ьший  скандал. Охотясь в Сон
Фебрере,  Хайме  вступил в связь с молодой красивой крестьянкой, и дело чуть
не  дошло  до  перестрелки со сватавшимся к ней деревенским парнем. Сельские
романы   помогали  студенту  коротать  летнее  изгнание.  Он  был  подлинным
Фебрером,  как  его  дед.  Бедная  сеньора  знала,  что представлял собою ее
свекор.  Всегда  серьезный и корректный, он с хладнокровием знатного сеньора
пощипывал  за  подбородок  молоденьких крестьянок. В ближайшей к Сон Фебреру
округе  многие  парни  походили  на дона Орасио, но его жена-мексиканка, эта
поэтическая  душа, горящими глазами и арфой на коленях декламировавшая стихи
Оссиана {легендарный кельтский певец, якобы живший в III в. Шотландский поэт
Джемс  Макферсон создал "Поэмы Оссиана"}, была выше этих пошлостей. Сельские
красавицы  в  ярких  платочках,  с распущенными косами и белыми альпаргатами
непреодолимо влекли к себе лощеных и знатных Фебреров.
     Когда донья Пурификасьон выговаривала сыну за его длительные отлучки на
охоту,  тот  оставался  в  городе  и проводил целые дни в саду, упражняясь в
стрельбе  из  пистолета.  При этом он указывал перепуганной матери на мешок,
лежавший в тени апельсинового дерева:
     - Вы видите?.. Здесь кинтал {старинная мера веса, равная 46 кг} пороха.
Не перестану, пока не израсходую весь.
     В  такие  дни  мадо  Антония  боялась  высунуть голову из окон кухни, а
монашенки,  занимавшие  часть  старинного  особняка,  на секунду появляясь в
своих  белых чепцах, немедленно прятались у себя, словно голубки, напуганные
непрерывной стрельбой.
     Сад, окруженный зубчатой оградой, граничившей с парапетом набережной, с
утра  до  вечера  оглашался  звуками  выстрелов.  Испуганно хлопая крыльями,
разлетались  птицы, по выщербленным стенам скользили и скрывались в зарослях
плюща  зеленоватые  ящерицы, в панике носились по улице кошки. Старый сад не
уступал  по  возрасту  дворцу.  Вековые апельсиновые деревья с искривленными
стволами  поддерживались  со  всех  сторон  деревянными  вилами,  на которые
опирались  их почтенные ветви. На гигантских магнолиях почти не было листвы.
Пальмы,  не  приносившие  плодов, тянулись в голубой простор, возвышаясь над
зубчатой оградой и приветствуя море покачиванием своих крон.
     От  жары  кора  на  деревьях потрескалась, на земле бесполезно лопались
семена; как золотые искры, блестели насекомые, которые жужжали и танцевали в
лучах  солнца,  проникавшего сквозь листву; с мягким стуком падали на землю,
отрываясь от ветвей, зрелые фиги; издалека доносился рокот моря, бьющегося о
скалы  у  подножия стены. В этой населенной шорохами тишине Фебрер продолжал
разряжать  свой  пистолет.  Он достиг уже мастерства. Прицеливаясь в мишень,
нарисованную  на  стене, он сожалел, что это - не человек, ненавистный враг,
которого  необходимо  уничтожить.  Эту  пулю - прямо в сердце... Бум!.. И он
удовлетворенно  улыбался,  рассматривая  отверстие  в  том самом месте, куда
целил.
     Треск выстрелов и пороховой дым вызывали в его воображении воинственные
видения,  эпизоды борьбы и смерти, где всегда есть победитель-герой. Ему уже
двадцать  лет,  а  он  еще  не  дрался!  Ему нужен был повод, чтобы проявить
храбрость.  Как жаль, что у него нет врагов... Но он постарается их завести,
как  только вернется на континент. Следуя полету своего воображения, которое
разыгрывалось  под  звуки  стрельбы,  он  мысленно  представлял  себе дуэль.
Противник  поразил  его с первого выстрела, и он упал. Пистолет еще у него в
руке,  и  ему  надо  защищаться  -  стрелять,  лежа  на земле. И, к великому
негодованию  матери  и  мадо Антонии, которые высовывались из окон, глядя на
него  как  на сумасшедшего, он продолжал стрелять, лежа ничком, упражняясь в
такой стрельбе на случай возможного ранения.
     Когда  Фебрер,  сославшись  на  то,  что  решил продолжить свои занятия
вернулся на континент, окрепнув от сельской жизни и осмелев после упражнений
в стрельбе, он стал стремиться к дуэли с первым, кто подал бы к этому повод.
Однако он был человеком вежливым и неспособным на провокации, его вид внушал
уважение  наглецам,  и потому время шло, а дуэли все не было. Огромный запас
жизненных сил и избыток энергии растрачивались на сомнительные приключения и
глупые  выходки,  о  которых потом с восхищением рассказывали на острове его
товарищи по занятиям.
     Когда он жил в Барселоне, пришла телеграмма о серьезной болезни матери.
В  течение двух дней ему не удавалось отплыть: не было попутных пароходов. А
когда он прибыл па остров, мать уже скончалась. От членов семьи, которые еще
помнили  его  детство,  не  осталось никого. Лишь мадо Антония напоминала об
ушедших временах.
     В  двадцать  три  года  Хайме  оказался владельцем состояния Фебреров и
человеком,   пользующимся   неограниченной   свободой.  Состояние  его  было
подорвано   роскошным   образом  жизни  предков  и  отягощено  всякого  рода
обязательствами. Дом Фебреров поражал своим величием, но напоминал севшие на
мель  корабли,  которые,  погибая,  приносит  богатство тому берегу, где они
потерпели крушение Его развалины, на которые с презрением глядели бы древние
Фебреры, все еще представляли целое состояние.
     Хайме ни о чем не хотел думать, ни о чем не хотел знать: он хотел жить,
повидать  свет.  Он  отказался от своих занятий. На что ему римские законы и
обычаи или церковные каноны, если можно жить в свое удовольствие? Он уже был
достаточно  учен. Самыми лучшими и самыми отрадными познаниями он был обязан
матери:  еще  ребенком он научился от нее немного играть на рояле и говорить
по-французски.  Рояль  был  старым  инструментом  с  желтоватыми клавишами и
большим  пюпитром красного дерева, Который доставал почти до потолка. Многие
знали  меньше  его,  но это нисколько не мешало им жить господами и быть еще
счастливее, чем он. Итак, надо жить!..
     Два  года  прожил  он в Мадриде, имел любовниц, принесших ему некоторую
славу,  держал  прекрасных  лошадей,  позволял себе поскандалить в ресторане
"Форнос",  был  близким  приятелем одного известного тореадора и вел крупную
игру  в игорных домах на улице Алькала. Он дрался и на дуэли, но не так, как
он  воображал  -  лежа на земле с пистолетом в правой руке, а на шпагах. При
этом  столкновении  он получил легкое ранение в руку, которое дни него сущим
пустяком - все равно что булавочный укол для слона.
     Он уже не был больше "майоркинцем с унциями". Запасы золотых кружочков,
сберегавшиеся  его  матерью, истощались, но он щедрой рукой кидал на игорные
столы  кредитные  билеты,  а  когда  проигрывал - писал своему управляющему,
адвокату из семьи старых моссонов, веками служивших Фебрерам.
     Хайме  устал  от  Мадрида,  где  чувствовал себя чужим. В нем жила душа
древних  Фебреров,  великих  путешественников, которые объездили все страны,
кроме  Испании,  так  как  всегда  жили повернувшись спиной к своим королям.
Многие  из  его  предков  чувствовали  себя как дома во всех крупных городах
Средиземноморья, гостили у властителей мелких итальянских государств, бывали
на  аудиенциях  у  папы  и  турецкого  султана,  но  о поездке в Мадрид и не
помышляли.
     Кроме   того,   Фебрер   постоянно   ссорился   со   своими  столичными
родственниками,  молодыми  людьми,  которые гордились дворянскими титулами и
втихомолку  посмеивались  над  его  необычным  званием бутифарра. И подумать
только,  что  его  семья  не раз уступала родственникам на континенте титулы
маркизов,   предпочитая   всему   титул,   столь  высокий  среди  островного
дворянства, и высшие кавалерские степени Мальтийского ордена!..
     Он начал путешествовать по Европе, проводя осень и часть зимы в Париже,
а  холодные  месяцы  - на Лазурном берегу; весной жил в Лондоне, а летом - в
Остенде,  совершая  время от времени поездки в Италию, Египет и на север - в
Норвегию, чтобы увидеть, как светит солнце в полночь.
     Ведя этот новый образ жизни, он оставался почти никем не замеченным. Он
был  лишь простым туристом, ничтожной песчинкой в том огромном потоке людей,
которых  жажда странствий влечет во все концы земли. И все же это постоянное
передвижение  с места на место, порою томительно однообразное, порою богатое
неожиданными  приключениями,  отвечало  его  атавистическим  инстинктам, тем
вкусам, которые он унаследовал от предков, любивших далекие путешествия.
     Кроме  того,  эта  бродячая  жизнь  удовлетворяла  его страсть ко всему
необычайному.  В  отелях  Ниццы,  этих  очагах  мирового разврата, лицемерно
скрытого  под  маской  благопристойности,  его  баловали  женщины,  нежданно
являвшиеся  к  нему  и  сумерках. В Египте ему пришлось бежать от изощренных
ласк  одной  стареющей  венгерской  графини,  элегантной и сильно надушенной
женщины  с  ввалившимися глазами, скрывавшей увядающее тело под густым слоем
косметики.
     Он  жил в Мюнхене, когда ему исполнилось двадцать восемь лет. Незадолго
до  этого  он  был  в  Байрейте на нескольких представлениях опер Вагнера, а
теперь в столице Баварии посещал театр Резиденции, где проходил моцартовский
фестиваль.  Хайме  не  был  меломаном,  но кочевой образ жизни заставлял его
ехать   туда,   куда   ехали   все,   и   два  года  подряд  он  в  качестве
пианиста-любителя посещал эти торжества.
     В мюнхенском отеле он встретил мисс Мери Гордон, которую видел раньше в
вагнеровском  театре.  Эта  высокая и стройная англичанка обладала крепким и
худощавым  телом  гимнастки.  Спорт  избавил ее от приятной женской полноты,
придав  ей  здоровый  вид  хорошенького, безусого мальчика. Особенно красива
была  ее  голова  -  фарфорово-прозрачная  головка  пажа,  с розовым носиком
игривой  собачки, влажными голубыми глазами и рыжими волосами, которые терку
отливали   светлым  золотом,  а  ближе  к  коже  -  червонным.  Красота  се,
очаровательная  и хрупкая, была той исключительно английской красотой, что в
тридцать лет исчезает под лиловатым румянцем и шероховатой кожей.
     В  ресторане  Хайме  не  раз  встречался  со  взглядом ее голубых глаз,
спокойно   и   смело  останавливавшихся  на  нем.  Ее  сопровождала  толстая
нарумяненная  дама  -  компаньонка,  одетая  в  черное, в красной соломенной
шляпке  и  с  поясом того же цвета, разделявшим на два выпуклых полушария ее
живот  и  грудь. Сама же она, молодая и легкая, казалась цветком из золота и
перламутра в своем белом фланелевом платье мужского покроя, мужском галстуке
и панаме с опущенными полями и голубой вуалью.
     Фебрер  встречался с ними на каждом шагу: в Пинакотеке {музей живописи}
возле  "Евангелистов"  Дюрера {Дюрер Альбрехт (1471-1528) - великий немецкий
живописец, гравер и рисовальщик эпохи Возрождения}, в Глиптотеке {мюнхенский
музей  скульптур}  перед  эгинскими мраморными статуями {древние скульптуры,
найденные  в  1811  г.  на  греческом  острове  Эгина}, в театре Резиденции,
выдержанном  в  стиле  рококо,  где в зале, украшенном по моде прошлого века
фарфором  и  гирляндами  и,  казалось,  требовавшем  от  посетителей красных
каблуков  и  белых  париков,  исполняли  Моцарта. Привыкнув к этим встречам,
Хайме  при  виде  мисс  приветливо  улыбался,  а она застенчиво отвечала ему
одними глазами, в которых вспыхивали огоньки.
     Однажды  утром,  выйдя  из  своей  комнаты,  он  встретил англичанку на
площадке   лестницы.   Перегнувшись   через  перила,  она  прижалась  к  ним
мальчишеской грудью.
     - Лифт!.. Лифт!.. - кричала она птичьим голоском, вызывая лифтера.
     Поклонившись,  Фебрер  вошел  вместе  с  ней в кабину и, чтобы завязать
разговор,  сказал несколько слов по-французски. Англичанка молча смотрела на
него ясными голубыми глазами, в которых блестела золотая искорка. Она стояла
неподвижно, словно не понимая, но Хайме недавно видел, как она перелистывала
в читальном зале парижские газеты.
     Выйдя  из  лифта, англичанка быстрым шагом направилась в контору, где с
пером в руке сидел кассир отеля. Он почтительно выслушал ее, готовый служить
переводчиком  любым  гостям,  вышел  из-за  своей перегородки и направился к
Хайме,  еще  смущенному  неудачей  и  делавшему вид, что читает объявления в
вестибюле.  Фебрер подумал, что обращаются не к нему. "Сеньор, эта сеньорита
просит меня представить вас ей".
     И,  повернувшись  к  англичанке,  сказал с чисто немецким спокойствием,
словно выполнял свой служебный долг:
     - Месье идальго Фебрер, испанский маркиз.
     Он  знал  свои  обязанности. Всякий испанец, путешествовавший с полными
чемоданами,  был  для  него  дворянином  и  маркизом,  если  только  сам  не
опровергал этого.
     Потом указал глазами на англичанку, сохранявшую во время этой церемонии
серьезный  и  важный  вид,  без которого ни одна порядочная девушка не может
обменяться с мужчиной и двумя словами:
     - Мисс Гордон, доктор Мельбурнского университета.
     После  этого мисс протянула свою ручку в белой перчатке и крепко пожала
руку Фебреру. И только тогда она решилась сказать:
     -  Oh  l'Espagne!..  Oh don Quichotte!.. {О Испания!.. О дон Кихот!.. -
франц.}
     Как  бы  случайно,  они  вышли  из  отеля вдвоем, беседуя о спектаклях,
которые  посещали  по  вечерам.  В  этот день театр был закрыт, и они решили
пойти  на  Терезиенвизе,  к  подножию статуи Баварии, посмотреть на праздник
тирольцев  и  послушать  их  песни.  После  завтрака  в  отеле  они пошли на
праздник,  поднялись  на  голову огромной статуи, осмотрели оттуда баварскую
равнину,  озера  и  далекие  горы  и пробежали по галерее Славы, уставленной
бюстами  знаменитых баварцев, имена которых они прочли впервые. Спустившись,
они  прошли  вдоль балаганов, любуясь тирольскими костюмами, акробатическими
танцами и звонкими трелями, похожими на щелканье соловья.
     Хайме  и  мисс Гордон гуляли так, будто знали друг друга всю жизнь. Ему
нравилась  та  непринужденная  манера,  с  которой  она себя держала, манера
саксонских  девушек,  не  боящихся общения с мужчиной, сознающих свою силу и
способных  себя  защитить.  С  этого  дня  они  стали вместе посещать музеи,
академии, старые церкви - иногда одни, а иногда в сопровождении компаньонки,
следовавшей  за  ними  по  пятам.  Они  были  словно  два  товарища, которые
обменивались  впечатлениями,  не  думая  при  этом  о  различим  пола. Хайме
хотелось  воспользоваться  этой  близостью,  чтобы  сказать  ей  комплимент,
позволить себе маленькие вольности, но в последний момент он сдерживал себя.
Ему  казалось,  что с такого рода женщинами не следует спешить: они остаются
бесстрастными,  внешне  чуждыми  всякого  рода  эмоциям,  и необходимо ждать
проявления инициативы с их стороны. Эти женщины могли одни путешествовать по
всему  свету  и  были  способны ответить на любую вспышку страсти боксерским
ударом.  Он  знавал и таких, которые вместе с пудреницей и носовым платочком
носили в рукаве или в сумочке маленький никелированный револьвер.
     Мисс Мери рассказывала ему об отдаленном архипелаге в Океании, где отец
ее  был чем-то вроде вице-короля. Матери у нее не было, и теперь она прибыла
в  Европу  для  завершения  образования,  полученного  в Австралии. Она была
доктором  Мельбурнского  университета,  доктором музыки... Хайме старался не
удивляться рассказам об этом далеком мире и, в свою очередь, говорил о своей
семье  и стране, о красотах острова, о пещере в Арта, трагически грандиозной
и  хаотической, как преддверье ада, о пещерах Дракона с бесчисленными рядами
светящихся   сталактитов,   походивших   на   ледяной   дворец  с  уснувшими
тысячелетними  озерами,  из  глубины  которых,  казалось,  могли  бы выплыть
обнаженные  волшебницы,  подобные  дочерям  Рейна  {Дочери  Рейна  - ундины,
сказочные  существа,  оберегавшие,  по  древнегерманской  легенде, сокровища
карликов  Нибелунгов  на  дне Рейна}, оберегающим сокровище Нибелунгов. Мисс
Гордой  слушала  его  как зачарованная, Хайме, сын этого сказочного острова,
где  море  всегда лазурно, где круглый год светит солнце и цветут апельсины,
становился в ее глазах еще интереснее.
     Фебрер   понемногу   начал  проводить  вечера  в  комнатах  англичанки.
Моцартовский   фестиваль   окончился.   Мисс  Гордон  испытывала  постоянную
потребность  в  музыке,  которая была ее духовной пищей. В ее гостиной стоял
рояль и лежала целая груда партитур, сопровождавших ее во всех путешествиях.
Хайме  садился  рядом  с ней за инструмент и пытался ей аккомпанировать. Она
исполняла   вещи   всегда   одного   и   того  же  автора,  божественного  и
неповторимого.  Отель  был  расположен неподалеку от вокзала, и шум вагонов,
карет  и  трамваев  раздражал  англичанку  и  вынуждал  ее  закрывать  окна.
Компаньонка  оставалась  в  своей  комнате, радуясь возможности отдохнуть от
оглушительного  потока  звуков:  ничто  не  доставляло  ей такой отрады, как
вязание  ирландских кружев. Наедине с испанцем мисс Гордон обходилась с ним,
как учительница:
     -  Давайте  еще  раз  повторим  тему меча {Герой цикла оперы Р. Вагнера
"Кольцо Нибелунгов" (1876) Зигфрид, согласно легенде, сковал чудесный меч из
осколков  отцовского  меча  и  с  его  помощью  совершил множество подвигов.
Музыкальная  тема  меча  -  одна из ведущих в оперном цикле Вагнера}. Будьте
внимательнее.
     Но  Хайме,  который все время искоса поглядывал на стройную и белую шею
англичанки,  опушенную золотистыми волосами, и на тонкую сеть голубых жилок,
слегка просвечивавших сквозь ее перламутровую кожу, был рассеян.
     Однажды  вечером  шел  дождь,  и  свинцовое небо, казалось, нависло над
самыми  крышами  домов.  Гостиная тонула в полумраке. Они играли в сумерках,
сдвинув головы, чтобы разобрать белеющее пятно партитуры. Шумел зачарованный
лес  и  шелестел зелеными кронами над суровым Зигфридом, этим невинным сыном
природы,  стремившимся  познать  язык и душу безгласных вещей. Пела чудесная
птица, и ее нежному дрожащему голосу вторил рокот листом. Мери вздрогнула.
     - О поэт!.. Поэт!..
     И продолжала играть. В сгустившихся сумерках гостиной зазвучали суровые
аккорды,  провожающие  в  могилу  героя,  - траурный марш воинов, несущих на
большом  щите  огромное  белое тело золотоволосого Зигфрида. Марш перебивала
меланхолическая  мелодия  богов. Мери дрожала. Наконец ее руки оторвались от
клавиш,  и  она,  словно  птичка  с  поникшими крыльями, склонилась на плечо
Хайме.
     - Oh Richard!..! Richard, mon bien aime! {О Рихард, Рихард, мой любимый
-- франц.}
     Испанец  увидел  ее  расширившиеся  зрачки и плачущий рот, тянувшийся к
нему,  почувствовал в своих руках ее холодные руки, ощутил ее дыхание. К его
груди прижалась скрытая платьем округлая девичья грудь, крепкая и упругая, о
наличии которой он и не догадывался.
     В этот вечер музыки больше не было.
     Когда в полночь Фебрер ложился спать, он все еще не мог опомниться. Он
первый  обладал  ею,  в  этом  не могло "нить сомнения. После такой холодной
сдержанности  все  произошло очень просто, без всяких усилий с его стороны -
так, как будто его взяли под руку.
     Хайме  также удивляло, что его называли чужим именем. Кем мог быть этот
Рихард?.. В часы нежных и мечтательных признаний, сменявших минуты безумия и
забвения,  она  поведала о том впечатлении, которое испытала, впервые увидев
его  среди  тысячи  людей,  наполнявших  театр в Байрейте. Это был Он!.. Он,
каким его рисуют на юношеских портретах! И встретив его снова в Мюнхене, под
одной  крышей,  она  поняла,  что жребий брошен и бесполезно бороться с этим
влечением.
     В  своей  комнате Фебрер с ироническим любопытством посмотрел на себя в
зеркало.  Чего  только  не способна увидеть женщина! Да, в нем было нечто от
того,  другого...  Тяжелый  лоб,  прямые  волосы,  острый  нос и выступающий
подбородок,  которые  с  годами  могут  сблизиться и придать ему сходство со
старой колдуньей... Превосходный и славный Рихард! Как это случилось, что ты
доставил мне одну на величайших радостей в жизни?.. Какая странная женщина!
     Иногда  к  его  изумлению  примешивалось  горькое  чувство. Эта женщина
каждый  день  казалась  иной,  как бы забывая о прошлом. Она принимала его с
такой  важной  миной,  как  будто  между  ними  ничего  не произошло, словно
пережитое  ею  исчезало  бесследно и предыдущего дня не существовало. Только
тогда, когда музыка вызывала в ее памяти образ другого, приходила нежность и
покорность.
     Хайме  был  раздражен  и  задался  целью  подчинить  ее  себе - ведь он
как-никак  мужчина.  В  конце концов, он достиг того, что рояль стал звучать
все  реже  и  реже,  а она увидела в нем нечто большее, нежели живой портрет
своего кумира.
     Опьяненные  своим счастьем, они нашли Мюнхен уродливым, а отель, где их
знали  как  людей,  чужих  друг  другу,  показался  им  скучным. Им хотелось
ворковать  на  свободе  и  улететь  подальше.  В  один  прекрасный  день они
очутились  в  порту  с  каменным  львом  при  входе  и  увидели чистую гладь
огромного  озера,  сливавшуюся на горизонте с небом. Они были в Линдау. Один
пароход  мог  доставить  их в Швейцарию, другой - в Констанцу. Они предпочли
тихий  немецкий  город, известный тем, что в нем происходил великий Собор, и
остановились в отеле на острове - бывшем доминиканском монастыре.
     С  каким  волнением  вспоминал всегда Фебрер об этой поре, самой лучшей
поре  его жизни! Мери продолжала оставаться для него необычайной женщиной, в
которой  все  еще  нужно  было  что-то  покорить.  Она  бывала  нежна лишь в
определенные   минуты,   а   в   остальное  время  дня  казалась  суровой  и
неприступной. Он был ее любовником и, несмотря на это, не мог позволить себе
ни малейшей вольности, которая бы выдала их отношения. Самый легкий намек на
их  близость  заставлял ее краснеть от возмущения. Shocking!.. {неприлично --
англ.}  И все же каждое утро Фебрер проходил по коридорам бывшего монастыря,
стелил  постель  в  своей  комнате,  чтобы  не вызывать подозрений у слуг, и
выходил на балкон. В саду среди высоких розовых кустов распевали птицы. Там,
впереди,  Констанцское  озеро  окрашивалось  в  пурпурный  цвет  восходящего
солнца.  Ранние  рыбачьи  лодки  рассекали воды, оставляя за собой оранжевый
след;  издалека  слышался  звон  колоколов собора, скрытого влажным утренним
туманом;  на  том  берегу,  где  озеро  кончается и переходит в русло Рейна,
начинали  скрипеть  лебедки;  шаги слуг и приглушенные звуки утренней уборки
отдавались глухим эхом под сводами старинного монастыря.
     Возле балкона находилась башня, прижатая к стене и стоявшая так близко,
что  Хайме мог достать ее рукой, - под черепичной крышей, с древними гербами
на  круглом  фасаде.  Когда-то,  готовясь взойти на костер, в ней томился Ян
Гус...  {1369-1415  -  великий  чешский  патриот, выдающийся деятель чешской
Реформации. Был сожжен на костре}
     Испанец  думал  о  Мери. В эти часы в ароматном полумраке своей комнаты
она  спит  первым сладким сном, подложив руки под свою рыжую головку... Тело
ее  устало  и  все  трепещет  от сладостного изнеможения... Бедный Ян Гус!..
Фебрер  по-дружески  сочувствовал  ему.  Сгореть среди столь восхитительного
пейзажа,  быть  может  в  такое  же  утро, как это!.. Положить свою голову в
волчью  пасть  и  отдать жизнь, споря о том, хорош или плох папа и должны ли
миряне  причащаться  вином,  как  священники,  или  нет!  Умереть из-за этих
глупостей,  когда  жизнь  так прекрасна и еретик мог бы безудержно предаться
наслаждению  в  одной из тех рыжих, полногрудых и широкобедрых кардинальских
подруг,   которые   присутствовали  при  казни!..  Бедный  апостол!..  Хайме
иронически  сочувствовал  наивному  протесту  мученика.  Он смотрел на жизнь
иными глазами. Да здравствует любовь!.. Только в ней истинный смысл жизни.
     Около месяца прожили они в этом старинном городке, резиденции епископа,
прогуливаясь вечерами по заросшим травой пустынным улицам с полуразрушенными
дворцами времен великого Собора; спускались в лодке по Рейну, вдоль берегов,
покрытых  лесами,  останавливаясь,  чтобы  взглянуть  па  домики  с красными
крышами  и  просторными  беседками,  в  которых  бюргеры  с  кружкой в руках
распевали песни с истинно немецкой веселостью: степенно и спокойно.
     Из  Констанцы  они поехали в Швейцарию, а потом в Италию. Целый год они
вместе любовались пейзажами, осматривали музеи, посещали руины с лабиринтами
и  укромными уголками, где Хайме не раз пользовался случаем, чтобы коснуться
поцелуем  перламутровой  кожи  Мери,  наслаждаясь  ее  стыдливым  румянцем и
возмущенным  видом,  с  которым  она  произносила:  Shocking!.. Компаньонка,
бесчувственная,   как  чемодан,  к  переменам  маршрута,  продолжала  вязать
кружевную  ирландскую  накидку, которую начала еще в Германии и не выпускала
из  рук  в  Альпах, в Апеннинах, вблизи Везувия и Этны. Лишенная возможности
поговорить   с  Фебрером,  не  знавшим  английского  языка,  она  приветливо
улыбалась  ему, поблескивая желтыми зубами, и возвращалась к своим занятиям,
как декоративная фигура в холле отеля.
     Влюбленные  не  раз  говорили  о  будущем  браке.  Мери  решала  вопрос
энергично  и  быстро. Отцу достаточно написать несколько строк. Он находится
очень  далеко,  и,  кроме  того, она никогда с ним не советовалась. Он будет
согласен  со  всем, что бы она ни сделала, уверенный в ее рассудительности и
осторожности.
     Они  были  в  Сицилии,  и  эта  земля напоминала Фебреру родной остров.
Предки  его  тоже появлялись здесь, но только они носили латы, и их окружало
дурное  общество.  Мери  говорила  о  будущем,  решая предстоящие финансовые
вопросы  со  свойственной ее народу практической жилкой. Бедность Фебрера ее
не  смущала:  состояния  у  нее  хватит па двоих. И она перечисляла все виды
своего  имущества:  земли,  дома  и  акции,  как  управляющий,  помнящий все
наизусть.  По возвращении в Рим они обвенчаются в евангелической капелле и в
католической  церкви.  Она  знакома  с  одним кардиналом, который ей устроил
прием у папы. Его преосвященство уладит все.
     Хайме  провел  бессонную  ночь  в  сиракузском  отеле.  Жениться?  Мери
прелестна,  она украсит жизнь и принесет с собой богатство. Но действительно
ли  она выходит замуж за него?.. Фебрера начинал беспокоить тот, другой, чья
прославленная  тень  воскресала в Цюрихе, в Венеции, везде, где они бывали и
где  сохранялись  следы посещений великого маэстро. Он, Хайме, состарится, а
музыка,  его  страшная  соперница,  всегда  будет  юной.  И  вскоре, когда в
результате  брака  их отношения будут лишены очарования запретного, сладости
недозволенного,  Мери встретит какого-нибудь дирижера, еще более похожего на
того,  другого,  или  какого-нибудь  уродливого  виолончелиста,  молодого  и
длинноволосого,  который напомнит ей Бетховена в молодости. Помимо этого, ми
принадлежит  к  другой  нации, обычаи и страсти у нею иные. Его утомляла эта
стыдливость  в  любви,  это  постоянное  сопротивление  его порывам, что так
нравилось ему вначале и создавало иллюзию,
     будто перед ним каждый раз другая, новая женщина. Но теперь он от этого
устал. Нет, еще не поздно бежать.
     "Одно досадно: что она теперь подумает об Испании?.. О дон Кихоте?.." -
говорил он про себя, укладывая на рассвете свой чемодан.
     И он бежал, решив затеряться в Париже, куда англичанка не поехала бы на
поиски. Она ненавидела этот неблагодарный город, освиставший "Тангейзера" за
много  лет  до  ее  рождения  {опера  Вагнера  (1845); была представлена и в
Парижской опере в 1861 г. и встречена враждебно публикой}.
     От этой связи, продолжавшейся год, у Хайме осталось лишь воспоминание о
счастье,  которое  время  преувеличило  и приукрасило, да прядь рыжих волос.
Дома, среди бесконечных путеводителей и открыток, в старинном столе хранился
портрет  доктора  музыки  в  тоге  с  длинными  рукавами и в четырехугольном
плоском берете, с которого свисала кисточка.
     О  той  жизни,  которую  он  вел после этого, Фебрер почти не помнил, -
пустота  и скука ее нарушалась лишь денежными заботами. Управляющий с трудом
высылал  положенные  суммы  и  всегда  запаздывал.  На  денежные  просьбы он
огнем.1л   жалобными   письмами,   распространяясь   о  предстоящей  выплате
процентов,   о  повторных  закладах,  для  которых  было  так  трудно  найти
     Считая,  что  его  присутствие  может чем-нибудь помочь, Фебрер изредка
наезжал  на  Майорку,  что  всегда  приводило  к продаже одного из владений.
Получив  деньги,  он  немедленно  исчезал,  не  обращая  внимания  на советы
управляющего.  Деньги  вызывали  у  него  чувство радости и беспечности. Все
уладится. На худой конец - он женится. А пока что... надо жить!
     И  он прожил еще несколько лет в Мадриде и больших заграничных городах,
пока   наконец   управляющий   не  прервал  эту  жизнь,  полную  беззаботной
расточительности,  прислав  счета  и  отказ  в  дальнейшей присылке денег, а
заодно и просьбу об отставке.
     Целый  год провел он на острове, как он выражался - заживо погребенным,
по ночам развлекаясь только игрой в казино и проводя вечера в кафе на Борне,
за  одним  столиком  со старыми друзьями, коренными островитянами, которые с
удовольствием  слушали  его  рассказы  о  путешествиях.  Нынешняя  его жизнь
состояла  из  лишений и нищеты. Кредиторы угрожали немедленными взысканиями.
Формально  он  еще  сохранял  Сон  Фебрер  и  другие  владения  предков,  но
недвижимость  на острове приносила немного: по старому обычаю арендная плата
оставалась  такой  же,  как  и  во  времена дедов, так как семьи арендаторов
пользовались  землей  из  поколения в поколение. Они платили непосредственно
его  кредиторам,  но  даже  таким образом не вносилась и половина процентов.
Богатое  убранство  дворца было отдано ему лишь на хранение. Благородный дом
Фебреров   шел  ко  дну,  и  он  не  мог  предотвратить  его  гибель.  Хайме
хладнокровно  подумывал о том, что ему следовало бы выйти из этого положения
без унижений и бесчестья. Что, если в один прекрасный день его найдут в саду
навсегда уснувшим под апельсиновым деревом, с револьвером в руке?
     В таком состоянии духа находился он однажды, выходя под утро из казино.
Шел  третий час ночи - время, когда нервная бессонница заставляет видеть все
в необычайном свете, с какой-то особой ясностью, и в эту минуту кто-то подал
Фебреру новую мысль. Дон Бенито Вальс, богатый чуэт, очень его любит. Не раз
вмешивался  он в его дела, спасая от неминуемой опасности. Он симпатизировал
ему  как  человеку и относился с уважением к его имени. У Вальса была только
одна  наследница,  и  он,  к  тому же, хворал; плодовитость и исключительная
жизнеспособность  его  нации  в  данном  случае  не  оправдывалась. Дочь его
Каталина в ранней юности собиралась стать монахиней, но теперь, когда ей уже
минуло  двадцать,  она  почувствовала  влечение  к  суетной светской жизни и
трогательно жалела Фебрера, когда при ней говорили о его неудачах.
     Хайме  воспротивился  этому  предложению  с таким же ужасом, как и мадо
Антония. Чуэта! Но понемногу мысль о браке стала укрепляться в его сознании,
еще усиливаемая нарастающими затруднениями, возникавшими ежедневно. А почему
бы и нет? Дочь Вальса была самой богатой наследницей на острове, а деньги не
пахнут.
     В  конце  концов,  он  уступил настояниям своих друзей, взявших на себя
роль усердных посредников между ним и родственниками Каталины. И вот сегодня
он  едет  завтракать  в  Вальдемосу, где Вальс проводил большую часть года в
надежде найти облегчение от душившей его астмы.
     Хайме попытался вспомнить Каталину. Несколько раз он видел ее на улицах
Пальмы. Красивая фигура, приятное лицо. Если она будет жить вдали от своих и
лучше  одеваться,  то будет весьма представительной дамой... Но сможет ли он
любить ее?
     Фебрер   скептически   улыбнулся.   Разве  для  того,  чтобы  жениться,
необходимо любить? Брак для него был путешествием вдвоем по оставшейся части
жизни,  и  в  женщине  нужно  было  только  искать  качеств, необходимых для
спутника  по  экскурсии:  доброго  характера,  сходства  вкусов,  одинаковых
привычек  в  отношении  еды и сна... Любовь! Все претендовали на нее, а она,
как  талант,  как  красота,  как  богатство,  была  редкой  удачей,  которой
наслаждались   немногие  избранные.  К  счастью,  это  жестокое  неравенство
скрывалось  обманом, и все люди, заканчивая свои дни, с грустью вспоминали о
молодости,  уверенные  в том, что действительно знавали любовь, тогда как не
ощущали ничего иного, кроме жаркого соприкосновения тел.
     Любовь  -  прекрасная вещь, но она совершенно необязательна для брака и
для  жизни.  Самое  важное  -  выбрать хорошую подругу для оставшегося пути;
спокойно и прочно устроиться в жизни; шагать в ногу, чтобы не было скачков и
ненужных  столкновений;  владеть своими нервами, чтобы не создавать излишних
трений  при постоянном общении в совместной жизни; спать, как добрые друзья,
сохраняя  взаимное  уважение,  не  толкаясь  коленями и не ударяя друг друга
локтем в бок... Он и надеялся найти это, заранее готовый на все.
     Вскоре  на  вершине холма открылась окруженная горами Вальдемоса. Башня
картезианского   монастыря,   красиво   облицованная   зелеными   изразцами,
возвышалась над густой зеленью садов, прилегавших к кельям.
     Фебрер  заметил  экипаж,  стоявший  у  поворота  дороги.  Из него вышел
мужчина  и  замахал  руками,  чтобы  кучер Хайме остановил лошадей. Потом он
открыл дверцу и со смехом уселся рядом с Фебрером.
     - О, капитан! - сказал тот с изумлением.
     - Ты не ожидал меня встретить, а?.. Я тоже буду на завтраке, я сам себя
пригласил. Мой брат будет страшно удивлен!..
     Хайме  пожал  ему  руку.  Это  был один из самых преданных его друзей -
капитан Пабло Вальс.






        III



     Пабло  Вальса  знала вся Пальма. Когда он усаживался на террасе кафе на
Борне,  вокруг  него  обычно  теснились  слушатели,  и  каждый  улыбался его
энергичным   жестам,  сопровождаемым  раскатами  громкого  голоса,  который,
казалось, не способен был звучать приглушенно.
     -  Я  чуэт, ну и что же?.. Еврей, самый настоящий еврей! Вся наша семья
происходит  от  тех,  кто  жил на Улице. Когда я командовал судном "Рохер де
Лауриа"  и был однажды в Алжире, я остановился возле дверей синагоги, и один
старик,  посмотрев  на  меня,  сказал: "Можешь войти, ведь ты из наших". И я
подал ему руку и ответил: "Спасибо, единоверец".
     Слушатели  смеялись,  а капитан Вальс громогласно заявлял о том, что он
чуэт,  и  гордо  озирался,  словно бросая вызов домам и людям, воплотившим в
себе душу острова, который питал к его нации нелепую вековую ненависть.
     Лицо  выдавало его происхождение. Рыжие с сединой бакенбарды и короткие
усы  свидетельствовали  о  том, что он отставной моряк; но у обладателя этой
пышной  растительности  был характерный семитский профиль с тяжелым горбатым
носом  и  выступающим  подбородком;  а  глаза, опушенные длинными ресницами,
отливали, в зависимости от освещения, то золотом, то янтарем, и в них словно
плавали крапинки табачного цвета.
     Он  много  плавал,  долго  жил  в  Англии  и Соединенных Штатах и после
пребывания  в этих свободных странах, чуждых религиозной ненависти, научился
открыто  и  дерзко  презирать  обычаи  острова,  застывшего  в  безжизненном
оцепенении.   Другие   чуэты,   устрашенные   на   протяжении  многих  веков
преследованиями  и  презрением,  скрывали  свое  происхождение или старались
заглушить  в  Других  воспоминание  о нем своей покорностью. А капитан Вальс
пользовался  любым  случаем,  чтобы  поговорить  о  своей  принадлежности  к
иудейской  расе,  выставляя  ее  напоказ, слоимо дворянский титул, как вызов
всеобщему предубеждению.
     -  Я  еврей,  ну  и  что же?.. - продолжал он громогласно. - Единоверец
Иисуса,  святого  Павла  и  других  святых, которым поклоняются и у алтарей.
Бутифарры  с  гордостью говорят о своем роде, который ведет свое начало чуть
ли  не  со  вчерашнего дня. Я знатнее, мой род более древний. Моими предками
были библейские патриархи.
     Потом,  возмущаясь  предрассудками,  породившими ожесточение против его
народа, продолжал нападать;
     -  В  Испании, - заявлял он категорически, - нет ни одного христианина,
который посмел бы задирать нос. Все мы внуки евреев или арабов. А кто нет...
кто нет...
     Тут он останавливался и после короткой паузы убежденно утверждал:
     - Кто нет, тот внук монаха.
     На  Полуострове неизвестна эта традиционная ненависть к евреям, которая
все  еще  разделяет  население  Майорки  на  две  касты.  Пабло Вальс просто
бесился,  говоря  о своей родине. Здесь уже не было иудеев по религии. Много
веков тому назад разрушили последнюю синагогу. Почти все евреи крестились, а
непокорные  были  сожжены  инквизицией.  Нынешние  чуэты  -  самые преданные
католики  на  Майорке,  привносящие  в  свои религиозные убеждения семитский
фанатизм.  Они  молятся  вслух,  делают  своих сыновей священниками, находят
связи  для устройства в монастыри своих дочерей, состоят как зажиточные люди
в  числе  приверженцев самых консервативных идей, и все же к ним относятся с
тем   же  отвращением,  что  и  в  прошлые  века,  и  они  живут  совершенно
обособленно, так как ни один класс общества не желает сближения с ними.
     -  Вот уже четыреста пятьдесят лет, как нам кропят темя при крещении, -
продолжал кричать капитан Вальс, - а мы по-прежнему прокляты, отвержены, как
до  нашего  обращения в христианство. Разве это справедливо?.. О, эти чуэты!
Остерегайтесь их! Это дурные люди!.. На Майорке есть два католицизма: один -
для нас, а другой - для остальных.
     И   затем  с  ненавистью,  в  которой  как  бы  отражалась  вся  горечь
преследуемого, моряк говорил о своих единоплеменниках:
     -  Впрочем, так им и надо, трусам, за то, что слишком любят остров, эту
скалу,  на  которой  мы  родились.  Чтобы  не  уезжать отсюда, они сделались
христианами,  а теперь, когда они стали ими взаправду, их за это еще лягают.
Если  бы  они остались иудеями и разъехались по всему свету, как это сделали
остальные,  они  были  бы  теперь, наверно, важными персонами и королевскими
банкирами,  вместо  того чтобы сидеть в своих уличных лавчонках и выделывать
серебряные кошельки.
     Скептик  в  вопросах  религии,  он  презрительно или дерзко отзывался о
всех:  о  евреях,  сохранивших свою старую веру, о принявших христианство, о
католиках,  о  мусульманах,  с которыми общался во время своих путешествий к
берегам  Африки  и в портах Малой Азии. Иногда его охватывала атавистическая
нежность, и он впадал в благоговение перед своим народом.
     Он  был семитом и с гордостью заявлял об этом, ударяя себя в грудь: "Мы
- первый народ в мире!"
     - В Азии мы обовшивели и умирали с голоду, потому что там не с кем было
торговать и некому давать взаймы. Но не кто иной, как мы, дали человеческому
стаду  его теперешних пастырей, которые еще много веков будут владеть душами
человеческими.  Моисей,  Иисус  и  Магомет родились на моей земле... Могучие
сообщники,  не  так  ли,  господа? А теперь мы дали миру четвертого пророка,
тоже из нашего племени, только у него два облика и два имени. Одни зовут его
Ротшильдом,  и  он  главенствует над всеми, у кого есть деньги, а другие его
     Историю  своего  народа  на  острове  Вальс  излагал с обычным для него
лаконизмом.  Когда-то  евреев было много, очень много. В их руках находилась
почти  вся  мировая  торговля принадлежала значительная часть морских судов.
Фебреры  и  другие  владетельные христиане не отказывались вступать с ними в
деловые   связи.   Эти   древние   времена  можно  назвать  эпохой  свободы:
преследования  и  варварство  относятся к сравнительно новому периоду. Евреи
были королевскими казначеями, медиками и другими придворными в средневековых
государствах Пиренейского полуострова.
     Когда начались религиозные распри, самые богатые и хитрые евреи острова
сумели  креститься  вовремя и по доброй воле, смешались с местными семьями и
заставили  забыть  о  своем  происхождении.  Впоследствии  именно  эти новые
католики,   отличавшиеся,   как   все  новообращенные,  особенным  пылом,  и
возглавили ожесточенное гонение на своих бывших собратьев. Теперешние чуэты,
единственные  майоркинцы  достоверно еврейского происхождения, это - потомки
евреев,  принявших крещение последними, внуки тех, на кого обрушилась ярость
инквизиции.
     Быть  чуэтом, вести свой род от тех, кто жил на улице Ювелиров, которую
для краткости называют просто Улицей, - величайшее несчастье для майоркинца.
Напрасно  в  Испании  происходили  революции  и  провозглашались либеральные
законы,  признававшие  равенство  всех испанцев: чуэт, прибыв на полуостров,
становился   таким  же  гражданином,  как  и  все,  но  на  Майорке  он  был
отверженным,  чем-то  вроде  зачумленного,  который  имеет право породниться
только со своими.
     Вальс говорил с усмешкой о той общественной иерархии, которая царила на
острове в течение веков; иные ступени этой социальной лестницы и по сей день
остаются незыблемыми. Наверху - гордые бутифарры, затем дворяне - кабальеро,
потом  моссоны,  за  ними  -  купцы  и  ремесленники  и, наконец, крестьяне,
обрабатывающие  землю.  Далее  открывалась  как  бы огромная скобка на пути,
избранном  господом  богом,  создателем  тех  и  других,  -  обширное пустое
пространство,  которое  каждый мог заселять по своей прихоти. Несомненно, за
благородными  и  простыми  майоркинцами  шли  по старшинству свиньи, собаки,
ослы,  кошки,  крысы...  и под конец, за всеми этими тварями господними, шел
презренный  сосед  с Улицы - чуэт, пария острова. Неважно, что он богат, как
брат  капитана  Вальса, или умен, как некоторые другие. Многие чуэты, бывшие
на  Полуострове  государственными служащими - военные, юристы, финансисты, -
по возвращении на Майорку убеждались в том, что самый последний нищий считал
себя выше их всех и, чувствуя себя оскорбленным, разражался бранью по адресу
евреев  и  их  родни.  Оторванность этого уголка Испании, окруженного морем,
благоприятствовала сохранению здесь духа прошлых времен.
     Тщетно пытаясь отвести от себя многовековую ненависть, не исчезнувшую и
с  прогрессом,  чуэты  доходили  до  крайностей в своем католицизме, в своей
слепой  и  страстной  вере.  В  значительной  мере  это  вызывалось страхом,
проникшим  в  плоть и кровь в результате многолетних преследований. Напрасно
доходили  они  до  крика,  молясь  в своих домах, чтобы их слышали соседи по
улице,  подражая  предкам,  которые  поступали  так  же.  Помимо  того, пища
готовилась при открытых окнах, с тем чтобы все видели, что они едят свинину.
Традиционная ненависть, делавшая из них отщепенцев, не умирала. Католическая
церковь, именующая себя вселенской, оставалась для них на острове жестокой и
неприступной  и платила им за преданность тем, что отталкивала с презрением.
Дети  чуэтов  желавшие  стать  священниками,  не получали мест в семинариях.
Монастыри  закрывали  двери перед каждой послушницей, происходившей с Улицы.
На континенте дочери чуэтов выходили замуж за людей знатных и богатых, но на
острове  они  с  трудом  находили  человека,  согласного  принять  их руку и
богатства.
     - Негодяи! - продолжал иронизировать Вальс. - Они бережливые труженики,
мирно  живущие  в  своих  семьях,  они,  пожалуй,  больше  католики, чем все
остальные,  но  они  чуэты,  и  в  лих  всегда  есть что-то такое, за что их
ненавидят.  В  них  есть  нечто, вы понимаете, господа? Нечто... Кто желает,
может убедиться сам.
     И моряк смеялся, рассказывая о темных крестьянах, которые еще несколько
лет  назад  уверяли,  что у чуэтов тело покрыто жиром, а сзади у них хвосты;
пользуясь   случаем,   они  раздевали  встречного  ребенка  с  Улицы,  чтобы
проверить, имеется ли у него пресловутый отросток.
     - А мой брат? - продолжал Вальс. - А мой праведный брат Бенито, который
так громко молится и, кажется, готов съесть глазами изображения святых?
     Все  вспоминали  о случае с доном Бенито и искренне смеялись, тем более
что  его  брат  первым  потешался  над  этим  происшествием. Рассчитавшись с
долгами,  богатый  чуэт  оказался владельцем дома и ценных земель в одном из
селений  в  глубине  острова.  Когда  он собрался вступить во владение новой
собственности,  осторожные  соседи  дали  ему  совет:  он, разумеется, может
посещать эти земли днем, но оставаться там ночевать?.. Никоим образом! Никто
не  помнил, чтобы в их селе когда-нибудь ночевал чуэт. Дон Бенито не обратил
внимания на эти советы и однажды заночевал, в своем владении; но едва он лег
в  постель,  как  слуги  сбежали. Когда хозяину надоело спать, он соскочил с
кровати. Сквозь ставни не проникало даже слабой полоски света. Ему казалось,
что  он  проспал по меньшей мере двенадцать часов, на самом же деле была еще
ночь.  Он открыл окно - и впотьмах сильно ударился головой о что-то твердое,
попробовал  открыть  дверь  -  и не смог. Во время его сна соседи забили все
ходы  и  выходы,  и  чуэту  пришлось спасаться через крышу, под хохот людей,
радовавшихся своей затее. Шутка эта была лишь предупреждением: если он будет
упорно  идти  против  местных  обычаев,  то  может  проснуться ночью в доме,
объятом пламенем.
     -  Жестоко,  но  остроумно!  -  добавлял  капитан.  -- Мой брат!.. Такой
добряк!.. Такой святой!..
     Все  смеялись  при  этих  словах.  Капитан  постоянно  общался со своим
братом, хотя и относился к нему с некоторой холодностью, не делая секрета из
того,  что они часто ссорились. Пабло Вальс считался в своей семье бродягой:
он  всегда  скитался  -  то  в  море, то в далеких странах, ведя образ жизни
веселого  холостяка;  на  необходимые расходы ему хватало. После смерти отца
дела по дому перешли к его брату, и тот обсчитал капитана на несколько тысяч
дуро.
     -  Совершенно  так  же,  как водится у добрых старых христиан, - спешил
пояснить  Пабло.  - Когда дело идет о наследстве, то не существует ни нации,
ни веры. Деньги не признают религии.
     Бесконечные   преследования,   перенесенные   его  предками,  приводили
капитана  в  негодование.  В  те времена на людей с Улицы нападали под любым
предлогом.  Когда  у  крестьян  случались  раздоры  с  дворянами  или  толпы
вооруженных  чужеземцев  шли  на  горожан  Пальмы,  то  конфликт  разрешался
совместным  нападением на район чуэтов, причем тех, кто не успевал скрыться,
убивали,  а  лавки  их громили. Если в военное время майоркинскому батальону
приходил приказ выступить в Испанию, солдаты бунтовали, выходили из казарм и
грабили  Улицу.  Когда  в  Испании  реакция приходила на смену революции, то
сторонники  короля,  чтобы  отметить  свою победу, брали приступом ювелирные
лавки  чуэтов, захватывали их богатства и разводили костры из мебели, бросая
в огонь даже распятия. Ведь у старых евреев и распятия фальшивые!..
     - А кто такие эти с Улицы? - кричал капитан. - Всем известно: это те, у
кого  глаза  и нос такие, как у меня, хотя есть среди них и курносые, сильно
отличающиеся   от  общего  типа.  Зато  сколько  есть  гордых  аристократов,
почитающих  себя  за  старинную  знать, с лицами точь-в-точь как у Авраама и
Иакова!..    {библейского    предания.   Иаков   считается   родоначальником
израильтян.}
     Существовал  список подозрительных фамилий, чья принадлежность к чуэтам
не  была установлена. Однако такие же фамилии носили и старые христиане - их
отличал от евреев лишь капризный обычай. Всеобщая ненависть распространялась
только  на  семьи,  происходившие  от  тех,  кто подвергся бичеванию или был
сожжен  на  костре  инквизиции.  Этот  знаменитый  список  фамилий  был, нет
сомнение,  почерпнут  из  актов  святейшего  судилища  {исп.  Santo Oficio -
официальное название инквизиционного трибунала}.
     - Какое счастье стать христианином! Предки поджарены на кострах, а дети
навечно заклеймены и прокляты...
     Капитан  утрачивал  свой  иронический  тон,  вспоминая  страшную участь
майоркинских  чуэтов.  Щеки  его  багровели,  и глаза загорались ненавистью.
Чтобы жить спокойно, все евреи приняли в XV веке христианство. На острове не
оставалось  ни  одного  иудея,  но инквизиции надо было чем-нибудь оправдать
свое  существование,  и на Борне происходили сожжения людей, заподозренных в
иудаизме.  По  записям  летописцев,  эти  зрелища  были  устроены  в  полном
соответствии с блестящими представлениями, отпразднованными во имя торжества
веры в Мадриде, Лиме и Палермо.
     Одних чуэтов сожгли, другие подверглись бичеванию, иные отделались тем,
что  были  выставлены на позор в колпаке, разрисованном чертями, и с зеленой
свечой  в  руке.  Но  имущество  конфисковали  у  всех, и святейший трибунал
обогатился.  С  тех  пор  все  заподозренные  в  иудаизме и не располагавшие
покровительством  какого-либо  церковника  обязаны  были  каждое воскресенье
ходить  с  семьей  в  собор к обедне, куда их гнали, как стадо, под надзором
полицейского,  надевавшего  на  несчастных  особые плащи, чтобы не спутать с
другими  людьми.  В  таком  виде  их  вели  в храм, под гниет, ругань и град
камней,  которые  посылала  им  вдогонку  набожная  чернь. Так бывало каждое
воскресенье,   и   в  этой  бесконечной  еженедельной  пытке  умирали  отцы,
превращались  в  мужчин  их  сыновья,  порождая  новых чуэтов, обреченных на
публичное поношение.
     Несколько  семей  уговорились  бежать  от  этого позорного рабства. Они
собирались в саду около городской стены, и их советником и предводителем был
некий Рафаэль Вальс, человек смелый и широко образованный.
     -  Не  знаю  точно, был ли он моим родственником,- говорил капитан. - С
тех  пор  прошло  более двух столетий! Но даже если он мне и не сродни, я бы
очень  хотел  считать  его  близким  по  крови... Мне лестно иметь его своим
предком. Но продолжим!
     Пабло  Вальс собрал в своем доме документы и книги, относящиеся к эпохе
преследований, и рассказывал о них, как о событиях вчерашнего дня:
     -  Они  погрузились  на  судно,  мужчины, женщины и дети, на английское
судно,  но  буря  вернула  их  вновь  к майоркинским берегам, и беглецы были
пойманы. В Испании тогда правил Карл II Злосчастный {испанский король с 1665
по  1700  г.,  последний  представитель  Габсбургской  династии на испанском
троне;  Злосчастным  его прозвали за то, что в годы его царствования Испания
лишилась  многих своих европейских владений и переживала глубокий внутренний
кризис.}.  Как?!  Они  хотели  бежать  с  Майорки,  где  с  ними  так хорошо
обращались,  и,  более  того,  -  на  судне  с протестантской командой!.. Их
заключили  в тюрьму на три года, и конфискация их имущества принесла миллион
дуро.  Кроме  того, святейший трибунал располагал еще несколькими миллионами
дуро,  похищенными  у  предыдущих  жертв.  В  Пальме построили дворец, самый
лучший  и  роскошный  из  всех дворцов инквизиции. Заключенных пытали до тех
пор,  пока  они не признались во всем том, чего желали судьи. И вот седьмого
марта  тысяча  шестьсот  девяносто  первого года начались казни. Это событие
нашло  себе  такого  историка, какого не сыскать во всем мире, - отца Гарау,
святого  иезуита,  кладезя  богословской  премудрости,  ректора  семинарии в
Монте-Сионе,  где  теперь  находится  Институт,  автора книги "Торжествующая
вера" - литературного памятника, который я не продам ни за какие деньги. Вот
он, я ношу его с собой повсюду.

<img src="mertwye_04.jpg" alt=""  hspace="115" border="1">

     И  вынув  из  кармана  "Торжествующую  веру",  томик,  переплетенный  в
пергамент, со старинной красноватой печатью, он поглаживал его со сдержанной
яростью.
     -  Преподобный  отец  Гарау!  Назначенный  увещевать и укреплять в вере
осужденных,  он  все  видел  вблизи  и  описал многотысячные толпы зрителей,
которые   пришли   из   различных   сел  острова,  чтобы  присутствовать  на
празднестве,  на  торжественных  богослужениях  с  участием  тридцати восьми
осужденных  на  сожжение; далее падре говорит о роскошных одеждах дворян, об
альгвасилах  {альгвасил - нижний полицейский чин}, скакавших на резвых конях
перед  процессией,  и  о набожности народа, который громкими криками выражал
сострадание  преступникам,  когда  тех  тащили  на  виселицу,  но  оставался
безгласным при виде этих отступников, забытых богом...
     В  этот  день,  по мнению ученого иезуита, выявилась душевная стойкость
верующих  в  бога  и  тех,  кто  его  не  признает.  Священники шествовали с
вдохновенным  видом,  неутомимо  призывая  грешников  к  покаянию,  а те шли
жалкие,  бледные,  поникшие  и обессиленные. Для всех было очевидно, на чьей
стороне заступничество божье.
     Приговоренных  привели  на  место  сожжения,  к подножию замка Бельвер.
Маркиз  де  Леганес,  губернатор Миланской области, находившийся проездом на
Майорке,  куда  он  прибыл  во главе своего флота, сжалился над молодостью и
красотой одной осужденной девушки и просил о ее помиловании. Трибунал воздал
     Отцу  Гарау  было поручено наставлять Рафаэля Вальса, человека ученого,
но  наделенного  дьявольской  гордостью, побуждавшей его оскорблять тех, кто
осудил  его  на смерть, и мешавшей ему примириться с церковью. Но, как пишет
иезуит,  эта  смелость  ведет  свое  начало от злого духа и поэтому исчезает
перед  опасностью  и  никак  не может сравниться со спокойствием священника,
который напутствует преступника.
     -  Отец  иезуит  вел себя героем: он находился далеко от костра. Теперь
послушайте,  с  каким  евангельским  благочестием  он описывает смерть моего
предка.
     И  Вальс  открывал книгу на заложенной странице и медленно читал: "Пока
до  него  достигал  только  дым,  он  казался статуей, а когда до него дошло
пламя,  он  стал  защищаться, пытаясь укрыться от него, и боролся, как мог и
пока мог. Он был толстым, как откормленный боров, и загорелся изнутри, когда
огонь еще не доставал до него; тело его, пылавшее подобно головешке, лопнуло
посередине,  и  из  него  выпали  внутренности,  как у Иуды: "Crepuit medius
diffusa sunt omnia viscera ejus".
     Это   варварское   описание   всегда   производило   впечатление.  Смех
прекращался,  лица  мрачнели,  и  капитан  Вальс,  посматривая вокруг своими
янтарными   глазами,  удовлетворенно  вздыхал,  как  бы  одержав  победу,  и
небольшой томик опять скрывался в его кармане.
     Однажды, когда среди слушавших был и Фебрер, моряк сказал с укором:
     - Ты тоже там находился, вернее не ты... Один из твоих предков, один из
Фебреров,  нес зеленое знамя, как главный знаменосец трибунала, а дамы твоей
семьи приехали в карете к замку, чтобы присутствовать при сожжении.
     Раздосадованный этими словами, Хайме отвел глаза.
     -   Старые   дела!  Кто  теперь  вспоминает  о  том,  что  было?  Разве
какие-нибудь безумцы вроде тебя... Лучше расскажи, Пабло, что-нибудь о своих
путешествиях... о своих победах над женщинами.
     Капитан  ворчал:  - Старые дела! Душа нашего острова осталась такой же,
как  в  те  времена.  Все еще держатся религиозная и национальная ненависть.
Недаром мы живем в стороне, на клочке земли, отрезанном морем.
     Но  вскоре  к  Вальсу возвращалось хорошее настроение, и, как все много
скитавшиеся  по  белому  свету люди, он не мог устоять, когда ему предлагали
рассказать о своем прошлом.
     Фебрер,  такой же скиталец, как он, с наслаждением слушал его рассказы.
Оба  они  прожили  беспокойную  жизнь  людей,  оторванных  от  родины, столь
отличную от монотонного существования островитян, оба щедро сорили деньгами.
Разница  между  ними  состояла  только  в  том,  что  Вальс  благодаря  духу
предприимчивости,  свойственному  его народу, умел и зарабатывать, и теперь,
будучи   на   десять  лет  старше  Хайме,  имел  достаточно  средств,  чтобы
чувствовать  себя  независимым  и  удовлетворять  свои  скромные потребности
старого  холостяка.  Время  от  времени  он  еще занимался делами и выполнял
поручения друзей, присылавших ему письма из дальних портов.
     Хайме  пропускал  мимо  ушей  ту  часть  пестрой истории моряка, где он
говорил  о  бурях  и  голодовках,  -  его интересовали любовные похождения в
больших международных портах, где встречаются в изобилии экзотические пороки
и  женщины всех рас. Во времена молодости, когда он командовал судами своего
отца,  Вальс знавал женщин всех сословий и всех оттенков кожи и участвовал в
оргиях моряков, которые заканчивались потоками виски и ударами ножа.
     -  Пабло,  расскажи  нам  о твоих похождениях в Яффе, когда тебя хотели
убить арабы.
     И  Фебрер  надрывался со смеху, слушая очередную историю, а моряк между
тем  говорил  себе,  что Хайме - неплохой парень, достойный лучшей участи, и
его  единственный недостаток то, что он принадлежит к бутифаррам и несколько
заражен  семейными  предрассудками.  Встретив  коляску  Фебрера  по дороге в
Вальдемосу,  Вальс  приказал  своему  кучеру  возвращаться  в Пальму; затем,
усевшись  рядом  с  приятелем, он сдвинул на затылок мягкую фетровую шляпу с
приплюснутой  тульей и полями, загнутыми спереди и опущенными сзади, которую
он носил в любую погоду.
     -  Вот  мы  и  вместе. Не правда ли, ты меня не ожидал? Я все знаю, мне
говорят  обо всем, и раз уж готовится семейный праздник, так пусть все будут
в сборе.
     Фебрер   прикинулся   непонимающим.   Экипаж   въехал  в  Вальдемосу  и
остановился  неподалеку  от  картезианского  монастыря,  у  дома современной
постройки.  Когда  друзья  миновали  решетку  сада,  они увидели господина с
седыми  бакенбардами,  который,  опираясь на палку, шел к ним навстречу. Это
был  дон  Бенито  Вальс.  Он  медленно,  приглушенным  голосом приветствовал
Фебрера, прерывая несколько раз свою речь, чтобы перевести дыхание. В словах
его  чувствовалось смирение и желание подчеркнуть ту честь, которую оказывал
ему Хайме, приняв его приглашение.
     - А я? - спросил капитан с лукавой улыбкой.- Разве я никто?.. Ты не рад
видеть меня?
     Дон  Бенито был рад его видеть. Так он повторил несколько раз, но глаза
его  выражали  беспокойство.  Брат  внушал ему некоторый страх. У него такой
острый язык!.. Было бы лучше им встречаться пореже.
     -  Мы  приехали  вместе,  - продолжал моряк. - Я узнал, что Хайме будет
здесь  завтракать,  и  пригласил  себя  сам,  уверенный  в  том,  что ты мне
обрадуешься. Эти семейные встречи совершенно очаровательны.
     Они  вошли  в  просто  обставленный  дом.  Мебель  была  современной  и
безвкусной;  несколько хромолитографий и два-три скверных пейзажа Вальдемосы
и Мирамара украшали стены.
     Каталина,  дочь  Бенито,  поспешно спустилась со второго этажа. Рисовая
пудра,  рассыпанная у нее на груди, выдавала поспешность, с которой она, уже
завидев подъезжающую карету, прихорашивалась перед зеркалом.
     Впервые Хайме мог внимательно рассмотреть девушку. Он не ошибся в своих
предположениях:  высокая,  матово  смуглая,  с  черными  бровями, с глазами,
похожими  на  чернильные  пятна,  и  легким  пушком  над  губой и на висках.
Несмотря  на  девическую  стройность,  фигура ее была крепкой и плотной, что
предвещало  значительную  полноту  в  будущем,  как  у всех женщин ее нации.
Характер  у  нее,  очевидно,  был  нежный  и  покорный;  она была бы хорошим
товарищем,  не  способным испортить совместное путешествие в жизнь. Встречая
взгляд Хайме, Каталина опускала глаза и краснела. В ее поведении и смущенных
взглядах  сквозило почтительное преклонение перед тем, кто казался ей высшим
существом и внушал ей известную робость.
     Капитан нежно обнял племянницу с непринужденным старческим добродушием,
с  каким беседовал обычно в поздние ночные часы с девицами из Пальмы в одном
из  ресторанов  на  Борне.  Ах,  какая  красивая  девушка!  И какая славная!
Подумать только, что она происходит из семьи уродов.
     Дон Бенито повел их в столовую. Завтрак был давно подан. В этом доме по
старому  обычаю завтракали в двенадцать. Сели за стол, и Фебрер, оказавшийся
рядом  с  хозяином, с тревогой следил за его хриплым дыханием и мучительными
передышками, которыми тот прерывал свои слова.
     В тишине, наступающей, как обычно, в начале еды, раздавался непрерывный
свист  его  больных  легких.  Богатый  чуэт  выпячивал  губы,  складывая  их
колечком,  наподобие  трубки,  и  устало  и шумно втягивал воздух. Как и все
больные,  он испытывал потребность говорить, и речи его были бесконечными, с
заминками  и  долгими перерывами для отдыха, причем грудь его хрипела, глаза
закатывались и казалось, что вот-вот он умрет от удушья. Атмосфера в комнате
была  напряженной.  Фебрер  смотрел  на  хозяина  с некоторым беспокойством,
словно  боясь,  что  он  того  и  гляди замертво упадет со стула. Его дочь и
капитан, привычные к этому зрелищу, были, казалось, вполне спокойны.
     -  Это  астма, дон Хайме... - с трудом сказал больной.- В Вальдемосе...
мне лучше... В Пальме я погибал.
     Дочь  воспользовалась случаем, чтобы гость услышал ее голос, робкий как
у монашки, совершенно не гармонирующий с ее жгучими восточными глазами.
     - Да, папе здесь лучше.
     - Здесь тебе покойнее, - прибавил капитан,- и ты меньше грешишь.
     Фебрер  думал  о  том,  как мучительно проводить свою жизнь подле этого
разрушенного  кузнечного  меха'.  К  счастью,  старик  скоро  умрет. Помеха,
которая  будет продолжаться несколько месяцев, не может изменить его решения
вступить в эту семью. Вперед!
     Астматик  с  присущей  ему болезненной болтливостью рассказывал Хайме о
его  предках,  славных  Фебрерах,  самых знатных и самых добрых кабальеро на
острове.
     - Я имел честь быть добрым другом вашего деда, дона Орасио.
     Фебрер подсмотрел на него с изумлением. Ложь! Его важного деда знали на
острове  все,  и  со всеми он разговаривал, сохраняя при этом степенный вид,
который  внушал  людям  уважение  и не отталкивал их. Но значило ли это быть
другом?..  Быть  может,  он  с  ним беседовал по поводу какого-либо займа, в
котором  дон  Орасио  нуждался  для поддержки своего состояния, пришедшего в
упадок.
     -  Я  также  хорошо  знавал  вашего  батюшку,  -  продолжал дон Бенито,
ободренный  молчанием  Фебрера. - Я агитировал за него, когда его выбирали в
депутаты.  Да,  это  были  другие  времена!  Я  был молод и не обладал таким
состоянием, как теперь... Тогда я считался красным.
     Капитан Вальс прервал его со смехом. Теперь его браг консерватор и член
всех религиозных братств Пальмы.
     -  Да,  я  в  них состою! - крикнул, задыхаясь, больной. - Мне нравится
порядок... Мне нравится старина...
     Пусть  управляют  те,  кому есть что терять. А религия? О, религия!.. Я
отдал бы за нее всю жизнь.
     И  он  прижал  руку к груди, боязливо дыша, как бы задыхаясь от прилива
энтузиазма.  Он поднял к небу свой угасающий взор, словно склоняясь в страхе
и трепете перед святым учреждением, которое сожгло его предков.
     -  Не  обращайте  внимания  на Пабло, - продолжал он, с трудом переводя
дыхание  и  обращаясь  к  Фебреру.  -  Ведь  вы его знаете: мозги набекрень,
республиканец,  человек, который мог бы быть богатым, а доживет до старости,
не имея и двух песет.
     - Для чего? Чтобы ты их у меня отобрал?..
     Эта  резкая  реплика  моряка  вызвала  общее молчание. Каталина сделала
печальное  лицо,  опасаясь, что в присутствии Фебрера повторится одна из тех
бурных сцен, которые разыгрывались при каждой ссоре двух братьев.
     Дон  Бенито  пожал  плечами  и заговорил, обращаясь только к Хайме. Его
брат - сумасшедший: золотое сердце, но сумасшедший, безнадежно, сумасшедший.
Из-за  своих  сумасбродных  идей  и  разглагольствований  в кафе он является
главным виновником того, что приличные люди питают известное предубеждение к
.., что дурно говорят о...
     Старик  сопровождал свои отрывистые фразы беспомощными жестами, избегая
произносить слово "чуэты" и стараясь не упоминать о пресловутой Улице.
     Капитан,  раскрасневшись  и  уже  раскаявшись в своей выходке, искренне
хотел,  чтобы  все  забыли  о вырвавшихся у него словах, и жадно ел, опустив
голову.
     Его племянница посмеивалась над его прекрасным аппетитом. Всегда, когда
он ест вместе с ними, они восторгаются вместимостью его желудка.
     -  Это  потому,  что  я  знаком  с  голодом,  - сказал моряк с оттенком
гордости.  - Я испытал настоящий голод - голод, заставляющий подумать о мясе
своих товарищей.
     И,  увлекшись воспоминаниями о морских приключениях, он заговорил о тех
временах  своей  молодости,  когда  отбывал  службу  на  одном  из фрегатов,
плававших  у  побережья  Тихого  океана. Убедившись, что Пабло упорно желает
стать  моряком,  его  отец,  старый Вальс, заложивший основу благополучия их
дома,  посадил  его  на  корабль,  возивший  сахар из Гаваны. Но это не было
настоящим  плаванием.  Повар  приберегал  для  него лучшие куски, капитан не
осмеливался  отдавать  ему приказания, видя в нем сына судовладельца. Так он
никогда  бы  не  стал  настоящим  моряком, опытным и закаленным. С энергией,
свойственной   его   нации,   он   устроился  без  ведома  отца  на  фрегат,
отправлявшийся  грузить  гуано  на  острова  Чинчас,  с весьма разношерстной
командой,   состоявшей   из  дезертиров  английского  флота,  лодочников  из
Вальпараисо,   перуанских   индейцев  -  словом,  из  всяких  подонков.  Ими
командовал один каталонец, скупой на кормежку и щедрый на удары плетью. Рейс
к  островам  прошел  благополучно,  но  на обратном пути, после того как они
прошли  Магелланов  пролив,  настал  штиль, и фрегат простоял без движения в
Атлантическом  океане  около  месяца,  причем  запасы  продовольствия вскоре
истощились. Судовладелец был крохобором и снабдил корабль безобразно скудным
количеством  провианта,  а  капитан,  в свою очередь, еще более сократил эти
запасы, присвоив себе часть средств, отпущенных на их закупку.
     -  Нам выдавали на день по две совершенно червивые галеты. В первый раз
я  как  благовоспитанный  барчук  удалил  этих животных одного за другим, но
после  очистки оставались одни только корочки, тонкие как облатки причастия,
а я умирал с голоду. Тогда...
     -  О  дядя!  -  воскликнула  Каталина  и,  догадываясь  о  том,  что он
собирается сказать, с жестом отвращения отодвинула тарелку и вилку.
     -  Тогда,-  бесстрастно продолжал моряк,- я отменил очистку и глотал их
целиком. Правда, я съедал их по ночам... И столько раз, моя девочка, сколько
раз их нам выдавали. Под конец нам стали выдавать по одной, и когда я прибыл
в Кадис, мне пришлось перейти на суп, чтобы наладить желудок.
     После  завтрака  Каталина  и  Хайме  вышли  в  сад.  Дон Бенито с видом
благодушного  патриарха  приказал  дочери  сопровождать  сеньора  Фебрера  и
показать   собственноручно   посаженные   хозяином   несколько  кустов  роз,
отличавшихся  разнообразием  и  экзотической  красотой.  Братья  остались  в
комнате, служившей кабинетом, и наблюдали за парой, которая прогуливалась по
саду, а затем уселась в камышовые кресла, стоявшие под тенистым деревом.
     Каталина  отвечала  на  вопросы своего спутника с робостью христианской
девушки,  воспитанной в благочестии, угадывая тайный смысл его слов, скрытый
шаблонной любезностью. Этот мужчина приехал ради нее, и отец ее был согласен
с  его  намерениями.  Дело  решено.  Он  Фебрер,  и  она скажет ему "да". Ей
припомнилось  детство, школьные годы, когда ее окружали дети из более бедных
семей,  которые,  унаследовав  родительскую  ненависть,  пользовались  любым
случаем,  чтобы  задеть  ее,  завидуя  ее богатству. Она была чуэтой и могла
дружить  только  с  чуэтами,  но  и  они,  стремясь  примириться  со  своими
недругами,  предавали  друг  друга,  не  имея  ни  достаточной  энергии,  ни
товарищеской поддержки для дружного отпора. После окончания уроков чуэты, по
указанию  монахинь, уходили первыми, чтобы не встречаться на улице с другими
ученицами  и  избежать  оскорблений  и неожиданных нападений. Даже служанки,
сопровождавшие   девочек,   ссорились   между  собой,  переняв  ненависть  и
предрассудки своих хозяев. В мужских школах чуэты тоже уходили раньше, чтобы
ускользнуть от сыновей старых христиан, избивавших их камнями или ремнями.
     Дочь   Вальса  вдоволь  натерпелась  предательских  булавочных  уколов,
царапин исподтишка, нападений с ножницами на ее косы. Потом, когда она стала
взрослой, ненависть и презрение бывших соучениц по-прежнему преследовали ее,
отравляя   беззаботную   жизнь  молодой  и  богатой  девушки.  Для  чего  ей
наряжаться?.. На прогулке ее приветствовали лишь друзья отца, в театре к ней
в  ложу  заходили  только люди с Улицы. За одного из них ей предстояло выйти
замуж, как то пришлось в свое время сделать ее матери и бабушкам.
     Чувство  безнадежности  и  мистицизм,  свойственный ей в ранней юности,
влекли  ее  в  монастырь.  Отец был совершенно убит горем. Но она готовилась
отдать  свою  жизнь служению религии!.. И дон Бенито согласился на ее уход в
один из майоркинских монастырей, где он мог бы видеть дочь ежедневно. Однако
ни  один  монастырь  не  пожелал  ее  принять. Соблазненные состоянием отца,
которое   должно   было  перейти  к  общине,  настоятельницы  были  добры  и
снисходительны, но монастырская паства восставала против приема в свою среду
девушки с Улицы, к тому же не бедной и, стало быть, готовой переносить чужое
превосходство, а гордой и богатой.
     И  вот,  натолкнувшись  на  это  противодействие, она снова вернулась к
мирской жизни, не зная, что думать о своем будущем, и жила теперь подле отца
как  сиделка,  в  полном неведении предстоящей судьбы. Она отворачивалась от
молодых  чуэтов, привлеченных миллионами ее отца и увивавшихся вокруг нее. И
тут  явился  Фебрер,  как  принц  в волшебной сказке, чтобы сделать ее своей
супругой.  Как  милостив  господь! Она видела себя во дворце около собора, в
аристократическом  квартале,  где  по  тихим  и  узким  улицам с голубоватой
мостовой  в вечерние сонные часы, заслышав звон колокола, проходят каноники.
Она  видела  себя  в  роскошной  коляске  среди сосновых аллей парка на горе
Бельвер  или  гуляющей  вдоль  мола  рядом с Хайме и с наслаждением думала о
злобных   взглядах  своих  бывших  одноклассниц,  завидующих  не  только  ее
богатству  и  новому  положению,  но  и  тому,  что  ей принадлежит мужчина,
которому  бурная  жизнь  и  приключения  в  далеких  странах  создали  славу
совершенно  неотразимого человека, ослепительного и рокового для застенчивых
барышень острова.
     Хайме  Фебрер!.. Каталина всегда видела его только издали, но когда она
старалась  заполнить  надоевшее  ей одиночество непрерывным чтением романов,
некоторые  наиболее  интересные  персонажи  своими приключениями и смелостью
напоминали  ей этого дворянина из соборного квартала, разъезжавшего по свету
и  сорившего деньгами в обществе элегантных женщин. И вдруг отец заговорил с
ней об этом необычайном герое, заверил, что тот готов предложить ей свое имя
и  славу  своих предков, бывших друзьями королей!.. Она не знала, была ли то
любовь  или  благодарность,  но испытывала прилив нежности, вызывавшей у нее
слезы  и  неудержимо привлекавшей ее к этому человеку. Ах, как она будет его
любить!  Она  внимала ласковому журчанию его слов, не вникая в смысл того, о
чем  он  говорил,  опьяняясь  лишь  музыкой его речи и думая в то же время о
будущем,  которое  внезапно  открылось  перед  ней, подобно солнечному лучу,
пробившемуся сквозь тучи.
     Но  вот,  сделав  над  собой усилие, она прислушалась к словам Фебрера,
говорившего  о  больших  и  далеких  городах,  о  вереницах  богатых карет с
великолепными  женщинами,  выставлявшими  напоказ  последние новинки моды, о
лестницах  в  театрах, откуда спускались целые каскады бриллиантов, перьев и
обнаженных  плеч.  Он старался при этом приноровиться к уровню представлений
молодой  девушки  и  угодить  ей  подробным  описанием  того, что составляет
предмет женского тщеславия.
     Хайме  не заканчивал своей мысли, но Каталина хорошо понимала смысл его
слов.  Она,  несчастная  девушка с Улицы, чуэта, привыкшая видеть близких ей
людей  робкими и придавленными вековой ненавистью к ним, посетит эти города,
сольется  с  этой  богатой  толпой, перед ней откроются двери, ранее для нее
закрытые,  и  она  войдет в них, опираясь на руку человека, воплощавшего для
нее всегда все земное величие.
     -  Увижу ли я все это! - прошептала Каталина с напускной скромностью. -
Мне  суждено  жить  на острове; я бедная девушка, никому не причинившая зла,
но,  несмотря  на  это,  мне  пришлось перенести большие огорчения... Должно
быть, я просто непривлекательна.
     Фебрер   тотчас   устремился  по  пути,  открытому  перед  ним  женским
лукавством.  Она  непривлекательна?!  Нет,  Каталина. Он прибыл в Вальдемосу
только ради того, чтобы увидеть ее, поговорить с ней. Он предлагает ей новую
жизнь.  Всем,  что  вызывает у нее восхищение, она может воспользоваться, ей
стоит только сказать одно слово. Согласна ли она выйти за него замуж?..
     Каталина,  уже  целый  час  ожидавшая  этого  предложения,  вздрогнула.
Наконец-то  она  услышала  об этом из его уст! Она не могла сразу ответить и
пролепетала  лишь несколько слов. Для нее это было счастьем, самым большим в
ее  жизни,  но  она  как  благовоспитанная  девушка  не  должна  была  сразу
соглашаться.
     - Я?.. Я подумаю... Это так неожиданно!..
     Хайме  хотел  настоять  на своем, но в эту минуту из сада вышел капитан
Вальс  и  громко позвал его. Им пора ехать в Пальму, он уже велел запрягать.
Фебрер глухо запротестовал. По какому праву Пабло вмешивается в его дела?..
     Появление дона Бенито прекратило их разговор. Старик тяжело дышал, лицо
его  было  багровым.  Капитан  нервно  расхаживал  взад и вперед, возмущаясь
медлительностью  кучера.  Было  ясно,  что  между братьями произошел крупный
разговор.  Старший  из  них  бросил  взгляд  на  дочь  и  на Хайме и немного
успокоился, догадавшись, что они поняли друг друга.
     Дон  Бенито  и  Каталина  проводили гостей до экипажа. Астматик схватил
руку  Фебрера  и  крепко  пожал ее. Вот его дом, а сам он - верный друг дона
Хайме,   всегда  готовый  к  услугам.  Если  тому  нужна  помощь,  он  может
рассчитывать  на  нее  в  любое время. На него смотрят как на члена семьи!..
Старик  еще  раз  вспомнил  о доне Орасио, об их старинной дружбе. Потом, не
упоминая о брате, он пригласил Фебрера позавтракать с ними дня через два.
     - Да, я приеду, - сказал Хайме и бросил на Каталину взгляд, заставивший
ее покраснеть.
     Когда  садовая  ограда,  из-за  которой приветливо махали руками отец и
дочь, исчезла из виду, капитан Вальс шумно расхохотался.
     -  Итак, тебе хочется как будто, чтобы я стал твоим дядей? - спросил он
с иронией.
     Взбешенный  вмешательством  своего  друга  и  внезапностью, с какой тот
заставил его покинуть дом, Фебрер дал волю своему негодованию. Что ему надо?
По какому праву капитан вмешивается в его дела? Он взрослый и не нуждается в
советниках.
     -  Постой-ка!  -  сказал  моряк,  откидываясь  на сиденье и придерживая
руками  свою широкополую мушкетерскую шляпу, съехавшую на затылок. - Постой,
любезный!..  Я  вмешиваюсь потому, что принадлежу к этой семье. Полагаю, что
дело идет о моей племяннице; по крайней мере, мне так кажется.
     -  А  если  я  собираюсь  жениться  на  ней... Тогда что?.. Быть может,
Каталина не возражает; возможно, что и отец ее тоже будет согласен.
     -  Я  не  говорю,  что  это  не  так,  но  я  дядя, и дядя протестует и
утверждает, что этот брак - глупость.
     Хайме  изумленно  посмотрел  на  него. Глупость выйти замуж за Фебрера?
Быть может, он желает лучшего для своей племянницы?..
     -  Глупость  с  их  стороны  и глупость с твоей, - утверждал Вальс.- Ты
забыл,  где  живешь.  Ты можешь быть моим другом, другом чуэта Пабло Вальса,
которого   встречаешь   в   кафе,   в   казино  и  которого  многие  считают
полусумасшедшим. Но жениться на женщине из моей семьи!..
     И  моряк  рассмеялся  при  мысли  об  этом  союзе.  Родные  Хайме будут
возмущены,  перестанут  с  ним  здороваться.  Им  легче было бы пережить его
самоубийство.  Его  тетка  папесса  Хуана  будет  визжать, как если бы на ее
глазах  совершилось  кощунство.  Он  потеряет все, а племянница капитана, до
сего  времени спокойная и всеми позабытая, сменит свое грустное, монотонное,
но все же мирное существование на адскую жизнь, полную огорчений, унижений и
презрительных насмешек.
     - Нет, повторяю тебе: дядя возражает.
     Даже  простолюдины,  почитающие  себя врагами богачей, будут возмущены,
узнав,  что  бутифарр  женился  на  чуэте. Следует уважать традиции острова,
чтобы  не  погибнуть,  как  погибнет  его брат Бенито от недостатка воздуха.
Опасно  одним  взмахом  изменить  то,  что складывалось веками. Даже те, кто
прибывал  сюда  из  других  мест,  свободные  от  предрассудков люди, быстро
поддавались   влиянию  этой  национальной  розни,  которой,  казалось,  была
пропитана вся атмосфера.
     -  Однажды,  -  продолжал  Вальс,  - на остров прибыла одна бельгийская
чета,  желавшая  здесь  поселиться;  ее  мне  рекомендовал  мой  приятель из
Антверпена. Я им помог, оказал ряд услуг. "Будьте осторожны, - говорил им я,
-  не забывайте о том, что я чуэт, а чуэты - плохие люди". Женщина смеялась.
Какая  дикость!  Какие  отсталые нравы на этом острове! Евреи живут везде, и
они  такие  же люди, как и все остальные. Потом мы стали встречаться реже, у
них  появились  другие  знакомства.  Через  год, встречая меня на улице, они
оглядывались  по сторонам, прежде чем со мной поздороваться. Теперь при виде
меня они всегда отворачиваются, как будто они майоркинцы!
     Жениться!  Ведь  это  на  всю  жизнь.  В  первые  месяцы Хайме не будет
обращать  внимание  на  эти  нашептывания и презрительные улыбки, но пройдет
время  -  вековая  ненависть  не  исчезнет  за  несколько лет! - и он станет
сожалеть  о  своем  уединении,  признает,  что совершил ошибку, бросив вызов
предрассудкам,   разделяемым   большинством   окружающих.   Страдать  же  от
последствий  всего  этого  будет  Каталина,  на  которую  в ее же доме будут
смотреть  как  на  олицетворение  позора. Нет, женитьба - дело нешуточное. В
Испании  брак  нерасторжим,  развода не существует, и попытки подобного рода
обходятся дорого. Поэтому он, Вальс, и остался холостяком.
     Фебрер,  раздраженный этими словами, припомнил шумные выступления Пабло
против врагов чуэтов.
     -  Да  разве  ты  не желаешь, чтобы к твоим единоплеменникам относились
достойно?  Разве  тебя  не  возмущает, когда людей с Улицы рассматривают как
нечто  отличное  от всех других?.. Что может быть лучше этого брака в борьбе
против предрассудков?
     Капитан  развел  руками в знак сомнения. Та-та-та!.. Брак еще ничего не
доказывает.  В  периоды  терпимости  и  недолгого  забвения  прошлого старые
христиане  заключали  браки  с чуэтами. Немало на острове людей, чьи фамилии
напоминают  об  этих  союзах.  И  что  же? Ненависть и разделение существуют
по-прежнему.  Впрочем,  не  совсем  так,  -  несколько смягченные, но всегда
готовые прорваться наружу. Положить этому предел сможет только более высокий
уровень   культуры,   новые   обычаи,   а   это   -   дело   долгих  лет,  и
одним-единственным браком здесь ничего не добьешься. Кроме того, такие опыты
опасны  и  требуют жертв. Если он, Хайме, хочет это испытать, пусть выбирает
другую, а не его племянницу.
     И Вальс иронически улыбнулся, видя протест Фебрера.
     - Быть может, ты влюблен в Каталину? - спросил он.
     Янтарные  хитрые  глаза  капитана  уставились  на  Хайме, и тот не смог
солгать.  Влюблен?..  Нет,  не  влюблен.  Но  разве  любовь  обязательна для
женитьбы?  Каталина  очень  славная,  она  может  стать  превосходной женой,
приятной спутницей жизни.
     Улыбка Пабло стала еще шире.
     -  Поговорим  как  добрые  друзья, знающие жизнь. Мой брат для тебя еще
приятнее.  Несомненно,  он  возьмется  уладить  твои дела: правда, поплачет,
подсчитав,  во  что  это ему обойдется; но старик преклоняется перед знатным
именем,  обожает  и  почитает  все  древнее  -  и все это переживет... Но не
доверяй ему, Хайме. Бенито принадлежит к числу тех евреев, которые выступают
в комедиях с огромным мешком золота и помогают людям в трудную минуту, с тем
чтобы  выжать  из  них  потом  последнее.  Такие,  как он, и подрывают к нам
доверие.  Я  совсем  иной,  человек.  Когда  ты  окажешься  в его власти, то
пожалеешь о совершенной сделке.
     Фебрер  смотрел  на своего приятеля недружелюбно. Самое лучшее, что тот
мог  сделать, это не говорить об этом. Пабло - сумасшедший и привык говорить
то,  что думает, но он, Хайме, не желает это терпеть. Лучше замолчать, чтобы
остаться друзьями.
     -  Хорошо, замолчим, - сказал Вальс. - Но заметь себе еще раз, что дядя
возражает и что я это делаю ради тебя и ради нее.
     Молча  проехали  они  остаток дороги. На Борне они разошлись с холодным
поклоном, не пожав друг другу руки.
     Хайме  пришел домой ночью. Мадо Антония зажгла на столе в приемном зале
масляную  плошку, пламя которой, казалось, еще больше сгущало мрак огромного
помещения.
     Ивитяне  недавно  ушли.  После завтрака они побродили по городу и ждали
сеньора  до  самого  вечера.  Ночь они должны были провести на шхуне: хозяин
хотел  отплыть до рассвета, и мадо с благодушным сочувствием рассказывала об
этих  людях,  как  будто  явившихся  с  другого  конца  света.  Как они всем
восторгались!  Они  ходили  по  улицам как ошарашенные... А Маргалида! Какая
красивая девушка!..
     Добрая  мадо Антония говорила одно, а думала другое и, провожая хозяина
до  спальни,  искоса  поглядывала  на него, надеясь что-либо прочесть на его
лице.  Что  произошло в Вальдемосе, пресвятая дева Льюкийская! Что сталось с
этим сумасбродным планом, о котором хозяин сообщил ей за завтраком?..
     А хозяин был в плохом настроении и очень коротко отвечал на ее вопросы.
Он  не  останется дома, будет ужинать в казино. При свете керосиновой лампы,
слабо  освещавшей  большую  спальню,  он переоделся, привел себя в порядок и
взял   из  рук  мадо  огромный  ключ,  чтобы  отпереть  двери,  когда  будет
возвращаться домой поздней ночью.
     В девять часов вечера по пути в казино он увидел в дверях кафе на Борне
своего  друга  Тони  Клапеса,  контрабандиста. Это был здоровенный мужчина с
бритым  скуластым  лицом,  в  крестьянской  одежде.  Он походил на сельского
священника,  переодевшегося  землепашцем,  чтобы  провести  ночь в городе. В
белых  альпаргатах, рубашке без галстука и сдвинутой назад шляпе он входил в
любое   кафе,  в  любую  компанию,  и  везде  его  принимали  с  величайшими
изъявлениями  дружбы. Господа в казино восхищались им, видя, как спокойно он
вынимает  из  своих  карманов  целые  пачки  банкнот.  Родом  из отдаленного
селения,  расположенного в глубине острова, он стал благодаря своей отваге и
перенесенным  опасностям  главой  таинственного  государства,  о котором все
знали понаслышке, но чье тайное существование оставалось в тени. У него были
сотни  подданных,  готовых отдать за него жизнь, и невидимый флот, плававший
по  ночам,  не  боявшийся бурь и бросавший якорь в почти недоступных местах.
Опасности   и   риск   этих   предприятий   никогда  не  отражались  на  его
жизнерадостном лице и на его великодушном отношении к окружающим. Он казался
печальным  лишь  тогда,  когда неделями не поступало сведений о каком-нибудь
его судне, вышедшем из Алжира в плохую погоду.
     -  Пропало!  -  говорил он друзьям. - Судно и груз не имеют значения...
Там было семь человек, я тоже совершал такие плавания... Постараемся сделать
что-либо для семей, чтобы они не остались без куска хлеба.
     Иногда   печаль  его  бывала  напускной,  и  он  иронически  усмехался:
"Правительственный катер захватил у меня судно..." И все посмеивались, зная,
что  Тони  почти  каждый  месяц  давал  захватить одно из устаревших судов с
немногими  тюками  табака,  чтобы  порадовать своих преследователей. Когда в
портах  Африки  вспыхивала  эпидемия,  власти  острова,  бессильные охранять
обширное   побережье,   обращались  к  Тони,  взывали  к  его  майоркинскому
патриотизму,   и  контрабандист  немедленно  прекращал  свои  перевозки  или
грузился в других местах, чтобы не занести заразы.
     Фебрер  испытывал братское доверие к этому суровому, веселому и щедрому
человеку.  Часто  он  рассказывал ему о своих денежных затруднениях, надеясь
получить  добрый совет у смышленого крестьянина. Не способный просить взаймы
у друзей по казино, Хайме принимал в трудные минуты деньги от Тони, который,
казалось, тут же забывал о них.
     Повстречавшись,   они   обменялись   рукопожатиями.   "Ты   побывал   в
Вальдемосе?.."  -  Тони  уже  знал о его поездке благодаря легкости, с какой
распространялись  самые ничтожные слухи в монотонной и спокойной жизни этого
жадного до новостей провинциального города.
     - Еще кое о чем болтают, - сказал Тони на своем крестьянском наречии, -
хотя  мне все это кажется враньем. Говорят, ты женишься на дочке дона Бенито
Вальса?
     Фебрер,  пораженный  тем,  как  быстро  все  стало известно, не рискнул
отрицать.   Да,   это  так,  только  Тони  он  может  сообщить  об  этом,  у
контрабандиста  вырвался  жест  отвращения, а в глазах его, обычно спокойных
при самых неожиданных известиях, появилось изумление.
     - Ты поступаешь плохо, Хайме; плохо поступаешь.
     Он  говорил серьезно, как бы обсуждая важный вопрос. Бутифарр испытывал
к своему другу больше доверия, чем к кому бы то ни было.
     -  Ведь  я  разорен.  Тони!  В  моем  доме  мне  ничего не принадлежит!
Кредиторы считаются со мной только в надежде на этот брак!..
     Тони   по-прежнему  отрицательно  качал  головой.  Суровый  крестьянин,
контрабандист и нарушитель законов, он казался ошеломленным этой новостью.
     - Все равно ты поступаешь плохо. Выпутывайся из своих затруднений любым
способом,  только  не таким... Мы, твои друзья, тебе поможем. Но жениться на
чуэте?..
     И,  прощаясь с Фебрером, он крепко пожал ему руку, как будто тот на его
глазах шел навстречу смертельной опасности.
     -  Ты  поступаешь плохо... Подумай об этом, - сказал он с упреком. - Ты
поступаешь плохо, Хайме!





        IV



     Когда  в три часа ночи Хайме лег спать, ему почудились во мраке спальни
лица капитана Вальса и Тони Клапеса.
     И  тот  и другой, казалось, говорили ему то же, что и накануне вечером.
"Я  возражаю",  -  повторял  моряк  с иронической улыбкой. "Не делай этого",
-серьезно советовал контрабандист.
     Ночь  в казино он провел молчаливый, в дурном настроении - эти протесты
неотступно преследовали его. Что же было странного и глупого в таких планах,
если  их  отвергал этот чуэт, хотя он, Хайме, оказывал честь его семье, да и
этот  крестьянин,  суровый  и  лишенный  предрассудков,  живущий  почти  вне
закона?..
     Конечно,  на  острове этот брак вызвал бы скандальные толки и пересуды,
но разве не имел он права искать спасения любым способом? Разве впервые люди
его  Круга  пытаются  поправить  свое состояние путем брака? Разве родовитые
герцоги  и  князья,  искавшие  золота  в  Америке,  не  женились  на дочерях
миллионеров еще более сомнительного происхождения, чем дон Бенито?
     Да,  этот  сумасшедший  Пабло  Вальс  отчасти  прав.  Такие браки могут
совершаться  где угодно на свете, но Майорка, их любимая Скала, еще обладала
живой  душой  прошлого,  исполненной  ненависти  и предрассудков. Люди здесь
оставались  такими, какими родились, какими были их отцы и какими они должны
были  оставаться  в  застойной  атмосфере острова, которую не могли изменить
далекие и запоздавшие веяния, приходившие извне.
     Хайме  беспокойно  метался  в  постели. Его мучила бессонница. Фебреры!
Какое  славное прошлое! И как силен был его гнет, словно цепь рабства, из-за
которой еще сильнее чувствуешь нищету!..
     Много  вечеров  провел  он в домашнем архиве - помещении, прилегающем к
столовой, разбирая рукописи, нагроможденные в шкафах с медными дверцами, при
слабом  свете, проникавшем сквозь занавеси. Пыльные старые бумаги необходимо
было  перетряхивать,  чтобы  их  не поела моль. Грубые навигационные карты с
ошибочными и прихотливыми контурами, служившие Фебрерам в их первых торговых
плаваниях!..  За  все  это  вряд  ли  получишь столько, сколько нужно, чтобы
прокормиться  несколько  дней.  И  тем не менее семья его боролась в течение
многих  веков  за то, чтобы оказаться достойной всего, что здесь хранилось и
множилось. Сколько забытой славы!..
     Подлинная  слава  его  рода,  выходившая  за  пределы  истории острова,
начиналась  с  1541  года,  с  приезда  великого императора. В заливе Пальмы
собралась  армада из трехсот судов с восемнадцатитысячным десантным войском,
направлявшимся   на   завоевание   Алжира.  Там  были  испанские  полки  под
начальством Гонзаги {Гонзага Ферранте (1507-1557) - представитель старинного
итальянского  аристократического  рода,  в  1541 г. командовавший испанскими
войсками  в войне против Франции.}, немцы под знаменами герцога Альбы {Альба
Фернандо  Альварес  де  Толедо,  герцог  (1508  - 1582) - один из крупнейших
испанских  грандов}, итальянцы, предводимые Колонной {Колонна Асканьо(1560 -
1608)-вице-король  Арагона},  двести  рыцарей с Мальты во главе с командором
доном  Приамо Фебрером, героем семьи, а всем флотом командовал великий моряк
Андреа Дориа {Дориа Джан Андреи (1539-1606) - генуэзец, командовавший флотом
Священной лиги на Средиземном море в 1570 г.}.
     Майорка  приветствовала  сказочными  торжествами  властителя  Испании и
обеих  Индий,  Германии  и Италии, уже страдавшего от подагры и подточенного
другими  болезнями.  Лучшая кастильская знать сопровождала императора в этом
святом  походе  и  разместилась  в  домах  майоркинских дворян. Дом Фебреров
оказал  гостеприимство  новоиспеченному  дворянину,  недавно  еще совершенно
безвестному,  чьи  подвиги  в далеких странах и несметные сокровища вызывали
возбуждение  и толки. Это был маркиз дель Валье Уаксака, дон Эрнандо Кортес,
только  что  покоривший  Мексику.  Он  присоединился к экспедиции на галере,
снаряженной  на  собственный счет, желая принять участие в походе наравне со
старинной  знатью  времен Реконкисты, сопровождаемый двумя сыновьями - доном
Мартином  и доном Луисом. Королевская роскошь окружала завоевателя неведомых
стран,  владельца  фантастических  богатств.  Мостик его галеры украшали три
огромных  изумруда,  стоивших  более  ста  тысяч дукатов, один - граненный в
форме  цветка, второй - в виде птицы и третий - в виде колокольчика, язычком
которому  служила  большая жемчужина. С ним были слуги, побывавшие в дальних
землях  и  перенявшие их странные обычаи. Тощие идальго с болезненным цветом
лица  молча  проводили  целые  часы, зажигая пучки трав, свернутые наподобие
обрубков  каната,  которые  они  называли  табаком,  и выпускал изо рта дым,
словно демоны, пылающие изнутри.
     Бабки  Фебрера  сохраняли  из  поколения в поколение большой неграненый
алмаз,   подаренный   им   на   память   отважным   полководцем   за  щедрое
гостеприимство.  Драгоценный  камень  фигурировал в документах семьи, но уже
деду  Хайме,  дону  Орасио,  не  удалось  увидеть его. С течением времени он
исчез,  как  и  многие  другие сокровища, погибшие в эпоху оскудения некогда
блистательного рода.
     Фебреры  готовили  <i>подкрепление</i> для армады от лица всей Майорки,
большей  частью  за  свой  счет.  Чтобы  император  мог  оценить  изобилие и
плодородие  острова,  это <i>подкрепление</i> состояло из ста коров, двухсот
овец,  нескольких  сот кур и индеек, множества четвертей масла и муки, бочек
вина,  голов сыра, оливок и каперсов, двадцати бочек миртовой воды и четырех
кинталов белого воска. Кроме того, Фебреры, жившие по соседству на острове и
не  принадлежавшие к Мальтийскому ордену, погрузились на суда эскадры вместе
с  двумястами  майоркинских  дворян,  горевших желанием завоевать Алжир, это
гнездо  пиратов.  Триста  галер  с  распущенными по ветру вымпелами вышли из
залива под грохот пушек и мортир и приветственные клики народа, толпившегося
на  стенах  города.  Никогда  еще  император  не собирал столь внушительного
флота.
     Стоял  октябрь.  Опытный  Дориа  был недоволен. Для него на Средиземном
море  не  существовало  надежных  портов,  кроме  "июня,  июля, августа и...
Маона".  Император  слишком долго задержался в Тироле и в Италии. Папа Павел
III,  встретив  государя  в  Лукке,  предсказал  ему  неудачу из-за позднего
времени  года.  Экспедиционный  отряд высадился на побережье Хаммы. Командор
Фебрер с мальтийскими рыцарями шел в авангарде, непрерывно выдерживая стычки
с  турками.  Войска  захватили  высоты,  окружающие  Алжир,  и начали осаду.
Предсказания  Дориа  начали  сбываться.  Разразилась  страшная буря, со всей
яростью  внезапно  наступившей африканской зимы. Воины, не имевшие крова над
головой,  промокшие  ночью  до костей под проливным дождем, были обессилены;
свирепый  ветер  прижимал людей к земле. На рассвете, воспользовавшись этим,
турки внезапно напали на войско и почти целиком рассеяли его.
     К   счастью,   там   находился   командор   Приамо,  неистовый  в  бою,
нечувствительный  к  воде  и к огню, суровый, неутомимый и хитрый. С горстью
своих  рыцарей он остановил напор врага. Испанцы и немцы оправились, а турки
отступили, преследуемые осаждающими до самых стен Алжира. Дон Приамо Фебрер,
раненный  в  лицо  и  ногу, дополз до ворот города и вонзил в них кинжал - в
знак  своей  смелой  атаки.  В  следующую вылазку неверных столкновение было
столь  яростным,  что  итальянцы  отхлынули; их примеру последовали и немцы.
Император,  побагровевший  от  гнева  при  виде бегства своих лучших солдат,
обнажил   меч,  потребовал  свой  штандарт,  дал  шпоры  скакуну  и  крикнул
сопровождавшей  его  блестящей  свите:  "Вперед,  сеньоры!  Если  я  паду со
штандартом, сначала поднимите его, а потом уж меня".
     Под  натиском  стального  эскадрона  турки  бежали.  Один  из Фебреров,
богач-островитянин,  далекий  предок  Хайме, дважды бросался между врагами и
императором,  спасая  тому  жизнь.  При  выходе из теснины всадники потеряли
десятую  часть  людей от огня турецких пушек. Герцог Альба схватил под уздцы
коня  своего  монарха:  "Государь,  ваша  жизнь  дороже,  чем  победа". Лицо
императора  просветлело, он повернул назад и, царственным жестом сняв с себя
золотую  цепь,  висевшую  у него на шее, возложил ее в знак благодарности на
Фебрера.
     Тем  временем  от бури погибло сто шестьдесят судов, а остальному флоту
пришлось  укрыться  за  мысом  Матифукс.  Большинство  знати  высказалось за
немедленное  отступление. Эрнандо Кортес, граф Алькаудете, правитель Орана и
майоркинские  рыцари  с  Фебрером  во  главе  просили императора удалиться в
безопасное  место  и  позволить войскам продолжать военные действия. В конце
концов,  решили  отступить. По вершинам и ущельям, переходя через вздувшиеся
от   дождя   реки,   печально  отходили  солдаты,  подвергаясь  неотступному
преследованию  со  стороны  противника,  теряя по пути товарищей. В страшную
бурю  все,  кто мог, погрузились на суда. Разбушевавшееся море поглотило еще
несколько  кораблей. Майоркинские галеры прибыли в залив Пальмы, сопровождая
императора,  который  не  пожелал сойти на берег и направился на Полуостров.
Несмотря  на  поражение, Фебреры вернулись домой, покрытые славой, - один со
знаками  монаршей  дружбы,  другой,  командор,  распростертый  на  носилках,
     Приамо  Фебрер!..  Думая  о  нем, Хайме не мог отрешиться от известного
чувства  симпатии  и  любопытства, которое ему внушили рассказы, слышанные в
детстве.  Предок  его  был  и славой и проклятием для своей семьи. Почтенные
дамы  семейства  никогда  не  упоминали его имени, а услышав о нем, опускали
глаза и краснели. Этот воин церкви, святой рыцарь, принесший обет целомудрия
при вступлении в Орден, постоянно возил на своей галере женщин - выкупленных
у   мусульман  христианок,  которых  он  не  спешил  возвращать  домой,  или
обращенных в рабство язычниц, захваченных при смелых набегах.
     При разделе добычи он равнодушно смотрел на груды сокровищ, оставляя их
для Великого Магистра. Его интересовали лишь женщины. Когда духовные пастыри
угрожали  ему  отлучением,  он  смеялся  им  в лицо дьявольским смехом. Если
Великий Магистр упрекал его в нечестивости, он гордо выпрямлялся и напоминал
о великих победах на море, которыми ему был обязан Мальтийский орден.
     В   семейном   архиве  сохранились  некоторые  из  его  писем  -  листы
пожелтевшей  бумаги,  неровно  исписанные  красноватыми  буквами; стиль этих
посланий  выдавал  безграмотность командора: Он изъяснялся с невозмутимостью
солдата,  чередуя  религиозные  тирады с самыми непристойными выражениями. В
одном  из  этих писем, прочитанных Хайме, дон Приамо с тревогой писал своему
брату на Майорку по поводу таинственной болезни, которой тот страдал; на тот
случай,  если бы это оказалось болезнью от женщин, командор давал испытанные
советы  и  указывал  магические  средства.  Этот  недуг  он  хорошо изучил в
восточных портах.
     Имя  его  гремело  по  всему  средиземноморскому побережью, населенному
неверными.  Магометане боялись его как черта, арабки усмиряли своих малюток,
пугая  их  командором  Фебрером.  Великий  турецкий корсар Драгут считал его
единственным  соперником,  не  уступавшим  ему  в доблести. После нескольких
стычек, в которых тот и другой понесли большие потери, они относились друг к
другу с опаской и уважением, избегая встреч и столкновений в открытом море.
     Однажды,   обходя   свои   галеры  в  Алжире,  Драгут  увидел  Фебрера,
полуголого, с веслом в руках, прикованного к сиденью.
     - Игра войны! - заметил Драгут.
     - Игра судьбы! - ответил командор.

<img src="mertwye_05.jpg" alt=""  hspace="115" border="1">

     Они  пожали  друг  другу  руки  и  не  сказали больше ни слова. Один не
оказывал милости, другой не просил пощады. Жители Алжира сбегались на берег,
желая  взглянуть  на  мальтийского  демона в оковах, но, видя, что он горд и
хмур, как пойманный орел, не осмеливались его оскорблять. За сотни рабов, за
суда  с ценным грузом, словно князя, выкупил Орден своего доблестного воина.
Несколько  лет  спустя,  поднявшись  на борт одной из мальтийских галер, дон
Приамо   увидел   бесстрашного   Драгута,  прикованного  к  скамье  гребцов.
Повторилась  прежняя  сцена. Ни один из них не выказал удивления, словно все
было в порядке вещей. Они пожали друг другу руки.
     - Игра войны! - сказал один.
     - Игра судьбы! - ответил другой.
     Хайме  любил  командора  за  то,  что  в  их  благородной  семье он был
воплощением беспорядка, свободы и презрения к предрассудкам. Что значили для
него  различия в нации и вере, если его влекло к женщине!.. В зрелые годы он
жил  уединенно  в  Тунисе  со  своими добрыми друзьями - богатыми корсарами,
которые  когда-то  его  ненавидели  и  преследовали,  а  под конец стали его
товарищами.  Это  был наименее известный период в его жизни. По преданию, он
стал  ренегатом  и,  скуки  ради,  охотился в море за мальтийскими галерами.
Некоторые  рыцари  Ордена,  его  враги, клятвенно уверяли, что видели его во
время боя на юте одного из неприятельских судов, одетого турком.
     Верно  лишь  то,  что  он  жил во дворце на берегу моря с необыкновенно
красивой  арабкой,  родственницей  его  друга - тунисского бея. Два письма в
архиве  подтверждали  этот  сладостный  и  непостижимый  плен.  После смерти
мусульманки  дон Приамо вернулся на Мальту, считая свою карьеру законченной.
Высшие  сановники  Ордена  хотели  оказать  ему  честь, если он изменит свое
поведение, и назначить правителем Негропонта или великим кастеланом Ампосты.
Но  погрязший в грехах дон Приамо не исправлялся, продолжал вести разгульный
образ  жизни,  держась  капризно  и  неровно  по отношению к товарищам. Зато
доблестного  командора  боготворили  братья-служители, воины Ордена, простые
солдаты, имевшие право носить на своих доспехах только половину креста.
     Презрение к интригам и ненависть врагов заставили его навсегда покинуть
архипелаг   Ордена,   острова   Мальту   и  Гоццо,  уступленные  императором
воинственным  монахам.  В  виде  дани  государю  они  ежегодно  посылали ему
ястреба, выращенного на этих островах.
     Состарившийся  и утомленный, дон Приамо удалился на Майорку, где жил на
доходы  от  своего  каталонского  поместья. Нечестивая жизнь и пороки былого
удальца  приводили  в  ужас его родных и вызывали негодование всего острова.
Три  молодые  арабки  и одна необычайно красивая еврейка всегда сопровождали
его в качестве служанок в покои, занимавшие целый флигель особняка Фебреров,
который  в  те  времена  был  значительно больше теперешнего. Кроме того, он
держал  нескольких  рабов,  татар и турок, трепетавших при его появлении. Он
водился  со  старухами,  которые  слыли  колдуньями,  советовался  с евреями
знахарями,  запирался  с  этими  подозрительными  людьми в спальне, и соседи
трепетали  от  страха,  видя,  как  поздней ночью окна его освещаются адским
пламенем. Некоторые рабы были хилыми и бледными, как будто из них высасывали
жизнь  капля  по  капле. Ходили слухи, что командор употребляет их кровь для
приготовления  магических зелий. Дон Приамо стремился вернуть себе молодость
и  оживить  угасавшие желания. Великий инквизитор Майорки поговаривал о том,
чтобы  посетить особняк командора, захватив с собою его родню и альгвасилов,
но  старый мальтиец, доводившийся инквизитору кузеном, уведомил его письмом,
что  едва  тот вступит на его лестницу, как он раскроит ему череп абордажным
топором.  Дон  Приамо  скончался, вернее - уморил себя дьявольскими зельями,
оставив,  в  знак  полного  презрения к предрассудкам, любопытное завещание,
копию  которого  читал Хайме. Воин церкви завещал имущество, оружие и трофеи
детям  своего  старшего  брата,  как  всегда  поступали младшие сыновья в их
семье.  Но далее следовал целый перечень того, что он завещал своим детям от
рабынь-мусульманок  или  от  случайных  подруг - евреек, армянок и гречанок,
влачивших  в ту пору жалкое существование в отдаленных восточных портах. Это
было  целое потомство библейского патриарха, незаконное, смешанное скрещение
враждебных друг другу кровей и разноплеменных рас. Можно было подумать, что,
нарушая  принесенный  обет,  славный  командор  хотел  уменьшить  свою вину,
выбирая  себе  в  жены  неверных. Постыдные связи с женщинами, не верящими в
истинного бога, он сочетал с грехом нечестивости.
     Хайме   восхищался  им  как  своим  предшественником,  разрешавшим  его
сомнения.  Что  из  того,  если  он  соединится с чуэтой, не отличавшейся от
других  женщин  по  своим  обычаям,  вере  и  воспитанию,  тогда  как  самый
знаменитый  из  Фебреров  в  эпоху нетерпимости жил с неверными, попирая все
законы.  Семейные  предрассудки все же вызывали у Хайме угрызения совести; в
его  памяти  вставал  один  из  пунктов  завещания  командора.  Он  оставлял
имущество  детям  рабынь,  смешанного  происхождения,  так  как они были его
потомками  и  он  хотел  избавить их от нищеты; но он запрещал им носить имя
отца, имя Фебреров, которые всегда воздерживались от неравных браков.
     Вспоминая   об   этом,   Хайме   улыбался  в  темноте.  Кто  мог  нести
ответственность  за прошлое? И какие только тайны не скрывались в корнях его
родословного,  древа  в  те