели на нас и молчали, словно выгадывая время, перед тем как заговорить. -- Ну что случилось? -- спросил месье Соломон с некоторым раздражением, потому что быть мишенью каких-то драматических сообщений всегда действует на нервы. -- Случилось то, что мадемуазель Кора Ламенэр попыталась уйти из этой жизни, -- сказала Жинетт. Это был такой сильный удар, что сперва я ничего не почувствовал. А потом месье Соломону и мне сразу же пришла в голову одна и та же мысль. У меня перехватило дыхание, и я не мог говорить, и тут я услышал голос месье Соломона, который сперва тоже молчал, а потом пробормотал: -- Из-за кого? Они не поняли. Они все стояли и глядели на нас, все, кроме Чака, которого здесь не было. Жинетт открывала и закрывала рот, как рыба, вынутая из воды, как рыба, когда она оказывается вне своей естественной среды обитания. -- Она это из-за кого сделала? -- еще раз спросил месье Соломон, на этот раз громче, и я увидел в его глазах страх. -- Из-за него или из-за меня? Его лицо было неподвижно, словно высечено из камня, как лица отсеченных скульптурных голов французских королей, только что нос у него был целым. И теперь еще я не смею об этом думать, даже сейчас, когда думаю об этом. Я знаю, что такая реакция, когда речь идет о страсти, существует, но в восемьдесят пять лет, после тридцатипятилетнего разрыва, из которого четыре года проведены в подвале, а чувства такие же страстные, как в лучшие дни... в воде такой же прозрачной, как в лучшие дни, моя кума щука и ее кум карп описывали бесконечные круги друг вокруг друга... Нет, это уже даже не молодость сердца, это больше, это и есть бессмертие! Царь Соломон хотел во что бы то ни стало узнать, из-за кого мадемуазель Кора попыталась покончить с собой -- из-за него или из-за меня. Он поднялся с кресла и встал во весь свой рост. Он наклонился к нам. Он поднял свой палец, ткнул им в мою сторону проклинающим жестом и заорал: -- Она это сделала из-за кого, черт возьми? Из-за него или из-за меня? -- Месье Соломон, -- сказала Жинетт, -- но, месье Соломон... Все остались дома, только мы двое поехали в больницу. Нас обоих ввели в большую палату, где лежали еще и другие пациенты, попавшие сюда по тому же поводу. Мы сели на стулья по обе стороны кровати, где лежала мадемуазель Кора. Она была укрыта белым одеялом до самого подбородка. Мне не показалось, что она сильно взволнована. Старшая сестра сказала, что с отчаяния она проглотила слишком большую дозу лекарства. Другие сестры занимались другими больными, а для большей интимности нас от остальных отгородили ширмой. Нам рассказали, что мадемуазель Кора находилась здесь уже тридцать шесть часов и что ее жизнь была теперь вне опасности -- это была принятая здесь формула. Я подумал, что нам здорово повезло, что она не бросилась под поезд метро или в Сену, что она не кончила свою жизнь, как героини ее жанровых песен. Она просто приняла, борясь с отчаянием, слишком большую дозу лекарства, и благодаря этому ее удалось спасти. Приходящая прислуга, -- да, она имела возможность ее оплачивать, -- долго звонила в дверь, но никто не открыл, и тогда она вызвала полицию, потому что участились случаи агрессии по отношению к людям пожилого возраста. На тумбочке у кровати лежала записочка с кратким объяснением этого поступка, но она не была никому адресована, а в подобных случаях отсутствие адресата вещь очень серьезная. И когда позже ее спросили, надо ли кого-нибудь предупредить, она просто попросила позвонить в "SOS альтруисты-любители", там у нее есть знакомый. Говорить с ней надо было поменьше, потому что волнение вредило ей. Месье Соломон спросил, не могут ли ему показать оставленную ею записку, но ему ее не дали, потому что он не был членом ее семьи. Он возмутился и громко сказал: -- Кроме меня, у нее никого нет на свете, -- и на меня он даже не поглядел, настолько он был уверен в своей правоте. Старшая сестра стала сомневаться, как ей поступить, и уже готова была ее ему выдать, но я ей знаками -- и головой, и рукой -- подсказал: нет, нет, нет. Кто знает, что она сочинила в этой записке. Она вполне могла написать, что месье Соломон сволочь. И тогда прощай, последний шанс. Рисковать было нельзя, теперь, когда ее спасли, ее можно было еще больше спасти, и месье Соломона тоже. Несмотря на его дурную башку. Мы сидели по обе стороны кровати и молчали, как того требовала ситуация, а мадемуазель Кора лежала, укрытая белым одеялом до подбородка, из-под которого выпростала обе тоненькие ручки, и была похожа на свои фотографии в юности еще больше, чем в обычной жизни. Она чуть заметно улыбалась, видимо испытывая удовлетворение от проявленного мужества, и не глядела ни на одного из нас -- взгляд ее был устремлен прямо вперед. Мне хотелось сдохнуть, но нельзя этого делать всякий раз, когда на то есть причина, иначе мы бы только и делали, что подыхали. Одним словом, мы все трое молчали, как нам и посоветовал медицинский персонал. Время от времени я бросал умоляющие взгляды то на одного, то на другого, но мадемуазель Кора была по-прежнему во власти женской гордости, а месье Соломон никак не мог забыть четырех лет, проведенных в подвале. Мне хотелось встать и что-нибудь разбить, они не имели права вести себя так по-юношески, она в свои шестьдесят пять лет, если не больше, а он в восемьдесят пять, да хранит нас господь; И пока я молча сидел, опустив глаза, и весь кипел внутри, месье Соломон вдруг спросил замогильным голосом, голосом, как бы вырвавшимся из его сраного подвала: -- Из-за кого, Кора? Из-за него... или из-за меня? Я закрыл глаза, я почти молился. Я говорю "почти", потому что я все же не молился, я, конечно, кинолюбитель, но все же не до такой степени. Если мадемуазель Кора скажет, что она это сделала из-за того, что я ее бросил ради другой, то все пропало. Чтобы их спасти, и ее и его, в той мере, в какой это возможно, было необходимо, чтобы мадемуазель Кора прошептала: "Из-за вас, месье Соломон", или еще лучше: "Из-за тебя, мой Соломон", поскольку это имя не имеет уменьшительного. Она молчала. Это было лучше, чем ничего, потому что, если бы она произнесла мое имя или просто бросила бы на меня нежный взгляд, как она умеет, месье Соломон встал бы окончательно, направился бы к двери и навсегда удалился бы на свои высоты. А я стал бы соответствовать своей внешности и стал бы убийцей младенцев тюленей. Но единственное, что мне оставалось, это опустить глаза и ждать, чтобы это произошло примерно так, как в полиции, когда перед жертвой выстраивают людей, чтобы она узнала среди них своего агрессора. Она ничего не сказала. Все то время, что мы сидели у ее постели, она ни разу не взглянула ни на одного из нас, а все смотрела прямо перед собой, хотя там никого не было. Она не пожелала ответить на вопрос, она лежала, накрытая белым одеялом до подбородка, не удостоив нас вниманием, исполненная своей женской гордости. К счастью, медсестра сказала нам, что визит окончен, и мы встали. Я сделал шаг, чтобы выйти, но месье Соломон не двигался с места. На нем лица не было, одно только отчаяние. Он сказал: -- Я еще приду. В лифте он несколько раз глубоко вдохнул я выдохнул.воздух. Он опирался одной рукой на свою трость, другой -- на мою руку, так мы вышли из больницы. Я помог ему сесть в машину рядом с собой, и в его молчании помещалось все, что угодно, и мадемуазель Кора, и все, на что больше не надеешься в жизни и на что все-таки еще надеешься. Я отвез его на бульвар Осман и быстро вернулся в больницу. Я купил шариковую ручку, лист бумаги, конверт и поднялся в палату. Медсестра пыталась было меня не пустить, но я ей сказал, что это вопрос жизни и смерти для всех, и она поняла, что я говорю правду, поскольку это всегда бывает правдой. Я пересек палату, дошел до угла, где стояла кровать мадемуазель Коры, и сел на стул. -- Кора. Она повернула ко мне голову и улыбнулась, она уже давно решила, что я забавный. -- Что тебе еще надо, Жанно, мой Зайчик? Твою мать! Но я этого вслух не произнес. Чтобы доставить ей удовольствие, я был готов пошевелить своими большими ушами. -- Почему ты это сделала? Из-за него? Или из-за... -- Из-за тебя, Жанно, мой Зайчик? Ой нет! -- Она покачала головой. -- Нет. Не из-за тебя и не из-за него. Это... не знаю, я не знаю, как сказать. Из-за всего, вообще... Мне надоело от кого-то зависеть. Старая и одинокая, вот как это называется. Понятно? -- Да, понятно. Я тебе подскажу одну штуку... -- Нет, ничего такого. Я знаю, есть женщины, которые делают подтяжку кожи лица... но ради кого? -- Я подскажу тебе одну штуку, Кора. Когда ты себя чувствуешь одинокой и старой, думай о тех, которые тоже одиноки и стары, но живут в нищете и в приютах. Ты поймешь, что живешь в роскоши. Или включи телек, послушай о последней резне в Африке или еще где-нибудь. И ты себя почувствуешь лучше. На этот случай есть хорошее народное выражение: на что-то и несчастье сгодится. А теперь возьми-ка эту бумагу и пиши. -- Что ты хочешь, чтобы я написала? И кому? Я встал и подошел к медсестре. -- Мадемуазель хотела бы, чтобы ей вернули ее прощальную записку. Я протянул руку. Она поколебалась, но моя рожа не вызывала доверия. Для нее я был убийца. Она глядела на меня, хлопая ресницами, и тут же протянула конверт. На конверте адресат не был указан. А внутри на листке стояло: Прощайте Кора Ламенэр. Нельзя было понять, было ли это прощание с Корой Ламенэр или прощайте и ее подпись. Должно быть, оба смысла годились. Я порвал листок. - -- Напиши ему. -- Что я должна, по-твоему, ему написать? -- Что ты кончаешь с собой из-за него. Что с тебя хватит его ждать, что с каждым годом ты его все больше любишь, что это длится уже тридцать пять лет, что теперь он для тебя не просто возлюбленный, а настоящая любовь, что ты не хочешь жить без него и тебе лучше уйти, прощай, прости меня, как я тебя прощаю. И подпись: Кора. С минуту она держала в руках листок и ручку, а потом положила их. -- Нет. -- Давай пиши, не то я всыплю тебе как следует... -- Нет. Она даже порвала пустой листок, чтобы отказ был более окончательным. -- Я это сделала не из-за него. Я встал со стула и завыл, глядя на небо, точнее, на потолок. В моем вое слов не было, я не вступал таким образом с ней в переговоры, я выл, чтобы облегчить свою душу. После этого я снова взял себя в руки. -- Не будете же вы продолжать свою ссору влюбленных еще тридцать пять лет, я надеюсь? Видно, Брель верно поет: чем старее, тем больший мудак. -- О, Брель! Это говорилось задолго до него, он просто вставил это в стихи. Я снова сел. -- Мадемуазель Кора, сделайте это для нас, для всех нас. Нам необходима хоть капля человечности, мадемуазель Кора. Напишите что-то красивое. Сделайте это из милости, из симпатии, ради цветов. Пусть в его жизни будет хоть луч солнца, черт возьми! Ваши поганые жанровые песни во где сидят, мадемуазель Кора, сделайте что-то голубое и розовое, клянусь, нам это нужно. Подсластите жизнь, мадемуазель Кора, она нуждается в чем-то сладком, чтобы измениться. Я взываю к вашему доброму сердцу, мадемуазель Кора. Напишите ему что-нибудь в духе цветущих вишен, словно все еще возможно. Что без него вы больше не можете, что вас тридцать пять лет точит раскаяние и что единственное, о чем вы его просите перед тем, как умереть, это чтобы он вас простил! Мадемуазель Кора, это очень старый человек, ему необходимо что-то красивое. Дайте ему немного сердечной радости, немного нежности, твою мать! Мадемуазель Кора, сделайте это ради песен, ради счастливой старости, сделайте это ради нас, сделайте это ради него, сделайте это... И вот тут-то мне пришла в голову гениальная мысль: -- Сделайте это ради евреев, мадемуазель Кора! Это произвело на нее сильнейшее впечатление. Ее маленькое личико потеряло свою неподвижность, смялось, испещрилось морщинами, кожа на нем обвисла, и она начала рыдать, прижимая кулачки к глазам. Это было открытие. -- Сделайте это ради Израиля, мадемуазель Кора. Она прятала лицо в руки, и когда ее целиком не было видно, она и в самом деле выглядела как девочка, как та девочка, песню о которой она пела в "Слюше". Не на век, не жди, крошка-милашка, не на век, не жди... Дальше не помню. Я выдохся, мне хотелось встать и все изменить, взять ход вещей в свои руки и спасти мир, исправляя все с самого начала, которое было плохо сделано, до сегодняшнего дня, который нанес много ущерба, пересмотреть все во всех подробностях, кустарным образом починить, что можно, проверив все до мелочей, все двенадцать томов Всемирной истории, и спасти их всех, до последней чайки. В том состоянии, в котором находился мир, так больше не могло продолжаться. Я засучу рукава, раз я мастер на все руки, и переделаю все с самого начала, я сам отвечу на все звонки всех SOS, какие только существуют где-либо, начиная с самых первых, и я возмещу им все их расходы, ведь я легендарно щедр, я повсюду восстановлю справедливость, я буду царем Соломоном, настоящим, не брючным королем и не королем готового платья, не тем, кто разрубает детей пополам, но настоящим, настоящим царем Соломоном, вот там, наверху, где его так недостает во всех отношениях, что это невозможно допустить, я возьму все в свои руки, и на головы людей посыплются мои благодеяния, я обеспечу общественное благо. -- Мадемуазель Кора! Напишите ему слова любви! Сделайте это ради любви, ради человечности! Без этого невозможно! Чтобы жить, нужна человечность! Я знаю, что у вас есть все основания обойтись с ним круто за то, что он вам сделал, отсиживаясь в этом подвале в течение четырех лет, как живой упрек, но быть такой крутой, как вы, нехорошо даже по отношению к крутым. Твою мать! Он решит в конце концов, что вы антисемитка! -- Ну нет, только этого не хватало! -- воскликнула мадемуазель Кора. -- Будь я антисемиткой, мне достаточно было сказать хоть слово... И ему не пришлось бы сидеть четыре года в подвале, можете мне поверить! Даже когда это полагалось делать и даже поощрялось и они провели ту облаву на Зимнем велодроме, чтобы выловить оставшихся евреев и отправить в Германию, я ничего не сказала. -- Мадемуазель Кора, пишите! Смягчите его последние дни и ваши тоже! Вы даже не знаете, до какой степени вам обоим нужна нежность! Пишите: дорогой месье Соломон, поскольку ничего уже нельзя сделать и вы окончательно от меня отказались, я, нижеподписавшаяся Кора Ламенэр, кончаю свою жизнь. Подпись и число, позавчерашнее, потому что он недоверчив. Мадемуазель Кора, напишите, чтобы ваши отношения завершились улыбкой. Но все было бесполезно. -- Не могу. У меня своя женская гордость. Если он хочет, чтобы я его простила, он должен прийти и извиниться. Пусть принесет мне цветы, поцелует руку, как он это умеет, и пусть скажет: Кора, извините меня, я был жесток, несправедлив, я не заслуживаю прощения, но я об этом горько сожалею, и я буду счастлив, если вы меня снова примете и согласитесь жить со мной в Ницце в квартире с видом на море! Мне пришлось вести переговоры в течение десяти дней. Я бегал от одной к другому и обсуждал условия. Месье Соломон не хотел приносить извинения, но был готов выразить сожаление по поводу недоразумения между ними. Он готов принести ей цветы, но обе стороны обязуются не обсуждать больше нанесенных друг другу обид. Насчет цветов договорились: три дюжины белых роз и три дюжины красных роз. Елисейские поля упоминать запрещается раз и навсегда, и на этот счет больше никогда не будет сделано ни одного упрека. Мадемуазель Кора пожелала узнать, имеет ли она право на прислугу, и месье Соломон обязался выполнить это пожелание. В ожидании отъезда в Ниццу месье Соломон обещал ночью не вставать, чтобы самому не отвечать на звонки SOS, поскольку он больше никогда не будет один. Мадемуазель Кора в свою очередь обещала уничтожить фотографии своей пассии, которые она хранила под кипой старых документов во втором ящике комода. Откуда месье Соломон узнал, что она хранила эти фотографии, я так и не решился у него спросить. Надо думать, что он предательским образом оставил себе второй ключ от квартиры, когда дарил ее мадемуазель Коре, и что из ревности он в ее отсутствие ходил туда и рылся в ящиках. Я даже думать об этом не хочу, такую страсть, когда тебе далеко за восемьдесят, и вообразить трудно. Месье Соломон сказал, что ноги его не будет в квартире мадемуазель Коры, а ведь даже Садат ездил в Тель-Авив. Я не понимал почему, и он объяснил мне, что эта квартира обошлась ему невообразимо дорого не из-за денег, а из-за переживаний, поскольку появление этой квартиры подтверждало их окончательный разрыв. Мадемуазель Кора также не желала сделать первые шаги и переселиться к месье Соломону из-за своего женского прошлого и той гордости, которая с этим связана. Переговоры затянулись еще на два дня, и они договорились, что встретятся как друзья, чтобы вместе покататься на лодке в Булонском лесу. В ближайшее воскресенье мы их туда отвезли. Тонг, Йоко и толстая Жинетт на "ситроене" доставили на место месье Соломона, а Чак, Алина и я -- мадемуазель Кору на нашем такси. Алина хотела увидеть их встречу, она говорила, что это, видимо, последняя возможность увидеть что-нибудь подобное, но, по-моему, так думать очень грустно, ведь можно надеяться, что они еще долгие годы будут кататься на лодке в Средиземном море. Мы встретились на берегу. У месье Соломона в руках был первый букет роз, который он тут же преподнес мадемуазель Коре, и она его поблагодарила. Потом мы оттолкнули их лодку, и они поплыли. Греб месье Соломон, потому что сердце у него работало еще исправно. Но тут я вспомнил, что месье Жофруа де Сент-Арда-лузье умер через несколько дней после того, как он торжественно подписывал свою книгу на ее презентации в книжной лавке. Мы оповестили по этому случаю всех наших по телефону SOS, и он сумел продать и подписать сто три экземпляра, если не больше, -- ведь бывает, что все и получается. Но я это говорю скороговоркой, мимоходом, потому что, когда все складывается как будто благоприятно, меня начинают одолевать страхи, и я всегда себя спрашиваю, что у будущего в голове. Они разговаривали, катаясь больше получаса, и месье Соломон, видимо, вел себя исключительно тактично, потому что она согласилась переехать к месье Соломону в ожидании их отъезда. Согласилась она и на то, что месье Соломон сохранит свою коллекцию почтовых марок, настолько она почувствовала себя уверенно. Но о том, чтобы сохранить ассоциацию "SOS альтруисты-любители" в квартире, она и слышать не хотела, она сказала, что из-за этого в доме всегда будет слишком много народу. Месье Соломону пришлось поставить у себя автоответчик, который отсылал всех звонящих к другому Телефону доверия. Я продолжал приходить на помощь тем, у кого что-то ломалось, но лишь в области бытовой техники, водопровода, отопления, электричества. Что касается всего остального, то я живу у Алины. Чак вернулся в Америку, где собирается организовать новую политическую партию. Йоко получил свой диплом массажиста и легко снимает мышечную боль. Тонг выкупил такси, оно теперь принадлежит ему целиком, а Жинетт так и не смогла похудеть. Она подала заявление с просьбой предоставить ей работу в ассоциации "Католическая помощь". Я немного забегаю вперед, потому что надо успеть все рассказать до того, как кончится эта история. Я каждый день навещал месье Соломона и мадемуазель Кору, пока они еще были в Париже, и однажды, когда я постучал в дверь, я услышал звуки пианино и голос мадемуазель Коры, она пела. Я постучал еще раз, но они были так увлечены своим праздником, что не отозвались, и тогда я открыл дверь. Месье Соломон сидел за пианино, одетый, как всегда, с изысканной элегантностью, а мадемуазель Кора стояла посреди комнаты. Ай да персики в корзинке У красотки аргентинки! Подходите, не зевайте, Что хотите выбирайте. Слова месье Люсьена Буайе, музыка месье Рено Силвиано, я называю имена, чтобы их хоть немного удержать в людской памяти. Я был доволен. Со своей поделкой я справился неплохо. Мадемуазель Кора сильно помолодела, а месье Соломон казался немного менее старым. Шальная подружка Шепнет вам на ушко: "Попробуй, как сладко, Как кожица гладка. И кончик тугой Под нежной рукой". Тут мадемуазель Кора озорно улыбнулась и слегка коснулась своих сисек, словно желая их приподнять. Ай да персики в корзинке У красотки аргентинки! Подходите, не зевайте... И она сильно повысила голос, а месье Соломон с сияющим лицом стучал по клавишам, словно глухой: Блеснут ее глазки: "Не персики -- сказка! Могу, если надо, Доставить их на дом!" Месье Соломон выдал такой финальный аккорд, что уронил пепел своей сигары на пол. Они были настолько заняты друг другом, что мне не захотелось оказаться лишним, и я ушел. Я сел на ступеньки лестницы и издалека дослушал оставшуюся часть песни, а когда она кончилась, я слушал тишину, она ведь всегда поет последней. Когда я спустился вниз, я, как обычно, натолкнулся на месье Тапю -- он был тут как тут, в берете, с окурком, зажатым в губах, и с видом полнейшей осведомленности по всем вопросам. -- Вы видели? Он наконец нашел подругу! Он так давно искал по объявлениям! -- Да, он только об этом и думал. -- Я ее знаю. Ее когда-то звали Кора Ламенэр. Она пела по радио. А потом у нее были неприятности. -- Да, она прятала месье Соломона во время войны. В подвале. -- О, эта история с подвалом, я ее много раз слышал, он только об этом и говорит. -- Она навещала его каждый день и готовила ему его любимые блюда. Каждый день в течение четырех лет, это красивая история, месье Тапю. Месье Соломон много страдал во время оккупации, но сейчас он счастливый человек. -- Много страдал, много страдал... Он явно был недоволен. Он искал, к чему бы придраться, но не находил. И вдруг нашел. -- Страдал, да вы смеетесь! Интересно, где же он нашел свой подвал, чтобы спрятаться? На Елисейских полях, черт возьми! Самый красивый район Парижа! Он обеспечил себе лучшее место, самое дорогое, оно и понятно, с такими-то деньгами. И я снова пережил минуту восхищения, как всякий раз, когда прихожу в этот храм пред Вечностью склониться. 43 Они уезжали через день, и мы все пошли на вокзал. Чак, который был тогда еще в Париже, толстая Жинетт, Тонг, Йоко, оба брата Массела, кроме старшего, который сдавал экзамен, весь старый состав нашего SOS. Алина тоже пришла. Она была на третьем месяце беременности. Они уезжали поездом. Мадемуазель Кора путешествовала, как в старое время. Ее одежда была выдержана в мягких тонах, и косметика тоже. У них было двенадцать чемоданов, месье Соломон обзавелся новым гардеробом. Он купил все, что надо иметь на море и в горах, а еще одежду для яхтсмена на случай, если они надумают совершить морское путешествие. Они высунулись к нам из окна, и смотреть на них было одно удовольствие. Мадемуазель Кора была в темных очках новейшей модели, которые закрывали наполовину ее лицо. Я никогда еще не видел ее такой молодой, и никто бы не дал месье Соломону восемьдесят пять лет, даже зная, что он уезжает жить в Ниццу. Жинетт немного поплакала. -- Все равно они не должны были переезжать в Ниццу. Бедный месье Соломон, получается, будто он больше не хочет бороться. -- Почему? В Ницце средний возраст куда больше, чем где бы то ни было. -- Там даже есть университет для третьего возраста, чтобы старики могли пройти переподготовку. -- Все равно, он не должен был туда переезжать! -- Ты ничего не понимаешь! Ты не знаешь царя Соломона. Он бросает вызов. Он едет в Ниццу, чтобы доказать, что он ничего не боится. Такого вырвешь только с корнем! Месье Соломон был в своем знаменитом костюме долгой носки в мелкую черно-белую клеточку, украшенном лазурной бабочкой в желтый горошек. Шляпа была слегка сдвинута набок с большим шиком. Лицо выражало безмятежность лучших дней. Мадемуазель Кора держала его нежно под руку, и они глядели на нас из окна спального вагона первого класса, который доставит их в Ниццу. Мадемуазель Кора получила от нас пестрый букет цветов, который она держала в свободной руке. Месье Соломон наклонился ко мне, и мы пожали друг другу руки. -- Что ж, друг Жан, мы сейчас расстанемся, такие вещи случаются, -- сказал он мне, и я почувствовал, что он в прекрасном настроении. -- Когда ты увидишь, что и для тебя уже занимается рассвет старости, то приезжай ко мне в Ниццу, и я помогу тебе занять активную позицию, благодаря которой ты в хороших условиях перейдешь в следующий этап жизни. Мы оба всласть посмеялись. -- Мужества вам, месье Соломон! Живите, послушайтесь моего совета, не ждите завтрашнего дня, срывайте сегодня розы жизни! И тут мы стали еще больше смеяться, совсем как те киты, которых истребляют. -- Хорошо, Жанно! Продолжай в том же духе защищать себя в жизни и самообразовываться всеми средствами, какие только существуют, и ты станешь ходячей энциклопедией! Он еще сжимал мою руку своей, но уже раздался свисток, и поезд должен был с минуты на минуту отправиться. И вот он в самом деле тронулся, я зашагал рядом, месье Соломону волей-неволей пришлось выпустить- мою руку, он приподнял свою шляпу, словно приветствуя Вечность. Толстая Жинетт рыдала, Чак, Тонг, Йоко и все, кто отвечал по SOS, кроме брата Массела, которого не было на вокзале, молчали, как будто все уже кончилось и сделать уже ничего нельзя, месье Соломон продолжал приветствовать приподнятой шляпой, а мадемуазель Кора делала изящные жесты рукой, совсем как английская королева. Поезд ускорял ход, мне пришлось бежать. -- Держитесь, месье Соломон! Я увидел, что в его темных глазах запрыгали его легендарные всполохи. -- А как же иначе, ну конечно! Ведь уже многочисленные растения и некоторые породы рыб имеют неограниченную продолжительность жизни. И мы вдвоем еще раз как следует расхохотались. -- Прощай, Жанно! Тот возвращается к первичному истоку, Кто в вечность устремлен от преходящих дней. -- Вот именно, вот именно, месье Соломон! Напишите мне, когда вы там будете! -- Можете на меня рассчитывать, друг! Я вам оттуда непременно буду посылать открытки! Поезд все прибавлял ходу, я бежал, но догнать не мог ни я, ни кто другой, улыбка расколола мою рожу на две части, и я уже не знал, поезд ли стучит колесами или это громыхает голос месье Соломона: Горит огонь в очах у молодых людей, Но льется ровный свет из старческого ока. Прошло уже немало времени, как они уехали, мы дважды ездили в Ниццу, наш сын уже улыбается и плачет, он вступает в мир готового платья, и настанет день, я расскажу ему о царе Соломоне, который склоняется к нам со своих августейших высот, -- я слышу иногда его смех.