ее его хозяин. Неприязненность, пути которой неисповедимы, подсказывает мне такой вопрос: - Если я не ошибаюсь, ваш отец тоже был пастором? Скажите! Маска Паскаля оказалась всего лишь слоем воска, а упоминание об отце для него как источник тепла. Воск плавится. Рот кривится. В желтых зрачках под стеклами очков на мгновение мелькает огонек. - Да. Именно поэтому я тоже стал пастором, - признается он с озадачивающей легкостью. - Отец всегда этого желал. Однако поначалу я готовился в Сен-Сир <Сен-Сир - военная академия>. Непростительная слабохарактерность, испортившая всю его жизнь! К счастью, Паскаль добавляет: - Он так и не испытал радости увидеть меня на факультете теологии. Поступить туда я решился лишь через два года после того, как он умер. Это уже лучше. Разумеется, с моей точки зрения. Разве преданность не является пробным камнем? Однако мне придется довольствоваться лишь этим кратким мигом удовлетворения. В дальнейшем мы все трое будем произносить только общие фразы. Мы друг друга настораживаем. Я этого и ждала. Со мной всегда так. Должно быть, от меня попахивает ханжеством. Стоит даже самому непосредственному человеку учуять мой дух, как он тут же перестает быть искренним и впадает в наставительный тон. Ненавидя пустопорожние разговоры, я словно притягиваю их и вынуждена их терпеть, как дикая природа притягивает и вынуждена терпеть роскошные отели. Я зеваю, досадуя на этот молчаливый сговор. Маленькая голова Паскаля мягко и сдержанно покачивается. Рот изрекает закругленные фразы. Ты, благочестивая змея в очках, шипящая свое назидание! Хотя тебе и не удается зачаровать меня взглядом, тем не менее ты возбуждаешь во мне определенный интерес. Я тебя не знаю; десять - двенадцать фраз, первые - сдержанные, остальные - высокопарные, не позволяют мне вынести окончательное суждение на твой счет. Но и я чую тебя нюхом. Я завидую твоей жизни, так же как жизни Люка, Сержа, Клода (почему бы и нет?) и многих других. Скажем яснее: я завидую не вашей жизни, а вашим возможностям. Признаюсь, это трудно объяснить, и я сама себя еще не до конца понимаю. Я только угадываю. При должной самокритичности. Я вижу, как за всеми моими фантазиями возникает нечто огромное: - Коктейль? - Нет, благодарю. Констанция Орглез, детка, уноси-ка отсюда ноги. Тебе тут больше нечего делать. Разговоры в густеющих облаках табачного дыма становятся все более бессодержательными. Тируан расхваливает преимущества своего олдсмобиля, <купленного в Марокко, понятно! Рассрочка на год, и таможня осталась с носом>. В другом углу говорят о спорте: <Я так и ожидал, что Вена побьет Париж>. Никакой попытки завязать общую беседу. Никто даже и не попробовал придать этой встрече хоть толику значимости, напомнить об ее цели. Не мне же делать это. Никто и словом не обмолвился о своем жизненном опыте или о событиях, приведших двоих к смерти и исковеркавших жизнь остальных. Серьезные темы под запретом. Может быть, Тируан прав? Может быть, выпуск тридцать восьмого года действительно никчемный, хотя и не в том смысле, какой он придавал этому слову? Кармели дважды выражает его сущность. Люку, ведущему разговор о бесплатной выставке, он кричит: - Брось! Не стоит лезть из кожи вон! Пять минут спустя он говорит о товарище, который преуспел в жизни: - Этому мерзавцу везет! Бессилие и зависть: Еще немного, и я окончательно задохнусь в этой затхлой атмосфере. Несмотря на то, что паровое отопление работает, у меня по телу бегают мурашки. Кто-то сказал, что для души нет ничего страшнее холода. Бежим от Тируана, от его эскимосской рожи. - Прощайте! Я удираю, тяжело прихрамывая, хватаясь за все, что попадется под руку. Теперь это уже не имеет значения. Миландр еще остается. Невозможно избежать руки Бертиль Кармели, которая намерена проводить меня до ближайшей остановки такси. Едва я успела перешагнуть порог, как услышала скрипучий голос Тируана: - Вы не знали, что эта задавака - хромая? Я жду, что ответит Люк. Он не отвечает. Зато Нуйи взрывается: - Однако она простояла час на ногах, чтобы ты этого не заметил. Сними шляпу, Тируан! 8 Я смотрела в окно, стоя в своей любимой позе: прямая, как бамбук, прижавшись носом к стеклу. Предположим, что я думала: Да или нет? Неужели в моем мозгу и вправду зародилась некая мысль? Мне следовало бы одернуть себя: <Сорвиголова! Ведь ты бросаешься в чащу добрых намерений, как девочка-скаут в плиссированной юбочке! Махни рукой на них, на эти ничтожества; пусть себе ни черта не делают. Что за болезнь - ввязываться в дела, которые тебя не касаются!> Я всхлипывала, все теснее прижимаясь носом к стеклу. Эта болезнь - мое здоровье. Я всхлипывала и с завистью смотрела, как в доме напротив: Напротив, через дорогу, этажом ниже дочери фининспектора Рюма, одетые в шорты, занимались перед открытыми окнами гимнастикой. Безликий, мягкий и все-таки непререкаемый голос Робера - одна сорокатысячная доля голоса Робера Рейно - сгибал их и выпрямлял, бросая в эфир указания: - Раз - подняться на носки. Два - присесть, опуститься на пятки. Три - выпрямиться. Счастливицы! Их легкие движения вызывали у меня раздражение и зависть. Их маленькие зады в белых штанишках поднимались с плавностью лифта. А Рейно, другой счастливец, продолжал командовать. Вот идеал, к которому должны стремиться те, кто мечтает о голосе, убеждающем без навязчивости и воздействующем на волю так легко и спокойно, что никто и не замечает приказа. Намотай это себе на ус, Констанция. Радио гнусавит: - Поднять согнутые локти на уровень плеч: Теперь круговые движения локтями. Классическое упражнение. Бывало, учитель физкультуры всегда кричал нам: <Реже! Что вы зачастили, как утята крыльями!> В окнах напротив руки со здоровыми суставами двигались в правильном темпе. Но меня раздражала уже сама их дисциплинированность. <Ну, куколки, довольны вы своими бицепсами, трицепсами и плечевыми суставами? Но я-то знаю, что вы собой представляете. Маленькие бездельницы, сидящие на шее у папы с мамой. К тому же поговаривают, что вы порядочные вертихвостки. Спортсменки - и только. Какое прекрасное занятие - спорт, он позволяет размяться тем, кто засиделся. Двигаешься вместо того, чтобы действовать: Да, конечно, зелен виноград. И все же, когда я не была паралитиком, когда я, переплывая бассейн, обгоняла вас на метр, у меня была при этом еще и голова на плечах: Да! У меня были еще и другие стремления!> - Всего хорошего. До завтра! Робер Рейно умолк. Катрин Рюма, старшая из сестер, подскочила к окну - у нее крепкие ляжки и грудь весело подпрыгивает под тонкой майкой. Катрин - моя знакомая по водному клубу. Я успела открыть окно, прежде чем она закрыла свое. - Кати! Девушка подняла на меня свои глаза, яркие, как цветок шафрана. - А-а, это вы. Станс. Спасибо. Я люблю это уже забытое ласкательное имя, которое ассоциируется у меня не с поэтическими стансами, а с солидным stare <Стоять (лат.)> латинских переводов той поры, когда я твердо стояли на обеих ногах. Это было - увы! - это было десять лет назад! Я перегнулась через подоконник. - Ну и ну, душечка, стоит ли жить по соседству, если видишься так редко? Катрин подняла круглое плечо и безразличным голосом пробормотала: - В самом деле. Ей было на это наплевать. Она держалась очень мило, но ей было наплевать. Не знаю, с чего она мне вдруг понадобилась. Первый предлог завлечь ее - как полагается, самый примитивный - показался мне отличным: - Вы по-прежнему собираете марки?.. Кажется, у меня валяется несколько штук. Знаете, я и марки: Улыбка Кати озарила всю улицу. Я распекала себя: <Балда! Ты не заманишь ее наверх! Она живет в квартире, а ты - в мансарде. Что касается марок, то покупка пакетика в <Рае филателистов> на улице дю Пон станет тебе в пятьсот франков. И ради чего, господи боже? Для кого? Всем известно, что эта Катрин, как и ее марки, малость: погашена. Прекрасное пополнение! Прекрасное пополнение, вполне гармонирующее со всем остальным. Калека-ребенок, безликий священник, мошенник, куколка с неверным сердцем, не считая горе-художника: полный комплект. Моя коллекция тоже пополняется>. И тем не менее я была очень довольна. Крикнув: <Я тебе их пришлю!>, я закрыла окно, повторяя навязший в зубах припев: <Ты не плачь. Мари:> Затем я спросила себя: - Чем бы нам заняться? Эта формулировка показалась мне несколько рыхлой. Я громко повторила вопрос, придав ему более категорическую форму: - Что будем делать? Матильда, печатавшая в соседней комнате, вообразила, что я требую у нее работы. - Если у тебя не очень одеревенели пальцы, ты могла бы подрубить тряпки, которые я вчера купила. Покорная племянница, я пододвигаю к себе корзину для рукоделия. x x x Домашние дела никогда не отвлекали меня от мыслей. Работая иглой со столь завидной ловкостью, что нитка двадцать раз запутывалась, я продолжала свои размышления, тоже довольно запутанные, - в логике, как и в шитье, я люблю длинную нить, которая долго тянется. <Подведем итог. Если я хорошо поняла, бедная киска Констанция Орглез скучает. И вот, выпуская все свои коготки одновременно во все стороны, она пытается схватить и куницу и кролика. Не для того, чтобы причинить им зло, нет. А для того, чтобы завес! и индивидуальный зверинец и, быть может, заняться дрессировкой. В общем суть дела такова. В стиле, каким пишутся жития святых, можно было бы написать: <Эта безногая искала бесхарактерных, нуждавшихся в ее воле, как она нуждалась в их ногах. Девушка с жалкой судьбой, бесплодная, калека, она хотела жить их жизнью, ходить их походкой, рожать через рот детей, выношенных в ее голове:> Хватит, дорогая! Не утомляйся. Пусть такой болтологией занимаются другие: - Ты все еще намерена привести к нам в дом этого ребенка? - неожиданно спросила меня Матильда, вертевшая ручку ротатора с терпением фермерши, сбивающей масло. Главное - промолчать! Ни слова. О чем не говорят, то решено. В последние дни тетя понемногу мне уступала. Сейчас неподходящий момент предоставить ей повод к ссоре, которая снова привела бы к обсуждению вопроса или вынудила бы меня сдать позиции (для меня сдать позиции значит смиренно умолять: <Ты не откажешь в этом удовольствии своей бедной хромоножке>). С усиленным рвением я принимаюсь подрубать тряпки и продумывать свои планы. <Итак. Заручаться помощью Люка нужды нет - он всегда под рукой, а кроме того, неизвестно, будет ли от него какой-нибудь прок. То же самое и в отношении Кати. Поживем - увидим. Что касается Клода, станем считать вопрос решенным. Единственный вопрос, который решен. Поскольку Серж и Паскаль: Они очень далеки от меня. Они отделены от меня целой вечностью. Они ждут чего угодно, только не моих светлых мыслей. Как к ним подступиться? На каком основании? Под каким предлогом?> После некоторых колебаний я остановилась на решении написать им всем еще одно письмо. Избитый прием - бумаги и без того исписано много. Но в тот день моя фантазия не отличалась оригинальностью. Сказано - сделано. За работу! Слово за словом, стежок за стежком, и очень скоро и письмо и тряпки обрели форму. <Если вы, как и я, почувствовали неудовлетворенность той жизнью, которую ведете, и думаете о том, чем мы могли бы стать:> Условное наклонение не годится. Надо писать в настоящем времени и изъявительном наклонении. У того, кто говорит с уверенностью, есть надежда внушить ее другим. <Чем мы можем стать: Я уверена, вы, так же как и я, признаете, что нам не хватает масштаба:> Разумеется, мирового. Осторожней! У этой братии нет зрения (целиком занятого кинофильмами), зато имеется тонкий слух - он не выносит длинных фраз и обожает скороговорку и лозунги. Мне следовало бы пройти практику в рекламном агентстве. Продолжим: Еще две-три фразы. <Я хотела бы поддерживать отношения с теми из вас, кто:> Кто что? Какому казуисту под силу доплести мою сеть!.. <С теми из вас, кому кажется, что он ждет большего. Я не предлагаю ничего, кроме благородного соревнования:> Устарелое слово. Его следует перевести на современный язык: <кроме допинга на пути, избранном каждым из нас. Мы стали бы друг для друга заинтересованными свидетелями:> - Когда же ты приведешь к нам твоего карапуза? - опять начала Матильда. Вопрос, заданный в новой, капитулянтской форме, заслуживает ответа. - Двадцатого, - отвечаю я. - Через шесть дней. Серебряная цепочка на ее шее звякнула от тяжелого вздоха. Поскольку тетя больше ничего не говорит, я улыбаюсь и машинально опускаю на лоб прядь волос - вывешиваю свой флаг. Тряпки подрублены, но завтракать до того, как я съезжу в коляске в <Рай филателистов>, мне не хочется. x x x Мне повезло. По пути домой я увидела Кати, выходившую от Фирмена в обществе доброй полудюжины парней. У меня едва хватило времени подъехать к тротуару и, разорвав пакетик с марками, высыпать их в сумочку. Затем я окликнула девушку. Она покинула сопровождавшую ее свору и под руку со мной вернулась в кафе, где угостила меня аперитивом и принялась неумолчно щебетать, просматривая марки. - О-о! Такой у меня нет. Красота! Такой тоже нет. Станс, да вы переписываетесь чуть ли не со всем миром!.. Вы узнали высокого блондина, который шел со мной? Это Гастон, моя любовь с первого взгляда. Какая прелесть эта марка в три сентаво!.. Я смотрела на нее и не могла наглядеться. Как у этого сухонького сборщика налогов могла родиться такая прелестная девочка, сотканная из теплой, светлой, трепещущей плоти? Невозможно описать все оттенки, которыми переливались ее агатовые глаза, оправленные в ресницы, такие длинные от природы. Сколько изящества в малейшем ее движении и даже в складках одежды! Цвет ее лица - доказательство ее чистоты. Но какая сорока! Ей неведомо правило: <Будь красивой и молчи>. Ничто не удивляет меня так, как шапочные знакомые, которые могут не видеться с вами месяцы, а то и годы, но при встрече посвящают вас во все свои секреты. У Катрин их запасы были неисчерпаемы. - Сначала я встречалась с Гастоном. Но папе больше нравился Даниэль, сын писчебумажного торговца. А теперь: Слава богу, у меня хорошие уши, я полагаюсь на них больше, чем на язык. Я знаю, что тот, кто умеет хорошо слушать, создает впечатление, будто открывает собственную душу, и очень часто прибегаю к такой уловке. За час мы обсудили ее романы, планы, духи, платья, подруг. Она призналась, что занимается всем понемножку, то есть ничем, - это было мне известно. Смотрит, как другие играют в теннис на кортах Ролан-Гаррос. Раз в месяц сидит с младенцем, когда приятельница уходит в театр и оставляет на нее ребенка. Занимается рисованием в стиле (по ее понятиям) Пикассо; поэзией в стиле (то же самое) Фомбера; другими вещами во вкусе очередного возлюбленного: По правде говоря, она хотела бы: Ей сказали, что ее внешность подходит для: Словом, она никак не решалась признаться в своей мечте - мечте всякой юной мещаночки, которая каждую неделю читает журнал <Синемонд> и каждые десять минут вытаскивает из сумочки зеркальце, проверяя, не утратила ли она фотогеничность и не лишает ли ее выскочивший на носу прыщ питаемой ею надежды на случайную встречу с ищущим новую кинозвезду режиссером, который отвезет ее прямехонько в Жуэнвиль: <В Жуэнвиле находятся крупнейшие киностудии Франции.> Я кипела. Дуреха! Лицо у нее и вправду фотогеничное. В ней было даже что-то большее. Как жаль, что все это будет растрачено попусту! Я опять почувствовала симпатию к Кати, и у меня возникло странное желание: <Хорошо бы насадить на ее шею мою голову. Или, поскольку я не так красива и мне потребовалось бы ее лицо, лучше было бы начинить ее голову моими мозгами>. Катрин продолжала щебетать, перебирая тысячи щекотливых тем, почерпнутых в книжках, сплетнях и мечтах, - весь тот сентиментальный перегной, на котором пышно расцветают тепличные цветы. Ее губы стали блестящими, глубокое дыхание вздымало грудь под блузкой из органди. Наконец она отставила недопитый стакан со следами губной помады, кинулась мне на шею и убежала, зажав горстку марок в кулачке с накрашенными коготками. Я пришла к завтраку на полчаса позднее, чем это положено по святейшему расписанию. - Я только что видела тебя из окна с Катрин Рюма. Чтобы ее ноги здесь не было! Она потаскушка, - твердо заявила моя тетя. Я протестующе подняла обе руки. - Не надо преувеличивать. Она: дама червей по призванию. - Один - калека, вторая - шлюха! - не унималась Матильда. - При твоей мании дразнить род людской ты в конце концов приведешь к нам в дом черт знает кого. Почему бы и не нищего бродягу? Почему бы не папашу Роко? Папаша Роко: А в самом деле, почему бы и не его? Иногда мы далеко уходим на охоту за дичью, которая прячется в норе совсем рядышком с нами. Прекрасная кандидатура для занесения в мой список! Но как подступиться к отвратительному старикашке, сморщенному двадцатью бесконечными годами отставки, напичканному макаронами, злословием и сожалениями?.. Папаша Роко: Все-таки надо его записать. Я опускаю прядь еще ниже на лоб. 9 Когда раздался звонок, Матильда была еще в сиреневом халате, наброшенном на ночную рубашку, а на голове у нее щетинились бигуди. Так как я не имею обыкновения расхаживать в чем попало и, встав с постели, сразу одеваюсь как полагается, открывать пошла я: вернее, потащилась, потому что чувствовала себя очень разбитой. Ура! То была <шляпа колоколом>. - Я привела его к вам рано, - сказала Берта Аланек. - Сегодня мне надо явиться на час раньше. Хозяин хочет объяснить мне мою работу. В другие разы я буду приходить позже. Ну вот. Теперь мне пора: И все-таки она вошла - тихо, как мышка, лопоча другие невыразительные фразы, в которых без конца повторялось <надо>, характерное для языка прислуги. Но благодарила она сдержанно. Похоже, что, привыкнув к помощи других, она находила ее вполне естественной. По взглядам, кидаемым ею на <первозданный хаос>, легко угадывалось также, что она разочарована: богатая барышня, несомненно, устроила бы ее больше. Она была удивлена и, возможно, обеспокоена. Благотворительность - прихоть богачей. Но откуда эта прихоть у бедняков? Конечно, бедные помогают друг другу, но только в тех случаях, когда они знакомы. Наконец она наклонилась к ребенку, замотанному платком поверх капюшона, и шепнула ему: - Слушайся даму! Она ушла, втянув голову в плечи, шаркая тяжелыми башмаками. Я храбро объявила в пространство: - Клод пришел! - А-а! Его зовут Клод! Матильда, скрывшаяся было в своей комнате, решилась оттуда выйти. Она приближалась, причесанная наполовину, разбрасывая вокруг себя пряди волос, руки, полы халата. Пока она рассматривала мальчонку, которого я усадила на высокую табуретку машинистки, и тот качал ногами, не доставая ими до пола, ее первый подбородок ушел во второй, а второй навис над третьим. Этот худышка с личиком птенца, втянувший головку в плечи, с почти бежевыми ресницами и завитушками латунного цвета вовсе не был противным. Матильда выжала из себя подобие довольно кислой улыбки, потом вторую улыбку, более печальную, а ее сменила третья, подходящая ко всем случаям жизни. Она перевела взгляд с ребенка вверх, на меня - тоже худую, тоже блондинку, но неприятного, более резкого, рогового оттенка. Вздох. Другой. Ничего не попишешь - я была тут, несгибаемая в своем облегающем платье. Ее глубоко опечаленный взгляд продолжал подниматься, словно взгляд беглеца, остановившегося перед последней стеной, слишком высокой и с угрожающе торчащими осколками стекол. Она не знала, что и сказать, бедняга, и, словно огромный браслет, вертела вокруг запястья свой непременный резиновый напульсник - по определению Люка, эмблему ее трудовой славы. - В конце концов: - начала она. В ней брала верх ее истинная натура. Бородавка на веке задергалась. На заплывшем жиром лице постепенно наметилась и расцвела настоящая улыбка. - Завтракал ли он, по крайней мере? - спросила тетя. Час спустя она уже спешила в угловой универмаг покупать детский <Конструктор>. x x x Ребенок играл целый день, почти не двигаясь. Физический недостаток заменял ему послушание. В ресторане, где работала его мать, Клода приучили не привлекать к себе внимания. Он мало говорил, как все дети, которыми совсем не занимались. Он совершенно не ходил, даже не пытался перейти на другое место. Все это позволило мне сделать вывод: - Видишь, тетя, он не будет нас обременять. Честно говоря, я предпочла бы, чтобы он оказался подвижнее. Такая покорность судьбе меня раздражала., В чем дело? Его ноги были не хуже моих. Они могли бы ему служить, поскольку он ходил, стоило только ему почувствовать, что его поддерживают хотя бы одним пальцем. Почему он ждал этой поддержки, почему он не искал ее сам? Первая моя задача состояла в том, чтобы научить его держать равновесие - для нас это основа основ. Но сначала предстояло завоевать его доверие. Беда лишь в том, что я была не в лучшей форме. Мое плечо опять начало распухать, руки ослабевали, ноги оседали подо мной, как ножки набитой волосом куклы. Палки меня почти не выручали, и я с тревогой поглядывала на стоявшие в углу костыли, без которых обходилась уже несколько месяцев. Неужто мне снова придется к ним прибегнуть? Кроме того, у меня были подопечные и помимо Клода. Меня очень тревожило, как они примут мое предложение. Нуйи ответил мне письмом по пневматической почте еще пятнадцатого: <Я не очень-то понял, к чему ты клонишь. Похоже, что ты и сама этого не знаешь. Но ты мне нра. Итак, будем превосходить. Будем превосходить самих себя, а все остальное к чертям>. Это письмо ни о чем не говорило, оно не содержало никаких обещаний, но звучало все-таки утешительнее, нежели записка Кармели, полученная на следующий день: <Дорогая мадемуазель, разумеется, давайте поддерживать отношения, чтобы взаимно помогать друг другу. Кстати, я забыл вам сказать, что друзьям, которые делают покупки в моем магазине, я всегда предоставляю 10-процентную скидку>. Восемнадцатого откликнулся Тируан и привел меня в такое бешенство, что я целый день не проронила ни слова. <Любезная филантропка, - стояло в его письме, - я получил ваше новое послание. Замечание первое: вы несколько злоупотребляете ротатором. Замечание второе: вы забыли наклеить марку, и мне пришлось уплатить тридцать франков почтового сбора. Замечание третье: вы мне морочите голову. Я пошел на встречу выпускников только из любопытства. С гораздо меньшим удовольствием я дал себя повести на ваше сборище к Кармели. У меня нет никакого желания это повторять. Я уже не мальчишка, чтобы ломать себе голову из-за этих бутонов, которые так легко распускаются цветами риторики. Спасайте кого хотите и как хотите, а мне предоставьте заниматься торговлей патентованными изделиями из кожи и замши>. Однако это были еще цветочки. Два ответа, полученные вчера, привели меня в полное замешательство. Сначала ответ Беллорже, менее осторожный и более категоричный, чем можно было бы от него ждать; он в некотором роде играл на своем поле: <Ваше письмо меня согревает и в то же время тревожит. Вы говорите языком не нашего века, и боюсь, что вы не проникли в его дух. Благородное соревнование - это прекрасно! Но что значит ваше <на пути, избранном каждым из нас>? Не все пути одинаково хороши. Во имя кого добиваетесь вы превосходства над самой собой? На что хотите вы его употребить? Каждому человеку всю его жизнь <кажется, что он ждет большего>, ибо ждет не он, а тот <заинтересованный свидетель>, единственный подлинный свидетель. Тот, кто:> Далее следовала проповедь, в которой звучал голос священника. Второе письмо прислал Максим де Рей, до этого момента не подававший никаких признаков жизни. <Четырнадцатого числа я находился на охоте и не мог присутствовать на вашей встрече. Я об этом не жалею, так как у меня создалось впечатление, что вы превратили ее в своего рода западню. Но послушайте, куда вы нас вербуете? В наши дни слишком часто агитируют тех, кто ждет большего. Как правило, это происходит на собраниях, а не в частном порядке. Поскольку в наше время нет таких общественных сил, которые были бы в стороне от политики, по-видимому, ваши лидеры рекомендовали вам действовать столь незаметным манером, чтобы втереться к нам в доверие. Кто же они такие? Каков ваш <изм>? Какие блага сулите вы нам, увлекая за собой исключительно ради выгоды вашего Дела? Все дороги приведут в Рим, лишь бы вовремя получить допинг на пути, избранном каждым из нас. Так скажите же, по крайней мере, об этом прямо. Не исключено, что у вас та же группа крови, что и у меня. Так или иначе, я хотел вам написать, что я не простофиля: Впрочем, и не любитель политики>. И следовало признать просто не заслуживающей внимания реакцию Люка, прибежавшего к нам, чтобы швырнуть на стол старый экземпляр журнала <Жизнь как нос корабля> и весело крикнуть: - Здорово, дорогая! x x x Все это вместе взятое меня проста ошарашило. И пригнело в бешенство. Что за мерзкая шутка, когда другие принимают тебя всерьез еще до того, как приняла себя всерьез ты сама! Ты едва только успела выслать первых разведчиков, а противник уже яростно контратакует твои намерения. Ты еще только готовилась подложить мину, а им уже почудился взрыв. Было над чем посмеяться; было и от чего задрать нос. Меня охватили два противоречивых желания: смеяться над собой и считать себя интересной личностью. Впрочем, оба они мне свойственны, и вполне возможно, что одно из них маскирует другое. Вначале меня разбирал невеселый смех, который трясет вас, как мартовский ветер подснежники. Я еще не избавилась от него и в то утро, когда Клод пришел к нам; занимаясь чисткой картошки, я размышляла: <Знаешь, Констанция, если у тебя зуд семейных забот, то лучше ограничься Клодом: сажай его на горшок, подтирай ему попку, вытирай нос, одевай и раздевай - вот что тебе надо, вот занятие для барышни, которая неспособна рожать детей сама. Хорошо еще, что он тебе пара, что без твоего разрешения он не станет лазить по лестнице. Иначе и такое занятие было бы тебе не по силам>. Как это ни удивительно, но от саркастических раздумий меня избавила Матильда. Повернувшись ко мне на своем круглом стуле, она накинулась на меня: - Тоньше очистки! Сколько раз надо тебе говорить! Потом, поглядев па малыша, который лежал на паркете и строил из разноцветных кубиков пирамиду, она добавила: - Если бы удалось найти ходунок по его росту, может быть, мы сумели бы заставить его ходить. Ее слова вызвали у меня прямую ассоциацию. И довольно воинственную - я стала напевать: <Шагай, шагай:> Совершенно верно, я могла бы также - и это главное, что я могла, - научить Клода ходить. Сделать так, чтобы в один прекрасный день он смог оторваться от моей юбки. Переводя эту мысль в другую плоскость, я заодно представила себе смешную картину: ходунок для их недоразвитых ног - вот все, что им требуется. Ходунок для этих нерешительных субъектов - и пускай себе катятся на своих колесиках, куда пожелают. Это уже не мое дело. И вот я принялась упражняться про себя в красноречии. Что они мне тут толовали? <Во имя кого?> Да во имя меня самой, черт побери! Во имя меня самой, какой бы слабой и одинокой я ни была. <Ради чьей выгоды?> Разумеется, ради выгоды каждого в отдельности. Когда обыкновенная девушка говорит вам то, что думает, зачем относиться к ней с подозрительностью и, подняв смоченный палец, спрашивать: <Откуда дует ветер?> Зачем призывать на выручку политику и философию? Я сказала нескольким хорошим парням, способным на большее, о том, что они слишком пассивны. По какому праву эхо ответило: <Общие фразы! Вы замахиваетесь на святая святых!>? Такая реакция нам знакома. Лицемерный ужас. Испугавшись, как бы их на миллиметр не сдвинули с места, они делают виц, будто им предлагают чуть ли не перевернуть весь мир. Я не сумасшедшая. Я просто женщина. То есть существо, интересующееся другими людьми. Жизнью каждого из них, трепещущей, открытой моим глазам, пальцам, ушам. Через них я сама чувствовала себя живой. А на все остальное мне плевать. Только говорить им этого нельзя. Разве можно признаться людям в том, что тебе безразлична суть их мыслей и интересна лишь напряженность, действенность этих мыслей? Такой взгляд на вещи непозволителен в мире, в котором до сих пор считается крамольной фраза Сент-Экзюпери (я избрала ее девизом на школьном конкурсе) : <Правдой для человека является то, что делает его человеком>. Придется избрать такую тактику, которая не была бы ни слишком прямолинейной, ни двусмысленной. Тому, кто хочет разыгрывать из себя Эгерию: <Эгерия - по римской мифологии, нимфа, покровительница и советчица царя Нумы Помпилия. В переносном смысле - мудрая наставница.> Меня снова разобрал сумасшедший смех. Я всадила кухонный нож в последнюю картофелину. Как велико было мое владычество! Они далеко пойдут, мои типчики, когда я их подтолкну в спину. Подняться стоило мне великого труда. Шатаясь и прихрамывая, я злобно накинулась на мальчонку: - Долго еще ты будешь ползать? Вставай сейчас же! Клод и не пошевелился, он даже не смог поднять свою голову, как будто налитую свинцом. Его желтые глаза вяло, без всякого выражения следили за мной - два воробьиных яичка на тарелке. - Оставь его, - сказала Матильда, разведя руками. 10 Мы с Клодом приехали в коляске, сидя рядышком и далее не притронувшись к рычагам. Нас толкал сзади Миландр. Я немного стеснялась. Но особенно стеснялся он: у него был вид супруга и папаши, сопровождающего бренные останки своего семейства. Клод сидел не шевелясь. Такой послушный ребенок мог привести в отчаяние. Я испытала странное удовлетворение, когда увидела, как он притронулся к цепи <кофейной мельницы>, смазанной липким маслом, и стал с наслаждением сосать палец. Это была его первая глупость. Проездом мы нанесли визит вежливости мадемуазель Кальен. (Я и вежливость! Если я неверующая, то потому, что восстаю против божьей милости, которая приписывает инициативу добрых дел себе, а вам оставляет только инициативу дурных. Я не могла позабыть, что опыт с Клодом поставила мадемуазель Кальен.) С присущим нам изяществом мы гуляли теперь по скверу Анри-Франсуа. Какой-то нищий, устроившийся на скамейке, чтобы допить вино из бутылки и выскрести консервную банку, насмешливо поглядывал в нашу сторону. Я храбрилась, напевая глупую песенку, некоторым образом подходившую к данным обстоятельствам: Тот, кто хром, бредет в аллеях парка. Ковыляет, поднимая прах: Хром сверкает на машинах ярко, Хром скрипит у многих на ногах. С нами также был этюдник. Миландр трудился. Миландр писал Марну. Марну и меня - с ума сойти, сколько тюбиков извел он на нас. Я уже видела его зимнюю Марну, похожую на огромную лужу мучного клея; его весеннюю Марну - ни дать ни взять суп из протертого горошка. В настоящий момент он вырисовывал желе из айвы при помощи большого количества жженой сиены и пуццолановой красной. Сопя, кусая губы, высовывая язык, он наносил по покрытой корой красок палитре все новые кривые штрихи, толстые, как следы червей на сырой земле. Он ликующе растирал и накладывал на свое полотно краску. - Получается, получается! - заверял он, когда я, возвращаясь после очередного круга по саду, склонялась над его шедевром. Я тоже трудилась. С таким же подъемом. Я тащила на буксире мальчонку, старательно удерживая наше общее равновесие, и при этом пыталась вдохновиться, разжечь свое воображение. Такое высиживание колумбова яйца, как я это называю, всегда приводит к какому-нибудь потрясающему результату. Именно Колумб, Кристофор Колумб, мореплаватель, наводил меня на размышления. Разве этот сеньор не отправился в Америку от имени католических величеств и ради будущей славы протестантов Соединенных Штатов, полагая, что плывет в Индию? Он туда отправился - и это главное. Он ошибался с таким упорством, что в конце концов совершил одно из величайших географических открытий всех времен. Вот ободряющий итог. Когда идешь - не обманываешься, самое худшее - можешь сбиться с пути. Отправившись в путь, я ковыляла и ковыляла, не замечая, что отпустила Клода, впрочем, довольного этим обстоятельством. Воспользовавшись свободой, он дополз до Люка, тоже не замечавшего ничего вокруг, и, схватив тюбик цинковых белил, выдавил их содержимое хорошенькими колбасками себе на штаны. А я шла вперед, не подозревая об этом ужасном происшествии, шла под развесистыми акациями, размышляя и разрабатывая план действий. Ну-ка, подсчитаем наши тревоги. Во-первых, мои руки. Они становятся такими же расслабленными, как и ноги. Тайком схожу к врачу на консультацию. А пока под первым попавшимся предлогом (например, сломав палку) я могу вернуться к костылям. В конце концов такой способ передвижения большими вялыми скачками, такое качающееся распятие бросается в глаза, трогает сердца. Жалость: тем хуже! Она оружие. Эти молодцы заставят меня преуспеть в самоуничижении. Или в тактике: Во-вторых: Как подхлестнуть моих подопечных? Работа, помощь, которую я должна оказывать Матильде, мальчонка держат меня дома шесть дней в неделю из семи. Письма мало что дают. Рассчитывать на то, что меня будут посещать, наивно. Как гласит поговорка: с глаз долой - из сердца вон. Выход один: наш век изобрел присутствие на расстоянии. Министерство связи дает напрокат готовую, уже натянутую паутину для ловли ваших мух. Надо, чтобы нам установили телефон. Деньги?.. Ну что же! Продам единственную драгоценность, которая у меня есть, - мамино обручальное кольцо. В-третьих, наше жилище. Если обновить обстановку невозможно, лучше уж заменить ее пустотой. Наша столовая, она же рабочая комната, прозванная мною <первозданным хаосом>, пропиталась запахом кухни и бедности. У нищенки, моя дорогая, никто не спрашивает совета. Спрячь бедность и изобрази аскетизм. Из прихожей, которая станет приличной, когда оттуда будут изгнаны рамочки Матильды, посетители пойдут прямо в твою комнату. Ее оголенность произведет на них впечатление. А когда установят телефон, поставь аппарат небрежно на пол у кровати. - Замарашка! Тюбик стоит триста франков. А ты что смотришь, Орглез? Люк орал. Клод плакал навзрыд, ухудшая положение тем, что пытался стереть краску. Он разукрасился, как Пьеро. Я поспешила к ним. Нашла в этюднике плоскую бутылочку скипидара и, пожертвовав носовым платком, оттерла самые большие пятна. Потом заставила замолчать мазилу художника, продолжавшего оплакивать свои цинковые белила. - Я куплю тебе взамен другой тюбик. Даже серебряных белил. Они дороже, но зато лучше. - Скажите! - произнес Люк. - Вот уж не подозревал, что ты такая образованная. Он не знал про мою <картотеку>. Я давно приобрела привычку тайком собирать сведения об окружающих меня людях и о предметах, которыми они увлекаются. Разговор на профессиональную тему подкупает. А стоит в соответствующий момент намекнуть на какой-нибудь случай из жизни собеседника, казалось бы, никому не известный, и тот сразу тает. Нам не оставалось ничего другого, как вернуться и дочистить ребенка дома. Люк снова принялся толкать коляску, удивляясь, что ему так долго не отказывают в этой милости. Я со всей серьезностью держала сырой холст, на котором в последнюю минуту цвет смородины возобладал над цветом айвы, чтобы картина получила название <Марна при заходе солнца>. Когда, миновав мост, мы проезжали мимо зеркала в витрине колбасного магазина, я увидела девушку с художественным беспорядком на голове и очень уж похожую на меня. Мой ангел-хранитель шепнул мне: <Эгерия, у тебя вид гитаны. Берегись: глаза мужчин чувствительнее их ушей. Афоризм <Красота - только ум тела> пустили в оборот девицы с неказистой внешностью. И лее же старайся обладать хотя бы такой красотой. Пришивай плиссированный воротничок, приглаживай волосы, проводи по лицу пуховкой>. Через пятьдесят метров, устав от того, что позволяю возить себя, как старушку, я решила выкинуть блестящий номер и крикнула: - Стой, Люк! Воспользуюсь-ка я случаем и захвачу хлеба. Матильде не придется бежать в магазин. И прыг! Я попыталась сойти с коляски без его помощи. Результат: мгновение спустя я оказалась в водосточном желобе. Люк бросился вперед и поднял меня с трогательной миной и всяческими предосторожностями. А я, по правде говоря, была в полном восторге. Слишком уж долго я сохраняла ужасную серьезность. Миландр с его сочувствием, малыш, ковыляющий на своих ножках, мои палки, мои <подопечные>, мои планы, мои размышления: весь этот шаткий мир, с таким трудом удерживающийся на ногах, внезапно показался мне уморительным донельзя больше. Я хохотала до упаду, тряся своими космами, как собака, совсем некстати начавшая отряхиваться. 11 Во вторник - выходной день Берты Аланек - Клод не пришел. Я свободна и пользуюсь этим обстоятельством, чтобы удрать из дому в девять часов, не обращая внимания на ворчание Матильды, которая вот уже две недели твердит одно и то же: - Сначала это был ребенок. Ну ладно, тут я молчу: Теперь, оказывается, наша барышня потребовалась всем. Даже людям с положением и средствами. И она продает кольцо бедняжки Амелии, чтобы установить дома телефон, который нам совершенно ни к чему. Она бегает, надрывается. А в результате мы снова ходим на костылях. Потому что, представьте, у нас сломалась палка: Ну нет, меня не проведешь! И все-таки она подписала заявление, которое я немедленно снесла на почту. От нее всегда можно добиться чего угодно. Трудность не в этом, и мой лоб морщится по другому поводу. Сжимая пальцами распорки костылей, я не испытываю особой радости от возвращения к своим сваям с обтянутыми бархатом подушечками. И потом я трушу, - чтобы не сказать, я в ужасе, - как миссионер, высаживающийся на остров к каннибалам. На каком языке я стану говорить? Какие унижения придется мне претерпеть? Правильно ли, что я опять тащу с собой этого парня, с которым у меня нет ничего общего, кроме прабабки? Он семенит рядом, ругая ветер, холод и меня: - Потише, потише. Ты снова извлекла свои костыли: Прекрасно. Только ходить на костылях не значит прыгать с шестом. Мне без него не обойтись: я все еще только сестра Марселя, которую Люк представил его однокашникам. К тому же мне требуется телохранитель; с такими ногами ни в чем нельзя быть уверенной. Я подумывала, не мобилизовать ли мне Кати. Она бы не отказалась. Не знаю, благодарна ли она мне за то, что я реабилитировала ее в глазах нашего квартала, или за то, что принимаю ее аперитивы, но мы в наилучших отношениях и ходим под ручку, когда она встречает меня по возвращении из моего очередного похода. Кати могла бы оказать мне неоценимую услугу, сопровождая меня во время дневной экспедиции, - ее присутствие помогло бы проглотить мой визит, как портвейн помогает проглотить рыбий жир. Но эта затея может обернуться против меня. Мой деляга и, пожалуй, даже мой славный пастор не будут спускать с нее глаз. Но о чем это говорит мне Люк? - Между прочим: Я уже не смогу сопровождать тебя так часто, как раньше. Держу пари, что ты сейчас завопишь: Но ты сама виновата. Сколько ты меня изводила! Вот и радуйся. Я продался, старушка. С понедельника поступаю к декоратору на улице Сент-Антуан. Так что впредь я уже не смогу уделять тебе такое внимание: Каково! Это Люк-то первый: ну и ну! Я резко останавливаюсь. Разглядываю моего доброго Филина с круглыми глазами. Бормочу: - Извини: Это я: я оставляю тебя без внимания. Круглые глаза таращатся еще сильнее. До Люка не дошло. Ну и пусть! В такт со звучащим в моих ушах припевом - пум-пум, пум-пум - я снова и снова выбрасываю вперед костыли. И как ни странно, немного согреваюсь, а ведь калека на костылях не может ни потереть руки, ни топать ногами. - Куда это мы мчимся? - спрашивает Люк и добавляет хриплым и томным, как у кошки, голосом: - Скажите, пожалуйста, ты прифрантилась. Да, я пришила плиссированный воротничок, чуть-чуть подкрасила губы: и так далее. Но одобрит ли он также и маршрут? - Сначала отправимся в Жуэнвиль. Люк корчит гримасу. - Потом в Шаронн повидать Беллорже. Гримаса становится еще выразительней. Мой родственник выдавливает из себя ухмылку ревнивого школьника. - От крысы к ворону. Навестим уборщиков падали. На кой черт они тебе сдались, Орглез? - Представь себе, хочу их тоже поизводить. x x x Автобус доставил нас почти к самому дому. К очень красивому дому. У Нуйи где-то в районе Оперы есть <контора>, куда он отправляется после обеда спекулировать всем тем, для чего наступают последние золотые денечки на черном рынке. Он играет также какую-то роль в кинокомпании, специализировавшейся на фильмах легкого содержания (подозревают, что она не чурается и порнографии). В Жуэнвиле же он, по-видимому, слывет приличным человеком, живущим в приличном особняке, и не возбуждает подозрений ни у налоговых властей, ни у полиции. За металлической оградой следует живая ограда из бирючины. Несколько могучих тисов, растущих на зеленых газонах, скрывают от взоров белый скромный фасад: почти на всех окнах закрыты ставни. По мелкому гравию расхаживает дог - степенный, снисходительно не замечающий черного котенка, который играет, вертится у него под ногами, стрелой проскакивает под его животом. Когда я толкаю приоткрытую калитку, пес не лает, ограничиваясь тем, что провожает меня до крыльца, и только там соизволит подать голос, чтобы предупредить хозяина и помешать мне войти в дом. - Негодница! Не могла предупредить меня по телефону? Окно снова закрывается, и Серж самолично спускается открыть дверь. Он еще в пижаме. В шелковой пижаме. Он только что проснулся: тяжелые веки его маленьких глазок покраснели и часто мигают. - Привет! В будни я почти всегда один. В этот час моя служанка обычно отправляется за покупками, и я остаюсь на попечении одного только пса. Какой добрый ветер занес тебя сюда? - В самом деле, ветер, - замечает Миландр, высовывая из-за меня свой посиневший нос, - и довольно-таки резкий. Серж снисходит до того, что замечает присутствие Люка и протягивает ему палец. Я дала маху. Лучше было прийти одной. Нуйи из породы людей жадных, которые выбирают сами и не любят делить ничего, даже дружбу. - Входите же, - хмуро предлагает он. Мы входим. Прихожая, отделанная в бледно-фиолетовых тонах, сверкает алюминием и стеклом. Маленькая гостиная цвета охры, где четыре квадратных кожаных кресла присели на шерстяном плюше вокруг освещенного аквариума на триста литров, населенного скаляриями, вуалехвостками и рыбой-телескопом. Столовая цвета морской волны в ширазских коврах и с мебелью, обтянутой кордуаном; кожа и медь являют глазам тот совершенный лоск выставочных богатств, которые никогда и никому не служат. И, наконец, кабинет: секретер, диван, занавески в тон, книжные шкафы из палисандрового дерева, набитые сногсшибательными переплетами, фотографии актеров с автографами, ароматы различных духов, пропитавших пушистый длинноворсовый ковер. Нас провели через три комнаты, чтобы пустить пыль в глаза. Скромный фасад, зато есть на что посмотреть внутри. Дипломатические соображения запрещают мне быть злюкой. Все, что я позволяю себе сказать, это: - Ты не боишься моли! Потом, указывая пальцем на добрую дюжину актрисулек, распластавшихся на стене, после того как они, несомненно, распластывались в лучшей постели дома, спрашиваю: - Твои охотничьи трофеи? Никакого самолюбования. Наоборот. Улыбка на лице Сержа стыдливо гаснет. Оказывается, этот плут сложнее - или хитрее, - чем я воображала. Передо мной славная морда с красными ушами, с крупным носом и густой шевелюрой. Только в глазах хитринка, выглядывающая из-под коротких, наполовину обожженных ресниц курильщика, которого обмануло пламя зажигалки. Он чуть пренебрежительно протестует: - Это? Приятельницы. Второстепенные актрисы, которым я помог пристроиться. Вот оно что! Интересно. Намотаем на ус и следующее сообщение - оно объясняет предыдущее: - Я лично занимаюсь главным образом финансовой стороной кинопроизводства. О-о! Можешь не беспокоиться, собственными денежками я не рискую. Моя роль заключается лишь в том, чтобы находить людей, которые были бы безумно рады потерять свои. Теперь Нуйи чуть ли не выдавливает из себя слова. Он даже произносит их не своим голосом. Он говорит отрывисто и сухо. Тоном, по которому узнают своего человека в кафе Биржи. Он не находит, что бы еще сказать. Беседа затухает. Я присаживаюсь на краешек дивана и долго смотрю на Люка, грызущего свой любимый ноготь - на большом пальце. Наконец до него доходит, и он мямлит: - Если ты можешь отпустить меня на полчасика, я схожу повидаться с одним знакомым художником. Он живет через три улицы отсюда. Держу пари, что: Конец фразы теряется в платке, в который он чихает. Люк уходит. Ковры заглушают его шаги - они зазвучат вновь лишь тогда, когда он ступит на крыльцо. Мне вторично становится не по себе: такт проявлен не мной, а им. Но внимание! Серж, играющий ножом из слоновой кости, нежно пробурчал: - Дополнение к вашему уважаемому письму от пятнадцатого ноября, не так ли, прелестное дитя? Маленький кивок носом в знак подтверждения. - Тебя подводит тело, - продолжает Нуйи, запустив разрезной нож за воротник пижамы и почесывая спину, - зато головка мыслит здраво. Насколько я понял, ты считаешь нас закоренелыми эгоистами и хочешь, чтобы мы кое в чем друг другу помогали: Снова кивок носом. - Тут есть над чем подумать! Обмениваться информацией, деловыми связями, блатом: Это было бы выгодно каждому. Теперь мой нос неподвижен. - При условии, что это делают люди с одинаковым положением. Если же придется тащить на буксире болвана вроде Миландра, то мне от этого никакого проку! Я погружена в рассматривание люстры и долго молчу в знак неодобрения такого выпада. Потом отваживаюсь заявить: - Большой всегда нуждается в маленьком. Нуйи прыскает со смеху. - Да, чтобы говорить с ним о его росте! Такое сравнение всегда утешительно. Ах, скотина! Ты мне нравишься. Ты скроен из добротного материала. Это не тот сорт, из которого шьют знамена, но из него не скроить и платье Тартюфа. Крыса? Ничего подобного. Филин тебя не разглядел. Плечистый и коренастый, весь - морда и плечи. Широкая ладонь легла на письменный стол: Ты из породы стопоходящих! Медведь. Медведь не в шкуре, а в шелковой пижаме. Свирепый с большинством людей, безобидный с некоторыми из них. Мы тебя приручим, Мишка, ты у нас попляшешь за сотовый мед. - В конце концов, чего ты от меня хочешь? Это нелегко сказать. Я и сама толком не знаю. Если я стану объяснять, то впаду в напыщенный тон, который он мне ни за что не простит. Но есть способ подгонять слова к обстоятельствам. Для Мари Кальен извлекаешь из словаря существительное единственного числа с прописной буквы и говоришь ей об <Услуге>. Перед Нуйи, менее возвышенным и более хвастливым, извлечем множественное число со строчной буквы и потребуем <услуг>. Я импровизирую: - Чего я хочу? Быть может, мои цели немного больше: немного меньше: немного отличаются от твоих. Мы еще вернемся к этому разговору. Сегодня я пришла, чтобы извлечь пользу из нашего знакомства. Впрочем, долг платежом красен. Серж все время легонько кивает головой в знак одобрения. Все в порядке вещей. Сильный человек использует свои связи. Я безнадежно ищу, о чем бы его попросить. Наконец мой взгляд снова падает на фотографии с автографами. Ну, конечно! И как же я не сообразила раньше? - Так вот. Моя подруга Катрин Рюма, шикарная девчонка, хотела бы сниматься в кино. - Это очень легко! Нож разрезает воздух. Нижняя губа Сержа отвисает в иронической гримасе. - Легко, если с ней легко договориться. Она будет не последней актрисой на роли героини-любовницы, чьи ягодицы не лишены таланта. Именно этого я и опасалась. Но Серж, не оставляя мне времени на возражения, тут же идет на попятный: - Я шучу. В этой среде подвизаются особы всех сортов. И девки, и девицы. Если твоя протеже действительно так хороша собой, то Гольдштейн - это мой друг, - возможно, заинтересуется ею. Только пусть она, твоя Катрин, не строит воздушных замков! У нее мало шансов пойти дальше статистки или актрисы на выходах. - Для начала и это неплохо. - Ну что ж! Только: Честное слово, походке, что этот проходимец способен испытывать угрызения совести. Неужто на навозе растут и цветы, неужто в душе этого пройдохи сохранился уголок: - Но: порядочная девушка: рискует: - Эта уже не рискует. - А-а! - смущенно протягивает Серж; он выглядит при этом очень комично. От удивления Серж покачивает плечами, искоса поглядывая на меня с неожиданной симпатией. - Странно! Я полагал, что ты бываешь главным образом у молодых монашек. - Пришла же я к тебе. На, получай, любезный! Я жду отпора. Но медведь ограничивается кратким рыком. Благоразумие возвращается ко мне. Я испытываю новый прилив вдохновения. - Еще одно пожелание. Мне неловко, но я прошу за себя. Я подала заявление, чтобы у нас дома поставили телефон. Нет ли у тебя: Какая же я дуреха! Слово <блат> не желает сойти с моих уст. - :способа сократить сроки? Настала очередь Нуйи изображать носом <да>. Но эта небрежная мина очень скоро слетает с его лица. Против собственной воли я отрываю взгляд от потолка и буквально обрушиваюсь на него: - И не знаешь ли ты способа стать настоящим человеком? Способа превратить Нуйи-ничтожество в Нуйи-личность? - Что? - изрекает ошеломленный Серж. Это вырвалось у меня само собой. Отступать ни в коем случае нельзя. Надо договаривать все до конца. - Я скажу тебе, к чему ты пришел, Серж. Ты испоганился. Ладно, будем вежливы - ведь у жаргона тоже есть свои эвфемизмы: во время и после войны ты спекулировал барахлом на черном рынке. Чем именно - маслом, шерстью или покрышками, - дела не меняет. Не пойман - не вор. Но у кого вот уже два года, как подрезаны крылья? Кто уже не знает, чем бы ему заняться? Когда у хищников шевелятся уши - это плохой признак. Уши Нуйи дергаются вовсю. Тем не менее он благоразумно скрестил руки на своем бюваре. Он смотрит на чернильницу так пристально, словно хотел бы выпить ее до дна. - В тот день я слышала, как они злословили у тебя за спиной: <Серж никогда не занимался серьезными делами. Он выкурил свою сигару. А теперь собирает окурки>. - Ах, гады! Они так говорили? Сильный удар кулаком по бювару из красного сафьяна. Лицо Нуйи морщится. Он не учуял хитрости, хотя она и была шита белыми нитками. Он в бешенстве. Но не кривит душой: - Я не понимаю, какое тебе до этого дело. Ладно, они у меня еще допрыгаются. Но хуже всего то, что это правда. Я отложил какие-то деньжата про черный день, но, чтобы жить на проценты, этого мало. К тому же девальвация каждые шесть месяцев съедает добрую половину моих средств. Приходилось пускать их в оборот. Вот в чем вся загвоздка. Никакого опыта по этой части у меня нет. Секунда колебания, и он вдруг пускается в откровенность. - И потом есть еще и привычка. На спекуляциях зарабатываешь в десять раз больше, чем на службе, а риск - вещь увлекательная. И это затягивает. Обыкновенные дела кажутся нам уже пресными. Посмотри на всех бывших китов черного рынка: все они, одни за другим, сели за мошенничество. Собака залаяла - это Миландр. Я хватаюсь за костыли и бреду по пушистому ворсу к двери. Нуйи идет следом, торопливо шепча мне на ухо: - Заметь, я до этого не дошел! Я до этого не дошел. Потом его большая добрая лапа опускается на мое больное плечо. - Насчет Катрин мы договорились и насчет твоего телефона тоже. Только признайся, ведь ты приходила не за этим. Тебе поручили наладить со мной связь, да? - Нет еще. Я с трудом сохраняю серьезный вид. Но я страшно довольна собой: мне удалось произнести два слова тем самым тоном, каким хотела, - тоном, который заставляет усомниться в моем отрицании и позволяет врать, не отступая от истины. x x x Люк сопит. Ветер усиливается. Я выбрасываю вперед костыли и живо переношу ноги. - А теперь на улицу Пиренеев! - Нет, - возражает Люк. - Я сообразил позвонить. Паскаль на церковном совете. Вернемся домой. Кажется, он становится предприимчивым. Он уже позволяет себе вносить коррективы в мои планы. Постараемся радоваться этому и не чувствовать себя задетой тем, что он проявил некоторую инициативу. Постараемся. Я останавливаюсь и ворчу: - Пропадает целая неделя! Потом, глядя на тротуар: - Чего ото ты сейчас удрал? Миландр отвечает вопросом: - Ты отпустила ему грехи? 12 Суп булькает и приподнимает крышку кастрюли; потом крышка снова падает и позвякивает. Клод пускает электрический поезд - подарок Матильды. Я кручу ручку ротатора, не обращая внимания на распухшее плечо. Тетя печатает на полной скорости. - Я уже не слышу себя, - говорит она. Пытаясь заглушить шум шумом, она на секунду отрывается от машинки, протягивает руку и включает радиоприемник, который начинает плеваться фактами сегодняшней истории: <В нашем выпуске: войска Мао Цзэдуна в ближайшее время возьмут Циндао. Работа на угольных шахтах возобновляется. В советском секторе создан новый орган городского самоуправления:> Щелчок. Матильда ищет спасения на длинных волнах: <Если вы плохо себя чувствуете, примите:> Опять щелчок. Короткие волны. Обрывок фразы по-английски, свист, морзянка, обрывок фразы на неизвестно каком языке, и, наконец, голос Тино Росси: <Несмотря на клятвы:> Упав духом, Матильда снова принимается печатать - метроном в ритме четыре восьмых. И вдруг звонок. Я кричу: - Сиди! Наверное, это Катрин. Помни, что я тебе сказала. - Эта девица! У нас в доме! Ну иди же, открывай, - с отвращением бормочет Матильда. Плотно закрыв дверь в <первозданный хаос>, я отворяю входную. Это и в самом деле Катрин, наносящая мне первый визит. Она обещала прийти в четыре часа и теперь извиняется стандартными фразами, отчего певучий голос, детский наклон головы и частое мигание длинных ресниц теряют свою прелесть. - Наконец-то мне удалось вырваться. Не без труда. Сенбуа пришли играть в бридж. Она исподтишка бросает вокруг любопытствующие взгляды, острые, как булавочные уколы. Но в прихожей больше ничего не увидишь, кроме вешалки в стиле Генриха II (с которой я сняла верхнюю часть - небольшие колонны) и меня, - я стараюсь стоять прямо, не сгибая спины, так же вертикально, как и мои костыли. Впрочем, я спешу распахнуть дверь в свою комнату. Точный расчет. Катрин сразу умолкает. - Вы живете в этой: Сделаем над собой маленькое усилие. Катрин - женщина, и не очень деликатная. - Да, в этой келье. Все, что стоит в комнате, отнимает место у меня. Я очень хорошо понимаю арабов, которые обходятся одной циновкой. Садитесь сюда, на кровать. Катрин не испугана, лучше - она потрясена. На нее снизошла благодать. Добиться этого было не так-то легко. Дома, в своей среде, защищенная родными, довольством и изящными безделушками, она, конечно, нe дала бы волю чувствам. Но не позволим ей размышлять и подозревать, что я нищая. Разыграем всемогущество. Я ставлю костыли к стене, хватаюсь за спинку кровати и усаживаюсь рядом с Катрин. - Вас по-прежнему интересует кино, Кати? Кажется, я нашла то, о чем вы меня просили. - То, о чем я вас просила? - удивленно переспрашивает Кати. В самом деле, она меня ни о чем не просила. Она только поделилась со мной своей неопределенной мечтой. Стоит ей проявить активность, и она без всякой протекции, при единственной рекомендации - красивой внешности - за одни сутки, несомненно, заинтересует с полдюжины продюсеров. Но Катрин из тех людей, которые ничего не добиваются, так как никогда не идут дальше мечтаний. Легкий толчок - вот все, чем она будет мне обязана (правда, чтобы всем раздавать такие легкие толчки, нужна мощь Геркулеса). Я запускаю руку под подушку. Небольшая инсценировка. Раз письмо спрятано в такое место, значит, я принимаю судьбу дочери сборщика налогов близко к сердцу. Письмо, под которым расплющилась подпись Нуйи, написано совершенно в духе этого малого: <Вчера вечером видел the right man in the right place <Нужного человека на нужном месте (англ.).> Видел также Гольдштейна, но он, к сожалению, уезжает в Ниццу. Через месяц, когда он вернется, пошли к нему свою Катрин (VI округ, улица Кребийон, 2). Все это без правительственной гарантии. Жму лапу. Серж. P.S. Без длинных рассуждений - я согласен. Я давно уже ищу солидный job <Занятие (англ.).>. Можешь рассказывать об этом всем вокруг. Но похоже, что ты мало с кем общаешься>. Разумеется, письма я не показываю и ограничиваюсь тем, что читаю начало первого абзаца. - Вам повезло. Гольдштейн примет вас сразу по приезде. - Гольдштейн? Это продюсер? Поскольку я совершенно не знаю, кто такой Гольдштейн, лучше будет пропустить вопрос мимо ушей. - Если будет надо, я пойду с вами. - Господи боже! - восклицает Катрин, настолько потрясенная, что забывает обрадоваться. Тем не менее она добавляет сладким голосом: - Спасибо, милая Станс. Мы пойдем вместе. Превосходно. Вежливость мешает ей взять эти слова обратно (нет лучшего средства принуждения, чем вежливость). Нечего удивляться тому, что она не пришла в восторг. Несомненно, она, подобно многим другим, отдавалась мечте, как любви, тайком и желая, чтобы ничего не произошло. А вот теперь она попалась. Но это только пролог. Продолжим представление. Я поднимаюсь и тащусь к двери, за которой все еще бушуют радио, пишущая машинка и электрический поезд. Приоткроем ее: достаточно широко, чтобы пропустить кого-нибудь, но не так широко, чтобы позволить Катрин любоваться <первозданным хаосом>. - Клод! Сцена вторая. Лишь бы все прошло благополучно! Матильда помогает малышу пройти в полуоткрытую дверь. Я принимаю его, схватив за закатанный ворот свитера. - У меня не было случая познакомить вас с больным мальчиком, моим питомцем. Осторожно - румянец! Я отворачиваю лицо. Я заливаюсь краской, настолько все это отвратительно и отдает мелким тщеславием дамы-патронессы. Я заслуживала бы того, чтобы она бросила мне в лицо: <Другие подбирают паршивых животных. Вы заложили основу своей живодерни!> Но я знала, с кем имею дело. И не ошиблась: Катрин как-то осела. Значит, цель достигнута - она растрогана. - Вы: - бормочет девушка, опуская свои ресницы, длинные, как у мадонны. К счастью, эпитета не последовало. Не люблю комплиментов: большей частью они созревают на скверной почве - пристыженного недоверия, изумленного бессилия или удовлетворенной властности. Это было бы совершенно невыносимо, судя по лицу Катрин, которая раскачивается, словно кадило. Еще немного - и на меня набросят ореол, как кольцо на бутылку. Она удивлена? Хорошо. Это и требовалось. Довольно. Оставаясь у самой двери для удобства проведения операции, я опираюсь <на четыре точки>. Отставив ноги назад, выбросив крепко зажатые под мышками костыли вперед, я могу располагать своими руками. Одной я поддерживаю Клода, а другой глажу его по голове. Этот акробатический номер высшего класса я не могу показывать бесконечно. Передав ребенка Матильде, я поворачиваюсь к Катрин, чтобы вздохнуть. - Я уверена, что вы-то меня поняли. Это весьма грубая приманка. Нуйи подавился бы. Но для такой девицы нет необходимости отрезать кусок потоньше - ее открытый рот заглатывает его целиком. У нее, как у всякой грешницы, большой аппетит на заслуги других. Ты проголодался, тюлененок? Лови: Я бросаю тебе свою рыбу. x x x Представление длится час. Сначала в выспреннем стиле. <Вы из тех, кто:>, <Мы из тех, кто:> Те Deum <>Те Deum laudamus> - <Тебе бога хвалим> (лат.), торжественный католический гимн.>, чтобы ознаменовать нашу встречу. <Потому что я была страшно одинока:> Следующий куплет <И пусть говорят разные дураки, будто я без предрассудков, я прекрасно знаю, как поступать>. Пауза. <Ах, милая Кати, мне очень нужна помощь. Но вы так заняты, что я не решаюсь вас просить:> <Напротив!> - поет птичка. Катрин снова и снова бисирует свое <напротив>, о котором забудет час спустя. Дешевое волнение, заставляющее трепетать голос, но не сердце, волнение чуть более высокой пробы, чем то, от которого ревут девчонки в конце сентиментального фильма, мешает ей рассмеяться мне в лицо. Она - да и я тоже - весьма далека от каких-то там материй, возможно, и высоких, о которых мы ведем беседу. Я корю себя за то, что разыграла перед Катрин такое представление. Но что прикажете делать? Бороться можно с сильным характером. А такую рохлю приходится растапливать, как масло. Впрочем, тон нашей беседы скоро меняется. Именно выспренний стиль вызывает вполне низменную реакцию - зевоту - уже через четверть часа. Интермедия. Интермедия на дамский манер: <Петелька за петелькой, вяжите, мои спицы>. Катрин машинально вытаскивает из объемистой сумки моток серебристых ниток, пронзенный двумя короткими спицами. Я не последую ее примеру, потому что мои пальцы теперь отказываются от упражнений такого рода. Зато, наклонившись к еще только начатому женскому носку, я оцениваю ее работу, подсказываю, советую, где спускать, признаюсь, что предпочла бы закончить зубчиками. Катрин одобряет: - А правда, это было бы мило!.. Как вы сказали? Я опять возвращаюсь к разговору на главную тему: - Ну вот, теперь мы с вами обе члены своего рода Общества взаимной помощи. Назовем его ОВП. Нам потребуется: О кинодеятеле я уже не говорю - он в наших руках: Нам потребуется специалист-невропатолог, который согласился бы лечить Клода бесплатно. В данный момент я совсем на мели: Не без денег, а <на мели>. Это не одно и то же, это Простительно. Тем не менее, предосторожности ради, поспешим добавить: - А один из моих друзей со средствами: Один из Наших друзей ищет такое дело, в которое их можно было бы вложить. - Это легко! - говорит Катрин. Я улыбаюсь. Нуйи употребил то же самое слово в разговоре о ней. - Я бы не сказала. В наши дни деньги ценятся меньше опыта. Не будем заводить разговора на последнюю, самую деликатную тему - о Паскале. Этот разговор будет ей совершенно непонятен. Заниматься господином, которому но профессии положено заниматься другими, - вот услуга, смахивающая на скверную шутку. И все же: - Что еще? - спрашивает ненасытная Катрин. На сегодня хватит. Я больше не открою рта - это возьмет на себя Катрин! Время бежит, и мне уже не терпится, чтобы она ушла: Матильде достается - работа, ребенок, стряпня. Но последние минуты будут для меня самыми поучительными. После нескольких ничего не значащих фраз, едва задевших мою барабанную перепонку, Катрин снова оседлала своего любимого конька - заговорила о кино. Вот она уже критикует экранизацию известного романа. Внезапно ее голос меняется, пальцы судорожно сжимаются, с лица сходит глуповатое выражение, оно становится выразительным. Она энергично выступает <за>. За страсть. Против розовой водицы, против сюсюканья киношников. - Они не имели права упрощать сюжет. Кончится тем, что из коммерческих соображений в кино будут выставлять любовь в смешном свете. <Любовь!..> Ее выдает манера произносить это слово. Не с большого <л>, но слог <бовь> она чуть ли не поет, томно и с горячностью кликуши. При этом у нее глаза богомолки, ужаснувшейся кощунству. Как это ни удивительно, Катрин сентиментальна. Так глубоко сентиментальна, что способна впадать в сентиментальность автоматически. Синий цветок (есть три категории дочерей Марии: синий цветок, синий чулок, синий шнурок <Синий шнурок - знак отличия, выдаваемый победителю на конкурсе поваров; в переносном смысле - искусная кухарка.>), такой синий, что он упорно не желал попадать в букет. Здесь, как и с Нуйи, требуется ремарка: вот он, скрытый уголок души. Но этот случай гораздо более горестный. Она почитает именно то, что в ней самой растрачено попусту. - Восемь часов! Я бегу. Когда мы увидимся? - Как можно скорей. Так будет лучше всего - этот умишко нуждается в подхлестывании. Я ее провожаю. У дверей Кати переходит к излиянию чувств: чмок в. правую щеку, чмок в левую. Боюсь, что это ей не труднее, чем почтовой служащей поставить штемпель, и едва она повертывается ко мне спиной, как я вытираю щеку. Я возвращаюсь в <первозданный хаос> совсем согнувшись. Я уже не стою прямо и совершенно вертикально, как мои костыли. Если говорить откровенно, то кто же из нас двоих: кто кого расшевелил? 13 Настал черед Паскаля. На этот раз у меня не было такой свободы действий, как с Люком, Сержем или Кати. Со времен <Жан-Жака Руссо> он в отличие от многих других товарищей моего брата никогда не бывал у нас в доме. Он был облечен саном, который делал его особу <священной>, окружал барьером обязательств, держал людей на расстоянии. Чтобы подцепить его на крючок, мне пришлось маневрировать три недели и нанести ему четыре визита кряду. Когда я в первый раз вырвалась на улицу Пиренеев, - Беллорже жил там неподалеку от церкви Шаронн, - он совещался с десятком молодых людей. Он вышел, оставив дверь приоткрытой, что позволило мне разглядеть письменный стол, какие бывают в конторах дельцов, над ним - простое деревянное распятие, а вокруг - плетеные кресла. Торопящийся и явно смущенный Паскаль извинился, что не может меня сейчас принять, и без обиняков спросил о цели моего визита. Не могла же я ответить ему напрямик, что этой целью в некотором роде является он сам. Излишняя поспешность ни к чему хорошему не приведет. Не располагая достаточным временем и считая, что лучше уж сойти за надоеду, нежели за сумасбродку, я рассказала ему вкратце о Нуйи, Клоде, взаимной помощи, об ОВП: Паскаля, казалось, это позабавило. И, быть может, успокоило. А также несколько разочаровало. - Посмотрим, - уклончиво сказал он. - Мы вернемся к этому разговору. Я сталкиваюсь со множеством людей. И очень любезно - слишком любезно, не дав мне опомниться, он проводил меня до самой улицы. На следующее воскресенье, оставив в виде исключения ребенка на Матильду, - чего я очень не любила делать, - я отправилась прямо в церковь, чтобы застать своего пастора врасплох среди его паствы; меня сопровождала Катрин - ей было любопытно присутствовать на протестантском богослужении. Из щепетильности или, если угодно, из вежливости я постаралась прийти до начала службы, но похоже, что зря - половина верующих явилась с опозданием, намного позже нас. - Они приносят с собой в церковь Евангелие! - шептала Катрин. Невозможно заставить ее молчать, помешать шептать всякие пустяковые замечания, прикрывая рот ладонью. - Скажите пожалуйста! У них это так же, как у нас. Как у нас! Ко мне это отношение не имело; во всяком случае, клятвы моих крестных отца и матери ни к чему меня не обязывали. А что общего с этой церковью было у Кати - католички образца <четыре раза в жизни> (крестины, причащение, бракосочетание, отпевание), твердо решившей использовать пышное великолепие своей церкви для того, чтобы покрасоваться? Кончилось тем, что я с раздражением сказала: - Да помолчите же вы, право! Я слушала Паскаля и диву давалась. После псалма, читая главу двадцатую Исхода, то есть полный текст десяти заповедей, Беллорже обрел тот голос, каким отвечал мне по телефону, - фальцет чтеца в трапезной. Он говорил этим голосом до самой проповеди. Голос служителя протестантской церкви удивительным образом чередовался у него с другим, голосом Паскаля Беллорже. Стоило ли желать, чтобы он говорил всегда одним и тем же?.. Уже хорошо усвоив искусство проповеди, он использовал все возможности своего голоса, не упуская ни одной модуляции или ударения, преуспевая в быстрых подъемах: <О братья мои!..> Но вот он неожиданно запутался в комментариях, в увязке. Слабый оскал зубов на какую-то долю секунды приоткрыл его острый, как булавка, клык - время, достаточное для того, чтобы наскоро пришить прописную истину к конкретному случаю. Широко взмахнув рукой, как мухобойкой, - от этого жеста мне стало не по себе, - он благословил прихожан и, снова превратившись в партикулярное лицо, замешался в медленно расходившейся толпе. Мягко ступая и бросая быстрые внимательные взгляды поверх очков, он переходил от группы к группе. Он пожимал руки с апатичной серьезностью. Я ждала его у входа в церковь. Когда он подошел, я увидела, как его улыбка встала между ним и мной, словно барьер. - Вы хотели видеть меня за исполнением моих обязанностей? Ну и что, было не слишком плохо? Одобрения, которого он выпрашивал, не последовало. - А я все-таки предпочитаю Собор Парижской богоматери! - брякнула Катрин, которая, надув губки, осматривала голые стены церкви. - Великолепие внутреннего убранства храмов заслоняет от нас великолепие бога! - сухо ответил Паскаль. - Вы меня извините, я должен принять по меньшей мере пятнадцать человек. Он сделал шаг и обернулся ко мне. - По поводу Нуйи: Его и в самом деле можно рекомендовать? Это вопрос деликатный. Что касается вашего маленького больного, мне сообщили, что существуют специальные учреждения: Я возвращалась домой разъяренная и трясла руку Катрин. - Это вопрос деликатный! Подумаешь! Он боится. Боится себя скомпрометировать. И что он посоветовал сделать с Клодом! Если бы мы считали, что его надо поместить в приют для парализованных детей, он был бы уже там. Паскаль меня избегает, это ясно. - Он хорошо одевается, - безучастно ответила Катрин. - Только ему следовало бы носить роговые очки. В следующий вторник я опять появилась на улице Пиренеев в обществе мадемуазель Кальен, которой надо было съездить на площадь Вольтера. Выходить одной мне становилось все труднее. Я уже дважды хлопалась, и чего мне только стоило подняться без посторонней помощи! На этот раз Паскаль, которого я нарочно не предупредила, чтобы не дать ему подготовить какую-нибудь отговорку, отсутствовал: он только что уехал в церковь Трините <Трините - крупнейшая протестантская церковь в Париже.> на улице Клиши. Упорство - мой худший недостаток. Через неделю я опять отправилась к нему, уже одна, предварительно послав письмо по пневматической почте. Это был героический подвиг. Шел снег. Щадя кошелек Матильды, я отказалась от такси и спустилась у ворот Шарантон в метро. Слабость помешала мне вовремя приехать на станцию Домениль, и я проехала пересадку. Чтобы экономией расходовать свои силы, я решила ехать по кольцу - это значительно удлинило мой путь, но зато позволило пересаживаться только раз. И все-таки я здорово трахнулась на лестнице и смогла подняться только с помощью сержантика колониальной пехоты. Когда я добралась до улицы Пиренеев, одна из моих деревянных свай поскользнулась на снегу. Новое падение, при котором я слегка рассекла себе бровь о край тротуара. С десяток прохожих подняли меня и отвели в ближайшую аптеку. Какая удача! Я тотчас воспользовалась ею, чтобы позвонить Беллорже. Тот прибежал и отвел меня к себе, увенчанную повязкой Вельпо и очень довольную тем, что несчастный случай предоставил мне наконец идеальную возможность начать разговор. x x x Приемная была безлюдна. Безлюдна, как и гостиная с плетеной мебелью. Паскаль усадил меня в кресло - пожалуй, чересчур заботливо, потом сел за свой письменный стол. Как и Нуйи, он принялся играть ножом для разрезания бумаги. Только его нож с медной ручкой был почтенным военным сувениром, и сам он держался по-иному. Не наступательно и не оборонительно. Нейтрально. Это был новый Паскаль. Его лицо уже не казалось невозмутимым и не пряталось за очками. Правда, оно было слишком уж улыбающимся, слишком уж сдобренным благосклонностью, но внимательным, даже настороженным за стеклами своих иллюминаторов. - Вы ужасно неблагоразумны, Констанция. Что же вы хотите сказать мне столь важное и столь неотложное? Поскольку Беллорже назвал меня по имени, я могла ответить ему тем же: - Разве все люди, приходящие повидать вас, Паскаль, хотят сказать вам что-либо важное? По-моему, это скорее ваша обязанность, пастор, заставить их думать о важном. Лицо Паскаля выразило удивление. - Вы правы, - ответил он. - Однако смею думать, вы пришли сюда не для того, чтобы послушать священника. - Смотря по тому, что он скажет. Есть разные очаги, но огонь был и есть один. Для меня, Паскаль, важен огонь. Я люблю, чтобы он был ярким и: - И вы любите притчи! - пустил стрелу Паскаль. Очко в его пользу. Я одернула себя: <Попроще, девочка! Вычурные фразы - это годится для Катрин; а он и сам в них мастак! Недаром в песне поется: Встретил пекарь пекаря. Говорить-то некогда. Постояли, поболтали Про погоду, про куму, А про булки - ни гугу. Ни священника, ни депутата наставлять не приходится - они сами наставляют своих верующих и избирателей. Поговорим немного о погоде>. Ну что ж! Холодное время года предоставляло богатые возможности для болтовни. Накануне бюро погоды не ошиблось, предсказав, что выпадет снег. <Для половины верующих он явится предлогом не пойти в церковь>, - ответил мне Паскаль. Мы приближались к главному предмету. И я подумала: <Что за жалкий служака тот, кто подходит к своей работе только со стороны второстепенных деталей>. Однако, воспользовавшись таким поворотом разговора, я забросала Паскаля несущественными вопросами. <Собьем его с толку. А заодно пополним нашу картотеку>. Из ответов постепенно выяснилось, что война очень ему помешала. Во время оккупации ему пришлось жить в Монпелье, где он в течение четырех лет изучал теологию на протестантском факультете, который закончил в 1946 году. Сначала он стажировался у пастора в Шаранте, а на следующий год был рукоположен в сан. По семейным обстоятельствам и личным мотивам он пожелал возвратиться в Париж, недавно был избран приходом Шаронн, священником которого теперь состоит, и национальный церковный совет соблаговолил этот выбор утвердить. - А теперь вы женитесь, Паскаль? Похоже, что этот вопрос поставил его в затруднительное положение. Он снял очки и, прежде чем ответить, протер стекла. - Несомненно: В конце концов это естественный порядок вещей. Видите ли, Констанция, брак для нас - довольно трудный вопрос. Мы зарабатываем: нам назначают жалованье: несколько ниже прожиточного минимума. Нашим женам приходится трудиться, как служанкам, и в то же время занимать определенное положение в обществе. Нельзя сказать, чтобы желающих было очень много. Чаще всего это дочери священников: Паскаль излагал эти простые истины ровным голосом, который не должен был бы меня раздражать и тем не менее вызывал во мне враждебное чувство. У меня сорвался с языка новый неделикатный вопрос: - В конце концов, Паскаль, к чему же вы стремитесь? Паскаль засмеялся снисходительным блеющим смешком. - Мое будущее? Но, Констанция, у пастора его нет. В протестантской церкви нет епископов. Что мы есть, тем мы и останемся. Ирония (ирония дружелюбная), которая только что приподнимала уголки его рта, уступила место беспокойству. Беллорже откинулся на спинку стула, поднял подбородок, вытянул губы. - Вы хотели сказать: Я ничего не хотела сказать - я воспользовалась удобным случаем. Я не шевелилась и ожидала продолжения фразы, как ждут весеннего дождя после первой упавшей капли. - Вы хотели сказать, что мы не можем оставаться тем, что есть, и что надо: Здесь были бы уместны все назидательные глаголы, но я ему не подсказываю ни одного. Благодарю покорно! С какой стати я буду ставить себя в смешное положение? Пусть рискует сам. Он не решался. Однако он не решался также и совершенно избежать прямого разговора и выдал мне похвальный лист. - Боже мой, - глухо произнес он, - а я-то поначалу решил, что вы просто суетитесь без толку! Да, признаюсь в этом: и признаюсь, что и до сих пор опасаюсь, не творите ли вы добро ради времяпрепровождения. Что вами руководит? Какая выгода: - А вы, Паскаль, разве вы извлекаете какую-то выгоду?.. Паскаль улыбнулся. На этот раз уверенный в себе, он поднял руку прямо вверх. - А это? - твердо спросил он, указывая пальцем в потолок, в направлении того места, где пребывают избранные. Рука бесшумно упала на письменный стол. И Паскаль, позволивший возобладать в себе священнику Беллорже, пустился в разглагольствования: - Видите ли, за моей спиной двадцать веков веры, а за вашей каких-нибудь двадцать лет мужества. Чего я хочу - быть может, недостаточно сильно, - я хорошо знаю. Чего хотите вы - несомненно, гораздо сильнее меня, - вы не знаете. Я растерялась. <Что ответить на это, Констанция? Может быть, ты ткнешь пальцем в пол и скажешь: <А земля? А моя жизнь? В другую я не верю:> Может быть, ты добавишь, что за неимением лучшего сама живешь жизнью других: на худой конец, его жизнью: что согласна принять его вознесение на потолок как часть программы и охотно помогла бы ему вскарабкаться туда и сорвать приз: Ого! Ты увидишь, как он в ужасе подскочит и закричит, что благодати у него достаточно, что ты возрождаешь специально для него искушение на горе <Ссылка на евангельское предание об искушении Христа сатаной.>. Если же ты, наоборот, смолчишь, он подумает, что ты признаешься в немощи, более серьезной, чем та, другая, и достойной его забот. Перед тобой окажется апостол, соблазненный возможностью, которую ты ему предоставила. Он будет играть свою роль, а ты - свою, которая заключается в том, чтобы всегда способствовать его движению вперед (допинг!). Нацелившись очками прямо на меня, поглаживая руками край письменного стрла, словно край кафедры, Паскаль продолжал: - Не вы первая ищете пути к мирской святости. И ваше понимание этой святости немногим отличается от нашего. Именно спасая других, легче всего спасаешь себя. Но только вы трудитесь ради конечной цели, а мы - ради бесконечной. - Почему же вы в таком случае ухитряетесь делать так мало? Паскалю явно не понравилось, что его прервали. Тем не менее я хватаю свои подпорки и продолжаю, подчеркивая каждую фразу легкими ударами костыля по полу: - Все вы, здоровые и уверенные в себе, как будто топчетесь на одном месте. Какую пользу приносят вам ваше здоровье и уверенность? Несмотря на множественное число, Паскаль должен был почувствовать себя задетым. Подняв руку перед собой, как щит, он пробормотал классическое извинение: - Слабость человеческая: Его остановила моя улыбка - самая злая из всех, какими я располагаю. - Да, конечно, - признал он, - нынешнее поколение относится недоверчиво к советам, не подкрепленным Примерами. Ну вот, мы и у цели. Еще одно маленькое усилие. Немного того смирения, именуемого христианским, которое делает смущение эффектным. Нос Паскаля опустился согласно лучшим традициям жанра. - Разумеется, - шепчет он, - я таким примером не являюсь. И на том же дыхании. - Именно это вы хотели сказать мне, не так ли? Я наклонила голову, внезапно почувствовав себя обеспокоенной и сконфуженной. У меня уже не было никакого желания насмехаться над Паскалем. А он не был ни подавлен, ни оскорблен, ни даже пристыжен. Тщетно пыталась я его понять: <Ему произнести mea culра <Грешен (лат.)> не труднее, чем почесаться. Это зуд благочестия>. И тут же возражала себе: <Вот ты брюзжишь, брюзжишь! Но ты никогда не сумеешь держаться так легко и свободно, с такой елейной скромностью>. Снова овладев собой, Беллорже непринужденно сказал: - Вы дрожите, Констанция! Хотите чашку горячего-горячего чая? x x x Я вернулась к обеду совершенно разбитая, с твердым намерением тотчас же лечь. Но мне пришлось от него отказаться, когда я увидела, что Матильда гладит белье соседки с нижнего этажа, которая недавно родила. Еще один из ее фортелей в ответ на один из моих непоследовательных поступков! Я искала трудов и терний. Я добрая душа. А Матильда просто добра. Воспользовавшись моим отсутствием, она хотела было проделать эту работу тайком от меня. - Оставь, тетя, это мое дело. Матильда неохотно уступила мне место. - С таким плечом ты хочешь гладить? Нет, серьезно, ты его видела, свое плечо? Прошу тебя, сходи на этих днях к Ренего. Не без труда сняв пальто, я устроилась перед столом, чтобы гладить сидя. Злополучное плечо попыталось взбунтоваться. А я - врать: - Простой ревматизм. Оно мне немножко мешает. Но не болит. - Рассказывай басни! - буркнула Матильда. В этот момент я прикоснулась пальцем к утюгу, чтобы узнать, достаточно ли он нагрелся. - Он холодный, твой утюг! Как ты можешь гладить такой ледышкой? Приложив уже всю ладонь, я повторила: - Холодный-прехолодный. Нет тока. Но легкое потрескивание и запах горелого напугали меня одновременно с Матильдой. - Ты в своем уме? - закричала она. Я тупо рассматривала свои пальцы со сморщенной от ожога кожей. Я совершенно ничего не почувствовала. 14 За несколько дней до рождества два недоумевающих монтера пришли к нам ставить телефон. - Нечасто приходится делать отвод в комнату прислуги, - признался один из них. - Что, очередная блажь вашей хозяйки? К чему выводить его из заблуждения? Это должны были сделать мои костыли: калек в прислуги не берут. Я бросилась к аппарату, чтобы прочитать свой номер на белом кружочке в центре диска. Водомерная 70-67: Какое разочарование! Я корчу рожу! Слово <Водомерная> ничего не подсказывало моему воображению. Я чувствовала, что просто покрываюсь от него плесенью. Но вот мне на помощь пришла мнемоника, и, прибегнув к классическому приему, я заменила название на сокращенное обозначение: ВДМ. И у меня получилось: <Войдем>. В новую жизнь, черт побери! <Входите, входите, дамы, господа:> Напевая эту назойливую фразу, я слала призывы во все стороны, сообщая свой пароль тем, кто мог им воспользоваться: Сержу, Паскалю, мадемуазель Кальен. И даже Катрин, хотя та жила через дорогу. Из трубки неизменно неслось: <Поздравляем с рождеством!> К этому прибавлялись различные пожелания - вежливые, почтительные или буйные. Нуйи был особенно болтлив. Он непременно хотел повести меня ужинать под рождество в ночной ресторан и орал в трубку: - Ну, пожалуйста! Заботу о твоих ногах я беру на себя. Нелепое приглашение! Мне пришлось также отклонить предложение мадемуазель Кальен, навязывавшей мне два пропуска (один для меня, второй для Клода) в столовую Помощи инвалидам. Не надо! Я была еще и состоянии заплатить за крылышко индейки и за свою долю праздничного пирога. К тому же у каждого свои праздники. Зачем мне, неверующей, красть предлог для кутежа у церковного календаря? Воздержавшись от праздничных подарков, я ничего не положила от имени младенца Иисуса в ортопедический башмачок Клода и, поскольку рождество приходилось на вторник, отпустила малыша с его матерью на елку, устроенную муниципалитетом. Сама я в тот день не выходила из дому и употребила это время на то, чтобы вдвоем с Матильдой сшить детские штанишки из черного бархата. В прежние годы моя тетя отличалась некоторой набожностью, но на следующий день после бомбежки категорически заявила, что никогда больше не станет молиться богу, допустившему уничтожение всех ее родных. - Ты могла бы хоть в кино сходить, - повторила она мне четыре или пять раз. - Какую жалкую жизнь ты ведешь из-за меня. По-моему, скорее это я отравляла жизнь Матильде. Моя собственная не была скучной. Точнее - была, но уж не настолько. Притаившись в центре паутины, я ждала. Я ждала своих мух. x x x В четверг двадцать седьмого декабря я дождалась первого результата. Когда я открыла окно, Катрин крикнула мне через улицу: - Гольдштейн вернулся. Он меня вызывает. Вы сможете пойти со мной к нему сегодня в два часа? К моему великому сожалению, я не могла. У нас было слишком много дел - к концу года ротатор вертелся с полной нагрузкой, выполняя заказы коммерсантов, спешивших разослать предложения своих услуг и новые прейскуранты. Матильда была завалена работой. Мне пришлось отпустить Катрин одну. Вечером она взобралась к нам, чтобы повидать меня. - Все в порядке, Констанция! Дело на мази! Ваш друг Нуйи тоже был там. Он так горячо за меня хлопотал! На будущей неделе я должна явиться на студию для пробных съемок. Она казалась страшно возбужденной. Мне не удавалось вставить ни словечка - Кати трещала как заведенная. Наконец я все же умудрилась задать вопрос: - Но что вам, собственно, предложили? - Точно не знаю. Они говорили о роли статуи в экранизированной оперетте: статуи, которая оживает. В общем посмотрим: Но вы ничего не говорите, вы недовольны? - Напротив, напротив: Вот всегда так: свершившийся факт не вызывал во мне никакого энтузиазма. Я была смущена, обеспокоена тем, что чувствую себя обеспокоенной, тем, что нахожу удачу слишком большой. Я думала: <Нуйи отнимает у меня лавры успеха. Почему он занимается этим делом лично? Ведь его просили только дать адрес>. У меня возникло подозрение. Но я его отбросила и заставила себя сделать вывод: <Он проявляет усердие. Возьмем на заметку>. x x x На следующий день ко мне неожиданно явился вышеупомянутый Серж - при шляпе и полном параде, поднимая ветер полами огромной верблюжьей дохи; большим и указательным пальцами он держал золотой шнурок, которым была перевязана коробка с глазированными каштанами. Я сразу же повела его в мою келью. - Так я ее себе и представлял, - сказал он, разглядывая стены. - Мадемуазель страдает пороком, противоположным моему. Она купается в бедности, как я - в роскоши. Прелестная железная кроватка! Ну-ну! Начиная с Наполеона все великие мира сего спят на походных кроватях: Ага, вот и телефон! Видишь, за мной дело не стало. А как насчет магарыча? Твоя Катрин говорила мне про магарыч: Серж завертел коробку на кончике пальца, но фокус не удался. Каштаны упали, и он наклонился за ними, продолжая болтать: - Кстати, о Катрин: Тут я тоже сделал, что мог. Думаю, что номер пройдет. Правда, это зависит и от девчонки. Его сдержанность меня не удивляла. Наши улыбки встретились. - Персик что надо, и в хорошей упаковке, - скороговоркой добавил он. Потом процедил, приподняв уголок рта: - К сожалению, косточка маловата. Нуйи не пробыл у меня и десяти минут. Внизу, в машине, его ждал <друг>. Увидев, что он застегивает свою шубу, я вставила две-три фразы, которые навели его на разговор о делах. Он поморщился. Нет, нового ничего. Он искал (ну конечно, без особых усилий и от всей души надеясь, что ничего не найдет). Я притворилась, что погружена в раздумья. - Что ты еще замышляешь? - проворчал он. С глубокомысленным видом важная Констанция солидно ответила вопросом на вопрос: - Что ты предпочел бы - торговлю или промышленность? И какую сумму ты в состоянии ассигновать? - Как ты можешь брать на себя: Прикрыв один глаз, он озадаченно рассматривал меня другим. Я тряхнула головой, протянула руку к телефону и как нельзя серьезнее забормотала: - Нет, конечно же, в такой час Машэна не застанешь. Серж попался на эту удочку. - Что предпочел бы?.. - повторил он. - Пожалуй, продовольствие. Голод из моды не выходит. Что касается суммы, то надо прикинуть. Все свои деньги на одну лошадку я не ставлю. Скажем, половину или третью часть: Но все-таки как ты можешь заниматься подобными делами? Какие, собственно, у тебя связи? И какая тебе выгода? Выгода! Как побороть желание швырнуть ему в лицо объяснение? Швырнуть, как кремовый торт. Да еще медовым голосом. - Ты, наверное, слыхал про братство святых? - При чем это тут? - спрашивает Серж, нахлобучивая шляпу. - В самом деле, почти ни при чем. Речь идет о братстве людей. Отбрось слово <святые>, сохрани идею: Дошло? - Ваше серое преосвященство изволят меня разыгрывать? - проворчал Серж, выходя за дверь. x x x Следующее вторжение произошло вечером первого января. Матильда пригласила Берту Аланек к обеду. Около восьми, едва мы успели встать из-за стола и заняться посудой, послышался звонок. - Наверное, Люк! - сказала Матильда, отряхивая щеточку для мытья посуды. Берта пошла открывать с грязной тряпкой в руке. Я крикнула из кухни: - С Новым годом, дурень! - Спасибо. И тебя тоже! - ответил елейный голос. Это был Паскаль. На минуту обе стороны пришли в замешательство. Отряхнув руки, с которых капала жирная вода, Матильда сняла передник. Зачем мне снимать свой? Раз Беллорже предварительно не позвонил, значит, он, в свою очередь, хотел застать меня врасплох. В моем простоватом виде было, пожалуй, что-то библейское. В наше время женщина уже не выбирает <лучшей доли> - она и Марфа и Мария в одном лице. Я стала знакомить присутствующих, не извинившись за свой домашний наряд. - Визит за визит, - сказал священник. - Извините, что наношу его вам так поздно. У нас совсем нет свободного времени, особенно сейчас. А! Вот и ваш маленький протеже: Клод, восседавший на трех пачках бумаги для машинки, положенных на стул, развлекался тем, что толкал вдоль края стола картонного коня-инвалида, у которого когда-то были хвост, уздечка и уши. Паскаль склонил над ним голову с видом <доброго священника, который любит этих детишек>. - Но-о, лошадка! - пробормотал он, чем полностью исчерпал свое воображение. - Не трошь, она пасется! - запротестовал Клод, бросив возмущенный взгляд на этого холостяка-недотепу, так же неуместного в его игре, как слон - в гостиной. Положив рядом с ним пакетик с конфетами (розовые, сиреневые и белые помадки - лакомство сродни замазке), Беллорже опять повернулся ко мне. Настойчивый взгляд засвидетельствовал его глубочайшее ко мне уважение. Было ясно, что Клод снова оказал мне услугу, послужив рекомендацией. Без всякого перехода Паскаль объявил: - Мой коллега из Бийет сообщил мне, что в числе его прихожан есть очень известный невропатолог, доктор Кралль. Мы сделаем все необходимое, чтобы растрогать его. Матильда с Бертой скрылись на кухне. Оттуда доносилось позвякивание кастрюль, вскоре заглушенное песенкой кофейной мельницы. Я с непростительным равнодушием уронила: - Спасибо! Паскаль, казалось, не заметил этого, он сел и начал поправлять очки, быть может, чтобы спрятать глаза. Увы! Я спокойно выжидала. - Это я, я благодарю вас, Констанция. Вы меня: Вы нарушили мой душевный покой: Чем больше я думаю об этом, тем больше постигаю, что ваша идея исходит не от вас, а откуда-то очень издалека. Она исходит свыше: Да, да, не хмурьтесь. Вы были вдохновлены. Помадки таяли у него во рту! Какая патока! Вдохновлена, я? А почему бы и нет? Я прекрасно вдохновляю сама себя. Тем не менее эта новая мысль заслуживала того, чтобы над ней задуматься. Когда бросаешь камень в лужу, не приходится удивляться тому, что круги расходятся по воде все шире и шире. Или раздражаться по поводу того, что в этой луже святая водица. - И что вы намерены предпринять, Паскаль? Он вздохнул и беспомощно развел руками. Потом опустил их и начал машинально тереть колени. - Не знаю. Попытаюсь покончить с мурлыканьем. Слишком уж мы доверяемся слову, а оно выхолащивается, оно портится, как консервы. Поверите ли, Констанция, у некоторых из нас заготовлены целые наборы проповедей. Что вы об этом думаете? - Бросьте их в огонь! - сухо ответила я, не глядя на него. Паскаль вздрогнул. - Нужно будет также проявлять инициативу, - медленно продолжал он. - А у нас проявлять ее труднее, чем где-либо, потому что это накладывает обязательство только на тебя одного. Вот, например, недавно я проявил самую маленькую инициативу - распорядился перенести кафедру, стоявшую посредине церкви, где мы оставляли ее из нерадивости, тогда как в протестантском храме по традиции кафедра должна стоять сбоку, дабы не возвеличивать проповедника: И представьте себе! Нашлись люди, попрекнувшие меня за расходы. - Вы уже думали о Нуйи? Этот, казалось бы, неуместный вопрос нарушил ход его мыслей. Пощелкивание пальцев дало мне знать, что Паскаль взбунтовался. Наконец он покачал головой. - Вы и в самом деле этого желаете? А вас не смущает, что ваши заботы очень: несоразмерны? - Нет, черт побери, я работаю по индивидуальной мерке! К тому же неужели. я должна вам цитировать Евангелие от Луки, главу пятнадцатую, стих седьмой? - О-о! - воскликнул Паскаль, пораженный скорее точностью ссылки, нежели содержанием цитаты, известным мне благодаря разумному использованию моей картотеки. Тут я увидела, что он улыбается с облегчением. В комнату входила Матильда, высоко подняв кипящий кофейник, а за ней шла Берта, обхватив рукою блюдо с тортом. - Хорошо, что торт не весь съели! - сказала она. x x x Паскаль тоже пробыл у нас недолго. Было уже поздно. Едва за ним закрылась дверь, как Берта пошла за пальто - своим и сына. Я встряхнула Клода, уже совсем клевавшего носом, на который упали его слишком светлые пряди волос. - А ты, ты не сделаешь мне подарка? Ребенок смотрел на меня не понимая. Тогда я поставила его перед собой на ножки. Потом незаметно отпустила, как делают с малышами, достигшими того возраста, когда им уже пора начинать ходить, но страх еще сковывает их движения. Клод зашатался, у него подогнулись коленки. - Встань! Я сама удивилась резкости своего тона. - Слушай, оставь его в покое! - сказала Матильда. Но я не отступала. Мой пристальный взгляд пытался приковать к себе глаза малыша, поднять его, как на тросе. Он выпрямился. Снова зашатался, закачал руками, как коромыслом, и несколько секунд удерживал равновесие без всякой опоры. Разумеется, едва я отвела глаза, как он упал на коленки. Не знаю почему, но именно в этот момент я сказала: <А ведь я не поздравила с Новым годом папашу Роко>. Как только Клод, которого я чмокнула, а Матильда погладила по головке, удалился на руках своей матери, я схватила со стола Паскалевы помадки и пошла к двери старика. 15 Сама того не желая, Матильда подсказала мне идею. Почему бы не папаша Роко? Он старая скотина, но эта скотина пополнит мой зверинец. Я никогда к нему не заходила: мы встречались только на площадке лестницы или на улице. Открыв дверь, он выслушал мои поздравления и отступил, как перед залпом оскорблений, хихикая: - Поздравления! Какая муха тебя укусила? На что они мне сдались? Их к столу не подашь. Потом он поглядел на пакетик с конфетами, который я держала в зубах, так как мои руки были заняты костылями. - Похоже, это: Ты хочешь всучить мне то, что тебе самой только сейчас принесли, да? Ладно, давай, давай. Я их тоже всучу малышу консьержки. У его клячи матери дух захватит. Заходи, дочка. Заходи, раз уж тебе так хочется поглядеть на мой свинарник. Этот визит - первый за: Он не уточнил. Я уже вошла. Его мансарда напоминала нашу. На первый взгляд ничего необычного - кровать, стол, два стула, занавеска, отгораживающая уголок, служащий гардеробом, ширма, закрывающая туалетный стол или спиртовку, под окном в беспорядке навалены книги. Зато на стене, заклеенной вырезками из газет, было на что посмотреть. Верхнюю часть трехцветного плаката <Вступайте в ряды:> он приклеил прямо над эмалированной дощечкой <Вперед, братья>, снятой с какой-нибудь скамейки в сквере. На четырех углах зеркала стоял штемпель <казенное>. На двери над самой задвижкой была привинчена табличка Национального союза слесарей: <Не разрешайте детям играть с замками>. Старик наблюдал за мной, завернувшись в желтый полосатый халат, который делал его похожим на большого шершня. - Tec! - сказал он, приложив палец к губам. - Я немножко клептоман. - Но, папаша Роко: - Почему папаша Роко? Папаша!.. У меня никогда не было ни детей, ни жены. Можешь называть меня мосье. Мосье - как та свора грязнуль, которые тридцать лет измывались надо мной. Или господин Рош. Заметь: мое имя Эмиль, но забавы ради я позволяю людям думать, что меня зовут Рош Роко <Имя <Рош> и фамилия <Роко> во французском языке по звучанию похожи на слово <скала>>. Вся эта мозаика мне очень подходит. Ну вот, ты и посмотрела. Довольна?.. Тогда можешь убираться. Кстати: поздравляю с карапузом! Знаешь, ты как господь бог. Хочешь, чтобы они были по твоему образу и подобию. Он вертелся, он танцевал вокруг меня на своих коротких косолапых ногах нечто вроде индейского военного танца. Я с трудом сдерживалась, чтобы не выкинуть какой-нибудь номер. Например, взять и бах! - словно трактирщик в <Острове сокровищ>, - трахнуть его как следует костылем по спине. Вот было бы здорово! Но я полетела бы вверх тормашками одновременно с ним. К тому же Матильда уже кричала во все горло: - Констанция! Констанция! Куда ты пропала? - Ну что ж, ступай к своей мамушке-кормилице. Он пересек площадку следом за мной. Я еще раз услышала отвратительный скрипучий голос - словно кто-то водил напильником по железному пруту: - Очень он тебе нужен, этот старый крокодил? Но на последнем слове напильник сломался, и в этот момент до моего слуха донесся едва уловимый шепот: - Если бы ты хоть умела играть в шахматы: Я не разжала зубов. Подняв один костыль и перенеся всю тяжесть тела на второй, я обернулась, чтобы сухо ответить: - Я научусь, мосье Рош. 16 Ну и отметила же я день богоявления! К великому моему сожалению, в этот день, шестого января, мне пришлось воспользоваться телефоном, чтобы забить тревогу. И в самом деле, надо же было этому стрястись со мной тогда, когда Матильда отправилась в обычный ежемесячный поход по магазинам. Поскользнувшись на линолеуме, я упала: быть может, в сотый раз! Разом больше, разом меньше - невелика беда! Я уже привыкла. Нечего волноваться: полежишь, соберешься с силами и поднимешься как ни в чем не бывало. Вот уже несколько недель, как мои дела из рук вон плохи, но я все-таки держусь, не признаваясь тете в том, что мне становится все труднее и труднее ходить, поднимать предметы потяжелее, двигать правым плечом - его сустав все больше распухает и теряет подвижность. К несчастью, в этот раз я упала на локоть. Я придавила руку, ладонь прижалась к животу, голова беспомощно свесилась набок. Я прекрасно понимала: у меня что-то вывихнуто, растянуто или даже сломано. Я хотела поспорить с очевидностью, дождаться прихода Матильды. Но Клод напугался и заплакал. Не звать же на помощь папашу Роко! И вот я дотащилась до кровати и с трудом набрала номер доктора Ренего, а потом номер Миландра, у которого есть телефон на работе. Они примчались одновременно. К счастью, ключ торчал в двери, и дело о