а наступает момент, когда он начинает оправдывать свое имя, - проговорил он, и в его голосе послышался еле уловимый иностранный акцент. - Потрясатель сцены, Потрясающий мошной или же Потрясающий оглоблей - никакой разницы нет, - отмахнулся Саутгемптон. - У сегодняшнего дня нет имени. К тому же сегодня и без того холодно и мерзко. - Он недовольно поглядел на догорающий огонь. Смуглый человек, похожий на итальянца, продолжал: - Вполне возможно, что имя Шекспир происходит от французского имени Жак-Пьер. Возможно, его далекие предки были французами. - Он вел себя так, как будто Уильям был редкой бабочкой, которую можно разглядывать, изучать, прикалывать булавкой к листу бумаги, но которая явно не заслуживает того, чтобы обращаться к ней напрямую. - Это наш Флорио, он просто помешан на всем французском, - снисходительно пояснил Саутгемптон. - Он перевел на английский всего Монтеня. Дай ему пенни, и он в любое время выдаст тебе порцию мрачной французской мудрости. А что, разве не так? Ну-ка, скажи нам что-нибудь сейчас, а пенни получишь потом, когда моя матушка соизволит залезть в свою кубышку и подкинуть мне еще деньжат. - La vie est un songe, - не задумываясь ответил Флорио. - Nous veillons dormant et veillants dormons. - Произнося это, он глядел в глаза Уильяму, но взгляд его был потухшим, словно из него навсегда ушла жизнь. - Ну так что, Жак-Пьер, может, переведешь для нас, что он сказал? - предложил захмелевший Эссекс, насмешливо глядя на Уильяма. - О милорд, французское имя Девере куда более древнее, чем мое. К тому же, полагаю, ваша светлость, вы совсем недавно вернулись из Франции и вряд ли нуждаетесь в моих переводах. Саутгемптон засмеялся, это был смех девчонки. - Жизнь - это сон, - равнодушно сказал Флорио. - Мы просыпаемся спящими и... - Ладно, ладно, и без тебя знаем, - грубо оборвал его Саутгемптон. - Мы уже устали от твоего Монтеня. - Так же, как он устал от мира. Что ж, теперь он наконец покинул его. - Кстати, возвращаясь к твоей пьесе про Тита, - продолжил Эссекс, не обращая внимания на эпитафию Флорио. - Думаю, что в ней кое-чего не хватает. Например, педерастов и сцен совокупления с трупами. Но все остальное есть. Я видел, как играют Сенеку итальянцы, но ты пошел еще дальше. Что же до французского, Гарнье и всего остального... это не имеет значения. Мы уже увидели, что ты из себя представляешь. Обыкновенный клерк, лысеющий и довольно дерзкий. Что правда, то правда, в дерзости тебе не откажешь. Я дам тебе пенни, заслужил. - И затем, обращаясь к Саутгемптону, он со смехом сказал: - Ну, я выиграл наше пари, так что теперь мы можем его отпустить, пусть возвращается в свою берлогу. Теперь ты убедился, что эти актеры-стихоплеты не представляют собой особую разновидность животных. - Для Уильяма, он пояснил: - Его светлость полагали, что сочинитель непременно должен быть огромным горластым головорезом вроде этого безбожника... ну этого, как его... Мерлин... Марлин... Короче, не важно. Теперь он понял, что ты совсем не такой. Уильям нахмурился. - Милорд, а где вы видели эту пьесу? Насколько мне известно, ее не играли при дворе... - Тс-с, - зашипел Эссекс, - об этом не стоит говорить вслух. Повсюду ходят шпионы, а у стен есть уши. Никогда не знаешь, кто в следующий момент попадется тебе навстречу. Или окажется в толпе зрителей. И кто из них, - сказал он, многозначительно взглянув на Саутгемптона, - является женой самого завидного красавчика. Саутгемптон густо покраснел. Эссекс снова негромко засмеялся, и этот смех заставил Уильяма вздрогнуть; по спине у него побежали мурашки. - Нам пора возращаться в Холборн, - напомнил Саутгемптон, Эссекс зевнул и сладко потянулся. - Вообще-то сначала мне не мешало бы отлить. - Он встал и едва не упал: он был сильно пьян. - Я бы, конечно, мог залить этот огонь, но терпеть не могу, когда шипят угли. - И, зевая, он вышел из ложи. Уильям нервно сглотнул. Внезапно ему на ум пришла одна совершенно бредовая идея, и он робко взглянул на молодого джентльмена, со скучающим видом развалившегося на стуле. А затем набрался смелости и сказал: - - Милорд, могу я попросить вас об одном одолжении? - О Боже мой, неужели на всем белом свете нет такого человека, которому от меня ничего не было бы нужно? Ну все, просто все хотят меня использовать. И не только мужчины, но и женщины тоже. - То, о чем я хочу вас просить, не будет стоить вашей светлости ровным счетом ничего. Это даже может принести славу и почести вашей светлости. Не соблаговолите ли вы принять посвященную вам поэму? - Ну вот, опять стихи... Всегда так. И что, хорошая поэма? - Она еще не закончена, но это будут замечательные стихи. История о Венере и Адонисе. - Старье. Неужели нельзя написать о чем-нибудь новеньком? Ну как, Флорио, - спросил Саутгемптон, - согласимся, или же пусть он встает в конец длинной очереди просителей? - Ничего плохого в этом нет, - пожал плечами Флорио. - Если, конечно, это приличная поэма, а не похабные вирши. - Вот против похабства-то я ничего и не имею. Но я терпеть не могу скуки! Уильям с горечью глядел на этого Адониса - такого апатичного, пресыщенного всем, что мог дать ему его мир. Он представил себе, как набрасывается на этого мальчишку, срывает с него шелка и драгоценности и начинает пороть, пороть до тех пор, пока тот не закричит и не запросит пощады. Ну держись, щенок, я тебя еще исполосую вдоль и поперек... - Скука поражает лишь праздные умы, - неожиданно громко сказал Уильям. (Саутгемптон удивленно посмотрел на него.) И затем, уже тише, добавил: - Прошу извинить мне эту дерзость, ваша светлость. - Да-да, проси. А то я и обидеться могу. - Саутгемптон отвел свой лисий взгляд. - Кажется, если не ошибаюсь, в той книжонке говорилось о сердце лицедея в тигровой шкуре. Ладно" мастер Потрясатель Сцены, мы соблаговолим принять вашу поэму. - Он щелкнул пальцами, подзывая к себе хихикающих пажей. - Но прежде, чем мы отсюда уедем, вы все-таки выпьете стаканчик вина. ГЛАВА 2 "И вы, Уилл, выпьете стаканчик вина... И ты, Уилл..." Февраль выдался непривычно сухим для зимы. Уильям слонялся по лондонским улицам, время от времени стряхивая с себя это сладостное оцепенение и возвращаясь к реальности, чтобы написать очередную строфу. Он представлял себе, как эти чувственные, желанные губы произносят его имя - они медленно раздвигаются, за ними виден лениво ворочающийся красный язык. Что же до поэмы, то работа над ней была Уильяму в радость и совсем не обременяла. "Роза", как и другие театры, расположенные к северу от реки, закрылась с наступлением Сретенья. Это был день рождения Гамнета и Джудит; по такому случаю любящий и заботливый отец заранее отослал домой, в Стратфорд, письмо, приложив к нему деньги; у него в кубышке скопилось достаточно денег, чтобы можно было безболезненно переждать несколько месяцев вынужденного простоя, а не гастролировать вместе с остальными актерами по захолустным городишкам и деревням. Такие гастроли очень утомляли: частые переезды, постель из сена, блохи, переваренная телятина, прокисшее пиво... К тому же труппа тоже пока выжидала: бездельничали, зевали, ругались из-за пустяков, лениво что-то репетировали, надеясь, что чума вот-вот пойдет на убыль и Тайный совет отменит свой жесткий, но необходимый приказ. И только Уилл Кемп дурачился по-прежнему. Ну да какой спрос с такого дурака? - Эй, Нед, что это у тебя под мышкой? Боже ты мой, выпирает на целых три фута. Так это же огромный бубон. - И затем он начинал подпрыгивать, глупо распевая: - Бубон, бубон, бубо-о-о-он. Хенсло ходил мрачнее тучи, и на то у него были веские причины. Двери одного из театров уже закрылись навсегда, и на них был намалеван огромный крест. Этот знак был суеверием прежних времен. Ох-ох-ох, видите, и нас беда не обошла стороной. Дженни заразилась и так убивалась, когда ее закрывали. Ох-ох-ох, это нам в наказание за плотские грехи. - Сейчас не время дурачиться, - строго сказал Хенсло. - Каждую неделю от чумы умирает больше тридцати человек. Так что вам лучше не терять времени даром и отправиться в дорогу, а меня оставить наедине с моими делами. - Мы подождем еще немного. - Что же, жди, если хочешь, но только потом не приходи ко мне занимать денег. Видит Бог, давать мне вам в долг нечего. - О Уилл, наш Потрясатель, сжалься над убогим, подай всего одну крохотную серебряную монетку. У меня во рту пересохло, страсть как хочется хлебнуть чего-нибудь холодненького. А я уж для тебя так расстараюсь... Выполню все, что только пожелаешь. Уильям лишь угрюмо покачал головой. Перо замедлило свой бег по бумаге. Строфа никак не выходила. - Я сам никогда не беру денег в долг, а значит, не обязан и одалживать. Разве только, - поддразнил он приятеля, - под проценты. Скажем, по кроне с фунта и фунт твоей шкуры в залог. - Да ты просто жмот вонючий. - Не-а, я чистый жмот, - улыбнулся Уильям. - Я совсем недавно мылся. - Интересно знать, в чью в постель он лазает? Но ни к кому в постель он не лазал. Совсем ни к кому. Женщины его больше не интересовали: это отвлекало от работы, а он должен был двигаться вперед, к своей цели. И теперь Уильям трудился над своей поэмой: Стоит зайчонок бедный у пригорка На задних лапках, обратившись в слух, Он за врагами наблюдает зорко, К заливистому лаю он не глух. В тоске больного он напоминает, Что звону похоронному внимает {*}. {* Перевод Б. Томашевского.} Это воскрешало в его душе воспоминания о юности, о жизни в Стратфорде. Но сейчас сочинительство уже не было детской игрой со словами, которые нужно было нанизать, подобно красивым камешкам, на нить старого мифа, в подражание возвышенному и тяжеловесному стиху "Метаморфоз Сциллы" Лоджа. В то же время Уильям не нисходил и до веселой пошлости Марло в его незаконченной поэме "Геро и Леандр". Придуманный им образ был собирательным, соединившим черты деревенского поэта, который попал в сети любвеобильной женщины старше себя, и изнеженного английского графа, которого хотели во что бы то ни стало женить (женись; твой долг - произвести на свет наследников; к тому же леди Элизабет такая замечательная девушка, она влюблена в тебя без памяти). В какой-то момент Уильям безучастно подумал о том, что если у него и возникнет любовь, то из этого непременно нужно будет извлечь выгоду. Хватит, он и так уже достаточно настрадался. Последние строки поэмы были написаны в начале апреля. Эта затея казалась Уильяму уже совершенно безнадежной, и тем не менее он испытал огромное облегчение, закончив рукопись. Он перечитал свое творение от начала до конца и почувствовал презрение к самому себе: стихи показались глупыми и бесталанными, и он с трудом удержался от того, чтобы не изорвать рукопись в клочки и не развеять их по реке (наверняка к нему тогда сплылись бы лебеди, решив, что он хочет их покормить). Но потом Уильям успокоился и подумал: "Может быть, это и не гениально, но уж во всяком случае ничуть не хуже, чем пишут другие. Я не могу потратить всю свою жизнь на то, чтобы потакать пристрастиям одного ценителя прекрасного и капризам другого. Если я до сих пор не разбогател, то нужно понять, почему у меня ничего не получается; или же смириться и продолжать влачить нищенское существование лицедея". И затем он стал целыми днями ходить по улицам, сочиняя послание юному лорду. Эта задача оказалась куда труднее написания поэмы. Боюсь, не оскорблю ли Вашу милость... В Лондон пришла весна. На дверях домов все еще красовались грубые кресты, но свежий ветерок уже доносил до Уильяма запах травы и тонкое позвякивание коло-кольца на шее у отбившегося от стада барашка. Пирожники и торговцы цветами наперебой нахваливали свой товар. Посвящаю Вам мои строки, нет, не так, мои слабые строки... Из лавки цирюльника раздались звуки лютни, и звонкий голосок напевал жалобную песенку. И не подвергнет ли меня суровому порицанию... нет... и не осудит ли меня свет за избрание столь сильной опоры... В Темзе плавали трупы со связанными за спиной руками: наверное, их прибило к берегу после наводнения. ...для такой легковесной ноши... Паривший в небе коршун выронил из когтей кусок человеческой плоти. Но если поэма понравится Вашей милости, я сочту это высочайшей наградой... Из грязной таверны доносился нестройный хор пьяных голосов, выкрикивающих какие-то разухабистые куплеты. ...и поклянусь посвятить весь свой досуг неустанному труду... В толпе деревенских ротозеев шныряли воришки. ...пока не создам в Вашу честь творение более достойное... Из переулка выбежал хромой мальчишка, деловито тащивший куда-то свиную голову. ...Но если этот первенец моей фантазии окажется уродом... Мимо смиренно прошли два монаха, они тихо переговаривались между собой. ...я буду сокрушаться о том, что у него был такой благородный крестный отец... Из корзинки торговца рыбой нестерпимо воняло тухлой селедкой. ...и никогда больше не стану возделывать столь неплодородную почву... Из-за угла выехала грохочущая повозка. ...опасаясь снова собрать убогий урожай... Внезапно солнце выглянуло из-за туч и ярко осветило белокаменные башни. ...Я предоставляю свое детище на Ваше милостивое рассмотрение... Худенькая девчушка-оборванка жалобно плакала и просила милостыню. ...и желаю Вашей милости сердечного довольства... Старый одноглазый солдат спрятался в темном проулке и мусолил беззубым ртом кусок хлеба. ...и исполнения всех Ваших желаний... На воротах Темпл-Бар красовались черепа. ...для блага света, возлагающего на Вас свои надежды. Далекие звуки музыки - корнеты и волынки. Покорный слуга Вашей милости... Запряженная в повозку ломовая лошадь громко зафыркала. ...Уильям Шекспир. - Вот оно как бывает; один выходец из Стратфорда написал книгу, а другой ее печатает, - сказал Дик Филд. Он все еще говорил с сильным уорвикширским акцентом. Филд стоял посреди своей мастерской: серьезного вида толстяк в рабочем фартуке, одна щека испачкана в типографской краске. У печатного станка суетился подмастерье, негромко насвистывая мелодию, за столом в углу сидел мальчишка, осваивающий азы переплетного дела. Работа у Филда шла хорошо: после смерти своего хозяина, француза Ватролье, Дик женился на его вдове и сам стал хозяином мастерской. К нему пришел заслуженный успех, ведь к тому времени Филд стал искусным мастером-печатником. Взять хотя бы перевод "Неистового Орландо" (кажется, работа Харрингтона?) - книга получилась просто загляденье. И даже если не принимать во внимание то, что они с Филдом были земляками, Уильям правильно сделал, что принес к нему свою, поэму. Теперь он с благоговением взял готовый том из рук Филда, и его вдруг охватило смешанное чувство гордости и стыда. Ему было странно и страшно, он вдохнул запах свежей типографской краски и бумаги, и у него закружилась голова. Книга, его книга... Теперь уже в этом не было никакого сомнения: текст, набранный в типографии, выглядел совершенно иначе, чем теплые, потрепанные, перечеркнутые, испещренные поправками, любимые и ненавистные рукописные листы, где каждая строка была неповторима (ведь почерк у каждого человека свой. Вот титульный лист - "Венера и Адонис", а ниже: "Его милости достопочтенному Генри Ризли, графу Саут-гемптону и барону Тичфилду..." Теперь все мосты были сожжены. Книга должна зажить своей собственной жизнью в безразличном и безликом мире, которому нет никакого дела до неизвестного автора. В мире, где никому не делается поблажек и снисхождения, где нет посредников в лице актеров, которые могли бы своей талантливой игрой сгладить возможные погрешности и Шероховатости. Теперь Уильям оставался один на один с читателем. С одним-единственным читателем... - Да, - согласился он. - Стратфордский поэт и Стратфордский печатник. Мы еще покажем Лондону, на что способен Стратфорд. Фидд откашлялся. - Говорят, ты навсегда уехал из Стратфорда. Я слышал эти сплетни на похоронах моего отца. Твой отец помогал оценивать имущество и сказал, что ты обещал два раза в год приезжать домой. - Человек должен работать там, где есть работа. У меня слишком мало времени, чтобы тратить его на постоянные разъезды. Я работаю и посылаю деньги домой. - Да, и об этом я тоже слышал. - Он снова кашлянул. - А ты не думал о том, чтобы купить дом здесь, в Лондоне? - Если я и соберусь покупать дом, - твердо сказал Уильям, - то только в Стратфорде. Лондон для работы. А дома у меня будет достаточно времени, чтобы посидеть у камина и рассказать детям сказку. - Уильям ответил довольно резко. - Извини, - стушевался Филд. - Конечно, это меня не касается. Что ж, желаю тебе процветания и всяческих благ. И успеха твоей книге. - Эта книга и твоя тоже, - улыбнулся Уильяме. - Даже если не обращать внимания на содержание. Книга сама по себе получилась замечательная. Итак, книга была издана и зажила собственной жизнью. Она вызвала самые восторженные отклики у юных щеголей. Она оказалась в моде - довольно откровенная по содержанию, но тем не менее не опускающаяся до пошлости: романтические стихи, изящный слог. Уильям сидел в таверне в компании ворчливого Хенсло; у себя за спиной он слышал взволнованное перешептывание: "...Вот он, это же милейший мастер Шекспир... Какие причудливые образы, какая простота, какая изысканность!.." И все это время он надеялся услышать мнение одного-единственного читателя. Книга вышла 18 апреля; наступил май, но никаких известий Уилл так и не получил. Аллен сказал: - Больше ждать не имеет смысла. - Ждать? Чего? - Тихо, спокойно. Ты совершенно забросил работу. Кстати, когда будет закончен "Ричард"? - Какой Ричард? Ах да, "Ричард"... "Ричард" может и подождать. - Но зато мы не можем. "Роза" в этом году так и не откроется. У нас есть разрешение Тайного совета давать представления за городом. Главное - чтобы не приближаться к Лондону ближе чем на семь миль. Это чтобы мы не потеряли форму до будущей зимы, когда нам предстоит выступать перед королевой. - И затем развязно добавил: - Да уж, старина, мы все-таки не какие-нибудь дешевые лицедеи, а слуги ее величества. Положение обязывает. - А потом продолжал уже своим обычным голосом: - Вообще-то, компания подобралась большая - Уилл Кемп, Джордж Брайан, его тщедушное святейшество Том Поп и Джек Хеминг. Багаж у нас не большой, много вещей брать не будем. Ну как, едешь с нами? - Нет, мне нужно остаться здесь. - Что ж, тогда давай хоть устроим напоследок прощальную пирушку и хорошенько напьемся. Гость пришел к Уильяму не в самый удачный день, когда по городу поползли тревожные слухи. Эта новость шумно обсуждалась столичными сочинителями памфлетов и драматургами: Тайный совет начал борьбу с ересью, особые люди, так называемые комиссионеры, делают обыски в домах людей, занимающихся сочинительством, ищут какие-то бумаги, подстрекающие к мятежу. В жилище Томаса Кида (а разве он сам по себе не был совершенством, разве не его перу принадлежала "Испанская трагедия"?) были обнаружены крамольные записи, в которых опровергалась божественность Иисуса Христа. Насмерть перепуганный Кид сказал, что это написал Марло. Так что Марло был обречен, и та же участь могла постигнуть любого из пишущей братии. Лучше уж сжечь все, пока не поздно: все заметки, письма, черновики. При желании все можно извратить до неузнаваемости, объявить ересью и призывом к измене. Кид уже находился в Брайдуэлле; судя по слухам, его подвергли нечеловеческим пыткам, и у него было уже сломано шесть пальцев. И вот домой к Уильяму пришел человек в черном. Поначалу Уильям не узнал его и приготовился к тому, что его сейчас начнут допрашивать (хотя какая такая ересь могла скрываться за строками "Венеры и Адониса"?). Но потом он все же вспомнил памятный январский день и господскую ложу в "Розе"... Это был тот самый человек, что так серьезно и холодно глядел тогда на Уильяма, - Флорио, тщедушный итальянец, переводчик Монтеня. Он спросил: - Можно мне присесть здесь? - У меня есть немного вина. Так что если желаете... От вина Флорио решительно отказался. - Я прочитал вашу книгу раньше него, - признался он. - На мой вкус слишком слащаво, похоже на приторно-сладкое вино, - Он с неудовольствием поглядел на стоящую на столе бутыль. - Сначала он ни в какую не хотел ее читать. Но потом приехал милорд Эссекс и начал громко восторт гаться ее достоинствами, повторяя, что вы своей поэмой прославили его, а не себя. Милорд Эссекс может подвигнуть его на все, что угодно. Так что теперь он наконец прочитал ее. - Флорио замолчал, оставаясь неподвижно сидеть в полумраке комнаты. - И что... - Уильям судорожно сглотнул, - что он сказал? - О, он в восторге, - нерадостно вздохнул Флорио. - И срочно послал меня за вами. Точнее, я сам вызвался поехать к вам; он хотел просто отправить за вами свою карету и посыльного с письмом. Я предложил ему свое посредничество, потому что хотел с вами поговорить. Уильям недоуменно нахмурился. - Я вижу, вы удивлены. Вы думаете, что я всего лишь слуга, секретарь и доверенное лицо, не более чем просто наемный работник. С одной стороны, ^это так и есть, а с другой - не совсем. - Он закинул одну тонкую черную ногу на другую. - Я родился в Италии. Здесь я чужак, иностранец. Поэтому я имею возможность видеть англичан как бы со стороны. Я много путешествовал по свету, но нигде мне не доводилось сталкиваться с людьми, подобными вашим английским аристократам. Такое впечатление, что Бог создал их отдельно от всех остальных людей, специально ради собственного удовольствия. Уильям поудобнее сел на стуле, приготовившись выслушать проповедь. - Если предметом страсти вашей знати являются чистокровные лошади, то, возможно, Господь заводит себе с той же целью таких, как мой господин. Богатство, красота, благородное происхождение, а также кое-какое образование - это все, что нужно ему для счастья. Прибавить к этому живость ума, азарт, с которым неистовый жеребец срывается с места или пушинка... - Да, теперь я вижу, что вы прочли мою поэму, - с улыбкой заметил Уильям. - Мне запомнились эти ваши строки про коня. Так вам будет легче понять, что я имею в виду. Если вы разбираетесь в лошадях, то поймете и то, что я хочу рассказать вам о своем господине. Он натура противоречивая - в его характере сошлись огонь, воздух и лед. Он запросто может обидеть человека, но и сам легко обижается. И если вы станете его другом... - Я даже не смею надеяться, - пролепетал Уильям. - Кто я такой, чтобы просить... - Вы поэт, - спокойно сказал Флорио. - Иметь среди приближенных личного поэта - это престижно, все равно что завести себе еще одного чистокровного коня. Хотя на самом деле вы простой парень из деревни. - Стратфорд - хоть и маленький, но все же город. - Город? Ладно, пусть будет город. В конце концов, это не так уж важно. Все, что я хочу сказать, так это то, что я не хочу, чтобы его обижали. Милорд Эссекс слишком уж прямолинеен; он солдат, придворный, человек амбициозный, и часто, сам того не замечая, он больно ранит его. В день нашей первой встречи по вашим глазам я понял, что вы задумали. - Какой вздор, - смущенно улыбнулся в ответ Уильям. - Думаете, меня обидеть намного труднее? У него есть все - власть, красота, молодость. Я же, как вы только что изволили заметить, простой деревенский парень. - Городской. - Если ваш господин призывает меня, то я с радостью поеду. К тому же я знаю, насколько непостоянным может быть величие сильных мира сего. - Позвольте мне кое-что рассказать вам о милорде, - сказал Флорио. И затем, как будто только что осознав тайный смысл слов Уильяма, он с жаром заговорил: - Да-да, вам еще только предстоит узнать об их непостоянстве. Но вот его отец не пожелал ничего менять, за что и угодил в застенки Тауэра, где пострадал за свою веру. За ту самую веру, что когда-то была и моей тоже, до того, как я начал читать книги мастера Монтеня и научился говорить "Que sais-je?". Он умер молодым, и милорд, в восемь лет оставшись без отца, был назначен воспитанником при дворе. Его опекуном стал лорд Бэрли, и остается им по сию пору. Но его светлость, подобно норовистому коню, противится любым попыткам ограничить его свободу. Милорд Бэрли, а также его собственные мать и дедушка уговаривают его жениться. Если его милость пожелает вслед за милордом Эссексом отправиться на войну, то он может там погибнуть, так и не оставив наследника. И тогда древний род прервется. У него уже даже есть невеста, это внучка милорда Бэрли - милая девушка, холодная английская красота которой скрывает неугасимое пламя, пылающее в душе. Но милорд не обращает на нее ни малейшего внимания. Ни на нее, ни на какую другую женщину. И мне кажется, что ваша поэма может ему повредить. - Ну что вы, ведь это всего лишь древнегреческий миф... - Да, но милорд считает себя Адонисом. Поэты имеют куда большую власть над читателями, чем им самим кажется. Я же считаю, - медленно проговорил Флорио, - что ему необходимо жениться. Не только и не столько ради продолжения рода, сколько ради собственного же благополучия. Двор погряз в грехе и разврате, и кое-кто уже бросает на него похотливые взгляды, будучи не прочь попользоваться его красотой. Думаю, что вы с большим успехом, чем кто бы то ни было, могли бы убедить его задуматься о женитьбе. - Да бросьте вы, - улыбнулся Уильям. - Если уж его родная мать не может... - Его мать расписывает ему преимущества женитьбы и взывает к его чувству долга. Вы тоже могли бы поговорить с ним о том же самом, но сказанное вами было бы иначе услышано. Колдовство поэзии придало бы вашим словам большую порочность, что ли, а порок так привлекает молодых людей. Милорд считает себя Адонисом, любуется собой. Вы могли бы сыграть на этом. - Вы хотите сказать, - уточнил Уильям, - что я должен написать и преподнести ему стихи о прелестях женитьбы? - И отнюдь не даром. Его матушка будет рада озолотить вас. - Флорио встал. - А теперь я должен препроводить вас к нему. Он очень ждет. И я был бы вам весьма признателен, если бы этот разговор остался между нами. Ведь дело секретаря состоит в том, чтобы записывать под диктовку письма. - Значит, - пролепетал Уильям, - поэма ему все-таки понравилась. - О да, милорд, как я уже сказал, пришел в неописуемый восторг. Он находится под неизгладимым впечатлением богатства образов. И все это за одно-единственное майское утро. ...Не было ли в комплиментах итальянца первых признаков разложения и продажности? Уильям продолжал идти к цели, безжалостно разрывая красивую упаковку, скрывавшую драгоценный бриллиант в самом сердце огромного дома. Позабыв о приличиях, он с искренним восхищением разглядывал богатое убранство комнат, роскошь шелков и гобеленов, портьеры, украшенные бесчисленными сценами из Овидия, мягкие ковры, на которых, словно на снегу, не было слышно шагов. Криво усмехаясь, Флорио, взгляд которого оставался по-прежнему мрачен, вверил этого неотесанного поэта попечениям целой толпы слуг (в золотых цепях, богатых ливреях, с жезлами из эбенового дерева, украшенными шелковыми кисточками). С соблюдением всех формальных церемоний слуги провели гостя в огромную спальню. Эта комната поразила Уильяма неописуемой роскошью и в то же время показалась очень знакомой: он вспомнил свои мальчишеские фантазии, золотую богиню, ее манящие руки, протянутые к небу в мольбе. Но здесь не было богини, это предчувствие оказалось обманчивым. На золотом ложе, которое словно плыло, подобно кораблю, по огромному ковру, украшенному изображениями тритонов и нереид, возлежал, откинувшись на атласные подушки, мастер РГ. Он отдыхал; ведь полная удовольствий и развлечений жизнь молодого аристократа была очень утомительна. Увидев Уильяма на пороге, он сказал: - Входи! Входи же скорее! У меня нет слов, ты просто лишил меня дара речи. ("Ты", он сказал "ты"...) - Милорд, я не смею... - Перестань, к черту все эти дурацкие формальности. Иди, садись рядом со мной. Будь горд, но позволь мне возгордиться еще больше. Ведь теперь у меня есть друг-поэт. - Ваша светлость... ГЛАВА 3 - Ваша светлость... - Называй меня просто по имени. - Но мне не подобает... - Вот еще! Здесь я решаю, что подобает, а что нет. И потому я говорю, что не пристало тебе торчать здесь сегодня, этим прелестным июньским днем, с такой кислой физиономией. Я завел себе поэта, чтобы он создавал мне хорошее настроение, а не нагонял тоску. Уильям глядел на него с любовью и горечью. Смерть поэта ничуть не взволновала бы этого аристократа, который расставался со своими поэтами с той же легкостью, с какой бросал деньги на ветер. (Уилл, заплати сам по этому счету, а то я уже потратил все деньги, что у меня были с собой. - Но, милорд, вряд ли той суммы, что имеется у меня при себе, будет достаточно. - Ну да, я и забыл, что ты просто бедный голодранец, который перебивается с хлеба на воду и зарабатывает себе на жизнь стишками.) - Я не могу не огорчаться, милорд (то есть Гарри), при известии, что мой друг был заколот его же собственным кинжалом и умер в страшных муках. Представьте себе, своим же собственным кинжалом, который ему всадили прямо в глаз. Говорят, Марло кричал от боли так громко, что это слышал весь Дентфорд. Эта агония могла сравниться лишь с крестными муками Христа. 4 Новость о смерти Марло дошла до Уильяма с большим опозданием, потому что поэт был отгорожен от реального мира, от эля, театра и вшей роскошными атласными подушками и приторным ароматом духов. Сначала Уильям услышал, что пуритане ликуют и радуются смерти антихриста; затем коронер вскользь обронил, что Фрайзер убил Mapло, защищаясь и спасая свою собственную жизнь; и в конце концов его воображению предстала ужасная картина случившегося в Дентфорд-Стрэнд - в комнате сидят Фрайзер, Скирс и Поли, слышен смех, а затем Кит Марло, лежащий на кровати, приходит в ярость, сверкает острие кинжала, противник вырывает кинжал у него из руки и затем... Из головы никак не шла одна строка, крик Фауста, продавшего душу дьяволу: "Вижу, как кровь Христова разливается по небесному своду". - Друг или не друг - без разницы. Радуйся, что тебе не досталось, - отозвался его светлость мастер РГ, Гарри. - Теперь ты мой и только мой поэт. - А все-таки кое в чем он был весьма искушен, этот мальчик с капризно поджатыми губами. - Ради этого даже друга лишиться не жалко. - Вообще-то, близкими друзьями мы с ним никогда не были. Но другого такого поэта не было и уже, наверное, не будет. - Эта была чистейшая правда. Все-таки Марло был его предшественником, солнцем на небосклоне английской поэзии, даже тогда, когда его ежедневно вызывали в Тайный совет на допросы; он не боялся ни Бога, ни черта, ему было наплевать на то, что говорят у него за спиной, и его последний шедевр так и остался незаконченным. - Что ж, приятно слышать, что близкими друзьями вы не были. Потому что это может стать еще одним гвоздем в крышку гроба его покровителя, этого табачника, вонючего сэра Уолтера. Просто злость берет, что этот урод все еще крутится при дворе, сеет там ересь, смуту и разврат. Ты должен написать пьесу, высмеивающую его и всех его подручных-еретиков. Откуда такая враждебность? Неужели и тут не обошлось без влияния Эссекса? Ох уж эти интриги, недомолвки и хитроумные заговоры... Что же до "Школы ночи", то у Уильяма было собственное мнение на этот счет. У него начиналась новая жизнь, эпоха постмарлоизма (удачное название), которую он собирался посвятить любви, карьере и поэзии. - Вот, - улыбаясь, сказал Уильям, - я принес новый сонет. - С этими словами он вынул из-за, пазухи исписанный листок, на котором едва успели высохнуть чернила: "Твоя любовь - она царей знатнее, богатств богаче, платьев всех пышней. Что конь и пес и сокол перед нею..." {Перевод А. Финкеля.} Не поторопился ли он с этой песнью любви после всего нескольких недель дружбы? Но мастер РГ, Гарри, сказал об этом первым. - У меня сейчас нет времени читать сонеты, - нетерпеливо отмахнулся Гарри. - Тем более, что я еще не успел прочесть то, что ты давал мне раньше. Так что положи его вон в тот сундук. Это был большой резной ларец, из недр которого пахнуло ароматной прохладой. Гарри рассказывал, что эту вещицу привез из заморского плавания какой-то капитан, который влюбился в юношу без ума, но был отвергнут. Уильяма охватила ревность при виде пухлого вороха чужих поэм, поверх которых лег его сонет: "Твой женский лик, природы дар бесценный..." {Перевод А. Финкеля.} Красота Гарри действительно была женской, в то время как тело оставалось мужским, и это рождало в душе его друга странное чувство. Быть понапористее? Ведь времени у него было не так много. Уильям становился старше, скоро ему исполнится тридцать. - Сегодня, - объявил милый мальчик, - мы отправимся на прогулку по реке. Сказано - сделано. На водной глади играли ослепительные солнечные блики, слышался тихий плеск воды, на веслах сидели гребцы в ливреях, и новенькая барка, над которой был натянут полотняный шатер, неспешно плыла в сторону Грейвсенда, увозя на своем борту шумную компанию смеющихся молодых людей. Эти юноши очень отличались от скромно одетого поэта, покорившего юридические школы и университеты неповторимостью и сладкозвучием стихов. Здесь было всего вволю: и вина, и холодного мяса дичи, и прочих яств, но чем выше поднималось солнце, тем все более неловко чувствовал себя Уильям. Он видел себя со стороны: безродный выскочка без титула и богатства, простенькое колечко на руке, одет прилично, но очень скромно. Его охватило отвращение при виде одного господина, которого все запросто называли Джеком: этот вельможа хохотал разинув рот, набитый недожеванным мясом. Этим юношам было нечем заняться, они изнемогали от ennui {Скуки (фр.).} (очень подходящее определение, предложенное мастером Флорио) и прятали пораженные недугом безделья тела под шелками и гобеленами. Но вот солнце снова вышло из-за тучки, и. молодые люди снова ожили и обрели былую живость, раскрываясь навстречу воздуху и свету. Эти юноши были подобны лебедям, что покачивались на волнах, провожая барку, - жадным и равнодушным птицам. А кружившие в ясном июньском небе коршуны служили лишним напоминанием о том, какая участь ожидает всякую бренную плоть. - Интересно, когда снова откроются театры? - Трудно сказать... чума все еще уносит тридцать жизней в неделю. - А вот меня представления не интересуют. Там одна пошлость и кровь льется рекой. - Ну, тогда всегда есть Лили и его мальчики. - Грубый многозначительный смешок. - Непорочные, словно лилии, мальчики Лили. - Неужели человек не может стать выше всей этой мерзости - выше крови, низменных страстей и ночного горшка? Ведь любовь... Хорошо, он даст им то, чего они хотят, и превратит свое ремесло в настоящее искусство. Воображение Уильяма рисовало прекрасную сцену с занавесом и декорациями, надежно защищенную от палящих лучей солнца, от ветра и от прочей непогоды. На этой сцене благообразные актеры талантливо разыгрывали остроумный диалог, и не было ни вульгарного шутовства Кемпа, ни окровавленных мечей, ни пафосных монологов в исполнении Аллена. Уж он бы постарался вложить в уста этих разряженных марионеток нужные слова! Уильям грустно вздохнул, понимая, что ему суждено до конца своих дней быть между двух миров - между небом и землей, между разумом и чувствами, между действительностью и мечтами. Всегда один, чужой в любом обществе, он добровольно обрекал себя на мученическую жизнь поэта. - Ты все чаще посвящаешь свои сонеты женитьбе. Мало того, что мои мать и дед постоянно твердят мне о свадьбе, а мой достопочтенный опекун даже невесту подыскал, так вот теперь и ты туда же. Мой друг и личный поэт вступает в тайный заговор против меня. - Генри в сердцах швырнул новый сонет на стол. Осенний ветерок подхватил легкий листок, и тот, с шелестом соскользнув со стола, спланировал на ковер, где на зеленом фоне резвились искусно вытканные дриады и фавны. Уильям улыбнулся, близоруко вглядываясь в перевернутые строчки: Потомства от существ прекрасных все хотят, Чтоб в мире красота цвела - не умирала: Пусть зрелая краса от времени увяла - Ее ростки о ней нам память сохранят... {*} {* Перевод Н. Гербеля.} Сам он думал, что выполняет возложенную на него обязанность как нельзя более осмотрительно и деликатно. В случае успеха этой затеи худощавый итальянец посулил ему щедрое вознаграждение. Ведь Уильям не был аристократом и не владел несметными богатствами и поместьями; он должен работать ради денег. Ее милость, немолодая, но все еще очень привлекательная графиня, женщина лет за сорок, до боли сжимала его руки своими длинными, унизанными перстнями пальцами. Спасибо, милый друг, огромное вам спасибо. Просто божественная песнь Аполлона после слов Меркурия... И Уильям осторожно сказал Гарри: - Друг должен поверять другу все, что есть у него на сердце. А уж тем более поэт. Но боюсь, все это напрасно. Допустим, если я сейчас умру, то после меня, по крайней мере, останется мой сын. И имя Шекспир не исчезнет, род не прервется, - уверенно сказал он. Однако затем к нему вернулось чувство вины и отвращения к самому себе, хорошо знакомое по прежней актерской жизни: он снова зарабатывал деньги, лицемерно произнося проникновенную речь и беспомощно сознавая, что слова созданы для того, чтобы скрывать истину. Сначала было слово, и слово это было ложью. - Но ведь я никто, я ничего из себя не представляю. - Протянув к Гарри руки, он раскрыл обе ладони, показывая, что они пусты. - А за тебя мне очень страшно, ведь смерть может подстерегать повсюду - ив чистом поле, и на улице. Вон на прошлой неделе от чумы умерло больше тысячи человек. И что тогда? Что останется после тебя? Несколько не самых лучших портретов и один-два сонета? Тебя же просят всего-навсего о том, чтобы ты дал продолжение своему роду, не дал ему умереть. - Ну да, семья превыше всего. Обычная песня. - В голосе юноши слышалась горечь. - Прежде Ризли, а потом уже Гарри. Мастер РГ. - В женитьбе нет ничего страшного, это самое обычное житейское дело. Мужчина женится ради продолжения рода, но он может оставаться свободным, как и прежде. - Как ты, например? Если человеку приходится сбегать от жены в другой город, могу себе представить, что это за свобода такая. А в своих пьесах ты мечтаешь об укрощении строптивых. Да уж, подумал про себя Уильям, я всегда недооценивал этого мальчика, ставшего в пятнадцать лет магистром искусств. Его ум и красота обратили на себя внимание самой королевы, а я тем более был смущен его красотой. Похоже, мысль о королеве посетила обоих собеседников одновременно, так как в следующий момент Гарри сказал: - Что же до всей этой болтовни о наследниках и древних династиях, то сама королева показала всем нам отличный пример. - Королева - женщина. - Ну и пусть. Если уж роду Тюдоров суждено прерваться, то пусть Ризли тоже уйдут в небытие. Уильям улыбнулся, его забавляло то, как эти грозные слова срываются с капризных девичьих губ. - Что ж, вряд ли нам стоит беспокоиться о преемственности власти. Там и без нас обо всем позаботятся, - шутливо сказал Уильям. И затем, отойдя к окну, насвистел несколько тактов из известной баллады. Гарри тоже знал ее: "А красавчик Робин мне милее всех". - Ты становишься слишком фамильярным. Удивленный Уильям обернулся: - Из-за свиста? Мне что, и посвистеть уже нельзя? - Свист тут ни при чем. Ты вообще ведешь себя чересчур фамильярно. - Так ведь я был всемерно поощряем к этому вашей милостью. Прошу нижайше извинить меня, милорд. - Он говорил нарочито жеманно и закончил свою тираду глубоким реверансом. Гарри был смешон: он злился и капризничал, как девушка во время менструации. - Достопочтенный милорд, - добавил Уильям. Гарри усмехнулся: - Ну ладно, если уж я достопочтенный милорд, то давай продолжим в том же унизительно-подобострастном духе. Кстати, подними с пола свой сонет. - Юноша не умел долго злиться. - Ветер его сбросил на пол, пусть ветер и поднимает. - Но я же не могу приказывать ветру. - И мне тоже, милорд. - Нет, вот как раз тебе-то и могу. А если ты не подчинишься, я велю бросить тебя в подземелье, кишащее жабами, змеями и скорпионами. - Мне не привыкать. - Ладно. Тогда я велю тебя выпороть. Нет, я сам буду стегать тебя кнутом по спине. Сначала порвется камзол, потом лопнет кожа, и из раны хлынет кровь. Обрывки кожи, камзола и плоти - это будет одно сплошное месиво. - Даже в игре его не оставляла склонность к жестокости. Гарри был наделен властью, дававшей ему право делать больно другим, и он с радостью этим пользовался. - О нет, пожалуйста, пощадите. - Уильям удивился самому себе, узнавая себя прежнего. Друг и любовник, он вдруг увидел себя в роли отца; ему пришлось нести на своих плечах куда более тяжелую ношу, чем десять лет разницы в возрасте. Принимая условия игры, он упал ниц - повалился на ковер, чувствуя, как хрустят суставы. Гарри тут же оказался рядом, наступив изящной ногой в дорогой лайковой туфле на листок с сонетом. Уильям успел прочесть: "...жалея мир, грабителем не стань и должную отдай ему ты дань" {Перевод А. Финкеля.}. Внезапно он протянул руки и крепко ухватил юношу за щиколотки. Гарри визгливо вскрикнул, и затем Уилл повалил его на пол, на мягкий зеленый ковер, ушибиться на котором было невозможно. Нелепо взмахнув руками в попытке удержать равновесие, юноша упал и, смеясь, остался лежать. - Ну вот, - с наигранной свирепостью в голосе продолжал Уильям, - ты и попался. - Они принялись бороться, и руки ремесленника оказались сильнее. - Только больше никаких сонетов о женитьбе, - тяжело дыша, сказал Гарри. - Ни единого, - привычно поклялся завзятый лгун. И все же воспоминания о прежней жизни не покидали Уильяма. Он живо представлял себе сестру - как она после рождественского обеда перемывает тарелки в холодной воде. Наверное, в этом году праздничный обед удался на славу, ведь Уильям послал домой достаточно денег, вырученных за сочинение сонетов. А вот сам он домой не приехал, хотя и обещал. У него была неотложная работа, постановка спектакля для домашнего театра одного знатного господина. Требовалось написать пьесу о лордах, давших обет три года не заниматься любовью, и комедийное продолжение о том, как они нарушали эту клятву. "И как долго это будет идти?" - поинтересовался у него Гарри. Уильям, ответил: "Хватит времени, чтобы выпить три кружки эля". И так как в то время в Лондоне не оказалось ни одной актерской труппы (театры все еще были закрыты, хотя эпидемия чумы уже пошла на спад), то лордов пришлось играть самим лордам. Правда, в первый день Рождества в "Розу" вернулась группа "слуг лорда Сассекеа" (Хенсло записал в своей бухгалтерской книге: "Благодарение Всевышнему"), но было уже слишком поздно. Лорды приготовили даже женские роли, так что зрителями спектакля должны были стать преимущественно леди. Мастер Флорио из-за своего иностранного акцента получил роль дона Адриано де Армадо, а учителем Олоферном стал не кто иной, как... v (Надо же, близнецам на Сретенье исполнится уже девять лет. Подумать только, как быстро летит время...) - ...Я удивляюсь, как твой хозяин до сих пор не сжил тебя со свету, потому что ты далеко не так умен, как оно... онориф... - Онорификабилитудинитацибус. - Нет... Мне этого в жизни не выговорить. - Это был сэр Джон Джеральд, который благодаря своему дурашливому выражению лица стал самым подходящим актером для роли Котарда. Все лорды кичились своим остроумием, ученостью и педантичностью, даже когда педантичность подвергалась осмеянию. Уильям же добивался как раз этого, отдавая указания своим титулованным актерам. Он стоял среди них в великолепной тяжелой мантии, подаренной его господином и другом. ("Не задерживайтесь, сэр, или что, мужчины в Оксфорде всегда не слишком расторопны?" В ответ - лишь смущенная улыбка.) После обильных ночных возлияний, в которых ему волей-неволей приходилось участвовать, потому что невозможно было всякий раз притворяться больным или занятым, здоровье Уильяма заметно пошатнулось, и ему пришлось снова превратиться из потомка рода Арден в Шекспира. Он даже начал завидовать монаху Лоренцо, который уже существовал в его воображении и даже обрел свое законное место в новой лирической пьесе. Отгородиться от всего, жить в одиночестве, стать отшельником - таково было его заветное желание... Но потом он вспоминал о своем долге, заключавшемся в том, чтобы вернуть добрую славу имени отца, а заодно помочь семье выбраться из нищеты. А тут еще эта проклятая любовь, это неукротимое буйство чувств, переходящих в ревность... Уильям уединился в своей комнате и изливал ревность на бумагу в виде стихов, которые затем рвал на мелкие кусочки (Гарри любезничал с лордом таким-то или сэром тем-то, они держались за руки). Потом он упивался жалостью при виде слез, медленно текущих по нежным щекам, когда Гарри слушал виолы или старинные флейты. Lachrymae, lachrymae... Ты - музыка, но почему уныло Ты музыке внимаешь? И зачем Ты с радостью встречаешь, что немило, А радостному ты не рад совсем? - Ну вот, - вспылил Гарри, - опять ты все сводишь к женитьбе! Заметь, как дружно, радостно и звонко Согласных струн звучит счастливый строй... {*} {* Перевод А. Финкеля.} - Вечно вы все лезете в мою жизнь и норовите распорядиться ею по собственному усмотрению... А вот интересно, - сказал въедливый юнец, - что бы ты сделал, если бы я вдруг стал ухлестывать за леди Лизой и проводил все время с ней? Ты небось сошел бы с ума от ревности и зависти. - Уильям растерянно улыбнулся: этот вопрос застал его врасплох. - Признайся же, - продолжал Гарри, вскочив с дивана, на котором он лежал все это время. - Признайся, что ты делаешь все это только ради того, чтобы угодить другим, в то время как сам ты не в восторге от этой затеи. Неужели моя мать приходит к тебе в комнату и стоит у тебя над душой, указывая, что надо писать и какими словами, а не то тебя выкинут из этого дома, и ты уже никогда, во веки вечные не увидишь ее драгоценного сыночка, потому что сам по себе ты всего-навсего распутный актеришка? - Распутный - сильно сказано, - краснея, отозвался Уильям. - Правда? Так что, значит, я угадал? Уильям вздохнул: - Я изо всех сил старался угодить всем, кроме тебя. У меня есть другие сонеты на ту же самую тему. Я пишу их по нескольку за один присест, но тебе выдаю по одному. Что ж, больше я их сочинять не буду. - Но почему, почему, почему? Почему ты продолжаешь плясать под их дудку? Вернее, зачем ты сам позволяешь им петь с твоего голоса? Уильям протянул ему пустые ладони, ощущая себя при этом евреем-ростовщиком. - Я делаю это ради денег. Должен же я на что-то жить. - Ради денег? Бог ты мой, ради денег? Ты что, в чем-то нуждаешься? Разве я не даю тебе все, что ты только пожелаешь? - Гарри стоял упершись руками в бока и прищурившись глядел на него. - И за сколько ты им продался? За тридцать сребреников? - Ну что за чушь! Я должен посылать деньги домой. Ведь все-таки я, в отличие от тебя, человек семейный, у меня есть жена. И я не могу допустить, чтобы она и трое моих детей прозябали в нищете. Гарри злорадно усмехнулся: - Бедняга Уилл! Тоже мне, глава семейства... - У меня есть сын. Он должен вырасти настоящим джентльменом. - Бедный Уилл! Мой бедный, наивный Уилл! Знаешь, иногда мне начинает казаться, что я гораздо старше тебя. И могу говорить с тобой по-отцовски назидательно. - Сын, который вырастет и станет таким же юношей, как ты. Конечно, лордом ему не быть никогда, а вот рыцарем... кто знает. Сэр Гамнет Шекспир. Я смотрю на тебя и представляю себе, каким он может стать. И иногда мне становится страшно, что я не доживу до этого времени. Я теперь так быстро устаю... Гарри подошел сзади к креслу, в котором сидел Уильям, и обнял его, скрещивая унизанные драгоценными перстнями руки, кажущиеся очень белыми в унылом зимнем свете, на груди друга. Уильям взял его правую ладонь в свою и крепко сжал. - Я не буду больше писать сонеты, - пообещал он. - Ты разгадал этот дурацкий замысел. Гарри поцеловал его в щеку. - Напиши мне еще сонеты, - попросил он, - но только не на эту дурацкую и бесполезную тему. А когда наступит весна, давай съездим вместе в этот... ну, где живет твоя жена с детьми. - Стратфорд. - Ага, туда. И прихватим с собой замечательный подарок для лорда Гамнета. - Ты очень добр. Ты всегда очень добр ко мне. - Но, - продолжал Гарри, отходя от него и направляясь к окну, - ты должен сделать для меня кое-что. Написать еще одну поэму. Пусть она станет отмщением женщинам, всему их роду. - На улице начался дождь, ветки деревьев стучались в окно. - Особенно тем из них, кто помешан на идее брака и только и думает о том, как бы поскорее выскочить замуж. Я хочу получить еще одну книгу, снова увидеть в посвящении свое имя и выслушать по этому поводу поздравления от друзей. - Все, что я написал до сих пор, принадлежит тебе, - ответил Уильям. - Равно как и то, что будет написано потом. Но быть настолько жестоким по отношению к женщинам я просто не могу. В Стратфорд они так и не поехали. Вместо этого Уильям начал работу над своей новой поэмой о Лукреции и Тарквинии, а Гарри связался с дурной компанией, куда его втянул по жестокой иронии судьбы другой поэт. Этим поэтом оказался Джордж Чепмен, который был на четыре года старше Уильяма и существовал на тот скудный доход, что приносили редкие (ставшие еще более редкими за два последних года) постановки его пьес на сцене "Розы", когда та была открыта. Для труппы "слуг лорда Сассекса" Чепмен написал трагедию, полную пафосных монологов - "Артаксеркс", в которой Кир-младший, второй сын Дария, произносил гневные речи, очень напоминавшие слова шекспировского Олоферна с той только разницей, что тут все происходило на полном серьезе. Гарри был поражен его черной бородой и громогласным исполнением роли. Был такой же морозный январь, как и тот, когда в господской ложе оказался Уильям; Чепмен был так же призван туда и заинтриговал Гарри своей невозмутимостью. Новый поэт совершенно не понравился Флорио; что же до красавчика Роберта Девере, графа Эссекса, то на этот раз его ум оказался занят куда более важными вещами, чем дерзость поэтов и лицедеев. - Уилл, - сказал как-то раз Гарри, - я влюбился. Уильям осторожно отложил перо, перевел взгляд на своего друга и покровителя и еще секунд пять внимательно его разглядывал. - Влюбился? Ты влюбился? Гарри хихикнул: - Ну, вообще-то, жениться на ней я не собираюсь, она вовсе не леди из высшего общества. Это деревенская Лукреция из Ислингтона. Жена хозяина трактира "Три бочки". - Подумать только, влюбился. Ты - и вдруг влюбился. Боже милосердный. - Она не знает, кто я такой. Я был с Чепменом, так что она думает, что я тоже из поэтов. Ко мне ей не подобраться. - Гарри снова хихикнул. - Значит, семя все же взыграло. Что ж, хорошо. Подумать только, он влюбился... - Уильям рассмеялся. - А что думает об этом ее муж? - Он в отъезде. Уехал в Норфолк, его отец при смерти, но все что-то никак не умрет. Короче, мучительная кончина. Уилл, я должен овладеть ею, прежде чем он вернется. Но только как это сделать? - Мне кажется, - рассудительно ответил Уильям, - что твои новые друзья могут тебе в этом помочь. Говорят, эти "слуги Сассекса" ребята разбитные и сами не прочь развлечься со шлюхами. - Ничего подобного. Их всех больше интересуют мальчики. В Ислингтоне есть одно такое заведение... - Так-так-так... Влюбился, значит? - Он снова со вздохом взялся за перо. - Я должен дописать поэму, таково было пожелание вашей милости. Так что мой ум всецело занят размышлениями об участи тех, кто посягает на добродетель благородных матрон. Но похоже, мне надо задуматься и о том, какие последствия это будет иметь и для скромного сочинителя низкопробных стихов. - Ты издеваешься надо мной. Просто напиши мне стихотворение, которое я мог бы подарить ей. Ведь писал же ты для меня сонеты о том, как прекрасно любить женщину, а теперь напиши такой, чтобы, прочитав его, женщина полюбила меня. - Знаешь, твой приятель мастер Чепмен не столь загружен работой, как я, ведь он располагает временем для того, чтобы ездить с тобой на пьянки аж в Ислингтон. Так что проси его, мой благородный лорд. - Уилл, я не настроен шутить. Джордж не сможет написать такие стихи. А ей никогда не понять того, что он пишет. - А она хоть читать-то умеет? - Ну да, и писать тоже. У нее красивый почерк, особенно когда она выписывает счета. Джордж сейчас тоже занят, он сочиняет поэму. Он поселился в Ислингтоне, в "Трех бочках", и там ее пишет. Говорит, что забрался в такую даль специально для того, чтобы назойливые поклонники не отвлекали его от работы. Это сообщение повеселило Уильяма; он был обеспокоен, его одолевала ревность, и тем не менее поведение Чепмена показалось ему забавным. - Ну да, точнее сказать, назойливые кредиторы. Вообще-то, мне и самому уже не терпится съездить в Ислингтон, чтобы хоть одним глазком взглянуть на жену трактирщика, которой удалось покорить сердце моего господина. - Кроме того, Уильям хотел увидеть этого самого Чепмена. - Ах... у нее такая белая и гладкая кожа. Крохотная ножка. И узкая талия, которую мужчина может обхватить двумя ладонями. А еще у нее черные волосы и темно-темно-карие глаза. - Такие сейчас не в моде. - Знаешь, все наши великосветские леди преследуют мужчин. А она нет. Она оттолкнула меня. Она вообще не подпускает к себе никого из мужчин. - Включая мастера Чепмена? - Джордж любит только себя, это-то меня в нем и привлекает. А еще он пишет поэму, хотя я его об этом не просил. Он сказал, что посвятит ее мне, потому что я, по его мнению, достоин такой чести. Вот оно как... Теперь Уильяму уже не терпелось поскорее увидеть этого Чепмена. - Ну так что, когда мы туда отправимся? - Сегодня. Сегодня вечером. Уже этим вечером ты сможешь ее увидеть. Путь в Ислингтон, где по распоряжению лорд-мэра недавно была отстроена башня Канонбери, оказался неблизким. Было холодно, начинало смеркаться, дул пронизывающий ветер, и мерзлая земля звенела под звонкими ударами конских копыт. Оба путника были несказанно рады оказаться наконец в тепле жарко натопленного трактира. - Ну не красавица ли? - Гм... Как раз в этот момент молодая женщина насмешливо протягивала пучок соломы в сторону стола, за которым расположились трое прожорливых постояльцев (они уже успели съесть две целых курицы и теперь жадно набросились на сыр, заедая его ломтями ржаного хлеба). Это была обыкновенная деревенская девица, но для Гарри это было непривычно. - Я бы сказал, - ответил Уильям, - ничего себе штучка. Хотя ты, наверное, слишком молод и красив для нее. Скорее всего, ей нужен мужчина постарше и попроще. И тут появился тот самый мужчина постарше и попроще. Он тяжело сошел вниз по лестнице, широко зевая и показывая гнилые зубы. Черные волосы на его голове были всклокочены. Толстые щеки, двойной подбородок, недобрые глаза. Это был мастер Чепмен собственной персоной. Они переглянулись с Уильямом, словно два драчливых петуха. - А, Гарри, - громко сказал Чепмен. Продолжая зевать, он уселся за дощатый, хорошо выскобленный стол, стараясь расположиться поближе к огню. - Труд поэта - тяжелый труд, - проговорил он. - Вот я и прилег отдохнуть. - Гомер выспался, - захихикал Гарри. - Для чтения твоих стихов сил требуется ничуть не меньше! Чепмен пропустил это замечание мимо ушей и повернулся к Уильяму: - Так когда там у вас возвращается Аллен вместе с остальными портачами Стренджа? - Понятия не имею. Я уже год не вижу этих людей и не слежу за театральными новостями. - Уильям усмехнулся. - Скажем так, живу как отрезанный ломоть. Тем временем смазливая девица принесла им сладкого вина. Она определенно была хороша собой. Гарри шумно вздохнул. Да уж, необычный поворот: его милость по уши влюбился в трактирщицу. Уильяму нужно было как можно быстрее избавить его от этой напасти. - Что ж, - рассудительно проговорил Уильям, - заведение тут неплохое. А возвращаться домой затемно да по холоду не очень-то приятно. Так что лучше нам остаться на ночь здесь. - И он заговорщицки подмигнул Гарри. - Вы очень удачно выбрали эпиграф к своей поэме про Венеру, - сказал Чепмен, переводя разговор в другое русло, и тут же громко и с выражением процитировал нараспев: Пусть низкопробным низкие любуются; меня ж К Кастальскому ключу ведет прекрасный Аполлон {*}. {* Эпиграф взят из первой книги "Любовных элегий" Овидия; перевод Е. Новожиловой.} Затем он рыгнул, отхлебнул немного вина и продолжал: - Не знаю, можно ли человеку развивать сразу две стороны своего писательского таланта. На мой взгляд, одна непременно подчинит себе другую. - Возможно, лучшая из них возьмет верх над той, что хуже, - отозвался Уильям. Гарри же по-прежнему не сводил глаз с молодой трактирщицы. - Что ж, - продолжал Уильям, обращаясь к Чепмену, - рад, что хотя бы эпиграф пришелся вам по душе. - Ну что вы, остальное сочинение тоже очень недурно. Чего стоят одни зарисовки деревенской жизни! У каждого из нас свой путь, не похожий на все остальные. Мы должны работать в меру своих сил и умения, памятуя при этом о Божественной природе таланта. - Затем он снова хлебнул вина и, не утирая губ, продекламировал: Вы, души, - узницы в темнице плоти, Из чаши муз вы никогда не пьете. Так не дерзайте петь, не заглянув В бездонный тот источник... {*} {* Перевод Е. Новожиловой.} - Предлагаю испить из чаши муз, - сказал Уильям. - Выпьем же за ее величество Ночь, - отозвался Чепмен, поднимая свою почти пустую кружку. - Ночь - вот моя госпожа и моя муза, И за нее я пью! - И я тоже пью за нее, - печально вздохнул Гарри, измученная душа которого томилась от плотского желания. - Скоро пойдем спать, уже не долго осталось, - с улыбкой пообещал Уилл. На следующее утро они отправились обратно, в Холборн. Ярко светило солнце, с голых ветвей деревьев свисали обрывки легкой серебристой паутины. По дороге молодые люди разговаривали, и их дыхание становилось облачками пара, словно это был призрак их речи. - Что же, - сказал Уильям, - я знал, что для мужчины постарше это не составит большого труда. Тут главное - опыт. Женщины всегда тянутся к опытным мужчинам, они распознают их по взгляду. Гарри поглядел на него с недоверием, а потом вдруг ужаснулся. - Нет! Ты не мог! Дверь в ее комнату была заперта... - Он побледнел. - Нет, нет, нет, ты шутишь!.. - Для тебя она была заперта, это точно. А я хоть и храпел, но на самом деле не спал, а только притворялся спящим. Ведь, в конце концов, я актер. - Но ты не мог! Она не впускает к себе никого из мужчин! - Я вышел, когда ты крепко спал. - Я не спал. Я вообще, если хочешь знать, за всю ночь почти глаз не сомкнул. Я подумал, что ты идешь по нужде. Нет, только не на этот раз. Всего полчаса внизу, в тишине, перед очагом, в котором тлели угли. - Ну что ты, это было совсем нетрудно. Я постучал, она спросила, кто там, а я ответил, что это я, граф Саутгемптон, тот мужчина, что постарше и с лысиной. Она тут же отворила. Ах, какое блаженство! Что за нежные ласки и гладкая белая кожа... - Нет, нет, ты лжешь! - Как будет угодно вашей милости. Что ж, я показал тебе пример. Все, что от тебя требуется, это всего-навсего ему последовать. Что ни говори, а он преподал хороший урок этому сопливому щенку. ГЛАВА 4 - "...Только доказательства Вашего лестного расположения ко мне, а не достоинства моих неумелых стихов дают мне уверенность в том, что мое посвящение будет Вами принято. То, что я создал, принадлежит Вам; то, что мне предстоит создать, тоже Ваше, как часть того целого, которое безоговорочно отдано Вам..." Гарри закончил читать вслух. - А как же Чепмен? - спросил Уильям. - Чепмен может засунуть свои умелые стихи в отхожее место. Это даже гениальнее "Венеры". Никогда не думал, что такое возможно, но это действительно так. Да, новая поэма была лучше. Это Уильям знал, равно как и то, что продолжать в таком же героическом духе ему не удастся. Он кусал ногти, не находя себе места. В Лондон после долгих гастролей стали возвращаться актеры. Аллен ушел из труппы Стренджа и собрал еще нескольких единомышленников, которые стали называться труппой "слуг лорда-адмирала". Лорд Стрендж, став графом Дерби, вскоре скончался (как говорили злые языки, от сглаза). Кемп и Хеминг покинули труппу еще во время гастролей и перешли под покровительство лорда Хансдена. Но Хансден был лордом-камергером... Уильям тосковал о суровой прозе жизни, он давно устал от изливающегося на него бесконечного потока приторно-слащавой лести. Те из приятелей Гарри, кому удалось прочесть "Лукрецию" в рукописи, отзывались о ее авторе с томным подобострастием - ах, какое богатство образов, какая непревзойденная изысканность! Тем временем рукопись превратилась в гранки; примерно через неделю эти гранки станут книгой, и тогда свои чувства к автору начнут изливать студенты юридических школ и университета. В какой-то момент Уильяму показалось, что он видит себя как бы со стороны, пишущим стихи совершенно иного порядка: да-да, написано складно, но все надо перекроить, а то за словами теряется действие; я не могу этого сказать, это не в моем характере; а это еще что такое? Да брось ты, им никогда этого не понять. Он обрел форму, доказал самому себе, что способен на это, и теперь, похоже, собирался прочно обосноваться в золотой клетке, питаться марципаном (от которого у него и так уже болели зубы) и ублажать лордов изящными стансами. Подумать только, на какую головокружительную высоту может забраться простой перчаточник! Весна всегда приносила с собой это беспокойство: все мысли Уильяма обращались к Стратфорду. Даже во время работы над "Лукрецией" перед глазами у него стояли образы Стратфорда. Итак, настала пора вернуться к истокам. Тот затон под Клоптонским мостом... Он непременно должен увидеть его снова! И показать Стратфорду себя - графского друга в красном плаще, французской шляпе и верхом на арабском скакуне. Погожие весенние деньки, несколько дней в седле - Слау, Мейденхед, Хенли, Уоллингтон, Оксфорд, Чиппинг-Нортон, Шипстон-он-Стор - достаточно времени для того, чтобы привести мысли в порядок. Уильям наслаждался путешествием, как и подобает настоящему джентльмену, в кошельке которого позвякивают золотые монеты... А потом был подступающий к горлу ком. Хенли-стрит совсем не изменилась. Постаревшие отец и мать, Энн, с легкостью и достоинством несущая на своих широких плечах груз тридцати восьми прожитых лет, почти тридцатилетний Гилберт - по-прежнему очень набожный, время от времени страдающий падучей болезнью и потому неженатый - и Ричард, двадцатилетний юноша. Теперь уже детей в доме не было, их место заняли подростки: Гамнету и Джудит было по девять, Сьюзан - одиннадцать, а их дядюшка Эдмунд чудесным образом превратился в энергичного четырнадцатилетнего крепыша, у которого уже ломался голос. Время летело незаметно. Все чувствовали себя неловко в присутствии этого лондонца с усталыми глазами и редеющими волосами, человека, называвшего себя сыном, братом, мужем и отцом. Его собственные дети были привязаны к Ричарду куда больше, чем к нему, и называли его дядюшкой Ричардом. - Значит, ты добился того, чего хотел? - Пока еще нет. Эти деньги так себе, мелочь. Все еще впереди. - И когда ты вернешься навсегда? - Скоро, очень скоро. И тогда я уже больше никогда никуда не уеду. Чувство неловкости не оставило Уильяма и тогда, когда они с Энн оказались наедине в старой; спальне, из окна которой когда-то наблюдали за избиением ведьмы. В этой спальне Уильям тогда возненавидел жену. Они лежали рядом на той же кровати из Шотери, но их руки не были сплетены в объятиях. Что-то умерло в их отношениях тем душным летним вечером, когда актеры из труппы Тарлтона горланили песни в таверне, а бедная Мадж умирала от побоев. Этой ночью Энн все же заставила мужа совершить то, для чего он был ей нужен. Наутро Уильям сел в кровати и стал рассказывать разные истории своему сыну, с бесконечной нежностью и любовью прижимая к себе худенького мальчишку. - А какой он, этот Лондон? - Ну, там живет королева, а еще там есть Тауэр и большая река. В Лондоне очень много улиц, и на каждой улице полно магазинов, где можно купить любую вещь, какая только бывает на свете. В лондонскую гавань приплывает много кораблей из Америки, из Китая, Сипанго и Московии, где живут русские. - А я поеду в Лондон? - Когда-нибудь поедешь. А пока у тебя много дел и здесь. Ты должен помогать маме и заботиться о ней. - Расскажи мне сказку, но только чтобы я там тоже был. Как будто она про меня! Уильям улыбнулся: - Ну, слушай. Давным-давно жил на свете один король, и был у него сын, которого звали Гамнет. Уильям подумал о неудавшейся пьесе Кида: странно, какое созвучие имен! И о покойном лорде Стрендже, вещавшем своим по-деревенски хриплым голосом с северным акцентом: "Ну, я тебе сейчас такого Амлета устрою!" Это означало, что он был очень зол. Амлет был героем полузабытой йоркширской легенды, известной там еще со времен датского владычества; он притворился безумным, чтобы узнать, кто был убийцей его отца. - Случилось так, что король-отец умер, но его призрак вернулся, чтобы сказать принцу, что на самом деле он умер не еврей смертью, а его убили. А убийцей был его родной брат, дядя Гамнета. - А какой дядя - дядюшка Дикон, дядюшка Гилберт или дядюшка Эдмунд? - Но это же просто сказка. Тот дядя хотел жениться на королеве и стать правителем всей страны. - А, тогда это должен быть дядюшка Дикон. - Почему дядюшка Дикон? - Он сказал, что теперь, когда Уильям Завоеватель уехал в Лондон, он будет здесь королем Ричардом. А дядюшка Гилберт ответил, что королем должен быть он, потому что он старший, но дядюшка Дикон сказал, что короля Гилберта никогда не было, но он, если хочет, может стать... этим... как его... - Епископом Кентерберийским? - Ага, им. Но это же все понарошку. Дядюшка Дикон смеется, потому что это просто шутка. Благополучно вручив все подарки и деньги, Уильям отправился обратно в Лондон. В прозрачном свете весеннего дня он вдруг с пугающей ясностью осознал, каким великим таинством является для человека отцовство, и ужаснулся возложенной на него ответственности. Актер и драматург, он на мгновение попробовал представить себя на месте своего сына, невинного существа, которое явилось в этот мир из небытия и, возможно, обречено на тяжкие страдания. Гамнет родился после поспешного совокупления летним утром и был коронован тем венцом, которого для него никто никогда не просил. От родителей были сокрыты все циклопические механизмы, которые они, сами того не ведая, привели в действие посредством чужеродного проклятия. Это проклятие скрыто в подспудном "страхе перед розой, яблоком и зеркалом: все смертно - и цветок, и плод, и человек, который отражается в амальгаме. Свечи тоже следует бояться, потому что это огонь, неукротимая безумная стихия, участвующая во вселенском круговороте. Огонь и вода - вот главные составляющие этого потока, а человек является центром смерча, сердцевиной гигантского цветка. Его убежище настолько крохотное, что кажется песчинкой в пустыне, над которой веет ветер времени... Остановившись на ночлег в одном из трактиров Оксфорда, Уильям отрешенно думал о том, что вся Европа, все антиподы, Китай, и Сипанго, и даже сказочная Америка - все сотрясается под натиском богов. Собственное предназначение виделось ему в том, чтобы стоять у истоков бытия и перевоплощать фантазии в грандиозную и бессмертную реальность. А чем Уильям был занят сейчас? Он довольствовался чистой и спокойной жизнью придворного подхалима, заискивающе улыбался и угодливо расшаркивался перед своим господином... Утром он проснулся, пытаясь запомнить ускользающий сон: в огромном лесу был лист или желудь, от прикосновения к которому из земли вырывался огненный поток. Огонь уничтожал все на своем пути, Уильям уже чувствовал обжигающее дыхание пламени, видел слепящий свет; и, когда его плоть, сердце и легкие обратились в бренный прах, весь мир вдруг залила вода. Вода обновила вселенную. Река из плоти и крови текла по камням из родинок, и русло ее было неглубоким и порожистым; кровь же Уильяма - не он сам, а его сын - питала собой старое трухлявое дерево. Сын Уильяма протягивал левую руку старому, прогнившему миру, а правой указывал на новые земли... Потом в этом сне играла скрипка, а музыкант притопывал в такт своей мелодии; на полу были свалены бурдюки, вино в которых никогда не иссякало; женщины в желтом неспешно исполняли фигуры какого-то старинного танца; завтрашний день представлялся безоблачным и предсказуемым, лишенным фальши и лжи... Значит, его сын унаследовал способность останавливать настоящее? Он превращал дни в незатейливые картины и развешивал их на стенах домов; на одной такой картине оказался сам Уильям: он тонул, онемевшие руки сжимали деревянную перекладину, увлекаемую быстрым течением реки... - Сэр, да вы сегодня сам не свой, - сказал ему утром хозяин трактира. - Ерунда, просто я видел дурной сон. Приснится же такое... - Мне надо съездить ко двору, - сказал Гарри, откладывая гранки "Лукреции". Чистая жизнь придворного подхалима... - Да, говорят, в последнее время там творятся какие-то странные дела. При дворе сейчас очень тревожно. Еще бы! Уильям знал о том, что Гарри положил глаз на кого-то из королевских воспитанниц и теперь просто из кожи вон лезет, стараясь пробраться в этот восхитительный цветник. Так и должно было произойти, ведь жизнь не стоит на месте. Любовь к мужчинам и любовь к женщинам могут запросто сосуществовать. Более того, это просто необходимо. - Весь этот шум из-за Лопеса, того лекаря, который, как выяснилось, оказался шпионом. Сам он еврей, выходец из Португалии. - Я знаю, кто такой Лопес. Новости двора не минуют ушей даже смиренных поэтов. - Королева поначалу даже слышать ничего не хотела, когда Робин пытался рассказать ей об измене. Ну зато теперь ей придется в это поверить. - По-девичьи красивое лицо Гарри светилось от восторга, это был восторг человека, удостоенного великой чести быть в самом центре событий. Глядя на друга, Уильям почувствовал себя немощным, уставшим от жизни стариком. - Лопес приговорен к смерти, и двое его сообщников, Тиноко и Феррара, тоже. Но, несмотря на все усилия Робина, королева до сих пор не приказала привести приговор в исполнение. - Прежде чем ты уедешь, - медленно проговорил Уильям, - мне хотелось бы сказать тебе кое-что. - Ладно, давай, только побыстрее. - Мне кажется, что мое дальнейшее присутствие в этом доме нежелательно. - Что? - Гарри разинул рот от удивления. - С чего ты взял? Разве я говорил тебе что-нибудь в этом роде? - Нет. Но нечто подобное я слышал от твоего секретаря. Думаю, я его разочаровал. Гарри рассмеялся: - Флорио уже давным-давно разочарован во всех и вся. Флорио есть Флорио. К тому же он просто мой секретарь, и не более того. - Он недовольно поджал губы. - Но я этого так не оставлю. Я немедленно велю позвать его сюда. - Нет! Не надо, подожди. Я думаю, причиной здесь не сам Флорио, а ее милость. Она уже говорила с тобой? Гарри почесал подбородок. - Вообще-то матушка пыталась мне что-то ненавязчиво втолковать. Все твердила о том, что мы впустую потратили время на сонеты, эффект от которых, похоже, оказался прямо противоположным тому, на какой она рассчитывала. Что ж, ее тоже можно понять. Ведь она моя мать. - Мать, которая больше не одобряет дружбу своего сына. Особенно теперь, когда его друг прекратил сочинять сонеты, посвященные прелестям брака. И еще мне кажется, что мастер Флорио догадывается, чем мы с тобой занимаемся. - Глупости. Флорио сейчас озабочен составлением словаря. Ему не до нас. Думаю, ты зря беспокоишься. Уильям сделал глубокий вдох. - Все указывает на то, что мне лучше отсюда уйти. Я много об этом думал. Конечно, мой уход совсем не означает конец нашей дружбы, потому что я всегда был и буду твоим другом, покуда ты сам будешь того хотеть. Но я выбрал свой путь в жизни, свое ремесло, и с открытием театров я должен буду вернуться к нему. Кое-кто видит во мне только поэта и забывает о том, что я актер. А актер не может жить здесь. - Он развел руками, указывая на роскошные портьеры, хрусталь и золотые инкрустации. Похоже, Гарри был утомлен и раздражен этим разговором. - Мы поговорим об этом в другой раз. Ты поднимаешь шум из-за какой-то ерунды. - И еще я боюсь того, что ты сам скоро придешь и скажешь о том, что твои друзья смеются над тобой из-за того, что ты выбрал себе в приближенные лицедея. А сэр Джек и лорд Робин, в силу необходимости, значат для тебя гораздо больше, чем бедный Уильям. Я еще должен доказать всем, что способен на большее. Мало обладать писательским талантом, ведь его в карман не положишь. Я должен работать, чтобы приобрести земные блага. - Но у тебя уже есть моя любовь, - усмехнулся Гарри. - За нее я тоже должен заплатить. И цена будет очень высокой. Настало лето, и "Обесчещенная Лукреция" завоевала сердца знатных читателей, снова поразив их воображение богатством образов, хотя многие люди увидели в этом произведении выраженную более четко, чем в предыдущей поэме, нравственную проблему и более жесткий и зрелый взгляд на добродетель (не кажущуюся добродетель неискушенных, но ту, что приобретается с возрастом). Уильям знал, что актеры, некогда игравшие в труппе лорда Стренджа, а ныне выступающие как "слуги лорда-камергера", объединились со "слугами лорда-адмирала" для выступления в театре "Ньюингтон-Батс", но, судя по слухам, дела там шли из рук вон плохо. Во время его пьес о зверствах римлян и об укрощении строптивой публика откровенно скучала, и представления проходили при полупустых залах. Так что Уильям благополучно оставался простым поэтом и по-прежнему жил в доме своего друга. Ворох сонетов в резном ларце продолжал расти. Все это были стихи, которые никогда не принесли бы Уильяму славы, да он попросту не отважился бы читать их на публике: сонеты были предназначены для одного-единственного читателя... Сидни {Сидни Филип (1554-1586) - английский поэт, военный и политик. Его наиболее известные произведения - идиллический роман "Аркадия" и цикл сонетов "Астрофель и Стелла".} рассказал всему свету о своей несчастной любви к леди Пенелопе Девере, сестре бравого Робина, лорда Эссекса; Дэньел {Дэньел Сэмюэль (1562-1619) - английский поэт и историк, автор "Истории Англии" и поэмы "Гражданские войны", посвященной войне Алой и Белой розы.} опубликовал свою "Делию", а "Идея" Дрейтона {Имеются в виду сонеты "Зерцало идеи" английского поэта Майкла Дрейтона (1563-1631).} уже давно ходила по рукам и зачитывалась до дыр; и хотя время от времени кто-нибудь поговаривал об "исполненных сладострастия сонетах господина Шекспира, имеющих хождение среди его самых близких друзей", но никакого подтверждения у этих слухов не было. Все-таки есть на свете вещи, которые не стоит предавать огласке. Однажды жарким июньским днем Гарри сказал Уильяму: - Собирайся. Сейчас мы поедем туда, где будут давать самое грандиозное представление. Ты такого в жизни не видал. - Спектакль? - Ага, можно и так сказать. - Гарри был возбужден. - И хватит вопросов! - Уильям ни о чем и не спрашивал. - Это лучше, чем весь Сенека, вместе взятый. А названия этой пьесе еще нет. Его мы с тобой придумаем потом. - А что за труппа играет? - "Слуги ее величества". - Гарри захихикал. - Я уже приказал запрячь карету. Идем! - Но последний куплет этого сонета... - Оставь, сонет может подождать. Идем, а то еще опоздаем к началу. Уильям чувствовал себя очень неловко, покачиваясь на мягких подушках в богатой карете, запряженной четверкой серых лошадей. Карета покатила на запад от Холборна. Занавески на окнах были опущены, чтобы защитить седоков от любопытных взглядов толпы, а также от жаркого летнего солнца, которое могло повредить аристократической бледности Гарри. Уильям приподнял уголок занавески и увидел, что в том же направлении движутся шумные толпы народа. Люди на ходу жевали хлеб с чесночной колбасой, некоторые несли с собой выпивку. Это были плебеи, чернь, толпа. - Похоже, - медленно проговорил Уильям, - мы направляется в Тайберн {Тайберн - до 1783 года место публичной казни в Лондоне.}. - Вообще-то я знал, что долго держать тебя в неведении не удастся. Сегодня в Тайберне будет разыгран незабываемый спектакль. Робина просто распирает от важности, он ходит надутый как индюк, и имеет на это полное право. Он все-таки доказал свою правоту и ошибку королевы. Этот придурок, который совсем недавно был лекарем, получил из Испании огромный бриллиант. И те двое его сообщников тоже не остались внакладе. Что ж, зато теперь-то они получат по заслугам! - Ты должен был сразу предупредить об этом, - обиделся Уильям. - Я не хочу на это смотреть! Гарри рассмеялся: - Невинный младенец Уилл! И это говорит человек, который с таким смаком описал, как: Тарквиний залез на Лукрецию, а в "Тите" упомянул все прочие мерзости этого проклятого мира. Мечты же идут рука об руку с явью. И если ты получаешь удовольствие от одного, то должен; вынести и другое. - Я не стану смотреть. - Еще как станешь. Ты выпьешь эту чашу до дна. Карета неспешно катилась по узенькой улице мимо ветхих домов и покосившихся лавчонок; снаружи доносились гулкий топот множества лошадей и крики толпы. Теперь уже карета продвигалась с трудом: кучер то и дело хлестал кнутом зевак, которые, пугали лошадей или пытались пощупать богатую сбрую; лакеи громко ругались. Со всех сторон; неслись испуганные крики и проклятия, но в этом противостоянии побеждал сильнейший, и неудачники оставались позади. В Тайберне Уильям и Гарри наконец раздвинули занавески, впуская в карету! солнечный свет, и еще какое-то время молча обозревали толпу зевак, томящихся под жаркими лучами солнца. Рядом стояли кареты знати, и на крышах некоторых из них удобно расположились богато одетые зрители. Кое-кто из господ устраивался на запятках, предварительно согнав оттуда лакеев; более сдержанные благоразумно оставались в своих каретах. Все ждали начала казни... - Я вижу Робина, вот он, - сказал Гарри, выходя из кареты. - Сегодня день его триумфа! Юный Саутгемптон был прав. Около четырех лет назад Эссекс взял на службу Лопеса и сделал его своим агентом, потому что Лопес лучше, чем кто бы то ни было другой в Англии, знал, что происходит в Иберии. Однако Лопес завел обыкновение сообщать новости сначала королеве, а уж потом Эссексу, и тем самым сделал графа посмешищем для всего двора. Тогда Эссекс затаил злобу на Лопеса и даже выступил с обвинениями против него, за которыми последовала новая насмешка королевы; более того, это был уже явный упрек: значит, доктор Лопес покупал сильный яд и расплачивался за него испанским золотом? Неужели он задумал совершить убийство? Но настоящий яд скрывался в воспаленном воображении Роберта Девере, а вовсе не в лекарском сундучке маленького еврея, ставшего одним из приближенных королевы. И вот четыре года упорного труда дали свои плоды, и их финалом должен был стать этот солнечный июньский день. - Это триумф! - повторил Гарри. - Я подойду к Робину. - Разряженный в пух и прах Эссекс в это время пил вино в компании своих подхалимов и заливался по-детски радостным смехом. - А ты оставайся здесь. И если не хочешь смотреть, то просто закрой глаза. - И он снова усмехнулся. Осужденных было трое. Помощник палача опустился на колени и деловито стучал молотком, укрепляя одну из досок на помосте. Тут же, сложив мускулистые руки на груди и приосанившись, стоял и сам палач, очень похожий на вошедшего в образ Аллена, которому не было нужды ничего говорить, так как все было ясно и без слов. Высоко в небе, пронзительно голубом и прозрачном, словно хрусталь, кружили коршуны. Откуда-то со стороны послышался шум: приближались позорные повозки, за которыми в воздухе вырастали клубы удушливой пыли. Один из возниц - беззубый мужик с физиономией идиота - громко приветствовал своих знакомых, замеченных им в толпе. Люди закричали и стали плевать в неподвижные фигуры, привязанные к повозкам. Молодая женщина, стоявшая впереди Уильяма, начала подпрыгивать - отчасти для того, чтобы лучше видеть, отчасти чтобы дать выход охватившему ее нетерпению. Родители брали на руки детей и сажали их себе на плечи. Несколько других помощников палача притащили откуда-то огромный железный котел и четыре котелка поменьше, над которыми клубился пар. Под смех и одобрительные крики толпы кипяток из котелков был вылит в большой котел. Один из подручных сделал вид, что собирается выплеснуть содержимое своей посудины на зрителей, стоящих у самого помоста; толпа всколыхнулась и в притворном испуге, смеясь, попятилась назад. Повозки тем временем достигли места казни. И теперь... Это был Ноко. Или как его там звали? Ноко, нет, Тиноко. Чужеземное, какое-то языческое имя... Он должен был стать первым. Теперь этого дрожащего смуглого человека в белой рубахе грубо отвязали от повозки, сорвали рубаху. Палач поднял над головой нож - остро наточенное, до блеска отполированное лезвие сверкнуло на солнце; толпа ахнула и притихла. Палач отдал приказ, ведь в его обязанности не входило набрасывать веревку на тонкую длинную шею; это была работа первого подручного; Тиноко, с трудом передвигая ноги и дрожа от страха, под смех толпы был возведен на помост. За спиной у него, позади виселицы, на узком, грубо сколоченном подиуме уже дожидался палач. Это был помост на помосте. Палач был молод и мускулист; он зашевелил губами, ругаясь, и старательно затянул пеньковую петлю на шее своей жертвы. И затем Уильям увидел, как шевелятся губы обреченного, словно произнося слова молитвы; Тиноко попытался молитвенно сложить дрожащие руки, но это ему так и не удалось. Петля была накинута и затянута; в наступившей тишине послышался хрип задыхающейся жертвы. Второй подручный резко выбил лестницу. Лишившиеся опоры ноги задергались в воздухе, но выпученные от ужаса глаза все еще моргали. И тут началось действо, требующее гораздо большей точности, чем ремесло Уильяма: не дожидаясь хруста шеи, палач подошел с ножом к висельнику и одним махом вспорол тому живот от сердца до паха. Быстро перекинул нож из правой руки в левую и затем погрузил свой окровавленный кулак внутрь качающегося тела. Первый помощник взял из рук наставника кровавый нож и осторожно вытер его о чистую ткань, в то время как взгляд его был прикован к рукам потрошителя. Палач вынул руку из разреза и поднял высоко над головой, так, чтобы видели все, окровавленное сердце; потом достал другой рукой груду кишок. Толпа разразилась радостными криками; стоящая перед Уильямом женщина прыгала и хлопала в ладоши; малыш, сидящий на плечах у отца, равнодушно сосал палец, не понимая этих взрослых игр. Алая кровь лилась рекой. Потом, так как веревку предстояло использовать снова, петля была ослаблена, и истекающее кровью тело сняли с виселицы. Палач кинул сердце и внутренности в дымящийся котел и вытер руки полотенцем. Толпа стонала от восторга: своей очереди дожидались еще две жертвы... Подручные передали палачу тесак, который казался грубым и неуклюжим по сравнению с предыдущим инструментом, но был таким же острым - это стало ясно по тому, как палач одним махом перерубил кости при четвертовании: сначала отлетела голова, потом руки и ноги. Превратившееся в обрубок тело было показано толпе, после чего все куски полетели в стоявшую у помоста корзину. Следующим был Феррара - тучный, заплывший жиром толстяк. Когда его поднимали на помост, то его голая волосатая грудь дрожала, точно студень, тройной подбородок колыхался, а глаза закатывались, как у бесчувственной куклы. Это уже больше походило на комедию в духе Кемпа, Когда Феррару поднимали на виселицу, он визжал* словно резаный поросенок: "Нет, нет, нет!" - потом принялся утробно реветь, когда у него на шее затягивалась петля. На этот раз палач замешкался: Феррара был уже мертв, когда в него вонзилось острие ножа. Сердце толстяка было огромным, заплывшим жиром, словно гусиная печенка; кишкам, казалось, не будет конца, они тянулись и тянулись розовой колбасой; толпа долго потешалась над комичным зрелищем обрубленных жирных, похожих на окорок, ног. И вот, наконец, настал черед главного злодея. Доктор Родриго Лопес, еврей, Макиавел, маленький и черный, отчаянно гримасничал и что-то невнятно лепетал, словно больная обезьянка. Его лишили возможности сохранить хотя бы остатки благородства перед смертью: с него была сорвана вся одежда. Гляди, какой у него ...; сразу видно, что он такой же развратник, как и все эти проклятые иноземцы! Лопес молился, истерическим голосом выкрикивая священные слова на чужом языке. Нет, это он молится дьяволу, ведь "адонай" у них значит "дьявол"! И затем он крикнул на ломаном английском: - Я любить королеф! Я любить она так много, как Езус Крист!.. Толпа покатывалась со смеху, но в то же время она была охвачена праведным негодованием: этот голый, похожий на обезьяну иностранец дерзает призывать Святое имя, да еще смеет, размахивая своим поганым членом, говорить о любви к королеве! Кончай его, не мешкай! И вот забившееся в предсмертных конвульсиях тело оросило землю - но не кровью. Потрясенные родители закрывали глаза своим детям. Один раз, второй, третий... Семя пролилось на руки палача, когда тот приступил к телу со своим тесаком и привычно ловко разделал труп. Как и предсказывал Гарри, Уильям увидел все, испив чашу этого кровавого действа до дна. Поэт отвернулся, и его охватил ужас при виде смеющегося Гарри, жестами показывающего, что сам он отправляется вместе с победоносным Робином праздновать этот триумф, а Уильям может отправляться домой в карете. Всю обратную дорогу Уильям был в растерянности и плохо соображал, что происходит, словно ехал на свою собственную казнь. Тем временем удовлетворенная толпа, растратившая без остатка весь гнев, начала редеть; небольшие семейные группки чинно расходились по домам. Уильям проснулся оттого, что кто-то грубо тормошил его за плечо. Он так и не досмотрел странный сон, действие которого происходило в Пэрис-Гарден: огромный рычащий медведь терзал собак, те жалобно тявкали, истекая кровью... обезьянка ехала верхом на собаке и визжала, но вскоре их настигли и сожрали бешеные псы... маленький! мальчик убегал от медведя, на его голове виднелись кровоточащие следы от острых когтей... Пэрис-Гарден был райским садом, вместилищем невинного блаженства: такое откровение Уильям получил в этом сне. Он открыл глаза и увидел Гарри, держащего в руке свечу в серебряном подсвечнике. Гарри был пьян и пребывал в хорошем расположении духа. - Итак, папаша, как дела? Как тебе представление? Понравилось сидеть в ложе для почетных гостей? Он поставил свечу на бюро. Бодрый, неотразимый, сотворенный Господом раньше, чем нравственность, Гарри упал на кровать, на которой лежал его поэт. У графа был такой вид, как будто он только что возвратился из райского сада и еще не успел расстегнуть камзол. Но тем вечером Уильям был в силах противостоять ему. Укрывшись одеялом с головой и дрожа всем телом, он ответил: - Я устал. Мне очень плохо. - Плохо ему! Тебе и должно быть плохо. Сначала казнь через повешение, а потом им еще вдобавок и кишки выпустили! - Гарри тихонько засмеялся. - А мы сегодня провели замечательный вечер в компании шлюх. Но не в Ислингтоне, нет. Ты был прав насчет этой трактирщицы из Ислингтона. Так что сначала мы были с девками, а потом я вдруг вспомнил о своем старом милом папаше, которому, наверное, тут скучно одному. - Гарри провел рукой по волосам Уильяма, длинным и шелковистым на затылке и редеющим надо лбом, и собрал их в горсть. И настойчиво потянул. - Отстань, оставь меня в покое. Мне очень плохо... - Правильно, так и было задумано. А сейчас будет еще хуже. - И Гарри снова дернул его за волосы. Изловчившись, Уильям приподнялся, чтобы перехватить его руку, и сказал при этом: - Иногда я не чувствую к тебе ничего, кроме гнева и отчаяния. - Да, да, пусть это будет гнев. Но только один гнев, без отчаяния. Гнев, гнев, гнев... - У Гарри были длинные ногти; он вонзил кончики пальцев свободной руки в голую грудь Уильяма. - Я хочу выцарапать все, что у тебя там засело. - И он медленным царапающим движением повел руку вниз. Уильям вскрикнул и перехватил. Теперь он крепко сжимал обе трепетные, по-девичьи нежные ручки. - Если ты сейчас же не оставишь меня в покое, то, думаю, мне лучше отсюда уйти и поискать ночлега в какой-нибудь таверне! - Нет, никуда ты не пойдешь. Ты останешься: это приказываю тебе я, твой господин. И на этот раз, как, впрочем, и всегда, Уильям обмяк и сдался. Гарри же начал вести себя еще более агрессивно. - Умереть, умереть! - Акт умирания должен был произойти чуть позднее, и Уильям заранее знал, что после того, как это свершится, он возненавидит себя еще больше. ГЛАВА 5 - Я же предупреждал, что ни к чему хорошему это не приведет. Я все время твердил тебе об этом. Ты же ничего и слышать не хотел. Гарри с истерическим криком швырнул книжку на пол. Это была тоненькая книжонка в дешевом переплете, ее обложка уже почти отлетела. Уильям, сохраняя спокойствие и в душе даже немного радуясь такому повороту событий, поднял книжку. Это была поэма анонимного автора, озаглавленная "Уиллоуби, его Авиза, или Правдивый портрет скромной девы и целомудренной и верной жены". Уильям догадывался, кто мог написать это или, по крайней мере, стоять за ее сочинением. Стиль поэмы ничем не напоминал пафосный, тяжеловесный слог Чепмена, но ведь Чепмен запросто мог продать эту тему какому-нибудь спившемуся рифмоплету или магистру искусств. Тем более, что продать такую книгу не составляло никакого труда. Уильям принялся листать страницы и наткнулся на крохотный островок прозы, такой же неудобоваримой, как сыр с черным хлебом: "Генри Уиллоуби, внезапно пораженный любовным недугом, виной которому стала прекраснаяА., сначала страдает в одиночестве, но затем, будучи не в силах угасить неукротимый пожар, пылающий в его сердце, по секрету сообщает о своих чувствах своему близкому другу Уиллу, который и сам незадолго до этого пережил нечто подобное..." Это был чистейший вымысел от начала и до конца, и все-таки среди всей этой словесной трухи скрывалась крупица истины. В поэме рассказывалось о благочестивой и прекрасной трактирщице, достойно отражавшей все посягательства на ее добродетель. Так кто же еще мог послужить прообразом для этого Генри Уиллоуби, как не сам Гарри Ризли? А чтобы не оставалось никаких сомнений относительно личности Уильяма, книжка содержала прозрачные намеки на его близость к актерскому ремеслу: "...Вряд ли кто-то другой сможет сыграть его роль лучше его самого... развязка больше подходила для этого нового актера, чем для актера прежнего... в конце концов эта комедия превратилась в трагедию, причиной чему стало безрадостное, плачевное положение, в котором оказался этот самый Генри Уиллоуби..." И вот самый прямой намек: "...Все привязанности и искушения, которые только мог измыслить для него безумный Уилл..." - Ну вот, теперь пойдут разговоры, - сказал Уильям, откладывая книжку на стол у окна. За окном виднелся желтеющий платан, слышался громкий щебет ласточек. Еще одна осень, конец лета, но, возможно, на этот раз она будет означать конец его рабства у Гарри. Рабства, но не дружбы; Уильям был по-прежнему очень привязан к этому юноше, любил его, как собственного сына, как себя самого. Просто закончатся тайные объятия, та роковая любовь, что заставляла его ненавидеть самого себя и вроде бы пошла на убыль после того июньского безумия. Уильяму казалось, что так и должно быть. Что же до Гарри, то он уже не считал нужным скрывать своего интереса к хорошеньким королевским фрейлинам. И Уильям продолжал давить на его больную мозоль. Он сказал: - Наверняка милорду Бэрли все это донесут. Гарри злорадно ухмыльнулся в ответ: - А милорд Бэрли и так уже все знает. Мой опекун выдвинул мне грозный ультиматум. - Ультиматум? Когда это было? - В последнее время Уильям был слишком занят своими театральными делами и не замечал ничего, что происходит вокруг. - Он дал мне последний шанс. Так что или женюсь на досточтимой леди Лизе - чтобы треснула ее прыщавая рожа! - или мне придется заплатить штраф. Так сказать, возместить моральный ущерб за разбитое сердце моего опекуна и за обманутые надежды этой прыщавой суки. - Штраф? Деньги? Ты должен заплатить деньги? - Пять тысяч фунтов. Уильям присвистнул в лучших традициях стратфордского простолюдина, не имеющего представления об этикете. - И что ты теперь собираешься делать? - Я найду деньги. Хотя, конечно, это будет непросто. Но я согласен заплатить в десять раз больше, лишь бы только не ложиться в одну кровать с этой уродиной. Я ни за что не женюсь! - Не исключено, - осторожно заметил Уильям, - если все это действительно так, то тебя могут заставить жениться и против твоей воли. Любовь прекрасна, но так уж распорядилась природа, что у удовольствий могут быть нежелательные последствия, которые не имеют никакого отношения к собственно любви. - Вот только не надо примерять собственное прошлое к моему будущему! Тебя-то заставили жениться из-за того, что у нее брюхо на нос полезло... - Да? А разве благородные лорды в этом смысле чем-то отличаются от простых стратфордских перчаточников? Гарри подошел к винному столику и налил себе кубок кроваво-красного вина; это было его любимое вино, в последнее время он все чаще воздавал должное этому напитку; Уильяму он выпить не предложил. - Не думаю, что тебе нужно разговаривать со мной подобным образом, - сказал он. - Иногда мне кажется, что причина моих неудач кроется именно в чрезмерной фамильярности. Не в моем неподчинении тем, кто поставлен надо мной, но в моем собственном поведении с теми... Ну да ладно, не имеет значения. - Он жадно осушил свой кубок. - До сих пор я ни разу не дал тебе повода для упреков в непочтительном отношении к твоей милости, - сказал Уильям, - и можешь быть уверен, что и в будущем беспокоиться на мой счет тебе не придется. Я никогда не таскался с тобой по тавернам в поисках приключений. Я постарался положить конец твоей дурацкой интрижке в Ислингтоне. И уж тем более я никогда не вставал в горделивую позу, прекрасно понимая, что ничего, кроме упреков и недоброжелательства, мне это не принесет. Я не такой дурак. Наедине мы друзья, но в присутствии посторонних я всего лишь смиренный слуга, такой же, как мастер Флорио. Но больше я им не буду. Эта книга подсказала мне, что делать. - Он держал "Уиллоуби и его Авизу" обеими руками, как будто собирался ее разорвать. - Тебе нужны пять тысяч фунтов? Будь я в состоянии добыть такие деньги, я не задумываясь отдал бы их тебе. Ты станешь закладывать земельные угодья своего рода, но ведь это неправильно, так не должно быть. Я ухожу, чтобы перестать зависеть от тебя и от изящной поэзии. При следующей нашей встрече мы уже будем говорить почти на равных. - Ишь куда хватил, - с усмешкой покачал головой Гарри. - Равными мы с тобой не будем никогда. Тебе не получить графского титула. Графом нельзя стать за лицедейство в театре, за скупку муки для голодающих или за выкуп чужой закладной. Титул передается по наследству, и его нельзя отобрать. - Он налил себе еще вина, но на этот раз протянул Уильяму второй кубок. Уильям только покачал головой, сказав при этом: - Я предвижу, что настанут времена, когда за деньги можно будет купить все. Ведь деньги уже сейчас правят этим городом. Я предвижу время, когда обедневшие аристократы в заплатанных одеждах будут почитать за счастье породниться с семьями презренных торговцев. Я хочу подняться как можно выше и в конце концов стану джентльменом. Тебя же этот путь наверх может привести только к закату. - Что ты имеешь в виду? - Все. Больше я ничего не скажу. Возьми для примера хотя бы опыт милорда Эссекса. - Я не собираюсь брать для примера его опыт! Ни его, ни кого-либо еще, - с неожиданной злостью воскликнул Гарри. - И вообще, я не собираюсь слушать, как всякие деревенские ничтожества рассуждают о знатных лордах так, как если бы те были им ровней. Так что лучше занимайся своими пьесками для балагана, а в государственных делах мы разберемся и без тебя. Значит, лорд Эссекс не только придворный, но уже и государственный муж? И какой же будет его следующая должность? - Мне кажется, - натянуто сказал милорд Саутгемптон, - тебе пора идти. И забери с собой эту вонючую книжонку. Хотя нет, оставь, я прочту ее еще раз. Встретимся сегодня вечером. Возможно, к тому времени мы оба успеем осмыслить все это и прийти в себя. Уильям усмехнулся: - Увы, милорд, меня ждут другие дела. Такова уж жизнь актера. Но вот завтра, если, конечно, ваша милость пожелает нанести мне визит, я буду к вашим услугам. Вот, я записал тут адресок на бумажке, дом и улица. От Ходборна до Бишопсгейта, можно сказать, рукой подать. Гарри запустил книгой в своего друга. Еле державшаяся обложка наконец отлетела совсем; все-таки переплет был очень дешевым и ненадежным, не чета работам Ричарда Филда, еще одного удачливого выходца из Стратфорда. Подальше от реки. К северу от шумного базара и больших домов, где селились торговцы и лавочники. Даже севернее городской стены и прелестных летних домиков, находящихся за ней. Здесь, в Шордиче, так легко дышится... "Театр" превосходит "Розу" во всех отношениях. Старый Бербедж предприимчив и знает свое дело ничуть не хуже Хенсло, к тому же он старый актер, хотя, насколько я могу судить, не слишком талантливый. Но вот его сын, этот Ричард, подает большие надежды. Возможно, со временем он даже затмит Аллена... Кстати, уж не родственник ли этот Джайлз Аллен, от которого старому Бербеджу в свое время достался этот участок земли, нашему неотразимому Неду? Такое вполне возможно