-----------------------------------------------------------------------
   Пер. с нем. - Н.Португалов.
   В кн.: "Генрих Белль. Избранное". М., "Радуга", 1988.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 November 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Юпп небрежно играл ножом, держа его перед собой за кончик  лезвия.  Это
был длинный, источенный нож для  резки  хлеба,  как  видно  очень  старый.
Внезапно  он  рывком  подбросил  его  вверх.  Жужжа  и  вращаясь,   словно
пропеллер, нож  взвился  в  воздух  -  лезвие  рыбкой  сверкнуло  в  лучах
заходящего солнца. Ударившись о потолок, он перестал вращаться  и  понесся
вниз,  прямо  на  голову  Юппа.  Тот  мгновенно  прикрыл  голову   толстым
деревянным бруском.  Нож  вошел  в  дерево  с  сухим  треском  и,  немного
покачавшись, застрял там. Юпп снял с головы брусок, вырвал из него  нож  и
злобно, с силой бросил его в дверь. Лезвие вибрировало и дрожало в дверной
филенке до тех пор, пока нож не вывалился и не упал на пол...
   - Будь оно проклято! - сказал Юпп  тихо.  -  Я  рассчитывал  наверняка:
заплатив за билет, люди больше всего  любят  смотреть  номера,  в  которых
исполнитель ставит на кон свою жизнь, совсем как в цирках  Древнего  Рима!
Они по меньшей  мере  должны  знать,  что  тут  _может_  пролиться  кровь,
понимаешь?
   Он поднял нож и швырнул его в верхнюю перекладину оконной  рамы,  почти
не размахиваясь, но с такой силой, что  задребезжало  стекло  -  казалось,
сухая, раскрошившаяся замазка не удержит его  и  оно  вот-вот  выпадет  из
рамы. Этот бросок, точный и властный,  воскресил  в  моей  памяти  мрачные
картины недавнего прошлого: в блиндаже перочинный нож Юппа  словно  оживал
и, отскакивая от его руки,  вприпрыжку  взбирался  и  вновь  спускался  по
бревну, подпиравшему свод.
   - Я готов на все, чтобы угодить почтенной публике, - продолжал он. - Я,
пожалуй, и уши бы себе отрезал,  только  навряд  ли  кто-нибудь  возьмется
пришить их обратно. А разгуливать без ушей - слуга покорный. Для этого  не
стоило из плена возвращаться. Пойдем-ка со мной!
   Он распахнул дверь, пропустил меня вперед, и  мы  вышли  на  лестничную
клетку. Обои со стен давно уже пошли на растопку,  клочья  их  сохранились
лишь в тех местах, где они были особенно  плотно  приклеены.  Пройдя  мимо
ванной комнаты, заваленной разным хламом, мы вышли на  небольшую  веранду,
бетонный пол которой растрескался и порос мхом. Юпп поднял руку.
   - Чем выше бросаешь нож, тем больше эффекта, разумеется. Но обязательно
нужно какое-нибудь препятствие  наверху,  чтобы  нож  ударился  в  него  и
перестал вращаться. Тогда он быстро упадет прямо на мою никому  не  нужную
голову. Вон, посмотри... - Он указал наверх, где  торчали  железные  балки
обвалившегося балкона. - Здесь я тренировался целый год. Гляди...
   Он подбросил нож вверх, и снова, как  и  в  прошлый  раз,  нож  полетел
удивительно плавно и равномерно, с легкостью птицы, взмывающей  в  воздух.
Потом он ударился о балку, понесся вниз с захватывающей дух быстротой и  с
силой врезался в подставленный брусок. Вынести такой удар было нелегко, не
говоря уж об опасности. Но Юпп и глазом не моргнул. Лезвие вошло в  дерево
на несколько сантиметров.
   - Великолепно, старина! - воскликнул я. - Великолепно! Уж тут-то  успех
обеспечен! Это же настоящий номер.
   Юпп хладнокровно вытащил нож из бруска  и,  сжав  рукоятку,  рассек  им
воздух.
   - Он и идет, мне платят по  двенадцать  марок  за  выход.  Между  двумя
большими номерами меня выпускают на сцену побаловаться с ножом. Но все тут
слишком просто. Я, нож, деревяшка - и больше ничего. Понимаешь?  Вот  если
была бы еще полуголая бабенка и ножи  свистели  бы  мимо  ее  носа,  тогда
публика пришла бы в восторг. Но попробуй найди такую бабенку.
   Тем же путем мы вернулись в комнату. Юпп осторожно положил нож на стол,
поставил рядом деревянный брусок и зябко потер руки. Потом мы  уселись  на
ящике у печки. Помолчали. Вынув из кармана кусок хлеба, я спросил:
   - Ты поужинаешь со мной?
   - С удовольствием, только погоди, я заварю кофе. А потом пойдем вместе,
посмотришь мой выход, ладно?
   Он подбросил дров в печку и пристроил над огнем котелок.
   - Просто хоть плачь,  -  сказал  он.  -  Может  быть,  у  меня  слишком
серьезный вид? Смахиваю все еще на фельдфебеля, что ли?
   - Вздор! Ты никогда и не был фельдфебелем. Слушай, ты улыбаешься, когда
они тебе аплодируют?
   - А как же! И кланяюсь при этом.
   - У меня бы это не вышло. Не могу я улыбаться на похоронах.
   - Это ты зря. Как раз на таких похоронах и надо улыбаться.
   - Не понимаю тебя.
   - Да ведь они же не  мертвецы.  Перед  тобой  живые  люди,  как  ты  не
понимаешь этого!
   - Понять-то я понял, только не верится что-то...
   - Обер-лейтенант в тебе все еще жив, вот что! Ну да ничего, пройдет  со
временем. Да пойми же ты, господи боже мой, мне просто приятно  позабавить
этих людей! Души у них застыли, а я  щекочу  их  немного,  за  это  мне  и
платят. Быть может, хоть один из них вспомнит обо  мне,  придя  домой.  "А
ведь этот парень с ножом, черт возьми, ничего не боится, - скажет он себе,
- а я всего боюсь". Они и впрямь всего боятся. Они волокут за собой страх,
как собственную тень. Вот  я  и  радуюсь,  если  они,  позабыв  о  страхе,
посмеются немного. Разве не стоит ради этого улыбнуться?
   Я молча ждал, пока закипит вода. Юпп заварил кофе в коричневом котелке,
и мы пили по очереди из того же котелка и закусывали моим хлебом. За окном
понемногу смеркалось. В комнату вливался мягкий, молочно-серый туман.
   - Чем ты, собственно, занимаешься? - спросил Юпп.
   - Ничем... Стараюсь продержаться.
   - Профессия не из легких!
   - Да, за кусок хлеба мне приходится разбивать в щебенку по меньшей мере
сотню камней в день.
   - Так... Хочешь, покажу еще один трюк?
   Я кивнул. Он встал, зажег свет и, подойдя к стене, откинул висевший  на
ней коврик. На красноватом фоне стены ясно выделялся человеческий  силуэт,
грубо намалеванный куском угля.  Голова  силуэта  была  увенчана  странным
вздутием, изображавшим, очевидно, шляпу.  Присмотревшись  внимательней,  я
обнаружил, что фигура была нарисована на двери,  искусно  закрашенной  под
цвет стены. Я с интересом следил за тем,  как  Юпп  достал  из-под  убогой
кровати изящный коричневый чемоданчик и поставил его  на  стол.  Потом  он
подошел ко мне и выложил передо мной четыре окурка.
   - Сверни по одной, только потоньше, - сказал он.
   Не переставая наблюдать за  ним,  я  пересел  поближе  к  печке,  к  ее
ласковому теплу. Пока я осторожно высыпал табак из окурков  на  бумагу,  в
которую был завернут хлеб, Юпп открыл чемодан  и  извлек  оттуда  какой-то
необычного  вида  чехол.  В  таких  матерчатых  сумках  с  многочисленными
кармашками внутри наши матери хранили обычно столовое  серебро  из  своего
приданого. Юпп быстро развязал шнурок, который стягивал скатанный в трубку
чехол, и расстелил его на столе. Я увидел роговые ручки дюжины ножей. В те
далекие времена, когда наши матери еще  кружились  в  вальсе,  такие  ножи
называли "охотничьим набором".
   Я разделил поровну табак из окурков и свернул две сигареты.
   - Вот, - протянул я Юппу одну из них.
   - Вот, - повторил он. - Спасибо.
   Потом он пододвинул ко мне ножи.
   - Это все, что  сохранилось  от  имущества  моих  родителей.  Остальное
сгорело, погребено под развалинами, а то, что уцелело, растащили. Когда я,
оборванный и нищий, вернулся из плена, у меня ни черта не было,  буквально
ничего, пока одна почтенная пожилая дама,  приятельница  моей  матери,  не
разыскала  меня  и  не  передала  мне  вот  этот  славненький  чемоданчик.
Оказывается, мать оставила  его  у  нее  за  несколько  дней  до  рокового
воздушного налета. Так он избежал общей участи.  Странно,  не  правда  ли?
Впрочем, ты сам знаешь, что люди,  охваченные  страхом  смерти,  почему-то
бросаются спасать самые ненужные вещи, а нужные оставляют. Так вот я  стал
владельцем чемодана со всем его содержимым: коричневым  котелком,  дюжиной
вилок, дюжиной ножей и ложек и большим ножом  для  резки  хлеба.  Вилки  и
ложки я продал, выручки мне хватило  надолго,  на  целый  год,  а  ножи  -
тринадцать ножей - я оставил себе и начал тренироваться. Гляди...
   Я зажег в печке клочок бумаги, прикурил от него сам  и  протянул  Юппу.
Приклеив к нижней губе дымящуюся сигарету, он скатал чехол, прикрепил  его
за шнурок к верхней пуговице своей куртки,  у  плеча,  и  развернул  вдоль
руки. Теперь казалось, что руку покрывает странно изукрашенная кольчуга. С
невероятной быстротой стал он выхватывать ножи из карманчиков,  и,  прежде
чем я понял, что он делает, ножи молниеносно полетели, один за  другим,  в
черный силуэт на стене. Силуэт этот походил на те, что примелькались нам в
конце войны. Они зловеще глазели на нас с  плакатов,  словно  предвестники
близкой катастрофы... Два ножа торчали в шляпе, по два - над плечами и  по
три - вдоль линии опущенных рук...
   - Здорово! - воскликнул я. - Здорово, черт возьми! Но такой номер нужно
еще подать.
   - Не хватает партнера, а еще лучше - партнерши. Эх, да что  говорить!..
- Он вытащил ножи из двери и аккуратно уложил их в  мешочек.  -  Разве  их
сыщешь! Женщины боятся, мужчины запрашивают слишком дорого. Впрочем, я  их
понимаю: номер действительно опасный.
   Он вновь так же молниеносно забросал ножами фигуру на стене. Но на этот
раз черный силуэт с изумительной точностью  оказался  рассеченным  на  две
половины. Тринадцатый, большой нож,  словно  смертоносная  стрела,  торчал
посреди рисунка, там, где у людей бьется сердце.
   Затянувшись в последний раз из тонкой самокрутки, Юпп бросил  за  печку
жалкий окурок.
   - Пойдем, - сказал он,  -  нам  пора.  -  Он  высунул  голову  в  окно,
пробормотал что-то насчет проклятого  дождя  и  добавил:  -  Сейчас  около
восьми, а в половине девятого мой выход.
   Пока он укладывал ножи в кожаный чемоданчик, я в свою очередь  выглянул
в окно. Дождь  шелестел  в  полуразрушенных  виллах,  казалось,  они  тихо
плачут. Из-за стены  тополей,  зыбко  колыхавшихся  в  сумерках,  до  меня
донесся скрежет трамвая. Но часов нигде не было видно.
   - Откуда ты знаешь, который теперь час?
   - Чувствую. Это тоже результат тренировки.
   Я посмотрел на него с недоумением. Он помог мне  надеть  пальто,  потом
сам надел  свою  спортивную  куртку.  Плечо  у  меня  полупарализовано,  и
подвижность руки ограниченна - размаха хватает как  раз  настолько,  чтобы
разбивать камни. Мы нахлобучили шапки и вышли в темный коридор. Из  других
комнат доносился смех, и я обрадовался, что слышу голоса живых людей.
   - Видишь ли, - говорил Юпп, спускаясь по лестнице, - я стараюсь постичь
еще неведомые законы космоса. Вот, смотри...
   Он поставил чемодан на ступеньку и распростер руки.  Так  на  некоторых
античных  фресках  изображали  Икара,  стремящегося   взлететь.   На   его
бесстрастном  лице  появилось  странное  выражение  какой-то  вдохновенной
отрешенности. Ужас охватил меня.
   - И вот, - продолжал он тихо, - я врываюсь, да,  врываюсь,  в  пустоту,
чувствую,  как  мои  руки  становятся  все  длинней  и  длинней,  как  они
охватывают эту пустоту,  в  которой  властвуют  иные  законы.  Я  разрываю
завесу, отделяющую меня от них.  Необыкновенные  токи,  полные  колдовской
силы, пронизывают пространство там, наверху. Я впиваю их, овладеваю ими  и
уношу с собой. - Он судорожно стиснул кулаки и почти вплотную прижал их  к
телу. - Пойдем, - сказал он, и  лицо  его  приняло  прежнее,  безразличное
выражение. Потрясенный, я побрел за ним...
   Моросил холодный, затяжной дождь. Поеживаясь, мы подняли воротники. Шли
молча,  погруженные  в  свои  мысли.  Вечерний  туман,   в   котором   уже
проглядывала синева наступающей ночи,  растекался  по  улицам.  Кое-где  в
подвалах  разрушенных  домов,  под  нависшей  черной  громадой   развалин,
поблескивали тусклые огоньки. Улица незаметно перешла в размытый проселок.
Мрачные дощатые бараки, окруженные чахлыми садиками, плыли по обе  стороны
дороги в сгустившихся сумерках, словно разбойничьи джонки  по  мелководью.
Потом мы пересекли трамвайные пути и углубились в узкие  ущелья  городской
окраины, где среди развалин и мусора уцелело несколько закопченных  домов.
Неожиданно мы вышли на широкую, оживленную улицу. Поток прохожих донес нас
до угла, и мы свернули в темный переулок. Лишь яркая  реклама  варьете  "У
семи мельниц" отражалась в мокром асфальте.
   У подъезда было  безлюдно.  Представление  давно  уже  началось.  Из-за
потертых красных портьер доносился гул голосов. Юпп с улыбкой  указал  мне
на одну из фотографий в витрине, на которой он в  костюме  ковбоя  обнимал
двух нежно улыбавшихся танцовщиц в трико, затканных золотой мишурой.
   "Человек с ножами", - гласила подпись под фотографией.
   - Пойдем, - повторил Юпп, и не успел я опомниться, как он  втащил  меня
за собой в узкую дверь, которую с первого взгляда трудно было заметить.
   Мы стали подниматься по крутой,  плохо  освещенной  винтовой  лестнице.
Судя по смешанному запаху пота и грима, сцена была где-то рядом.  Юпп  шел
впереди. Неожиданно он остановился на повороте лестницы, поставил  чемодан
на ступени и, схватив меня за плечи, тихо спросил:
   - Хватит ли у тебя мужества?
   Я так долго ждал этого  вопроса,  что  теперь,  внезапно  услышав  его,
испугался. Должно быть, я выглядел не очень храбро, когда ответил:
   - Мужества отчаяния...
   - Это именно то, что нужно! - воскликнул он со  сдавленным  смешком.  -
Ну, так как же?
   Я молчал. Нас вдруг оглушил громовой хохот. С силой взрывной  волны  он
выплеснулся откуда-то сверху на узкую лестницу, и  я  невольно  вздрогнул,
словно от холода.
   - Я боюсь, - сказал я тихо.
   - Я тоже. Ты не веришь в меня?
   - Нет, отчего же... Ну да  ладно...  Пойдем,  -  хрипло  выдавил  я  и,
подтолкнув его вперед, добавил: - Мне все равно.
   Мы  вышли  в  тесный  коридор,  по  обе  стороны  которого  размещалось
множество кабинок с фанерными перегородками. Мимо нас прошмыгнули какие-то
пестрые фигуры. Сквозь щель в убогих кулисах я  увидел  на  сцене  клоуна,
беззвучно шевелившего огромным намалеванным ртом.  Снова  донесся  до  нас
дикий хохот толпы, но тут Юпп втолкнул меня в одну из  кабинок,  захлопнул
дверь и повернул ключ в замке. Я огляделся.  Клетушка  была  почти  пуста.
Зеркало на голой стене, костюм ковбоя, висевший на единственном гвозде, да
пухлая колода карт на колченогом стуле, больше ничего не было. Юпп  нервно
засуетился; он снял с меня намокшее пальто,  сорвал  со  стены  ковбойский
костюм, швырнул его на стул, повесил мое  пальто  и  сверху  свою  куртку.
Потолка в  кабинке  не  было.  Глянув  поверх  фанерной  стены,  я  увидел
электрические часы на выкрашенной в красный цвет дорической колонне.  Было
двадцать пять минут девятого.
   - Пять минут! - пробормотал Юпп, надевая костюм ковбоя. -  Может  быть,
прорепетируем?
   В этот момент кто-то постучал в дверь и крикнул:
   - Приготовиться!
   Юпп застегнул куртку и надел широкополую шляпу. Натянуто  рассмеявшись,
я сказал:
   - Ты что же, хочешь приговоренного к смерти сперва казнить для пробы?
   Он схватил чемоданчик и потащил  меня  за  собой.  У  выхода  на  сцену
какой-то лысый мужчина наблюдал за ужимками клоуна, кончавшего свой номер.
Юпп зашептал что-то ему в ухо,  слов  я  не  разобрал.  Мужчина  испуганно
посмотрел на меня, потом на Юппа и решительно замотал головой. И Юпп снова
стал что-то шептать ему.
   Мне было уже все равно. Пусть хоть на вертел меня  насаживают.  Рука  у
меня висела как плеть, я ничего не курил с утра, кроме тонкой сигареты,  а
завтра мне предстояло за полбуханки хлеба разбить в щебень семьдесят  пять
камней. Завтра?..
   Шквал  аплодисментов,  казалось,  снесет  кулисы.  Клоун   с   усталым,
искаженным лицом вывалился из-за кулис к нам в  коридор,  постоял  немного
все  с  тем  же  угрюмо-тоскливым  видом  и  вновь  пошел  на  сцену,  где
раскланялся, любезно улыбаясь. Оркестр сыграл  туш.  Юпп  все  еще  шептал
что-то на ухо лысому. Клоун трижды возвращался за кулисы  и  трижды  вновь
выходил на сцену, улыбался и раскланивался. Но вот оркестр заиграл марш, и
Юпп с чемоданчиком в руке  бодро  зашагал  на  сцену.  Его  приветствовали
жидкими хлопками. Усталым  взглядом  я  следил  за  тем,  как  он  наколол
несколько игральных карт на гвозди, вбитые, видимо,  специально  для  этой
цели, и стал один за другим метать в них ножи, неизменно попадая  в  центр
карты. В публике захлопали сильней, но все же  довольно  вяло.  Потом  под
тихую дробь барабанов  он  проделал  номер  с  большим  ножом  и  бруском.
Несмотря на охватившее меня безразличие, я почувствовал, что получается  и
впрямь  жидковато.  Напротив,  по  другую  сторону  подмостков,  за  Юппом
наблюдали несколько  полураздетых  девиц...  И  тут  лысый  мужчина  вдруг
схватил меня, вытащил  на  сцену  и,  поприветствовав  Юппа  торжественным
взмахом руки, произнес деланно важным голосом полицейского:
   - Добрый вечер, господин Боргалевски!
   - Добрый вечер, господин Эрдменгер, - ответил  Юпп  тем  же  напыщенным
тоном.
   - Я вам тут конокрада привел, господин  Боргалевски.  Редкий  мерзавец!
Пощекочите-ка его вашими ножичками, повесить всегда успеется!  Нет,  каков
негодяй!..
   Его кривлянье показалось мне нелепым, вымученным и жалким, как бумажные
цветы и скверные румяна. Бросив взгляд в  зрительный  зал,  я  понял,  что
очутился лицом  к  лицу  с  многоголовым  похотливым  чудовищем,  которое,
казалось, напряглось в мерцавшем полумраке и  приготовилось  к  прыжку.  С
этого момента мне стало на все наплевать.
   Яркий свет прожекторов ослепил меня.  В  своем  потрепанном  костюме  и
нищенских ботинках я, наверное, и впрямь смахивал на конокрада.
   - Оставьте его мне, господин Эрдменгер, уж я этого парня  обработаю  на
совесть.
   - Да, всыпьте ему как следует - и не жалейте ножей!
   Юпп схватил меня за воротник, а господин Эрдменгер, ухмыляясь и  широко
расставляя ноги, удалился за кулисы. Откуда-то на сцену выбросили веревку,
и Юпп  привязал  меня  к  подножию  дорической  колонны,  к  которой  была
приставлена раскрашенная бутафорская дверь.  Безразличие  словно  опьянило
меня. Справа из зрительного зала доносился беспрерывный  жуткий  шорох.  Я
почувствовал, что Юпп был прав, когда говорил о кровожадности толпы. Дрожь
нетерпения, казалось, заполняла  затхлый,  сладковатый  воздух.  Тревожная
дробь     барабанов     в     оркестре      перемежалась      приглушенной
сентиментально-блудливой мелодией, и этот  дешевый  эффект  лишь  усиливал
впечатление отвратительной трагикомедии, в которой должна  была  пролиться
настоящая кровь, оплаченная кровь актера... Уставившись в одну точку прямо
перед собой, я расслабил мускулы, стал оседать вниз: Юпп и  в  самом  деле
крепко привязал меня. Под затихающую музыку Юпп деловито  вытаскивал  ножи
из пробитых карт и укладывал их в сумку, время от времени бросая  на  меня
мелодраматические взгляды. Спрятав последний нож, он  повернулся  лицом  к
публике и голосом, неестественным до омерзения, произнес:
   - Господа,  сейчас  на  ваших  глазах  я  очерчу  ножами  силуэт  этого
человека. Прошу убедиться, у меня нет тупых ножей!
   Он вытащил из кармана шпагат и с ужасающим спокойствием, доставая  один
за другим ножи из сумки, разрезал его на двенадцать равных частей;  каждый
нож он снова клал в сумку.
   Я смотрел в  это  время  куда-то  вдаль,  мимо  Юппа,  поверх  кулис  и
полуголых девиц по ту сторону сцены; мне казалось,  что  я  вглядываюсь  в
какой-то иной мир...
   Напряжение в зрительном зале наэлектризовало  воздух.  Юпп  подошел  ко
мне, сделал вид, будто затягивает потуже веревку, и ласково прошептал  мне
на ухо:
   - Только совсем-совсем не шевелись и не бойся, дорогой мой!
   Напряжение уже достигло предела, и эта последняя заминка могла привести
к преждевременной развязке. Но тут  Юпп  вдруг  отпрянул  в  сторону.  Его
распростертые руки рассекли воздух, словно взметнувшиеся птицы, и на  лице
появилось выражение  колдовской  сосредоточенности,  так  поразившее  меня
тогда  на  лестнице.  Казалось,  эти  жесты  заворожили  и  зрителей.  Мне
послышался какой-то странный сдавленный стон, и я понял, что это  Юпп  дал
мне знак приготовиться.
   Я перевел свой  взгляд,  устремленный  в  бесконечную  даль,  на  Юппа,
который стоял теперь прямо напротив меня. Глаза наши встретились.  Тут  он
поднял руку, потом медленно потянулся к сумке с ножами, и снова  я  понял,
что он предупреждает меня. Я замер и закрыл глаза...
   Меня охватило чувство блаженства. Быть может, прошло всего две секунды,
быть может, двадцать, не знаю. Я слышал тихий свист ножей, чувствовал, как
колыхался воздух, когда они вонзались в фанерную дверь позади меня, и  мне
казалось, что я иду по бревну над  бездонной  пропастью...  Иду  уверенно,
хотя всем телом ощущаю смертельную опасность... Боюсь  и  в  то  же  время
наверняка знаю, что не упаду... Я не считал ножей и все же открыл глаза  в
ту самую  секунду,  когда  последний,  пролетев  мимо  моей  правой  руки,
вонзился в дверь.
   Гром аплодисментов окончательно вывел  меня  из  оцепенения.  Я  широко
открыл глаза и увидел побелевшее лицо Юппа,  который  бросился  ко  мне  и
дрожащими пальцами распутывал веревку. Потом он потянул меня  на  середину
сцены, прямо к рампе. Он раскланялся, я тоже раскланялся. Под  нарастающий
грохот аплодисментов он указал на меня, я - на него. Он улыбнулся  мне,  я
улыбнулся в ответ, и, улыбаясь, мы вновь раскланялись.
   Вернувшись в кабинку, мы не произнесли ни слова. Юпп  швырнул  на  стул
продырявленную колоду карт, снял с гвоздя мое пальто и помог мне  одеться.
Потом он повесил на место ковбойский костюм и шляпу  и  надел  куртку.  Мы
взяли шапки. Когда я открыл  дверь,  в  комнату  ввалился  давешний  лысый
толстяк.
   - Сорок марок за выход! - крикнул он и протянул Юппу несколько бумажек.
   Я понял, что служу теперь под начальством Юппа, и, посмотрев  на  него,
улыбнулся, а он улыбнулся мне в ответ.
   Юпп взял  меня  под  руку,  и  мы  спустились  рядом  по  узкой,  плохо
освещенной лестнице, пропитанной застарелым запахом грима. У  подъезда  он
сказал с усмешкой:
   - Теперь пойдем за сигаретами и хлебом.
   И только час спустя я понял, что приобрел настоящую, хотя и  нетрудную,
профессию. Мне достаточно было постоять  неподвижно  и  помечтать,  закрыв
глаза. Недолго, секунд двенадцать, быть может, двадцать. Я стал человеком,
в которого бросают ножами...

Популярность: 24, Last-modified: Fri, 09 Nov 2001 13:35:03 GMT