ет ладонью зевок, бежит открыть дверь. Вид у нее жалкий, и она виновато произносит: - Эмма, извините меня. С тех пор как Четверка уехала, я по ночам не смыкаю глаз. Хотела немного почитать в ожидании вас, но задремала за столом. - Что же такое усыпляющее вы читали? Эмма идет в гостиную и находит старый томик в переплете соломенного цвета: "Развод" Бурже. - Я нашла эту книжечку в библиотеке у папы, - объясняет Алина. - Вижу, - говорит Эмма. - Клюнули на название. Книга давняя. К тому же для вас вопрос о том, стоит разводиться или нет, уже решен. Как, впрочем, и другое - нужно ли менять формальности, связанные с разводом. Все это у вас позади, а потом, что ни говорите, главное в разводе - последствия. А тут больше всего дает опыт. В клубе - вы сами в этом убедитесь - люди знают о жизни больше, чем сказано в книгах. Ну что, пошли? Алина давно уже говорила об этом и столь же долго лребывала в нерешительности. Товарищества пьяниц, бывших заключенных, душевнобольных, наркоманов есть повсюду, и предложение войти в число членов клуба "Агарь" - группы, которая состоит наполовину из матерей-одиночек, наполовину из разведенных жен, создавших, впрочем, довольно обширное сообщество, вызывало у Алины ощущение, что она должна примкнуть к братству неудачниц. К тому же клуб - это клан; ее кланом всегда была семья. Если она в конце концов уступила настояниям Эммы, то сделала это, чтобы воспользоваться советами, которые бы ее успокаивали. В сумочке у Алины лежала записка от Агнессы Губло - президентши клуба: "Дорогая сестра, мне о Вас говорили. Мы ждем Вас в субботу вечером на нашей встрече у меня дома, на улице Пиренеев..." - Она очень энергична, - разъяснила Эмма. - После первого замужества у Агнессы осталась девочка. Потом она вышла замуж во второй раз: остался мальчик. Два развода. Отцы скрылись и не помогают. Но она устроилась неплохо, открыв посредническое агентство. И по ее же инициативе был создан клуб "Агарь"... в память Агари, рабыни Авраама, которую этот подлец изгнал в пустыню вместе с сыном Измаилом, когда Сарра родила ему Исаака. Обо всех этих деталях из жизни древней Иудеи Алина, уроженка Анжу, думала со смущением, пока лифт поды мал их на седьмой этаж в квартиру Агнессы, где она собирала "сестер". Лифт остановился, Алина толкнула дверь, намеренно оставленную полуоткрытой, чтобы нерешительные заходили, не стесняясь, и ее удивил донесшийся громкий смех. Какая-то особа, вовсе не уродливая, но косоглазая, стояла с рюмкой в руке среди самых разных женщин: молодых, постарше и совсем пожилых. Она веселым голосом скороговоркой рассказывала: - Клянусь вам, он шептал мне, прижав руку к сердцу: Больше всего я любил твои глаза. Но после несчастного случая, с тех пор как левый и правый смотрят в разные стороны, не могу ничего с собой поделать. Ты стала для меня как бы другой женщиной. А я-то, дуреха, еще успокаиваю его: Пусть это тебя не тревожит. Я вставлю вместо него стеклянный. Тогда он как гаркнет: Ты с ума сошла! Ты же окривеешь! Вновь раздался смех - некоторые язвительно хихикали, другие хохотали более откровенно, даже на самых старых лицах морщины словно разгладились. - Кроме шуток, - сказала маленькая толстуха, - веселье порой самая лучшая защита. Когда обманутые святоши жалобно вздыхают, мне становится тошно. Из послушаешь, и частенько создается впечатление, что рты им даны лишь для передачи сплетен и что каждая из нас обязана процитировать целую сцену из "Нескромных сокровищ" Дидро. А мы ведь - группа взаимопомощи собираемся не для того, чтобы анализировать наши промахи на семейном поприще. - Правильно! - восклицает невысокая женщина пробираясь сквозь толпу, и спрашивает: - вы Алина Ребюсто, не так ли? Меня зовут Агнесса. Алина невольно хмурится. Но президентша уже крепко сжала ее локоть и продолжает: - Не обижайтесь. Ваша девичья фамилия - единственное, что мы хотим знать, тем более что для простот мы называем друг друга по имени. Добро пожаловат в наш клуб! Я не буду вас представлять. Обойдите всех. Каждая сама о себе расскажет. Произошло примерно то, чего Алина опасалась: исповеди в духе: Я действительно выпиваю. Хорошо еще, что признания делались не с эстрады, а вполголоса, на ушко. Только стены вели себя вызывающе. Алина озадаченная смотрела на большое панно, гласившее: Вы попали в хорошую компанию! Геракл покинул Деяниру ради Иолы. Авраам покинул Агарь ради Сарры. Давид покинул Мелхолу ради Вирсавии. Карл Великий покинул Гильдегарду ради Дезидераты. Людовик Седьмой покинул Альенору ради Констанции. Филипп-Август покинул Ингеборг ради Агнессы. Генрих Восьмой покинул Екатерину ради Анны. Наполеон покинул Жозефину ради Марии-Луизы. Но Эмма, наставница Алины, не дает ей ни минуты, чтобы понять - это наивность или юмор? Вот женщина лет сорока, бесцветная, костлявая, пронзительным голосом представляется, называя свое имя и занятие. - Мария, три дочери. Бакалейщица. Вернее, прежде этим занималась. Муж до того, как сбежать, пропил все. Сейчас хожу по домам, убираю. А вот - молодая женщина с длинными, давно не крашенными волосами. - Я - Амелия, студентка юридического факультета. Чтобы прокормиться, нанимаюсь посидеть с чужими детьми. А для своего мальчика у меня нет времени. Его отец бросил нас на следующий же день после рождения сына. Еще одна молодая женщина, на лбу у нее татуировка. - Тахар, судомойка. У меня мальчик и девочка. Мой дружок итальянец вернулся к себе в Неаполь. Запавшие от усталости глаза этих трех женщин говорят об их жизни, полной невыносимых тягот. Но вот толстая тетушка с тройным подбородком. - Адриенна. Могла бы освободиться, моя милая, от своего муженька и пораньше, до того, как он меня стукнул. Сейчас он отбывает свои три года за побои и увечья. Я торгую устрицами, и, если бы не болели у меня ноги, мне жилось бы совсем неплохо. Парад-алле продолжается. Вот медсестра - главная надзирательница в психиатрической больнице. - Пятнадцать лет замужем и пятнадцать лет одна. Две дочки, вон та, что сидит слева, пошла по моим стопам. Упомянутая ею дочь, видимо, оставлена мужем недавно, она едва открывает рот, называя свое редкое имя: Флавиенна. Алина подымает голову и замечает на стене еще панно: РАЗВОД По чьей вине? По вине мужа-41% По обоюдной вине - 32% По вине жены - 27% БРОШЕННЫЕ СЕМЬИ По чьей вине? Женщины - 15% Мужчины - 85% Эмма тоже с удовлетворением созерцает эту статистику. - Ну, теперь вам ясно, а? - роняет она. - Цифры весьма красноречивы. - Мужененавистничество ничуть не лучше женоненавистничества, - говорит одна из соседок в форме стюардессы, строго застегнутая на все пуговицы. - Я, представьте себе, вхожу в те двадцать семь процентов. Но это произошло чисто случайно. К тому же не пойман - не вор. Ведь так? Если доказательство помогает выявить виновника, оно не оправдывает человека, который им воспользовался. Сколько их тут? Эмма уточняет: сегодня присутствует едва ли четверть всех записавшихся в клуб. Две, пять, еще десять "сестер" представляются: одни - болтушки, другие - молчаливые, почти каждая сообщает, сколько у нее детей, некоторые называют сумму получаемого пособия. Старейшина клуба представляется после всех: это старуха с пожелтевшим шиньоном, нашпигованным выпадающими шпильками. Если у ее коллег исчезли с пальцев обручальные кольца, то у нее оно красноречиво висит на шейной цепочке в виде украшения. Старуху зовут Катрин, в шестнадцать лет она вышла замуж, в шестьдесят шесть отпраздновала золотую свадьбу и вот в шестьдесят восемь поставила своеобразный рекорд - самый поздний развод. Тем временем президентша Агнесса хлопает в ладоши, требуя тишины. Амелия, исполняющая обязанности секретаря, объявляет, что сегодня не будет ни демонстрации фильмов, ни обсуждения, а будут изложены лишь некоторые соображения, которые могут быть многим полезны. Дамы расселись, кто где мог. Президентша снова хлопнула в ладоши, чтобы прекратить шепот. - Для начала я хотела бы, - сказала она, - помешать Альберте сделать глупость. Она собирается переехать к своему дружку. Знаю, ее процесс тянется уже три года, это невыносимо. Но дело вот в чем: по закону она должна жить одна, ибо не имеет права на личную жизнь до тех пор, пока не будет вынесено окончательное решение суда. Ее муж может иметь двадцать любовниц, но ему достаточно представить доказательство, что Альберта с кем-то живет, и вина за развод сразу будет признана обоюдной... Затем мне хотелось бы сказать Люсьенне, у которой недавно умер бывший муж, что в принципе она имеет право на часть пенсии, которую должна разделить с законной вдовой, соответственно количеству лет, прожитых в замужестве с покойным, но не может требовать больше половины. Мадам Гренд изучила этот вопрос. - Мэтр Гренд - наша вице-президентша, - прошептала Эмма на ухо Алине. Алина кивнула, весьма равнодушно, с видимой скукой. Эта лига представлялась ей романтическим, полным страстей союзом, объединяющим Эриний, древнегреческих богинь мщения. Внезапно, не веря собственным ушам, она настораживается. Агнесса уже взялась за некую Маргариту, похвалявшуюся тем, как она учила своего сына изменять по временам глагол "быть": папа есть, был и будет мерзавцем. Улыбки, промелькнувшие на нескольких лицах, возмущают президентшу. - Сколько раз надо повторять, что такого рода "сестры" только наносят нам - да и себе самим - большой вред. В подобной игре ничего не выигрываешь. Ребенок всегда предпочтет того, кто не учит его ненависти к другому родителю. И кроме того, даже если иметь в виду только денежную сторону, я не вижу особой выгоды в том, чтобы притуплять у плательщика отцовские чувства. Молчание. Видимо, не одна Алина ощутила, что упрек попал в цель. И почувствовала смятение. Может, она пришла сюда слишком поздно? А может, слишком рано. Конечно, если ты знаешь, что не у одной тебя такой удел, а у многих, и если сама убеждаешься, что бывает и худшая участь, это утешает. Но подобное утешение указывает и на то, что твое несчастье и обиды банальны, что ты имеешь меньше права на сочувствие. Агнесса продолжает, напоминая, что цель клуба - не только заботиться о женщинах, знакомить их с правами, но и помогать друг другу, и если говорить правду, то "сестер", добивающихся помощи, всегда достаточно, а вот помощниц не хватает. Прийти на помощь нуждающимся! Алина еще не чувствует себя готовой к этим принципам скаутизма. Агнесса кончает свою речь, переходит от группы к группе, приближается к Алине. - У вас, - говорит она, - рана еще слишком свежа... Она в темном костюме, ее завитые волосы чуть надушены, ногти отполированы, но холодное изящество Агнессы не может сгладить впечатления от ее глаз - такой буравящий, пытливый у нее взгляд. - Знаю, - мягко продолжает президентша. - Развод иной раз похож на хирургическую операцию. Однако судья выносит решение и этим ограничивается, но трудно представить себе врача, который оставил бы своего пациента без присмотра, не сделав ему потом перевязки. И тем не менее именно такова наша участь. Если вам потребуется, не стесняйтесь, зовите нас на помощь... - Мне это кажется более естественным, - говорит Алина. Она отступает на три шага к этажерке, уставленной книгами, которые обычно встречаются на книжных полках юристов; внизу металлические секции, заполненные разноцветными папками с делами. Она делает еще три шага - на этот раз в сторону, пятясь как рак, и оказывается у самой двери. - Можно уже уйти? - едва слышно шепчет она Эмме. - Здесь входят, уходят и возвращаются, когда хотят, - отвечает Эмма. - Одно из наших правил - не замечать этого. Агнесса действительно нисколько не удивлена и лишь на прощание взмахивает рукой, мелькнувшей в синеватом от табачного дыма воздухе. Алина выходит на лестницу, вызывает лифт и громко смеется. - В чем дело? - раздраженно замечает Эмма. - А вы можете себе представить Луи в подобной обстановке? - спрашивает Алина. - Пожалуй, - отвечает Эмма, даже не улыбнувшись. Металлическая клетка лифта уже на подходе, поскрипывает. Эмма повторяет: - Пожалуй. Мужчины долгое время считали, что закон существует только для них. Ведь у них деньги и положение в обществе. Но, видимо, они уже чувствуют себя под угрозой, если создали "Ассоциацию защиты разведенных мужей и их несовершеннолетних детей". Из лифта выходит женщина и на ходу вносит свою лепту: - Да, - говорит она, - мне уже приходилось не раз выступать в суде против одной из таких организаций и раз даже удалось заключить полюбовную сделку, не тратя денег на ведение процесса. Не останавливаясь, она проходит мимо. - Это мэтр Гренд, - шепчет Эмма. 22 августа 1966 Недоуменно подняв брови, Одиль улыбалась, удивляясь собственным добродетелям. Только что она застелила все кровати, привела в порядок комнаты, прошлась пылесосом по лестнице, по гостиной, вымыла все умывальники, ванну, и все это - аккуратно, тщательно, с тем же усердием, с каким убирала свою крохотную квартирку в Венсене. Единственная разница: пространство, порученное ее заботам, теперь вчетверо увеличилось. И никого нет в помощь: сейчас в Ля-Боле самый сезон и ее родители, чье существоваие зависит от читателей, съезжающихся на летний отдых, могли закрыть книжную лавку самое большее на неделю, чтобы показать дочке, что она прощена, и облегчить ей первую встречу с детьми мужа. Луи сейчас во дворе у своего мольберта, дети ушли за покупками и наверняка задержались у площадки для гольфа вместе с Раймоном и Армелью, которым поручено сопровождать их, заниматься ими, баловать их и которые также пользуются этим в свое удовольствие. И все же Одиль улыбалась. Она сама этого пожелала. Она будет на высоте. Она с честью выдержит экзамен. Когда занимаешь место другой женщины, твоя молодость и свежесть в глазах детей так же отвратительны, как и твои ночные достоинства (они и так с ужасом представляют себе в этой ситуации своих матерей, которые, однако, родили их). Главное - твои достоинства дневные: пять процентов отводится интеллектуальным способностям (лишь бы не выглядела идиоткой), десять процентов - педагогическим талантам (умению решать трудную задачу) , тридцать процентов - хозяйственным качествам (умению вязать на машине, делать слоеное пирожное, сбивать масло, проглаживать вышивку, составлять букеты - словом, ловкости рук) и пятьдесят пять процентов организации быта (все эти тряпки, щетки, швабры, полотенца, метелки для обмахивания потолков) - и все это будет сурово сравниваться. Удивительная участь! Странный итог нежной и пылкой любви. Вас так обожали, что взяли замуж. И с этого дня вы сразу превратились в служанку. А ведь так недавно вы были самой дорогой, милой, лапочкой, не обремененной ни трудами, ни ответственностью; вам надо было заниматься только вашим возлюбленным, нежным и внимательным, который жил и кормился в другом месте, где ему стирали, чинили, гладили, и он вовсе не требовал от вас всей этой работы в утомительном вертикальном положении; когда он приходил, можно было от него отдыхать, ждать его, заставлять его самого пылко и нетерпеливо дожидаться встречи с вами, находить во всем этом что-то новое для себя и это новое открывать ему; вы были совсем свободны; могли ходить куда хотели, все лучшее предназначалось вам... И вдруг - стоп! - кончилось, милочка. Та, которую ждут, превратилась в ту, что ждет сама, сидя дома. А ну-ка, принимайся: чисти овощи, натирай полы, зашивай, подметай. А тут - хлоп! - еще четверо деток, уже готовых, больших - не пора ли одним прыжком перескочить из сословия девушек в сословие матушек. Попытайся стать матерью без возможности обладать ее преимуществом: без ее священного чрева, воды которого - подлинно священные воды - окрестят навеки самого мерзкого ублюдка; и есть еще одна связующая нить: все их привычки, родня, воспоминания, домашняя кухня, домашние словечки, пощечины после поцелуев, которые терпят только от родной матери. Короче, надо молодеть для папаши, стареть для деток. Добрая и красивая мачеха, упивайтесь своей новой ролью - только в этом случае вы сохраните совершенство. При всех этих "принимая во внимание", которые вас-то во внимание совсем не принимают, в решении суда о разводе мужа сказано: два воскресенья в месяц и половина всех каникул в году. Надо еще поставить жаркое в печь, взбить крем, прогладить скатерть. Руки, ноги - все в движении. Одиль работает и не перестает улыбаться, оценивая свои хлопоты, раздумывая о своих подопечных. Сначала о Луи. Конечно, ему повезло, но знает ли он сам об этом? Одна сослуживица Одили по издательству, очутившись в схожих с ней обстоятельствах, не постеснялась ей сказать: Ты что, обалдела? Я взяла себе парня таким, каким знала: в единственном числе. Но и парень ей попался вроде петуха - не оглядывался на свое потомство. За эти две недели Одиль лучше поняла, что получила в результате своего бесконечного ожидания. Как сказала ее подруга: Поздравляю! Налетела на папашу. Четверо деток - есть чему порадоваться! Знаешь, дорогая моя, выйти замуж за пятерых - это уже совсем другой коленкор. И действительно, это было совсем другое дело. Но Луи и тут повезло. Пусть за ним стояло еще четверо, но к чему скрывать: ей приятно было иметь право наконец-то сказать мой муж, говоря о нем своим родным или беседуя с продавцами, с почтальоном. Обращение ваш отец в разговоре с детьми чем-то отделяло от нее Луи, а слово мой перед словом муж означало, что жизнь у них общая, в общем доме, лишь разделенном на комнаты. И Луи (имя, которое можно произносить и так и этак: Луи и Сиуль<Если читать имя Louisc с конца, получится "Сиуль">) теперь перестанет отмечать свои именины по календарю предыдущей супруги в числе семейных дат, а будет отмечать их только у Одили, которая и раньше праздновала этот день, произнося лишь имя своего возлюбленного: Сиуль. Это имя они изобрели в часы любви, оно чем-то походило на "сиу", слово, которое нежно произносит индейская женщина, обращаясь к возлюбленному, вождю племени. И тем не менее одно примечание: Сиуль сидел под окном, писал картину. Он занимался этим с особым вдохновением после того, как Одиль сказала ему: В сущности, именно живопись - твое настоящее призвание. Если вы исполняете обязанности музы, то вы должны быть снисходительны. Однако хоть на минуту, не больше, художник мог бы оставить свои кисти, чтобы помочь обремененной музе накрыть на стол. И Леон в этом отношении был весьма похож на отца: он тоже привык смотреть на дом как на гостиницу, хозяйке которой позволено все, за одним исключением - беспокоить своих подопечных; не дай бог попросить их обмакнуть пальчики в воду, если надо помыть посуду. Впрочем, королева-раба Алина сама этого хотела: ни сын, ни муж не занимались той работой, для которой надо надевать передник. Этот деревенский предрассудок, пожалуй, удалось бы сломить у Луи, но не у Леона, ни в коем случае! Но так как сей молодой человек постоянно отсутствовал и не говорил ни "да", ни "нет", то, возможно, это было и к лучшему. Восемнадцать лет! Леону восемнадцать лет! Раймон однажды с каким-то странным видом каким-то странным тоном заметил: А он ведь только на восемь лет моложе тебя. Подразумевалось: По возрасту он к тебе ближе, чем Луи. Осторожней! Сорокалетний муж, молодая жена, пасынок - все совпало, чтобы сыграть роль Федры... Но хватит улыбаться. Давайте посмеемся. Представить себе Леона в роли Ипполита - вот умора! Чего только люди не вообразят! А как вести себя с Леоном? Как с подростком? Он обидится. Как с наследником - старшим сыном от первого брака? Это будет нарочито. Наименьшее зло - спокойное безразличие. С Агатой же, наоборот, надо делать усилия. Бесполезные. Но подчеркнутые. Они признаны доказать, что Одиль как всегда, готова проявлять добрую волю. Неистребимую враждебность можно победить только терпением. Уже с первого дня Агата стала невыносимой, наглой, чужой. Она испробовала все способы сопротивления: молчала, зевала от скуки, разговаривала сухим тоном и подчеркнуто вежливо, язвительно улыбалась, постоянно опаздывала, демонстрировала полное равнодушие. Над каждым блюдом Агата капризничала: Мама так не пересаливает. Капризничала на прогулках. Горный пейзаж ей тоже был не по душе: Гораздо больше люблю море. Капризничала во время игр: Вы думаете, меня это забавляет? Часами сидела, грызя кончик авторучки, что-то записывая в свой дневник, вероятно заполненный очень ехидными заметками. Не раз она удалялась в сторону почты. Собрала вокруг себя каких-то шалопаев из местной молодежи, давая понять, что вот с ними она встречается с удовольствием. У нее вошло в правило никогда ничего не спрашивать у Одили: она без всякого стыда брала у нее духи, лак, чулки и даже прямо при ней деньги из кошелька. - Луи, ты, наверно, забыл дать своей дочке карманные деньги, - сказала Одиль. Но через день, когда они были в ущелье Паккали, произошел случай, который мог иметь опасные последствия. Одиль предупредила детей: Хотя это и не восхождение в сложных условиях, но и не просто прогулка. Давайте держаться вместе. В горах ходить в одиночку нельзя. Это истина довольно известная, но, раз ее высказала Одиль, она прозвучала как вызов и требовала немедленного ответного действия. Минут через пять Одиль машинально пересчитала своих спутников. Агаты не было. - Она вон туда завернула, - сообщил Леон. - Почему ты сразу об этом не сказал? - крикнул Луи. Тропинка, по которой пошла Агата, вела к горке со старинной пушкой, а потом разветвлялась. Пошла ли Агата назад к машине? Или отправилась одна на Рош-Пьерфа? Принялись кричать. Эхо беспрестанно повторяла имя Агаты; ее искали в лощине, пытались увидеть в бинокль, глядя во всех направлениях, - за два часа промерзли основательно. Уже решили идти за помощью, как вдруг, немного прихрамывая появилась сама Агата: - Ну где же вы? А я вас ждала в Мушиной дыре. Недурная история! Все были очень злы, что поход испорчен, и сердито обрушились на Агату. - Что у тебя с коленом? - спокойно спросила Одиль, вытаскивая из рюкзака пластырь. А Роза? Когда Луи ночью, лежа в постели, припоминал события прошедшего дня, он, чтобы ободрить себя, тихо шептал: Вот если бы все были, как она... Он прав. Роза услужлива, общительна и вообще-то сговорчива. Она скрытная, но неприязни в ней нет. Сдержанная, но не безразличная. Не сдаваясь, не идя на компромисс, она допускает... Наедине она может проявить даже любопытство: А как ты познакомилась с папой? Как-то у нее вырвался целый поток вопросов: Где? Когда? Почему именно он? Этим она невольно себя выдала. Когда мачеха занимает в машине переднее место справа (или на нем сидит Луи, если позволяет ей взяться за руль), Роза надолго умолкает. Если мачеха делает то, что она делала недавно, давая справки своему супругу по дорожной карте "Мишлен" - ставшей для жен в наши дни в некотором роде картой нежности, - Роза грустно морщит носик. Если мачеха подставляет Луи шею для поцелуя, Роза тоже вытягивает мордочку, чтобы получить свою долю. И Одиль тоже смотрит на это косо. У нежности и у любви природа разная. Когда солнце освещает два дерева разной породы, посаженные на одном участке, всегда одно из них закрывает свет другому. И наконец, Ги. Интересный маленький плутишка. Конечно, "интерес" будет всегда ограничен рефлексом чрева: не я его родила. Но он лицом вылитый отец - как, впрочем, и Агата, - и похож на него во всем. Ги трогателен. Какая женщина не мечтала попестовать мальчика, узнав в нем своего возлюбленного в детстве? Или родить такого же? Двадцать шесть минус десять равно шестнадцати: в сущности, если начать очень рано... Удалось ли завоевать малыша? Во всяком случае, с ним легко. Пожалуй, это произошло слишком быстро. Каждая женщина содрогается, если услышит, что ребенок холодно говорит о своей матери, даже если эта мать ваша соперница. Ги же по характеру не скрытен и, невзирая на то что сестра строго поглядывала на него, сразу пустился откровенничать. Начало было положено у кондитера, когда мальчишка, уплетая тарталетку с черникой, доверительно сказал: О тебе, Одиль, столько всего болтали, а, по-моему, ты совсем не такая, потом вспомнил о матери: Нужно было взять сюда моих хомяков, а то они у мамы сдохнут. Но особенно было неловко, когда Одиль раздавала детям почтовые открытки, настаивая, чтобы каждый из них написал письмо в Фонтене, и Ги, услышав, как Агата пренебрежительно воскликнула: Можете мне об этом не напоминать, сказал, обращаясь к Одили: Какая же ты чудачка! Мама все делает наоборот! Будем откровенны: хорошая роль требует большого искусства. Агата это прекрасно понимает и не поддается. А вот Ги, сам того не ведая, поддержал Одиль. Как-то вечером он вернулся домой, вбежал в комнату и по пути наступил на ногу Агате, которая мрачно дала ему затрещину. - А ты, - завопил Ги, - такая же злюка, как мама. Возмущенная Агата готова была отпустить ему вторую порцию. Одиль, не обращая внимания на Агату, стала между ней и мальчиком, загородив его: - Я не позволю тебе так говорить о своей маме в моем присутствии. В какое положение ты меня ставишь? Почему ты на нее так сердишься? Ги потупился, но быстро ответил: - А почему она всегда говорит, что папа мерзавец? И что ты... Он не договорил. - Пойми, - сказала Одиль, - мы не можем отвечать ей тем же. А то ты нас возненавидишь. Как все-таки утомительно это случайное материнство. Луи твердит: А нервы у тебя крепкие. Ты молодчина! Или: Вот чертовка! Захотела меня поразить и поразила! Даже с каким-то беспокойством в голосе. Оказывается, на подобную мачеху можно положиться! Ему это нравится. Но что касается авторитета, то этот добрый папаша с другими делиться не собирается. Хватит с вас, законная супруга, не принимайте свою персону слишком всерьез. Вот Луи возвращается, несет перед собой новую картину, только что законченную. Это опять ледник, третий по счету, белый цинк и голубой кобальт, перед чем полагается замереть. - А я больше люблю, когда ты пишешь портреты, а не пейзажи, - говорит Одиль. Луи невозмутимо поворачивает голову: скрипит песок, кто-то идет сюда. - Вот и вся компания, - говорит Одиль. - Пойду накрывать на стол. Неси большую кастрюлю. Луи удивлен. Он ничего не сказал, но Одиль вспоминает одно его замечание: Алина, которая была весьма старательной хозяйкой, постоянно требовала, чтобы жаркое перекладывали на большое блюдо от сервиза. Тем не менее Луи отправляется на кухню и, возвратившись с кастрюлей, ставит ее на стол, затем вдыхает вкусный запах еды и снова удивляется: - Ты готовишь барашка с картофелем? По мнению Алины, "рагу из баранины" должно быть непременно с фасолью. Вот - меняешь жену, возлагаешь на другую ее обязаности, представляешь ее своим детям, но никак не можешь до конца развестись с сотней старых мелких привычек. 31 августа 1966 Алина подводила итоги. Девять цветных открыток от Агаты, изображающих альпийские цветы - маки, чертополох, астру, розовую горную лилию, примулы, цикламены, рододендрон, горную арнику, эдельвейс; на последней открытке надпись: Для пополнения коллекции. Семь открыток от Ги - только одни сурки, видимо, ироническая иллюстрация к семейным упрекам: Ты когда-нибудь проснешься, сурок? Шесть открыток от Леона, шесть от Розы, чаще всего скалы и водопады. Все четверо - ведь их, в сущности, никто писать не принуждал - проявили себя хорошими детьми. Тексты весьма одноообразные, кончаются все тем же крепко целую, и это заставляет предполагать какую-то цензуру. Все послания адресованы мадам Давермель, кроме одного, последнего, заказного, посланного на имя мадам Ребюсто; в одном конверте две открытки с видом часовни д'Асси, одна из них подписана Леоном, другая - Розой; обе приложены (конечно, без ведома их авторов) к письму отца - к тому письму, которое запрещало их матери отныне подписываться фамилией ее детей. Алина взяла конверт, удивилась тому, что он надписан рукой Леона, почуяла в этом коварство Луи и принялась не спеша рвать на мелкие кусочки и конверт, и его содержимое. Затем спокойно принялась читать письма от Агаты. Десять писем-открыток с маркой, на которой стоит штамп, купленные и написанные на почте, как ей советовала мать. Свои маленькие отчеты Агата посылала через каждые три дня. В них почти ничего не сообщалось о происшествиях, которые, несомненно, должны были иметь место. Агата подтверждала получение писем от матери, тщательно пронумерованных (так было и с письмами Луи, когда он писал в Шазе: доверие за доверие). Получив посылку с бельем, Агата написала, что Одиль над этим смеялась. "Смеялась" подчеркнуто. Вряд ли эта женщина (напрасно Агата называет ее просто Одилью) может правильно воспитывать девочек. Кроме того, Агата сообщала: Надпись на конверте - "отправитель: мадам Давермель номер первый" - вызвала негодование. Папа разворчался: "Ну и манеры!" А позже я сама слышала, как он сказал Одили: "Не хотел я затевать никаких историй, но если она сама их провоцирует, то приму необходимые меры". Значит, это явилось предлогом, и безобидная шутка только ярко осветила печальную истину. Эта истина стесняла их... Агата рассказывала о фотографиях: У папы теперь новая машина... "Идите-ка сюда! Станьте все около меня". И готово - вот вам семейное фото, а Одиль, конечно, в середине. Вот так-то! Когда мне удается, я увиливаю. Но если не могу уйти, то в тот момент, когда щелкает автоматический спуск, я дергаю головой... Но Агата не всегда была на высоте. Она сама в этом призналась: Сегодня я получила письмо (? 14). Представь себе, Одиль имела наглость спросить меня: "Мама здорова?" Как мне хотелось ей ответить: "Мама бы чувствовала себя отлично, если б тебя на свете не было". Но я все же не решилась. Зря она этого не сделала! Нужно было утереть нос мачехе. Но к тому же проявить вежливость: обойтись без тыканья. Хитрая девочка добавила: А папа пробует меня баловать. Но я не так уж глупа. Да, конечно, если бы папаша на самом деле хотел Агате добра, то повысил бы сумму алиментов. Он балует детей в своем доме, но не в доме их матери, а ведь дети те же. Алина взяла последнее письмо, датированное вчерашним днем, 30 августа, и перечла в нем самое существенное: Вот мы и вернулись из Комблу, приехали в папин новый дом в Ножане. Послезавтра папа приступит к работе. И Одиль тоже. По решению суда они имеют право держать нас у себя до самого начала занятий в школе. Это вызывает некоторые трудности, и я сначала думала, что они отправят нас домой, в Фонтене, но папа предпочел еще раз мобилизовать тетушку Ирму. Ты ее знаешь, она такая методичная, словно часы проглотила: ровно в одиннадцать она всегда отправляется за продуктами. Если ты позвонишь мне около половины двенадцатого... Агата забыла написать номер телефона! Но в справочной можно получить сведения о вновь прибывших, и, конечно, там числится некий Давермель, недавно поселившийся в Ножане. Алина семь раз повернула диск, но ей не пришлось работать языком, извиняться и объяснять. Ответил ей певучий голосок синички. - Алло! Это твоя мама говорит. Ты одна? - Да, говори. Дома только Леон. Как быстро летят минуты! Хотя в одном и том же районе оплачиваешь только вызов. Восклицания перемежаются вопросами: - Как же долго тянется время, доченька моя! - Да, и мне так кажется. - А ты не похудела, а? - Да нет, скорей прибавила в весе. - Так я и знала. Тебя заставляют есть слишком много мучного... Но расскажи-ка мне про этот дом в Ножане, что он собой представляет? - Дом довольно большой, внутри почти пустой, очень обветшалый. Его надо заново перестраивать. - Интересно, где твой отец достанет столько денег? Сколько же он сумел от нас скрыть! Кстати, тебе удалое узнать, где работает мачеха и сколько она получает - Она при мне как-то об этом сказала: тысячу восемьсот франков в издательстве "Баллен". Но знаешь, он этот дом только снимают, а там, в Комблу, за все расплачиваются Милоберы. - Не может быть! Ты уверена? Значит, Луи уж позволяет себя содержать! Никогда бы не подумала, чт он так низко пал. Потому и мстит мне как может! Т знаешь, что он недавно запретил мне носить вашу фамилию? - Знаю, он этим похвалялся. Даже Одили было неловко. - Ну, ей-то неловко. Одно притворство... Если б этим ограничивалось, было бы только одним испытание больше для меня. Но, к несчастью, .случилось худшее. Ты знаешь, что твой отец требовал распродажи, и, увы! - на дом уже нашелся покупатель. Через три месяца, моя бедная девочка, мы должны уехать и снять себе квартирку. Четыре комнаты, не больше. У каждого из нас уже не будет отдельной. - Мне, значит, придется жить с Розой? Голос синицы становится взволнованным. Алина пытается вывернуться: - А как быть? За все это можешь благодарить своего папашу... Кстати, мне кажется, он нарочно поселился близко от нас, чтобы постоянно нас мучить. Только об одном забыл: ведь десять минут на автобусе - и ты уже у мамы. Вас на ключ не запирают, я полагаю. По закону, ты сейчас живешь у отца. Важно, что ты ночуешь там, но что может помешать тебе или Леону - да и всем остальным, если им захочется, - приехать после обеда к маме?! В телефонной трубке вдруг раздался свист - так молодые люди нашего времени приветствуют красивую девушку, хорошую песню или удачную мысль. - Главное - ничего не скрывайте! - быстро говор Алина. - Когда вернетесь в Ножан, так и скажите: мы ездили повидать маму. Что может быть естественней. Когда ваш папаша поймет, что вы к нему вернулись только подчиняясь закону, это собьет с него спесь. МАЙ 1967 5 мая 1967 Гранса вернулся из четырнадцатого зала хмурый. Ну и услужили ему: всего только раз выступал он по уголовному делу, и вот извольте - клиент получил максимум. Гранса заподозрил это уже в тот момент, когда председательствующий Дютуатр уселся в кресло вместо заболевшего старика Гарну и с весьма заинтересованным видом склонился над делом. Считая судебных крючков взломщиками, Дютуарт никогда не упускал случая насолить защитникам по гражданским делам, которые умели загребать большие деньги. Если за провал хорошо платят, он не так мучителен, - говаривал патрон своим помощникам. Это еще вопрос! А престиж разве не в счет? Размышляя на эту тему, Гранса шел в гардеробную, его подталкивали по пути коллеги, спешившие сбросить судейскую мантию, чтобы помчаться в приемные залы. У дверей гардеробной он нос к носу столкнулся с Лере, который выходил оттуда. - Удачная встреча! - сказал Гранса. - Я как раз собирался звонить тебе по поводу Давермелей. - Не стойте в проходе! - буркнул какой-то важный судейский тип с розеткой ордена Почетного легиона. - Я собирался сделать то же самое, - сказал Лере. - Моя клиентка жалуется, что твой кузен использует встречи детьми, чтобы их против нее настраивать! Гранса стащил мантию через голову и повесил на крюк. - Если говорить серьезно, - сказал он, прилаживая волосы, - Луи, конечно, виноват, но Алина - потрясающая дуреха. Алименты выплачиваются скрупулезнейшим образом, хотя Агата постоянно уклоняется от встреч с отцом, да и Леон приходит нерегулярно. - Ну что ж! - заметил Лере. - Ведь они уже взрослые люди, их трудно к чему-либо принудить. Впрочем, надо тебе сказать, младшие поступают как раз наоборот: Они совершают набеги в Ножан в те дни, когда не имеют права там быть. Увлекая за собой коллегу, Гранса вышел и начал быстро подниматься на галерею. - Три заказных письма отправлено матери и десять заявлений в комиссариат, в которых указывается на то, что не все дети ходят к отцу! - сказал он. - Пора рассмотреть требования и, если необходимо, подать жалобу. Я понимаю, Алина в ярости: она должна покинуть дом, к тому же она видит, что, как только Луи от нее избавился, его дела сразу наладились. Но разве это основание для всех этих булавочных уколов... - Тут все обоюдно - заметил Лере. Гранса раздраженно щелкнул языком: к чему пререкаться - ведь здесь же нет клиентов. - Брань, вранье, проклятия по адресу отца, - продолжал Гранса, - вот что детям ежедневно приходится выслушивать. Нужна какая-то бумажка? Алина отказывается ее подписать. Приходит почта для Луи? Алина ее тут же сжигает. Приходит клиент? Она отвечает, что понятия не имеет, где проживает Луи. Я уж не говорю о жалком, крохотном наследстве, оставленном недавно скоропостижно скончавшейся тетей Ирмой: Алина кинулась на него, как... - Но ведь доходы детей, находящихся под опекой, принадлежат тому из родителей, которому поручено их воспитание, даже если сам родитель из другой семьи, - замечает Лере. Он толкает одну из стеклянных дверей, выходящих на главную лестницу, и говорит уже более спокойно. - Конечно, - соглашается он, - эта дама надоедлива до крайности. Они словно сговорились, мои клиентки У меня есть одна мамаша - она научила своего мальчишку ломать мебель у отца, платит малышу по двадцать франков за каждое поломанное кресло. Для многих женщин такие выходки - своего рода условный рефлекс: если нет любви, не должно быть и родственных чувств. Половина детей, воспитание которых поручено матерям, растут в ненависти к отцу... Спустившись с лестницы, Лере остановился под большим канделябром и подтянул шнурки на ботинках; со всех сторон доносился стук каблуков: из Дворца правосудия расходились посетители. - Что же мы предпримем? - спросил Гранса. - Попробуй припугнуть ее, - ответил Лере. 8 мая 1967 Во время шумной школьной перемены сочинение переходило из рук в руки. Мадам Виансон не решилась аттестовать его или хотя бы поставить красными чернилами вопросительный знак и с какой-то робкой гордостью отдала классной наставнице. Черт побери! - прошептала эта дородная дама, более известная в лицее под кличкой Булочка. Не выпуская из правой руки неизменный бутерброд, а из левой тетрадку с сочинением, она долго всматривалась в то единственное слово, которое там было начертано, как бы пытаясь расшифровать тайный текст, нанесенный симпатическими чернилами на белую бумагу. А похожий на веретено мсье Дотон, казавшийся еще более долговязым из-за чересчур узких брюк, захватил тетрадь и громким голосом прочел: - Ги Давермель. Шестой класс "Б". Сочинение на тему: "Кого вам больше всего хочется видеть, когда вы приходите домой?" - Учитель умолкает, хмурит брови и обращается к окружающим: - "Никого!" Это он написал: "Никого!"? Четыре головы значительно кивают в ответ, и мсье Дотон наконец произносит: - Кратко, но страшно. - Зато смело, - добавляет мадам Виансон. - Другие развели тут патоку, и если это правда - тем лучше для них. Все, даже маленький Гарнье, который нередко является в лицей избитым. Директриса, мадам Равер, не любит вмешиваться сразу, но тут и она вступает в разговор, рассматривая странное сочинение через нижнюю половину своих бифокальных очков. - Не хотела бы я быть его матерью! - говорит она и передает тетрадь занимающейся социальными проблемами мадемуазель Равиг, особе, весьма квалифицированной в этих делах. Мужчины и дамы обступили ее тесным кружком - тут и учитель математики, на которого все неодобрительно смотрят после его ворчливой реплики: Ну и что? Зачем так серьезно к этому относиться? Надо признать, что дети, у которых родители в разводе, охотно пользуются ситуацией, чтобы бить баклуши. Он уклоняется от участия в обсуждении и уходит, размахивая руками. Директриса тщательно протирает очки. - Никак нельзя показывать это сочинение мадам Ребюсто, - говорит она. - Я уже давно раздумываю: как же изменился этот малыш - совершенно не занимается, отвратительно себя ведет, что с ним такое? А теперь все ясно. Его надо направить в Центр для психически неполноценных детей, на обследование. - Вместе с матерью? - спрашивает мадам Виансон. - Разумеется, - говорит мадемуазель Кубе. - Я ее знаю. Ее-то как раз и следует освидетельствовать. Ведь у нее еще трое детей, и только одна Роза продолжает учиться как следует. Преподаватели расходятся по классам. Директриса удаляется вместе с классной наставницей; они идут сквозь шумную толпу неохотно расступающихся мальчишек и охорашивающихся девочек, которые уставились на них и встряхивают своими длинными гривами. Мсье Дотон и его коллеги, оставшиеся, чтобы присмотреть за дисциплиной, хотя эффект от этого невелик, погружаются в социологические исследования. Мадам Виансон, все еще взволнованная разговором, рассеянно слушает их и вдруг поодаль от всех этих юбочек и штанишек замечает одинокого худышку: сидя на подоконнике, он со злостью обдирает принадлежащую привратнице герань. - Ги! - жалобно произносит мадам Виансон. - Хочешь, я тебе помогу? 14 мая 1967 Луиза и Фернан Давермель никак не могли опомниться от того, что они увидели. Родители согласились приехать к новой невестке; прежде они виделись с ней всего три раза, каждый раз у себя - под предлогом, что Луи и Одиль привозили к ним внуков. Пришлось пригласить Одиль на траурный обед по случаю кончины тетушки Ирмы, которую невестка покорила раньше их; незадолго до смерти Ирма убеждала стариков: Вам надо оттаять: она не так уж плоха. Но к Луи родители приезжали лишь за восемь месяцев до этого, весьма неожиданно, днем, чтоб взглянуть на дом в Ножане, на эту прогнившую халупу в саду, заросшем колючками, как отозвался о нем мсье Давермель-старший, уязвленный тем, что деньги, которые он ссудил сыну для покупки дома в Фонтене, улетучились как дым и не были ему возвращены. Но вот прошло десять месяцев, необходимых, по мнению стариков, чтобы доказать прочность нового брачного союза, и они увидели дом, стоящий на узком зеленом травяном ковре, окаймленном кустарником; снаружи дом выглядел весьма скромно - он остался таким, каким его купили, только был освежен побелкой; зато внутри вместо потемневших от копоти стен с отклеившимися обоями, с потолком в трещинах они увидели нарядные, уютные комнаты - свидетельство того, что при экономии можно многое сделать с помощью умелых рук. Старики Давермели, привыкшие к своей загроможденной вещами квартирке, здесь обнаружили совсем новый стиль убранства - простор, почти пустоту, а среди этой обстановки - и нового рода невестку: подвижную, с непринужденными манерами, чувствующую себя вполне свободно и естественно в своей роли; она сказала им спокойным негромким голосом: - Сегодня мы ожидаем и моих родителей, они заедут по дороге в Париж. Луи пошел их встретить. Я должна проследить за жарким, а вас пока оставлю, посмотрите наш дом. - Ну и ну! Они сами все тут выгребли, - пробормотал Фернан Давермель, как только невестка удалилась на кухню. - Пошли! Подымемся наверх, - говорит мадам Давермель, преисполнившись самых благих чувств. Из большого холла на нижнем этаже (его удалось расширить, устранив перегородки) они поднялись по винтовой лестнице в комнаты второго этажа, тоже очень опрятные, тоже не слишком заставленные мебелью и выходящие на две стороны: на юг выходит мастерская Луи, освещаемая стеклянными светильниками, на север - четыре детские комнаты, разделенные меж собой перегородками. - Хитро придумано! - говорит мадам Давермель, обозревая диванчик, откидной столик, закрывающийся, когда нужно, умывальник в углу, у вделанного в стену гардероба со скользящей дверцей. - Не слишком ли много затрат для арендуемого дома? - заметил мсье Давермель. Он задержался в мастерской сына, рассматривая портрет неизвестного, совсем свежий, пахнущий масляной краской. Немного отступил, чтобы вернее оценить. Сначала на его лице появилась скептическая гримаса, затем улыбка, выражающая удовлетворение. Мсье Давермель нагнулся посмотреть другие полотна, прислоненные к стене. - А вот эти недавно вернулись с выставки, - заметил он. И ни слова о том, что выставка произвела на него впечатление и, несомненно, повлияла на решение приехать к сыну в Ножан. Старик с усилием повернул свое бородатое лицо, шея с трудом поворачивалась в тугом крахмальном воротнике. На лестничной площадке он тронул руку жены и произнес: - Я не хочу его оправдывать. Но надо признать, что с Алиной он ничего не мог добиться, а вот с этой... Мадам Давермель приоткрыла дверь в ванную. С удовлетворением кивнула, и ее подсиненные, заботливо уложенные седые волосы слегка качнулись. - Да, она смотрит за ним не хуже, чем за домом, - ответила она. Когда, вернувшись в столовую, они не без опаски уселись наконец в непривычные для них кресла-корзинки, Одиль, посмотрев из кухни в слегка приоткрытое сервировочное окошко, поняла, что все идет к лучшему. Родители мужа и ее родители, которых она пригласила по случаю дня Троицы, будут у нее на крючке. Хватит отчуждения! Одиль решила показать им товар лицом - остальное довершит святой дух! Ни аптекарь, ни владелец книжного магазина, хоть у одного бородка круглая, а у другого - остроконечная, не смогут отрицать, что меньше чем за год Одиль хорошо себя зарекомендовала. Она уже не та, "другая", а вторая жена, она проявила настойчивость и, чтобы изгладить из памяти супругу номер один, готова на все. Когда многие даже равнодушные к религии люди полагают, что нехорошо обходиться без церковного венчания, когда вы сами относитесь к этому безразлично, вас все же раздражает, что брошенной жене досталось небесное превосходство; значит, вам надо лучше, чем ей, управляться на земле. Судя по всему, Одиль и правда управлялась лучше. Через окошко в кухню, служившее также акустической трубой, до нее донеслось шутливое ворчание свекра: - Женитьба для некоторых как соус - один свернется, другой удастся на славу. Выводы делать рано, но если сравнить... - Что касается меня, - заметила свекровь, - то я давно не сужу о женщине по качествам, которые она проявляет лежа, а считаюсь с тем, что она умеет делать стоя. Неужто в самом деле давно? Одиль не строила иллюзий. Ей помогали мерзкие выходки Алины и снисходительность стариков к единственному сыну. Она выключила духовку, схватила поднос с аперитивами и ровным шагом вошла в столовую. - Не очень разочаровались? - спросила она. - Должен признаться... - сказал Фернан Давермель, любитель незаконченных фраз. - Вы даже слишком преуспели! - ответила Луиза, принимая разговор на себя. - Я как будто говорила вам, что мы, в общем-то, не арендуем дом, а купили его, - продолжала Одиль, нажимая на последние слова. - Но мы предпочли бы, чтобы это не было широко известно - из-за Алины. Конечно, иначе мы не стали бы так много переделывать, чтоб потом оставить все владельцу. Я думаю, что была права, настояв, чтобы Луи пустил в оборот именно для этой цели те деньги, которые достались ему от продажи дома в Фонтене. Уважение к Одили сразу поднялось, как ртуть на шкале термометра, если подышать на него. - Конечно, все тут записано на его имя, - закончила Одиль. Свекор и свекровь со взаимным пониманием, но и с некоторой растерянностью посмотрели друг на друга, а потом чинно опустили веки, словно выражая сожаление, что раньше не догадались о качествах молодой невестки и как долго подвергали ее полубойкоту. Но наконец справедливость решительно взяла верх. - Мне кажется, Одиль, настала пора сказать откровенно: сначала мы боялись вас... Откровенность не всегда бывает высказана достаточно внятно. Давайте изобразим смущение, укроемся за маской скромности, с оттенком горечи будем что-то лепетать... - Алину, конечно, не изменишь, но что вы хотите - ведь четверо детей. А вы, Одиль, очень милы, да еще на двадцать лет моложе... Наконец-то все сказано, вернее - промурлыкано. - Поймите нас правильно, дорогое дитя. Луи - наш единственный сын, его предназначали для аптекарского Дела, но он отказался и выбрал себе самую ненадежную профессию; потом начал бегать за девушками, то за одной, то за другой, был вынужден жениться на какой-то машинистке, без единого сантима в кармане, закабалил себя большой семьей; опять стал погуливать и вот, пожалуйте, увлекся молодой девушкой, разбил семью, чтобы начать новую жизнь... Скажите, разве тут мало причин для волнений? Достаточно. Вот почему мы решили повременить, посмотреть, как у вас все сложится. Хоть недолго... - Зато теперь, - прервала мужа мадам Давермель, - мы знаем, чего нам держаться. Пауза. Потом разговор продолжается. Опасения сменяются удивлением, удовлетворение - признательностью... Исчезают мрачные тучи, но все же не стоит закрывать глаза на трудности, их надо предвидеть, чтобы в новой жизни справиться с последствиями прошлого. Впрочем, до сих пор... особенно в том, что касается детей... вы выходите из положения, говорю это с полной откровенностью... с большим тактом... Словно волос из бороды, словно волоконце швейцарского сыра - слова тянулись, переплетались, путались. Наконец-то перешли к советам - в выражениях сдержанных, но достаточно внятных. Научитесь беречь любовь сына. Деньги сына - тоже, впрочем, вы это можете, доказали. И продолжайте, дитя мое, претворять в жизнь свои добрые намерения: во-первых, помогайте ему, насколько это возможно, сочетать в себе художника с декоратором, неплохо бы сбывать картины клиентам фирмы "Мобиляр"; во-вторых, стоило бы заинтересовать этих клиентов - пусть они заказывают свои портреты; в-третьих, практикуя эту профессию, теперь довольно редкую, он сумеет создать себе имя, карьеру, возможность дополнительного заработка. - Я ведь, знаете ли, люблю Луи! - говорит Одиль. И лица сразу умилились; Одиль полагала, что иной раз простительно слегка пококетничать, сказав правду дрожащим от волнения голосом. Забвение прошлого помогает обелить настоящее. Представляются они дурачками или на самом деле глуповаты - в сущности, какое это имеет значение?.. "Милые родители, - весело подумала она, - не столь уж длинна эта дорога от ваших проклятий до признания моих заслуг! Любовник он мой или муж, это все тот же самый Луи, только в других руках и ублаготворенный другими средствами. Для вас я ровно ничего не сделала, все только для него и для себя самой..." Хлопают двери, слышатся шаги, откашливанье - прибыли Милоберы, коротко поздоровались, кивая головой с некоторой робостью. - Мама! - обратилась Одиль к мадам Давермель. - Вот моя мать... Мама! Это прозвучало впервые. До сих пор Одиль, когда рассказывала о свекрови или обращалась к ней, избегала как-либо называть ее, а, как и Луи, употребляла разные забавные сокращения во множественном числе: Звонили "Д"; ту же формулу она применяла для своего клана - "М" и для Фонтене - "Р". - Весьма счастливы познакомиться с вами... Счастье, конечно, умеренное, с некоторыми оговорками, не высказанными вслух. "М" пристроили дочь, после того как она была совращена, "Д" переменили невестку на ту, которую прежде считали узурпаторшей. Однако хватит уже! Простите нам прегрешения наши, как мы прощаем их врагам нашим. Одиль сразу приглашает всех сесть за стол. - Вы как будто коммерцией занимаетесь? Лично я недавно оставил эту сферу деятельности... Лангустины, которых подали на закуску, имеют одно важное преимущество: вы снимаете с них панцирь, скребете внутри, тянете все из шейки, из лапок, это продолжается долго, вы все время заняты. При этом беседа может быть почти бессодержательной, вроде пустых панцирей на дне вашей тарелки. А Одиль заполняла паузу улыбкой, прекрасно понимая, что быть приветливой, а не желчной, как Алина, быть радостной, не слишком, но так, чтобы эту чувствовалось, даже когда она молчит, - в этом и есть ее сила. Веселые всегда берут верх над нытиками. - Мы оба, дорогой мсье, занимаемся благородной коммерцией, не правда ли? Конечно, это было сказано не без яда. Но как бы то ни было, еще совсем недавно хозяин книжного магазина всякое болтал о сыне аптекаря, а тот не оставался в долгу по поводу дочки книготорговца, и, несомненно, и тот и другой ожидали извинений или обещаний, которые могли бы исправить положение, а вот теперь они обмениваются любезностями. Луи смотрел на жену. По обе стороны от нее сидели отцы, по обе стороны от него - матери; от Одили к Луи струился живительный ток, не нуждающийся ни в каком проводе. Они и ведут свой род от этих самых отцов, нашедших свое призвание в коммерции; коммерция одного поддерживает дух, другого - тело. Конечно, хозяин книжного магазина не может стать доктором, как аптекарь, - это ясно: тут преимущество на стороне Луи. Зато книжник образованнее благодаря своей торговле и знает толк в книгах лучше, чем аптекарь, - тут уж преимущество на стороне Одили. Но семья "Д", как и семья "М", теперь говорит лишь о том, что их объединяет; этим занялись дамы: они успели обозреть свое житье-бытье, переходя от лавки к дому, от обслуживания клиентов к уходу за детьми. - Кто это там? - вдруг спросил книготорговец. По гравию во дворе кто-то шел, скрипя башмаками. - Вы ожидаете Четверку? - осведомился дедушка. - Нет, - ответила Одиль. - Мы с ними видимся два раза в месяц, по воскресеньям, сегодня же Троица, а все короткие каникулы мы делим пополам. Алина их отпустит лишь завтра после полудня. - Это только так говорится - Четверка, - добавил Луи. - К нам ходят только двое. Я так огорчен отсутствием старших, что собираюсь послать к Алине судебного исполнителя. Алина. Снова Алина. Упоминание этого имени внесло холодок. По выражению лица новой супруги было ясно, что Одиль вряд ли собирается бороться за старших детей и не грустит так, как Луи, из-за их отсутствия. Но дверь приоткрылась, впустив Розу и Ги, запыхавшихся, потных. - Мы сказали дома, что хотим покататься на велосипедах, - выкрикнул Ги. - Простите, я посмотрю, который час, - торопливо проговорила Роза. - У нас всего минут десять свободных. Фернан Давермель не верил своим глазам. Ги бросился лобызать отца и уже вертелся возле Одили, которая тут же встала, поставила две тарелки, отрезала два куска фруктового пирога и усадила детей по обе стороны стола; она остановилась около младшего. - До чего же ты неряшливо одет! - сказала она. - Нельзя ходить с продранными локтями. Послезавтра, когда придешь, переодену тебя. - Если ты мне купишь костюм и она узнает, что это ты, то сразу отберет его, - тихо сказал Ги. - Когда будешь уходить домой, костюм снимешь. Интимная беседа, почти неслышная. Однако в официально-ласковых улыбках собравшихся сквозили немые вопросы: Не слишком ли? Против самой природы, не так ли? Все ли козыри тут годны? Может, ей хочется... Мать и свекровь, как более проницательные, уже не сомневались. Луи, Одиль, Роза, Ги... родители Давермель, родители Милобер - как бы они теперь ни были связаны между собой, все же их связь вторична, по-настоящему их объединит только новый ребенок. 20 мая 1967 Три часа. Приехавшая в Париж в предвидении Дня матерей - он будет, таким образом, отпразднован сразу двумя поколениями, - мадам Ребюсто вязала, бросая злые взгляды в окно, за которым до самого горизонта шли бетонные здания. Сколько изменений произошло с тех пор, когда Алина принимала своих родных в собственном доме, в комнате для гостей, а родители в ответ могли предоставить ей в дни каникул свой сельский домик и парк! Хотя ее новое жилье в "Резиданс Лотер" обогревалось центральным отоплением, но четыре комнаты на пять человек площадью меньше восьмидесяти квадратных метров - это еще хуже, чем слегка задымленный печами первый этаж, который после смерти мужа занимала в центре Шазе бабушка Ребюсто. Из-за недостатка места ей пришлось вчера ночевать в одной комнате с дочерью; и Алину не узнать - она как-то сжалась, растерялась и даже сама горько сказала, выйдя на узкий балкончик, с которого был виден лишь строительный мусор: - У нас сейчас куда более высокое положение - живем на шестом этаже. Что же касается всего прочего, то мы кубарем летим вниз. Можно было в этом не признаваться. Беспорядок в доме, безразличие ко всему на свете, вечные распри между девочками, засунутыми в одну комнату, эгоизм Леона, единолично завладевшего комнатой по праву старшего и решившего не допускать туда Ги, раздражение младшего, вынужденного довольствоваться для приготовления уроков уголком обеденного стола, а для сна - запасным диванчиком, причем лишь тогда, когда остальные соглашались освободить гостиную. Все это, по мнению мадам Ребюсто, не предвещало ничего хорошего. Старшие, по существу, уже жили вне дома. У Розы был неприступный вид. Ги весь ощетинился. Беспокойная, всех изводившая, доверявшая только тем в своей семье, кто был ей безгранично предан, Алина находилась в каком-то полубреду: ко всем придиралась, молчала, когда надо было негодовать, негодовала, когда следовало молчать, позволяла себе грубую брань. Нельзя настраивать одного ребенка против другого. Зачем брать сторону Агаты, поборницы закрытых окон, против ее сестры, любительницы свежего воздуха? Конечно, нехорошо, что Роза сказала матери: - У тебя, мама, всегда права только Агата. Но ответ Алины уж и вовсе непростителен: - Она хотя бы понимает, кого из родителей следует предпочесть. Четыре часа. Мадам Ребюсто встревоженно оборачивается: кто-то ударил ногой в дверь, и створка с грохотом стукнула о перегородку. В гостиную, забитую не разобранными еще вещами - право, требуется мужество, чтоб навести здесь порядок, - врывается Алина, бросает хозяйственную сумку и со злостью расстегивает пальто. - Ты опять бродила вокруг своего прежнего дома, - говорит мадам Ребюсто. - Не надо было снимать новую квартиру так близко. - Четверка и так уже много потеряла. Неужели нужно еще расставаться с друзьями, менять лицей, привычки? - отвечает Алина. - Впрочем, ты ошибаешься, я была в суде, у судебного исполнителя. Еще две жалобы! Луи даже в мелочах не уступает. Голубая повестка торчит из хозяйственной сумки между головками лука-порея. - Я, видите ли, все еще пользуюсь его фамилией!. Агата, видите ли, больше не бывает у него! - Ну и ну! - осторожно замечает мадам Ребюсто Еще сегодня утром за кофе они беседовали о том, Луи разрешил Алине оставить детей у себя в День матерей, в воскресенье двадцать восьмого мая, при условии, если Алина ему уступит в другой раз двадцать первое. Даже ворчали: Ну и, расщедрился ваш папашa. Даром ничего не даст, только выменяет. Даже пропели "Вот троицын день проходит... Вернется ли, бог весть..."<Слова из популярной французской песенки "Мальбрук в поход собрался..."> А несколько минут спустя, все еще именем мадам Давермель, храбро была подписана квитанция - рассыльный принес коробку с сыром "Труа Сюис". Тем не менее сейча Алина, то сжимая, то разжимая руки, меряет шагам комнату и вдруг произносит со злостью: - Весело, правда? Вчера мой адвокат просил меня сделать уступку, словно ему платит Луи, а не я. А сегодня палач уже жалуется на свою жертву. Этот подлец просто обалдел там у себя. Я всегда верила, что судьба его когда-нибудь накажет и он тоже будет рогоносцем. Насчет этой девицы, которую он подобрал на панели, можно не сомневаться, и я только жалею, что до сих пор сама этим не занялась. Представляешь? Ведь у него на руках могли бы оказаться незаконнорожденные. - Алина! - попыталась остановить ее мадам Ребюсто. Но Алина, не обращала на нее внимания, лихорадочно продолжала: . - Пусть! Что это за адвокат? Он только и думает, как бы вас утихомирить, и вовсе не старается оказать вам поддержку. Пошлю его к чертям. Что же касается Луи, то раз он так жаждет видеть Агату, то получит ее. Малышка тоже умеет за себя постоять. Можно не закрыть кран в ванной - пусть течет, можно опрокинуть на ковер бутылку масла... сколько прекрасных возможностей есть у падчерицы, чтобы мачеха смогла ее оценить! Я же со своей стороны постараюсь доставить удовольствие мадам и мсье - поинтересуюсь их финансами, выясню, что у них за доходы. Сразу сейчас и начну, не буду терять ни секунды... - Она застегнула пальто и направилась к двери, даже не обернувшись: - Скажешь детям, что вернусь поздно: пойду к мэтру Гренд. Пять часов. Четверка уже возвратилась нестройными рядами, все заперлись в своих комнатах. Кроме Ги, разумеется; девочки его прогнали, когда он попытался проникнуть к ним, а Леон шуганул из уборной, ибо ему надоела возня брата со спусковым крючком, раз шесть он его дернул; тогда Ги начал носиться, прыгая, как воробей, по всей квартире без всякой цели. Кончилось тем, что он свалился на диван, по ночам заменявший ему постель, а днем превращавшийся в весьма живописное скопление подушечек, тщательно разложенных на чехле, мять который строго запрещалось. У Ме не хватило сил стащить Ги с дивана, а потому она попыталась найти обходной путь. - Если у тебя нет уроков, - сказала бабушка, - то почему не пойти погулять? - Куда же мне идти, по-твоему? Мама заперла мой велосипед в чулан на ключ. Алина так поступила после того, как встретила Ги у выхода из Венсенского леса: стало быть, он опять ездил в Ножан. А бабушка, хотя и знала об этом, промолчала. Неразумная это была мера; она вызвала в мальчишке только злобу и желание снова насолить - отправиться в Ножан на автобусе или даже пешком. Однако, не желая касаться больного вопроса, бабушка затронула еще более болезненную тему: - А как твои хомяки? Ты перестал ими заниматься? - Мама выкинула их, - ответил Ги. - Она считает, что в квартире от них только вонь. Что же могла придумать в такой ситуации бабушка - разве что немедленно пойти на кухню и приготовить там несколько чашек горячего шоколада и песочное печенье с кремом, которое у нее отлично получалось? Ги скоро насытился сладостями, но, когда бабушка собралась унести поднос, рассердился: - Никак ты хочешь угостить нашего Пашу? Тем не менее он отправился вместе с ней, трижды постучал в дверь указательным пальцем (таково было требование Леона), чтобы предупредить второгодника, усердно готовившегося к экзаменам, а потом вдруг быстро толкнул дверь и с торжеством увидел, как подымается всклокоченная голова прилежного ученика, задремавшего над своей тетрадью. - Ну, что я тебе говорил! - рассмеялся Ги. - Это называется, он работает. - Пошел вон! - прорычал Леон. Бабушка приблизилась к старшему внуку, но тот не проявил никакого интереса к шоколаду. Хмуро оглядел чашку, скорчил гримасу и заворчал, как это делал всегда, отгоняя осточертевшие материнские заботы: - Опять шоколад! Будто ты не знаешь, что я терпеть не могу все, что делается на молоке. Ме идет к девочкам. Диван-кровать слева, такой же справа, два узких платяных шкафчика друг против друга, два узких столика-секретера; обитательницы комнаты сидят друг к другу спиной скорее по необходимости, чем по своей воле. Необычная белая линия, начерченная мелом на полу, надвое разделяет комнату. Хорошо еще, что дверь и окно находится в центре; одна часть комнаты почти пустая, строгая; другая половина выглядит более легкомысленно - увешана фотографиями кинозвезд, бумажными цветами для танцулек. - У каждой из нас свой дом, - говорит Роза. - Мне осточертел хаос Агаты. Сестры, хмурясь, пьют шоколад. - А куда девались твои ракушки? - спрашивает Ме. - Как куда? - отвечает за сестру Агата. - Она их пристроила у папы. Роза уже отвернулась и снова принялась за чтение. Агата же выскользнула на балкон, осмотрела сверху улицу и, помахав кому-то рукой, надела пальто. Легкий свист послужил сигналом для Леона, он вылез из своего логова - глаза у него возбужденно блестели - и спросил: - Они здесь? Растерявшаяся Ме, не зная, уместно или нет требовать разъяснения, сначала пошла на кухню поставить поднос. А когда она вернулась, дверь за старшими уже захлопнулась. Младшие смотрели с балкона на улицу. - Это Марк, - сказала Роза. - И Соланж, - добавил Ги. - Ручаюсь, что раньше полуночи они домой не вернутся. 21 мая 1967 Триста тюльпанов заполняют газон тесными рядами, в каждом ряду по пятнадцать цветов. Ги лавирует среди них с электрической машинкой для стрижки газона, боясь выдернуть шнур, который тянется через раскрытое окно от розетки куда вставлена также вилка от телевизора. Одиль еще четверть часа назад упрашивала: - Останови хоть на минутку, ведь пробки перегорят! Они и перегорели, прервав разом и стрижку травы, и демонстрацию фильма. Луи спустился со своего чердака и живо сменил пробки. - Ничего не поделаешь, бывает. Посмотри, как мальчишка огорчен. Добрый папа! Спокойно наклонился над раковиной и моет в жидкости "Пейк-Ситрон" свои кисточки. Потом снова поднимается к себе. Он уже совершенно забыл о том, как утром был рассержен: и тем, что Агата продолжает пренебрегать предупреждением суда, и тем, как увертывается Леон, который только десять минут побыл у отца - как раз столько, чтобы не сказали, что он уклонился от свидания; Луи, пылая местью, поклялся, чт в следующий раз заставит Леона прийти при свидетелях Но с ним сейчас была Роза, а когда она ласкается, как котенок, Луи тает и нежно мурлычет. На экране телевизора вновь появился фильм, укороченный на две-три сцены, которые были пропущены, пока меняли пробки. Одиль, предпочитавшая стоять, а не сидеть, была не так увлечена фильмом, как своей книгой; не занимало, почему героиня все время хнычет, а только удивляло, как же режиссер допустил, чтобы актриса утопала в фальшивых слезах? В сущности, ее не интересовала тайна этой девушки, а волновала собственна тайна, во имя которой она и решила передохнуть. Пустота телефильма вполне устраивала Одиль, как и отсутствие Агаты и Леона, которые за это время ничуть не изменились и, видимо, никогда не станут такими, какими ей хотелось бы их видеть. Она, пожалуй, поудобней усядется сейчас в этом кресле-корзинке, немного подремлет... Но что там еще? - Возьмешь трубку? - громко крикнули сверху. Звонил телефон. Одиль потянулась, немного подвинул затекшей ногой, взяла трубку и с уверенностью прои несла: - Мадам Давермель слушает. - Говорит экс-мадам! - ответили ей. Три секунды молчания... Когда зарычит пантера, даже если ты сидишь на высоком дереве - все равно страшно. - Ну что же, значит, вы боитесь меня? Но я не за вами охочусь, моя крошка. Впрочем... словом, давайте-ка сюда этого типчика! - уточнил голос настолько жестко, что в его принадлежности можно было не сомневаться. Одиль вскинула голову. Самым противным было моя крошка: вроде бы ласково, но в то же время и свысока, рассчитано, что этим можно смутить. Почтенная дама из Фонтене ошиблась. Мы не будем разыгрывать ни застенчивости, ни высокомерия, ни любопытства. Мы прервем разговор - позвонит снова. Так оно и есть. Дадим ей возможность звонить подольше. - Ты возьмешь трубку? - опять раздается с чердак! Одиль кричит: - Это тебя! - и наконец подымает трубку с рычага. Урок, видимо, усвоен. - У телефона мать детей, - звучит голос по-прежнему едко, но уже более сдержанно. - Вы, верно, хотите поговорить с моим мужем, мсье Давермелей? - говорит Одиль, сделав легкое ударение на местоимении. - Сейчас, мадам, я передам ему трубку Долгая пауза. Запыхавшись, входит Луи. - Извини, я была вынуждена прервать разговор, потому что эта женщина была крайне невежлива, - говорит Одиль так громко, чтоб ее услышали и в комнате, и на другом конце провода. И снова усаживается в свое кресло-корзинку. Теперь очередь Луи. От волнения кадык перекатывается у него на горле. Алина резко обрушивается на него: - Раз уж мне приходится звонить вам, мсье, то, наверно, можно было бы и не говорить, как я рада визитам судебного исполнителя. Уверена, мсье, что вы в свою очередь сумеете оценить прошение, которое сейчас подготавливает мой новый адвокат. Зная вашу щедрость... Луи, оторопев, вначале ничего не замечает, кроме этих тяжеловесных, сугубо подчеркнутых обращений на "вы", среди которых даже ненароком ни разу не проскальзывает "ты". Продолжение выглядит уже менее достойно, чем зачин, и насыщено оскорблениями и несуразный бранью. - Кстати, скажите своей воображале, что я не так богата и мне трудно по ее вине платить за два вызова... Откуда она взялась, такая визгливая? Из Ажена, а? Так или иначе, меня тошнит от нее. Ладно, черт с ней! Итак, я сказала, что вы человек щедрый, любите рассылать судебные предупреждения, так соблаговолите прислать мне побольше денег... Луи слышит едкий смешок, перешептывания. Верно, там, где-то рядом, Эмма Вальду. Но не исключено, что Алина совсем одурела и дала вторую трубку дочке. - Короче, чего вы хотите? - обрывает ее Луи. - Если речь идет о прибавке алиментов, то считаю нужным сказать вам... - Нечего зря болтать: ваши доходы возросли вдвое. Я вас поздравляю с успехами, но почему же мы не получаем своей законной доли? Думаешь о бедах ближнего с волнением, положа руку на сердце, но там же находится бумажник, и это не менее чувствительно... Ее законная доля! Изменить ей сумму алиментов - это еще куда ни шло! Но чтобы Алина из-за того лишь, что когда-то, в трудные времена, она была его женой, имела право претендовать на его теперешние заработки, чтобы во имя прошлого она могла, как пиявка, присосаться и к его будущему - черта с два! Луи слушает эту голубушку, а она перестала разглагольствовать и с точностью счетной машины перешла к цифрам. - Итак, у вас есть твердое жалование в фирме "Мобиляр": две тысячи пятьсот франков. Кроме того, вы получаете по крайней мере тысячи три по заказам... Несколько слов и о вашей выставке, я там была, осведомилась о ценах, подсчитала красные ярлыки, означающие что полотна проданы, подвела итог и... - А расходы вы не учитываете? А то, что пятьдесят процентов мне приходится платить за галерею? - сказал Луи, стараясь по возможности не кричать. Одиль положила свою трубку, чтобы не мешать разговору; сверху спустилась Роза, вернулся из сада Ги. Оба остановились, молчаливые, притихшие, неподвижные. Значит, слышали. Ну и положение! Приходится спорить о прибавке алиментов в присутствии детей, которые в конце концов от этого только бы выиграли, да еще в присутствии женщины, которая уж точно пострадает. - Знаю, эти расходы я вычла, - продолжала Алина. - Но уж мне-то известно, что некоторые любители платят вам за свои портреты наличными. Вы можете обмануть сборщика налогов, но не пытайтесь провести меня. Ваше положение стало вполне приличным. Особенно если учесть, что плюс ко всему ваша жена тоже работает... Ах, вот значит как - Одиль работает... Надо тут же использовать эту юридическую ошибку. - Ну вот что, пора говорить серьезно. Моя жена ничего не должна вам выплачивать из своего заработка. - А разве это не чудовищно? - восклицает Алина, стараясь говорить как можно убедительней. - Она разрушила нашу семью, значит, должна, как и вы, возмещать нам ущерб. Без всякого стеснения я упорно буду добиваться того, что нам положено... Конечно, мой дорогой, я нахожусь от вас в полной зависимости. Теперь это стало моим основным ремеслом. Есть две категории женщин, живущих на содержании: одних держат для удовольствия, других принимают как кару. Вы бедняга, совмещаете и то и другое, ибо женились на девице из первой категории и развелись с той, что была во второй, а теперь вынуждены содержать обеих! Луи ошеломленно заморгал. Упряма, но не слишком хитра - такой он считал Алину. Если разум не всегда приходит к девушкам вместе с любовью, как гласит поговорка, то уж во всяком случае, с потерей любви он оттачивается. Тем временем Алина продолжала: - Если хотите, я всего лишь гувернантка ваших детей. Ознакомьтесь с тарифом - он много выше того, что вы мне даете... По многолетнему опыту Луи знал, что Алине надо дать выговориться, особенно если она все это выкладывает по телефону; тут он может и помолчать - при этом она еще больше смелеет и выдает себя полностью. Того, кто не знает меры, лучше не удерживать, пусть зайдет подальше, тогда можно и одернуть. Что и произошло с Алиной. - Для меня все просто, как при дележе дыни: каждому свой кусок. В дыне не больше восьми кусков. Я, стало быть, возьму из них пять. Два куска оставлю вам, а восьмой пойдет на налоги: я не скуплюсь, ведь мне тоже приходится платить налоги с алиментов, которые вы вычитаете из ваших доходов... А раз вы расходуете деньги на себя, то с этой суммы мы теперь и взыщем. Какие выгоды? Вы должны оплачивать мои налоги. - Великолепно! - сказал Луи. - Это все Эмма вам нашептала? Как ни досадно, но мне пришлось покопаться в этом вопросе. Посмотрите еще раз статью двести четырнадцатую. Максимум для вас - треть. Суд может посчитаться с интересами детей и увеличить им пособие, но ваш пересчет, конечно, не совпадет с мнением суда. При расчете там исходят из суммы чистого дохода, а не валового, ибо наша работа влечет за собой соответствующие расходы, а у вас таковых нет. Ввиду этого по положению - одна часть на взрослого, полчасти на каждого из детей. Итого, вы, моя милая, получаете три части против двух с половиной... Вот так сообщение! Одиль внезапно поворачивается, чтобы посмотреть на Ги, но тот ничего не понял; затем она смотрит на Розу - та не решается понять, как и ее мать, которая находится в трех километрах отсюда. - Двух с половиной?.. Неужели вы так глупы, что хотите еще утяжелить свое бремя? - А разве мы были так уж глупы, когда четырежды приумножали его? Только одна эта фраза, но она вырвалась из глубины души, и атмосфера сразу смягчилась. Всего на мгновенье. Да, это произошло четырежды, четыре раза, теперь будет пятый, и все - от одного и того же отца. Но матери у них разные, одна там, на проводе, сразу замолкла, внезапно онемев от слов разве мы были так уж... как замолкает пациент у врача, глубоко вдохнув немного келена<Хлористый этил, ингаляционный наркотик >. Какие мерзости говорим мы иной раз друг другу - даже слюна брызжет изо рта, мешая выговориться. Кто мне сейчас помешал добавить, что, видимо, Агата для меня уже потеряна, Леон тоже под сомнением, а вот двое младших мне верны, но они находятся в ваших руках. Удастся ли мне сохранить хотя бы одного, не помешаете ли вы мне в этом? И как я могу надеяться, что кто-то из них будет жить в моем доме и будет полностью моим? То-то и оно. У меня не было причин отказать в праве на материнство совсем молодой женщине. Напротив. Любить и родить ребенка для меня означает идти до конца, а для нее - хотя бы частично утвердить себя, лишив вас монополии материнства... - А как отнесется к этому Четверка? - произносит Алина где-то в далеке. Но недолго длится благостное настроение. Возникает досада, и Алина говорит: - Сын родится или дочка, ты для них будешь вроде дедушки. - И сразу добавляет: - Это еще одно основание, чтоб оставить в покое Агату. Пусть ходит к тебе, когда сама захочет, разве так не лучше, а? Ты все кричишь и сердишся, но у тебя нет желания ее уломать. Как ни грустно, но это была правда. Луи отлично знал, что дерзости Агаты, ее алчность, копанье в чужих вещах невероятно раздражают Одиль, что в те редкие часы, когда Агата у них в доме, нужно следить за всем, быть осторожным в выражениях, прятать портмоне, документы. Луи знал, что Алина колеблется между злорадным удовольствием отлучить от него дочь и боязнью потерять в ее лице преданного агента-осведомителя, как и сам Луи колебался между покоем и гордостью, постоянным страхом и чувством привязанности. И поэтому он бурчит; - Будь благоразумна! Если ты и на этот раз обратишься в суд, тебе иридется самой оплачивать адвоката, а если проиграешь дело, то и все судебные издержки... По совести говоря, он сам был в ужасе от подобной перспективы, от возможности нового процесса и дальнейших бесконечных трат. - Ну, если еще десять процентов, то я не стану возражать. - Пятнадцать, - немедленно выкрикивает Алина. - Жизнь так дорожает. Если ты согласен, то я скажу тем, кто мне помогает, что лучше все оформить частным порядком. Как не согласиться? Чтоб мстить за жалобы, Алина прибегла к гениальному способу - шантажу. Она выиграла. Она могла бы добиться и большего и отлично это знала. Но бойкотирование отца старшими детьми было Алине невыгодно перед лицом судей: процесс обошелся бы ей дорого, и еще неизвестно, чем бы кончился. Да эта оса соображает. Не так уж она безумна. А жало держит про запас. Она будет держать Луи в страхе, что может потребовать тщательного изучения его доходов - не только тех, о которых он подает сведения, но и тех, что он скрывает. - Пусть будет так! - сказал Луи, тяжко вздохнув, чтоб сбить с толку даму из Фонтене. Но она-то не дура. Ищет уже, чем поживиться. - Хорошо! Подвожу итог. Итак: свободное посещение в подходящее для детей время - я имею в виду старших. Увеличение алиментов на пятнадцать процентов. Кроме того, так как ты собираешься купить новую машину - мне об этом сказали, - то оставь старую мне. НОЯБРЬ 1967 10 ноября 1967 Именно в пятницу, накануне Дня перемирия - официальной даты, а не того, что было подписано с Луи, но быстро превратилось в мертвую букву, - итак, в пятницу Алина согласилась отвести Ги в Центр для психически неполноценных детей. Конечно, она все еще была в нерешительности, да и как могло быть иначе? Подчеркнутое сочувствие всей этой учительской шайки, только и толковавшей, что ребенок лишен общения с отцом, вызывало у Алины тошноту. Даже само название этого учереждения отталкивало: корень психо в слове "психология" не пугает, но он тревожит, когда с вами говорят о педопсихиатре. Конечно, Ги был ребенком не из легких, это так! Но можно ли считать его ненормальным? Конечно, нет! Временами я думаю, не болен ли ваш сын, у него так изменился характер, - даже в такой смягченной форме заключение мадемуазель Равиг казалось обидным; особенно потому, что после недавней драки в классе и жалобы кого-то из родителей на то, что Ги подставил их мальчику синяк под глазом, эта самая мадемуазель Равиг попросила Алину известить обо всем отца. Известить Луи! Как бы тогда Алина выглядела! И зачем это делать, сами скажите? Ведь суд доверил ей воспитание мальчика. Стало быть, она одна за все отвечает. Со времени развода Алина ни в чем не советовалась с Луи: даже дневника с отметками ему не показывала. Хотя адвокат Лере, любитель поучать, постоянно твердил ей, что ее право вовсе не исключает права контроля со стороны Луи. Хотя и Роза часто ей говорила: Ты, мама, все повторяешь, что папе на нас наплевать, а когда он интересуется чем-то, начинаешь кричать, что это не его дело. Эта девчонка вечно своему папаше вторит, ей хочется похвалиться своими школьными отметками! Но, с другой стороны, если остальные дети ничем не выделяются, то по крайней мере благоразумно помалкивать. Нет, по правде говоря, если бы Ги не заработал за какую-то мелочь пару пощечин, если бы он не впал в истерику и не стал кидать в мать чем попало - кофейником, масленкой, банкой с вареньем, сковородкой, загрязнив кухню содержимым всей этой утвари, если бы к тому же дирекция, подписывая листки посещения школы, не начала хотя и несколько туманно, но все же грозить ей отменой пособия на воспитание, Алина пренебрегла бы и третьим вызовом в Центр для психически неполноценных детей, напечатанным на зеленом бланке. Словно на буксире тащит она за собой недовольного Ги; она уже на площади Сен-Мишель, откуда надо свернуть на улицу Дантона, и все еще колеблется, и даже в коридоре, за дверью, ее все еще мучит желание повернуть назад. Какой козырь для Луи, если он только узнает, куда ей пришлось ходить с сыном! И хотя Алина бесконечно долбила мальчишке: Если б я рассказала отцу о твоих выходках, он бы тебе задал порку, - она не была уверена, что Ги не проболтается и не будет хвастать этим. Нет, придется идти. Алина поискала звонок и вынула зеленый листок из сумочки. - Вы привели к нам этого молодого человека? - улыбаясь, спросила девушка, появившаяся в приемной в указанное время. - У вас зеленый листок?.. Это к доктору Тренелю. Я провожу вас. Пришлось идти с ней на второй этаж. Это просто молокосос, ему нет и тридцати, - худой, рыжий, зеленоглазый, руки в веснушках. Медицинского халата на нем нет. Сидит за каким-то жалким металлическим столиком, загроможденным кучей карточек и диктофоном. Кабинет почти пуст - лишь у стола четыре стула. Доктор обращается к помощницам: - Сначала я поговорю с мамашей. А вы пока займетесь мальчиком. И он поручает ребенка упомянутым дамам в возрасте примерно двадцати пяти, тридцати пяти и сорока пяти: три разные женщины на выбор, и Ги сразу подходит к самой молодой; Алина оставляет его в большой комнате - светлой, украшенной детскими рисунками. Здесь мягкие игрушки, зверьки из плюша, куклы, детские конструкторы и какие-то странные, трудно определимые приборы, превращающие комнату в нечто среднее между залом для игр и лабораторией для исследований. Держась прямо, как палка, Алина садится в кабинете на ближайший стул и ожидает, разглядывая носки своих туфель. Но быстро успокаивается. Этот медикус, пробегающий глазами содержимое папки, в которой находится всего один листок, не внушает ей доверия. - Все это не столь серьезно, - замечает молодой человек. - Я того же мнения, - отвечает Алина. - Вы развелись, не так ли? - небрежно бросает врач. - Ребенок не хочет считаться с вашими трудностями, не так ли? Нет ли чего-нибудь особого, на что вам хотелось бы обратить наше внимание? Он хоть и начинающий, но сообразителен, этот доктор Ланель или Ренель, как там его, впрочем, не важно, наверняка в этом институте ему поручают случаи не слишком сложные. - Бог ты мой, - вздыхает Алина, - ничего нет особого, все самое обычное. Ги любит отца. Тот нас бросил, чтобы жениться на своей любовнице. Но оставил за собой право на встречи с детьми, этим он и пользуется, чтоб восстанавливать сына против меня. - Так часто бывает, - говорит психиатр. Он ничего не записывает. Только посматривает, будто исповедник или полицейский, но в общем довольно дружелюбно. Если он согласится, что отцовское влияние наносит вред, то его папка может стать полезной. Наверно, доктор нуждается в более полной информации и доволен, что получает ее от матери. Снова вопрос: - А брат мальчика и его сестры так же реагируют на сложившуюся ситуацию? - Конечно, нет, - отвечает Алина. - Двое старших - уже взрослые люди и во всем могут сами разобраться; Леон только что сдал на бакалавра и скоро будет изучать аптекарское дело. Агата сейчас в последнем классе лицея. Оба они настолько презирают отца, что почти не ходят к нему. Рыжая голова мягко кивнула. Алина уже завелась. Обычно младшие дети не очень послушны, не так ли? Ги ведь всего одиннадцать, умишко совсем детский, и его поведение не должно удивлять, менее естественно это для Розы - ей-то уже пятнадцать с половиной, она отлично учится. Но тут надо принять во внимание желание противопоставить себя сестре, к тому же более красивой, чем она, и, конечно, более независимой; то же самое происходит и с Ги - тому приятно дразнить старшего брата, которого он прозвал Пашой, а с того времени, как Ги начал учить латынь, он еще называет брата ego nominor<Я, именуемый (лат.)> Леон. Хитрец мальчишка, а? Но озлобленный. Потому что его злит многое. У нас маленькая квартира, нет автомобиля, денег всегда не хватает. У них - дом, отличная машина, полный достаток. В Фонтене у Ги своей комнаты нет, а вот в Ножане есть. Отец использует его эгоизм, так как это ему выгодно. Может ли мальчик, сравнивая разные образы жизни, стать на сторону того из нас, кто больше любит его? - Но ведь те же преимущества должны ощущать и старшие, - вдруг сказал психиатр. - Вы не думаете, что привязанность может иметь и другую причину, чисто эмоциональную? Лицо у Алины скривилось. - Если говорить о Розе, - прошептала она, - то здесь я могла бы предположить сентиментальные чувства, какие нередко возникают между отцом и дочерью. Но для Ги все это ужасно, у меня создалось впечатление... - Впечатление? Какое? Зеленые глаза стали внимательней, настойчивей, взгляд как сверло. - Этим летом, - продолжала Алина, - во время каникул я отправила Ги в детский лагерь, а Розу - в Англию. После этого мне полагалось передать их отцу. Но с тех пор как они вернулись из отцовского дома, Роза холодна, точно лед. А вот Ги - только послушать, до чего он восхищен своей мачехой! И ребенком, которого она ждет! Как будто, доктор, это я, как будто обо мне он все это говорит. И напрасно я внушаю ему, что этот ребенок ему не будет ни братом, ни сестрой, раз родит его другая женщина; Ги смеет возражать: Все равно мы одного семени! - И у вас создалось впечатление, - сказал психиатр, - что для Ги семья - я имею в виду полноценную, неразделенную семью: отец, мать, дети - восстанавливается в Ножане? - У чужой женщины! Скажите, доктор, разве это не ужасно! - возопила Алина. Доктор Тренель наклонился к диктофону: - Раймонда, вы закончили? Можете привести ко мне мальчика. Слегка подталкиваемый в спину, вошел улыбающийся Ги и нахмурился только за три шага от стола. - Садись где хочешь, - сказал доктор, глядя в сторону. Ги вразвалку, раскачивая плечами, прошел позади стульев и выбрал четвертый, самый дальний от матери, отодвинул его немного назад, уселся на самый край, придерживая сцепленными руками поднявшиеся при этом коленки. Ассистентка незаметно подмигнула врачу и положила перед ним на стол листок бумаги. - Мы дали ему несколько небольших тестов. Совсем не плохо, я вас уверяю, - сказал психиатр. - У меня есть еще некоторые, присланные из лицея. Коэффициент более чем удовлетворительный. Мальчик совсем не глуп. Нам надо минут пять поболтать. Если вы, мадам, пройдете в соседнюю комнату, моя ассистентка составит вам компанию. Алина в тревоге поднялась. Этот ребенок может наболтать невесть что. Ну, конечно, он тут для этого и находится. Однако есть факты, требующие пояснений, выводов... - Знаете ли, доктор, - начала она, - Ги так робок... С тем же успехом она могла бы обратиться к гранитному монументу. Вы полагаете? - вымолвила статуя. - Он не казался слишком робким, когда ввязался в драку на школьном дворе... Ассистентка уже взяла ее под руку; Алина покорно последовала за ней, но, обернувшись, заметила на стене грифельную доску с желобком внизу, на котором лежали цветные мелки. Психиатор, не обращая внимания на уходящую мать, уже говорил мальчику: - Не нарисуешь ли мне домик? А сбоку от него дерево, а? Рисуй как хочешь и что хочешь, только быстро... Когда Алина с сожалением закрыла за собой дверь, Ги большим красным кольцом изобразил солнце, а двумя зелеными черточками воткнул рядом тисовое дерево. Алине вернули сына полчаса спустя; он вышел, ухмыляясь, с хвастливым видом, уплетая неизвестно откуда взявшийся бутерброд с сыром. Ассистентка попросила дать адрес отца, если понадобится связаться с ним. Алика ожидала этой просьбы и дать адрес не отказалась, но намеренно перепутала всех Давермелей и сделала так, чтобы Луи было невозможно разыскать: сказала, что он живет на улице Вано, в Ножане, невзирая на насмешливую улыбку сына, на которую ассистентка, однако, не обратила внимания. - Было бы желательно, - сказала она, - чтобы мальчик к нам заходил время от времени. - Вы ему ничего не прописали? - удивилась Алина. И, заметив, что женщина поморщилась, добавила: - Я не знаю, может, надо что-то успокоительное? - Лечить следует причину, а не следствие, - уклончиво сказала ассистентка. - Доктор Трекель скоро вам пришлет свое заключение. Алина быстро вышла и направилась к кондитерской, где перед изумленным мальчиком появились ромовая баба, пирожное с вишнями и шоколадный эклер; мать подступала к нему и так, и эдак, забрасывая его вопросами: О чем он тебя спрашивал? Что он тебе сказал? Про отца говорили? Ги глотал, глотал, глотал все подряд, стал вдруг чересчур воспитанным - с полным ртом говорить не полагается, - и временами лишь вздыхал с явной скукой. Уже выходя из кондитерской, Алина догадалась: - Они у тебя спросили папин адрес в Ножане? - Конечно! - ответил Ги с жестоким простодушием. 12 ноября 1967 13 часов Посмеяться над этим? Или заплакать? Поди пойми! Если на свете нет чудес, то бывают лотереи; и вместо крупного выиграша иногда выпадают мелкие - для утешения. Жинетта всегда готова поносить своего муженька, но она и представить себе не могла существование женщины без двуспального ложа, .а значит - и без брачного свидетельства. Анри, прочно угнездившийся на этом ложе, свято придерживался тех же принципов. И когда месяц назад оба они во время доверительного разговора с Алиной рассказали ей о своем соседе, одиноком человеке, ставшем инвалидом после автомобильной аварии - обе ноги у него были перебиты, а жена и дочери погибли, - Алина как-то не сразу уловила смысл их сообщения. Несчастный мсье Гальве, он жил лишь для своей семьи... И поскольку разговор шел за триста километров от их набожной материи, Жинетта не побоялась добавить: к тому же он протестант. Потом сообщила интересную подробность: Бедняжка! Посмотри, он живет вон там, в этом большом доме с зеленой крышей, целыми днями слоняется из комнаты в комнату... Прошел месяц после разговора, и за это время накопилось немало добрых советов. Совет президентши после короткой встречи в клубе "Агарь": Знаете, моя дорогая, девять десятых брошенных мамаш не выходят потом замуж, потому что мужчины плохо свыкаются с чужими малютками. Совет адвоката клуба, Эдме Гренд, к помощи которой, отказавшись от услуг мэтра Лере, обратилась теперь Алина: Я советую вам быть осторожной! Разведенная, намеревающаяся снова вступить в брак, ставит под угрозу свое пособие. Совет Эммы: Растолките в одной ступе траур и разочарование - какой бальзам вы получите! Совет набожной кузины: Муж - все равно что нога, его не заменишь. Другой кузины: Ну и дуреха эта Эдмонда! Ведь существуют протезы. Высказывания Агаты, Анетты, Габриеля и еще некоторых, реагировавших коротко: Это немыслимо! Или: А почему бы и нет? Впрочем, они ничем не интересовались, кроме собственных убеждений, так же как и мать Алины, которую бог знает кто всполошил в ее лесной глуши; она написала дочери четырехстраничное послание, заканчивавшееся мстительными, обидными словами: Твой отец перевернулся бы в гробу, узнав об этом. Но Алине пришлось столько изворачиваться в жизни, что она в конце концов задумалась: несмотря на проявленный ею холодок, она все же в глубине души была польщена тем, что стала объектом всех этих разговоров. Ведь если люди считают, что брошенная жена еще может пристроиться - пусть об этом говорят даже с негодованием, - все равно для нее это неплохо. Но между чувством любопытства к тому, что могло бы произойти, и неверием в неосуществимое есть еще удовольствие помечтать, потешить себя. Хотя бы показать кукиш - ха, стоит мне только захотеть - тем, кто бросает серьезных женщин ради доступных девиц. Была собрана обширная информация: итак, мсье Гальве - вдовец, он им стал после кончины некоей Симоны - дамы вполне почтенной, о которой никто не сказал ничего плохого, кроме того, что к своим дочерям и к своему кошельку она относилась весьма строго. Сам мсье Гальве был офицером колониальных войск (отсюда - военная пенсия), сейчас он обеспечен работой в префектуре Кретей (и тут у него тоже будет пенсия, если он досрочно уйдет в отставку), и, хотя мсье Гальве калека (поэтому у него есть инвалидное пособие), он ничуть не хуже какого-нибудь писаки-чиновника. У него нет... Наконец, у него уже нет... детей, которых он мог бы обожать. Если вдовец намерен снова обзавестись женой, а у женщины есть возможность изменить свою жизнь, понятно, как много это значит; к тому же переселить семью в такой хороший дом - тоже не так уж плохо. Надо об этом подумать; хотя бы для того, чтоб произвести впечатление на Четверку, ведь двое из них - все те же самые - уделяют чересчур много внимания своей мачехе! А между прочим, их родная мать - тоже женщина и вполне может завести себе нового мужа. Вот почему во второе воскресенье ноября, когда дети обычно уезжали к отцу, Алина тщательно принарядившись - духи, завивка, новое платье - и убедив Агату поехать хоть раз к отцу, дала согласие пообедать в семье Фиу вместе с сестрой Анеттой и мсье Гальве. Когда он подходил к дому, в котором жила Жинетта, стоявшему среди скопления небольших каменных особнячков, Алина была просто поражена Он шагал четко, по-военному - раз-два, постукивая костылями; можно было подумать, что он ведет за собой целый полк таких же инвалидов. - Ты не выйдешь к нему навстречу? - спросила Алина своего зятя, склонившегося рядом с ней над балконной решеткой. - Только не раздражай его, предлагая свою помощь, - ответила Жинетта. Гость управился весьма ловко, вызвал лифт, прошел коридор, позвонил; он хорошо сохранял равновесие, опираясь на один костыль, а здороваясь, крепко пожал четыре руки. Борт его пальто был украшен орденской планкой с разноцветными ленточками, взгляд у него был властный, с прищуром, отчего к вискам тянулась сеть мелких морщин. Он небрежно и непринужденно передал один костыль Жинетте, другой Алине и уселся верхом на стул. И с еще большей непринужденностью расстегнул пальто, откинул в стороны обе полы, как бы побуждая присутствующих взять его. Наверно, в те времена, когда он был еще здоров, его дочери спорили между собой, кому достанется честь повесить на крючок его коричневое пальто, под которым он носил кофейного цвета пиджак с неизменно торчавшими из левого бокового карманчика тремя карандашами. - Как будто я где-то встречал вашу свояченицу, - сказал мсье Гальве, обращаясь к Анри. Он обратился к Анри как к хозяину дома, по крайней мере считавшемуся таковым, но тот повернулся к жене, предоставляя ей право ответить. - Да, наверно, года три назад вы были у нас вместе с мадам Гальве, когда мы принимали друзей. Мсье Гальве кинул на нее красноречивый взгляд: женщина не должна отвечать вместо мужа. Затем без всякого стеснения стал разглядывать Алину. Она не знала, куда деваться. Что же ему о ней рассказали? Где? Когда? При каких обстоятельствах? В чем его заверили без ее ведома? Она предполагала, что встретит безногого калеку с материальным достатком, который он готов будет ей предоставить в ответ за заботу. А увидела мужчину, достаточно крепкого, чтобы вступить в новую жизнь. Но мсье Гальве уже переключил свое внимание на собственные карманы, порылся в них, вытащил трубку с крышечкой, набил ее, зажег и, выпустив голубой дымок, сосредоточился на баре с колесиками - гордости семьи Фиу, - который Жинетта подтолкнула поближе к гостю. Гримасой он выразил то, что думает по поводу виски, портвейна, вишневого ликера и других напитков, и только бутылка анисовки вызвала у него улыбку. - Настоящей анисовки тут не сыщешь, - заметил гость. - Симона обычно выписывала его из Блиды. Ему было достаточно двух рюмочек - он их медленно смаковал, прищелкивая от удовольствия языком, а в это время в комнату внезапно ворвались Артюр и Арман - сыновья Жинетты, на которых гость посмотрел так пристально, что они даже смутились. Но Жинетта уже пригласила всех к столу, чем вполне ублажила гостя, ибо он, приподняв рукав, взглянул на часы и заметил: - Уже час дня. Откровенно говоря, я голоден. Дома у меня обед всегда ровно в двенадцать. Стремясь еще раз доказать, до какой степени он натренирован, мсье Гальве ухватился за спинку стула, переваливаливаясь с ноги на ногу, проковылял до своего места за обеденным столом и только после обернулся к присутствующим. - Дома, - сказал он, удовлетворенный произведенным эффектом, - у меня есть кресло на колесиках. Но я прекрасно обхожусь и без него. Может ли он обойтись и без женщины? Казалось, для него было вопросом чести доказать, что следует принимать таким, каков он есть. Но в сущности он предупреждал: осторожней, я не из тех, кто подчиняется, а тот кому подчиняются. Алина уже перестала питать иллюзии, затихла и, глядя на него, отмечала: вот у него прыщ на носу, лиловато-красные скулы, щеточка усов с одной стороны пожелтела от табака. Да это карикатура на ее отца! Но мсье Гальве уже отвернулся от Алины. Теперь рассматривал Анетту. Не разведенная, не потрепанная, не обремененная детьми, она, пожалуй, объект, более достойный его внимания. Впрочем, он ведь ни на чем не настаивал и принялся жевать, проявляя заметный интерес к утке с ананасом. - Даже в Тонкине лучше не сделали бы! - заверил мсье Гальве. На этот раз, сокрушая вьетнамцев, расхваливая туземок, он снова отправился в поход от Красной реки до Меконга, чтобы оттуда прокатиться со своими нашивками от Варсениса до Ореса, и долго описывал битвы, которые заняли у него пятнадцать лет; он только дважды на несколько минут прервал свое повествование, чтобы одобрить зеленоватый сыр "савиньи" и пощупать "камамбер", после чего сразу предложил пари, утверждая, что если его разрезать, то в середине окажется белая полоска, которая там и оказалась и которую умелым прощупыванием вполне можно обнаружить. К концу обеда Анри, Жинетта, Анетта, Алина и мальчики уже были охвачены раздражением, которое они сдерживали, исподтишка подсмеиваясь. Но мсье Гальве, оценив внимание аудитории и не сомневаясь в своем престиже, завоеванном в течение пятнадцати лет, проведенных на государственной службе, когда он уже был женат и имел дочерей, решил вдруг, попивая коньяк, вызвать из небытия тени покойных: - Я понял это еще на войне: те, которых убивают на месте, хотя бы не испытывают страданий. Они даже не успевают узнать, что умерли. Жалеть нужно раненых. И хотя он добавил: Особенно, если они ранены дважды и пострадали не только физически, но и духовно, Алина уже не в силах была дольше здесь оставаться. - Извините, - сказала она, быстро встав, - я обещала детям прийти пораньше. И в коридоре услышала голос Жинетты: - Извини, в жизни б не поверила, даже если б... Алина убежала, не дождавшись конца фразы. Уже ни о чем не могло быть и речи, и потому она ушла первой, предоставляя сестре расхлебывать свою нелепую затею. А вот у нее, Алины, теперь будет хотя бы небольшое преимущество. Если вами пренебрегли, то и вам приятно кем-то пренебречь. Конечно, этот тип мог бы вести себя поприличней. Но так или иначе, толку из этого не будет. Того что потеряно не вернешь. Дом! Она чуть не предала себя из-за дома! Эта мимолетная слабость. Когда уже нет ни молодости, ни красоты, ни здоровья, ни денег, когда не ждет тебя ничего, кроме неприятностей, горечи и труда, остаешься тем, что ты есть, - женщиной, принесенной в жертву и все же верной тому, кто тебя предал и с кем ты должна была прожить всю жиз