но ступавших девушек (ни одной из них не было и пятнадцати), каждая из которых держалась за конец ленты, другим концом прикрепленной к верхушке длинного толстого шеста, приапического символа, который вызвал особый восторг толпы. Несла его миловидная мать семейства в длинном одеянии - раскрывшаяся роза в окружении еще не распустившихся бутончиков первоцвета. Процессия направилась к окраине города; зеваки, толкаясь и обмениваясь тумаками, бросились на проезжую часть дороги и последовали за шествием. В невидимой голове колонны грохнул барабаном и взорвался медью оркестр, наигрывая веселую мелодию в размере шесть восьмых - о тутовых кустах, об орехах и цветах, о спелых яблоках - и расчищая шествию путь в опускающейся весенней ночи. Тристрам был захвачен толпой и шел вместе со всеми, не в силах сопротивляться ("пусть яблоки зреют"), сквозь город - гнездо лебедя ("а орешки почернеют"), а любой лексикограф ("юбчонки вверх") знает, что Lich на среднеанглийском значит "труп" ("штанишки вниз"). Как несоответственно сегодняшней ночи звучит название города: Личфилд - "Поле трупов". Мужчины и женщины, юноши и девушки, толкаясь, пихаясь локтями и смеясь, идут вслед за процессией; высоко поднятый деревянный фаллос, покачиваясь, белеет впереди, к нему сходятся красивые ленты; вот согбенный, но бодрый старик; женщина средних лет, полная нетерпения; вожделеющие юноши, застенчивые девушки, готовые на все, лица лунообразные, лица как топоры, утюги, цветы, яйца, тутовые ягоды; все носы мира: надменный итальянский, плоский восточный, курносый, с вывернутыми ноздрями, торчащий, как шпора, луковицей, горбатый, кривой, расплющенный; волосы золотистые, рыжие, прямые, как у эскимоса, вьющиеся, волнистые, редеющие, вылезающие, с тонзурами и проплешинами; щеки - теплые и рдеющие, как спелые яблоки, коричневые, как орехи, освещаемые вспышками огней и подогреваемые энтузиазмом, шелестящие юбки - все было устремлено вперед, туда, где сеют семя в борозды и в брюки. Почти пустая продовольственная сумка Тристрама где-то потерялась, дубинка исчезла. Его руки были свободны для танцев и объятий. На лугу городской окраины на скамьях расположился дудящий, гремящий, лязгающий и воющий оркестр. Приапический шест был воткнут в заранее выкопанную в центре лужайки яму. Ленты хлопали на ветру и обвивались вокруг мужчин, которые закапывали яму и утрамбовывали землю у основания шеста. Местная армия, изящно выполнив команду "разойдись", составляла винтовки в пирамиды. Вспыхивали ракеты, и горели костры, пылали и шипели жаровни. "Личфилдские сосиски", - призывала вывеска. Тристрам влился в очередь голодных любителей сосисок, которые раздавали бесплатно скупыми порциями, насаженными на палочки, и вскоре уже жевал пересоленное мясо, приговаривая: "Гояч?, ошинь гояч?" и выдыхая облачка пара. Танцы вокруг приапического шеста начали юноши и мнимые девственницы. По краям луга (эвфемизм для обозначения половины акра бурой земли с почти начисто вытоптанной травой) кружились и грубо флиртовали старшие. Разгоряченная темноволосая женщина лет тридцати с небольшим приблизилась к Тристраму и спросила: - Не хотите ли станцевать, паренек? - С удовольствием, - ответил Тристрам. - У вас такой печальный вид, словно вас зацепил чей-то коготок, - проговорила женщина. - Я права? - Еще пара дней, еще чуточку везения, и я буду с ней, - признался Тристрам. - А пока... Они закружились в танце. Оркестр снова и снова повторял свою разухабистую мелодию. Скоро Тристрам и его партнерша свернули в поле. Туда многие сворачивали. Для этого времени года ночь была теплой. В полночь, когда гуляки, тяжело дыша, устроились у костров, расстегнув пуговицы, фанфары возвестили о начале конкурса на звание мужчины - короля праздника Королева сидела на своей платформе поодаль; у ее ног растрепанные и раскрасневшиеся фрейлины, хихикая, поправляли юбки. Рядом с платформой за наспех сколоченным столом устроились судьи - городские старейшины, морщинистыми руками передававшие друг другу бутыль с алком. Короткий список содержал имена пяти претендентов, которые должны были состязаться в физической силе и ловкости. Дезмонд Сивард согнул кочергу - скрежеща зубами и похрустывая костями, - и прошел на руках сорок ярдов. Джолибой Адаме сделал сальто несчетное количество раз и закончил выступление прыжком через костер. Джеральд Тойнби задержал дыхание на пять минут и станцевал вприсядку. Джимми Куэйр ходил на четвереньках животом кверху, а на животе у него стоял маленький мальчик в позе Эроса (как оказалось - его брат). Этот номер, вследствие своей новизны и притязаний на эстетичность, сорвал много аплодисментов. Но корона досталась Мел-вину Джонсону (славная фамилия!), который, стоя на голове и балансируя задранными вверх ногами, прочел стих собственного сочинения. Было странно видеть перевернутый рот и слышать, как из него вылетают неперевернутые слова: О королева красоты! Когда б я мог Любовь ее завоевать, Я б сердце ей, Как медальон, Отдал - на шею надевать! О королева красоты! Когда б я мог Любовь ее завоевать, Я б каждый день Обильный ужин На стол велел ей Подавать! О королева красоты! Когда б я мог Любви зажечь ответный дар, Я б в золоченом галеоне Все бури жизни миновал! Напрасно буквоеды ворчали, что в правилах соревнований ничего не говорится о способности претендентов к версификаторству, и вопрошали о том, как же, собственно говоря, соискатель продемонстрировал силу и ловкость? - Он скоро продемонстрирует эти свои способности в необходимой мере! - со смехом выкрикнул кто-то из толпы. Единодушное положительное решение судей было встречено одобрительным ревом. Мелвин Джонсон был увенчан короной из фольги и, под громкие приветственные крики, отнесен на крепких плечах мужчин к своей королеве, после чего королевская чета, сопровождаемая отроками и отроковицами, запевшими старинную свадебную песню, слов которой Тристрам не мог разобрать, рука об руку проследовали в поле, чтобы вкусить любви. На почтительном расстоянии за ними следовал простой люд. Вот имена тех, кто сеял под луной - один сеятель сверху, другой снизу: Чарли Аарон с Глэдис Вудворд, Дэн Эйбел с Моникой Вильсон, Говард Вильсон с Кларой Хоскинс-Эбрехелл, Фреди Эдлер с Дианой Гертрудой Уильямс, Билл Эйгар с Мэри Уэсткотт, Гарольд Олд с Луизой Вертхеймер, Джим Уикс с Пэм Азимов, Форд Уолвертон Эйвери с Люси Вивиан, Дэнис Бродрик с Дороти Ходж, Джон Халберстрам с Джесси Гринидж, Тристрам Фокс с Анн Онимкой, Рон Хейнлейн с Агнессой Гелбер, Шерман Фейлер с Маргарет Эванс, Джордж Фишер с Лили Росс, Элф Мелдрам с Джони Крамп, Элвис Фенвик с Брендой Фенвик, Джон Джеймс Де Ропп с Асмарой Джонс, Томми Элиот с Китти Элфик - и многие, многие другие. Когда скрылась луна и поднялся ветерок, они собрались у костров и как хорошо поработавшие люди проспали у потрескивавших красных углей до рассвета. Тристрам проснулся на заре от птичьего щебета. Он протер глаза. Где-то вдалеке кукушка пробовала на своей флейте басовую партию. Показался священник с походным алтарем в сопровождении мальчика-служки, который, зевая, тащил крест. "Introibo ad altare Dei". "Славен Господь, одаривший веселием юность мою". Освящение жареного мяса (хлеб и вино, несомненно, скоро появятся снова), раздача евхаристического завтрака... Умытый, но небритый Тристрам расцеловался на прощание со своими новыми друзьями и двинулся на северо-запад по дороге к Руджли. Прекрасное утро предвещало хорошую погоду на весь день. Глава 6 "Дионисии" происходили в Сэндоне, Мифорде и на пересечении дорог близ Уитмора. В Нантвиче, кроме всего прочего, была устроена ярмарка. Тристрам с интересом заметил быстрое мелькание мелких денег в палатках аттракционов - в тире, у "тетки Салли", на силомере, в "закати-монетку-в- счастливую-клетку". Должно быть, люди работали и снова зарабатывали деньги! Пища продавалась (среди кебабов и сосисок он заметил насаженных на вертела маленьких птичек), а не раздавалась даром. Зазывалы уговаривали мужчин - любителей "клубнички" посмотреть на нечто сенсационное, скрываемое Лолой и Карменитой под семью покровами. Похоже было, что по крайней мере в одном городе бывший когда-то новостью вид обнаженной плоти начал приедаться. Хотя и в зачаточной форме, возродилось искусство. "Интересно, - подумал Тристрам, - когда в Англии в последний раз кто-нибудь видел театральное представление ?живьем?, на сцене?" На протяжении многих поколений люди лежали на спине в своих спальнях, уставившись глазами в голубой водянистый квадрат на потолке, и питались историями о хороших людях, не имеющих детей, и о плохих людях, детей имеющих; о влюбленных друг в друга гомосексуалистах; о подобных Оригену героях, кастрировавших себя ради всемирной стабильности. Здесь, в Нантвиче, люди стояли в очереди у огромного балагана, чтобы посмотреть комедию "Несчастный отец". Тристрам выгреб горстку мелочи и отсчитал полтора септа - цену входного билета: у него гудели ноги, нужно было где- нибудь отдохнуть. Втискиваясь на общую скамью, он подумал, что вот так же, должно быть, смотрели и первую греческую комедию. На скрипучем помосте, освещенном двумя невидимыми источниками света, стоял рассказчик, нацепивший огромный фальшивый фаллос, и, непристойно выражаясь, комментировал простую похабную историю: облысевший муж, совершенный импотент (импотенция символизировалась обвисшим гульфиком), имел ветреную жену, которую постоянно брюхатили похотливые любовники. Как следствие, дом был полон детей. Бедняга муж, изруганный, осмеянный и осыпанный колкостями, явно пребывал в состоянии аффекта, однажды сцепился на улице с двумя из тех, кто украшал его рогами, и был избит до потери сознания. Но чудо! Удар по голове оказал странное влияние на его нервную систему: пустой шланг наполнился и поднялся, муж уже был не импотент! Однако, коварно притворяясь, что остается таковым, он легко нашел пути в дома тех любовников своей жены, где имелись женщины, и развратничал с ними в то время, когда хозяин дома находился на работе. (Шумное одобрение.) В конце концов жену он выгнал к черту, а дом свой превратил в сераль. Комедия кончалась фаллическим гимном и танцами. "Ну, скоро артисты оденутся козлами и представят первую неотрагедию, - подумал Тристрам, выходя на вечернюю улицу. - А через год-другой можно будет посмотреть и мистерию". Рядом с одной из чадящих обжираловок маленький человечек бойко торговал какими-то обрезками бумаги, размером в четверть листа. - "Эхо Нантвича"! Всего один таннер! - выкрикивал человечек. Он был окружен людьми, которые, пораскрывав рты, стоя читали листок. Тристрам слегка дрожащей рукой отдал человечку одну из своих последних монет и так же украдкой, как и несколько дней назад, когда в первый раз попробовал мяса, забился со своим листочком в угол. Листок - газета - был почти такой же архаикой, как и комедия. Обе стороны этого куска бумаги были испещрены расплывающимся шрифтом. Под заголовком - "Ннтвч эхо" - шла надпись: "Передано микроволновым передатчиком Мин. информ., принято в 13 - 25. Г. Хотри, издатель". "Частное предпринимательство. Начало Гусфазы", - подумал Тристрам. Новости Тристрам глотал, не разжевывая: Его Величество поручил мистеру Окэму сформировать правительство, имена членов кабинета будут объявлены завтра. Чрезвычайное положение по всей стране, немедленное установление контроля из центра над местными нерегулярными военными формированиями, командирам региональных формирований немедленно прибыть в штабы провинций для получения инструкций согласно прилагаемому списку. Ожидается, что постоянно действующие службы связи и информации будут восстановлены в течение сорока восьми часов. Приказывается в течение двадцати четырех часов всем вернуться на свои рабочие места, отказавшихся ждут суровые наказания (какие - не уточнялось). "Вернуться на работу?" Оторвавшись от газеты, Тристрам размышлял о прочитанном. Мужчины и женщины вокруг него читали, шевеля губами, или быстро просматривали лист, стоя с раскрытыми ртами, озадаченные и удивленные. Никто не кидал в воздух шляп и не кричал "ура" в ознаменование восстановления стабильности. "Вернуться на работу..." Официально Тристрам еще, должно быть, считался безработным: заключение в тюрьму автоматически лишало его государственной службы. Ему нужно добраться до Государственной фермы НВ-313 как можно быстрее. Конечно, ведь жена и дети прежде всего! ("Какие дети? Ведь один умер".) Как бы то ни было, официально он не получал никакой информации. Он должен к вечеру добраться до Честера. Тристрам купил себе на дорогу большой кусок колбасы за таннер и, жуя, отправился искать дорогу. Однообразный ритм шагов вызвал в памяти короткое стихотворение, написанное забытым поэтом: Северный ветер - холодный покой, Южная буря - цветов ароматы. Любит Пелагий полиции строй, Чтит Августин автоматы. Глава 7 Капитан Лузли жадно слушал новости сквозь треск автомобильного микроволнового радиоприемника. - Ага! - проговорил он с гадливым удовлетворением. - Это будет им урок, понимаете ли. Теперь поприбавится уважения к закону и порядку! Как грубо заявил ему в тюрьме Тристрам Фокс, капитан Лузли не знал историографии и понятия не имел о циклах. Сидевший за рулем рядовой Оксенфорд кивнул без большой уверенности. Сам он был сыт по горло этой вонючей поездкой. Полицейский паек был скуден, и в животе у него урчало. Атомный движок нарполовского фургона несколько раз начинал барахлить, а Оксенфорд не был специалистом по атомным двигателям. Выезжая из Честера, он перепутал дорогу и радостно потрясся на запад (дело было ночью, и ориентироваться по звездам он тоже не умел), обнаружив ошибку только в Долгели: дорожные указатели были спилены на дрова. В Мэллвиде, на дороге к Уэлшпулу, их остановила толпа мужчин и женщин с певучими голосами и лицами заклинателей. Эти люди были очарованы близнецами Беатрисы-Джоанны ("Как они прелестны!"), но надменное поведение сержанта Имиджа и пляшущее дуло его пистолета им не очень понравились. - Бедный педик совсем рехнулся, - решили они, осторожно отбирая у него оружие. - Прекрасно сварится! - одобрительно кивали головами люди, раздевая сержанта и тыкая пальцами в его филейные части. С капитана Лузли и рядового Оксенфорда тоже сняли форму. - Вполне подойдет для нашей армии, - объясняли они. - В аккурат то, что надо. Видя, как эти двое ?жатся от холода в нижнем белье, кто-то сказал: - А жалко их. Ни у кого нет оберточной бумаги примотать им на грудь? Никто не откликнулся. - Мы с вами поступаем по-человечески из-за той женщины, что позади сидит, понятно? - объяснили полицейским на прощание. - Мы играем честно. И люди отпустили их в Уэлшпул и даже помахали руками на прощание. Сержант Имидж, корчась в сильных лапах палачей, громко орал, обвиняя сослуживцев в предательстве. Отобрав у полицейских форму, люди из Мэллвида, возможно, спасли им жизнь, но капитан Лузли был слишком глуп, чтобы это понять. Что касается Беатрисы-Джоанны, то единственной ее заботой были дети. Она боялась этих городов и деревень с их кострами и лицами людей, жадно жующих мясо, лицами, которые при виде спящих близнецов расплывались в добродушных улыбках. Эти улыбки и слова казались Беатрисе-Джоанне двусмысленными: воркованье того и гляди могло смениться чмоканьем губами. Какую бы судьбу ни готовили ей в столице официальные органы, не могли же там докатиться до текнофагии - детоедения? Беспокоясь о детях, Беатриса-Джоанна забыла о голоде, но недоедание сильно сказалось на количестве и качестве ее молока. Каждый раз, когда они проезжали какой- нибудь городок, ее невольно тянуло туда, где что-то жарилось и варилось, но каждый раз, когда мясистые руки давали сигнал остановиться, а любопытные глаза изучали парочку в нижнем белье и ее, с двумя детишками на руках, Беатрисе-Джоанне становилось плохо при мысли о том, что там жарится и варится. Но почему? Ощущение первично, и оно не было неприятным. Мысль - вот главный предатель, который всегда все портит. - Похоже, что обстановка почти нормализовалась, понимаете ли, - проговорил капитан Лузли, когда они наконец выехали на дорогу к Брайтону. - Хотя... слишком много разбитых окон, и смотрите - этот покореженный металл на дороге, понимаете ли. Перевернутые автомобили. Варварство, варварство! Военное положение... Бедный сержант Имидж! Нам нужно было записать их фамилии, понимаете ли, фамилии тех, кто ответствен за это. Тогда бы их можно было всех наказать! - Перестаньте нести околесицу, - заговорил рядовой Оксенфорд. - Вы так себя ведете, что, глядя на вас, мне иногда просто блевать хочется! - Оксенфорд! - закричал потрясенный капитан Лузли. - Мне кажется, вы не совсем понимаете, что говорите! Если на нас нет формы, это не значит, понимаете ли, что можно забыть разницу, обусловленную... обусловленную... - Да заткнитесь же вы! Все кончено. Неужели вы не понимаете, черт побери, что с нами все кончено?! И как только вы в начальство выбились, вот это меня просто поражает! Они въехали в Хейвордзхит. - Первое, что я сделаю, когда вернусь и раздобуду какую-нибудь одежду, так это вступлю в их чертову армию, - продолжал Оксенфорд. - Эта ваша система меня доконала, хотя ей и самой конец пришел. Они выехали из Хейвордзхита. - Этой нашей системе конец не пришел, понимаете ли, - проговорил капитан Лузли. - Всегда должна быть организация, которая могла бы держать народ в подчинении, то ли с помощью силы, понимаете ли, то ли с помощью пропаганды. Я вас прощаю, Оксенфорд, - добавил он великодушно. - Судьба сержанта Имиджа, должно быть, расстроила вас, так же как, признаюсь, она расстроила меня, понимаете ли. Немного. Но постарайтесь, чтобы такого не случалось впредь. Помните, прошу вас, о разнице в наших званиях. - Да заткнитесь вы! - снова огрызнулся Оксенфорд. - Я чертовски замерз, я чертовски голоден, и мне чертовски хочется остановить фургон и бросить вас к дьяволу, а самому пойти и присоединиться вон к той компании! Он коротко кивнул головой в направлении группы людей, похожих на цыган, которые, расположившись вокруг костра на обочине дороги, что-то спокойно ели. - Армия до них доберется, - спокойно проговорил капитан Лузли. - Не бойтесь, всех их переловят. - А-а-а-пчхи! - неожиданно чихнул Оксенфорд. - А... а- а-а-пчхи! - чихнул он еще раз. - Черт бы побрал все, я насморк схватил, ну, прелесть какая! Чтоб глаза ваши лопнули, Лузли! А-а-р-р-чхи! - Столичному Комиссару будет что сказать вам по этому поводу, понимаете ли, - пригрозил капитан Лузли. - Нарушение субординации в чистом виде. - А я-то думал, что целью данной операции было сделать так, чтобы Столичного Комиссара уволили, - саркастически заметил Оксенфорд. - Я думал, что в этом-то и вся соль. - Вот тут и видно, что вы глупы, Оксенфорд. Это будет уже новый Столичный Комиссар, - проговорил капитан Лузли с видом превосходства. - Он будет знать, как справиться с нарушителями дисциплины. - А-а-а... - вдохнул Оксенфорд и, чихнув, - пчхи! - чуть не въехал в фонарный столб. - Во всяком случае, это будете не вы, - грубо сказал он. - Не вы займете это вонючее кресло, уж это факт. И в любом случае завтра или послезавтра я буду уже в армии. Это жизнь для настоящего мужчины. Только успевай поворачиваться. Ну и черт с ним! Все лучше, чем гоняться за беззащитными женщинами и детьми, как мы сейчас. - Я услышал вполне достаточно, понимаете ли, - надменно произнес капитан Лузли. - Это произведет очень сильное впечатление, Оксенфорд. - А-а-а-пчхи!!! Чтоб тебя... Вскоре они уже въезжали в Брайтон. Солнечные лучи весело играли на поверхности моря, на разноцветных платьях женщин, на скучных костюмах мужчин. Похоже было, что людей на улицах значительно поубавилось. Нельзя сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Они въехали в квартал, состоявший из огромных правительственных зданий. - Вот и прибыли, - с удовлетворением проговорил капитан Лузли. - Правьте прямо туда, где буквы "IN" стоят, Оксенфорд. Странно, что-то я не припомню, понимаете ли, чтобы, когда мы уезжали, здесь торчали какие-нибудь буквы... Оксенфорд хрипло рассмеялся: - Вы, несчастный, глупец, болван проклятый! Неужели вы не видите, откуда взялись эти буквы? Неужели не видите, вы, дурак от рождения?! Капитан Лузли вытаращил глаза на фасад здания. - О! Этого не может быть! - воскликнул он. Растянувшееся на всю огромную длину здания название Министерства изменилось: вместо слов "МИНИСТЕРСТВО БЕСПЛОДИЯ" на фасаде сияли слова "МИНИСТЕРСТВО ПЛОДОВИТОСТИ". - Ха-ха-ха! - разразился хохотом Оксенфорд. - Ха-ха-ха! А-а-а-пчхи! А, чтоб тебя... Глава 8 - И насколько возможно, - говорило изображение достопочтенного Джорджа Окема, Премьер-министра, на телевизионном экране, - обеспечить хороший уровень жизни при минимальном вмешательстве Государства. У Премьера было лицо финансового воротилы: тяжелые челюсти, твердо сжатые, но чувственные губы, жесткий взгляд из-за стекол шестиугольных очков. Трансляция была плохая, и изображение часто пропадало, вместо него появлялись полосы, геометрические фигуры или узоры. Оно качалось и прыгало, гримасничало, раскалывалось на части, возносилось за пределы экрана и, будучи водворенным на него снова, начинало гоняться за самим собой. Но твердый, спокойный голос человека дела оставался ясным. Премьер говорил долго и - в истинно августинской манере - мало что сказал по существу. Он заявил, что, может статься, им придется пережить тяжелые времена, но благодаря духу трезвого британского компромисса, помогавшего преодолеть так много кризисов в прошлом, нация, несомненно, преодолеет трудности и придет к счастливому будущему. Требовалось доверие, и мистер Окэм просил о доверии. Он верил в Британский Народ, так пусть же Народ доверится ему. Изображение закивало само себе, экран телевизора потемнел и погас. Тристрам тоже кивнул сам себе и принялся ковырять в зубах. Он сидел в благотворительном пункте питания, учрежденном "Ассоциацией Женской Плодовитости города Честера", что на северном берегу реки Ди. Слушая мистера Окэма, Тристрам только что съел хороший мясной обед, поданный румяными веселыми чеширскими девушками, работавшими в приятной, хотя и скромной обстановке, среди нарциссов в горшках. Цветы явно стремились дорасти до потолка. Много таких же, как Тристрам, мужчин, утолявших голод, сидело в столовой, но они, по большей части, выглядели провинциалами. Это были нежданно-негаданно выпущенные из тюрем заключенные, которые разыскивали семьи, эвакуированные во время голодных бунтов и первых зверств "обеденных клубов"; безработные, тащившиеся на вновь открытые фабрики; люди, выкинутые из своих квартир на первых этажах теми, кто был сильнее и безжалостнее их - и все они были без денег. ("Но где же женщины? Где-то ведь должны быть и женщины!") В кармане ни таннера. Деньги были проблемой. Днем Тристрам нашел действовавший банк, филиал Государственного банка номер три, где он хранил свои несколько гиней. После долгого перерыва филиал бойко работал. Тем не менее вежливый кассир объяснил Тристраму, что он должен обратиться за деньгами в отделение банка по месту жительства, хотя - тут Тристрам мрачно улыбнулся - если он хочет открыть у них счет, то филиал с удовольствием примет у него деньги. Ох уж эти банки! Возможно, что те, кто не доверял им, были не такими уж дураками. Тристраму рассказывали, что один человек в Тарполи зашил в матрац три тысячи гиней бумажками, и пока банки были закрыты, ухитрился открыть универмаг. Мелкие капиталисты - крысы Пелфазы, но львы Августинианства - полезли из всех щелей. - Сердечно приглашаем вас к нам в восемь часов вечера, - призывал женский голос из громкоговорителя. - Будет подан легкий ужин из жареного мяса. Партнеры для каждого. Последние слова прозвучали зловеще. В репродукторе щелкнуло. "Больше похоже на приказ, чем на приглашение. Танцы у костра на берегу реки, а не в поле. Может быть, они надеются, что в Ди скоро снова начнет играть лосось?" Два факта слегка удивили Тристрама этим ясным, но прохладным весенним утром: несговорчивость женщин и то, что за все, за любую мелочь, нужно было платить. Со вздохом он поднялся из- за стола; ему предстояла прогулка по улицам Честера. У выхода какая-то нетерпеливая женщина спросила Тристрама: - Вы ведь не забудете, нет? Ровно в восемь. Я буду ждать вас, вас, ненасытный молодой человек. Женщина хихикнула. Это была толстуха, годившаяся скорее в тетки, чем в любовницы. "Ненасытный"? Каким же это образом он показал себя ненасытным? Может быть, это слово было шутливым намеком, не имеющим отношения к пище? Тристрам изобразил комбинацию ухарской улыбки с хрюканьем и вышел вон. Пахло ли в Честере во времена римского завоевания так же, как сейчас - солдатней? "ШТАБ-КВАРТИРА ЗАПАДНОЙ АРМИИ", - возвещала надпись на щите. Величественно. Сами звуки волнуют. Почти как при короле Артуре. Но если во времена нашествия легионов Цезаря город, должно быть, провонял дыханием потных лошадей, то теперь он смердел бьющими из мотоциклов фельдъегерей синеватыми струями перегоревших выхлопных газов. Мотоциклисты-связные непрерывно прибывали с совершенно секретными письмами в опечатанных конвертах и уезжали - с такими же письмами, в перчатках и шлемах, лягая стартеры своих мотоциклов, которые с ревом и искрами мчались по щупальцам дорог, выползавшим из города-лагеря или лагеря- города. На столбах висели таинственные указатели: "НАЧАЛЬНИК АРТИЛЛЕРИЙСКОЙ СЛУЖБЫ", "НАЧАЛЬНИК МЕДИЦИНСКОЙ СЛУЖБЫ", "КАНЦЕЛЯРИЯ ГЕНЕРАЛЬНОГО КВАРТИРМЕЙСТЕРА". Грузовики освобождались от своего груза - неуклюже топочущих солдат в импровизированной форме; хозяйственный взвод, с метлами вместо винтовок, болтался в переулке; двое военных священников, смущаясь, учились отдавать честь. В продовольственный склад, охраняемый часовыми, затаскивали ящики с консервами. По чьему лицемерному кивку головой осуществлялись эти поставки? С какими-то гражданскими лицами заключались контракты, и никто не задавал вопросов. Солдаты называли это неизвестного происхождения мясо "булли", но такого животного не существовало в природе. Поддержание правопорядка уживалось с терпимостью к методичной работе этой бойни. Тристрам допускал, что военное положение было единственным выходом. Армия, будучи организацией, учрежденной прежде всего для совершения массовых убийств, никогда не была отягощена высокой нравственностью. Очистить дорожные артерии для транспорта, этой крови страны; наблюдать за водоснабжением поддерживать хорошее освещение на главных улицах (переулки и окраинные улочки должны сами о себе позаботиться) - вот задача, а рассуждать почему - не дело армии. "Я простой солдат, сэр, а не один из ваших болтливых политиков. Вот и оставим это грязное занятие им, сэр". "Диск Ежедневных Новостей" снова функционировал. Тристрам услышал, как в гарнизонной офицерской столовой (полумрак, официанты в белых куртках, тихий звон столового серебра) бубнит металлический голос, и остановился. Сообщали о восстановлении культа Кетцалькоатля в Мексике, о праздниках любви и человеческих жертвоприношениях в Чихуахуа, Моктесуме, Чилпансинго. На всем протяжении длинной и узкой полосы Чили ели мясо и заготавливали солонину. Шло энергичное производство консервов в Уругвае. Свободная любовь в штате Юта. Бунты в зоне Панамского канала: свободнолюбящие и свободнопитающиеся люди не желают подчиняться вновь образованной милиции. В провинции Суйюань, в северном Китае, местный магнат с ярко выраженной хромотой был принесен в жертву с приличествующей случаю торжественностью. В Ост-Индии налепили шарики "рисовых младенцев" и утопили на залитых водой полях. Есть хорошие новости об урожае зерновых в Квинсленде. Тристрам двинулся дальше. На глаза ему то и дело попадались свободные от службы солдаты, со смехом обнимавшие местных девушек. Он услышал, как настраивает инструменты оркестр, готовясь к танцам. Китайские фонарики нежно освещали набухшие почки деревьев на берегу реки. Тристрам, с томностью человека, переваривающего мясо, принялся направо и налево заигрывать с женщинами. Таков теперь был этот мир, молча соглашавшийся со всем: с интимными словами и с проповедью, с хрустом пережевываемых жил и скрипом колеса военной машины. Жизнь... "Нет, к черту все, нет!" Тристрам взял себя в руки.Теперь он был на последнем этапе своего путешествия. В случае удачи, если его подвезут, он даже может добраться до Престона к утру. Он и так уже достаточно долго находится в дороге, он должен стремиться к единственной паре любимых рук, к томлению, освященному любовью и интимной темнотой, и бежать прочь от костров и праздников распутства. Тристрам бодро дошел до шоссе, ведущего на север, и, поднимая руку с оттопыренным пальцем, занял позицию под столбом, стрелка которого указывала в направлении Уоррингтона. Возможно, он не выказал должной благодарности дуэньям из "Ассоциации Женской Плодовитости города Честера", но это его не беспокоило. Тем более что плодовитость должна быть даром Духа Святого, предназначенным женатым людям. Слишком много блуда кругом. После того как он раз шесть или семь безуспешно просигналил поднятой рукой и совсем уж собирался идти пешком, около него, заскрежетав тормозами, остановился армейский грузовик. - В Уиган еду, вот с этим барахлом, - проговорил водитель-солдат, энергично мотнув головой в направлении кузова. У Тристрама заколотилось сердце: Престон находится в двадцати милях от Уигана. А в трех милях от Престона, на дороге в Блэкпул, находится Государственная ферма НВ-313. Рассыпаясь в благодарностях, Тристрам полез в кабину. - Так вот, - начал разговор водитель, ухватившись за баранку в самом широком месте, - то, что сейчас творится, не может продолжаться долго, я так понимаю, мистер. - Не может, - с готовностью согласился Тристрам. - А тогда скажите мне, мистер, - продолжал водитель, - кто будет главный, как вы думаете? - и громко втянул в себя воздух через натуральный передний зуб. Он был полнеющий моложавый человек в засаленной фуражке. - Как? - переспросил Тристрам. - Боюсь, что я не... Боюсь, что я думал о чем-то другом. - "Боюсь", - с удовлетворением произнес водитель. - В этом-то все и дело, не так ли? Это как раз то слово. Скоро много чего нужно будет бояться, и вам тоже, осмелюсь сказать. Здравый смысл подсказывает - быть войне. Не потому, что кому-то хочется воевать, конечно, нет, а потому, что существует армия. Армия там, армия сям - везде вс? какие-то армии. Армии существуют для войн, а войны - для армий. Об этом ведь говорит простой здравый смысл. - С войнами покончено, - возразил Тристрам. - Войны вне закона. Никаких войн не было в течение многих и многих лет. - Тем больше причин для войны, если у нас ее столько лет не было, - упрямо твердил водитель. - Но ведь вы понятия не имеете, что такое война! - воскликнул взволнованный Тристрам. - Я читал в книгах о старинных войнах. Они были ужасны, да, ужасны! Отравляющие газы превращали кровь в воду, бактерии убивали потомство целых народов, бомбы уничтожали огромные города в доли секунды! Со всем этим покончено. Должно быть покончено! Мы не можем допустить, чтобы все повторилось. Я видел фотографии. - Он поежился. - И фильмы тоже. Те старые войны были страшными бедствиями. Насилия, грабежи, пытки, поджоги, сифилис... Немыслимо. Нет, нет, никогда! Не говорите подобных вещей! Водитель осторожно крутил рулевое колесо, плечи его дергались, как у плохого танцора, пытающегося танцевать джигу. Громко втянув воздух через зуб, солдат сказал: - Я не такую войну имел в виду, мистер. Я подразумевал, ну, понимаете, - сражение. Армии... Когда одна куча народу дерется с другой кучей народу, если вам понятно, что я хочу сказать. Ну, когда одна армия стоит лицом к лицу с другой армией, как, так сказать, две команды. И потом одна команда стреляет в другую команду, и так они пуляют друг в друга до тех пор, пока кто-то не дунет в свисток и не скажет: "Вот эта команда выиграла, а эта проиграла". Потом им раздают отпуска и медали, а шлюхи, выстроившись в шеренгу, ждут на платформе. Я такую войну имею в виду, мистер. - Но кто с кем будет воевать? - спросил Тристрам. - Ну, надо будет рассортировать кто с кем, так ведь? Всякие такие приготовления должны быть сделаны, правильно? Но мои слова попомните: быть войне. Когда они въехали на горбатый мостик, груз в кузове весело затанцевал и зазвенел. - "Пал смертью героя..." - неожиданно проговорил солдат с каким-то удовлетворением. Батальон консервных банок в кузове одобрительно брякал. Бряканье было похоже на перезвон медалей на огромной груди. Глава 9 На фургоне военной полиции Тристрам добрался от Уигана до Стендиша. По дороге от Стендиша и далее никакой транспорт уже не ходил. Светила полная луна, Тристрам шел медленно, ступая с трудом. Неприятности доставляла левая нога: толстая мозоль на ступне и аккуратная дыра на подошве. Тем не менее он храбро ковылял по дороге, хотя и не без тайного волнения, которое трусило впереди него, высунув язык; спутником его была ночь, ковылявшая рядом с ним по направлению к утру. В Лейланде его ноги запросили отдыха, но им возразило сердце, которое рвалось вперед. К рассвету нужно быть в Престоне, там - короткая передышка, может быть благотворительный завтрак, и - вперед, к цели, три мили на запад. Утро и город появились незаметно. "Что это за звон?" Тристрам нахмурился и мизинцами пошуровал в ушах, заставив серу оглушительно загрохотать. Непроизвольно он понюхал измазанный серой кончик пальца (единственный приятный запах из всех телесных выделений) и прислушался: звук доносился из внешнего мира, в голове у него ничего не звенело. Звон слышался из города. "Колоколами приветствуют вход в город пилигрима? Чушь!" Да к тому же это были никакие не колокола, а электронная имитация колокольного звона, медленными волнами выталкиваемая из вздрагивающих репродукторов, сыпались металлические брызги гармоник и сводящий с ума серебряный звон. Движимый теперь также и любопытством, Тристрам приближался к городу. Он вошел в Престон, когда уже совсем рассвело, и растворился в толпе и торжествующем колокольном звоне. "Что это такое? Что здесь происходит?" - крича, спрашивал рн незнакомых людей, которые его окружали. Глухие, немые, захваченные сумасшедшими звуками бьющего по ушам металлического звона, они только смеялись в ответ. Казалось, что какой-то вибрирующий бронзовый колпак, чудесным образом пропускающий вс? больше света, был опущен над городом, наполняя его серебряным звоном. Людские потоки двигались по направлению к источнику этого сумасшедшего ангельского грохота, Тристрам шел со всеми. Это было подобно проникновению в самую суть шума, шума как единственной конечной реальности. Впереди возникло серое здание без всяких надписей, которые могли бы пояснить его предназначение, - шедевр провинциальной архитектуры, не более десяти этажей в высоту. С крыши здания свешивались громкоговорители. Подталкиваемый со всех сторон, Тристрам вошел в здание с ярко освещенной улицы и невольно открыл рот: он находился внутри огромного пустого куба. Никогда в жизни он не видел такого огромного помещения. Его нельзя было назвать ни комнатой, ни залом, ни местом для собраний, ни местом для ассамблей... Нужно было специальное слово, и Тристрам пытался найти его. Интерьер тоже был импровизированным: ячейки старого здания - квартиры и конторы - были вырублены, стены снесены (об этом свидетельствовали неровные поверхности кирпичных опор), потолочные перекрытия этажей были разобраны и удалены. Высота помещения поражала глаз. Тристрам понял, что сооружение на помосте в дальнем конце помещения - это алтарь. Он увидел ряды грубых скамей и людей, которые сидели и чего-то ждали или просто стояли на коленях и молились. Термины, соответствующие случаю, - "церковь", "паства" - начали со скрипом выползать из его книжной памяти так же, как это случилось со словами "взвод", "батальон" несколько ранее в ситуации, которая почему-то показалась ему схожей. - Эй, парень, не стой на дороге, - раздался за спиной веселый голос. Тристрам сел на... на... Как же это называется? На церковную скамью. Священники - их было много - вошли плотной группой, держа толстые длинные свечи, в сопровождении взвода, нет, отделения мальчиков-служек. "Introibo ad altare Dei" - "Припадите к алтарю Божию". Смешанный хор, целым ярусом выше, на галерее в задней части здания, откликнулся песнопением "Ad Deum Qui laetificat juventutem meam". Сегодня был, видимо, какой-то особый день, поэтому служба напоминала игру в шахматы резными фигурами из слоновой кости, а не уродцами, слепленными из тюремного мыла. "Аллилуйя" - это слово непрерывно врывалось в ход литургии. Тристрам терпеливо ждал освящения даров, этого "евхаристического завтрака", но благодарственная молитва перед едой сильно затянулась. Плотный, как буйвол, священник с толстыми губами повернулся от алтаря лицом к верующим и принялся крестить воздух, стоя на краю возвышения. - Братия! - заговорил он. (Речь? Обращение? Поучение? Проповедь!) - Сегодня день Пасхи. Сегодня утром мы празднуем воскресение и восстание из мертвых Господа нашего Иисуса Христа. Он был распят за проповедь царства Божия и братства людей. Мертвое тело Его было стянуто с креста и втоптано в землю, как сорняк или угли костра. И все же на третий день Он восстал и был в одеянии прекрасном, как солнце и луна и все звезды тверди небесной. Он воскрес, чтобы свидетельствовать перед всем миром, что смерти нет, что смерть - только видимость, а не реальность, что эти воображаемые силы смерти суть лишь тени, а их повсеместное существование есть не более чем существование теней. - Священник тихо рыгнул - так на нем сказывался пост. - Он воскрес, чтобы возвестить жизнь вечную. Не жизнь привидения с белыми губами в какой-нибудь мрачной ноосфере.. . ("Ой!" - пискнула какая-то женщина за спиной Тристрама.).. . но жизнь всеобщую и единую, в которой планеты кружатся вместе с амебами, огромные неизвестные микробы с микробами, которые кишат в наших телах и телах животных, собратьев наших. Вся плоть едина. Хлебные зерна, трава, ячмень - тоже есть плоть. Он есть знак, вечный символ, постоянно возрождающаяся плоть. Он - это человек, зверь, зерно, Бог. Его кровь становится нашей кровью благодаря акту освежения нашей вялотекущей теплой красной жидкости и циркулирует по пульсирующим кровеносным сосудам. Его кровь - это не только кровь человека, зверя, птицы, рыбы; она также есть дождь, река, море. Это есть извергаемое в экстазе семя мужчин, и это есть обильно струящееся молоко матерей человеческих. В Нем мы едины со всем сущим, и Он - един со всем, что нас окружает, и с нами, людьми. Сегодня в Англии, сегодня повсюду в странах англоговорящего союза мы радостно празднуем, трубя в трубы и псалтерионы, с громкими криками "аллилуйя!", воскрешение Князя Жизни. Сегодня же в далеких землях, которые в бесплодном прошлом отвергали тело и кровь Подателя Жизни Вечной, это Его восстание из гроба приветствуется с радостью, подобной нашей, хотя и в других образах и под другими именами, имеющими диковинное значение и языческое звучание. Выслушав последнюю фразу, мужчина, стоявший справа от Тристрама, сдвинул брови. - Потому что хотя мы и называем Его Иисусом и истинным Христом, тем не менее Он - вне имен, Он выше их, поэтому восставший Христос услышит, как с радостью и верой его называют Таммузом, или Адонисом, или Аттисом, или Бальдуром, или Гайаватой, - для Него все едино, все имена - одно имя, все слова - одно слово, и все жизни - одна жизнь. Священник замолк на некоторое время; среди паствы послышались отрывистые звуки "весеннего" кашля. Вдруг, с несообразностью, свойственной религиозному поучению, священник заорал во всю мочь: - Следовательно - не бойтесь! И в смерти мы живы! - А-а-а-а! Это ложь и бессмыслица! - раздался крик из задних рядов. - Вы не можете вернуть к жизни мертвого, будьте вы прокляты со всеми вашими красивыми речами! Благодарно завертелись головы; сзади началась драка, замелькали кулаки. Тристрам плохо видел, что происходит. - Я полагаю, - невозмутимо заговорил проповедник, - что будет лучше, если тот, кто прервал меня, уйдет. Если он не уйдет добровольно, то, возможно, ему помогут выйти. - Это абсурд! Это блудливое поклонение фальшивым богам, да простит Господь ваши черные души! Теперь Тристрам видел того, кто кричал. Он узнал это лунообразное лицо, красное от праведного гнева. - Мои собственные дети были принесены в жертву на алтаре того самого Ваала, которого вы почитаете за истинного Бога! - вопило это лицо. - Да простит вас Господь! Тяжело дышащие мужчины волокли к выходу большое сопротивляющееся им тело в фермерском комбинезоне; оно покидало присутствие как и следует - спиной вперед и с больно заломленными назад руками. - Бог простит вашу шайку, но я - никогда! - Извините... - бормотал Тристрам, пробираясь вдоль церковной скамьи. Кто-то попытался зажать рот ладонью уволакиваемому свояку Тристрама. - Боф! Боф ваф накажеф! Буффе вы пуоклякы! - раздавались придушенные протестующие крики. Шонни и его запыхавшийся эскорт были уже в дверях. Тристрам быстро прошел боковым приделом. - Продолжим, - сказал священник и продолжил проповедь. Глава 10 - Значит, они ее просто забрали, - полным безысходности голосом произнес Тристрам. - ... а потом мы все ждали, и ждали, и ждали, - тупо повторял Шонни, - но они не вернулись домой. А потом, на следующий день, мы узнали, что произошло... О Боже, Боже! Он сделал из своих ладоней большое красное блюдо и, рыдая, шлепнул на него голову, как пудинг. - Да-да, ужасно, - обронил Тристрам. - Они не сказали, куда они ее повезли? Они не говорили, что возвращаются в Лондон? - Я сам виноват! - пробурчала спрятанная в ладонях голова Шонни. - Я доверился Богу. И все эти годы я верил в плохого Бога. Никакой хороший Бог не мог допустить того, что случилось, да простит его Бог! - Все впустую, - вздохнул Тристрам. - И все это "турне" понапрасну. Его рука, сжимавшая бокал, дрожала. Тристрам и Шонни сидели в маленькой распивочной, торговавшей водой, слегка разбавленной алком. - Мейвис вела себя замечательно, - проговорил Шонни, поднимая голову. По лицу его текли слезы. - Мейвис приняла это как святая. Или как ангел... Но я никогда не стану таким, каким был раньше. Я пытался уговорить себя, что Бог, мол, знает, почему это произошло, что на все есть промысел Божий. Я даже пошел в церковь сегодня утром, готовый уподобиться Иову и славить Господа в своих несчастиях. И вдруг я прозрел. Я увидел истину в жирном лице этого священника, я понял ее, слушая его жирный голос: фальшивый бог властвует всеми ими! Шонни тяжело вздохнул, издав странный клекочущий звук, похожий на звук перекатываемой морем гальки. Другие немногочисленные посетители - мужчины в поношенной одежде, не принимавшие участия в праздновании Пасхи, - подняли глаза от стаканов. - У вас могут быть еще дети, - проговорил Тристрам. - У вас еще есть ваша жена, ваш дом, ваша работа, ваше здоровье. .. А что делать мне? Куда могу пойти я, к кому прилепиться? Шонни зло уставился на Тристрама. Вокруг губ у него засохла пена, а подбородок был плохо выбрит. - Не нужно меня поучать! - враждебно огрызнулся Шонни. - У вас остались ваши дети, которых я охранял все эти месяцы, рискуя жизнями всех моих близких. А вы, с вашими незаконно появившимися на свет близнецами... - Близнецами?! - Тристрам широко раскрыл глаза. - Близнецами, так вы сказали?! - Вот этими самыми руками, - патетически произнес Шонни и продемонстрировал всем свои огромные скрюченные руки, - я произвел их на свет! А теперь я говорю: лучше бы я этого не делал. Лучше бы они родились сами собой, как маленькие дикие животные. Лучше бы я задушил их и отдал вашему фальшивому ненасытному "богу", с губ которого капает кровь и который довольно ковыряет в зубах после своей любимой анафемской еды - маленьких детей! Тогда, может быть, он оставил бы в покое моих. Тогда, может быть, он бы позволил им вернуться домой невредимыми, как обычно, и оставил бы их жить. Жить! - закричал он. - Жить! Жить! Жить! - Я сожалею, - сочувственно произнес Тристрам. - Поймите, мне очень жаль... Он помолчал. - Близнецы! - удивленно проговорил Тристрам и потом жадно спросил: - Куда они поехали, что они сказали об этом? Говорили они, что возвращаются к моему брату, в Лондон? - Да, да, да, думаю, что так оно и было. Мне кажется, они говорили что-то в этом роде. Все равно это не имеет значения. Ничто теперь не имеет значения... Шонни без всякого удовольствия потянул из стакана. - Весь мой мир разбился вдребезги. Мне придется строить его заново и искать Бога, в которого я смог бы верить. - Ах, да не жалейте вы так себя! - с неожиданным раздражением воскликнул Тристрам. - Именно такие люди, как вы, создали мир, в который, как вы говорите, вы больше не верите. Мы все были в достаточной безопасности, живя в старом, либеральном обществе. Тристрам говорил о том, что существовало менее года назад. - Голодные - но в безопасности! Убивая либеральное общество, вы создаете вакуум, в который устремляется Бог, а потом вы даете волю убийству, прелюбодеянию и каннибализму. И вы верите, что человек обладает правом грешить вечно, потому что таким образом вы оправдываете свою веру в Иисуса Христа! Когда Тристрам говорил это, сердце у него вдруг упало: он понял, что, какое бы правительство теперь ни было у власти, он всегда будет против него. - Это неправильно, - возразил Шонни с неожиданной рассудительностью. - Вс? не так. Есть два Бога, понимаете. Они перепутались, и нам трудно отыскать настоящего. Ну, как у этих близнецов, Дерека и Тристрама, как она их назвала, - она их путает, когда они голые. Но лучше уж так, чем не иметь никакого Бога. - Так на что же вы жалуетесь, черт побери! - заорал Тристрам. ("И тут она успела, как всегда! Женщины всегда найдут лучший выход".) - Я не жалуюсь, - проговорил Шонни с обезоруживающей кротостью. - Я хочу верить в настоящего Бога. Он отомстит за моих несчастных мертвых детей! Он снова закрыл лицо своими огромными грязными ладонями, его опять душили рыдания. - А вы можете и дальше верить в своего Бога, в вашего гнусного Бога! - Я вообще ни в какого Бога не верю, - вырвалось у Тристрама. - Я либерал. Потрясенный тем, что сказал, он спохватился: - Я, конечно, совсем не то хотел сказать. Я хотел сказать, что... - Оставьте меня в моем несчастии! - закричал Шонни. - Уходите, оставьте меня одного! Ошарашенный Тристрам пробормотал: - Я ухожу. Пойду лучше обратно. Говорят, уже ходят поезда. Говорят, Государственные авиалинии снова работают... Так, значит, она назвала их Тристрамом и Дереком? Это она очень умно поступила. - У вас двое детей, - проговорил Шонни, отнимая ладони от наполненных слезами глаз. - А у меня ни одного. Давайте, идите к ним! - Дело в том... Дело в том, что у меня нет денег, - смущенно признался Тристрам. - Ни одного таннера. Вот если бы вы могли дать мне взаймы, скажем, пять гиней... или двадцать крон, или что-нибудь около того... - От меня вы не получите денег. - Взаймы, только и всего. Я верну, как только получу работу. Вам не придется долго ждать. Я обещаю. - Не дам ничего, - ответил Шонни, скривив рот, как ребенок. - Я для вас сделал достаточно, разве не так? Разве я сделал недостаточно?! - Ну... Я не знаю, - пробормотал озадаченный Тристрам. - Думаю, что так оно и было, раз вы говорите. Я вам благодарен. Но вы же понимаете, конечно, что я должен вернуться в Лондон, а это уже слишком, конечно, заставлять меня возвращаться таким же образом, как я пришел: пешком и пресмыкаясь перед водителями. Видите, что у меня с левой подметкой?! Я хочу быстрее добраться до Лондона. - Тристрам пристукнул по столу кулаками. - Я хочу быть с моей женой! Это вы можете понять?! - Всю свою жизнь я отдавал, отдавал и отдавал, - угрюмо проговорил Шонни. - Люди садились мне на шею. Люди брали у меня, а потом смеялись за моей спиной. Я слишком много отдавал на своем веку - и времени, и труда, и денег, и любви... А что я получил взамен? О Боже, Боже! Слезы душили его. - Ну подумайте, - канючил Тристрам, - я ведь просто взаймы прошу. Скажем, две или три кроны. В конце концов, я же вам свояк! - Вы для меня никто. Вы просто муж сестры моей жены, вот и все. И еще вы оказались чертовски плохим человеком, да простит вас Бог. - Послушайте, мне эти ваши рассуждения не нравятся. Вы не имеете права так говорить! Шонни сложил руки перед собой, словно ученик по приказу учителя, и крепко сжал губы. Потом он сказал: - От меня вы ничего не получите. Поищите денег в другом месте. Я никогда не любил вас и людей такого сорта, как вы... И вас, и этот безбожный либерализм! К тому же этот обман - тайком заводить детей. Ей вообще не нужно было выходить за вас замуж. Я это всегда говорил, и Мейвис то же самое говорила. Уходите, скройтесь с глаз моих! - Вы жадный ублюдок! - выругался Тристрам. - Я есть то, что я есть, - ответил Шонни. - Как и Бог есть то, что Он есть. Вы не получите от меня помощи. - Вы гнусный лицемер, - как-то даже весело проговорил Тристрам. - С этим вашим фарисейством - "Да поможет нам Бог", "Да будет славен Господь на небесах...". Высокопарные религиозные фразы, черт бы вас побрал, и ни крупицы подлинной религиозности! - Уходите! - приказал Шонни. - Уходите по-хорошему. - Плешивый официант у стойки бара нервно грыз ногти. - Я не хочу выкидывать вас силой. - Можно подумать, что вы хозяин этой паршивой забегаловки, - огрызнулся Тристрам. - Надеюсь, вам еще аукнется этот день. Надеюсь, что вам еще вспомнится, как вы отказали в помощи тогда, когда она была позарез нужна! - Уходите, уходите! Идите, ищите ваших сыновей! - Я ухожу. Тристрам встал, замаскировав ярость улыбкой. - Так или иначе, вам придется заплатить за алк, - злорадно проговорил Тристрам. - И это только одно из того, за что вам придется платить. Он, словно школьник, издал неприличный звук и, разъяренный, вышел на улицу. Мгновение он колебался, стоя на тротуаре, потом решил пойти направо. Медленно проходя мимо загаженного окна распивочной, Тристрам бросил последний взгляд на беднягу Шонни, который, закрыв похожее на пудинг лицо своими огромными ладонями, сотрясался от рыданий. Глава 11 Голодный Тристрам, в котором еще кипела ярость, тащился пешком по залитым солнцем праздновавшего Пасху Престона. Что ж ему теперь, встать на краю сточной канавы, протянуть руку и петь Лазаря? Изможденный, заросший бородой, со свалявшимися волосами, он был достаточно грязен и оборван, чтобы сойти за нищего, он это знал. Кем-то из древней истории или мифа стал тот не слишком несчастливый преподаватель Общественных Наук, который меньше года назад, ухоженный, чистый, красноречивый, приходил с работы домой и ел синтелаковый пудинг, приготовленный красивой женой, а на стене что-то успокаивающе бормотал, вращаясь на своей ножке, черный диск новостей... А и верно, жизнь была не так уж плоха: еды сколько полагается, стабильность, денег достаточно, стереоскопический телевизор на потолке спальни.. . Тристрам коротко всхлипнул без слез. Неподалеку от автобусного вокзала, где красные автобусы заполнялись пассажирами, едущими в Бамбербридж и Чорли, ноздри Тристрама уловили принесенный ветром аппетитный запах тушеного мяса. Это был суровый аромат металла и животного жира, сдобренный специями. У Тристрама стала обильно выделяться слюна, и ему все время приходилось сглатывать ее, пока он шел туда, куда его вел нос. В переулке запах просто захлестнул его, радуя душу, как грубая комедия-фарс, и он увидел мужчин и женщин, стоявших в очереди перед заведением с двумя большими окнами. Окна были покрыты разводами известкового раствора и напоминали любительские копии портрета Джеймса Джойса работы Бранкузи. На жестяной вывеске, укрепленной над дверью, белым по красному было выведено: "Коммунальный Центр питания Северо-западного района. Министерство обороны". Боже, благослови армию! Тристрам присоединился к очереди таких же, как он, бродяг с грязными волосами, в помятой со сна одежде и бессмысленными от отчаяния глазами. Один бродяга (несчастный человек, все время стоявший согнувшись, словно его ударили в живот) монотонно жаловался на несварение желудка. Очень худая женщина с грязными серыми волосами держалась очень прямо, с патетическим достоинством, показывая, что она выше этих людей, выше попрошайничества, которым занялась исключительно по рассеянности. Совсем молодой человек с отчаянной силой втянул воздух беззубым ртом. Неожиданно Тристрама подтолкнул локтем веселый оборванец, от которого сильно пахло псиной. - Ну, ч? слыхать? - спросил он. Мотнув головой в ту сторону, откуда доносился жирный запах тушеного мяса, оборванец сказал: - Скоро дадут нам похрюкать! Никто не улыбнулся. Молодая расплывшаяся женщина с волосами, похожими на расчесанную шерсть, проговорила, обращаясь к скрюченному и опустившемуся азиату: - Таких, как он, убивать надо. Видеть его не могу. Жалкие бродяги. Рыжий человек в форме, но без головного убора, подбоченившись и вывернув локти вперед, чтобы лучше были видны три его нашивки, появился в дверях. Сочувственно оглядев очередь, он пробормотал: "Сор земли. Отбросы рода человеческого", - после чего скомандовал: - Внимание! Сейчас буду впускать! Не толкаться и не пихаться! Ни одна душа без пайки не останется, если в ком душа еще держится. Ну... Заходи!! Пихаясь и отталкивая друг друга, люди ринулись в столовую. Внутри, слева от входа, с черпаками над дымящимися бачками с рагу стояли трое в "белых" поварских куртках. Справа рядовой солдатик в слишком большой для него форме гремел тускло поблескивавшими мисками и ложками. Самые голодные из очереди кричали друг на друга и истекали слюной, дожидаясь, когда им наполнят миски. Потом, прикрывая их грязными ладонями, словно крышками, они пробирались, шатаясь, к стоящим рядами столам. Тристрам ел накануне, но утренний гнев разбудил в нем волчий аппетит. Комната, в которой он находился, была побелена известкой и имела грубо функциональное назначение: она была полна чавканья, плеска и замечательно громкого стука ложек. Тристрам, доведенный до бешенства запахом рагу, проглотил его за несколько секунд. Человек рядом с ним вылизывал свою пустую миску языком. Кто-то проглотил свою порцию с такой жадностью, что теперь его тошнило на пол. - Пропало добро, бездарно пропало, черт бы его побрал! - громко жалел кто-то рядом. Похоже, добавок здесь не полагалось. Возможности выскользнуть на улицу и снова встать в очередь тоже не было: подбоченившийся сержант зорко наблюдал за дверью. Более того, фактически из столовой нельзя было выйти вовсе! Дверь, расположенная по диагонали от входа в противоположной стене, открылась, и в столовую вошел мужчина, недавно вступивший в возраст "средних лет", в форме. Он был в фуражке, чисто выбрит, наглажен, начищен, упакован в портупею с кобурой и имел три капитанских звезды. Его казенные очки в стальной оправе благосклонно поблескивали. За спиной капитана стоял плотный человек с двумя нашивками и держал под мышкой планшетку. Тристрам с удивлением и надеждой заметил, что, кроме звезд, у капитана еще было кое-что: в руке он нес серый инкассаторский мешок, в котором что-то тихонько позвякивало. "Деньги? Боже, храни армию! И ныне, и присно, и во веки веков!" Капитан петлял между столами, рассматривая и оценивая посетителей, капрал следовал за ним по пятам. У стола, за которым сидел Тристрам, капитан остановился. - Вы, - сказал он чавкающему старику, заросшему диким волосом, - можете обойтись тошроном. У капитана был акцент образованного человека. Он засунул руку в мешок и полупрезрительно бросил на стол блестящую монету. Старик сделал старинный жест, прикоснувшись кончиками пальцев к виску. - А вы, - обратился капитан к молодому голодному человеку, который, по иронии судьбы, был очень толст, - вы, вероятно, можете получить заем. Это деньги Правительства, без процентов, выплачивать можно в течение шести месяцев. Ну, скажем, две гинеи устроят? Капрал подсунул парню планшетку и сказал: "Распишитесь здесь". Молодой человек, страшно смущаясь, признался, что не умеет писать. - Тогда поставьте крестик, - выручил его капрал. - И выходите. Вон в ту дверь. Капрал подтолкнул его локтем к двери, через которую вошли они с капитаном. - Ага! - проговорил капитан, поворачиваясь к Тристраму. - Расскажите-ка мне о себе. Лицо капитана было замечательно гладким; можно было подумать, что армия располагает неким секретным средством для разглаживания лиц; запах, исходивший от капитана, был необычайно пикантным. Тристрам рассказал о себе. - Ах, школьный учитель? Что ж, вам не о чем беспокоиться. О какой сумме мы можем говорить? Четыре гинеи? Полагаю, что мне удастся уговорить вас остановиться на трех. Капитан вытащил из мешка хрустящие бумажки. Капрал держал свою планшетку наперевес и, казалось, был готов воткнуть авторучку Тристраму в глаз. - Распишитесь здесь, - сказал он. Тристрам расписался дрожащей рукой, в которой были одновременно зажаты и перо, и деньги. - А теперь выходите через ту дверь, - подтолкнул его локтем капрал. Оказалось, что дверь вовсе не была выходом на улицу. За ней находилось нечто вроде длинной и широкой приемной, побеленной известкой и сильно пахнущей клеем, где несколько одетых в лохмотья людей возмущенно наседали на молодого сержанта с несчастным лицом. - По этому поводу требовать объяснений от меня бесполезно, - говорил он высоким придушенным голосом с акцентом северянина. - Который уж день мы их принимаем, и все они катят бочку на меня, как будто это я во всем виноват, а я им должен растолковывать, что я здесь ни пришей ни пристегни. Ни при чем то есть, - объяснил он, глядя на Тристрама. - Никто же не заставлял вас делать то, что вы только что сделали, - рассудительно говорил сержант, обращаясь ко всей честной компании. - Некоторые, то есть те, кто постарше, получили по небольшому подарку. А вы получили ссуду. Она будет погашена из вашего жалованья, по скольку-то там в неделю. Так что не нужно было брать денег у Короля, если они вам ни к чему, и не нужно было расписываться! Вс? это вы сделали совершенно добровольно. Последнее слово он произнес так, что его можно было срифмовать со словом "окно". Сердце у Тристрама ухнуло вниз, а затем снова подпрыгнуло и застряло в горле, словно было подвешено на резиночке. - Что все это значит? Что здесь происходит? - спросил он. К своему удивлению, Тристрам увидел здесь и леди с грязно-серыми волосами, прямую, как шомпол, и державшуюся с высокомерием знатной дамы. - Это существо имело наглость заявить, что мы вступили в армию, - объяснила леди. - Большей чуши не слышала никогда в жизни. Я - в армии! Ф-ф-ф-ф-ф! Женщина моего возраста и положения... - Осмелюсь доложить, вы вполне подойдете, - успокоил ее сержант. - Обычно берут дамочек чуть помоложе, но вам не иначе как доверят ответственную работу: присматривать за "подсобницами". Женщин-военнослужащих называют "подсобницами", - любезно объяснил он Тристраму, словно тот был самым несведущим из присутствующих. - Понимаете? - Это правда? - спросил Тристрам, стараясь выглядеть спокойным. Сержант, похоже, был славным парнем. Он уныло кивнул и сказал: - Я всегда всем говорю: "Не подписывайте ничего, не читая!" На той бумаге, что у капрала Ньюландза, наверху написано, что вы обязуетесь отслужить двенадцать месяцев на военной службе. Это напечатано очень мелким шрифтом, но вы могли бы прочитать, если бы захотели. - Он закрыл это место большим пальцем, - ответил Тристрам. - А я не умею читать, - проговорил молодой толстяк. - Ну, это уж ваша проблема, не так ли? - заметил сержант. - Ничего, читать вас научат. - Это абсурд, - проговорила серая леди. - Это совершеннейший скандал и бесчестье. Я сейчас же вернусь туда и отдам им их грязные деньги и скажу им в глаза все, что я о них думаю! - В аккурат то, что надо! - восхищенно проговорил сержант. - Так и вижу, как вы в канцелярии объясняете дамочкам, откуда ноги растут. Вы нам очень подойдете, очень! Из вас получится то, что называется "настоящий старый боевой топор"! - Позор! - выпалила леди "старый боевой топор" и бросилась к двери. - Что сделано, то сделано, - философически произнес сержант. - Что написано пером, того не вырубишь топором. Честно или нечестно - но вас подловили. И потом - двенадцать месяцев, это не так уж и долго, правда ведь? Меня они уговорили подписаться на семь лет. Я тогда был натуральный "чайник". Дурачок, - перевел он Тристраму. - Хотя, между нами говоря, - доверительно обратился сержант к присутствующим, - если вы доброволец, то у вас гораздо больше шансов на продвижение по службе. Ага, вот она и завелась! - проговорил он и стал прислушиваться. Из столовой явственно доносился голос серой женщины. - Во дает! Молодец! - одобрительно проговорил сержант. Затем он вернулся к своей теме. - Капитан Тейлор говорит, что скоро будет введена Всеобщая Воинская Повинность. И волонтер окажется в совершенно отличном от любого призывника положении. Это уж как пить дать. Тристрам захохотал. В дверном проеме стоял стул, и он опустился на него, изнемогая от смеха. - Рядовой Фокс! - смеясь сквозь слезы, проговорил Тристрам. - Вот и молодец! - одобрительно сказал сержант. - Вот это настоящий армейский дух! Улыбайтесь, всем советую. Лучше улыбаться, чем наоборот. Итак, - подводил итоги сержант, стоя в положении "вольно" и кивками приветствуя вновь прибывающих бродяг, - вы теперь служите в армии. Отныне вы должны мужественно переносить все тяготы армейской жизни. - Тристрам продолжал смеяться. - Вот как он.  * ЧАСТЬ V *  Глава 1 Ицли-пицли-бу-бу-бу! - сказал Дерек Фокс сначала одному из смеющихся и пускающих пузыри малышей, а потом другому. - Бу-бу-бу, гу-гу-гу! - побубукал Дерек сначала своему маленькому тезке, а затем, щепетильно с теми же звуками и выражением, маленькому Тристраму. Он всегда и все делал со скрупулезной справедливостью, это могли засвидетельствовать его подчиненные в Министерстве плодовитости. Даже Лузли, пониженный в звании настолько, насколько позволяла его чиновная должность, вряд ли мог кричать о несправедливости, хотя он теперь и пытался доказать, что Дерек - гомосексуалист. - У-тю-тю-тю-тю! - сюсюкал Дерек, поочередно делая близнецам "козу". Братья, сидя в своем загончике, пускали пузыри, словно две рыбешки, и, ухватившись за прутья пухлыми ручонками, непрерывно приседали. Маленький Тристрам громко повторял, как заклинание: "Да! Да! Да!" - Да, - проговорил Дерек серьезно, - у нас должно быть больше, гораздо больше детей. - Чтобы их забрали в армию и застрелили? - спросила Беатриса-Джоанна. - Это невозможно. - О, это же... Дерек, сцепив руки за спиной, прошелся по гостиной, словно по капитанскому мостику. Потом он допил свой кофе. Гостиная была просторной; да и все комнаты этой выходящей окнами на море квартиры были просторными. Теперь для людей калибра Дерека хватало места, так же как и для их жен, псевдожен и детей. - Каждый должен испытать свою судьбу, - проговорил Дерек. - И каждая - тоже. Вот почему у нас должно быть больше детей. - Чушь! - ответила на рассуждения Дерека Беатриса- Джоанна, раскинувшаяся на диванчике с толстой ворсистой обивкой цвета бордо. Диванчик был футов восьми длиной. Беатриса-Джоанна листала последний номер "Шика", журнала мод, который сплошь состоял из картинок. Турнюры, отметили ее глаза, рекомендовались Парижем для ношения днем; смелые декольте были de rigeur вечером; гонконгские чонсамы были призваны возбуждать похоть своими четырьмя разрезами... Секс. Война и секс. Младенцы и пули. - В былые времена мне бы сказали, что я превысила свою норму, - задумчиво проговорила Беатриса-Джоанна. - А теперь твое Министерство укоряет меня в том, что я не выполняю план. С ума сойти. - Когда мы поженимся, по-настоящему поженимся, я имею в виду, ты, может быть, станешь относиться к этому по-другому. Он обошел диванчик и поцеловал Беатрису-Джоанну сзади в шею, золотившуюся нежным пушком под слабыми лучами солнца. Один из близнецов, возможно маленький Тристрам, как бы в качестве юмористического звукового сопровождения, "пукнул" губами во время поцелуя. - Тогда, - игриво продолжал Дерек, - я смогу по- настоящему начать говорить о супружеских обязанностях жены. - Сколько еще осталось? - Около шести месяцев. Тогда будет полных два года с тех пор, как ты видела его в последний раз. Дерек снова поцеловал ее прелестную шею. - Это установленный законом промежуток времени для пребывающих в бегах от семьи. - Я все время думаю о нем, - призналась Беатриса- Джоанна. - Я ничего не могу с этим поделать. Два дня назад я видела сон. Я видела Тристрама совершенно ясно. Он шел по улице и звал меня... - Сны ничего не значат! - И я все думаю о том, что сказал Шонни. Что он видел его. В Престоне. - ... как раз перед тем, как беднягу посадили в психушку! - Бедный, бедный Шонни! Беатриса-Джоанна бросила на близнецов взгляд, полный безумного обожания. После потери детей и отступничества от своего Бога мозги у Шонни повернулись; теперь он распевал речитативом длиннейшие литургии собственного сочинения в одиночной палате госпиталя "Уинвик" под Уоррингтоном, что в графстве Ланкашир, и пытался жевать "святые покровы" с казенной кровати. - Я не могу не думать об этом. Мне кажется, что Тристрам везде бродит, по всей стране, и ищет меня. - Имелись пути и средства решения проблем, - проговорил Дерек. - Было ли это нравственным поступком бросить вас - тебя и двоих детей! - на произвол судьбы? Я уже говорил и теперь повторяю снова, что наиболее милосердно - считать Тристрама давно погибшим и съеденным. С Тристрамом покончено, вс?! Теперь есть ты и я. И будущее. Склонившись над ней, он улыбался улыбкой уверенного в себе человека. Ухоженный и гладкий, Дерек, казалось, олицетворял собой это будущее. - О Боже! - произнес он вдруг без всякого волнения. - Время! Часы на противоположной стене кротко напомнили ему о времени. Они представляли из себя стилизованное золотое солнце, пламенеющие лучи которого расходились в разные стороны наподобие торчащих пучков волос. - Я должен лететь, - проговорил Дерек спокойно. Затем, еще более спокойно, он шепнул на ухо Беатрисе-Джоанне: - Ведь на самом-то деле ты же не хочешь, чтобы что-нибудь было по-другому, правда? Ты счастлива со мной, разве не так? Скажи, что ты счастлива. - О, я счастлива, - проговорила Беатриса-Джоанна, но улыбка у нее получилась вымученной. - Просто... Это просто потому, что я люблю, чтобы все было как надо, вот и все. - Все идет как надо. Все очень правильно. Дерек поцеловал Беатрису-Джоанну в губы с таким смаком, что поцелуй получился совсем не похожим на прощальный. Тем не менее он сказал: - А теперь я действительно должен лететь. Мне предстоит трудный денек. Буду дома около шести. Не забыв и о близнецах, он чмокнул каждого в шелковистые волосики на голове и прогудел им последние смешилки. Помахивая рукой, улыбаясь, с портфелем под мышкой, он вышел из гостиной: внизу его ждала машина из Министерства. Минуты через три Беатриса-Джоанна как-то украдкой оглядела комнату, а потом на цыпочках подошла к выключателю "Диска Ежедневных Новостей", который чернел на своей ножке, как лакричный блин. Она никак не могла объяснить себе то чувство небольшой вины, которое возникало у нее от желания послушать дневные новости: ведь в конце концов "Диск" теперь был лишь одним из многих органов массовой коммуникации - аудиционных, аудиовизуальных и даже тактильных ("Еженедельник Ощущений"), - основанных на принципах свободного предпринимательства, которые и предназначались для того, чтобы их кто-то воспринимал. Любопытство Беатрисы- Джоанны возбуждалось ощущением того, что было в эти дни в новостях что-то неискреннее, что-то хитрое и неправдоподобное, о чем люди вроде Дерека хорошо знали, посмеиваясь втихомолку, но не хотели, чтобы об этом знали люди вроде нее. Ей хотелось посмотреть, сможет ли она найти какую-нибудь трещинку в этой слишком уж ровной штукатурке, которая теперь... "Выход Китая из СОРГОСа и заявление, сделанное премьером По Сужэнем в Пекине, о намерении Китая основать независимую ассоциацию государств, которая будет называться "Да Чжунго" на "гоюй", англизированное сокращение - СОКИТАС. Уже имеются сообщения о наличии у Китая агрессивных намерений как по отношению к СОРГОСу, так и к СОАНГСу, об этом свидетельствуют нападения на Култук и Борзю, а также сосредоточение пехотных частей на юге провинции Гуандун. Судя по многочисленным признакам, сообщает наш корреспондент с острова Мидуэй, готовится аннексия Японии. С оголением левого фланга СОАНГСа..." Беатриса-Джоанна, щелкнув выключателем, оборвала этот маниакально звучащий синтетический голос. "Чушь собачья чистейшей воды. Если бы мир действительно собирался затевать настоящую войну, наверняка уже велись бы разговоры о летающих где-то там самолетах и плывущих куда-то там кораблях, о марширующих туда-сюда армиях с этими их ружьями; наверняка раздавались бы угрозы возобновить производство какого-нибудь из тех древних, но весьма эффективных видов ядерного оружия, которым стирали с лица земли целые провинции. Но ведь ничего такого не говорят". Британская Армия, которая была создана на скорую руку в прошлом году, теперь передавала свои функции поддержания общественного порядка рассудительным "бобби" в синей униформе. Армия эта была самой обыкновенной пехотой с минимальной поддержкой технических родов войск. На страницах журналов и в кинохронике можно было видеть солдатиков, поднимающихся по трапам военных транспортов. Одних, как говорили, отправляли на острова Аннекс для тренировки, других - для выполнения полицейских обязанностей в бунтующих буферных зонах. Перед камерами солдатики поднимали большие пальцы рук вверх и, открывая в улыбке рты, заполненные зубами лишь частично, демонстрировали подлинное британское мужество и оптимизм. Беатриса-Джоанна почти убедила себя в том, что она уверена в одном: сидя как-то вечером перед стереотелевизором в этой самой квартире, она увидела в крупно поданном затемненном заднем плане веселого и тянущего вверх палец "томми" с очень знакомым лицом. - Бред! - конечно же, сказал Дерек, казавшийся выше в своем лиловом халате. - Если бы Тристрам был в армии, его имя значилось бы в списках личного состава. Ты иногда забываешь, что я его брат и у меня есть определенные обязанности. Я запрашивал Управление кадров Армии - им ничего не известно. Я уже говорил раньше и повторяю сейчас: милосерднее всего думать, что Тристрам давно мертв и давно съеден! И тем не менее... Беатриса-Джоанна нажала кнопку электрического зуммера на стенной панели со множеством кнопок и выключателей. Почти сейчас же, порывисто кланяясь, бесшумно появилась веселая - такая же, как и тот "томми", - коричневая девушка, одетая в черное, из искусственного шелка, платье прислуги. Она была прелестным маленьким сплавом рас по имени Джейн. - Джейн, приготовь детей к дневной прогулке, - приказала Беатриса-Джоанна. - Да-да, мадам, - ответила Джейн и покатила по ковру цвета морской волны детский манежик, в котором прыгали близнецы, строя им рожицы и хихикая. Беатриса-Джоанна прошла в свой будуар, чтобы подготовить к дневной прогулке себя. На туалетном столике, в аккуратном порядке, стояли кремы и мази в таком количестве, которого хватило бы на целую аптеку; встроенные платяные шкафы были полны платьев и костюмов. У Беатрисы-Джоанны были слуги, дети, преуспевающий псевдомуж (Заместитель Министра по координации в Министерстве плодовитости, который, говорят, скоро будет Министром), у нее было все, что могла дать любовь и что можно было купить за деньги. Но она не считала себя по-настоящему счастливой. Время от времени в каком-то тайном уголке ее сознания начинал крутиться фильм с дрожащими размытыми кадрами, которые, один за другим, восстанавливали в памяти прошлое. Дерек часто называл ее "цветочком". Раньше так называл Беатрису-Джоанну Тристрам. Будь она в самом деле цветком, она бы принадлежала к классу Diandria - двухтычинковых. Ей нужны были двое мужчин, ее жизнь должна быть приправлена неверностью. Беатриса-Джоанна открыла резную шкатулку из камфорного дерева и вынула оттуда письмо, которое написала накануне. От бумаги исходил приятный смешанный аромат камфорного и сандалового дерева. Она перечитала письмо семь или восемь раз, прежде чем твердо решила, что пошлет его. Беатриса- Джоанна писала следующее: "Дорогой мой, дорогой мой Тристрам! В этом сумасшедшем мире произошли такие изменения, так много разных событий случилось с тех пор, как мы расстались так несчастливо, что я даже сказать ничего толком не могу, кроме того, что я без тебя скучаю, что я тебя люблю и очень хочу быть с тобой. Я сейчас живу с Дереком, но не нужно думать обо мне плохо из-за этого: должна же я иметь хоть какой-то дом, где бы я могла растить двух твоих сыновей. Да, я искренне верю, что они твои. Возможно, ты уже пробовал писать мне - а я твердо верю, так оно и было, - возможно, что ты пытался найти меня, но я знаю, как трудна сейчас жизнь. Твой брат очень добр ко мне, и я полагаю, что он по-настоящему любит меня, но я не думаю, чтобы хоть одно письмо, написанное тобой мне и посланное через него, когда- нибудь дошло до меня. Ему приходится думать о своей драгоценной карьере. ?У человека с детьми больше шансов получить пост Министра плодовитости, чем у человека бездетного? - так он говорит. Ты помнишь, наверное, что, когда мы были вместе, я каждый день гуляла у моря, неподалеку от Здания Правительства. Я и теперь там гуляю вместе с сыночками (я катаю их в коляске) с трех до четырех. Глядя на море, я теперь каждый день молюсь, чтобы оно мне тебя вернуло. Вот на что я надеюсь. Я люблю тебя, и если я когда-нибудь причинила тебе боль, прости меня. Вернись, вернись к вечно любящей тебя Битти". Беатриса-Джоанна сложила письмо и поместила его в конверт из хорошей бумаги, от которого исходил едва уловимый запах духов. Потом она взяла свою изящную авторучку и твердым мужским почерком написала адрес: "Тристраму Фоксу; эсквайру, бакалавру искусств, Британская Армия". Она посылала письмо наудачу; как бы там ни было, это единственный выход. Что касается списков армейского Управления кадров, то или Дерек был исключительно влиятелен, или же был жутким лжецом... После того как Беатриса-Джоанна увидела по телевизору ту кинохронику, она, однажды днем, сама позвонила в военное Министерство (домашние телефоны имели выход на коммутатор Министерства) и, после бесконечного отфутболивания из отдела в отдел, услышала наконец тихий голос с шотландским акцентом, обладатель которого признался, что он действительно из Управления кадров, и холодно объяснил, что частным лицам сведения о местах расположения воинских частей не сообщаются. Что-то у них там связано с безопасностью. Беатриса-Джоанна сказала, что, во-первых, ее не интересуют такие сложные вещи, как сведения о местах расположения частей, а то, чем она интересуется, носит более общий, онтологический характер. На другом конце провода послышался жесткий щелчок. Дерек вернулся домой в шесть и, улыбаясь, спросил, зачем она звонила в Управление кадров. Неужели она не верит ему, ее фактическому мужу, неужели она ему не верит? В том-то и дело, что Беатриса-Джоанна не верила Дереку: можно простить ложь и ненадежность любовнику, но не мужу, хотя бы и псевдомужу. Однако этого она ему не сказала. В любви тем не менее Дерек не был особенно щепетилен, и это льстило. Она предпочитала в любовнике любовь именно такого сорта. Итак, Беатриса-Джоанна вышла с коляской, в которой сидели близнецы, на залитую зимним солнцем набережную у моря. Одетая в черное няня кудахтала и широко улыбалась двум пускавшим пузыри маленьким человечкам в теплых шерстяных костюмчиках. Беатриса-Джоанна опустила письмо в заляпанный птичьим пометом почтовый ящик. Это было все равно, как если бы она положила письмо в бутылку и бросила ее в море, поручив доставку этому великому, но отнюдь не пунктуальному почтальону. Глава 2 - Сэ-эрр! - прорычал батальонный старшина Бекха-уз, устрашающе выпятив челюсть. - 7388026, сержант Фокс Т. Сэ-эрр! - отрапортовал Тристрам, прошкандыбав псевдостроевым шагом и без изящества отдав честь. Сидевший за столом подполковник Уильяме поднял на него печальные глаза. Стоявший за его спиной смуглый адъютант страдальчески поморщился. - Сержант Фокс, так? - переспросил подполковник Уильяме. Подполковник был усталым красивым седеющим мужчиной, на носу у которого в данный момент были нацеплены некрасивые очки для чтения. Аура старого служаки, исходившая от него, была, конечно, иллюзией: все солдаты этой новой армии были "салажатами". Но подполковник Уильяме, как и все старшие офицеры, все же пришел из той старой либеральной полиции, почти полностью вытесненной "серыми", где служил просвещенным начальником Специальной Службы. - Фокс. Пишется так же, как фамилия автора "Книги мучеников", я вижу. - Да, сэр. - Итак, - начал подполковник Уильяме, - речь пойдет о вашей деятельности в качестве сержанта-инструктора. - Да, сэр. - Ваши обязанности, мне кажется, достаточно просты. Согласно отзывам сержанта-инструктора Бартлета, вы исполняете их должным образом. Хорошо поработали в классе для неграмотных, например. Кроме того, преподавали элементарную арифметику, учили личный состав писать рапорты, пользоваться телефоном, а также преподавали военную географию и освещали текущие события. - Да, сэр. - Вот эти-то "текущие события" и вызывают беспокойство. Правильно, Уиллоуби? Подполковник взглянул на своего адъютанта, который ковырял в носу. Прервав свое занятие, тот с готовностью кивнул. - Итак, давайте разберемся. Вы, говорят, затевали какие-то дебаты с рядовыми? Что-то вроде того, "кто есть враг?" или "за что мы воюем?". И вы это признаете, я так понимаю. - Да, сэр. По моему мнению, люди имеют полное право обсуждать, почему они в армии и что... - Солдат, - устало проговорил подполковник Уильяме, - не имеет права на мнения. Ему это не положено, правильно это или неправильно. Я считаю - правильно, что не положено. - Но, сэр, мы безусловно должны знать, куда мы вляпались, - возразил Тристрам. - Нам говорят, что идет война, но некоторые солдаты отказываются этому верить. И я склонен с ними согласиться, сэр. - В самом деле? - холодно спросил подполковник. - Что ж, я вас просвещу, Фокс. Раз ведутся бои, значит, идет война. Может быть, это не такая война, какие бывали в старину, но война и боевые действия - организованные действия, я имею в виду, при участии армий - это почти синонимы. - Но, сэр... - Я еще не закончил, Фокс... Что касается вопросов "кто?" и "почему?", то - вам уж придется принять мои слова как нерушимую истину, - то это солдат не касается. Противник есть противник. А противник - это люди, с которыми мы сражаемся. Это мы должны оставить нашим правителям - решать, с какой конкретно частью человечества мы должны воевать. Это не касается ни меня, ни вас, ни рядового Снукса, ни младшего капрала Догзбоди. Вам все ясно? - Но, сэр... - Почему мы воюем? Мы воюем потому, что мы солдаты. Это же достаточно просто, не правда ли? За что мы воюем? Тоже просто: мы воюем, чтобы защитить нашу страну, а в более широком смысле - Союз Англоговорящих Стран. От кого? Это нас не касается. Где? Там, куда нас пошлют. Я надеюсь, Фокс, что теперь вам все совершенно ясно. - Да, сэр, но что я... - Вы поступаете очень плохо, Фокс, когда вводите людей в соблазн, заставляя их думать и задавать вопросы. Подполковник принялся изучать лежавший перед ним лист, продолжая бубнить себе под нос: - Надо полагать, что вас очень интересует противник, ведение боевых действий и все такое прочее, так, Фокс? - Видите ли, сэр, на мой взгляд... - Вот мы и собираемся предоставить вам возможность познакомиться со всем этим поближе. Как идея, Уиллоуби? Неплоха? Вы одобряете, старшина? С двенадцати ноль-ноль текущего дня я освобождаю вас, Фокс, от обязанностей инструктора. Из штабной роты вы будете переведены в одну из стрелковых рот. Я полагаю, Уиллоуби, это будет рота "Б", там не хватает взводного сержанта. Решено, Фокс! Это весьма пойдет вам на пользу, юноша. - Но, сэр... - Отдать честь! - рявкнул старшина Бекхауз, бывший сержант полиции. - Кругом! Шагом марш! Тристрам, взбешенный и напуганный, строевым шагом вышел из канцелярии. - Вам лучше отправиться сейчас же, - проговорил старшина за дверью уже более дружеским тоном. - А что он имел в виду, когда говорил о возможности какого-то более близкого знакомства? Куда он клонил? - Я думаю, что он имел в виду именно то, что сказал, - ответил старшина. - Я так соображаю, что скоро некоторым придется собирать манатки. И некогда им будет азбуку учить, и некому их тетрадки проверять. Так-то вот, идите, сержант. Тристрам, с видом не слишком бравым, потопал в канцелярию роты "Б", гремя ботинками по металлической палубе и высекая каблуками искры. Остров Аннекс Б6 был рукотворным сооружением ограниченных размеров, поставленным на якоря в восточной Атлантике. Первоначально остров предназначался для размещения на нем избыточного населения. Теперь здесь компактно разместилась армейская бригада. Окружающая остров природа состояла из холодного зимнего неба и плещущегося, со всех сторон отгороженного леерами, серого соленого моря. Это безразмерное, состоявшее всего из двух реальностей окружение заставляло человека обращаться внутрь замкнутого леерами пространства, к пустой дисциплине, к напоминавшей детскую игру боевой подготовке, к душной казарме и ротной канцелярии. Тристрам ступил на территорию роты "Б", доложил о прибытии старшине - глуповатому гиганту нордического типа со слабовольным ртом - и был удостоен чести предстать перед ротным командиром капитаном Беренсом, белокожим толстяком с иссиня-черными волосами и такими же усами: - Ваше прибытие доведет численность роты почти до полного состава. Так что идите и быстрее представьтесь мистеру Доллимору - это ваш командир взвода. Тристрам отдал честь и, чуть не упав, выполняя поворот кругом, вышел из канцелярии. Он разыскал лейтенанта Доллимора, милого молодого человека в идиотских очках и розоватых прыщах, который проводил занятия со своим взводом, рассказывая об устройстве винтовки. Тристрам знал, что в древние времена доатомных войн существовало такое оружие. Организация, номенклатура, образ действий, вооружение этой новой Британской Армии - все, похоже, пришло из старых книг, старых фильмов. И винтовки, конечно. - Курок, - показывал мистер Доллимор, - нет, простите, это боек. Затвор, ударник... А как это называется, капрал? - Боевая пружина, сэр, - быстро ответил, взглянув на деталь, стоявший по стойке "смирно" приземистый капрал с двумя нашивками, всегда готовый прийти на помощь. - Сержант Фокс прибыл для прохождения службы, сэр! Мистер Доллимор с кротким интересом полюбовался характерной манерой Тристрама отдавать честь и, спохватившись, ответил на приветствие не менее причудливым вариантом собственного изобретения - приставил к бровям растопыренную пятерню с мелко дрожавшими пальцами. - Хорошо, очень хорошо, - проговорил он. Выражение вялого облегчения осветило его лицо. - Названия составных частей. Можете продолжать занятия. Тристрам в замешательстве смотрел на взвод. Тридцать человек сидели в спальном помещении, скаля зубы и тараща на него глаза. Со многими из них Тристрам был знаком: они ходили к нему на занятия по начальной образовательной подготовке. Многие из солдат до сих пор не знали даже букв алфавита. Весь рядовой и унтер-офицерский состав бригады "Восточная Атлантика" состоял из завербованных силой головорезов, бродяг, сексуальных извращенцев, заговаривающихся и слабоумных. Тем не менее на уровне знания названий частей винтовки Тристрам почти не отличался от них. - Слушаюсь, сэр! - ответил Тристрам и, в свою очередь, сделал хитрый ход. - Капрал! - Я! - Можете продолжать занятия. Тристрам скреб пол подошвами, стараясь попасть в ногу с мистером Доллимором, который шагал в направлении офицерской столовой. - Чем вы сейчас занимаетесь с ними, сэр? - Чем занимаемся? Ну, с ними не очень-то позанимаешься, так ведь? Открыв рот, мистер Доллимор с подозрением посмотрел на Тристрама. - Я хочу сказать, что все, чему они должны научиться, это стрелять из своих винтовок, не так ли? Да! И конечно же, быть чистыми - в меру своих способностей. - Что же это творится, сэр? - несколько недипломатично спросил Тристрам. - Что вы имеете в виду, когда спрашиваете, что творится? Что творится, то и творится, - вот и все, что я могу сказать. Гремя ботинками по металлу и высекая искры, они маршировали по открытой зимним ветрам Атлантики голой палубе рукотворного острова. - Я имел в виду, что, может быть, вы что-нибудь слышали о нашем участии в боевых действиях? - спросил Тристрам уже более спокойно. - В боевых действиях? Против кого? - Мистер Доллимор даже остановился, чтобы лучше рассмотреть Тристрама. - Против врага - О! Понимаю. Мистер Доллимор произнес это с такой интонацией, словно существовали какие-то другие формирования, кроме вражеских, против которых ведутся боевые действия. У Тристрама зашевелилось в голове подозрение, что мистер Доллимор... не более чем пушечное мясо Но если он - пушечное мясо, то что же говорить о его взводном сержанте? Вдруг - был ровно полдень - из громкоговорителей послышался треск и шипение записи, и электронный горн пропел свои синтезированные сигналы. Мистер Доллимор продолжал разговор: - Я как-то об этом не задумывался. Я полагал, что то, чем мы здесь занимаемся, и есть нечто вроде боевых действий. Честно. Я думал, что мы здесь выполняем какую-то оборонительную задачу. - Давайте пойдем взглянем на приказы по батальону, - предложил Тристрам. Писарь из канцелярии как раз прикалывал приказы, полоскавшиеся на ветру Атлантики, словно белые флаги капитуляции, в то время как Тристрам и Доллимор приближались к сборным баракам штаба батальона, из окон которого доносилось позвякивание звоночков пишущих машинок. Быстро читая приказы - быстрее своего командира, - Тристрам мрачно покачивал головой. - Вот оно, - пробормотал он. Доллимор читал, открыв рот и приговаривая: "Ага, ага, понятно. А это что за слово? Ага, понятно". Вся их жизнь была на этом листе бумаги, холодном и хрустящем, как лист салата, хотя и гораздо менее съедобном. Это был приказ на перевозку: команде из шестисот солдат и офицеров - по две сотни от каждого батальона - предписывалось построиться в шесть тридцать утра на следующий день для погрузки на суда. - Есть! Есть! - с энтузиазмом завопил мистер Доллимор. - Мы в списке, смотрите! Он с восторгом тыкал пальцем в приказ, словно увидел там собственное имя. - Вот: "... рота ?Б? второго батальона". Вдруг, к изумлению Тристрама, Доллимор неумело принял положение "смирно" и с пафосом проговорил: - Возблагодарим же Господа, который приобщил нас к своей благодати! - Простите, не понял? - ошарашенно проговорил Тристрам. - "Лишь это вспомните, узнав, что я убит...", - декламировал мистер Доллимор. Из него перли начальные строчки стихотворений, словно любимым чтением в школе у него был алфавитный указатель обязательной литературы. - "Ты грабил, говорил он, - завывал он, - ты убивал и так конец приблизил". - Очень похоже, что так оно и будет, - пробормотал Тристрам, у которого голова шла кругом. - Очень похоже, что именно так оно и будет. Глава 3 В полночь было слышно, как загудел подошедший транспорт. Вечером солдат напоили какао и до отвала накормили мясными консервами. Отбой сыграли в двадцать два ноль-ноль. Перед этим, правда, им пришлось пережить осмотр личного оружия и ног, получить недостающее обмундирование и вооружение. Было выдано много боевых патронов, но после того, как случайно были застрелены трое рядовых, а старшина штабной роты ранен в ягодицу, выдача боеприпасов была признана преждевременной, и их изъяли. Теперь патроны войскам было решено выдавать в базовом лагере в порту прибытия - для использования исключительно против неприятеля. - Так кто же этот проклятый неприятель? - в тысячный раз спрашивал сержант Лайтбоди. Он лежал на койке второго яруса над Тристрамом лицом вверх, положив голову на сложенные руки. У Лайтбоди, красивого молодого человека, была сардоническая улыбка и челюсть Дракулы. Тристрам сидел на койке с ногами, обернув их одеялами, и писал письмо жене. Он был уверен, что она это письмо не получит, как наверняка она не получила отправленные ей тридцать с лишним других, но писать Беатрисе-Джоанне - это было все равно что творить молитву, прося о лучшем будущем, о нормальной жизни, об обычном милом тепле дома и любви. "Завтра идем в бой. Где - Бог знает. Но помни, что всегда и везде я думаю только о тебе. Скоро мы снова будем вместе, может быть, даже скорее, чем сами думаем Любящий тебя Тристрам". Он написал ее имя на дешевом конверте, купленном в солдатской лавке, и запечатал письмо. Потом он нацарапал сопроводительную записку, текст которой был неизменен: "Ты, свинья, называющая себя моим братом, никого не любящий лицемерный ублюдок, передай это письмо моей жене! Вечно ненавидящий тебя Т. Ф." Адрес на втором конверте, куда Тристрам вложил первый, гласил: "Д. Фоксу, Дом Правительства, Брайтон, Большой Лондон". Тристрам был абсолютно уверен, что Дерек, с его психологией приспособленца и беспринципного человека, и сейчас среди власть имущих, какая бы партия у этой власти ни находилась. Весьма вероятно, что Дерек был одним из зачинщиков этой войны, если война действительно велась. Так что определение слова "противник", данное командиром взвода, было неверным. - Знаешь, что я думаю? - продолжал задавать вопросы сержант Лайтбоди. (Тристрам, к своему удовлетворению, уже нашел ответ на его первый вопрос, но не решался произнести его вслух.) - Я думаю, что никакого врага нет. Я думаю, что, как только мы погрузимся на транспорт, они его просто потопят. Или сбросят на корабль несколько бомбочек и разнесут его вдребезги. Вот что я думаю. - Никаких бомбардировщиков нет, - возразил Тристрам. - Бомбардировщиков больше не существует. Они исчезли много лет назад. - А я видел их в кино, - сказал сержант Лайтбоди. - В очень старых фильмах. В фильмах о войнах двадцатого века. Эти войны были очень сложны и тщательно подготовлены. - Они разнесут нас торпедами. - А это тоже оружие, вышедшее из употребления, - сказал Тристрам. - Вспомни-ка: боевых кораблей не существует. - Хорошо, - не сдавался Лайтбоди. - Тогда отравляющий газ! Уж как-нибудь они нас прикончат. Мы не успеем сделать и выстрела! - Может быть, и так, - согласился Тристрам. - Но они не захотят портить наше обмундирование, оружие да и сам корабль. - Вдруг он встрепенулся и спросил: - Черт побери. А кого мы имеем в виду, когда говорим "они"? - Ясно кого. Под "ними" мы подразумеваем тех, кто жиреет, производя форму, корабли и винтовки, - ответил сержант Лайтбоди. - Производят и уничтожают, производят и уничтожают и снова производят. И так - непрерывно. Вот эти- то люди и затевают войны. "Патриотизм", "честь", "слава", "защита свободы" - все это дерьмо собачье, вот что это такое! Окончание войны является способом ее ведения. А противник - это мы. - Чей мы противник? - Наш собственный. Помяни мое слово! Мы до этого не доживем, до конца войны то есть, потому что мы вступили в эпоху бесконечных войн. Бесконечных, потому что гражданское население не будет ими затронуто, так как войны будут вестись на приятном отдалении от центров цивилизации. Штатские любят войну. - Но, вероятно, только до тех пор, пока они могут оставаться штатскими, - вставил Тристрам. - Кое-кому из них это удается тем, кто управляет, и тем, кто делает деньги. И их бабам, конечно. Не то что бедным сучкам, вместе с которыми мы будем воевать. Если, конечно, они милостиво позволят нам жить до тех пор, пока мы куда-нибудь доплывем - Я не положил глаз ни на одну бабу из вспомогательных частей с самого момента поступления в армию, - сказал Тристрам. - А-а, "подсобницы"? Это тоже гнусная ложь. Женские батальоны, целые женские полки - вот что они придумали, черт бы их побрал! Я точно знаю - моя сестра призвана в одну из таких частей. Она мне пишет время от времени. - Я не знал об этом, - признался Тристрам. - По ее словам, они занимаются точно тем же, что и мы. Все то же самое, черт побери, кроме как в стрельбе не практикуются. Они выжидают момент, чтобы сбросить бомбу на бедных сучек. - Тебе очень не нравится перспектива быть убитым? - спросил Тристрам. - Да не то чтобы очень... Лучше всего, когда смерть приходит неожиданно. Я бы не хотел лежать в постели и дожидаться смерти. Сержант Лайтбоди устроился в койке поудобнее. Как в гробу. - Когда начинаешь подумывать об этом, то перспектива пасть на поле брани имеет много своих положительных сторон. Жизнь - это только процесс выбора момента смерти. Вся жизнь является непрерывной отсрочкой этого момента, потому что выбор так труден! Не делать выбора - огромное облегчение. В отдалении, словно смеясь над этими избитыми афоризмами, заревел морской транспорт. - Я намерен жить, - проговорил Тристрам. - У меня так много того, ради чего стоит жить. Транспорт снова заревел. Гудок не разбудил четырех других сержантов, находившихся в комнате. Это были неотесанные парни, зло подшучивавшие над Тристрамом из-за его акцента и попыток оставаться вежливым с солдатами во время занятий. Теперь они храпели, набравшись алка за ужином. Сержант Лайтбоди замолчал и скоро заснул приятным сном, словно приняв перед этим восхитительного эликсира забвения. Тристрам лежал в чужой постели, в чужой казарме... Раньше эта койка принадлежала сержанту Дэю, которого уволила вчистую смерть от ботулизма. Теперь его заменил Тристрам. Всю ночь напролет транспорт ревел, словно голодное чудовище, требуя своей порции пушечного мяса. Он не желал дожидаться, когда наступит время завтрака. Тристрам ворочался под грязными одеялами и слушал этот рев. "Бесконечная война". Эта мысль не давала ему покоя. Он не думал, что такая война возможна, если закон цикличности истории справедлив. Вполне может быть, те историографы, которые все эти годы не хотели признавать, что история развивается по спирали, не делали этого потому, что спираль очень трудно описать. Гораздо легче сфотографировать спираль с верхнего конца или сжать спираль в катушку. В конце концов, была ли война кардинальным решением? Были ли правы те древние примитивные теоретики? Была ли война великим стимулятором половой активности, великим источником адреналина для всего мира, растворителем скуки, Angst, меланхолии, апатии, сплина? Является ли война сама по себе массированным сексуальным актом, достигающим высшей точки в детумесценции, где смерть является не просто метафорой? И наконец, является ли война контроллером, выравнивателем и иссекателем, регулятором плодовитости? "Война-а!" - кричал транспорт в металлической гавани. "Война-х-х!" - захлебывался храпом сержант Беллами, ворочаясь в тяжелом сне. В эту самую минуту миллионы младенцев пробивались на белый свет и пищали: "Вой-на-а-а!" Тристрам зевнул, и в его зевке прозвучало: "Война!" Он ужасно устал, но заснуть не мог, несмотря на исполнявшуюся на многих инструментах колыбельную: "Война, война, война..." Ночь, однако, была не слишком долгой: в четыре часа утра заиграли побудку, и Тристрам возблагодарил судьбу за то, что ему не приходится испытывать тех мучений, которым подвергались его сослуживцы-сержанты, со стонами возвращавшиеся в реальный мир под звуки электронного горна и проклинавшие себя за то, что опять вчера напились. Глава 4 В предрассветных сумерках, на дороге перед казармой, там, где строился первый взвод, вспыхивали искорки, а пятью футами выше искорок раздавался кашель, отхаркивание и ругательства. Капрал Хейзкелл направил тонкий луч своего фонарика на список личного состава, который держал сержант. Тристрам, в стальном шлеме и шинели-реглане старинного покроя, выкрикивал фамилии, тотчас уносимые ветром. - Кристи! - Я! - Крамп! - Нет козла! - Гашен... Хоуэлл... Мэкей... Мьюэ... Талбот... Кое-кто откликнулся, некоторые отвечали непотребными звуками. - Лучше пересчитайте их по головам, - приказал Тристрам капралу. Капрал Хейзкелл поочередно направлял узкий луч своего фонарика в лица каждого трио стоявших в затылок друг другу солдат, высвечивая ряд безжизненных масок, ряд страшных видений в глубине ночной Атлантики. - Двадцать девять, серж, - сообщил капрал. - О'Шон- несси застрелился вчера вечером. - Взвод, смирно! - вполголоса скомандовал Тристрам. - Направо по три... быстрым шагом... левой... марш! Этот сводный приказ был небрежно выполнен. Высекая каблуками искры, взвод (левое плечо вперед... правое плечо вперед...) промаршировал до ротного плаца и, нестройно топоча, занял свое место. Под лай команд, волоча ноги и сверкая искрами из-под ботинок, подтянулись остальные взводы; командиры взводов заняли свои места в строю. Наконец появился и сам капитан Беренс - молочно-белое привидение в офицерском дождевике, - чтобы вывести роту на батальонный плац. На плацу, ярко освещенном прожекторами, словно для праздничного представления, батальонный капеллан, зевая и поеживаясь, служил мессу, отбивая поклоны перед балдахином алтаря. Хлеб, которому предстояло претвориться в тело Господне, имелся в неограниченном количестве (в прошлом году вырос небывалый урожай), но настоящего вина еще не было: в чаше плескался попахивающий черной смородиной алк. Капеллан - долговязый человек с несчастным лицом - благословил воинов на дело их; некоторые из солдат издевательски вернули