, когда мы с ним так же улыбались друг другу, спаянные горячим свинцом молчания. ГЛАВА XXVI  Мне всю жизнь, вероятно, суждено оставаться в дураках. Я прекрасно видел: что-то произошло, Бруно ходит вокруг меня, ищет удобного случая заговорить, но в последнюю минуту отступает, отказывается от своего решения, действуя по принципу: отложи на завтра то, что трудно сделать сегодня. Мне даже показалось, что Одилия, влияние которой становилось все очевиднее, чегото от него требует или, во всяком случае, чего-то нервно ждет. И поскольку мне и самому трудно бывает первому начать разговор и я ненавижу в себе эту слабость, я совершенно не выношу, когда на меня начинают смотреть, как на палача, на неприступного вершителя чужих судеб, с которым нельзя быть откровенным. Я даже подумал: "Уж не решили ли Лебле дать задний ход? И не явилось ли тому причиной то, что Бруно занимает такую незавидную должность? Но ведь фактически они дали свое согласие. Может быть, они надеются подыскать ей более блестящую партию? Но, дети мои, вы, видимо, просто смеетесь надо мной. Всему Шеллю известно, что дела конторы идут из рук вон плохо, что у нее есть по крайней мере четыре или пять очень опасных конкурентов. К тому же девушка в наших руках, мы ее держим крепко и не собираемся выпускать; я отнюдь не хочу, чтобы Бруно получил отставку, мне ведь совсем нелегко было примириться с существованием Одилии, и у меня нет никакого желания привыкать к другой девице, которая может оказаться куда более опасной похитительницей сыновей, чем эта в конечном счете милая и выдержанная девушка, которая в общем подходит нам и вряд ли должна разбить нашу семью". Меня беспокоила еще одна мысль: "Не дошли ли до них какие-нибудь слухи о происхождении Бруно? Но ведь сам он ни в чем не виноват. И если его происхождение кого-то должно задевать, так только меня, меня одного, а я с этим давно примирился. К тому же трудно вообразить себе, что они о чем-то пронюхали. Об этом знали лишь три человека: один из них только что умер, а двое других уже пятнадцать лет хранят семейную тайну, и за них я могу головой поручиться. Никто не сможет опровергнуть того, что записано в свидетельстве о рождении Бруно!" Я не понимал. Я никогда ничего не понимаю. Но во всяком случае я готов был встать на защиту своего сына... И вот как-то утром, опаздывая и обжигаясь какао, Бруно уронил свою кружку, которая чудом не разбилась, какао не попало ему даже на брюки. Однако Бруно выругался, наклонился, поднял кружку, тут же неловко снова выпустил ее из рук, и на этот, раз она разлетелась на мелкие куски. Лора, гладившая белье Луизы - Луиза приносит ей стирать свое грязное белье, - подобрала осколки и сказала со спокойствием куда более обидным, чем любой упрек: - У тебя что-то не ладится, мой мальчик? Я добавил: - Если у тебя и впрямь что-то случилось, мог бы, кажется, об этом сказать. Арабское шествие. У дверей Бруно оглядывается. - Извини меня, папа, - говорит он, - я боялся тебя огорчить. Поговорим об этом в обед. Подождав, пока затихнет шум его шагов, Лора снова берется за утюг и ставит его на рукав кофточки, от которой поднимается пар. - Каждый день или почти каждый день встречаться с девушкой и думать, что тебе придется ждать еще целых три года, - ясно, это его мучает. - И вы думаете... - Готова руку положить в огонь, что он попросит вас поторопиться со свадьбой. - Даже не отслужив в армии! Пусть и не надеется, - бурчит мосье Астен. Антракт. Ничего, отыграюсь на своих лентяях. Бруно, который работает всего в трех километрах от дома и приезжает обедать с теткой, видимо, забыл, что я обычно возвращаюсь только вечером. Но сегодня я нарочно постараюсь приехать к обеду. Бруно уже расправляется с эскалопом. - Ну, так что же? - спрашивает мосье Астен. - Подожди, папа, дай мне хоть пообедать, - отвечает Бруно с полным ртом. Четыре взмаха вилкой, Бруно вытирает губы, пьет, снова вытирает салфеткой рот - ничего не скажешь, мальчик хорошо воспитан. - Послушай, папа... Я давно готов его слушать, так же как и Лора, которая жует, почти не двигая челюстями. Наконец пробка вылетает и наружу вырывается незатейливая речь, обдуманная между двумя почтовыми операциями. - Послушай, папа, я уже поступил на службу. Теперь я зарабатываю себе на жизнь. Конечно, это не золотое дно, особенно хвалиться нечем, но через несколько лет, если я смогу окончить юридический факультет и поступить в высшую школу ведомства связи, я получу приличную должность... Это только вступление. О главном ни слова; ничего нового. Пока я ковыряюсь в салатнице, он все убеждает и убеждает меня. Передо мной проходит длинный ряд блестящих должностей, которые ярко сверкают над миром серых блуз, пыльных тюков с корреспонденцией, ящиков с бесчисленными отделениями и лежащих навалом посылок и бандеролей: контролеры, инспекторы, экспедиторы, приемщики и другие почтовые служащие и в заключение, - почему бы и нет, раз таковые существуют, - начальники. Но Бруно скромен и в своей скромности практичен. - Во всяком случае, если я приложу достаточно усилий, то, став старшим служащим, я смогу просить, чтобы мне доверили приходную кассу, и тогда с процентными отчислениями это уже кое-что даст... - Ну а короче? - говорит отец. - Короче, - повторяет Бруно без всякой иронии, - раз уж я на правильном пути, то я не понимаю, чего ради мы с Одилией должны ждать. Лора напряженно молчит. Так же, как и я. Бруно буквально из кожи вон лезет. - Поженимся мы или нет - ну что от этого изменится? Мы могли бы жить здесь, с тобой, Одилия работала бы... - А хозяйство вы свалили бы на Лору? - вдруг язвительно спрашивает мосье Астен. - Бог мой, - откликается Лора, - если бы все дело было в этом! - И вы жили бы паразитами за счет семьи, - продолжает сурово мосье Астен, - вы жили бы, ни о чем не беспокоясь. Это вполне естественно, когда речь идет о ребенке, но так не имеет права поступать мужчина, который, создавая семью, берет на себя определенные обязательства. Однако и это еще не самое главное, я не изверг и не скупец. Но неужели ты и впрямь думаешь, что, обзаведясь семьей, ты с твоими данными кончишь юридический факультет и твою высшую школу или что-то там еще? Видел я таких слишком быстрых молодых людей, которые, влюбившись в чересчур благоразумных девиц, женились очертя голову, обещая себе заниматься усерднее прежнего, но сразу же увязали в своей кровати, в своей работе, в домашних делах, в заботах о том, как дотянуть до получки, в тысячах каждодневных неприятностей. Не говоря уж о семейных скандалах. Молодые пары, которые боятся подождать со своей великой любовью, так спешат, что и оглянуться не успеют, как уже оказываются среди кучи грязных пеленок! Бруно - этот ребенок - вспыхивает. Он окончательно теряется и лишь бормочет... - Папа... - Нет, Бруно, я и так пошел на слишком большие уступки. Я не могу своими руками толкать тебя в пропасть. А подумал ли ты о том, что будет с Одилией, если тебя пошлют на два года в Алжир защищать французскую нефть? Мало ли как могут сложиться обстоятельства. А она останется здесь, да еще с ребенком на руках! Снова арабское шествие. Бруно отодвигает нетронутый десерт, отбрасывает салфетку и, так же как и утром, бросается к двери. У самого порога он снова обретает мужество. - Извини меня, папа, - говорит он очень быстро, - но ребенок скоро должен будет появиться. И уже совсем не так мужественно устремляется к своей малолитражке, оставив Лору на этот раз подбирать осколки отцовского гнева. Но я даже не был разгневан. Мы оба с Лорой, которая очень старательно снимала спиралью кожуру с яблока, подавлены и смущены. - Мы такого не заслужили, - шепчет Лора, впервые в жизни сетуя на судьбу. Ее счастье, что она не может сидеть без дела, и потому ее растерянность не так бросается в глаза. - Бруно! Я просто отказываюсь верить. И как только это у него получилось? - продолжает она наивно. - Так же, как и у всех, - отвечает мосье Астен, которому хотелось бы, чтобы она помолчала. К его блистательной судьбе прибавилось еще одно великолепное звено. Этот милый добрый мальчик, такой ласковый, каких теперь и не встретишь, продолжает славную семейную традицию, осчастливливая нас еще одним незаконным ребенком. О слепая любовь отцов! Как она помогает верить в невинность своих детей! Я как сейчас вижу Бруно, сидящего на каменной ограде рядом с девицей Лебле, я вижу, как он несмело прижимается к ее виску, прижимается так осторожно, что наивный папаша даже подумал: его Бруно еще и пальцем до нее не дотронулся. Ну что ж, вы, как всегда, ошибались, все было гораздо проще: тут не было страха показаться размазней или слюнтяем. Они просто пресытились и могли себе позволить роскошь быть сдержанными. К чему им были первые несмелые ласки, когда для них не существовало никаких запретов! - Кушайте, Даниэль, - говорит мне Лора. - Вы можете опоздать. Мы обсудим все это вечером. Я ем. Ем вялую позднюю редиску. И, кажется, говядину. Нет, телятину. И безвкусную очищенную мягкую грушу с вырезанной серединкой, разделенную на четыре части. Мне казалось, что в нравственном отношении Бруно похож на меня. Какая же между нами оказалась невероятная разница; там, где я ждал слишком долго, он не стал и раздумывать; там, где я никогда не посмел бы сделать первый шаг, он пошел до конца; там, где я превозмогал себя, ему явно не хватало терпения. И к чему он пришел, бедный мальчик! Он загнан в угол. Словно крыса. Он вынужден спешно исправлять положение. И он это сделает, он уже с жаром принялся за дело. Сегодня. Исправлять, поправлять - уже одно это слово говорит о том, что тут не все ладно, что теперь придется строить жизнь по воле случая, придется все время об этом думать, тайком поглядывая на эту трещину, которая, конечно, целиком на твоей совести, и все время бояться, как бы и само твое счастье, сколоченное на скорую руку, еще где-нибудь не треснуло. У меня, очевидно, отсталые взгляды. Ничего не поделаешь, я безнадежно отстал. Моя мать говорила: "Тот себе не помогает, кто все время уступает". Она говорила это мне, тому, кто часто уступал. Действительно, проклятия - не моя стихия. Впрочем, когда девушка уступает юноше, это значит, что и юноша уступает девушке и что он не уважает не только ее, но и самого себя. Можно было бы сказать: он изменяет самому себе. Или даже: он изменяет ей с ней же самой. Так же, как в свое время, вступив в связь с Мари, я изменил нашей любви. - Нет, не судите - и не судимы будете, ведь и сами мы не безгрешны. "Кто из вас без греха, первый брось в нее камень", - сказано в Евангелии от Иоанна, который тут же добавляет (как видите, и Писание не лишено юмора): "И они стали уходить один за другим, начиная от старших до последних". Одилия, конечно, не Жизель, хоть я и делаю вид, что меня пугает якобы существующее между ними сходство. Она по крайней мере никому не изменяла. И как понять, какую роль в том, что произошло, сыграла любовь, а какую чувственность, которая нам кажется вполне естественной у сыновей и непростительной у девушек? Здесь не было и того предательства женщины, которая, оправдываясь своей неудовлетворенностью, заводит себе любовника. В ее поступке, в том, что она уступила Бруно, не задумываясь над тем, к чему это может привести, нет ничего похожего на слабости Луизы, которая никогда не забывает о соблюдении приличий. Тут была глупость, была греховность объятий, пробуждающих в нас инстинкты, эту приманку, на которую ловится несовершенная человеческая природа. Была сладостная капитуляция, белое полотно, полотнище белого знамени, а знамя следует держать в чистоте... - Без двадцати два. У вас лекция, - говорит обеспокоенная Лора. Когда-то человек в шелковых чулках, какой-то епископ, ошибся, составляя перечень человеческих грехов: это, конечно, проступок, но не преступление. Второй антракт. В шесть часов я был уже дома, рассчитывая, что Бруно вернется в половине восьмого. Но он не появился ни в восемь, ни в девять. В десять Лора начала то и дело выбегать из дому, чтобы посмотреть, не появился ли он в конце улицы - этого безмолвного коридора с двойным сводом - лампочек и звезд. Наконец зазвонил телефон. Это Луиза. - Бруно у меня, - сообщила она. - Вместе с Одилией. Вообрази, они не смеют вернуться домой. Это ловко! Колыбель не такой уж плохой подарок от жениха, веселая жизнь ждет Одилию. И следом за этой тирадой нравоучительное замечание: - Неужели они не могли быть поосторожнее? Да простит мне святой Мальтус! Что мне до отягчающих обстоятельств, результат говорит сам за себя. К чему лишние слова! - Скажи им, чтобы они немедленно возвращались. Я, кажется, никого еще не съел. Они появились лишь в одиннадцать, гораздо менее смущенные, чем был бы я на их месте, но все-таки они шли гуськом. Бруно, который на этот раз вынужден был держаться храбро, шел впереди, прикрывая своей спиной, словно щитом, Одилию. - Не усложняйте своего положения и не стройте из себя детей, - сказала Лора, взяв девочку за руку. - Садитесь, Одилия. Она всегда обо всем подумает. И пока она усаживает будущую мать, у которой, теперь я понимаю почему, так развилась согласно моде грудь, я стараюсь придумать, как мне начать разговор, и, кажется, нахожу подходящую фразу. - Признаюсь, Одилия, я больше вам доверял. - Не обвиняй ее, - протестует Бруно. - Мне это далось не так просто. Одилия даже подпрыгивает при этих словах. - Не станешь же ты утверждать, что сознательно поступил так? - говорит Лора. - Конечно, сознательно! - откровенно признается Бруно. Но он тут же поправляется: - Я, конечно, говорю не о ребенке. - Ты, право, огорчаешь меня, - замечает мосье Астен, - я тебе тоже очень доверял. - Знаю, - отвечает Бруно, - но тебе-то легко говорить. А каково было мне! И потом Одилия - теперь-то я могу это сказать - в то время еще ничего не решила. И вот однажды вечером я воспользовался случаем... - У тебя никто не спрашивает подробностей, - одергивает его Лора. И медленно повернувшись к Одилии: - Вы еще не решили для себя самого главного и все-таки пошли на это! - Он просто ничего не понял, - отвечает Одилия. И затем тише, с какой-то особой интонацией, от чего она сразу преображается, заканчивает: - Он никогда ничего не может толком сказать, он всех боится, не верит в себя. А это по крайней мере было доказательством... Словно ангел пролетел рядом с нами, и пусть его крылья потеряли свою белизну, от него повеяло теплом. Лора о чем-то сосредоточенно думает, что-то прикидывает в уме, даже шевелит губами. - Если я правильно поняла, это случилось во время каникул и вы беременны уже три месяца? Мосье Астена снова охватывает раздражение, его беспокоит совсем другое. Если она пошла на это по собственной воле, то такая искушенная девица стоит двух. - И с тех пор вы продолжали в том же духе? - спрашивает он. - Раз она моя жена, - невозмутимо отвечает Бруно. Мы с ним говорим на разных языках. Ни ей, ни ему не стыдно; им только неприятно, да еще они побаиваются родителей, у которых сохранились отвлеченные, полумистические представления о чистоте, неприкосновенности, законности, тогда как в сердечных делах, так же, как и в вопросах плоти, вполне достаточно откровенности и простоты. За красивыми чувствами они не видят, как видели мы, первородное, звериное начало, страшного зверя, который только ненадолго притаился, чтобы удобнее напасть на них. Они приручили этого зверя, освоились с ним, сделали его безобидным, и когда наступает время пить, спать или любить, они дают ему насладиться, дают волю его инстинктам. - Не будем говорить о том, что вы нас лишили многих радостей, - продолжал мосье Астен, - но и себя вы обеднили во многом. Слова, сказанные лишь для того, чтобы я мог сохранить позу благородного отца. Бруно не сомневается в этом. - Извини меня, - бормочет он. В третий раз за сегодняшний день он произносит эту фразу, но не хочет употребить более сильного слова. Однако от того, извиню я его или прощу, ничего не изменится. Нас тут четверо, и нам суждено прожить нашу жизнь здесь, на этой улице, всем вместе. Для этой поспешной, но неизбежной свадьбы необходимо мое согласие. Я даже не могу показать, что даю свое согласие скрепя сердце, иначе в будущем мне грозит изгнание. Я тот добрый отец семейства, я должен быть тем добрым отцом семейства, который только в интересах молодой четы оттягивал свадьбу и, конечно, сожалеет, что события развернулись слишком быстро; но, если верить статистике, факт этот довольно распространенный, и не больше чем у тридцати процентов супругов бывает настоящая первая брачная ночь. Сдержанный, все еще огорченный - ведь я и опомниться не успел, а нам, хранителям принципов, надо держаться с достоинством, - но уже подобревший, полный христианского милосердия, готовый благословить виновных, я могу найти единственный выход из создавшегося положения - сделать вид, что я сам спешу больше всех. - Ясно, что откладывать больше нельзя. - Одилия, ваши родители о чем-нибудь догадываются? - тотчас же спрашивает Лора. Одилия отрицательно качает головой. Ее лицо вытягивается. Она кажется в эту минуту совсем юной девочкой, хрупкой, беззащитной, она даже не представляет себе, как волнующе мила она сейчас, когда с ее ресниц готова скатиться слеза, и как трогает мысль, что в этой очаровательной согрешившей девчушке уже развивается новая жизнь. Ее собственные родители внушают ей гораздо больше страха, чем мы; что же, это ей будет зачтено. Лора касается моего рукава. - Если хотите, Даниэль, я провожу ее и поговорю с матерью. Нам, женщинам, легче договориться. - Передайте ей, что я готов принять мосье Лебле или же зайти к ним, как им будет угодно. Лора надевает пальто. С тех пор как умерла ее мать и она стала по женской линии старшей в семье, ее молчаливость и покорность явно идут на убыль. У нее теперь не только есть свое мнение, но даже появилась какая-то решительность, словно она лишь сейчас начинает жить. Но у меня нет времени раздумывать об этом. Бруно целует Одилию в губы. - Ничего, моя девочка, - говорит мосье Астен, отворачиваясь. ГЛАВА XXVII  И вот на следующий день, когда Лора ушла за покупками, я увидел, что к нашему дому на своих несгибающихся ногах приближается отец Одилии в сопровождении супруги, которая семенит рядом с ним, постукивая кончиком зонта по гравию. Он пожимает мне руку с тем самым выражением, какое было у него на кладбище, и садится. - Мы ошеломлены, - говорит он, опускает перчатки в шляпу, а шляпу ставит на колено. Мадам Лебле тяжело вздыхает, ее выцветшие, желтоватые глазки с острыми черными зрачками, напоминающими грифель на неотточенном конце карандаша, так и шарят по комнате. Мосье Лебле продолжает: - Когда я думаю о том, что случилось... Он, видимо, считает своим долгом сделать торжественное вступление. Я уже успел прийти в себя, и меня его уловки почти забавляют. В подобных ситуациях отец юноши чувствует себя более уверенно, поскольку в глазах окружающих (спрашивается, почему?) обесчещенной считается только девушка. Как ужасно сознавать, стонет мосье Лебле, что, прожив в этих местах двадцать лет, ничем не запятнав своего доброго имени, напротив, столько сделав для Шелля (ведь мои труды, посвященные каменным орудиям доисторического человека так называемого Шелльского периода, приобрели такую известность), я вдруг стал объектом сплетен и пересудов. Я понимающе киваю головой, а сам поглядываю на фиолетовую ленточку на отвороте его пиджака, - мне не удалось заслужить такой за двадцать лет своей педагогической деятельности. Наконец мы доходим до того, что пришлось пережить несчастному отцу, когда он узнал, что его дочь - всему Шеллю она известна как очень серьезная девочка - позволила себя соблазнить юноше, от которого меньше всего можно было ожидать подобной низости. На мой взгляд, виноваты были оба. Но в глазах этого человека, который не преминул бы обозвать шлюхой согрешившую дочь соседки, его собственная дочь могла быть только несчастной жертвой, а сам он, видимо, чувствовал себя борцом за справедливость, разоблачающим коварного совратите- ля. Вот почему так пронзает меня его взор. Мадам Лебле шмыгает носом, она по крайней мере искренна в своем горе. А я думаю: "Почему убитые горем люди становятся смешными, как только начинают предъявлять какие-то требования?" Мосье Лебле продолжает: он не может простить Бруно, но и не хочет взваливать на него всю вину. Он хотел бы только сказать о тех, кто своим пагубным примером... а такие есть в каждой семье... - Теперь уже поздно обвинять кого-то, - прерывает его жена. Мосье Лебле сбавляет тон, требует как можно скорее поженить детей и, когда это станет необходимым, отправить Одилию куда-нибудь в провинцию, где бы она родила ребенка, не привлекая к себе внимания, и прожила бы там некоторый срок, достаточный для того, чтобы сбить всех с толку. - У вас, кажется, имеется небольшой дом неподалеку от Анетца? - Да, он принадлежит моему сыну, - отвечаю я, стараясь поднять акции Бруно как владельца недвижимости. - Да, знаю, третья часть дома, - уточняет мосье Лебле. Отсылать Одилию в Эмеронс мне кажется излишним. Надо уметь отвечать за свои поступки, и подобные предосторожности могут только вызвать насмешки, ничего не изменив в актах гражданского состояния, где будет сказано, что вы родились полгода спустя после свадьбы ваших родителей. Теперь мы, очевидно, приближаемся к самому животрепещущему вопросу, к вопросу об устройстве детей, о квартире, о средствах. In the end all passions turn to money {В конце концов, все страсти сводятся к деньгам (англ.).}. - Они ни о чем не подумали, нам придется подумать за них, - продолжал мосье Лебле. - Скажу вам откровенно, что сорок тысяч франков в месяц для молодой четы, у которой вот-вот появится ребенок, кажутся мне суммой более чем скромной. Должен вам также сказать, что в настоящее время я вряд ли смогу оказать им существенную помощь. - Пусть это вас не волнует, я помогу им, - говорит мосье Астен. - Я бы охотно приютил их у себя, если б не наша теснота, ведь у Одилии еще две младшие сестренки. Но, может быть, мадемуазель Лора могла бы уступить им второй этаж, ведь она теперь одна в таком большом доме. - Лора бедна. Этот дом - все, что у нее осталось. Детям пришлось бы платить ей за квартиру. - Я иначе и не мыслю. - В моем доме им ничего не придется платить. И не надо будет покупать обстановку. Мосье Лебле мнется, переставляет шляпу с одного колена на другое и наконец говорит: - Извините меня, мосье Астен, если в разговоре с вами я буду так же чистосердечен и прям, как и в своих делах. Сейчас речь идет не о временном решении вопроса, а о будущем наших детей. С какой бы почтительностью и любовью ни относились они к родителям, им все равно захочется самостоятельности. Кроме того, не дай бог, что случится, и встанет вопрос о наследстве, - мы должны все предусмотреть, ведь у детей нет никаких прав на этот дом. - Мы можем составить арендный договор. Супруги Лебле переглядываются. Может быть, я сказал какую-то глупость? Мосье Лебле, быстро мигая, поспешно возражает: - Но ваши старшие дети... - Практически они устроены... Что же касается будущего раздела наследства - надо действительно все предусмотреть, - допустим, что этот дом останется за Бруно, а Эмеронс и дом Лоры разделят между собой Мишель и Луиза. Я не долго думая включил в общее наследство и собственность Лоры. Но, как мне показалось, это ничуть не удивило мосье Лебле. Тем не менее он все-таки попытался возразить: - Но мадемуазель Лора... - Мы с Лорой, знаете ли... - начал было мосье Астен. Супруги снова переглядываются с понимающим видом. - Да, да, я знаю, что вот уже пятнадцать лет вы живете в полном согласии. Слово "согласие" звучит как-то странно. - Одним словом, если я вас правильно понял, вы могли бы перебраться в дом напротив к мадам Лоре? Я остолбенел. Неужели они думают... Мне никогда не приходило в голову, что самоотверженная преданность Лоры могла быть превратно истолкована и вну- шала кому-то грязные мысли. Но все-таки, может быть, я ошибаюсь? Мосье Лебле, вероятно, хотел сказать, что, оставив за собой второй этаж дома Омбуров, свой дом я смогу передать детям. Ну, если этот человек, который, сам не принося никаких жертв, лишь злоупотребляет своим положением пострадавшей стороны, если он думает, что я способен на такой поступок, он слишком высокого обо мне мнения. Он просто переоценивает меня. Я пробую объясниться: - Боюсь, я неудачно выразился... Я сбиваюсь, и моя растерянность только подтверждает их подозрения. - Прошу вас, мосье Астен, это нас не касается. Вы живете так, как считаете нужным. Лучше давайте-ка Подведем итог. Мы должны безотлагательно женить наших детей, они устраиваются здесь, и мы помогаем им, пока они не встанут на ноги. Они, конечно, наделали глупостей, но, слава богу, им повезло - они родились в таких порядочных семьях. Когда мы шли сюда, я говорил жене: "Все это неприятно, очень неприятно, но с мосье Астеном мы можем быть спокойны - он все уладит". Он все говорит, говорит, и у меня уже больше нет сил слушать его. Неужели я так никогда и не избавлюсь от своей идиотской немоты, от этой привычки, где надо и не надо, чувствовать себя виноватым и считать своим долгом расплачиваться за долги, которых я никогда не делал? Стоны и вздохи отца Лебле, которые поначалу так забавляли меня, оказались хорошо продуманным вступлением, рассчитанным на то, чтобы выбить меня из седла и добиться от меня как можно больше уступок. Контора явно ликовала. Когда неприятности утрясутся, наше родство только поднимет его авторитет в Шелле. Ему удалось провернуть неплохое дельце. Он устроил своей дочке хорошо обставленный дом, с телефоном и садом в две тысячи квадратных метров. Профессиональным взглядом он уже ощупывал стены и потолок. - Нам надо еще зайти в мэрию, сделать оглашение, - добавляет он. - Послезавтра в три - вас устроит? Хотя нет, простите, в три у меня свидание с клиентом. Если не возражаете, встретимся в четыре часа. Мы с дочерью будем ждать вас в вестибюле, у знамени. - Не могу, - отвечает мосье Астен, - у меня в это время занятия. Мы договариваемся на послезавтра на одиннадцать при условии, если меня не задержит Башлар. У калитки мосье и мадам Лебле нервно пожимают мне руку. Мосье Лебле тихо говорит: - Что же касается брачного договора... Я отрицательно качаю головой, они повторяют мое движение, подчеркивая этим свое великодушное бескорыстие. В нотариусе нет необходимости. Согласимся на общность имущества супругов, установленную законом. У детей ничего нет за душой, они могут надеяться лишь на то малое, что достанется им после меня. Они ушли. Я хожу взад и вперед по гостиной. Я пытаюсь разобраться во всем. Чем больше я думаю, тем сильнее горят у меня уши и тем яснее я понимаю, что мосье Лебле не оговорился. "Вы могли бы перебраться в дом напротив..." Мой старый учитель Фортюна называл это условно-требовательным наклонением. Конечно, в этой фразе содержался намек. Хотя Лебле в их положении следовало бы помолчать. Очень следовало бы. Люди такого сорта особенно дорожат внешними приличиями, они сделают все, чтоб скрыть постыдное происшествие в собственном доме, но совсем не прочь поживиться за счет скандала, пусть даже вымышленного, в чужой семье. Я пасую перед этими ловкачами. Они умеют безошибочно уловить ваши слабые и сильные стороны, они искусно играют на ваших благородных чувствах и на вашей растерянности. Они обладают даром ради собственной выгоды толкать человека на поступки, на которые никогда не пошли бы сами. "Вы могли бы перебраться в дом напротив..." И все бы сразу уладилось, прекратились бы сплетни, молодая чета с комфортом устроилась бы в доме, из которого был бы выдворен ставший теперь лишним отец... Этот делец ни перед чем не останавливается, и, если он так поступает, у него, видимо, есть на то свои основания. Можно не сомневаться, он все взвесил, все рассчитал. Мне бы это тоже не мешало сделать. Подведем итог, как говорит мосье Лебле. Итак, нам предстоит гармонично разместить по ту и по другую сторону улицы мосье Астена, Лору и молодую чету так, чтоб все жили, не мешая друг другу, не испытывая недостатка в средствах, в жилье и любви. Положение удивительно напоминает задачу о переправе через реку волка, козы и капусты. Рассмотрим все возможные варианты решения. Первое решение. Уже отклоненное нами, но на котором мы все-таки остановимся из принципиальных соображений: молодожены устраиваются без нашей помощи. Но у них нет ни денег, ни квартиры - вообще ничего. Мосье Астен остается в своем доме без сына и без хозяйки. В доме напротив будет умирать от голода Лора. Данное решение никого не устраивает. Второе решение. Молодые живут во втором этаже дома Омбуров. Если даже они будут платить за квартиру, Лоре этих средств будет недостаточно. Мосье Астен остается у себя полузаброшенным, так как Лора, которая со спокойной совестью воспитывала своих племянников, теперь уже не сможет - как и в предыдущем случае - прислуживать своему зятю и жить на его средства, не вызывая кривотолков. Из тех же соображений он бы сам не решился ежедневно ходить обедать к мадемуазель Омбур. Кроме того, в глазах всех окружающих он прослыл бы эгоистом, который не захотел ничем поступиться ради своего сына и позволил своей и без того очень небогатой родственнице пожертвовать последними крохами. Я бы, конечно, мог питаться в семье своего сына, но тогда, спрашивается, чего ради сыну переезжать напротив? Третье решение. Бруно и Одилия переезжают в дом Лоры. Лора отдает им последнее, чем она владеет, и переезжает ко мне. Комментарии излишни. Четвертое решение. Молодожены устраиваются в моем доме, мы живем вместе. Что скрывать, это решение соблазняет меня больше всех остальных. У него есть чудесное преимущество: будущее наших детей, о котором говорил отец Одилии, стало бы и моим будущим, возместило бы все мои жертвы. Но устраненной из нашей жизни Лоре остается только одно - умереть от истощения. Молодая хозяйка обойдется без ее помощи, если даже она и поладит с Лорой. С другой стороны, мой дом трудно разделить, и мы будем вынуждены жить вместе. Очень трудно разделить спальни, в доме их только три: спальня мальчиков, спальня Луизы и моя. Для того чтобы устроить молодых, кому-то надо уступить свою комнату. Может быть, разместить их в гостиной? Решение малоприемлемое. В крайнем случае я мог бы принести себя в жертву и переселиться в комнату мальчиков, мы спали бы там с Мишелем в те редкие дни, когда он бывает дома. Но мне только что сказали в лицо: мое присутствие здесь будет нежелательным. В семейной жизни ни молодожены, ни старики не любят лишних свидетелей. Никого особенно не прельщает посторонний глаз. У них свои вкусы, свои развлечения, свои друзья, свой распорядок дня, они по-своему хотят устроить свою жизнь, и мое присутствие будет связывать их, если только они вообще не перестанут со мной считаться. И в том и в другом случае счастье наше будет ложным, а я испорчу им рай. Пятое решение. Молодая чета остается в моем доме одна. Места ей будет достаточно. За Мишелем и Луизой можно сохранить их комнаты. Я буду жить, как того страстно желает мосье Лебле, в доме напротив. Не будем считаться с тем, что мне придется пожертвовать своими привычками, дорогими воспоминаниями, собственным домом; я этого еще не сделал, конечно, но знаю, никому, кроме меня, это не причинило бы боли. Рассмотрим два варианта этого решения: а) мы живем отдельно, Лора сдает мне второй этаж; б) мы живем вместе. В первом случае мы возвращаемся ко второму решению, только в несколько измененном виде, осложненном сплетнями. Во втором - дело ограничится фиктивным браком, в который вообще никто не поверит. Решения нет. Я не ошибся, решения действительно нет. Нет ни одного приемлемого варианта. Но подождите, кто это хихикает там? Ах, это вы, Мамуля, вы снова твердите: "Если бы вы женились на Лоре..." Конечно, фиктивный брак, пусть и зарегистрированный, остается фиктивным. А впрочем, фиктивный ли, фактический ли - результат один. Вот почему я в ту минуту не обратил на это внимания. Мне было сказано: вы могли бы перебраться в дом напротив к _мадам_ Лоре. Разумное указание. Женщина без средств, но с домом; мужчина со средствами, но без дома! Изворотливый Лебле сразу нашел необходимое решение. Смейтесь же, мосье Астен. Подумать только: единственный раз в жизни волку захотелось капусты, а ему подсовывают козу. Смейтесь же, смейтесь. Столько лет противиться браку с Лорой и в конце концов жениться на ней! Когда я скончаюсь и мой хладный труп опустят в могилу, по обе стороны от меня - от их общего супруга будут покоиться мои жены, сестры-свояченицы, а Мамуля, посмеиваясь, будет подталкивать меня локтем в бок. Домой возвращается Лора, из ее сумки торчит ботва морковки. В крайнем случае утешим себя мыслью: "Пеликан несет мне пропитание. Пока он здесь, мне не угрожает опасность остаться с пустым зобом. Но нам, видимо, будет очень недоставать голодных птенцов". На хорошо смазанных петлях бесшумно открывается дверь. В комнату входит Лора, она кажется еще более тоненькой и опрятной в этом платье, которое после смерти матери она выкрасила в черный цвет. Ее гладкий лоб прорезывает морщина. Лора протягивает мне маленький конверт для визитных карточек. - Бруно утром оставил это для вас. В конверте сложенная вчетверо и нацарапанная шариковой ручкой записка. Читайте, мосье Астен, если только это будет под силу вашим глазам: "Ты знаешь, папа, я не умею много говорить, а уж тем более водить смычком по чувствительным струнам. И потому я решил лучше написать тебе и сказать откровенно, что я не могу раскаиваться в том, что произошло между мной и Одилией. Ты согласен со мной? Ведь если бы я раскаивался в этом, хотя бы даже для вида, это уже было бы плохим предзнаменованием. Я хотел тебе еще сказать, что понимаю, как некрасиво я выглядел вчера, но уж так все получилось, зато ты, папа, вел себя так благородно, что это невозможно забыть". - Он и мне оставил такую же, - говорит Лора. Хватило бы и одной. И даже лучше бы обойтись совсем без записок. Разорвем ее, к чему ее хранить? Она только будет смущать нас, она уже и сейчас смущает. За все, что я сделал для сына, он вознаграждает меня коротенькой запиской. Вознаграждает и вдохновляет на новые подвиги. Как просто быть сыном и как непомерно сложно быть отцом! Уже почти час я топчусь на одном месте, думаю, передумываю и не знаю, на что решиться, как заново устроить свою жизнь. Настоящее счастье обычно далеко от тех представлений, которые мы составляем о нем. Старый оракул оставил мне и такой завет: следите за Бруно, но на некотором расстоянии. Бруно будет жить не слишком далеко, не слишком близко от меня, ни со мной, ни без меня, я буду держать его на некотором расстоянии, на расстоянии тридцати метров. И незачем так долго ломаться. Посмотрите на женщину, которая стоит сейчас перед вами, разве она думает о себе, разве главное для нее в том, как сложится ее собственная судьба? Вы же думаете только о себе и уже пятнадцать лет делаете все возможное, чтобы она потеряла мужество. Она все отдала вашей семье. Вы считаете делом чести до последнего сантима платить свои долги, так заплатите же и этот долг, чтобы не чувствовать себя подлецом. Лора уходит в кухню, в свое святилище. Чтобы преисполниться к себе уважения, думайте: "Теперь ничего не поделаешь, я уже пообещал Лебле устроить детей в своем доме". Чтобы вдохновить себя, думайте: "Плачу все-таки я", - и тешьтесь этой мыслью. Чтобы подбодрить себя, думайте: "Ничего, это совсем рядом. Мамуля так все хорошо видела со своего наблюдательного пункта". А затем поднимитесь к себе в комнату. Взгляните на портрет вашей матери, чей светлый образ навсегда остался жить в вашей памяти, на эту женщину, которая имела на вас такое большое, вероятно даже чрезмерное влияние в молодости, но которая в конце своих дней, перед тем как умереть, уступила свое место другой. Думайте: "Теперь наступает моя очередь". И чтоб вам было легче, даже просто легко, попробуйте обмануть себя хоть на минуту и думайте: "О какой жертве может идти речь? Те, кто приносит себя в жертву, черт возьми, надеются вознаградить себя в чем-то другом; значит, в глубине души эта жертва их устраивает". ГЛАВА XXVIII  Я слышу "да-да" Бруно, который снова разговаривает по телефону. Просто диву даешься, какой поток советов и наставлений обрушили на него брат, сестра, товарищи, хотя большинство из них сами нетерпимы к критике. Ожесточение, с каким люди набрасываются на тех, кого они считают несчастными, напоминает мне ненависть, с какой крестьяне уничтожают маленьких безобидных ужей, называя их в оправдание себе ядовитыми. - Представь себе, нет, - кричит Бруно, - я в восторге. Я знаю, что приводит в восторг Бруно: скоро он будет отцом. Я знаю также, почему он счастлив: он не слишком высокого мнения о себе. Как можно быть уверенным в женщине, если она не видит в тебе залог своей безопасности? Лучше всего, чтобы она родила от тебя ребенка. Жена при муже, словно рыба-прилипала; она крепче с ним связана, если он одаряет ее ребенком - в свою очередь прилипалой при матери. - Цинизм? В чем ты увидел цинизм? Можно не сомневаться, он разговаривает с Мишелем. Как говорила моя мать: "Излюбленный прием лицемеров - называть искренность цинизмом, так же как глупцы называют правду парадоксом". Бруно сухо прощается и вешает трубку. Он снова входит в гостиную. И бросает мне: - Мишель убежден, что я сделал Одилии ребенка, чтобы заставить тебя согласиться на наш брак. И ему, видите ли, жаль меня! А тебя он не жалеет за то, что ты его сделал? - Он тут же успокаивается, понимая, что в его положении лучше помолчать, и лишь буркает: - Он звонил из кафе у вокзала. Приехал вместе с Луизой. Я съезжу за ними. Все ясно. Их интересует, какие я принял решения. Бруно старается ни во что не вмешиваться; он не задает никаких вопросов, во всем полагаясь на меня. Я сказал ему, что устрою их у нас дома, но и словом не обмолвился о себе. Мишель правильно сделал, что приехал: возможно, мне надо будет ему кое-что сообщить. Двух дней на размышление, оказалось вполне достаточно. Сегодня воскресенье, Лора у себя, ну что ж, перейдем улицу: я проситель, пусть она это поймет, я должен подчеркнуть это, мне следует разговаривать с ней в ее доме, а не у нас, чтобы она не чувствовала своей зависимости. Мне не пришлось даже звонить. Целая куча коробок из-под шляп, из-под обуви, всякого тряпья, никому не нужных реликвий ожидает прихода мусорщика у открытых дверей. Лора наконец решилась очистить шкафы и комоды, распродать старьевщикам и антикварам весь скарб, который в течение полувека хранила у себя мадам Омбур. И заставленная комната теперь, когда из нее вынесли большую часть мебели, выглядит совершенно иначе. - Осторожно, не забудьте про кошку! - кричит Лора. Кашу, который незаметно прокрался за мной, бросается на врага, а тот прыгает на комод в стиле Людовика XV и, изогнув спину, шипит. Лора спешит на выручку. Она в брюках и кофточке: этот костюм теперь уже кажется ей удобным, но она не отваживается появляться в нем у нас. В этой не стесняющей ее одежде она... я даже затрудняюсь найти подходящее слово... она, право, соблазнительна. Жизель была моей ровесницей. Мари тоже. Лора на десять лет моложе меня. Это ее преимущество. Что ж, в общем это будет не так уж плохо. - Я оставлю его детям, - говорит мосье Астен и, схватив собаку, выбрасывает ее на улицу и закрывает дверь. Для начала неплохо. Лора, заинтригованная, смотрит на гостя, а тот в свою очередь с волнением смотрит на нее. Она на десять лет моложе меня, и все-таки ей уже тридцать пять: исчезло то препятствие, каким была для меня ее молодость; фигура у нее чуть-чуть расплылась, она держится теперь увереннее, появились первые морщинки, эти морщинки не очень старят, но лишают свежести недолговечную красоту фарфоровых лиц, зато улыбка становится более открытой и мягкой, как у женщин, возле которых немолодые мужчины вспоминают, что и они были детьми. Ну что ж, одним доводом больше, ведь тот, кто уже что-то решил для себя, находит тысячи доводов, которые, нарастая друг на друга, образуют снежный ком. Но этот последний заставляет меня решиться. Я готов очертя голову броситься в воду. - Лорочка, я хочу задать вам вопрос, который вы, вероятно, сочтете довольно странным. Лора широко открывает свои светло-голубые глаза. Ну что ж, смелей! Возьмем краски поярче, чтоб расписать эту ширму, за которой скрываются мои далеко не горячие чувства. - Нет больше в живых вашей матери, за которой вы так самоотверженно ухаживали до последней минуты, а теперь вот и дети разлетаются в разные стороны. Мы оба с вами теперь одиноки. - К вам это не относится. - Ну нет, вы сами знаете, что свекру не ужиться с молодой четой. Не стоит искушать судьбу и надоедать им своей нежной любовью. Лора показывает пальцем на потолок, откуда больше не свисают веревочки мадам Омбур. - Вы хотели бы поселиться наверху? - спрашивает она. - Почему наверху? Нам и внизу будет неплохо. Она лишь слегка вздрагивает. - Вы хотите жениться на мне? - спрашивает она. - Вы теперь хотите жениться на мне? Неужели терпение ее уже истощилось? Как часто тот, кто слишком долго живет одной мечтой, в ту минуту, когда мечта становится явью, испытывает разочарование. Но непреоборимое смирение берет верх. - Вы хотите спасти бедную Лору... Как неумолимо жестока жизнь, которая отдает ее судьбу в мои руки. Постараюсь по крайней мере сделать вид, что это она должна решить мою судьбу. - Я могу, конечно, попросить комнату в лицее. Ничто не принуждает вас приютить меня, если вам этого не хочется. Лора смеется. - Будем откровенны, Даниэль. Она оглядывается, ищет, чем бы занять свои руки. Хватает подвернувшийся ей кусок замши и теребит его. - Пять лет назад вы не женились из-за Бруно. Вы любили Мари. Меня же вы не любите... Вы просто питаете ко мне добрые чувства. Но я и не требую от вас большего. Теперь она старательно вытирает китайскую вазочку, на которой и так нет ни пылинки. И добавляет: - Я все равно остаюсь в выигрыше, Даниэль. И потом, уронив на пол свою пыльную тряпку: - Прошу вас, не осуждайте меня. Я понимаю, что мне не следовало соглашаться так быстро. Но к чему разыгрывать комедию, раздумывать! Я не умею бороться за свое счастье. Но я не хочу и отказываться от него. - Лора... - шепчет мосье Астен. - Не говорите больше ничего, - просит Лора. - Только изредка повторяйте вот так мое имя, и этого будет достаточно. Вот и все. Все кончено. После Лии Иаков женился на ее сестре Рахили, но, чтобы получить ее в жены, он должен был четырнадцать лет отработать на ее отца. У нас роли переменились. - Кстати, - говорит мосье Астен, - Мишель и Луиза приехали. - Мне на всех не хватит обеда, - восклицает Лора, - надо будет сбегать к мяснику. Она убегает, а я перехожу улицу. Бруно разворачивает машину, чтобы поставить ее в гараж (он ездил на вокзал на "аренде", а не на своей малолитражке). Мишель и Луиза уже вышли из машины, они стоят рядом, и мой лейтенант затянутой в перчатку рукой вынимает запутавшийся в волосах сестры маленький желтый листок, сорванный осенним ветром. Он замечает меня, целует и спрашивает вполголоса: - Значит, они обоснуются здесь? Ты сдашь Бруно дом в аренду? - Ну а куда же им деться? - говорит Луиза. - Арендный договор лишает дом всякой ценности. У папы ничего не остается. Мне после окончания военной службы нечем будет заплатить за "туфлю". "Туфля" на жаргоне студентов Политехнической школы - это та сумма, которую они должны после окончания школы возвратить государству, если хотят освободиться от взятого при поступлении обязательства отслужить десять лет в армии. Для студентов его выпуска эта сумма выражается в двух миллионах. Не стоит возражать, мое великодушие тоже не лишено эгоизма. Ответим спокойно: - Частные предприятия нередко авансируют своим инженерам эту сумму. В крайнем случае я могу занять. - А что будешь делать ты? Что станет с Лорой? - снова спрашивает Мишель. Бруно запирает гараж. Подходит к нам. Он прислушивается к моим словам. - Мы с Лорой, право... И снова не слишком веские доводы: - Вы все уже встали на ноги, бабушка умерла, нам больше не о ком заботиться, мы можем остаток дней провести вместе. Они удивлены и в то же время обрадованы. Рады за Лору, рады за меня. Они даже не спрашивают, поженимся ли мы с Лорой, - это само собой разумеется. - Конечно, - говорит Луиза. - Ни ты, ни она не Должны оставаться в одиночестве. Остаток дней... взаимные заботы, домашний уют в обмен на ежемесячный заработок, и нежаркие супружеские объятия по ночам - на что еще можно рассчитывать в сорок пять лет? А впрочем, всю эту обыденность тоже нельзя не принимать в расчет. И только Бруно я, кажется, не убедил. - Неужели ты думаешь, что мы не смогли бы позаботиться о тебе? - говорит он глухо. И мне снова приходится хитрить. - Ну, если ты мне будешь нужен, мне стоит только открыть окно и позвать тебя. ГЛАВА XXIX  Через десять дней они поженились. Лебле предлагали либо сыграть как ни в чем не бывало шумную свадьбу, либо же, напротив, очень скромно отметить это событие где-нибудь вдали от дома, на лоне природы, хотя бы в Эмеронсе. Их очень привлекала мысль - и это тоже было рассчитано на зрителя, - чтобы в тот же самый день поженились и мы с Лорой. Мне удалось убедить их, что свадьбу наших детей нам следует отпраздновать, употребляя общепринятую формулу (кстати, она так облегчала составление писем, извещающих о браке) "в тесном семейном кругу, ввиду траура", что Эмеронс меньше всего подходит для такого случая, а двойная свадьба, не говоря уж о пошлости подобной затеи, отодвинула бы церемонию еще на две недели, это в положении Одилии было бы весьма нежелательно. Мы выбрали субботу, самый удобный день, когда происходит больше всего свадеб и когда помощник мэра зачитывает статьи законов с быстротой, которая может сравниться разве что с поспешностью раздаваемых священником благословений. Сама церемония, если можно так назвать выполнение ряда формальностей, не вызывала у меня больших эмоций. Мне показалось смешным, что в последний момент мадам Лебле решила набросить на свою дочь, уже одетую в кремовый, почти белый костюм, крошечную вуалетку, и я одобрил Бруно, когда он скомкал ее и засунул к себе в карман. Предоставляя своему младшему сыну юридическую дееспособность, я дважды поставил свою подпись - сначала в мэрии, потом в удивительно напоминавшей сарай церкви святой Батильды, куда я входил во второй раз в жизни. Я стоически вынес поздравления друзей и соседей (мы все-таки были вынуждены их пригласить), все те пустые стандартные поздравления и пожелания, непременно выпадающие на долю родителей молодоженов и самих молодоженов, из которых двадцать пять процентов впоследствии разводятся, двадцать пять процентов изменяют друг другу, двадцать пять процентов мужественно терпят друг друга; если из последних двадцати пяти процентов вычесть вдов и вдовцов, бездетные или чрезвычайно плодовитые пары, несчастных родителей, чьих детей отняла жизнь или смерть, останутся редкие счастливцы. Моя мать говорила: "Настоящие свадьбы - это золотые свадьбы. Ведь недаром в начале пути вам вручают именно золотое кольцо как залог нетленного и вечного. Но золото - такой редкий металл..." Тайная вечеря по случаю расставания с сыном, за которой последует неминуемая отставка отца - ужин в ресторанчике на берегу Марны, - оказалась для меня невыносимо тяжелой. За столом собралось пятнадцать человек: молодожены, мосье и мадам Лебле, две их младшие дочери, другой Лебле - крестный новобрачной, его супруга и их дочь Мари, Родольф - крестный Бруно, его супруга, Лора, Мишель, Луиза и мосье Астен. Последний для приличия съел лишь кусочек жареной утки, поковырял вилкой салат с орехами, кажется, отведал еще чего-то; я не удержал в своей памяти все блюда, заказанные не иначе как в расчете на аппетит Гаргантюа. Выпил я и того меньше: вино вызывает у меня мигрень. А голова и без этого была тяжелая. Мосье Лебле лоснящимися от жира губами советовал своей дочке воздерживаться от вина. - Из-за... тебе понятно, деточка? (Теперь, когда на ее пальце блестело обручальное кольцо, плод греха уже не казался греховным.) Мари поддала жару. Бесстыдство, чтобы придать себе больше уверенности, не упустит возможности осудить безрассудство. Она со смешком заметила: - Ну еще бы, ваша деточка оказалась такой понятливой. Я думал: "Одилия теперь вошла в нашу семью. Астены все-таки совсем другие люди". Но в душе я не очень верил в это. - Не возражаете против кесарева сечения? - сострил Родольф, собираясь разрезать воздушный пирог. Все дружно расхохотались. Но смех тут же оборвался, потому что мосье Астен, этот нелюдим, этот угрюмый человек, не смеется над своей невесткой. Он чувствует себя таким одиноким за этим столом, где уже закурили первые сигары; он весь поглощен своими думами. Он смотрит на сидящую рядом Мари, которая так и не вышла замуж за Ролана, на свою дочь Луизу, которая тоже не вышла замуж за мосье Варанжа. Он смотрит на Луизу, ставшую теперь Лоизой, одетую с дорогостоящей простотой элегантных женщин, которым удается создать свою "эстетическую индивидуальность", столь воспеваемую женскими еженедельниками. Мосье Астен думает: "К чему же она пришла? Както на днях в разговоре со мной она, видимо, не случайно упомянула вскользь одного довольно известного человека, чье имя значится на банках с конфитюром, приготовленным из ягод высшего качества на чистом сахаре, которые можно увидеть на полках любой бакалейной лавки. Может быть, я заблуждаюсь, но мне кажется, что теперь, когда многие мечты улетучились и из апельсина выжато порядочно сока, Луиза надеется спасти, остальное, сохранить хотя бы цедру, вручив ее кондитеру. Ему сорок два года. Мы с ним почти ровесники. Он разведен. Не лучше ли ей ничего не менять в своей жизни, остаться девушкой, не связанной никакими обязательствами (при ее профессии это только способствовало бы ее карьере), чем запродать себя в кабалу такому супругу? Каждому свое, моя девочка. Я вспоминаю твою мать. И я не сделаю ничего, чтобы пристроить тебя. У нас с твоей бабушкой разные взгляды на вещи". Я смотрел на Мишеля. На кого же он все-таки в нашем роду похож? Он любит только женскую половину нашей семьи - Лору и Луизу. Только из-за них его еще тянет домой, иначе бы мы его не увидели. Я отнюдь не думаю, что он вообще не способен любить. Вероятно, он будет питать самые нежные чувства к своей невесте, но его любовь обязательно должна льстить его самолюбию. Его честолюбие не смущает меня. Я сам преисполняюсь честолюбивых планов, когда думаю о нем. Если б он решил жениться на Одилии, я, пожалуй, воспротивился бы этому: она ему не пара. Каждому из моих детей любовь должна стать помощницей и жизненным стимулом в достижении намеченной цели. Тебя, Мишель, надо любить таким, какой ты есть, со всей твоей гордыней, с твоими тщеславными устремлениями, если мы хотим, чтобы и ты любил нас, пусть хотя бы за это полное приятие тебя. И здесь, вероятно, причина, почему мы с тобой не слишком горячо любим друг друга. А когда я смотрел на Бруно, мне становилось и того горше. Я чувствовал себя на своем стуле, как взошедшая на эшафот графиня дю Барри. "Ну еще одну минуту, господин палач. Ну, пожалуйста, еще полчаса. Еще один часок, если будет на то ваша милость". Вот так, давая самому себе отсрочки, я могу дотянуть хотя бы до вечера, когда они войдут - он и она - в мою комнату, отныне принадлежащую им, этим молодоженам, которые не могут совершить свадебного путешествия, так как в их распоряжении всего три установленных законом дня. Я смотрел на Бруно. Но он не смотрел на меня. Он был поглощен своей новой ролью. Он взял из рук Одилии чашечку с кофе и, нежно проговорив: "Нет, нет, дорогая, только не кофе", - выпил ее сам, предварительно помешав ложечкой, которая заблестела в его руке, так же как и одетое на палец обручальное кольцо. Я постарался снова приободрить себя: "Ну что же, твой сын женится, когда-то женился и ты, теперь настала его очередь. Это в порядке вещей. Немного раньше, немного позже... Нельзя решать что-либо наполовину. Ты же сам согласился на это, и нечего теперь терзаться. Птиц окольцовывают, перед тем как отпустить их на волю". Все это так. Но Одилия смотрит на меня настороженно. Я читаю в ее взгляде: "Оставь его! Теперь он мой". Конечно, твой; и я рад за него, ее ревность успокаивает мою. Пусть она владеет им, пусть ее влияние окажется действеннее моего, пусть она заставит его пойти гораздо дальше, чем сумел заставить я, - я все это принимаю. Но когда в дом входит дочь, входит и мать, а за ней, словно тень, проникает и другой отец. Через мать он влияет на свою дочь, а та - на своего мужа. Таким образом, взращенный мною сад будет поливать папаша Лебле. - За ваше здоровье! - кричит в это время глава конторы и чокается с моим бокалом, стоящим на столе. Мы уже перешли к шампанскому, и чувства мосье Лебле так взыграли, - да здравствуют предзнаменования! - что бокал разбился. А вечером Бруно совершил бестактность. Мы поужинали своей семьей. Мишель и Луиза разошлись по своим комнатам, Лора ушла к себе. Я устраивал временное ложе в гостиной, когда Бруно (они с Одилией впервые вместе убирали посуду: вот что делает любовь, - Лора не могла заставить его прикоснуться к грязной тарелке) открыл дверь. Я бы предпочел, чтобы он скромно поднялся наверх. Но, к моему несчастью, вид у него был очень торжественный. - Папа, ты был сегодня... - начал он, не находя, а может быть, и не смея найти нужное слово. Мосье Астен сразу же насторожился. "Нас, кажется, ждет трогательная сцена, - подумал он. - Нет уж, увольте. Нам всегда удавалось избегать всех этих тремоло и надрывных ноток в голосе, так, пожалуйста, не надо и сейчас! Каким я был сегодня? Неподражаемым, должно быть? Да, неподражаемым. Я выполнил свой долг. Какие страшные это для меня слова. Сначала - и это длилось очень долго, ты этого даже не помнишь - я действительно только выполнял свой долг. Теперь мне не приходится думать о долге, я делаю то, что велит мне сердце, и если веления сердца не расходятся с требованиями морали, совести, разума и даже отцовства - это счастливая случайность. Искать какие-то слова - все равно что пускать мыльные пузыри, надо просто ответить: - Я был твоим отцом, Бруно. И почему-то в эту минуту я вдруг, неожиданно для себя подумал: если бы он узнал, что я ему не отец, проникся бы он ко мне еще большим восхищением (что было бы для меня ужасно) или же сразу отвернулся бы от меня с законным негодованием приемыша против того, кто пытался присвоить чужие права? Хоть эта чаша меня миновала! - Иди, - сказал мосье Астен, проводив сына до лестницы. Одилия, ожидавшая Бруно в передней, прыгая, как козочка, через две ступеньки, начала подниматься по лестнице, и Бруно не одобрил ее легкомыслия; перед моими глазами мелькнули две стройные ножки и плиссированная оборка нейлоновой нижней юбки. - Спокойной ночи, - сказал Бруно. Я вернулся в гостиную. Машинально настроил телевизор, не включая звука, и сел перед ним верхом на стуле, обхватив спинку руками. Передо мной. на экране проходили кадры старого фильма, где герои только беззвучно шевелили губами. _Иди!_ Теперь я договаривал все, что не сказал в этой короткой фразе. Иди, скоро, а может быть, уже сейчас, ты будешь держать ее в своих объятиях в той самой кровати, где родился я, где должен был родиться и ты и где твоя бабушка, твоя мать, а теперь с моего благословения Одилия были всего лишь одной женщиной: мадам Астен. Эта мысль, показавшаяся вдруг такой естественной, растрогала меня и заставила взглянуть на тебя другими глазами. Если сын не может без отвращения думать об интимных отношениях своих родителей, то отец по сравнению с ним обладает счастливым преимуществом: он видит в любви сына и невестки, в сплетении нагих тел, всего лишь зарождение новой жизни, повторение себя в потомстве. Иди, сын мой, ты сделал свое дело. Ты помог мне раскрыть себя, узнать неведомый ранее мир. Даже пожертвовав ради тебя своим счастьем, я не расплачусь с тобой за то счастье, которое ты дал мне в жизни. Ведь не будь тебя, я долгие годы в молчаливом отчаянии кусал бы себе губы, которые теперь сказали тебе "да". Я добровольно отказался сейчас от того, что со временем мне все равно пришлось бы потерять уже потому, что между нами встала бы моя старость. Если из-за тебя сердце мое обливается кровью, это тоже значит, что я по-прежнему живу одним тобой. Иди, мой сын, мы не расстаемся. ГЛАВА XXX  И вот десять дней назад наступила и наша с тобой очередь, Лора; все произошло так незаметно, что половина соседей еще ни о чем не догадывается и даже почтальон то и дело ошибается и опускает адресованные мне письма и газеты в почтовый ящик моего бывшего дома, а, увидев тебя в саду, кричит: - Вам ничего нет, мадемуазель. Он-то, впрочем, знает. Но ему трудно сразу привыкнуть. Даже я сам, возвращаясь из лицея с портфелем под мышкой, завернув за угол, нередко забываю перейти улицу. Два или три раза я спохватывался только в саду, услышав, как скрипит гравий под моими ногами, - ведь у тебя во дворе, Лора, дорожки посыпаны песком, - и тут же поворачивал обратно. Однажды вечером я даже вошел в гостиную и, усевшись в своем кресле, уже протянул было руку за газетой, которая обычно лежала на медном подносе. Подняв глаза, я увидел располневшую Одилию, которая, словно синица, напуганная приближением кошки, с тревогой смотрела на меня. Она прощебетала: - Бруно работает сегодня во второй смене, папа. За спиной Одилии стояла мадам Лебле, которая заглянула сюда по пути, но она заглянула к своей дочери, а потому чувствовала себя здесь как дома и могла любезно предложить гостю: - Стаканчик аперитива, мосье Астен? Бруно еще не вернулся, и я тут же ушел, но если бы даже он был дома, я все равно не стал бы задерживаться. После работы ему приходится заниматься да и по хозяйству всегда найдутся дела: то приколотить что-нибудь, то починить; к тому же для его молодой жены нет более уютного местечка, чем его колени. Мы не имели права на будний день. Мы сохранили за собой священное право на традиционные воскресные обеды в доме Мамули. У нас есть и нововведение - воскресный ужин у молодых, явное свидетельство сыновней любви. Кроме того, мы имеем право на короткие набеги: "Нет ли у вас, мама, петрушки?", "Не одолжите ли вы мне маленькую кастрюлю?" Мы можем рассчитывать на подобные услуги и с их стороны. А также на короткое "Как дела?". Бруно, который по дороге домой иногда забегает к нам перекинуться словечком, но при этом все время поглядывает на часы. Я сам пошел на этот митоз, разделивший нашу семью на две смежные клетки. Но никак не могу к нему привыкнуть. В своем изгнании, в тридцати метрах от родного дома, я все время держусь у окна. Но даже из глубины комнаты я различаю отдельные звуки, которые я всегда уловлю среди множества других, они возвращают меня к моему наблюдательному пункту. Пусть от громкого скрежета и стонов пилы на лесопилке вздрагивает туман и с деревьев падают листья, пусть воет сирена кондитерской фабрики, пусть несутся протяжные гудки с сортировочной станции, пусть пронзительно сигналят на реке баржи, а на шоссе грохочут грузовики, я все равно различу среди всех этих звуков слабый скрип нашей калитки; стоит ей пропеть своим тоненьким голосом - моя рука уже тянется к занавеске. А Лора, хоть она и не подверглась, подобно мне, изгнанию, хоть у нее только изъяли пропуск, шепчет, приподнимая другой ее конец: - Смотри-ка, это маляры. В тот же вечер я спросил у Бруно, почему приходили маляры. - Решили отремонтировать спальню, - ответил он. Меня задело, что они не только не спросили моего согласия, но даже не предупредили меня; чтобы забыть о своем королевстве, недостаточно отречься от престола. Обычно из своего окна я вижу одни и те же картины. Вот выходит Одилия с Кашу. Одилия с корзинкой. Бруно, задевая столбы, выезжает и въезжает на своей малолитражке. Мадам Лебле. Угольщик. Одилия и Бруно. Глядя на них, можно сразу понять, куда они собрались: они идут не спеша, он слегка раскачивается на ходу, она крутит бедрами и держится за его мизинец - ясно, они вышли погулять; а вот они идут уверенным деловым шагом, Бруно держит корзинку, а Одилия, подчиняясь законам своего поколения, которое с удивительной быстротой переходит от восторгов любви к повседневным заботам, посматривает то на своего супруга, то на свой кошелек, - можно не сомневаться, что они вместе отправились за покупками; и, наконец, они торжественно выходят из дому (Поправь свой галстук. У тебя видна нижняя юбка) и, направляясь к нам, пересекают улицу. Ты видишь, Лора, я только наполовину с тобой. Позавчера Бруно шепнул мне: - Нас двое, вас двое, теперь жизнь пойдет как по маслу! И жизнь идет. "Жениться на Лоре, - говорил я когда-то, - значило бы окончательно принять эту тусклую жизнь". Я не любил эту жизнь. А теперь я принял ее. Но уж если говорить всю правду, речь сейчас идет всего :лишь о существовании; и существование это напоминает скорее устойчивый, крепко сбитый остов, чем живое горячее тело. Ошибаются те, кто говорит: "Она наконец добилась своего, взяла его измором". Ошибаются и те, кто думает, что я с трудом принудил себя сделать этот шаг. И, пожалуй, меньше ошибаются те, кто считает: "Мосье Астен - человек долга". Ты знаешь меня настолько, насколько мы вообще можем знать своих близких; их отделяет от нас придуманный нами двойник, раскрашенный, скалькированный с них транспарант, который преображает их так же, как лучи заходящего солнца преображают лики святых на витражах. Ты видишь во мне совсем другого человека - того непогрешимого Даниэля Астена, которым я никогда не был и который нашел в твоих объятиях чистилище. Здесь я попытался показать, каков я на самом деле. Заметила ли ты, что до сих пор, если я и говорил о тебе - что случалось очень не часто, - то только в третьем лице, я не мог преодолеть разделяющее нас расстояние. Мы никогда не говорим всего до конца, мы говорим лишь то, что можем сказать. Обнаженными мы предстаем лишь ночью, но и под ее покровом мы обнажаем тело, а не душу. И все-таки постараюсь быть предельно искренним. Малодушные недомолвки не спасут семьи. И если мы хотим с тобой, Лора, прямо смотреть друг другу в глаза, мы должны уяснить себе, что стоит между нами. Тебе, вероятно, тяжелее всего сознавать, что ты для меня тихая пристань. Мое примирение с серыми буднями. Подпорка под основную балку. Все эти определения отводят тебе весьма благородную роль, но они превращают меня в своего рода калеку, а калеки так ненавидят свои увечья, что порой переносят неприязнь и на тех, кто за ними ухаживает. Впрочем, твой самый большой недостаток в том, что у тебя нет недостатков, и именно это гнетет и мучит меня, я все время чувствую себя палачом, бросающим в огонь невинную жертву. Я не очень верю в порочность человеческой природы и в ответственность человека за свои поступки. Я верю в то, что все определяется характером человека, его врожденными свойствами, средой, социальной несправедливостью - они делают человека тем, что он есть: честным или бесчестным, корыстным или великодушным, слабым или сильным. Я верю в то, что служит людям путеводной звездой, а еще чаще сбивает их с пути. Вот почему я не столько восхищаюсь людьми, сколько снисхожу к их слабостям, вот почему я так нетерпим к лицемерию, вот почему в любви я предпочитаю давать, а не получать. Должен ли я сказать еще и это? Мне поздно начинать жизнь сначала. Мне поздно отдавать свое сердце - оно уже отдано. Я не хочу от тебя ребенка. Ты никогда не будешь носить его в своем чреве, а значит, не станешь полноценной женщиной. Супружеские отношения, если они не включают в себя радость дарования новой жизни, которая облагораживает половой акт, превращаются в простое отправление физиологической потребности. Я отнюдь не являюсь сторонником перенаселения земли. Но в девяти случаях из десяти люди, проповедующие стерильность, утверждая, что не следует наводнять напрасно землю, сами напрасно живут на земле, и когда они говорят: "Нечего производить на свет еще одного несчастного", они всякий раз говорят о самих себе. Трое детей оправдывают твое существование, ведь ты заменила им мать, тебе дано то, чем не могу похвастаться я, - у всех у них в жилах течет твоя кровь. Но они оправдывают твое существование лишь наполовину, и потому я колеблюсь, когда гляжу в окно на нашего сына, который не так уж и виноват, поскольку он не покривил душой. А всем нам, к сожалению, приходится частенько кривить душой. Даже в самом для нас священном. Заглянем хотя бы в мою душу. Разве не пользовался я сам иногда недозволенными приемами, чтобы завоевать Бруно? Разве не принес я в жертву ему одному своих старших детей и тебя, да и себя самого, подчиняясь той "железной" логике, которая заставляет нас в случае необходимости разбить чью-то судьбу, разрушить семью, - а сильных мира сего разрушить жизнь на земле - во имя какой-то придуманной нами справедливости. Я самый заурядный человек, Лора. Правда, это не так уж важно. Но я к тому же человек ограниченный. И самое худшее - я только с виду мягок и покладист. "Не очень-то вас согнешь", - говорила Мамуля. А негибкие ветки легко сломать. Я это хорошо понимаю. Я думаю, что тот, кто любит всех, _по-настоящему_ не любит никого, и многочисленные привязанности, на мой взгляд, такая же нелепость, как любвеобилие филантропов, которые готовы расточать свою доброту на всех людей. Я одинокий человек по натуре, Лора. И что еще хуже, я одинок, но не приемлю одиночества. Желая спасти меня от него, меня заставили принять брюзжащие радости запоздалого семейного очага. Это правда, что меня спасли от одиночества, но правда и то, что теперь мне его недостает. В наши дни, когда благодаря радио, телевидению, газетам человек ни на минуту не может остаться наедине с самим собой, и в то же время у наших наделенных стадным инстинктом современников одиночество становится модной темой, когда так удобно жалобными сетованиями на одиночество прикрывать эгоизм, передо мной встает совсем иная проблема. Кто любит только самого себя - а таких, как я убеждаюсь, немало, - тот никого не видит вокруг, кроме собственной персоны, и потому наш перенаселенный мир очень скоро начинает ему казаться столь пустынным, что его охватывает боязнь пространства. Тому же, кто считает, что у него есть все основания не любить самого себя, достаточно одного слова, чтобы в своем уединении задохнуться от нахлынувших на него сомнений и противоречий. Моя мать говорила: "Бывают пасынки судьбы, виною этому их характер, они всегда чувствуют себя неудовлетворенными и замыкаются в себе". Может не повезти с женой. Может не повезти с сыном. Может не повезти с самим собой. Мы с тобой две тени, и эти две тени теперь связали свою судьбу. Может быть, я слишком мрачно смотрю на жизнь? Это еще один из моих недостатков. Но давай взвесим наши шансы. Я вспоминаю ледяные заторы на Луаре, когда в суровые долгие зимы уровень воды в ней понижается и вдоль берегов над пустотой повисает широкая кромка голубоватого льда. Как-то раз, когда я отправился охотиться на уток и шел с ружьем у этих причудливых ледяных обрывов, папаша Корнавель сказал мне пророческие слова: - Уж будьте уверены, только подует южный ветер, - вода сразу же поднимется. Луара непременно вернется и растопит свои льды. То же может произойти и с моей холодностью. Мне уже совестно за то, что я посмел тогда подумать: "Это будет не так уж плохо". Я гоню прочь насмешки. Женщина, которая принадлежит вам, приобретает особые права над вами. Нет таких серьезных людей, которые не оттаивали бы в постели. Пусть эта нежность не столь уж безгрешная, но это все-таки нежность, и она может породить другие нежные чувства. Мы всегда признательны тем, кто дарит нам удовольствия (по крайней мере у меня это так, даже с продажными женщинами, с которыми мне изредка приходилось иметь дело: я чувствовал себя растроганным, и это раздражало их). Наконец, долгая и верная любовь невольно подкупает. Не бойся я сравнения, которое, оскорбив тебя, оскорбило бы и меня, я повторил бы слова твоей матери о шпинате, когда она намекала на Бруно. Я предпочитаю сказать то, что когда-то говорил я сам о навязанном нам выборе и о случайных встречах, ставших нашей судьбой. Я не выбирал своей матери, я не выбирал Жизели. Я не выбирал Бруно! И тебя тоже я не выбирал. Так пусть моя любовь к ним послужит тебе залогом. А кроме того, у нас с тобой - общие дети и общий любимец. Мы не станем вмешиваться в их дела или поучать их, но если нас позовут, мы будем готовы взять на себя свои прежние обязанности. Неужели ты думаешь, что станешь теперь птичницей без цыплят, не узнаешь новых привязанностей? В доме напротив собираются тебе их вскоре преподнести. И снова начнутся, хотя, может быть, и не такие уж частые, хождения взад и вперед. Появится ребенок, наступит время нянчиться с ним. Вязание розово-бело-голубых кофточек и чепчиков, мобилизация пузырьков и советов против коклюша, присыпание тальком попочки, мокрые пеленки - вот что станет для тебя в скором времени неистощимым источником радостей и восторгов! Я же буду следовать у тебя в фарватере и буду осторожно и бдительно следить - не знаю как, но ведь всегда находишь пути - за тем, чтобы ничто не сделало тусклой их жизнь. Чтобы Бруно не стал в своей семье (единственной области, где он может преуспеть) тем незаметным служащим, каким он является у себя в конторе. Чтобы в этой семье никогда не было... Помолчим лучше. Не надо искушать судьбу, накликая несчастья, ведь мне оставалось бы тогда только стиснуть зубы. Ты здесь, и я здесь - это главное. Мы оба на посту. Знаешь ли ты, что порой бывает и такой счастливый период, возникает редкое (потому что чаще всего они окончательно расходятся) согласие, между еще бодрым шестидесятилетним отцом и уже вполне зрелым тридцатипятилетним сыном, которого отягощенная детьми невестка не может держать, как прежде, на коротком поводке. Нам до этого далеко. Я еще не раз приподниму на окне занавеску, я буду всегда настороже, я постараюсь скрыть свои поражения под личиной добродушного юмора. Не обращай на это внимания и, главное, не подражай мне. Я не хочу их тревожить. Я хочу, чтобы они были спокойны. Сын, считающий, что его приемная мать и его отец хорошо устроены, что они вполне довольны, чувствует себя вдвойне счастливым оттого, что его родные тоже счастливы! И, наконец, вот твой самый верный козырь, Лора. Бывает и так: у того, кто, любя одного, принимает любовь другого, у того, кто вынужден притворяться в своих чувствах, чувства эти со временем (согласно методу самовнушения Куэ) становятся искренними. Отцы родились слишком рано, сыновья родились слишком поздно, чтобы вместе идти одной дорогой. С тобой же мы можем идти одним путем, и если ты позволишь мне, шагая рядом и говоря о тебе, говорить о нем, то наступит день, когда ни ты, ни я, может быть, уже не будем знать, где в этой старой песне поется о жене, а где о сыне. Шелль - Квебек - Монреаль - Энгеранд - Париж - Анетц-сюр-Луар Апрель 1959 - сентябрь 1960