или его любопытство -- никогда раньше он не видел в частных домах таких вещей. -- Дорогая, -- сказал он, -- это очень красивый дом, правда? Я рад, что ты будешь здесь жить. Он довольно просторный. По сравнению с их домиком на узкой улочке Нью-Йорка это был и вправду очень просторный, красивый и светлый дом. Мэри провела их наверх, в спальную, стены в которой были затянуты веселым ситцем в цветах, где в камине горел огонь, а перед камином на белом меховом ковре спала большая белоснежная кошка. -- Это домоправительница из замка вам ее прислала, сударыня, -- объяснила Мэри. -- У нее сердце доброе, и она для вас постаралась и все приготовила. Я с ней перекинулась словечком: она очень капитана любила, сударыня, и очень по нему горюет. Она мне так и сказала: вы кошку увидите на коврике перед камином, вам сразу и покажется, будто вы дома. Она капитана Эррола мальчонкой знала -- до чего был собой пригож, говорит, а как подрос, так и того лучше -- для всех-то у него доброе слово найдется, и для знатных, и для простых. А я ей и говорю: "Сыночек у него точь-в-точь как он, говорю, такого-то славного мальчика и свет не видывал". Приведя себя в порядок, миссис Эррол и Седрик спустились в другую просторную светлую комнату; потолок в ней был низкий, а мебель -- тяжелая и резная, глубокие кресла с высокими массивными спинками, полки и замысловатые шкафчики с прелестными безделушками. Перед камином лежала огромная тигровая шкура, а по обе стороны от камина стояли кресла. Величественная белая кошка, с которой лорд Фаунтлерой играл наверху, спустилась следом за ним по лестнице, а когда он бросился на ковер, свернулась рядом в клубок, словно хотела с ним подружиться. Седрик так обрадовался, что положил голову рядом с ней на ковер и так и лежал, гладя ее и не обращая внимания на то, о чем беседуют миссис Эррол и мистер Хэвишем. Они говорили тихо. Миссис Эррол казалась несколько бледной и взволнованной. -- Но ведь сегодня ему еще не надо ехать? -- спрашивала она. -- Сегодня он останется со мной? -- Да, -- отвечал так же тихо мистер Хэвишем, -- сегодня он ехать не должен. Как только мы пообедаем, я сам отправлюсь в замок и извещу графа о нашем прибытии. Миссис Эррол взглянула на Седрика. Он лежал, свободно раскинувшись, на полосатой тигровой шкуре; отблески огня освещали его разрумянившееся личико, кудри рассыпались по ковру; большая кошка сонно мурлыкала, прикрыв глаза; ей было приятно ласковое прикосновение его доброй ручки. Миссис Эррол слабо улыбнулась. -- Граф и не подозревает о том, сколького он меня лишает, -- печально промолвила она. Она подняла глаза на адвоката и прибавила: -- Пожалуйста, передайте графу, что я не хотела бы брать у него деньги. -- Деньги! -- воскликнул мистер Хэвишем. -- Неужели вы хотите отказаться от содержания, которое он хочет вам назначить? -- Да, -- подтвердила она просто. -- Я предпочла бы, пожалуй, их не брать. Я вынуждена принять этот дом, и я благодарна графу за него, ибо это дает мне возможность находиться рядом с сыном. Но у меня есть немного собственных денег, их будет достаточно для того, чтобы жить совсем скромно, и я бы предпочла не брать того, что он предлагает: он так меня не любит, что подумает, будто я отдаю Седрика ему за деньги. Я отпускаю Седрика только потому, что я его люблю и готова забыть о себе для его блага; и еще потому, что его отец этого бы хотел. Мистер Хэвишем потер подбородок. -- Это очень странно, -- проговорил он. -- Он разгневается. Он этого не поймет. -- Думаю, что поймет, когда подумает, -- отвечала миссис Эррол. -- Мне эти деньги и в самом деле не нужны; зачем же мне принимать их от человека, который так меня ненавидит, что отнимает у меня моего мальчика? А ведь это ребенок его собственного сына! Мистер Хэвишем задумчиво посмотрел на нее. -- Я передам графу ваши слова, -- сказал он наконец. Подали обед, и они сели за стол, а белая кошка устроилась на стуле рядом с Седриком и величественно мурлыкала, пока они ели. Когда позже в этот же вечер мистер Хэвишем явился в замок, граф тотчас принял его. Граф сидел в удобном, роскошном кресле у камина, положив больную ногу на скамеечку. Он зорко глянул на адвоката из-под лохматых бровей; но мистер Хэвишем заметил, что, несмотря на кажущееся спокойствие, граф в глубине души был взволнован. -- А, мистер Хэвишем, -- произнес он, -- вернулись? Какие вести? -- Лорд Фаунтлерой и его матушка в Корт-Лодже, -- отвечал мистер Хэвишем. -- Оба неплохо перенесли путешествие и находятся в полном здравии. Граф что-то нетерпеливо хмыкнул и нервно пошевелил пальцами. -- Рад это слышать, -- бросил он отрывисто. -- Что ж, неплохо. Располагайтесь поудобнее... Не хотите ли стакан вина? Что еще? -- Лорд Фаунтлерой сегодня переночует у матушки. Завтра я привезу его в замок. Рука графа покоилась на подлокотнике; он поднял ладонь и прикрыл ею глаза. -- Ну, -- сказал он, -- продолжайте. Вы знаете, что я велел вам не писать мне об этом деле; я ничего о нем не знаю. Что он за мальчик? Мать меня не интересует, но он каков? Мистер Хэвишем отпил портвейна, который сам себе налил, и сел, держа стакан в руке. -- Трудно судить о характере семилетнего ребенка, -- осторожно заметил он. Предубеждение графа было очень сильно. Он глянул на адвоката и сурово спросил: -- Дурак, да? Или просто неуклюжий балбес? Сказывается американская кровь, да? -- Я не думаю, что она ему повредила, милорд, -- отвечал адвокат, как всегда, сдержанно и сухо. -- Я в детях не очень разбираюсь, но мне он показался весьма примечательным мальчиком. Мистер Хэвишем всегда выражался сдержанно и бесстрастно, но на этот раз он говорил более холодно, чем обычно. Он решил, что будет гораздо лучше, если граф сам составит себе мнение о мальчике и что не надо его готовить к первой встрече. -- Здоров и хорошего роста? -- спросил граф. -- Судя по всему, здоров и довольно хорошего роста, -- сказал адвокат. -- Стройный и собой не плох? -- допрашивал граф. На тонких губах мистера Хэвишема промелькнула улыбка. Перед его глазами встала гостиная в Корт-Лодже -- прелестный мальчик, вольно лежащий на тигровой шкуре, блестящие кудри, рассыпавшиеся по ковру, смышленое розовое детское личико. -- На мой взгляд, для мальчика совсем недурен, -- отвечал адвокат, -- хоть я, возможно, и не судья. Впрочем, вы, вероятно, найдете, что он весьма не похож на английских мальчиков. -- Не сомневаюсь, -- отрезал граф, которого в эту минуту пронзила острая боль в ноге. -- Дерзкие до крайности эти американские дети, довольно я о них наслышан. -- Я не сказал бы, что он дерзок, -- проговорил мистер Хэвишем. -- Мне трудно даже определить, в чем разница. Он больше жил со взрослыми, чем с детьми, и разница в том, что в нем сочетаются зрелость и детскость. -- Обычная американская наглость! -- настаивал граф. -- Я о ней довольно наслышан. Они называют это ранним развитием и свободой. Отвратительная наглость и невоспитанность -- вот что это на деле! Мистер Хэвишем отпил еще портвейна. Он редко спорил со своим сиятельным патроном, особенно когда его сиятельного патрона мучила подагра. В такие дни разумнее было во всем с ним соглашаться. Наступило молчание. Мистер Хэвишем прервал его. -- У меня к вам поручение от миссис Эррол, -- заметил он. -- Не желаю ничего слышать! -- отрезал граф. -- Чем меньше о ней будет сказано, тем лучше. -- Но это весьма важное поручение, -- пояснил адвокат. -- Она предпочла бы не брать содержания, которое вы намеревались выделить ей. Граф вздрогнул. -- Что вы сказали? -- вскричал он. -- Что это такое? Мистер Хэвишем повторил. -- Она говорит, что в этом нет необходимости, а так как отношения между вами далеко не дружеские... -- Не дружеские! -- повторил с яростью граф. -- Еще бы им быть дружескими! Я о ней даже думать не могу! Меркантильная, крикливая американка! Не желаю ее видеть! -- Милорд, -- произнес мистер Хэвишем, -- вряд ли ее можно назвать меркантильной. Она ни о чем не просит. И не принимает содержания, которое вы ей предлагаете. -- Только для видимости! -- бросил граф резко. -- Хочет заставить меня с ней увидеться. Думает, что я восхищусь ее решимостью! И не подумаю! Это всего лишь американская тяга к независимости! Я не позволю ей жить, словно нищенке, у самых ворот моего парка! Как мать моего внука она должна занимать соответствующее положение, и она его займет! Хочет она того или нет, но деньги она получит! -- Она не станет их тратить, -- сказал мистер Хэвишем. -- А мне-то что! -- вскричал граф. -- Ей их вышлют. Она не посмеет никому сказать, что живет как нищенка, потому что я ничего для нее не сделал! Она хочет, чтобы мальчишка дурно обо мне думал! Она уже, верно, его против меня настроила! -- Нет, -- возразил мистер Хэвишем. -- У меня есть от нее и другое поручение, которое убедит вас в том, что это не так. -- Не желаю его слышать! -- с трудом выговорил граф, задыхаясь от гнева, волнения и боли в ноге. Но мистер Хэвишем продолжал: -- Она просит вас не говорить лорду Фаунтлерою ничего, что дало бы ему повод подумать, что вы настояли на его разлуке с матерью из предубеждения против нее. Мальчик очень привязан к ней, и она уверена, что это создало бы между вами преграду. Она говорит, что он этого не поймет и станет вас опасаться или охладеет к вам. Ему она сказала, что он еще слишком мал, чтобы понять, в чем дело, но когда подрастет, то все узнает. Она хочет, чтобы ничто не омрачило вашу первую встречу. Граф глубже уселся в кресло. Его глаза под нависшими бровями гневно сверкнули. -- Что? -- проговорил он задыхаясь. -- Что такое? Вы хотите сказать, что она ничего ему не сказала? -- Ни единого слова, милорд, -- отвечал хладнокровно адвокат. -- Смею вас в этом заверить. Мальчику объяснили, что вы чрезвычайно добрый и любящий дедушка. Не было сказано ничего, положительно ничего, что могло бы заставить его сомневаться в ваших достоинствах. А так как я, находясь в Нью-Йорке, в точности выполнил ваши указания, он несомненно считает вас чудом великодушия. -- Вот как? -- спросил граф. -- Даю вам слово чести, -- промолвил мистер Хэвишем, -- что отношение лорда Фаунтлероя к вам будет зависеть только от вас. И если вы позволите мне дать вам совет, то я полагаю, что будет лучше, если вы остережетесь говорить пренебрежительно о его матери. -- Ну вот еще! -- сказал граф. -- Парнишке всего семь лет! -- Он провел эти семь лет с матерью, -- отвечал мистер Хэвишем, -- и любит ее всем сердцем. Глава пятая В ЗАМКЕ Уже смеркалось, когда в конце длинной аллеи, ведущей к замку, показалась карета, в которой сидели лорд Фаунтлерой и мистер Хэвишем. Граф распорядился, чтобы внук приехал прямо к обеду и чтобы он один вошел в комнату, где он намеревался его принять; трудно сказать, чем он руководствовался, отдавая такое приказание. Лорд Фаунтлерой сидел в карете, катившей по аллее, удобно облокотясь о роскошные подушки, и с интересом смотрел по сторонам. Все его занимало: карета с запряженными в нее крупными, породистыми лошадьми в сверкающей сбруе; статный кучер и выездной лакей в великолепных ливреях; и особенно -- корона на дверцах кареты, и он заговорил с выездным лакеем, чтобы узнать, что она означает. Когда карета подъехала к величественным воротам парка, он выглянул из окна, чтобы получше разглядеть громадных каменных львов, украшавших въезд. Ворота открыла румяная полная женщина, вышедшая из увитого плющом домика, стоявшего у ворот. Две девчушки выбежали за ней следом и остановились, глядя широко раскрытыми глазами на мальчика в карете, который в свою очередь смотрел на них. Женщина улыбнулась и сделала реверанс, и детишки, послушные ее знаку, смешно присели. -- Разве она меня знает? -- спросил лорд Фаунтлерой. -- Кажется, ей показалось, что она меня знает. И он приподнял свой черный бархатный берет и улыбнулся ей. -- Добрый день! -- произнес он приветливо. -- Как поживаете? Женщине, казалось, его слова доставили удовольствие. Она улыбнулась еще шире, ее голубые глаза ласково засияли. -- Господь благослови вашу милость! -- проговорила она. -- Господь благослови ваше милое личико! Счастья вам и удачи! Добро пожаловать! Лорд Фаунтлерой замахал беретом и снова кивнул ей, когда карета въехала в ворота. -- Мне эта женщина нравится, -- сказал он. -- Видно, что она любит мальчиков. Мне бы хотелось прийти сюда поиграть с ее детьми. Интересно, сколько их у нее? Хватит, чтобы играть в войну? Мистер Хэвишем не сказал Седрику, что вряд ли ему позволят играть с детьми привратницы. Адвокат подумал, что еще успеет сообщить ему об этом. А карета меж тем все катилась по аллее из огромных величественных деревьев, смыкавших свои кроны высоко вверху. Никогда прежде не видел Седрик таких великолепных деревьев, так низко склонивших ветви с широких стволов. Он еще не знал, что Доринкорт был одним из самых красивых замков в Англии, а парк его -- одним из самых обширных и прекрасных и что деревья в нем почти не имели себе равных. Он только чувствовал, что все вокруг удивительно красиво. Ему нравились большие, развесистые деревья, пронизанные золотыми лучами вечернего солнца. С неизъяснимым радостным чувством смотрел он на мелькавшие в просветах аллеи дивные поляны с купами деревьев или горделиво высившимися одинокими великанами. Они ехали мимо лесных прогалин, заросших буйным папоротником, мимо лазоревых лужаек колокольчиков, волнующихся на ветру. Несколько раз Седрик вскакивал с радостным смехом, увидав, что из кустов выпрыгнул кролик и, взмахнув белым хвостиком, торопливо ускакал прочь. Выводок куропаток поднялся вдруг с шумом и улетел -- Седрик от радости закричал и захлопал в ладоши. -- Здесь красиво, правда? -- сказал он мистеру Хэвишему. -- Такого красивого места я никогда не видал. Здесь даже лучше, чем в Центральном парке в Нью-Йорке. Его удивило то, что они так долго едут. -- А далеко ли, -- не выдержал он наконец, -- далеко ли от ворот до парадной двери? -- Около четырех миль, -- отвечал адвокат. -- Да, далековато для того, кто живет в доме, -- заметил маленький лорд. То и дело что-то привлекало внимание Седрика и восхищало его. Когда же он увидел лежавших и стоявших в высокой траве оленей с огромными рогами, которые с тревогой смотрели им вслед, восторгу его не было границ. -- Это к вам цирк приезжал? -- спросил Седрик. -- Или они всегда здесь живут? Чьи они? -- Они здесь живут, -- сказал мистер Хэвишем. -- Они принадлежат графу, вашему дедушке. Немного спустя они увидели замок. Он возник перед ними, серый, величественный и прекрасный, с крепостными стенами, башнями и шпилями, заходящее солнце горело в его бесчисленных окнах. Стены его заросли плющом; вокруг раскинулись террасы, лужайки и клумбы с яркими цветами. -- Такой красоты я еще не видал! -- воскликнул раскрасневшийся Седрик. -- Ну прямо королевский замок! Я как-то видел такую картинку в книжке со сказками. Двери в огромный холл распахнулись, и он увидел множество слуг, стоявших в два ряда и смотревших на него. Зачем они здесь стоят, подумал он и залюбовался их ливреями. Он не знал, что они собрались, чтобы приветствовать мальчика, которому когда-нибудь будет принадлежать все это великолепие -- прекрасный замок, похожий на королевский дворец из волшебной сказки, великолепный парк, большие старые деревья, поляны, заросшие папоротниками и колокольчиками, где резвились кролики и зайцы, а в траве лежали большеглазые пятнистые олени. Две недели назад он сидел, болтая ногами, на высоком табурете в лавке мистера Хоббса среди мешков с картофелем и банками с консервированными персиками. Разве он мог понять, что все это великолепие может иметь отношение к нему? Во главе слуг стояла пожилая женщина в дорогом гладком платье из черного шелка; ее седые волосы прикрывал чепец. Она стояла ближе всех к двери, и Седрику показалось, что она хочет ему что-то сказать. Мистер Хэвишем, державший Седрика за руку, остановился. -- Это лорд Фаунтлерой, миссис Меллон, -- представил он. -- Лорд Фаунтлерой, это миссис Меллон, домоправительница. Седрик протянул ей руку; глаза его засветились. -- Это вы прислали мне кошку? -- спросил он. -- Я очень признателен вам, сударыня. Красивое лицо миссис Меллон расцвело от удовольствия, совсем как лицо жены привратника. -- Я его милость всюду узнала бы, -- сказала она мистеру Хэвишему. -- Он просто вылитый капитан и такой же обходительный! Ах, сэр, наконец- то мы дожили до этого дня! Седрик не очень понимал, чем был замечателен этот день. Он с любопытством посмотрел на миссис Меллон. Ему показалось, будто в глазах у нее мелькнули слезы, и все же она не выглядела несчастной. Она улыбнулась Седрику. -- У кошки здесь осталось два прелестных котенка, -- проговорила она. -- Я пришлю их в детскую вашей милости. Мистер Хэвишем что-то тихо спросил у нее. -- В библиотеке, сэр, -- отвечала миссис Меллон. -- Его милость проведут туда одного. Спустя несколько минут статный лакей в ливрее, сопровождавший Седрика, отворил дверь библиотеки и важно провозгласил: -- Лорд Фаунтлерой, милорд. Хоть он и был простым слугой, он понимал, что наступил торжественный момент: наследник возвращается домой, где его ждут родовые поместья и прочие владения, и предстает перед старым графом, именья и титулы которого перейдут со временем к нему. Седрик переступил порог. Это была великолепная просторная комната с тяжелой резной мебелью, с книжными полками от пола до потолка; мебель была такая темная, а портьеры такие тяжелые, окна с переплетами так глубоки, а расстояние от одного конца комнаты до другого так велико, что в наступивших сумерках все здесь выглядело довольно мрачно. На мгновение Седрику показалось, что в комнате никого нет, но тут он увидел, что перед широким камином, в котором горел огонь, стоит большое покойное кресло, а в нем сидит кто-то, поначалу даже не повернувший головы, чтобы взглянуть на него. Впрочем, его появление не прошло незамеченным. На полу возле кресла лежал пес, огромный рыжевато-коричневый английский дог с могучими, словно у льва, лапами; неторопливо и величественно пес поднялся и двинулся тяжелым шагом к мальчику. Тогда человек, сидевший в кресле, позвал: -- Дугал, назад! Но сердцу маленького лорда Фаунтлероя страх был так же чужд, как и подозрительность, -- он никогда не боялся. Не задумываясь, он положил руку на ошейник огромного пса, и они вместе двинулись вперед; по пути Дугал обнюхивал Седрика. Только тут граф поднял голову. Седрик увидел высокого старика с лохматыми седыми бровями и волосами и большим носом, похожим на орлиный клюв, меж глубоко посаженными пронзительными глазами. Граф же увидел стройную детскую фигурку в черном бархатном костюме с кружевным воротником и локонами, вьющимися вокруг красивого открытого лица с прямым и дружелюбным взглядом. Если замок походил на дворец из волшебной сказки, то надо признать, что маленький лорд Фаунтлерой, сам того не подозревая, весьма походил на крошечного, хотя и крепенького, сказочного принца. Сердце старого графа забилось радостным торжеством, когда он увидел, каким красивым, здоровым мальчиком был его внук и как смело глядел он, держа руку на ошейнике огромного пса. Старому аристократу было приятно, что мальчик не робел ни перед ним, ни перед огромным псом. Седрик посмотрел на него так же, как смотрел на женщину у ворот замка и на домоправительницу, и подошел к нему. -- Вы граф? -- спросил он. -- Я ваш внук -- знаете, тот, кого мистер Хэвишем привез. Я лорд Фаунтлерой. И он протянул руку, полагая, что даже когда имеешь дело с графами, следует проявлять вежливость и внимание. -- Надеюсь, вы здоровы, -- произнес он от души. -- Я очень рад вас видеть. Граф пожал ему руку -- глаза его при этом как-то странно заблестели; поначалу он так удивился, что не знал, что сказать. Он глядел из-под нависших бровей на этого изящного ребенка, внезапно представшего перед ним, глядел, ничего не упуская. -- Рад меня видеть? -- переспросил он. -- Да, -- отвечал лорд Фаунтлерой, -- очень. Рядом стоял стул, и Седрик уселся на него; стул был довольно высокий, с высокой спинкой, и ноги у Седрика не доходили до полу, но он удобно устроился на нем и принялся внимательно и спокойно рассматривать своего знатного родственника. -- Я все время думал о том, какой вы, --сообщил маленький лорд. -- Лежал на койке в своей каюте и думал, похожи вы на моего отца или нет. -- И что же, похож? -- спросил граф. -- Я был совсем маленьким, когда он умер, -- отвечал Седрик, -- и я его плохо помню, но мне кажется, что не похожи. -- Ты, верно, разочарован? -- заметил граф. -- О нет, -- отвечал вежливо Седрик. -- Конечно, хочется, чтобы кто-нибудь походил на твоего отца; но ведь приятно и на дедушку смотреть, даже если он на отца не похож. Вы же знаете, родственники нам всегда нравятся. Не отводя глаз от мальчика, граф откинулся на спинку кресла. Вряд ли он знал о том, что родственники всегда нравятся. Большую часть своей жизни он провел в бурных ссорах с родственниками -- выгонял их из дому и всячески поносил; а они все дружно его ненавидели. -- Своего дедушку любой бы мальчик стал любить, -- продолжал лорд Фаунтлерой, -- особенно такого доброго, как вы. И снова глаза старого аристократа как-то странно блеснули. -- А! -- сказал он. -- Так, значит, я добрый? -- Да, -- отвечал с улыбкой лорд Фаунтлерой,--- и я так вам благодарен за Бриджит, Дика и торговку яблоками! -- Бриджит! -- воскликнул граф. -- Дик! Торговка яблоками! -- Да, -- подтвердил Седрик, -- ведь вы прислали мне для них деньги. Вы еще сказали мистеру Хэвишему, чтобы он их мне дал, если я захочу. -- Ха! -- произнес милорд. -- Вот оно что! Деньги, которые ты мог потратить как пожелаешь. Что же ты на них купил? Ну-ка, расскажи. Он сдвинул брови и пристально взглянул на мальчика. В глубине души ему было интересно узнать, на что потратил их мальчик. -- Ах да, -- сказал лорд Фаунтлерой, -- возможно, вы не знали о Дике, торговке яблоками и Бриджит. Я забыл, что вы так далеко от них живете. Это мои друзья. И так как у Майкла была горячка... -- Кто такой Майкл? -- спросил граф. -- Майкл -- это муж Бриджит. У них дела шли неважно. Знаете, как бывает, когда мужчина болен и не может работать, а детей в семье двенадцать человек. Но только Майкл был всегда непьющий. И Бриджит к нам приходила и плакала. А в тот вечер, когда приехал мистер Хэвишем, она как раз сидела у нас на кухне и плакала, потому что у них нечего было есть и нечем платить за квартиру; и я пошел с ней поговорить, а мистер Хэвишем за мной прислал и сказал, что вы ему дали деньги для меня. Ну, я побежал на кухню и отдал их Бриджит; и все уладилось; а Бриджит все никак не могла поверить. Вот почему я так вам благодарен. -- А, -- произнес граф своим низким, глухим голосом, -- значит, вот что ты для самого себя сделал? Ну, а еще что? Огромный пес устроился возле стула с высокой спинкой, на которой сидел Седрик. Он то и дело поворачивал голову и смотрел на мальчика, словно беседа его занимала. Дугал был пес серьезный, он, верно, чувствовал, что слишком велик для того, чтобы легко относиться к жизни. Старый граф, хорошо знавший пса, с интересом наблюдал за ним. Дугал не имел обыкновения заводить необдуманные знакомства, и граф не без удивления следил за тем, как спокойно сидит Дугал возле мальчика, который гладил его маленькой ручкой. Внезапно огромный пес бросил пытливый взгляд на маленького лорда Фаунтлероя и осторожно положил свою большую, как у льва, голову на его колено. Седрик ответил, не переставая гладить своего нового друга: -- Ну, еще был Дик. Вам бы он понравился, он такой правильный. Оказалось, что графу этот американизм не знаком. -- Правильный? Что это значит? -- спросил он. На мгновенье Седрик задумался. Он и сам не очень-то понимал, что значит это слово, но полагал, что оно должно означать что-то очень хорошее, потому что Дик часто его употреблял. -- По-моему, это значит, что он никого не обманет, -- с жаром ответил Седрик, -- не ударит мальчика, который меньше его, а сапоги чистит очень хорошо, так что они блестят, как зеркало. Он чистильщик сапог, это его профессия. -- И ты с ним знаком, да? -- поинтересовался граф. -- Он мой старый друг, -- отвечал его внук. -- Не такой старый, как мистер Хоббс, но все же. Вот что он мне подарил на прощанье. Он сунул руку в карман, вытащил что-то красное, бережно сложенное в несколько раз, и любовно развернул. Это был красный шелковый платок с лошадиными мордами и огромными лиловыми подковами. -- Это мне Дик подарил, -- произнес юный лорд с гордостью. -- Я этот платок всю жизнь буду хранить. Его можно на шее носить, а можно в кармане. Дик его купил на первую выручку, которую он получил после того, как я у Джейка его дело откупил и подарил ему новые щетки. Это мне на память. А я мистеру Хоббсу на память часы подарил с надписью: "Решив узнать, который час, меня вы вспомните тотчас". Когда я этот платок увижу, я буду всегда Дика вспоминать. Трудно описать, что при этих словах почувствовал преподобный граф Доринкорт. Он столько всего повидал на своем веку, что смутить его было непросто; но тут он столкнулся с чем-то настолько неожиданным, что был просто ошеломлен. Детей он никогда особенно не жаловал, собственные удовольствия так занимали его, что у него на детей не оставалось времени. Сыновья, когда они были малы, его не интересовали, хотя порой он и вспоминал, что находил отца Седрика крепким и привлекательным малышом. Он был таким эгоистом, что не умел ценить в других доброго сердца и не знал, каким нежным, преданным и любящим может быть ребенок и как невинны и просты его безотчетные великодушные порывы. Всякий мальчик казался ему весьма неприятным зверенышем, эгоистичным, жадным и неугомонным, если не держать его в строгом повиновении; два его старших сына доставляли своим воспитателям одни неприятности и беспокойство, а на младшего, как полагал граф, нареканий не было только потому, что он ни для кого не представлял интереса. Графу и в голову не приходило, что внука он должен любить; он послал за маленьким Седриком, ибо к тому его побуждала гордость. Если уж мальчику предстояло занять его место, граф не хотел, чтобы его имя сделалось посмешищем, перейдя к невежде и грубияну. Он твердо верил, что мальчик, воспитанный в Америке, должен быть смешон. Никаких нежных чувств к юнцу он не питал и только надеялся, что тот окажется недурен собой и неглуп; он так разочаровался в старших сыновьях и так гневался на капитана Эррола за то, что тот женился на американке, что ему и в голову не приходило, что из этого брака могло выйти что-то путное. Когда лакей доложил о лорде Фаунтлерое, граф не сразу решился взглянуть на мальчика, опасаясь, что страхи его подтвердятся. Вот почему он и распорядился, чтобы мальчика прислали к нему одного. Он не мог вынести самой мысли о том, что кто-то станет свидетелем его разочарования. Гордое сердце графа дрогнуло от радости, когда Седрик вошел легким шагом в комнату, бесстрашно положив руку на шею огромного пса. Даже в самые светлые минуты граф не надеялся, что у него окажется такой внук. Как он был красив и как смело держался! Неужели это тот мальчик, которого он так боялся увидеть и мать которого так ненавидел? От неожиданности неизменное хладнокровие изменило графу. А потом между дедом и внуком завязался разговор, который, как ни странно, лишь усилил беспокойство и удивление старого графа. Он так привык к тому, что люди терялись и робели перед ним, что и от внука ждал того же. Но Седрик совсем его не боялся, так же как не боялся огромного пса. Это была не дерзость, а дружеское расположение и доверчивость -- он и не подозревал, что должен робеть или смущаться. Граф не мог не заметить, что мальчик смотрит на него как на друга и говорит с ним, ни минуты не сомневаясь в его добром расположении. Очевидно, он и не думал о том, что этот высокий суровый старик может не любить его и не радоваться его приезду. Ясно было и то, что ему хотелось на свой ребяческий лад развлечь и заинтересовать деда. Старый граф был угрюмый, холодный и бессердечный человек, и все же в глубине души такое доверие его тронуло. В конце концов, разве не приятно было увидеть кого-то, кто не смотрел на него с недоверием, не сторонился его, не подозревал о дурных сторонах его характера, кто глядел на него ясными, доверчивыми глазами -- пусть это был всего лишь маленький мальчик в черном бархатном костюме? Старый граф откинулся на спинку своего кресла и продолжал выспрашивать мальчика, следя за ним со странным блеском в глазах. Лорд Фаунтлерой с охотой отвечал на все вопросы и, нимало не смущаясь, продолжал весело болтать. Он поведал графу историю Дика и Джерри, торговки яблоками и мистера Хоббса; он живописал собрания республиканской партии со всеми их знаменами, транспарантами, факелами и фейерверками. Так он дошел до Четвертого июля и Независимости и очень вдохновился, как вдруг вспомнил о чем-то и замолк. -- Что случилось? -- спросил граф. -- Почему ты не продолжаешь? Лорд Фаунтлерой смущенно заерзал. Граф видел, что его тревожит внезапно пришедшая ему в голову мысль. -- Просто я подумал, что, может, вам это неприятно, -- отвечал Седрик. -- Может, кто-то из ваших был там в это время. Я забыл, что вы англичанин. -- Можешь продолжать, -- произнес милорд.-- Никто из моих там не был. Ты забыл, что и ты англичанин. -- Ах, нет, -- тотчас возразил Седрик. -- Я американец! -- Ты англичанин, -- повторил угрюмо граф. -- Твой отец был англичанин. Такой поворот позабавил старого аристократа, но Седрику было не до шуток. Этого он не ожидал. Он покраснел до корней волос. -- Я родился в Америке, -- возразил он. -- А кто родится в Америке, тот американец. Простите, что я вам противоречу, -- серьезно прибавил он, -- только мистер Хоббс мне говорил, что если будет еще война, я должен... должен быть за американцев. Граф усмехнулся -- это была угрюмая усмешка, и все же она была не так уж далека от улыбки. -- Ах, вот как? -- сказал он. Граф ненавидел Америку и все американское, но серьезность маленького патриота его позабавила. Он подумал, что из такого доброго американца может со временем выйти неплохой англичанин. Впрочем, у них не было времени углубиться в историю Борьбы за независимость: лакей объявил, что кушать подано; к тому же лорд Фаунтлерой чувствовал, что возвращаться к этому предмету было бы неловко. Седрик поднялся и подошел к креслу деда. Взглянув на его больную ногу, он вежливо предложил: -- Хотите, я вам помогу? Вы можете на меня опереться. Когда у мистера Хоббса болела нога -- ее бочкой с картофелем отдавило, -- он всегда на меня опирался. Рослый лакей чуть не улыбнулся и не потерял своей репутации и места. Это был лакей-аристократ, он всегда служил лишь в самых знатных семьях и никогда не улыбался; он бы счел себя грубым простолюдином, если бы позволил себе -- каковы бы ни были обстоятельства -- такую несдержанность, как улыбка. Его спасло только то, что он принялся пристально изучать весьма отталкивающую картину, висевшую у графа над головой. Граф смерил своего отважного юного родича взглядом. -- По-твоему, ты справишься? -- спросил он сурово. -- Мне кажется, справлюсь, -- ответил Седрик. -- Я сильный. Мне ведь уже семь лет. Вы можете опереться с одной стороны на палку, а с другой -- на меня. Дик говорит, что для моего возраста мускулы у меня очень даже ничего. Он поднял к плечу руку и напряг ее, чтобы продемонстрировать графу мускулы, которые так великодушно одобрил Дик; при этом лицо у него было такое серьезное и сосредоточенное, что лакею пришлось снова обратить пристальное внимание на картину. -- Что ж, -- согласился граф, -- попробуй. Седрик подал графу палку и приготовился помочь ему встать. Обычно это делал лакей, а граф жестоко бранил его, когда его мучила подагра. Его сиятельство никогда не отличался сдержанностью, и рослые лакеи в великолепных ливреях, которые прислуживали ему, трепетали перед его взглядом. Но в этот вечер граф не разразился проклятиями, хотя больная нога мучила его больше обычного. Он решился на опыт: медленно поднялся и положил руку на отважно подставленное ему плечо. Маленький лорд Фаунтлерой осторожно двинулся вперед, посматривая на больную ногу. -- Опирайтесь на меня, -- говорил он ободряюще. -- Я буду идти очень медленно. Если бы графа поддерживал лакей, он бы опирался больше на его плечо, а не на палку. И все же, помня о задуманном опыте, он весьма основательно налег на плечо внука. Тяжесть была немалая, и через несколько шагов кровь бросилась Седрику в лицо, а сердце заколотилось от напряжения, но он не сдавался, ободряя себя мыслью о своих мускулах и похвале Дика. -- Не бойтесь опереться на меня, -- повторял он, задыхаясь. -- Я ничего... если... если только это недалеко. До столовой и вправду было недалеко, но путь этот Седрику показался очень длинным. Наконец они добрались до кресла во главе стола. Рука у Седрика на плече с каждым шагом казалась ему все тяжелее, лицо его все пуще разгоралось, а сердце бешено стучало в груди, но он и не думал сдаваться; собрав все свои силы, он шел, держа голову прямо и ободряя хромающего графа. -- Вам очень больно, когда вы на ногу ступаете? -- спрашивал он. -- А в горячей воде с горчицей вы ее парили? Мистер Хоббс парил. А еще, говорят, баранья трава очень помогает. Огромный пес степенно шагал рядом, а рослый лакей замыкал шествие; странное выражение скользило по его лицу, когда он посматривал на мальчика, с улыбкой делавшего неимоверные усилия. И на лице графа раз тоже мелькнуло это выражение, когда он глянул искоса вниз на легкую фигурку Седрика и его раскрасневшееся лицо. Войдя в столовую, Седрик увидел, что это огромная и великолепная комната и что лакей, стоящий за креслом во главе стола, пристально смотрит на них. Наконец они добрались до кресла. Тяжелая рука поднялась с его плеча, и граф медленно уселся. Седрик вытащил подаренный Диком платок и утер лоб. -- Как жарко сегодня, не правда ли? -- произнес он. -- Возможно, вам камин нужен из-за... из-за вашей ноги, но мне почему-то жарковато. Деликатность не позволяла ему признать, что что-то в доме кажется ему излишним. -- Тебе пришлось как следует потрудиться, -- заметил граф. -- Ах, нет, это было не так-то и трудно! -- возразил маленький лорд. -- Только я немного разогрелся. Летом это немудрено. И он энергично вытер своим роскошным платком увлажнившиеся лоб и волосы. Кресло для него поставили в другом конце стола, напротив деда. Оно, видно, было рассчитано на более внушительную персону, чем Седрик. Вообще все, что он успел увидеть в замке -- просторные комнаты с высокими потолками, массивная мебель, рослый лакей, огромный пес, да и сам граф, -- все это словно было рассчитано на то, чтобы он почувствовал себя совсем маленьким. Впрочем, эт9 его не тревожило; он никогда не думал о себе, что он большой или важный, и готов был примириться с новой обстановкой, которая все же его несколько подавляла. Никогда, возможно, он не казался таким маленьким, как теперь, когда уселся в большое кресло в конце стола. Несмотря на то что граф жил один, порядок в доме был заведен весьма торжественный. Граф любил свои обеды и обедал всегда великолепно. Стол между ним и Седриком сверкал прекрасным хрусталем и фарфором, который казался ослепительным непривычному глазу. Посторонний наблюдатель, верно, улыбнулся бы при виде огромной столовой, высоких ливрейных лакеев, яркого освещения, блеска серебра и хрусталя -- и сурового старика, восседающего во главе стола, с маленьким мальчиком напротив. Обед для графа всегда был делом серьезным; столь же серьезным делом был он и для повара, особенно если его милость были не в духе или не имели аппетита. Впрочем, сегодня аппетит у графа был несколько лучше, чем обычно, возможно потому, что мысли его были заняты и он не обращал особого внимания на то, насколько удались закуски и соусы. Пищу для размышлений дал ему внук. Граф то и дело поглядывал на мальчика, сидящего в дальнем конце стола. Сам он в основном молчал, но ему удалось заставить мальчика разговориться. Он и не думал, что беседа с ребенком может так его развлечь: лорд Фаунтлерой забавлял его и одновременно ставил в тупик. Граф вспоминал, как тяжело он оперся о детское плечо, чтобы проверить твердость и выдержку мальчика; ему приятно было думать о том, что внук не заколебался и ни на миг не подумал об отступлении. -- Вы не все время носите графскую корону? -- почтительно спросил лорд Фаунтлерой. -- Нет, -- ответил граф с угрюмой усмешкой, -- она мне не очень к лицу. -- Мистер Хоббс говорил, что вы ее носите всегда, -- заметил Седрик. -- Правда, потом он сказал, что, возможно, вы иногда ее снимаете, когда хотите надеть шляпу. -- Да, -- согласился граф, -- иногда я ее снимаю. Тут один из лакеев отвернулся и как-то странно закашлял, прикрыв лицо рукой. Седрик первым кончил обед; откинувшись в кресле, он оглядел комнату. -- Вы должны гордиться своим домом, -- сказал он. -- Он такой красивый! Такого дома я никогда в жизни не видал. Правда, мне всего семь лет и опыт у меня небольшой. -- Ты считаешь, что мне следует им гордиться? -- спросил граф. -- Конечно, -- отвечал лорд Фаунтлерой, -- всякий мог бы им гордиться. Будь это мой дом, я бы им очень гордился. Все в нем такое красивое. И парк, и деревья! Какие они красивые и как на них листья шелестят! Тут он на миг замолк и с грустью глянул на деда. -- Только для двоих этот дом слишком велик, правда? -- заметил он. -- Он достаточно просторен для двоих, -- возразил граф. -- А по- твоему, он слишком просторен? Седрик ответил не сразу. -- Я только подумал, -- молвил он, -- что если в нем живут два человека, которые не очень ладят между собой, им иногда может быть одиноко. -- А как ты думаешь, со мной тебе ладить будет легко? -- спросил граф. -- Думаю, что да, -- сказал Седрик. -- Мы с мистером Хоббсом очень хорошо ладили. Он был моим лучшим другом -- не считая, конечно, Дорогой. Граф поднял брови. -- Кто это "Дорогая"? -- Моя мама, -- тихо произнес лорд Фаунтлерой. Возможно, он немного устал, ведь час уже был поздний, или его утомили волнения этих последних дней, только он загрустил при мысли о том, что сегодня он не будет спать в своей кроватке и любящие глаза его "лучшего друга" не будут смотреть на него. Они всегда были самыми "лучшими друзьями", этот мальчик и его мама. Он не мог не думать о ней, а чем больше он о ней думал, тем меньше ему хотелось говорить, и к тому времени, когда обед закончился, граф заметил, что на лицо мальчика легла тень. Но Седрик держался мужественно, и, возвращаясь в библиотеку, граф уже не опирался так тяжело на плечо своего внука. Когда лакей, шагавший рядом, оставил их вдвоем, Седрик уселся вместе с Дугалом на ковер перед камином. Он молча гладил уши огромного пса и глядел в огонь. А граф смотрел на него. Взгляд у мальчика был грустен и задумчив, и раза два он тихонько вздохнул. Граф все не двигался и не отводил взгляда от своего внука. -- Фаунтлерой, -- произнес он наконец, -- о чем ты думаешь? Фаунтлерой поднял глаза и постарался улыбнуться. -- Я думал о Дорогой, -- отвечал он, -- и... и... пожалуй, лучше мне встать и походить по комнате. Он поднялся и, заложив руки в карманы, начал прохаживаться взад и вперед по комнате. Глаза у него блестели, а губы были плотно сжаты, но он высоко держал голову и шел твердо. Дугал потянулся и посмотрел на Седрика, а потом тоже встал, подошел к мальчику и принялся беспокойно ходить за ним следом. Фаунтлерой вынул руку из кармана и положил ее на голову пса. -- Это очень хороший пес, -- сказал он. -- Он мне друг. Он знает, что я чувствую. -- Что же ты чувствуешь? -- спросил граф. Ему было не по себе при виде того, как мальчик борется с первым наплывом тоски по дому; впрочем, Седрик держался мужественно, и это было графу приятно. -- Подойди ко мне, -- велел граф. Седрик подошел. -- Мне никогда раньше не приходилось покидать своего дома, -- сказал мальчик с тревогой во взгляде. -- Странное это чувство, когда знаешь, что будешь ночевать в незнакомом замке, а не у себя дома. Правда, Дорогая от меня недалеко. Она мне говорила, чтобы я об этом не забывал... Ведь мне уже семь лет... а потом я могу смотреть на ее портрет, который она мне подарила. Он сунул руку в карман и вынул небольшой футляр, обтянутый фиолетовым бархатом. -- Вот, -- сказал он. -- Надо нажать на эту пружинку, футляр открывается -- а там она! Он подошел к креслу графа и нажал на пружину, доверчиво прислонясь к его руке, лежащей на подлокотнике. -- Вот она, -- произнес он, когда футляр раскрылся, и с улыбкой поднял глаза на графа. Граф нахмурился; он вовсе не желал смотреть на портрет, но все же невольно глянул -- и увидел прелестное юное личико, до того похожее на ребенка, стоявшего рядом с ним, что он смешался. -- Ты, кажется, думаешь, что очень любишь ее? -- спросил граф. -- Да, -- отвечал, не таясь, лорд Фаунтлерой, -- я так думаю и думаю, что так оно и есть. Знаете, мистер Хоббс был мне друг, и Дик, и Мэри, и Бриджит с Майклом тоже были мне друзья, но Дорогая мне близкий друг,- и мы всегда все-все друг другу говорим. Папа мне велел о ней заботиться, и когда я вырасту, я буду работать и приносить ей деньги. -- А чем ты думаешь заняться? -- поинтересовался граф. Маленький лорд опустился на ковер и сел, не выпуская из руки портрета. Казалось, он всерьез размышляет, прежде чем ответить на вопрос. -- Я раньше думал войти в дело с мистером Хоббсом, -- произнес он наконец. -- Но мне бы очень хотелось стать президентом. -- Мы тебя пошлем в Палату лордов, -- сказал граф. -- Что ж, -- произнес лорд Фаунтлерой, -- если б я не сумел стать президентом, а Палата -- заведение солидное, я не буду возражать. Торговать бакалеей порой бывает скучновато. Возможно, он принялся взвешивать в уме свои шансы, но только тут он замолк и уставился в огонь. Граф больше не произнес ни слова. Он откинулся в кресле и молча смотрел на мальчика. Странные мысли бродили в уме старого аристократа. Дугал растянулся перед камином и заснул, положив голову на свои тяжелые лапы. Воцарилось долгое молчание. Спустя полчаса лакей распахнул дверь, и в библиотеку вошел мистер Хэвишем. В комнате царила тишина. Граф неподвижно сидел в кресле. Услышав шаги мистера Хэвишема, он обернулся и предостерегающе поднял руку -- жест этот показался адвокату безотчетным, почти невольным. Дугал все еще спал, а рядом с огромным псом, положив кудрявую голову на руку, спал маленький лорд Фаунтлерой. Глава шестая ГРАФ И ЕГО ВНУК Когда на следующее утро лорд Фаунтлерой проснулся (он даже не открыл глаз, когда накануне его перенесли в постель), он услышал потрескивание дров в камине и тихие голоса. -- Смотри, Доусон, ничего не говори ему об этом, -- наставлял кто-то. -- Он не знает, почему она не живет с ним вместе, и говорить ему об этом нельзя. -- Что ж, если милорд так распорядился, сударыня, -- отвечал другой голос, -- ничего, видно, не попишешь. Только если вы мне позволите сказать, сударыня, как есть между нами, слуги мы там или не слуги, а только это жестоко, вот что я вам скажу. Бедная вдова, такая красивая и такая молодая, и с собственной кровиночкой ее разлучили, а он такой красавчик и прирожденный джентльмен! Вчера вечером Джеймс и Томас, сударыня, на кухне говорили, что такого обращения, как у этого парнишки, они отродясь не видали. Да и другие господа из прислуги тоже говорят -- уж до того приятный, и вежливый, и обходительный, ну, словно с лучшими своими друзьями за обедом сидит. А нрав-то просто ангельский, не то что у некоторых, уж вы меня простите, сударыня, порой так просто кровь в жилах леденеет, право слово! А личико-то, сударыня! Когда нас с Джеймсом в библиотеку позвали, чтоб его наверх отнести, Джеймс взял его на руки, а личико-то у него все раскраснелось, головка у Джеймса на плече, а волосы, до того блестящие, до того кудрявые, разметались, ну просто картинка, и только! И я вам вот что скажу: милорд это тоже заметил, потому как посмотрел на него и говорит Джеймсу: "Смотри не разбуди его!" Седрик пошевелился и открыл глаза. Он увидел в комнате двух женщин. Комната была веселая, светлая, отделанная вощеным ситцем в цветах. В камине горел огонь, а в обвитые плющом окна струилось солнце. Женщины подошли к нему; в одной из них он узнал миссис Меллон, другая была полная женщина средних лет с добрым, приветливым лицом. -- Доброе утро, милорд, -- произнесла миссис Меллон. -- Хорошо ли вы спали? Седрик протер глаза и улыбнулся. -- Доброе утро, -- сказал он. -- Я и не знал, что я здесь. -- Вас перенесли наверх, когда вы заснули, -- объяснила домоправительница. -- Это ваша спальная, а это Доусон, она будет за вами ухаживать. Фаунтлерой сел и протянул руку Доусон, как протягивал графу. -- Здравствуйте, сударыня, -- произнес он. -- Я очень благодарен вам за то, что вы пришли мне помочь. -- Вы можете звать ее Доусон, милорд, -- сказала с улыбкой домоправительница. -- Она привыкла, чтобы ее звали Доусон. -- Мисс Доусон или миссис Доусон? -- осведомился лорд Фаунтлерой. -- Просто Доусон, -- отвечала сама Доусон, так и сияя улыбкой. -- Ни мисс и ни миссис, Господь с вами! Ну, а теперь вставайте, и Доусон вас оденет, а потом позавтракаете в детской, хорошо? -- Благодарю вас, -- сказал лорд Фаунтлерой, -- но я уже много лет как одеваюсь сам. Меня Дорогая научила. Дорогая -- это моя мама. У нас только Мэри была, она и стирала, и всю работу де- лала, нельзя же было доставлять ей лишние хлопоты. Я сам могу ванну принять, я умею, только, пожалуйста, проверьте потом у меня за ушами. Доусон и домоправительница переглянулись. -- Доусон сделает все, о чем вы ее попросите, -- сказала миссис Меллон. -- Все сделаю, Господь с вами! -- подхватила с улыбкой Доусон. -- Можете сами одеваться, если вам угодно, а я буду рядом стоять и, если что понадобится, тотчас помогу. -- Спасибо, -- поблагодарил Фаунтлерой, -- знаете, с пуговицами иногда бывают затруднения, и тогда я прошу кого-нибудь помочь. Доусон показалась ему очень доброй женщиной, и к тому времени, когда он оделся и принял ванну, они уже были друзьями. Он многое узнал о ней. Он узнал, что муж ее был солдатом и его убили в настоящем сражении, и что сын ее стал матросом и ушел в дальнее плаванье, и что он повидал и пиратов, и людоедов, и китайцев, и турок, и что домой он привозил раковины странной формы и обломки кораллов, и Доусон может их хоть сейчас ему показать, они у нее в сундучке лежат. Все это было так интересно! Еще он узнал, что она всю жизнь за детьми ходила и теперь как раз приехала из одного знатного дома в другой части Англии, где у нее на попечении была прехорошенькая маленькая девочка, которую звали леди Гвинет Воэн. -- Она вашей милости какой-то родней приходится, -- сообщила Доусон. -- Может статься, вы с ней и познакомитесь. -- Правда? -- спросил Фаунтлерой. -- Мне бы очень этого хотелось. У меня знакомых девочек не было, но я всегда любил на них смотреть. Перейдя завтракать в другую комнату, которая оказалась очень просторной, и узнав от Доусон, что рядом с ней есть еще другая, которая также предназначается для него, Фаунтлерой снова почувствовал себя совсем маленьким и признался в этом Доусон, садясь завтракать за красиво убранный стол. -- Я слишком мал, -- печально промолвил он, -- чтобы жить в таком большом замке и иметь столько просторных комнат. Вы так не думаете? -- Полноте, -- возразила Доусон, -- просто вам с непривычки немного не по себе. Но это скоро пройдет, и вам здесь понравится. Ведь здесь так красиво! -- Конечно, красиво, -- согласился Фаунтлерой со вздохом. -- Мне бы здесь еще больше понравилось, если б со мной была Дорогая. По утрам мы всегда завтракали вместе, я ей клал сахар в чай, наливал сливки и тосты подавал. Это было так весело! -- Ну, ничего, -- утешала его Доусон, -- вы ведь каждый день будете с ней видеться. То-то будет рассказов! Вот ужо пойдете и все здесь по смотрите -- и собак, и конюшни, и лошадей. Там есть одна лошадка, которая вам очень понравится... -- Правда? -- воскликнул Фаунтлерой. -- Я очень люблю лошадей! И Джима я очень любил. Это у мистера Хоббса была такая лошадь, он на ней товар возил. Хорошая была лошадь, только с норовом. -- Подождите, -- сказала Доусон, -- пока не увидите, что там на конюшне есть. Стойте-ка, да вы еще и в соседнюю комнату не заглянули! -- А что там? -- спросил Фаунтлерой. -- Позавтракаете, тогда и увидите, -- отвечала Доусон. Побуждаемый любопытством, Седрик быстро принялся за завтрак. Должно быть, в соседней комнате было что-то очень интересное -- вид у Доусон был такой важный и такой загадочный. -- Ну, вот и все! -- воскликнул он через несколько минут, соскользнув со стула. -- Я кончил. Можно мне теперь посмотреть? Доусон кивнула и отворила дверь, приняв еще более важный и загадочный вид. Любопытство Седрика достигло предела. Переступив порог, он остановился и в изумлении огляделся. Он не произнес ни слова и только молча озирался, сунув руки в карманы и покраснев до корней волос. Он был поражен и взволнован до крайности. И правда, было чему поразиться! Эта комната была такой же просторной и такой же красивой, как и все остальные, хотя и выглядела несколько иначе. Мебель в ней не была такой старинной и массивной, как в комнатах внизу; стены, ковры и портьеры были светлее, вдоль стен шли полки, уставленные книгами, а на столах громоздились игрушки -- красивые, хитроумные игрушки, на которые он, бывало, заглядывался в витринах нью-йоркских магазинов. -- Это, кажется, комната для мальчика, -- произнес он наконец не совсем твердым голосом. -- Чьи же это игрушки? -- Подойдите и рассмотрите их, -- отвечала Доусон. -- Они ваши! -- Мои?! -- воскликнул Седрик. -- Мои! Как же так? Кто мне их подарил? И он подбежал к столу, радостно смеясь. Он почти не верил собственным глазам. -- Это дедушка! -- вскричал он с сияющими глазами. -- Я знаю, это дедушка! -- Да, это его милость, -- сказала Доусон. -- И если вы будете паинькой и не станете грустить, а будете веселы и спокойны, он вам подарит все, что вы ни пожелаете! Утро прошло замечательно. Столько всего надо было разглядеть, столько всего испытать! Каждая новинка так занимала Седрика, что он едва мог от нее оторваться. Странно ему было слышать, что все это предназначалось ему одному: он еще был в Нью-Йорке, а сюда из Лондона уже приехали люди приготовить ему комнаты и выбрать самые интересные для него игрушки. -- Нет, вы когда-нибудь видели такого доброго дедушку? -- спросил Фаунтлерой у Доусон. Доусон посмотрела на него с сомнением. Его сиятельство не вызывал в ней особого уважения. Она служила в этом доме всего несколько дней, но уже наслышалась в людской разговоров о старом графе. -- Уж в каких я только домах не служил, -- говорил самый высокий лакей, -- и каких я только сердитых и злобных стариков не повидал, но такого бешеного не встречал! А другой лакей, по имени Томас, рассказывал в кухне, как граф наставлял мистера Хэвишема перед приездом внука. "Разрешите ему делать все, что он ни пожелает, завалите его комнату игрушками, -- говорил граф, -- всячески развлекайте его -- и он скоро забудет о матери. Развлекайте его, отвлекайте его, и все будет хорошо! Вы же знаете мальчиков!" Таков был план, задуманный добрым дедушкой. Однако графа ждало разочарование: ему предстояло убедиться, что внук его совсем не таков, как он думал. Граф дурно спал ночь и все утро не выходил из своей комнаты; но в полдень, позавтракав, он послал за мальчиком. Фаунтлерой не заставил себя ждать. Он вприпрыжку сбежал по широкой лестнице, пронесся по холлу, распахнул дверь и шагнул в комнату. Щеки у него раскраснелись, глаза сияли. -- Я ждал, когда вы пришлете за мной, -- сказал он. -- Я уже давно был готов. Я так вам благодарен за подарки! Я так вам благодарен! Я все утро с ними играл. -- А-а, -- произнес граф, -- так они тебе понравились? -- Очень! Я даже сказать вам не могу, как они мне понравились! -- отвечал, весь сияя, Фаунтлерой. -- Там есть одна игра, похожа на бейсбол, только в нее играют на доске черными и белыми фишками, а счет ведут на таких маленьких счетах. Я пробовал Доусон научить, но она сперва не очень-то понимала, она ведь женщина и в бейсбол никогда не играла. Боюсь, я не сумел ей все как надо объяснить. Но вы-то знаете эту игру, правда? -- Боюсь, что нет, -- проговорил граф. -- Это ведь американская игра? Она похожа на крикет? -- Я никогда не видел, как играют в крикет, -- признался Фаунтлерой, -- но мистер Хоббс несколько раз брал меня на бейсбол. Вот это игра! Все так болеют! Хотите, я принесу вам эту игру и покажу, как в нее играть? Может быть, она вас заинтересует и вы забудете про свою ногу? Очень она у вас сегодня болит? -- Да, радости от нее мало, -- отвечал граф. -- Тогда, пожалуй, игра вас не отвлечет, -- тревожно заметил мальчик. -- Может, она вам будет совсем ни к чему... А как вы сами думаете, отвлечет она вас или нет? -- Ступай, принеси игру, -- сказал граф. Непривычное это было для графа дело -- беседовать с мальчиком, который предлагал обучить его играм! Впрочем, новизна ситуации забавляла старика. Едва заметная улыбка играла на губах графа, когда Седрик вернулся с выражением живейшего интереса на лице. В руках он нес коробку с игрой. -- Можно, я пододвину столик к вашему креслу? -- спросил он. -- Позвони, -- отвечал граф, -- и Томас тебе его переставит. -- 6, я могу это сделать сам, -- возразил Фаунтлерой, -- он не очень тяжелый. -- Что ж, -- согласился граф. Улыбка чуть заметнее проступила на его лице, пока он следил, с каким пылом Седрик принялся за дело. Он подтащил столик к креслу, вынул из коробки игру и разложил ее на столе. -- Сейчас мы начнем -- и вам будет очень интересно, -- говорил Фаунтлерой. -- Вот видите, черные фишки будут ваши, а белые -- мои. Это игроки: когда они обегут все поле, это считается один "круг", вот это "аут", положение вне игры, а это первая "база", это вторая и третья, а вот это "дом". Он с жаром все объяснял и показывал, что делает на поле каждый из игроков, после чего изобразил, как был перехвачен чрезвычайно трудный мяч в тот знаменательный день, когда он смотрел игру в обществе мистера Хоббса. Весело было смотреть на его крепкую ловкую фигурку, живые движения и беззаботное веселье. Когда же наконец с объяснениями было покончено и они начали играть, графу все было не скучно. Его юный партнер с головой ушел в игру -- он играл азартно и от души смеялся, когда "удар" ему удавался; впрочем, он так же радовался и удаче противника, особенно если игра шла вокруг "дома", так что играть с ним было одно удовольствие! Если бы неделю назад кто-то сказал графу Доринкорту, что в это утро он забудет и о подагре и о дурном расположении духа, состязаясь с кудрявым мальчиком в игре черными и белыми фишками на ярко раскрашенной доске, он бы несомненно ответил резкостью. И все же так оно безусловно и было, потому что он очень удивился, когда дверь отворилась и Томас доложил посетителе. Посетитель, пожилой господин в черном, был не кто иной, как приходский священник; открывшаяся ему удивительная сцена настолько его поразила, что он чуть не отступил назад, рискуя столкнуться с Томасом. Достопочтенного мистера Мордонта всегда охватывала тоска, когда приходило время посетить его благородного патрона, обитавшего в замке. Его благородный патрон обычно делал все, что мог, чтобы эти визиты не доставляли священнику ни одной приятной минуты. Граф ненавидел церковь и благотворительность и приходил в ярость, когда узнавал, что кто-то из фермеров, живущих на его землях, осмеливался быть бедным, болеть и нуждаться в помощи. Если подагра особенно ему досаждала, он не колеблясь заявлял, что не желает, чтобы его беспокоили рассказами об их несчастьях; когда же боли стихали и он становился несколько терпимее, он порой давал священнику денег, но не иначе как наговорив ему при этом всяких грубостей и выбранив весь приход за леность и глупость. Впрочем, каково бы ни было настроение графа, он никогда не обходился без едких и оскорбительных речей, так что достопочтенный мистер Мордонт нередко жалел, что, будучи христианином, не может швырнуть в него чем-то тяжелым. За все те годы, что мистер Мордонт был священником в Доринкортском приходе, он не мог припомнить ни одного случая, когда граф помог кому-либо по собственному побуждению или позаботился о ком-то, кроме себя самого. Сегодня мистер Мордонт пришел для того, чтобы поговорить с графом о неотложном деле, и, идя к дому по аллее, он думал о том, что визит этот обещает быть особенно неприятным. Во-первых, он знал, что его сиятельство вот уже несколько дней мучает подагра, а потому он находится в таком отвратительном настроении, что слухи об этом дошли до деревни: одна молоденькая служанка рассказала об этом своей сестре, которая честно зарабатывала себе на пропитание, держа лавочку, где можно было купить нитки, иголки и леденцы, а также услышать последние новости. Миссис Диббл знала все о замке и его обитателях, о фермах и их обитателях и еще о деревне и ее жителях, а чего она не знала, то и знать-то было неинтересно. О замке ей было известно все до мельчайших подробностей, потому что ее сестра Джейн Шортс служила горничной в замке и находилась в близкой дружбе с Томасом. -- Его милость до того гневается, -- говорила миссис Диббл, облокотясь о прилавок, -- до того бранится, что мистер Томас сам нашей Джейн сказал: этого ни одна душа выдержать не может. Третьего дня он в самого мистера Томаса швырнул тарелку с тостами, и не будь в замке такое приятное общество в людской и все прочее, -- мистер Томас там ни одного бы часа не остался! Священнику все это было известно -- на фермах любили посудачить о графе, этой черной овце в приходском стаде, и каждой доброй прихожанке приятно было поговорить о его грубом нраве, когда к ней приходили гости попить чайку. А вторая причина для беспокойства священника была еще неприятнее, потому что она возникла недавно и все ее обсуждали с живейшим интересом. Кто в приходе не знал, в какую ярость пришел старый аристократ, когда его сын женился на американке? Кто не знал о том, как сурово обошелся он с капитаном и как красивый, стройный, веселый юноша, единственный изо всей этой знатной семьи, кто пользовался любовью окружающих, скончался вдали от родного края в бедности и отчуждении? Кто не знал о том, с каким неистовством старый граф ненавидел несчастную молодую женщину, на которой женился его сын, как не желал даже думать о внуке и отказывался видеть его -- до тех пор, пока два его старших сына не умерли, не оставив ему наследника? Кто не знал, что он ждал приезда внука без всякой радости и заранее решил, что тот окажется дерзким невеждой и грубияном, как все американцы, и не только не сделает чести его имени, но скорее всего опозорит его? В своей угрюмой гордыне граф полагал, что его мысли никому не известны. Он думал, что никто не посмеет догадаться о его чувствах и опасениях и, уж конечно, не станет говорить о них; но слуги пристально за ним следили, читая его лицо, как книгу, а потом обсуждали в людской приступы его гнева и сплина. Граф полагал, что люди ничего о нем не знают, -- а Томас меж тем говорил Джейн, кухарке и дворецкому, а также горничным и лакеям: "Сдается мне, что старик страшно ярится из-за капитанского сынка, боится, как бы тот его не опозорил. Вот бы и хорошо! -- прибавлял при этом Томас, -- сам виноват! Чего ж еще ждать от мальчонки, если он в бедности рос в этой поганой Америке?" Шагая по величественной аллее, ведущей к дому, достопочтенный мистер Мордонт размышлял о том, что мальчик, вызвавший столько опасений, только накануне прибыл в замок, и что скорее всего опасения старого графа подтвердились, а уж если бедняжка разочаровал своего деда, граф наверняка гневается и готов выместить свою ярость на первом же посетителе, и что скорее всего этим посетителем окажется он сам. Судите же сами, каково было удивление мистера Мордонта, когда Томас распахнул перед ним дверь библиотеки и до его ушей донесся радостный детский смех. -- Эти двое выходят из игры! -- звонко кричал детский голос. -- Двое выходят! Мистер Мордонт увидел графа, сидящего в кресле, положив на скамеечку больную ногу, возле него стоял столик с какой-то игрой, а рядом, прислонясь к руке и здоровому колену графа, стоял мальчик с раскрасневшимся лицом и горящими глазами. -- Второй аут! -- говорил он. -- Вам не повезло на этот раз, правда? Тут только оба заметили, что в комнату кто-то вошел. Граф оглянулся, нахмурив, как всегда, свои лохматые брови; впрочем, узнав посетителя, он встретил его против обыкновения приветливо. Казалось, на мгновение он забыл о своем дурном нраве и о том, каким неприятным человеком он при желании бывал. -- А-а, это вы, -- произнес он, как всегда, отрывисто, -- доброе утро, Мордонт. -- И он любезно протянул священнику руку. -- Как видите, я нашел себе новое занятие. Другую руку он положил Седрику на плечо -- возможно, в глубине души у него шевельнулось чувство удовлетворения и гордости оттого, что он может представить такого наследника; в глазах его мелькнуло удовольствие, когда он слегка выдвинул мальчика вперед. -- Это новый лорд Фаунтлерой, -- проговорил он. -- Фаунтлерой, это мистер Мордонт, приходский священник. Фаунтлерой взглянул на человека в пасторском наряде и подал ему руку. -- Очень рад познакомиться с вами, сэр, -- сказал он, вспомнив слова, которыми приветствовал новых покупателей мистер Хоббс. Седрик твердо знал, что с духовными лицами надо быть особенно учтивым. Мистер Мордонт на миг задержал маленькую ручку в своей и с безотчетной улыбкой вгляделся в лицо мальчика. Седрик ему, как, впрочем, и всем другим, с первого же взгляда понравился. Больше всего поразили священника не красота и не изящество Седрика, а искренность и добросердечность, освещавшие все, что бы он ни говорил. Глядя на мальчика, пастор совсем забыл о графе. Ничто на свете не сравнится с добрым сердцем; казалось, самая атмосфера этой мрачной комнаты очистилась и просветлела под воздействием доброго сердца, хоть это и было лишь сердце ребенка. -- Мне очень приятно с вами познакомиться, лорд Фаунтлерой, -- произнес священник. -- Чтобы приехать к нам, вы совершили дальний путь. Многие порадуются, узнав, что этот путь благополучно завершен. -- Да, дорога была длинная, -- согласился Фаунтлерой, -- но со мной была Дорогая -- это моя мама, и мне не было грустно. Разве можно грустить, когда мама с тобой? Да и корабль был такой красивый! -- Садитесь, Мордонт, -- сказал граф. Мистер Мордонт уселся и перевел взгляд с Фаунтлероя на графа. -- Ваше сиятельство можно от души поздравить, -- произнес он сердечно. -- Он похож на своего отца, -- угрюмо отвечал граф. -- Будем надеяться, что поведет он себя достойнее. И тут же прибавил: -- Что привело вас ко мне сегодня, Мордонт? У кого там стряслась беда? Начало было не так уж плохо, и все же мистер Мордонт ответил не сразу. -- У Хиггинса, -- сказал он наконец, -- у Хиггинса, который живет на Крайней ферме. Дела у него плохи. Сам он всю прошлую осень прохворал, а потом дети заболели скарлатиной. Не могу сказать, что он очень хороший хозяин, но ему не повезло, и он не может управиться в срок. Теперь он запаздывает с арендной платой. Невик ему говорит, если сейчас не заплатит, то пусть с фермы уходит, а это для него было бы очень плохо. Жена его больна, он пришел ко мне вчера вечером молить о встрече с вами -- чтобы выпросить отсрочку. Он думает, что если вы немного подождете, он сумеет встать на ноги. -- Все они так думают, -- произнес граф, мрачно сдвинув брови. Фаунтлерой шагнул вперед. Он стоял между графом и посетителем, внимательно слушая разговор. Хиггинс его очень заинтересовал. Ему хотелось спросить, сколько у Хиггинса детей и тяжело ли проходила у них скарлатина. Он смотрел на мистера Мордонта широко открытыми глазами и с нескрываемым интересом следил за каждым его словом. -- Хиггинс -- человек старательный, -- добавил священник в поддержку своего ходатайства. -- Но арендатор он плохой, -- отвечал граф. -- Невик говорит, что он вечно опаздывает. -- Положение у него сейчас отчаянное, -- сказал пастор. -- Он своих детишек и жену очень любит, а если забрать у него ферму, они будут буквально голодать. Он их и так не может кормить как надо. После скарлатины двое детей очень ослабли, и врач прописал им вино и питательную еду, на которую у Хиггинса нет средств. Тут Фаунтлерой сделал еще один шаг вперед. -- Вот и с Майклом то же самое было, -- произнес он. Граф встрепенулся. -- Про тебя-то я и забыл! -- воскликнул он. -- Я забыл, что у нас появился филантроп. Кто это Майкл? И снова у него в глазах заиграло странное оживление. -- Это муж Бриджит, он заболел лихорадкой и не мог ни за квартиру заплатить, ни еды и вина купить. А вы мне дали денег, чтобы ему помочь. Граф как-то странно нахмурил брови, впрочем, вид у него был совсем не угрюмый. -- Какой из него выйдет помещик, не знаю, -- произнес он, взглянув на мистера Мордонта. -- Я Хэвишему сказал, чтобы он мальчику дал, что он захочет, но он, судя по всему, попросил лишь денег, чтобы раздать их нищим. -- Ах, нет, они не нищие, -- горячо возразил лорд Фаунтлерой. -- Майкл был превосходный каменщик! Они все работали! -- Да-да, -- подхватил граф, -- они были не нищие, а превосходные каменщики, чистильщики сапог и торговки яблоками. Несколько секунд он молча смотрел на мальчика. В голову ему пришла одна мысль, и хоть ее вызвали не самые добрые побуждения, все же мысль эта была недурна. -- Подойди ко мне, -- промолвил он наконец. Фаунтлерой приблизился, стараясь не задеть больную ногу графа. -- А что бы ты сделал в этом случае? -- спросил граф. Надо признаться, что мистера Мордонта на миг охватило странное чувство. Он много лет прожил в Доринкорте и принимал дела прихожан близко к сердцу; он знал всех богатых и бедных арендаторов, знал всех крестьян, не только честных и работящих, но и ленивых и нечестных. Он хорошо понимал, что этот мальчик с широко раскрытыми глазами, который стоял возле графа, сунув руки в карманы, получит в будущем огромную власть творить добро и зло. Он понимал также, что из-за прихоти гордого и себялюбивого старика мальчик может получить эту власть сей час же и что, если он не обладает добротой и великодушием, это может плохо обернуться не только для других, но и для него самого. -- Так что бы ты сделал в таком случае? -- повторил граф. Фаунтлерой придвинулся к нему еще ближе и доверчиво положил ему руку на колено. -- Если б я был очень богатый, -- сказал он, -- и не был бы такой маленький, я бы позволил ему остаться на ферме и послал бы его детям всего, что им надо. Но, конечно, я еще маленький... Он замолчал; однако спустя мгновенье лицо его просветлело. -- Вы ведь все, что угодно, можете сделать, правда? -- спросил он. -- Гм, -- пробормотал старый граф, глядя на мальчика. -- Ты так полагаешь? Казалось, впрочем, что вопрос не был ему неприятен. -- Я просто хочу сказать, что вы можете любому дать все, что захотите, -- пояснил Фаунтлерой. -- А кто это Невик? -- Это мой управляющий, -- отвечал граф, -- и некоторые арендаторы не очень-то его любят. -- Вы ему сейчас напишете? -- спросил Фаунтлерой. -- Принести вам перо и чернил? Я могу снять со стола игру. Он, видно, ни минуты не сомневался в том, что граф не позволит Невику привести жестокий план в исполнение. Граф помолчал, все не сводя с мальчика глаз. -- Ты писать умеешь? -- спросил он. -- Да, -- произнес Седрик, -- только не очень хорошо. -- Убери со стола и принеси с моего бюро чернила, перо и бумагу. Мистер Мордонт слушал этот разговор со все возрастающим интересом. Фаунтлерой проворно исполнил все, что велел ему граф. Не прошло и ми нуты, как большая чернильница, перо и лист бумаги оказались на столе. -- Ну вот, -- весело проговорил он, -- теперь вы можете писать. -- Писать будешь ты, -- отвечал граф. -- Я! -- воскликнул Фаунтлерой, покраснев до корней волос. -- Я иногда делаю ошибки, если у меня нет под рукой словаря и никто мне не помогает. И потом, разве моего письма будет достаточно? -- Вполне достаточно, -- отрезал граф. -- Хиггинс на ошибки жаловаться не будет. Ты ведь у нас филантроп, а не я. Ну же, начинай. Фаунтлерой взял перо, обмакнул его в чернила и устроился поудобнее, облокотясь о стол. -- Я готов, -- сказал он. -- Что же мне писать? -- Пиши: "Оставьте пока Хиггинса в покое" -- и подпишись "Фаунтлерой", -- проговорил граф. Фаунтлерой снова обмакнул перо в чернила и начал писать. Дело это было для него нелегкое, но он отнесся к нему очень серьезно. Прошло какое-то время, прежде чем письмо было готово; Фаунтлерой подал его графу с улыбкой, в которой был заметен оттенок беспокойства. -- Как по-вашему, этого хватит? Граф взглянул на письмо, углы его рта слегка дрогнули. -- Да, -- отвечал он, -- Хиггинс будет вполне доволен. И он передал письмо мистеру Мордонту. В письме было написано: "Дарагой мистер Невик пажалста астафьте пака мистера Хигинса в пакои чем весьма обяжете уважающива вас Фаунтлероя". -- Мистер Хоббс всегда так подписывался, -- пояснил Фаунтлерой. -- И я подумал, что лучше будет прибавить "пажалста". А правильно я "пажалста" написал? -- В словарях его пишут несколько иначе, -- заметил граф. -- Так я и знал! -- воскликнул Фаунтлерой. -- Надо было вас спросить. Если слово длинное, всегда надо проверять его в словаре. Так оно вернее. Я лучше перепишу письмо. И он переписал письмо набело, предварительно выяснив у графа, как пишутся трудные слова. -- Странная вещь правописание, -- заметил он. -- Очень часто пишут совсем не так, как произносят. Я-то думал, что "пажалста" так и надо писать, а оказывается, оно совсем по-другому пишется. А "дорогой", если не знать, хотелось бы написать "дарагой", да? Просто руки иногда от этого правописания опускаются! Уходя, мистер Мордонт унес письмо с собой. Кроме письма он унес с собой и еще что-то -- чувство надежды и благодарности, какой прежде он никогда не уносил из замка Доринкорт. Проводив его до двери, Фаунтлерой вернулся к деду. -- Можно мне теперь пойти к Дорогой? -- спросил он. -- Она меня ждет. Граф помолчал. -- Прежде зайди на конюшню, -- сказал он. -- Там для тебя есть кое- что. Позвони. -- Спасибо, -- быстро произнес Фаунтлерой, слегка покраснев, -- но если вы позволите, я лучше завтра туда пойду. Дорогая с самого утра меня ждет. -- Что ж, -- отвечал граф. -- Я прикажу заложить карету. И сухо прибавил: -- Это пони. У Фаунтлероя перехватило дыхание. -- Пони! -- повторил он. -- Чей пони? -- Твой, -- отвечал граф. -- Мой? -- вскричал мальчик. -- Мой? Как все эти игрушки наверху? -- Да, -- сказал граф. -- Хочешь на него взглянуть? Я прикажу его вывести. Краска залила лицо Фаунтлероя. -- Я никогда и не мечтал, что у меня будет пони! -- воскликнул он. -- Я никогда об этом даже не мечтал! Как Дорогая обрадуется! Вы мне все- все дарите! -- Хочешь взглянуть на него? -- повторил граф. Фаунтлерой глубоко вздохнул. ----Да, я хочу на него посмотреть, -- отвечал он. -- Прямо сказать вам не могу, как мне этого хочется. Только боюсь, я не успею... -- Ты непременно хочешь ехать к матери сегодня? -- спросил граф. -- Разве нельзя отложить поездку? -- Нет, -- сказал Фаунтлерой, -- ведь она все утро обо мне думала, а я о ней. -- Ах, вот как, -- произнес граф. -- Что ж, позвони. Карета мягко катила по аллее под высокими сводами деревьев. Граф молчал, но Фаунтлерой говорил, не смолкая, и все о пони. Какого он цвета? А он большой? Как его зовут? Что он ест? Сколько ему лет? А можно завтра встать пораньше, чтобы посмотреть на него? -- Вот Дорогая обрадуется! -- повторял он. -- Она будет вам так благодарна за вашу доброту ко мне! Она ведь знает, что я всегда пони любил, только мы никогда не думали, что у меня будет свой пони. На Пятой авеню жил один мальчик, так у него был пони, он на нем каждое утро ездил, а мы всегда, когда гуляли, мимо его дома проходи ли, чтобы на пони взглянуть. Он откинулся на подушки и несколько минут сосредоточенно рассматривал графа. -- По-моему, вы самый добрый человек на свете, -- наконец убежденно произнес он. -- Вы всегда делаете добро, правда? И думаете о других. Дорогая говорит, что это и есть настоящая доброта -- когда думаешь не о себе, а о других. А вы ведь так и поступаете, правда? Его сиятельство так поразился, услышав этот лестный отзыв, что положительно не знал, что сказать. Он чувствовал, что ему надо собраться смыслями. Его крайне удивило то, что этот доверчивый ребенок видит лишь доброту и великодушие во всех его неприглядных поступках. А Фаунтлерой продолжал, восторженно глядя на него большими, ясными, невинными глазами. -- Вы стольких людей осчастливили, -- говорил он. -- Майкла с Бриджит и их детей, а потом торговку яблоками, и Дика, и мистера Хоббса, а еще мистера Хиггинса и миссис Хиггинс с детьми, и мистера Мордонта -- он так обрадовался! -- и Дорогую, и меня... Ведь вы мне пони подарили и еще всего сколько! Знаете, я считал на пальцах и в уме, и у меня получилось двадцать семь человек! Вот сколько людей вы осчастливили! Это так много -- двадцать семь человек! -- И это я, по-твоему, их осчастливил? -- спросил граф. -- Конечно, вы же сами знаете, -- подтвердил Фаунтлерой. -- Вы всех их сделали счастливыми. Знаете, -- продолжал он нерешительно, -- люди иногда ошибаются насчет графов, если они с ними не знакомы. Вот мистер Хоббс тоже ошибался. Я ему об этом напишу. -- Что же мистер Хоббс думал о графах? -- поинтересовался старый аристократ. -- Видите ли, -- отвечал его юный собеседник, -- дело в том, что он ни одного графа не встречал и только читал о них в книгах. Он думал -- только вы не обращайте внимания! -- что все графы ужасные тираны, и говорил, что он их близко к своей лавке не подпустит. Но если б он с вами познакомился, я уверен, он бы свое мнение изменил. Я ему о вас напишу. -- Что же ты ему напишешь? -- Я ему напишу, -- произнес с воодушевлением Фаунтлерой, -- что такого доброго человека я в жизни не встречал. Что вы всегда о других думаете, и об их счастье печетесь, и... и я надеюсь, что, когда я вырасту, я буду такой же, как вы. -- Как я! -- повторил граф, глядя на обращенное к нему детское личико. Темная краска залила его морщинистые щеки -- он отвел глаза и принялся смотреть в окно кареты на огромные буки, красновато-коричневые листья которых блестели под солнечными лучами. -- Да, как вы! -- повторил Фаунтлерой и скромно прибавил: -- Если только смогу, конечно. Может быть, я не такой добрый, как вы, но я буду стараться. Карета плавно катила по величественной аллее под сенью развесистых дивных деревьев, попадая то в густую зеленую тень, то в яркие солнечные пятна. И снова Фаунтлерой увидел прелестные поляны с высокими папоротниками и колокольчиками, которые чуть шевелил ветерок; он видел оленей, которые стояли и лежали в высокой траве, глядя огромными удивленными глазами вслед карете, и убегавших подальше от аллеи бурых кроликов. Он слышал, как с шумом пролетали куропатки, как кричали и пели птицы, и все это казалось ему еще прекраснее, чем прежде. Сердце его исполнилось радости и счастья при виде окружавшей его красоты. А старый граф, тоже смотревший в окно, видел совсем иное. Перед ним проходила вся его долгая жизнь, в которой не было места ни добрым мыслям, ни великодушным поступкам; череда дней и лет, когда молодой, богатый, сильный человек тратил свою молодость, здоровье, богатство и власть на исполнение собственных прихотей, чтобы как-то убивать время. Он видел этого юношу -- когда время прошло и наступила старость -- одиноким и без друзей, несмотря на окружавшую его роскошь; видел людей, которые не любили или боялись его, людей, которые ему льстили или пресмыкались пред ним, но он не видел никого, кому было бы не безразлично, жив он или умер, если только от этого не проистекало для них какой-либо выгоды или проигрыша. Он смотрел на свои обширные владения и думал о том, о чем Фаунтлерой и не подозревал, -- как далеко они простираются, какое в них заключено богатство и сколько людей живет на этих землях. Ему было известно также -- этого Фаунтлерой тоже не мог знать, -- что среди всех этих бедных или зажиточных людей вряд ли нашелся бы хоть один, кто не завидовал бы его состоянию, власти и знатному имени и решился бы назвать его "добрым" или захотел бы, как этот простосердечный мальчуган, походить на него. Думать об этом было не очень-то приятно даже такому искушенному цинику, который прожил в мире с самим собой семьдесят лет, нимало не заботясь о том, что думали о нем люди -- лишь бы не нарушали его спокойствия и исполняли его прихоти. И то сказать, раньше он никогда не снисходил до размышлений обо всем этом, да и сейчас задумался лишь потому, что ребенок был о нем лучшего мнения, чем он того заслуживал, и захотел последовать его примеру. Все это заставило графа задать себе вдруг вопрос о том, насколько он достоин подражания. Фаунтлерой решил, что у графа опять разболелась нога -- так сильно тот хмурил брови, глядя в окно кареты, и потому старался его не беспокоить и молча любовался деревьями, папоротниками и оленями. Наконец карета выехала за ворота парка и, прокатив еще немного под деревьями, остановилась у Корт-Лоджа. Не успел лакей распахнуть дверцы кареты, как Фаунтлерой спрыгнул на землю. Граф вздрогнул и вышел из задумчивости. -- Что? -- произнес он. -- Мы уже приехали? -- Да, -- отвечал Фаунтлерой. -- Вот ваша палка. Обопритесь на меня, когда будете выходить. -- Я не собираюсь выходить, -- бросил граф. -- Как? Вы не навестите Дорогую? -- спросил пораженный Фаунтлерой. -- Дорогая меня извинит, -- молвил граф сухо. -- Ступай и скажи ей, что даже пони тебя не удержал. -- Она так огорчится, -- сказал Фаунтлерой. -- Она очень хочет вас видеть. -- Не думаю, -- возразил граф. -- Я пришлю за тобой позже карету. Томас, велите Джеффри ехать. Томас захлопнул дверцу; Фаунтлерой, бросив на него недоуменный взгляд, побежал к дому. Граф, подобно мистеру Хэвишему, имел возможность полюбоваться парой крепких ножек, быстро замелькавших по дорожке. Их обладатель, как видно, не желал терять ни минуты. Карета медленно покатила прочь, но его сиятельство все смотрел в окно. В просвет между деревьями ему была видна дверь дома: маленькая фигурка взбежала по ступенькам, ведущим в дом; навстречу выбежала другая фигурка -- невысокая, юная, стройная. Они бросились друг к другу -- Фаунтлерой кинулся в объятия матери, повиснув у нее на шее и целуя ее милое лицо. Глава седьмая В ЦЕРКВИ К утренней службе на следующее воскресенье в церковь собралось множество народа. Мистер Мордонт не помнил, когда еще церковь была так переполнена. Явились даже те, кто не оказывал ему ранее чести слушать его проповеди. Приехали и крестьяне из соседнего прихода в Хэзилтоне. Тут были крепкие фермеры с загорелыми лицами и добродушные полные женщины с румяными, как яблоки, щеками, в праздничных чепцах, ярких шалях и с целым выводком детей. Явилась и докторша со своими четырьмя дочерьми. Миссис и мистер Кимзи, изготовлявшие в своей аптеке порошки и пилюли для всей округи радиусом в десять миль, устроились на своих обычных местах; свои места на церковных скамьях заняли миссис Диббл, деревенская портниха миссис Смифф со своей приятельницей модисткой мисс Перкинс; явился и фельдшер, и аптекарский ученик, -- словом, все семьи в округе так или иначе были представлены, все были тут. Немало удивительных историй пересказали за прошедшую неделю в округе о лорде Фаунтлерое. В лавку миссис Диббл явилось столько покупателей, чтобы купить тесьмы или иголок на пенни, а заодно послушать последние новости, что колокольчик над дверью совсем охрип от усталости. Миссис Диббл знала до мельчайших подробностей, как обставлены комнаты маленького лорда, какие он получил дорогие игрушки, какой красивый гнедой пони ждал его на конюшне вместе с маленьким грумом и двухколесной тележкой с серебряной сбруей. Миссис Диббл могла поведать и о том, что сказали слуги, встретившие мальчика в вечер его приезда, и как все женщины в людской в один голос заявили, что это стыд -- стыд, да и только! -- разлучать бедного малютку с матерью, и что сердце у них просто замерло, когда он один отправился в библиотеку, потому как поди знай, как его примут, ведь нрав у графа такой, что пожилым не угадать, что он выкинет, не то что ребенку. -- Но вы уж мне поверьте, миссис Дженнифер, сударыня, -- говорила миссис Диббл, -- этот ребенок ничего не боится, так мне сам мистер Томас сказал. Сидел себе и улыбался и преспокойно беседовал с их сиятельством, словно они с ним давние друзья. А граф так поразился, мистер Томас говорит, что только сидел и слушал да смотрел на него из- под бровей. Мистер Томас считает, миссис Бейтс, сударыня, что как он ни суров, а в глубине души он очень доволен и даже гордится, ведь мальчик такой красавчик и до того вежлив, что, мистер Томас говорит, лучше и не пожелаешь. А затем следовала история о Хиггинсе. Достопочтенный мистер Мордонт рассказал ее у себя за обеденным столом, а прислуга пересказала ее на кухне, а оттуда она с быстротой молнии распространилась по всей деревне. В базарный день, когда Хиггинс появился в ближайшем городке, его со всех сторон засыпали вопросами. Невика тоже расспрашивали, и он в ответ показал кое-кому письмо с подписью "Фаунтлерой". Так что фермерским женам было о чем потолковать за чаем и в лавочке, где они делали покупки, и они обсудили все-все, ничего не упуская. В воскресенье же отправились в церковь -- кто пешком, а кто в одноколках с мужьями, им ведь тоже хотелось взглянуть на маленького лорда, к которому со временем перейдут все земли. Граф не имел обыкновения посещать церковь, но в первое же воскресенье после приезда Фаунтлероя он отправился с ним к обедне -- ему хотелось, чтобы их видели в церкви, на высокой скамье, где испокон века сидели члены семьи Доринкорт. В это утро на церковном дворе и за оградой собралось много народа. Люди стояли группками возле ворот и на паперти; толковали о том, будет ли граф на службе или нет. В самый разгар беседы какая-то добрая прихожанка воскликнула: -- Глядите, это, должно, его матушка! До чего ж молоденькая и хорошенькая! Все обернулись -- стройная молодая женщина в черном приближалась по дорожке к церкви. Женщина откинула вуаль, и все увидели, как она мила и хороша собой и как мягкие светлые волосы выбивались, словно у ребенка, из-под ее вдовьего чепца. Она не думала об окружающих; мысли ее были заняты Седриком -- она думала о том, как он бывал у нее, как радовался пони, как накануне да же приехал к ней на нем, держась в седле очень прямо, счастливый и гордый. Вскоре, однако, она заметила, что на нее смотрят и что ее появление произвело впечатление. Какая-то старушка в рыжем салопе сделала ей реверанс; потом присела и другая, сказав при этом: "Благослови вас Господь, миледи!", а когда она проходила, мужчины снимали перед ней шляпы. Сначала она растерялась, а потом поняла, что они приветствуют мать маленького лорда Фаунтлероя, и, зардевшись от смущения, поклонилась в ответ и негромко поблагодарила благословившую ее старушку. Ей, привыкшей к многолюдной, вечно спешащей Америке, такое простое внимание было внове, поначалу оно смутило ее; впрочем, оно не могло не тронуть ее, ибо она понимала, что оно продиктовано добросердечием и участием. Не успела она пройти под каменным порталом в церковь, как произошло событие, которого все ждали. На аллее, ведущей к церкви, показалась карета, запряженная великолепными лошадьми, с ливрейными слугами на запятках. -- Едут! Едут! -- заговорили в толпе. Карета остановилась у церкви, Томас соскочил с подножки, распахнул дверцу, и маленький светлоголовый мальчик в черном костюме спрыгнул на землю. Мужчины, женщины и дети с любопытством смотрели на него. -- Вылитый капитан! -- заметил кто-то из старожилов, помнивших его отца. -- До чего похож, ну прямо точная копия! Залитый солнечным светом, мальчик стоял и внимательно следил за тем, как Томас помогает графу вылезти из кареты. Как только граф ступил на землю, мальчик тотчас с такой готовностью подставил ему плечо, словно был футов семи ростом. И все тут же поняли: какие бы чувства ни вызывал в окружающих граф Доринкорт, внук его совсем не боялся. -- Обопритесь на меня, -- предлагал мальчик. -- Как все вам рады! Оказывается, они все вас знают! -- Сними шляпу, Фаунтлерой, -- сказал граф. -- Они здороваются с тобой! -- Со мной! -- вскричал Фаунтлерой, срывая с себя шляпу. Глядя удивленными сияющими глазами на толпу, он попытался разом поклониться всем вместе. -- Господь вас благослови, милорд, -- произнесла, приседая, старушка в рыжем салопе, поклонившаяся его матери. -- Живите долго и здравствуйте! -- Благодарю вас, сударыня! И вместе с графом Седрик вошел в церковь. Пока они шли по проходу к квадратному возвышению, отделенному от остальных тяжелым занавесом, где на скамье с высокой спинкой лежали красные подушки, глаза всех прихожан были прикованы к ним. Усевшись, Фаунтлерой сделал два приятно удививших его открытия: во-первых, прямо напротив, за рядами голов, сидела мама и улыбалась ему; а во-вторых, рядом, у стены, лицом друг к другу, возле возвышения, на котором лежали два каменных молитвенника, стояли, сложив тонкие пальцы, две высеченные из камня коленопреклоненные фигуры в старинном диковинном платье. На стене была выбита надпись, но Фаунтлерой разобрал только слова, начертанные старинной орфографией: "Здесь покоится прахъ Грегори Артура, первого графа Доринкорта, а также Алисонъ Хиль-дегардъ, его супруги". -- Можно, я вас шепотом что-то спрошу? -- обратился Фаунтлерой к деду, снедаемый любопытством. -- Да? -- отвечал граф. -- Кто это вон там? -- Твои предки, жившие несколько сот лет назад. Лорд Фаунтлерой с почтением посмотрел на фигуры и произнес: -- Возможно, это от них у меня такое правописание. После чего нашел нужное место в молитвеннике. Заиграл орган -- Фаунтлерой встал и с улыбкой взглянул на мать. Он очень любил музыку, и они нередко пели вдвоем; его чистый, звонкий, как у жаворонка, голос влился в хор прихожан. Он пел с увлечением, с жаром; а граф увлеченно следил за мальчиком, сидя в углу своей ложи, затененном занавесом. Седрик стоял с раскрытым псалтырем в руках и, подняв к небу лицо, пел, позабыв обо всем; солнечный луч, проникший через цветной витраж в церковь, золотом горел в его волосах. Мать глядела на его счастливое лицо -- трепет охватил ее сердце, и из глубины его вырвалась молитва. Она молилась о том, чтобы ничто не замутнило простого счастья его ребяческой души и чтобы огромное состояние, внезапно свалившееся на него, не принесло с собой зла. В последнее время ее нежное сердце беспокоили смутные предчувствия. -- Ах, Седди, -- сказала она ему как-то вечером, обнимая его на прощанье, -- ах, Седди, милый, как бы мне хотелось быть очень умной ради тебя и давать тебе мудрые советы! Но я могу тебе сказать только одно: будь добрым, милый, будь смелым и прямым, и ты никогда никого не обидишь и многим сможешь помочь. Кто знает, может быть, этот огромный мир станет чуточку лучше оттого, что в нем живет мой малыш. А это важнее всего, Седди, важнее всего остального -- если мир станет чуточку лучше оттого, что кто-то жил в нем, пусть даже всего лишь на самую капельку лучше, мой милый. Возвратясь в замок, Седрик повторил слова матери деду. -- Когда она мне это сказала, -- закончил он, -- я подумал о вас. Я ей сказал, что мир изменился к лучшему, оттого что вы в нем живете, и еще я сказал, что буду стараться походить на вас. -- А что она тебе на это ответила? -- спросил граф с некоторой тревогой. -- Она сказала, что это правильно и что надо всегда искать в людях хорошее и стараться, чтобы нам это нравилось. Возможно, старый граф вспомнил об этом разговоре, сидя в своем углу в церкви. Не раз глядел он через головы прихожан туда, где сидела в одиночестве жена его сына; он видел милое лицо, которое любил сын, так и не дождавшийся от отца прощения, глаза, столь похожие на глаза мальчика, сидящего рядом с ним; однако какие мысли роились в его голове и были ли они горькими и непреклонными, или он несколько смягчился, понять было невозможно. Выйдя из церкви, граф с внуком увидали, что прихожане не расходятся, желая, видно, посмотреть на них поближе. У церковных ворот стоял какой-то человек с шапкой в руках, и когда они подошли, он шагнул вперед и остановился. Это был фермер средних лет с измученным лицом. -- А-а, Хиггинс, -- молвил граф. Фаунтлерой обернулся и бросил на него быстрый взгляд. -- Это и есть мистер Хиггинс? -- спросил он. -- Да, -- отвечал сухо граф. -- Он, верно, явился взглянуть на своего нового лендлорда. -- Да, милорд, -- отвечал фермер, и краска залила его загорелое лицо. -- Мистер Невик сказал мне, что лорд Фаунтлерой замолвил за меня по доброте словечко, и я хотел бы, если дозволите, его поблагодарить. Возможно, он немного удивился, увидав, как мал был его благодетель, который сделал для него так много. Сейчас он стоял и смотрел снизу вверх на Хиггинса, как могли бы смотреть его собственные дети, на долю которых выпало столько невзгод; ему явно и в голову не приходило, какой важной персоной он стал. -- Я стольким вам обязан, милорд, -- начал он, -- стольким обязан! Я... -- Да что вы, -- прервал его Фаунтлерой, -- я только письмо написал. А сделал все дедушка. Вы же знаете, он такой добрый и всегда всем помогает. А как здоровье миссис Хиггинс? Хиггинс слегка опешил. Казалось, он удивился, услышав столь лестный отзыв о старом графе, который вдруг предстал этаким благотворителем, наделенным самыми добрыми чертами. -- Я... мда... конечно, милорд, -- бормотал он.-- Хозяйке теперь лучше, когда она беспокоиться перестала. Это ее тревога доконала. -- Я очень рад, -- сказал Фаунтлерой. -- Мой дедушка очень огорчился, узнав, что у ваших детей скарлатина, да и я тоже. У него ведь тоже были дети. Вы знаете, я сын его младшего сына. Хиггинс вконец растерялся. На графа он старался не смотреть -- так оно было безопаснее! Все знали, как тот любил сыновей: виделся с ними раза два в год, не более, а если кто-то из них болел, тут же уезжал в Лондон, потому что врачи и сестры наводили на него скуку. Его сиятельство слушал весь этот разговор, сверкая глазами из-под насупленных бровей; странно ему показалось узнать, что его огорчила скарлатина. -- Видишь, Хиггинс, как вы все ошибались во мне, -- заметил он с угрюмой улыбкой. -- А вот лорд Фаунтлерой меня понимает. Когда тебе понадобятся точные сведения о моем нраве, обращайся к нему. Садись в карету, Фаунтлерой. Фаунтлерой прыгнул в карету, и она покатила по зеленой аллее; она уже свернула на дорогу, а на губах графа все играла угрюмая улыбка. Глава восьмая ФАУНТЛЕРОЙ УЧИТСЯ ЕЗДИТЬ ВЕРХОМ Угрюмая улыбка еще не раз кривила губы графа Доринкорта по мере того, как шли дни. Однако по мере того, как его знакомство с внуком росло, она становилась все менее угрюмой. Следует признаться, что к тому времени, когда лорд Фаунтлерой появился на сцене, графу наскучили его возраст, подагра и одиночество. После долгой жизни, исполненной удовольствий и развлечений, грустно было сидеть в роскошных покоях одному, положив больную ногу на скамеечку, сердясь и крича, чтобы немного развлечься, на испуганного лакея, которому самый вид его был ненавистен. Старый граф был слишком умен, чтобы не знать, что слуги его не выносят и что даже навещавшие его изредка гости приезжают не из любви к нему, хотя некоторых и развлекали его язвительные речи, в которых он никому не давал пощады. Пока он был здоров и полон сил, он часто выезжал, делая вид, что это ему нравится, хотя не получал на деле никакого удовольствия; но когда здоровье его начало сдавать, все ему опостылело и он заперся в Доринкорте со своей подагрой, книгами и газетами. Впрочем, читать все время было невозможно, и его все больше одолевала, как он говорил, "скука". Длинные дни и ночи наводили на него тоску, и он становился все более раздражительным и нетерпимым. Но тут появился Фаунтлерой, и стоило графу его увидеть, как -- к счастью для малыша -- его тайная гордыня была удовлетворена. Будь Седрик не так хорош собой, старик, возможно, тотчас бы его невзлюбил, так и не успев оценить его достоинств. Граф про себя решил, что красота и бесстрашие Седрика объясняются тем, что в жилах его течет кровь Доринкортов и что он делает честь их семье. А позже, когда он узнал мальчика поближе и увидал, как хорошо он воспитан, хоть и не понимает всех обстоятельств своего нового положения, Седрик стал нравиться ему все больше и больше и порой даже развлекал его. Передать в эти детские руки возможность оказать помощь бедному Хиггинсу показалось забавным старому графу. Бедный Хиггинс его сиятельство совсем не занимал, однако ему приятно было думать о том, как все в округе заговорят о его внуке и фермеры станут им восхищаться, даром что он совсем ребенок. Приятно было и ездить в церковь вместе с Седриком, видя, что их появление вызывает всеобщее волнение и интерес. Он знал, как все будут говорить о красоте мальчика, восхищаться его крепкой, стройной фигуркой, его осанкой, лицом и золотыми кудрями и как все согласятся (граф слышал, как одна женщина сказала это другой), что он "с головы до пят настоящий лорд!". Граф Доринкорт был человек надменный, он гордился своим именем, гордился своим титулом и потому горд был показать всему свету, что наконец-то у дома Доринкортов есть достойный наследник. В тот день, когда Седрик впервые сел на пони, граф испытал такое удовольствие, что совсем забыл о подагре. Когда грум вывел из конюшни красивого гнедого пони, который изгибал дугой изящную шею и высоко вскидывал породистую голову, граф уселся у открытого окна библиотеки и принялся наблюдать, как будет проходить первый урок верховой езды. Ему хотелось узнать, не оробеет ли мальчик. Пони был не маленький, а граф не раз видел, как дети теряют смелость при первой попытке. Фаунтлерой с радостью уселся в седло. Он никогда прежде не сидел на лошади и был в восторге. Грум по имени Уилкинс взял пони под уздечку и несколько раз провел под окном библиотеки. -- Смелый парнишка, право слово, -- с ухмылкой рассказывал позже Уилкинс в конюшне. -- Уж его-то на лошадь посадить было совсем не трудно. И до чего в седле хорошо держался! Не хуже самого графа, когда тот еще верхом ездил! А парнишка мне и говорит: "Уилкинс, -- говорит,-- я прямо держусь? В цирке наездники до того прямо в седле держатся!" Я ему и отвечаю: "Прямо,-- говорю, -- прямо как стрела, милорд!" А он ну смеяться, заливается от радости и говорит: "Ну и хорошо, -- говорит, -- а если не буду прямо держаться, так вы мне скажите, Уилкинс!" Однако просто держаться прямо в седле, пока пони водят шагом, было не так уж и интересно. Через несколько минут Фаунтлерой обратился к деду, который следил за ним из окна. -- А можно мне самому попробовать? -- спросил он. -- И можно, я поеду быстрее? Тот мальчик на Пятой авеню и рысью скакал и галопом! -- Ты думаешь, что мог бы пройтись рысью или галопом? -- сказал граф. -- Мне бы хотелось попробовать, -- отвечал Фаунтлерой. Его сиятельство подал знак Уилкинсу, который вывел собственную лошадь и, вспрыгнув в седло, взял пони Фаунтлероя на длинный повод. -- А теперь, -- велел граф, -- пусть попробует рысью. Следующие несколько минут были волнующими для маленького наездника. Он обнаружил, что пройтись рысью не так легко, как пройтись пешком, и чем быстрее идет пони, тем труднее держаться в седле. -- Тр-трясет поря-рядочно, правда, -- сказал он Уилкинсу. -- А в-вас не тр-трясет? -- Нет, милорд, -- отвечал Уилкинс. -- Привыкнете со временем. Привставайте на стременах. -- Да я все время привстаю, -- отвечал Фаунтлерой. Он неловко привставал и опускался, его так и бросало в седле. Лицо его раскраснелось, он тяжело дышал, но не сдавался и изо всех сил старался держаться прямо. Граф из окна все хорошо видел. Когда наездники выехали из-за скрывавших их деревьев и снова приблизились к окну, граф увидел, что шляпа у Фаунтлероя слетела, щеки побагровели, а губы плотно сжаты, но он продолжает мужественно держаться в седле. -- Остановись на минутку! -- произнес граф. -- Где твоя шляпа? Уилкинс притронулся рукой к козырьку своей шапки. -- Слетела, ваше сиятельство, -- ответил он с явным удовольствием. -- не разрешил мне остановиться, чтобы ее поднять, милорд. -- Он не из пугливых, а? -- заметил граф сухо. -- Он-то, милорд? Да он и не знает, что такое страх. Я многих молодых господ ездить верхом учил, но чтобы кто так к седлу прилип, не видывал. -- Устал? -- спросил граф Фаунтлероя. -- Хочешь слезть? -- Я не ждал, что так трясти будет, -- честно признался Фаунтлерой. -- И устаешь немного, но слезать я еще не хочу. Вот отдышусь и поскачу назад за шляпой. Вздумай какой-нибудь умник учить Фаунтлероя, как понравиться старому графу, он не смог бы придумать ничего лучшего. Неяркий румянец заиграл на увядшем лице графа, пока он смотрел вслед ускакавшему пони, а в глазах под нависшими бровями мелькнула радость, которую старый аристократ не ожидал уже вновь испытать. Он сидел и с нетерпением ждал, когда же снова раздастся стук копыт. Наконец через какое-то время лошади возвратились, однако теперь уже они шли быстрее. Фаунтлерой скакал без шляпы -- Уилкинс держал ее в руке; щеки у Фаунтлероя еще пуще побагровели, волосы растрепались, он скакал галопом. -- Ну вот, -- тяжело дыша, произнес он, когда поравнялся с дедом, -- я взял в галоп. У меня еще так не получается, как у того мальчика на Пятой авеню, но я взял в галоп -- и удержался в седле! Он очень подружился с Уилкинсом и пони. Дня не проходило, чтобы их не видели на зеленых аллеях или на большой дороге, где они весело неслись вскачь. Фермерские ребятишки выбегали из дверей, чтобы взглянуть на горделивого гнедого пони и отважного маленького наездника, с такой уверенностью сидящего в седле, а маленький лорд срывал с себя шляпу и махал ею с криком: "Хэлло! Доброе утро!" Это произносилось от души, хотя и без особой аристократичности. Иногда он останавливался поболтать с детьми, а однажды Уилкинс вернулся в замок и рассказал, что Фаунтлерой потребовал, чтобы они остановились у деревенской школы, и уступил пони хромому мальчику, чтобы тот доехал на нем домой. -- Право слово, -- рассказывал Уилкинс на конюшне, -- право слово, такого я никогда не слыхивал! Мне он спешиться не позволил, потому, говорит, как мальчику на большой лошади будет сидеть неловко. Так мне и сказал: "Уилкинс, -- говорит, -- этот мальчик хромой, а я нет, и потом, -- говорит, -- я с ним поговорить хочу". Так что пришлось парнишке -- его Хартл зовут -- сесть на пони, а милорд сунул руки в карманы и идет себе рядом, разговаривает и посвистывает, нимало не смущаясь! А когда мы к их хижине подъехали и мать парнишки во двор выскочила, затрепыхалась, он шляпу скинул и говорит: "Я вашего сына домой привез, сударыня, -- говорит, -- потому как у него нога болит, а на эту палку опереться как следует разве можно? Я дедушку попрошу, чтобы ему костыли сделали". И женщина, право слово, так и упала от удивления, да я и сам чуть не лопнул!" Граф, услышав эту историю, вовсе не разгневался, как думал Уилкинс, а только рассмеялся, а потом подозвал к себе Фаунтлероя и велел ему все рассказать от начала и до конца и после снова рассмеялся. А через несколько дней карета Доринкорта остановилась возле хижины, где жил хромой мальчик. Из кареты выпрыгнул Фаунтлерой, подошел к двери, держа на плече, словно ружье, пару крепких, легких новых костылей, и вручил их миссис Хартл. -- Дедушка шлет вам поклон и вот эти костыли для вашего мальчика, и мы надеемся, что ему станет легче. -- Я передал им от вас поклон, -- сказал Фаунтлерой графу, вернувшись на свое место в карете.-- Вы мне этого не говорили, но я подумал, что вы, верно, просто забыли. Так и есть, правда? И граф снова рассмеялся, но не стал возражать. Дело в том, что по мере их сближения вера лорда Фаунтлероя в