Бертольд Брехт. Трехгрошовый роман ---------------------------------------------------------------------------- Перевод с немецкого В. Стенича OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru ---------------------------------------------------------------------------- ПРИСТАНИЩЕ  Вот и взял то, что дали ему, человек, Но сказал, ибо был с головой: "За что вы даете мне хлеб и ночлег? Горе мне! Что будет со мной?" Из старинной ирландской баллады "Гибель господина Эйгино" Солдат по имени Джордж Фьюкумби был во время англо-бурской войны ранен в ногу, вследствие чего в кейптаунском госпитале ему ампутировали голень. По возвращении в Лондон он получил семьдесят пять фунтов пособия, причем с него взяли подписку, что он не имеет больше никаких претензий к государству. Эти семьдесят пять фунтов он вложил в маленькую харчевню в Ньюгете, которая, как явствовало из исписанных карандашом и заляпанных пивом счетных книг, приносила не менее сорока шиллингов прибыли. Однако, въехав в крохотную каморку при харчевне и поторговав несколько недель с помощью одной старухи, он убедился, что нога его, в общем, не окупилась: прибыль была значительно ниже сорока шиллингов, несмотря на то, что солдат старался всячески угождать своим клиентам. Вскоре выяснилось, что за последнее время в квартале производились строительные работы, так что основными посетителями харчевни были каменщики. Теперь же строительные работы закончились, а вместе с ними исчезла и богатая клиентура. Новый владелец, как ему потом сказали, мог бы без труда установить это по книгам, так как доход в будни, вопреки всем законам трактирного промысла, превышал доход в праздничные дни, но наш солдат до сей поры имел дело с подобными заведениями только в качестве потребителя, а не хозяина. Он еле-еле протянул четыре месяца, из которых у него очень много времени ушло на розыски прежнего владельца, а затем очутился на улице без всяких средств к существованию. Некоторое время он ютился у одной молодой солдатки и, покуда она хозяйничала в своей лавке, рассказывал ее детишкам о войне. А потом муж написал ей, что едет домой на побывку, и она поторопилась отвязаться от солдата, с которым, как это нередко водится, в тесных квартирах, она тем временем сошлась. Он еще несколько дней проторчал у нее, но в конце концов все-таки принужден был убраться, наведался к ней еще несколько раз, когда муж был уже дома, иногда у нее закусывал, падал все ниже и ниже и утонул наконец в бесконечном потоке тех жалких созданий, которых голод день и ночь гонит по улицам столицы мира. Однажды утром он стоял на одном из мостов через Темзу, Он уже два дня не ел как следует, ибо те завсегдатаи кабаков, к которым он обращался в старом своем солдатском мундире, заказывали для него напитки, но не еду. Не будь на нем мундира, они бы и не поили его - для этого он", собственно, его и надевал. Теперь он опять был в штатском, как в бытность свою кабатчиком. Ибо он решил просить милостыню и ему было стыдно. Он стыдился не своей простреленной ноги и не того, что купил нерентабельное предприятие, - ему было стыдно, что обстоятельства принуждают его клянчить деньги у совершенно чужих людей. Он считал, что никто никому ничего не должен. Нищенство оказалось трудным делом. Это была подходящая профессия для тех, кто никогда ничему не учился, одг нако и эту профессию, по-видимому, нужно было изучать. Он обращался по очереди ко многим прохожим, но сохранял при этом высокомерное выражение лица и старался не загораживать им дороги. Кроме того, он изъяснялся относительно длинными фразами, которые успевал закончить лишь тогда, когда прохожего уже и в помине не было; к тому же он не протягивал руку. И в итоге, после того как он не менее пяти раз подверг себя унижению, едва ли кто из прохожих заметил, что у него просили подаяние. Впрочем, кое-кто это заметил, ибо внезапно за спиной у Фьюкумби чей-то хриплый голос произнес: "А ну, катись отсюда, сукин сын!" Чувствуя свою вину, он даже не оглянулся. Он просто пошел дальше, втянув голову в плечи. Пройдя сотню шагов, он осмелился обернуться и увидел двух оборванцев самого скверного пошиба, глядевших ему вслед. Он заковылял прочь; они последовали за ним. Только пройдя несколько улиц, он потерял их из виду. На следующий день, когда он бродил около доков, время от времени повергая разных простолюдинов в изумление своими попытками заговорить с ними, кто-то внезапно ударил его по спине. Одновременно ударивший сунул ему что-то в карман. Обернувшись, солдат не увидел никого; из кармана же он извлек смятую в комок и невероятно измаранную карточку, на которой значился адрес фирмы: "Дж.Дж. Пичем, Олд Оук-стрит, 7". Снизу было приписано карандашом: " Если тибедорок твой нюилет, тагдапо этому адрнсу". Приписанное было дважды подчеркнуто. Фьюкумби постепенно уразумел, что эти нападения имеют какое-то касательство к его нищенству. Он не испытывал, однако, ни малейшего желания идти на Олд Оук-стрит. Под вечер у какой-то пивной с ним заговорил нищий, в котором он узнал одного из вчерашних своих преследователей. Сегодня он казался более снисходительным. Он был еще молод и обладал, а сущности, недурной наружностью. Он схватил Фьюкумби за рукав и потащил за собой. - А ну-ка, сукин сын, - начал он дружелюбно и совершенно спокойным тоном, - покажи твой номер. - Какой такой номер? - спросил солдат. Идя с ним бок о бок, все так же дружелюбно, но ни на мгновение не выпуская его из виду, молодой человек объяснил ему на языке соответствующих общественных слоев, что его новая профессия так же регламентирована, как и всякая другая, а может быть, даже и еще строже; что он, Да будет ему известно, находится не в какой-нибудь дикой, покинутой цивилизованными людьми глуши, но в большом и благоустроенном городе, столице мира. Для того чтобы заниматься этим новым для него ремеслом, ему необходимо иметь номер, своего рода патент, каковой он может получить там-то и там-то, - разумеется, не бесплатно, -на Олд Оук-стрит находится фирма, где ему следует зарегистрироваться надлежащим образом. Фьюкумби выслушал его, не задав ни одного вопроса. Потом ответил столь же дружелюбно, - они шли по людной улице, - что он душевно рад, что существует подобное объединение, как, скажем, у каменщиков или цирюльников, но он лично предпочитает действовать как ему заблагорассудится: он и так уж всю свою жизнь выполнял чужие предписания в гораздо большей мере, чем ему хотелось бы, доказательством чему может служить его деревянная нога. Засим он подал на прощание руку своему спутнику, внимавшему ему с такой миной, словно он слушал чрезвычайно интересное рассуждение многоопытного человека, с которым, к сожалению, нельзя полностью согласиться, и тот, смеясь, хлопнул его по плечу, как старого приятеля, и перешел на другую сторону улицы. Фьюкумби его смех не понравился. Положение его с каждым днем становилось все хуже. Как выяснилось, для того чтобы более или менее регулярно получать милостыню, необходимо было иметь постоянное место (места бывали хорошие и плохие), а он его не имел. Его отовсюду гнали. Как устраиваются другие, он не знал. Почему-то все имели гораздо более жалкий вид, чем он. Одеты они были в настоящие лохмотья, из которых торчали кости (впоследствии он узнал, что в определенных кругах одежда, не позволяющая разглядеть те или иные части голого тела, уподобляется витрине, заклеенной бумагой). Физическое их состояние также было гораздо хуже, чем у него: увечья многочисленней и серьезней. Многие сидели без подстилки, прямо на холодной земле, внушая прохожему твердую уверенность, что нищий неминуемо схватит какую-нибудь болезнь. Фьюкумби охотно уселся бы на холодную землю, если бы ему позволили. Но этим жутким правом пользовались, очевидно, не все. Полицейские и нищие то и дело гнали его прочь. В результате всех этих испытаний он простудился и бродил по городу, трясясь от озноба и ощущая покалывание в груди. Однажды вечером он вновь встретился с молодым нищим, который тотчас же последовал за ним. Двумя кварталами дальше к первому нищему присоединился второй. Фьюкумби пустился бежать - они побежали следом. Он сворачивал из переулка в переулок, пытаясь избавиться от них, и уже думал, что это ему удалось, как вдруг они выросли перед ним на перекрестке и, прежде чем он успел их как следует рассмотреть, принялись избивать его палками. Один из них даже упал на мостовую и дернул Фьюкумби за деревяшку так, что тот грохнулся затылком. В ту же минуту они оставили его в покое и убежали - из-за угла появился полицейский. Фьюкумби решил было, что полицейский сию же минуту заберет его, как вдруг из ближайших ворот выкатился на тележке третий нищий и возбужденно указал на бегущих, пытаясь клохчущим голосом объяснить что-то полицейскому. Когда Фьюкумби, поднятый полицейским и получивший от него тумака в спину, потрусил дальше, нищий последовал за ним, обеими руками направляя свою железную тележку. У него, очевидно, не было ног. На следующем перекрестке безногий ухватил Фьюкумби за штанину. Они находились в самой грязной части города, улицы были тут не шире человеческого роста, рядом зияли низкие ворота, ведущие в какой-то темный двор. - Сюда! - хрипло приказал калека. Наехав своей колесницей, снабженной сбоку стальным рычагом, на ослабевшего от голода Фьюкумби, он ловко загнал его во двор, имевший не более трех метров в поперечнике. И, прежде чем ошеломленный солдат успел оглядеться, калека - пожилой мужчина с огромным подбородком - выкарабкался, точно обезьяна, из своей тележки и, оказавшись обладателем пары здоровых ног, ринулся на него. Он был по крайней мере на голову выше Фьюкумби, и руки у него были как у орангутанга. - Скидывай куртку! - крикнул он. - Докажи в открытом, честном бою, что ты более меня достоин занимать то доходное место, которого мы оба добиваемся. "Дорогу способнейшему!" и "Горе побежденному!" - вот мой девиз. Таким образом, я служу благу всего человечества в целом, ибо тем самым только дельные и способные возвышаются и становятся обладателями всего прекрасного на земле. Но не вздумай пользоваться запрещенными приемами, не бей ниже пояса и по затылку и не прибегай к помощи колен. Бой будет признан действительным, только если мы не станем отступать от правил Британского союза боксеров! Схватка была непродолжительной. Физически и нравственно разбитый, Фьюкумби поплелся за стариком. Об Олд Оук-стрит больше не было речи. В течение недели он находился в подчинении у старика, который заставил его стоять, снова в солдатском мундире, на одном и том же перекрестке, а по вечерам, когда они производили расчет, кормил его. Заработок его все время оставался на очень низком уровне. Он беспрекословно сдавал деньги старику и зачастую даже не знал, хватит ли этих нескольких грошей на жареную селедку и чашку скверного виски, из которых состоял его обед. Старик, чьи увечья выглядели страшнее, а в действительности не существовали вовсе, зарабатывал несравненно больше его. Со временем солдат убедился, что его шеф умышленно ставит его на мосту против себя, чтобы никто другой не занял этого места, главным источником дохода были люди, всегда проходившие здесь в предобеденное время либо же утром, по дороге на службу, и вечером, когда они возвращались домой. Они давали только по разу и, как правило, ходили всегда по одной стороне, но все же время от времени изменяли этому обыкновению. На них ни в коем случае нельзя было надеяться. Фьюкумби понимал, что занятое им положение - некоторый шаг вперед, но что это еще далеко не то, что нужно. По истечении недели у старика, по-видимому, возникли из-за него трения с таинственной компанией на Олд Оукстрит. Трое или четверо нищих напали на них, когда они ранним утром выбирались из своего логова - заброшенного сарая в порту, и потащили их из улицы в улицу в дом, где помещалась маленькая, невероятно загаженная лавчонка под вывеской "Музыкальные инструменты". За источенным червями прилавком стояли двое мужчин. Один из них, маленький, тощий, с будничным лицом, без пиджака, в некогда черном жилете и таких же брюках, повернулся к витрине, сдвинув на затылок продавленный котелок, засунув руки в карманы, и глядел в утреннюю муть. Он не обернулся и ни одним движением не выказал интереса к вошедшим. Другой был толст, с лицом красным как рак, и выглядел, пожалуй, еще более буднично. - Доброе утро, господин Смизи, - с явной насмешкой приветствовал он старика и, распахнув обитую жестью дверь, прошел, не пропустив его вперед, в соседнее помещение. Старик растерянно поглядел по сторонам, а потом последовал за ним под конвоем доставивших его людей. Лицо его стало серым. Фьюкумби, никем, казалось, не замеченный, остался в тесной лавке. На стене висело несколько музыкальных инструментов - старые, помятые трубы, скрипки без струн, несколько облезлых шарманок. Предприятие это, по всей видимости, не процветало, инструменты были покрыты толстым слоем пыли. Впоследствии Фьюкумби довелось узнать, что эти семь-восемь музыкальных древностей не играли здесь особо важной роли. Точно так же и узкий, в два окна, фасад дома давал весьма неполное представление о размерах скрывавшихся за ним построек. Прилавок с дряхлым выдвижным ящиком для денег тоже мало о чем говорил. В этом старинном подворье, охватывавшем три весьма вместительных дома с двумя дворами, помещались портняжная мастерская, где работали шесть девиц, и сапожная мастерская с таким же количеством первоклассных мастеров. И, что самое главное, где-то тут же находилась картотека, содержавшая не менее шести тысяч имен мужчин и женщин, которым была оказана честь работать на эту фирму. Солдат не сразу сообразил, каково назначение этого своеобразного и подозрительного предприятия; ему понадобилось на это несколько недель. Но он был до такой степени измучен, что сразу понял: для него будет истинным счастьем вступить в эту большую, таинственную и могущественную организацию. Господин Смизи, первый работодатель Фьюкумби, в это утро больше не появлялся, и Фьюкумби видел его впоследствии всего лишь два-три раза, да и то издали. Через некоторое время толстяк крикнул в лавку, чуть приоткрыв обитую жестью дверь: - У него настоящая деревяшка! Низенький - очевидно, хозяин - подошел к Фьюкумби и быстрым движением задрал ему штанину, чтобы осмотреть деревяшку. Потом, опять засунув руки в карманы, он вернулся к окну, поглядел на улицу и тихо сказал: - Что вы умеете делать? - Ничего, - так же тихо ответил солдат. - Я прошу милостыню. - Это всякому хочется, - сказал низенький насмешливо, даже не глядя на него. - У вас деревянная нога. И оттого, что у вас деревянная нога, вы просите милостыню? Ах! Вы возложили вашу ногу на алтарь отечества? Тем хуже для вас! Это может случиться со всяким? Несомненно! (За исключением военного министра.) Когда у человека нет ноги, ему остается рассчитывать только на своего ближнего? Бесспорно! Но точно так же бесспорно, что люди неохотно дают милостыню! Войны - исключительный случай. Если происходит землетрясение, в этом никто не виноват. Точно мы не знаем, что за непотребство патриотизм господ патриотов. Сначала они идут на войну добровольцами, а потом, чуть только недосчитаются ноги, куда девался весь их патриотизм! Не говоря уже о тех бесчисленных случаях, когда какой-нибудь кучер пивного фургона, лишившийся ноги на самой будничной работе, ну хотя бы при доставке пивных бочек, начинает нести околесицу о каких-то сражениях. А главное: воевать за родину оттого-то и считается почетным делом, таких храбрецов оттого-то и осыпают почестями и благодарностями, что в результате у человека оттяпывают ногу! Если бы не этот небольшой риск... Ну, ладно, этот, большой риск... то чего ради вся нация стала бы рассыпаться в благодарностях? В сущности говоря, вы агитируете против войны, - не вздумайте этого отрицать. Тем, что вы топчетесь у всех на виду и даже не пытаетесь скрыть свой обрубок, вы как бы говорите: "Ах, что за страшная вещь война! На войне люди теряют ноги!" Стыдитесь, сударь! Войны столь же необходимы, сколь и ужасны. Можем ли мы допустить, чтобы у нас отняли все, что у нас есть? Можем ли мы допустить, чтобы на нашем британском острове хозяйничали чужеземцы, враги? Уж не хотите ли вы жить среди врагов? Вот видите, вы этого не хотите! Словом, вы не должны торговать вашим убожеством, мой друг. У вас нет для этого данных... Произнеся эту тираду, он прошел мимо солдата, даже не взглянув на него, и скрылся в конторе за обитой жестью дверью. Вместо него появился толстяк и повел Фьюкумби - только из снисхождения к его ноге, как он пояснил, - через один двор в другой и там поручил ему ходить за собаками. В дальнейшем солдат дни и ночи околачивался на дворе и ходил за собаками - поводырями слепцов. Их было тут довольно много, но подобраны они были не по степени пригодности к вождению слепцов (этих несчастных набралось бы тут не более пяти человек), а совсем по иным признакам, главным образом по тому, в какой мере они способны возбуждать сострадание, иными словами - достаточно ли у них жалкий вид, что, впрочем, частично зависело и от питания. У них был до крайности жалкий вид. Если бы уполномоченный по переписи народонаселения спросил Фьюкумби, какова его профессия, тот бы наверняка смутился, и не только из боязни обратить на себя внимание полиции. Едва ли он назвал бы себя нищим. Он служил в предприятии, снабжающем уличных попрошаек орудиями производства. Больше не было сделано ни одной попытки превратить его в более или менее сносного нищего. Местные специалисты с первого взгляда установили, что он к этому делу не приспособлен. Ему повезло. Он не обладал ни одним из тех качеств, которые создают нищего, зато обладал тем, чем немногие тут могли похвастать, - настоящей деревянной ногой, - и этого было достаточно, чтобы он получил постоянное место. Время от времени его вызывали в лавку и предлагали ему предъявить деревяшку представителю ближайшего полицейского участка. Для этого, правда, вовсе не требовалось, чтобы она была настоящей в такой степени, в какой она, к сожалению, была. Полицейский едва смотрел на нее. Почти всякий раз в лавке случайно оказывалась девица Полли Пичем, дочь хозяина, умевшая обходиться с представителями власти. В общем и целом бывший солдат прожил еще отпущенные ему судьбой полгода среди собак, после чего ему пришлось при весьма необычных обстоятельствах распроститься со своей неуютной жизнью, повиснув в петле под рукоплескания огромной толпы. Маленький человек, которого он увидел подле витрины в первый день своего пребывания в этом интересном доме, был господин Джонатан Джеремия Пичем. Книга первая ЛЮБОВЬ И ЗАМУЖЕСТВО ПОЛЛИ ПИЧЕМ Когда я, как ты, невинной девчонкой была, Я любила мечтать иногда, Что и ко мне придет кто-то, - Как быть, что делать мне тогда? Пускай богат он, Пускай красив он, Пусть и в будни чисто одет. Пускай умеет он дамам тонко льстить - Я все же отвечу: "Нет!" Надо быть холодной, точно лед, Неприступной, как гранит. Пусть сияет ночью над рекой луна, Пусть нетерпеливо в берег бьет волна, Он меня не соблазнит. Ах, нельзя ж в постель ложиться с каждым! Бессердечной надо быть в ответ. А не то потом заплачешь не однажды! Ах, всем надо говорить лишь: "Нет!" Мой первый поклонник из Кента был. Он был, как атлет, силен. Второй был шкипер, а третий был мальчик И в меня безумно влюблен. Богаты были все, Красивы были все, И в будни был каждый чисто одет. Все они умели дамам тонко льстить, И все ж я ответила: "Нет!" Я была холодной, точно лед, Неприступной, как металл. Нам сияла ночью над рекой луна, Била с нетерпеньем в берег наш волна, Но никто твердыни не взял. Ах, нельзя ж в постель ложиться с каждым! Бессердечной я была в ответ. Чтоб потом не плакать не однажды, Говорить всем надо только: "Нет!" Но вот пришел ко мне некто, И он ни о чем не просил, Он повесил молча шляпу на гвоздь в углу моей спальни, И сразу лишилась я сил. Хоть и не был он богат, Хоть и не был он красив, Очень грязно и в воскресенье одет, Хоть и не умел он дамам тонко льстить, - Ему не сказала я: "Нет!" Не смогла я быть холодной, как лед. Неприступной, как скала. Ах, сияла ночью над рекой луна. Ах, призывно билась в берег наш волна, Отказать ему я не могла. Наконец я утолила жажду. О, нельзя же бессердечной быть в ответ, И от счастья я рыдала не однажды И ни разу не сказала: "Нет!" "Песенка Полли Ничем" ГЛАВА ПЕРВАЯ ДРУГ НИЩЕГО Во имя борьбы с растущей человеческой черствостью негоциант Дж. Дж. Пичем открыл лавку, в которой самые убогие из убогих имели возможность приобрести внешний вид, способный тронуть все более ожесточающиеся сердца. Сначала он занимался исключительно продажей подержанных музыкальных инструментов, которые покупались или брались напрокат нищими или уличными певцами, потом, ввиду крайней недостаточности доходов, он стал приходским попечителем о бедных и таким образом получил возможность изучить положение неимущих слоев населения. Способы применения его инструментов нищими - вот что впервые заставило его задуматься. Всем известно, что люди пользуются этими инструментами для того, чтобы тронуть сердца, а это, право же, не так легко. Чем состоятельней человек, тем обычно труднее ему растрогаться. Он готов заплатить любую цену за билет на концерт, который сулит ему долгожданное душевное волнение. Но и у менее состоятельного человека всегда найдется лишний грош, который он охотно истратит, чтобы расшевелить свое очерствевшее в борьбе за существование сердце той или иной незатейливой мелодией. Однако Джонатан Джеремия Пичем все чаще становился жертвой неаккуратности своих клиентов, задерживающих платежи за прокат старых шарманок. Как сказано выше, есть вещи (очень, правда, немногие), кои еще могут потрясти современного человека, но скверно то, что при повторном применении они перестают действовать, ибо человек обладает страшной способностью становиться по собственному желанию бесчувственным, стоит ему только обнаружить вредные для себя последствия своей, чувствительности. Так, например, человек, увидев на углу другого человека с культяпкой вместо руки, в первый раз готов с перепугу отвалить ему двухпенсовую монету, в следующий раз он пожертвует не больше полпенни, а в третий - совершенно хладнокровно передаст его в руки полиции- Пичем начал с малого. В течение некоторого времени он поддерживал своими советами нескольких нищих - одноруких, слепых, очень, дряхлых на вид. Он выискивал для них рабочие места, где подают, ибо подают не всюду и не во всякое время. Так, например, оказалось, что играть на музыкальных инструмент тах менее выгодно, чем охотиться июньскими ночами за парочками на садовых скамейках. Парочки платили гораздо охотнее. Нищие, доверившие свою судьбу Пияему, вскоре стали лучше зарабатывать. Опт с готовностью соглашались отчислять ему за труды некоторый процент cw своих доходов. Окрепнув, он продолжал изучать дало. Сравнительно быстро он, постиг; что убогая внешность естественного происхождения производит гораздо меньше впечатления, чем внешность, созданная двумя-тремя умелыми, штрихами. Однорукий не всегда обладает способностью вызывать жалость своим убожеством. С другой стороны, более одаренным зачастую недостает культяпки. Тут требуется вмешательство. Пичем сфабриковал несколько искусственных увечий, как, например, раздавленные конечности,, иначе говоря, руки и ноги, явно пострадавшие от несчастного случая. Это новшество имело оглушительный утех. Вскоре он уже имел возможность открыть- небольшую мастерскую для изготовления подобных конечностей. Некоторые лавочники, в особенности владельцы гастрономических и модных магазинов, но также и обыкновенные мясники, охотно платили небольшую- дань нищему, выставлявшему напоказ у их порога свои жуткие увечья, лишь бы он ушел. Отсюда один только шаг к следующей ступени - гораздо более высоким платежам за то, чтобы нищие дежурили у дверей конкурента. Мелкие торговцы отчаянно боролись за существование. Когда картотека Пичема, Друга нищих, как он себя именовал, расширилась, оказалось возможным закрепить отдельные районы за определенными нищими. Чужаков удаляли, прибегая в случае надобности к насильственным мерам. С этого, собственно, и начался подлинный расцвет предприятия Пичема. Однако он не почил на лаврах. Он неустанно поднимал квалификацию своих людей, В специальных помещениях его торгового дома, к тому временя значительно разросшегося, нищие, все более превращавшиеся в служащих, после всесторонней проверки их способностей обучались профессиональному дрожанию, повадкам слепцов и т, п. Пичем не терпел застоя. Были выработаны основные типы человеческого убожества: жертва прогресса, жертва войны, жертва индустриального подъема. Они учились трогать сердца, наводить на размышления, быть назойливыми. Людей, разумеется, невозможно довести до того, чтобы они отказались от своих доходов, но весьма часто они по слабости душевной бывают не прочь замести следы. После двадцати пяти лет неустанной деятельности Пичем стал владельцем трех собственных домов я цветущего предприятия. ПЕРСИК ЦВЕТЕТ Дом_а_, где была расположена своеобразная фабрика господина Джонатана Джеремии Пичема, имели много помещений. Среди них была и маленькая, окрашенная в розовый цвет, спаленка девицы Полли Пичем. Дом из четырех крошечных окошек выходили на улицу, два других - в один из дворов, прямо на деревянную галерею, тянувшуюся вдоль стены дома, так что эти окна приходилось закрывать от нескромных взоров полотняными занавесками. Открывали их только в самые жаркие летние ночи, чтобы проветрить комнату, в которой было нестерпимо душно. Спальня Полли была на третьем этаже, под самой крышей. Девицу Пичем называли в околотке не иначе, как Персиком. У нее была очень красивая кожа. Когда ей минуло четырнадцать лет, ей отвели эту комнатку на третьем этаже; злые языки говорили - для того, чтобы она не слишком часто сталкивалась с матерью, которая никак не могла побороть в себе склонность к спиртным напиткам. С этого возраста ее и стали называть барышней и допускали в особых случаях в лавку - в частности, когда там бывал Мичгинз из полицейского участка. Сначала она, возможно, была еще несколько молода для такой роли, но, как сказано выше, она отличалась красотой. В прочие помещения - портняжную и шорную мастерские - она заглядывала очень редко. Ее отец предпочитал, чтобы она ходила в церковь, а не в его мастерские. Так или иначе, она была с ними знакома и не видела в них ничего особенного. Лавка музыкальных инструментов переживала тогда пору расцвета, и кругом говорили, что, если бы не Полли, толстый Мичгинз в гораздо большей мере заинтересовался бы этой лавкой: что-то уж очень много народу посещало ее ра- ди нескольких инструментов. Джонатан Джеремия Пичем был, правда, почетным попечителем о бедных в трех приходах, но бедняки ходили к нему неохотно: для этого они были слишком бедны. Пичем был невысокого мнения о нищенстве, если этим ремеслом занимались не под его руководством и не профессионально. Вполне естественно, впрочем, что Персик прилагала некоторые старания, чтобы понравиться толстяку Мичгинзу, ибо в конечном счете все делалось ради нее. Отец часто говорил в ее присутствии: "Если бы не ребенок, я бы ни одной минуты не жил этой собачьей жизнью. Уж, во всяком случае, не ради тебя, Эмма. Не для того, чтобы ты напивалась до потери сознания, Эмма!" Эммой звали госпожу Пичем, и когда ее супруг в подобных выражениях высказывал недовольство ее невинными привычками, она обычно отвечала: - Если бы наш брак доставлял мне какие-нибудь другие радости, я бы и капли в рот не брала. Я могу перестать хоть сегодня. Детям часто приходится слышать такие фразы, и они производят на них известное впечатление. Не следует, однако, думать, что Персику сознательно прививалось это - хотя бы и самое невинное - умение угодить Мичгинзу или кому-нибудь другому. Напротив! Она не могла бы припомнить ни одного случая в своей юной жизни, когда бы она купалась в корыте без ночной рубашки (окна прачечной всякий раз завешивались). Господин Пичем был против того, чтобы его дочь любовалась своей красивой кожей. Кроме того, господин Пичем и на пять минут не отпускал ее из родительского дома без провожатого. Она ходила в школу, как все прочие дети. Но домой ее постоянно отводил Сэм. - Твоя дочь - это сплошная чувственность и больше ничего! - сказал как-то господин Пичем своей супруге, застав Полли в тот момент, когда она вешала на стену в своей комнате вырезанную из газеты фотографию какого-то актера. При этом мнении он остался на долгие годы. Госпожа Пичем держалась иных взглядов на чувственность - тут сказывалась горечь разочарований. Когда ее дочери пошел девятнадцатый год, она стала водить ее по воскресеньям вечером в "Каракатицу". Это был отель с почтенной репутацией; к нему примыкал небольшой садик с тремя искривленными каштановыми деревьями. Там воскресными вечерами играл духовой оркестр. Молодежь танцевала - разумеется, в высшей степени благопристойно, - а мамаши сидели со своим вязаньем вдоль садовой ограды. Такая девица, как Полли Пичем, не могла остаться там незамеченной. У нее завелось множество поклонников; о двоих стоило серьезно подумать. Господин Бекет появился первым, но господин Смайлз был приятней. Тем не менее шансы господина Бекета возросли именно с появлением господина Смайлза и благодаря ему. Господин Бекет был коренастый сорокалетний крепыш с головой в форме редьки. Он носил гетры на пуговицах и почти никогда не выпускал из рук необыкновенно толстой трости. Цвет лица у него был нездоровый; его нельзя было даже сравнивать со Смайлзом, который был гораздо моложе и отличался здоровым цветом лица, свойственным молодым людям, занимающимся гребным спортом на Темзе. Зато Бекет был коммерсантом, а Смайлз лишь писцом в адвокатской конторе, и поэтому господин Бекет внушал госпоже Пичем гораздо больше доверия. Молодым людям вроде Смайлза незнакомо чувство ответственности, они обычно живут сегодняшним днем, отдаваясь на волю своих страстей. Какой смысл подобной голытьбе обременять себя какими-либо обязательствами ради укрепления своего доброго имени?! Что им доброе имяР! Этой весной Персик посещала вечернюю школу домашнего хозяйства. По дороге домой она частенько встречала Смайлза. Он увлекал девушку в ниши домов и болтал с ней, упершись ладонями вытянутых рук в стену, справа и слева от нее. Он рассчитывал главным образом на источаемый им запах различных эссенций и даже не очень старался. С тех пор как госпожа Пичем стала кое-что подозревать, она раз в месяц тщательней обыкновенного просматривала белье дочери и всеми способами выказывала предпочтение господину Бекету. Господин Бекет был лесоторговец, мужчина строгих правил. Энергично поощряемый госпожой Пичем, он не только внешне выдвинулся на первое место. Притягательной силе красивого мужчины он мог противопоставить не менее соблазнительные достоинства мужчины хорошо обеспеченного. Во время танцев вызывало удивление, что этот лесоторговец умеет так обнимать свою даму за бедра. Как видно, именно в этом благопристойном, одобренном матерью романе таились заманчивые бездны. Тем не менее господин Бекет долго не решался перейти границы этих освященных обществом вольностей. Господину же Смайлзу он уступал прежде всего в том, что, будучи весьма обременен делами, не имел столько свободного времени, сколько его соперник. Он не всегда мог отлучаться. Однако от господина Бекета не укрылось, что Пичемы имеют в отношении него серьезные намерения. К счастью, он меньше чем кто-либо имел основания уклоняться от настоящего брака. Он пригласил госпожу Пичем и ее дочь на небольшой пикник, каковой и состоялся на Темзе в ближайшее воскресное утро. Пикник чуть было не расстроился, так как в субботу, около пяти часов вечера господин Пичем вернулся домой в самом плачевном состоянии, жалобным голосом попросил ромашки, сразу же повалился на кровать и приказал жене положить ему на живот завернутый в горячее влажное полотенце кирпич. Он не так давно впутался в одно предприятие, лежавшее в стороне от привычных для него дел: это были какие-то транспортные суда. Положение вещей было, судя по всему, неблагоприятно, а волнения обычно отражались на состоянии его желудка. Однако в воскресенье утром он, хоть и мучимый приступами боли, все же пошел с женой и дочерью в церковь, а затем отправился на деловое совещание. Дамам повезло: у него, как видно, были серьезные неприятности. Для пикника господин Бекет, явившийся в белом костюме, взял напрокат кеб. Это была изящная двухместная коляска на двух больших колесах. Кучер сидел сзади на высоких козлах. Лесоторговец с большим трудом отыскал столь невместительный экипаж. По дороге туда госпожа Пичем втиснулась между Бекетом и Полли, но когда они уселись на травке, из корзины, которой тоже нашлось место в ногах у трех седоков, вслед за яйцами, бутербродами с ветчиной и цыплятами были извлечены три бутылки ликера, и в результате господину Бекету удалось на обратном пути устроиться подле девушки. Шел мелкий дождик: шерстяного пледа, в который они кутались, не хватало на троих, и госпожа Пичем басом подгоняла кучера, ибо время подходило уже к двум часам. У "Каракатицы" дамы поспешно попрощались, ни о чем дальнейшем не условившись. Раскланиваясь, лесоторговец стоял у своего кеба в той же позе, что и в начале прогулки, с той только разницей, что на его голую макушку капал; дождь; но это был уже не тот человек. На следующей неде-", ле он, делец, чье время было дороже денег, все вечера, кроме четверга, просидел в "Каракатице"; как-то он даже при^ шел дважды за один вечер. А госпожа Пичем три раза видела его в течение одного дня на Олд Оук-стрит: он стоял, опершись спиной на свою тяжелую трость и придерживая ее обеими руками. На самом же деле он даже еще чаще того созерцал вывеску "Музыкальные инструменты". Он изучал дом. Поджидая Полли, он внимательно наблюдал жизнь этой диковинной лавки. Он видел, как в дверь входили нормальные люди, а оттуда выкатывались на низеньких тележках калеки. Вскоре он убедился, что это одни и те же люди. Их там превращали в калек. Постепенно перед ним открылась сущность этого предприятия. Он понял, что это - золотое дно. Госпожа Пичем, наблюдавшая за ним из-за оконного стекла второго этажа, в свою очередь делала разные умозаключения относительно этого настойчивого воздыхателя. Он, как видно, ждал от Персика каких-то дальнейших шагов, но дальнейших шагов не последовало. Его уверенность в том, что во время прогулки произошло нечто такое, что должно иметь определенные результаты, по-видимому, не разделялась одной особой. Возвращаясь со своих курсов домашнего хозяйства, девица Пичем шмыгала в дверь, выходившую на другую улицу. Нередко она торопилась на свидание со Смайлзом. С ним было весело прогуливаться вечерком по парку, мимо скамеек, занятых парочками. Он говорил ей разные приятные вещи и, так сказать, занимался ее наружностью. Ему непременно нужно было, чтобы взору открывалось одно место на ее шейке, иначе платье его не устраивало. Он говорил, что она сводит его с ума. Он очень точно и довольно охотно являлся на свидания. Это давало основание думать, что он человек долга. В эти дни Персик положительно расцвела. Была весна. Персик в легком голубом с белыми крапинками платье расхаживала по портняжной мастерской, где с помощью утюгов на одежду наносились стеариновые пятна, чтобы придать ей поношенный вид, и когда в узкой, кривой комнате с двумя расположенными под самым потолком окнами иссохшие портнихи отпускали по ее адресу непочтительные замечания, она поднимала юбки и показывала им маленький белый зад. Она возилась с собаками на дворе и, дико хохоча, награждала их разными смешными кличками. Одну из них, фокстерьера, она назвала Смайлзом. Жалкое сливовое дерево во дворе вдруг показалось ей красивым. Умываясь по утрам, она пела и была влюблена - она сама не знала, в кого. Подперев круглое, как полная луна, лицо кулаками, она по вечерам лежала в своей комнате и читала романы. "Ах! - вздыхала она. - Как изумительна борьба Эльвиры, этой чистой, прекрасной девушки, с греховными мыслями! Она любит своего возлюбленного, этого возвышенного, закаленного спортом мужчину; она любит его всей душой, всеми своими чистейшими и благороднейшими чувствами, и все же в глубине ее существа бродят желания, темные, властные, душные желания, не столь уж отличные от греховных страстей! "Что во мне происходит, когда я вижу любимого человека? - часто вздыхает она. - И в каком месте?" А мне, по сравнению с Эльвирой, еще хуже. Ибо я не люблю никого и все же ношу в себе эти желания! Могу ли я сковать, что их во мне будит мой возлюбленный? Я не могу этого сказать. Не красота покорила меня - трудно говорить о красоте применительно к господину Бекету, как и о возвышенных чувствах применительно к господину Смайлзу. Я, как говорится, поднимаюсь на заре с постели, и во время умывания, несомненно вполне невинного занятия, во мне просыпаются желания, направленные, к сожалению, в пространство, чуть ли не на любого мужчину; и они-то и превращают в моих главах господина Бекета и господина Смайлза в красавцев! Что же мне думать о себе? Если так будет продолжаться и я буду и впредь, лежа в этой уединенной келье с невинными разовыми стенами, натянув простыню до самого подбородка, рисовать себе подобные картины, не говоря уже о моих снах, - то, боюсь, мои плотские страсти увлекут меня в пропасть, где, как мне приходилось слышать, погибла не одна девушка. Еще несколько таких ночей, и я, кажется, спутаюсь с одноногим Джорджем с собачьего двора! Что мне делать, как мне удержать господина Бекеши, этого, по-видимому, все-таки выгодного жениха, на расстоянии, как он того вправе ожидать от своей будущей жены? Откуда взять открытый, ясный взор, чтобы при виде моей простодушной, доверчивой невинности у него пропали те, по всей вероятности, возникающие у него низменные желания, которые никогда и ни при каких обстоятельствах не должны: быть удовлетворены до брака?" Решение Персика выйти замуж за лесоторговца окрепло без особого воздействия с его стороны. Практическая смекалка дочери господина Пичема заставила ее сделать выбор в пользу более положительного и солидного из двух ее поклонников. Тем не менее весельчаку Смайлзу неоднократно удавалось встречаться с девицей Пичем. Он даже уговорил ее посетить его в меблированных комнатах, где он жил и где она окончательно убедилась, что он просто не в состоянии содержать жену. Когда она, посетив его вторично, выходила вместе спим из дома, ее увидел господин Бекет. Госпожа Пичем вскрыла интересное письмо господина Бекета к Полли, в котором он умолял, ее назначить ему свидание и весьма недвусмысленно напоминал об одном происшествии, имевшем место на пикнике. Письмо производило очень неприятное впечатление. Госпожа Пичем устроила так, чтобы, господин: Бекет в ближайшее воскресенье опять имел возможность встретиться с ее дочерью в "Каракатице". Относительно Смайлза она не знала ничего определенного, не поверила бы никому, кто попытался бы сказать ей правду, и все время думала только об одном - как бы предупредить дочь, чтобы та раньше времени не заходила слишком далеко с лесоторговцем, которого госпожа Пичем наметила себе в зятья. Лежав кровати подле своего малютки мужа, она по ночам и в особенности под утро с истинным удовольствием представляла себе свою дочь в супружеских объятиях Джимми, как она называла: лесоторговца; Тревоги ее были напрасны. Посетители сидели за круглыми железными столиками под каштанами в большой тесноте; свободней становилось только когда, начинались танцы. Полли и господин Бекет, тоже танцевали. Все это несколько затрудняло беседу. Тем; не менее господину Бекету удалось овладеть вниманием дам. Лесоторговец заказал себе порцию бараньей печенки и к ней уксус и прованское масло. С видом знатока готовя себе кушанье, он перевел разговор на убийцу и грабителя Стэнфорда Силза, которому газеты опять приписывали несколько убийств в районе Вест-Индских доков. Обеим дамам это имя было знакомо, и они обменивались с господином Бекетом догадками о том, кто же в конце концов скрывается под личиной этого убийцы, годами, разыскиваемого полицией. Господин Бекет весьма красноречиво рассказывал вб этом человеке, злодеяния которого ставили полицию в тупик и который, по слухам, внушал всему преступному миру прямо-таки суеверный ужас. Бывали случаи, когда разыскиваемые полицией грабители добровольно являлись в Скотленд-Ярд, потому что их преследовал Нож - так называли Стэнфорда Силза подонки доков. Полли точно представляла себе его наружность: она описала ее лесоторговцу. Он белокур, тонок, как оса, и так элегантен, что даже в костюме докера его принимают за переодетого джентльмена. У него зеленоватые глаза. С женщинами он ведет себя как рыцарь. Полли была в ударе. Господин Бекет, несомненно, произвел на нее впечатление. Они усиленно танцевали, и госпожа Пичем слышала только обрывки их разговоров. К ее удивлению, Полли говорила исключительно о господине Смайлзе и о том, какой он веселый. Было даже видно, как у Джимми размякал воротничок. Полли, судя по всему, основательно зацепила его. На следующее утро он уже опять стоял на тротуаре напротив лавки. После обеда он отдал госпоже Пичем визит - к величайшему ее огорчению, так как она боялась Пичема, который ничего не подозревал; ему нужно было осторожно разъяснить положение вещей. Господин Бекет сидел в гостиной на краешке обитого красным бархатом стула и предостерегал госпожу Пичем относительно Смайлза - весьма недоброкачественного молодого человека, видавшего виды, отчаянного юбочника. Он спросил, не преследует ли Смайлз Полли письмами, и, повидимому, не прочь был тут же поискать в кафельной печи их обрывки. Уходя, он встретил Полли на лестнице и проводил ее до курсов. Она болтала о родительском доме, о множестве людей, постоянно посещающих его, о молодых людях из костюмерных, у которых она имеет большой успех, потому что всегда мила с ними. Лесоторговцу показалось, что у нее синие круги под глазами. Это его очень расстроило. Он представил себе ее в этом большом, похожем на голубятню доме с бесчисленными дверями, из которых то и дело выходят молодые люди, - то есть в довольно неблагоприятном для молодой девушки окружении. Его не покидала мысль о происшествии, имевшем место на пикнике, - точнее, при возвращении с пикника. Об этом происшествии ему не удалось поговорить ни теперь, ни позднее, когда ряд тяжелых, следовавших один за другим ударов судьбы лишил его возможности обстоятельно побеседовать с женой, однако оно чрезвычайно занимало его мысли. Вместе с сомнением в невинности Полли оно возбудило в нем необыкновенный к ней интерес. Он редко в кого так влюблялся, как в Персика. Тут сыграло роль счастливое совпадение различных обстоятельств. "Было бы в корне неправильно, - говорил он себе подчас, анализируя свои чувства, - спрашивать себя, женюсь ли я на девушке ради ее денег или ради нее самой. Эти две причины часто совпадают. Немногие качества девицы вызывают в мужчине такое плотское возбуждение, как ее богатство. Я бы, разумеется, и без того стремился обладать ею, но, по всей вероятности, не столь страстно". Лесоторговец не был новичком в амурных делах. В прошлом за ним числилось несколько - между прочим, одновременных - браков. У него не хватало времени на интрижки, ибо он был поглощен различными крайне опасными делами и обременен тяжелыми заботами. Ему было, однако, совершенно необходимо вступить в новый брак: его лавки были далеко не в блестящем состоянии. Кроме того, в его бумажнике хранились многочисленные газетные вырезки, содержавшие интервью, данное начальником полиции журналистам относительно грабителя и убийцы Стэнфорда Силза, по прозванию Нож. Вырезки были посланы ему анонимно, и это его очень беспокоило. Оттого-то он и не высказал всего, что вертелось у него на языке. Примерно неделю спустя негоциант Джонатан Джеремия Пичем попал вследствие происков некоего господина Кокса в крайне затруднительное положение и устремил взор на свою расцветающую дочь. ГЛАВА ВТОРАЯ И они пошли на войну, И снарядов у них было мало, И позаботились добрые люди, Чтоб снарядов у них хватало. "Без снарядов какая война?" - "Ты их получишь, сынок! Вы пойдете для нас на фронт, Мы снаряды дадим вам в срок". И они изготовили кучу снарядов, Но снова война была им нужна, И позаботились добрые люди, Чтобы опять началась война. "Марш, марш, сынок, на фронт! Грозит отечеству враг! Дерись за церковь, и за престол, И за твой семейный очаг!" Военная песня ЖЕЛАНИЯ ПРАВИТЕЛЬСТВА ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА Уильям Кокс был по профессии маклер. Судя по его визитной карточке, где-то в Сити у него была контора; однако едва ли кто бывал в этой конторе, да и сам он никогда в нее не заглядывал. Это и не имело смысла, так как в конторе находилась одна-единственная бледная, худосочная девица, сидевшая за старой пишущей машинкой с разбитым шрифтом, что, впрочем, нисколько ее не тревожило, так как ей все равно нечего было писать. Девица сидела в конторе только ради почты, поступавшей в этот адрес, ибо своего домашнего адреса господин Кокс никому не давал. Он никого не принимал у себя и все свои дела обделывал в ресторане. Он говаривал: "Мне не нужен аппарат. Я делаю только большие дела". Он не хотел прикасаться ни к чему грязному и никогда не снимал перчаток. Кроме того, он носил стандартные светло-серые костюмы, лиловые носки и ярко-красные галстуки. Он считал, что к его фигуре пойдет любой готовый костюм, хотя он был высок ростом и тощ. Он был также уверен, что все принимают его за военного в штатском, и поэтому держался очень прямо. Итак, служебный персонал стоил Коксу недорого, но он все же не обходился без помощников. В некоторых министерствах сидели люди, приносившие ему по меньшей мере столько же пользы, сколько принесли бы два-три отъявленных лентяя бухгалтера. Такого человека он имел, например, s морском министерстве. И от нега в один прекрасный день узнал, что правительству ее величества кое-что требуется: ему требуются транспортные суда для перевозки войск в Кейптаун. Кокс решил пойти навстречу желаниям правительства. Ввиду того что это дело было связано с морем, он стал расспрашивать в одном кабачке, посещаемом моряками невысокой квалификации, - стандартном кабачке, - нет ли где кораблей постарее. И кое-что он разыскал. Корабли эти принадлежали корабельной конторе "Брукли и Брукли" - тоже в своем роде стандартной фирме. В ту пору в Лондоне было много людей" относившихся не слишком щепетильно к попыткам правительства опереться в южноафриканской войне на деловые круги. Они готовы были в любой момент продать правительству джем; есть они его стали бы с гораздо меньшей готовностью. Господин Кокс не принадлежал к их числу. Он не хотел наживаться на несчастье своей родины и втягиваться в безобидные, но канительные разыскания, для которых требуются конторы и пишущие машинки. Всякий другой на месте господина Кокса, имея подобные связи, давно бы уже предложил правительству те суда, о которых он узнал в кабачке. Они были вместительны и, как удалось выяснить путем осторожного опроса фирмы "Брукли и Брукли", стоили дешево. Во время краткого собеседования относительно подлежащих продаже судов, имевшего место, между маклером и фирмой "Брукли и Брукли", речь шла только & тоннаже и о цене. Господин Кокс не задавал никаких посторонних вопросов, а судовладельцы не заговаривали о состоянии судов. Все трое могли бы подтвердить это под присягой перед любым судом и в любое время. Суда господ из фирмы "Брукли и Брукли" ни в малой степени не интересовали господина Кокса, несмотря на всю их вместительность и дешевизну. Он знал, что в Лондоне найдется немало людей, готовых заплатить любую цену за грузовые суда. Фрахты были очень высоки из-за военного времени. Продавалось лишь незначительное число судов, а те, что продавались, стоили очень дорого. Но, разумеется, ни один человек, нуждающийся в приличных судах, не стал бы обращаться к фирмам вроде "Брукли и Брукли". Господин Кокс усиленно искал приличные суда - правда, не для правительства, а по поручению частных фирм. Потребность правительства в тоннаже была для него делом десятым и представляла интерес только в связи с его личными планами. Целую неделю потратил он на дальнейшие поиски. Он и в самом деле нашел три новых и во всех отношениях надежных судна, приспособленных для перевозки грузов. Для этого ему пришлось совершить несколько поездок, одну даже в Саутгемптон, и когда он наконец разыскал суда, выяснилось, что они принадлежат разным владельцам и вовсе не так дешево стоят, но все-таки хотя бы отдаленно напоминают настоящие. Господин Кокс заметил себе эти суда и вернулся в Лондон. Там он вновь занялся выполнением правительственного задания. Но, как выяснится в дальнейшем, не забывал попутно и о своих интересах. Они по-прежнему были направлены исключительно в одну сторону - в сторону приобретения по возможно низкой цене приличных грузовых судов типа саутгемптонских. В связи с правительственным заказом господин Кокс пригласил на совещание нескольких лондонских дельцов. Подходящих людей было нетрудно найти: Лондон кипел жаждой деятельности. Сити горело желанием помочь стране в ее борьбе с бурами. Правительство было прямо-таки идеальным клиентом. Господин Пичем ознакомился с желанием правительства ее величества вместе с четырьмя-пятью другими господами, которым, так же как и ему, хотелось увидеть в этом желании приказ. Они встретились в добропорядочном ресторане в Кенсингтоне. Там выяснилось, что среди них находятся настоящий баронет, букмекер, директор текстильной фабрики в Южном Уэльсе, ресторатор, владелец нескольких домов, овцевод и владелец большой торговли подержанными музыкальными инструментами. Каждый заказал себе блюдо по вкусу, и господин Уильям Кокс произнес краткую речь. - Положение нашей родины, - сказал он, - тяжелое. Как вы знаете, война в Южной Африке началась с того, что на м_и_р_н_ы_х а_н_г_л_и_й_с_к_и_х г_р_а_ж_д_а_н было совершено неожиданное нападение. Войска ее величества, выступившие в поход для защиты этих граждан, повсеместно подвергались самым к_о_в_а_р_н_ы_м а_т_а_к_а_м и при попытке защитить английское имущество неизменно становились жертвами кровавых стычек. Все вы читали о тех упреках, которые посыпались на наше правительство из-за его непозволительного долготерпения и ничем не оправданного миролюбия. Ныне, спустя несколько месяцев с момента возникновения войны, Англия борется с кучкой ополоумевших фермеров ни более ни менее как за существование своих заморских владений. В городе Мафекинге английские войска осаждены превосходящими силами буров и сражаются за свою жизнь. Те из вас, что имеют дело с биржей, знают, какими последствиями это чревато. Господа, задача заключается в освобождении города Мафекинга! (Аплодисменты.) Господа, в этот час от британского торгового мира также требуются х_л_а_д_н_о_к_р_о_в_и_е, м_у_ж_е_с_т_в_о и и_н_и_ц_и_а_т_и_в_а. Если мы их не проявим, то героизм нашей молодежи окажется бесплодным. Ибо кто ведет войну? Солдат и купец! Каждый на своем посту! Правительство плохо разбирается в коммерческих делах. Коммерческие дела - это по нашей части. Правительство говорит: "Нам нужны транспортные суда". Мы говорим: "Пожалуйста! Вот вам транспортные суда". Правительство спрашивает нас: "Вы - специалисты. Сколько стоят транспортные суда?" - "Это мы вам сейчас скажем, - отвечаем мы. - Пожалуйста! Транспортные суда стоят столько-то и столько-то". Правительство не торгуется: оно знает, что деньги останутся в стране. Б_р_а_т_ь_я д_р_у_г с д_р_у_г_о_м н_е т_о_р_г_у_ю_т_с_я. Не все ли равно, у кого деньги, - у того или у другого? Правительство и его контрагенты - это одна семья. Они доверяют друг другу и не могут обойтись друг без друга. "Этого ты не умеешь, - говорит один другому, - позволь, я это сделаю. А чего я не сумею, то сделаешь ты". Так возникает доверие, так возникают общие интересы. "Знаешь, Билли, - обратился ко мне статс-секретарь Имярек, когда мы с ним сидели и курили, - моя жена никак не может управиться - ей мало двенадцати комнат. Что делать?" - "Не беспокойся по пустякам, - говорю я. - Думай о своей работе!" И я улаживаю дело. И потом вы узнаете из газет, что статс-секретарь произнес там-то и там-то в защиту интересов страны большую речь, которая послужит для нас залогом дальнейшего преуспеяния, и где-нибудь в Африке или в Индии происходит какое-нибудь действительно в_е_л_и_к_о_е событие, касающееся нашей родины и ее интересов. "У тебя должна быть свободная голова, Чарлз, - говорю я, - в наших интересах. Никаких мелких забот, никаких денежных расчетов! Я простой, скромный коммерсант, я не мечтаю о газетной славе, мне не нужно общественное признание, я, тихий и безыменный, даю тебе возможность работать на благо страны, я п_о_м_о_г_а_ю т_е_б_е", И подобно мне, господа, действуют тысячи коммерсантов, без шума и без славы, сказал бы я, но упорно и пронырливо. Коммерсант достает судно, солдат всходит на его палубу. Коммерсант пронырлив, солдат храбр. Господа, мы должны б_е_з л_и_ш_н_и_х с_л_о_в и в_ы_с_о_к_о_п_а_р_н_ы_х ф_р_а_з основать Компанию по эксплуатации транспортных судов! Речь господина Кокса имела успех. Ресторатор поблагодарил его от имени всех присутствующих и от имени Англии за его предложения, и после краткого обмена мнениями относительно деловых формальностей был составлен проект договора. Официант принес перо и чернила, букмекер принялся писать. Указанные господином Коксом три судна имели быть по возможности в наикратчайший срок приобретены у фирмы "Брукли и Брукли" и приведены в надлежащий вид. Сумма, потребная на оплату судов, имела быть разделена на 8 (восемь) равных частей и выплачена наличными при совершении сделки. Когда дошли до этого пункта, за столом воцарилась глубокая тишина. Речь шла о разделе прибылей, главным образом о доле Кокса, затеявшего все дело. Собравшиеся спросили еще портера и сигар. Затем текстильный фабрикант вымолвил небрежно, следя за голубым дымом своей импортной сигары: - Я представляю себе это так: все делится на восемь частей... не правда ли, нас ведь восемь? А наш друг Кокс получает сверх того комиссионные в размере... ну, скажем, десяти процентов с суммы, которую уплатит правительство. Собравшиеся взглянули на Кокса - впрочем, не все. Кокс откинулся назад вместе со своим стулом и сказал усмехаясь: - Прошу не шутить. Как выяснилось, к вящему изумлению собравшихся, у него были довольно солидные аппетиты. Обсуждение их заняло свыше двух часов. Их так и не удалось в значительной степени сократить, но у всех создалось впечатление, что и в два года трудно было бы добиться большего. Комиссионные были исчислены в размере двадцати пяти процентов. После того как участники совещания, кряхтя и с такими лицами, словно они подписывали смертный приговор ближайшим родственникам, увековечили свои имена на бумаге, они поспешно разъехались каждый в свой город. На Пичема все это предприятие, а в особенности неуступчивость господина Кокса при разделе прибылей, произвело отличное впечатление. Так люди торгуются только в том случае, когда предстоит действительно солидное дело. ЗАБОТЫ, КАКИЕ И НЕ СНЯТСЯ СРЕДНЕМУ ЧЕЛОВЕКУ В одно туманное утро в одной из бесчисленных маленьких, голых, с желтой мебелью, контор Сити состоялось совещание пяти коммерсантов. На матовом стекле двери, которая вела в контору, красовались золотые буквы: "Брукли и Брукли. Корабельная контора". Двое из собравшихся были Брукли и Брукли, бесцветные, нерешительные на вид господа, выказывавшие, быть может, даже несколько преувеличенный страх перед принятием любого ответственного решения, касающегося их обоих. Каждый из них стремился исключительно к обоюдному благу и, очевидно, был глубоко уверен в том, что эта обоюдная ответственность ему не под силу. Кто хорошо ориентировался в Сити, тот обращался с этими братьями в высшей степени бережно. Господин Кокс хорошо ориентировался в Сити. Был составлен договор, согласно которому грузовые суда "Красавица Анна", "Юный моряк" и "Оптимист" переходили в собственность новой компании за общую сумму в 8200 (восемь тысяч двести) футов. Осмотр был назначен на четверг, а тотчас же после осмотра должен был быть подписан договор и немедленно выплачена сумма стоимости судов. - Я рад видеть вас у себя, - сказал один из господ Брукли, - но ради этих судов не стоит больше беспокоиться. Обо всем твердо договорились. Брукли и Брукли были крайне удивлены, когда на следующее утро господин Кокс еще раз явился к ним в контору в одиночестве и на собственный страх и риск, при условии соблюдения полной тайны, сделал еще одно предложение отно- сительно судов, на тот случай, если бы обсуждавшаяся вчера сделка не состоялась. Братья даже несколько взволновались. В среду днем один из господ Брукли явился к домовладельцу Истмену, чей адрес был ему известен, и робко осведомился, не лучше ли расторгнуть сделку: им-де сделали еще одно предложение, и он не решается взять на себя ответственность перед братом за продажу судов по прежней цене. Истмен выразил от имени компании сожаление, и Брукли пробормотал что-то насчет четверга и шести часов вечера, по истечении какового срока он будет считать себя свободным, если сделка не состоится. Истмен тотчас же снесся с прочими компаньонами и просил их быть точными. Однако в четверг утром господин Кокс пригласил Истмена в ресторан и сообщил ему, что он будет располагать деньга- ми не ранее субботы. Вследствие этого в два часа дня, перед самым осмотром, в другом ресторане состоялось бурное совещание, на котором текстильный фабрикант энергично потребовал от Кокса внесения причитающейся с него доли либо полного пересмотра условий договора. Одновременно он заявил, что готов принять на себя все обязательства Кокса и его долю в прибылях. Высказываясь по поводу этого выступления, Истмен усмотрел в нем две части: к первой, то есть к требованию, он присоединился, вторую, то есть предложение, он отклонил. Он заявил, что сам готов принять на себя долю Кокса. Еще кое-кто из семи компаньонов готов был на этот шаг, то Кокс потеряет свою долю, если он не внесет - при этом тотчас же - причитающейся с него восьмой части, было ясно всем, кроме Кокса. Он выразил кое-какие сомнения - впрочем, слабые. В конце концов сошлись на том, что вся сумма делится не на восемь, а на семь частей и Коксу остаются только его комиссионные. Кокса это, судя по всему, до того огорчило, что он занемог и ушел домой, чтобы лечь в постель. Он заявил, что и в осмотре он тоже не сможет принять участие. Истмен пригласил на осмотр одного бывшего инженеракораблестроителя, высокого тощего мужчину по имени Байл, выгнанного отовсюду за пьянство. Они встретили его неподалеку от доков и, по совету Истмена, тотчас же повели выпить, дабы привести в хорошее настроение и добиться от него признания старых лоханок никуда не годными. Братья Брукли и Брукли поджидали их у себя в конторе, откуда было рукой подать до судов. Это были огромные мрачные ящики времен Нельсона. Есть люди, которые постоянно подбирают всякое старье - шляпы, сигарные коробки, детские коляски - из чистого увлечения коллекционерством или просто из тупости. Таким людям эти суда пришлись бы по вкусу. Так или иначе, они еще держались на мутной воде, опровергая изречение о том, что все на свете преходяще. Должно быть, их не беспокоили уже много лет, а может быть, и много десятков лет. А теперь где-то в Трансваале несколько тысяч томми ждали подмоги, и приходилось беспокоить их вновь. Впрочем, им это, пожалуй,, было даже приятно. "Юный моряк" стоял ближе других, и на него-то в первую очередь и поднялась комиссия. Сходни были из дерева - это было несомненно. Палуба выглядела не очень приветливо, но она тоже была из дерева, как на настоящем корабле. В составе комиссии не было ни одного моряка. Моряка ни за что не удалось бы уговорить спуститься вниз по трапу. Он побоялся бы сломать себе шею. По трюму, точно ягнята по лужайкам Уэльса, бегали крысы - огромные, толстые звери, никогда, несмотря на свой возраст, не видавшие человека и даже не подозревавшие о том, какую опасность он для них представляет. Инженер Байл уже готовился с наплевательской смелостью разоблачить все уловки, при помощи которых бессовестные судовладельцы стараются выдать плавучий гроб за соблазнительную яхту-люкс. "А это что такое, милостивые государи?" - намеревался он спросить, срывая при этом то или иное бутафорское прикрытие. И вот он стоял, беспомощный и усталый, и даже не пытался раскрыть рот. И ребенку было ясно, что тут делается. То, чем страдал "Юный моряк", при всем желании уже нельзя было назвать болезнью. Из десяти посетителей ни один не отходил ни на шаг от железного трапа. Никто бы не решился опереться о борт корабля, если бы ему пришлось споткнуться об один из прогнивших предметов, валявшихся повсюду. Были все основания опасаться, что рука проткнет борт насквозь. Внезапно Истмен громко и весело произнес: - Так, так. Слова эти прокатились гулко, как в старом-престаром амбаре. И тогда один из господ Брукли сказал очень спокойно: - В конце концов решает не внешний вид. Важно одно - может ли корабль плавать и выдержит ли он груз. Есть люди, которые обладают способностью абсолютно не чувствовать настроение-своего собеседника; они не обращают никакого внимания на факты и высказывают свои мысли без всякого стеснения, не учитывая ни обстановки, ни времени. Такие люди рождены вождями. Компания по эксплуатации транспортных судов точно в дурном сне сошла на берег. Она еле удостоила взглядом "Красавицу Анну" и "Оптимиста", быть может самого жалкого из всех трех. Когда все вновь собрались в конторе "Брукли и Брукли", один из господ Брукли произнес краткую речь. - Господа, - сказал он, глядя в окно, - у меня такое впечатление, будто вы ожидали большего, хотя цена была вам известна, будто вы в какой-то степени разочарованы и вам от этой сделки чуточку не по себе. Он окинул собравшихся беглым взглядом и, так как никто не ответил ему, продолжал: - Если это так, то я позволю себе посоветовать вам ни при каких обстоятельствах не противиться внутреннему голосу, твердящему вам: прочь от этого дела! Если вам к спеху, то едва ли вам удастся в настоящий момент найти в Англии подходящие суда, особенно по этой цене. Но если у вас есть время на поиски и несколько месяцев не Составляют для вас разницы, то вы, несомненно, подыщете то, что вам нужно. Случайно Брукли и Брукли имеют возможность в любой момент сбыть эти суда; как я вчера сказал господину Истмену, мы имеем соответствующее предложение и нисколько не будем огорчены вашим отказом. Мы могли бы даже предложить вам небольшую неустойку. Сейчас половина шестого, а в четверть седьмого моему брату и мне предстоит другое совещание. Следовательно, мы хотим и должны как можно скорей договориться. - Суда стоят самое большее двести фунтов и вообще непригодны для плавания, - спокойно сказал Байл. Господин Брукли поглядел на часы. - Вы слышите, что говорит ваш доверенный? У нас нет оснований возражать ему. Мы и не думаем навязывать вам эти суда. Мы не можем взять на себя никакой ответственности. Весьма возможно, что, с точки зрения специалиста, вообще лучше всего будет продать их на дрова. В этом случае двести фунтов, о которых упомянул ваш эксперт, были бы приблизительно подходящей ценой. Итак, обдумайте это дело, господа. - И он вместе с братом вышел из комнаты. Когда они скрылись, Истмен сказал вполголоса: - Эти суда - единственное, что можно достать. Не следует забывать об этом. И тем не менее я вышел бы из дела, не будь я уверен, что то, другое, предложение исходит не от кого иного, как от нашего друга Кокса. Мы чересчур насели на него. Он хочет сделать дело с другими компаньонами - поглупее. У многих находившихся в комнате раскрылись глаза. Пять минут спустя они уже стояли с перьями в руках над договором. По дороге домой Истмен сказал инженеру: - Профану трудно даже представить себе, как такое корыто может выйти в море. Невольно является мысль, что эта гнилушка попросту расползется в воде, как бумага. Замечательная вещь современная техника! Она из ничего делает что-то. Держу пари: когда эти штуки покрасят и чуточку подправят, они будут выглядеть совсем шикарно и выполнят' свое назначение не хуже любого другого корабля. Профан понятия не имеет, на что способна техника! Пройдя несколько шагов в молчании, он продолжал озабоченно: - Просто безобразие, до чего человека заедает конкуренция. Нет такого гнусного дела, на которое не набросился бы кто-нибудь другой, как только ты от него откажешься. Нужно уметь заглатывать все на свете. Стоит тебе на секунду поддаться человеческим чувствам - и тебе каюк! Тут помогут только железная дисциплина и самообладание. С другой стороны, за ничто трудно что-либо и требовать. Если ты хочешь остаться тем, что в просторечии называется порядочным человеком, ты должен либо копаться в навозе, либо та" екать кирпичи. Да, стоит тебе чуточку подняться выше среднего уровня, и у тебя сразу же появляются заботы, какие и не снятся обычному неимущему человеку. ВСП ДЛЯ РЕБЕНКА Господина Пичема сильно обеспокоил отказ господина Кокса от участия в осмотре. Он не мог заснуть и провел скверную ночь. Он участвовал в покупке трех никуда не годных кораблей, его доля равнялась примерно половине корабля, и только от господина Кокса зависело, окажутся ли эти деньги выброшенными на ветер или нет. А для такого человека, как Пичем, быть у кого-нибудь в руках означало то же самое, что для кролика означает находиться в пасти Удава. Вопрос заключался в том, станет ли господин Кокс перепродавать корабли дальше. Почему он не явился осмотреть их или по крайней мере подписать договор? Его вытеснили из дела: он был уже не компаньон, а всего только маклер. Господин Пичем встал с кровати проверить, всюду ли потушен свет, но главным образом из-за того, что его снедало внутреннее беспокойство. Он не выносил ни малейшей денежной потери. Хуже всего было то, что он даже при самых пустячных убытках немедленно терял всякую веру в себя. Он не доверял никому - с чего же ему было доверять самому себе? Свет был всюду погашен, но окно в комнате Полли, выходившее на галерею, было открыто. Господин Пичем видел на кровати темные очертания ее тела. Он сердито захлопнул окно снаружи. "Чего ради я тружусь? - спросил он себя, вновь улегшись в постель. - Только ради ребенка. Надо будет выгнать из портняжной мастерской еще двух баб. Они там прямо осатанели от безделья. Не могу же я один прокормить всю эту ораву. Они шьют и шьют - им все равно, сбуду я их тряпье или нет. Они-то ничем не рискуют. Полли тоже могла бы уже заняться чем-нибудь. Что она себе, в сущности, думает? Этому Коксу нельзя верить ни на грош. Ни в коем случае не следовало прижимать его к стенке! Он темная личность, для него это дело может быть достаточным предлогом, чтобы пустить меня по миру. Я ему тогда голову оторву, но разве мне это поможет?" Весь покрывшись п_о_том, он приподнялся в постели: "О, я жалкий дурак! Я, несомненно, кончу жизнь под мостом. Как мог я затеять дело с человеком, которому я не в силах оторвать голову?" На следующее утро Пичем зашел за Истменом и вместе с ним отправился в Сити, в контору Кокса, и, конечно, худосочная девица заявила ему, что Кокс уехал. Контора, где Пичем никогда до тех пор не бывал, произвела на него угнетающее впечатление. Это была контора афериста! Пичем провел ужасное утро. Он впутался в это дело, потому что оно сулило возможность обмануть правительство. Это обстоятельство заставило его слепо в него уверовать. Подобные предприятия обычно удавались. Обмануть другого - отчего же нет?! Это могло быть честным намерением делового человека. И вот мир оказался хуже, чем можно было предположить. Подлость, как видно, вообще не имеет границ. Это было глубочайшее убеждение Пичема - в сущности, единственное его убеждение. Однако после обеда явился Истмен и сообщил, что все в полном порядке. Кокс уже вернулся или, кажется, вообще никуда не уезжал; после обеда он намерен осмотреть вместе со своим другом из морского министерства суда, - не угодно ли господам компаньонам подождать его в ресторане? Осмотреть суда! Этого еще не хватало! Все семь компаньонов, собравшиеся в ресторане, выглядели так, словно им предстояло путешествие на "Оптимисте". И вот в половине шестого Кокс явился в ресторан в новом, прямо-таки пламенном галстуке; выглядел он крайне несолидно и смахивал на афериста; он извлек из бумажника подписанный и снабженный печатью договор с морским министерством и чек на 5000 (пять тысяч) фунтов, подлежащих немедленной выплате Компании по эксплуатации транспортных судов с ограниченной ответственностью. У статс-секретаря не оказалось времени на осмотр. - При наших дружеских отношениях подобные формальности не играют никакой роли, - небрежно заметил Кокс. - Впрочем, я выложил за вас две тысячи фунтов. Я предоставил их в распоряжение Хейла, для его фонда вдов и сирот средних чиновников. Он удовлетворился бы и тысяг чей, но я решил: не подмажешь - не поедешь. Он был в блестящем настроении. На днях он опять побывал в Саутгемптоне и выговорил себе преимущественное право на покупку тамошних грузовых судов. Все шло как по маслу. Господин Кокс собирался дать джентльменам из Компании по эксплуатации транспортных судов наглядный урок морали. Он уже видел, как навстречу ему на всех парусах плывут саутгемптонские суда. Дело, объяснил господин Кокс компаньонам, пойдет следующим образом: суда должны быть как можно скорей официально переданы правительству; ремонт их можно закончить после приемки. Окончательный расчет, однако, будет произведен правительством только по завершении полного ремонта. Все охотно согласились. Было решено немедленно приступить к восстановлению судов "Красавица Анна", "Юный моряк" и "Оптимист". Они нуждались в небольшом наружном ремонте, окраске и тому подобном. - Как-никак, они должны выдержать несколько тысяч морских миль, - серьезно сказал господин Кокс. Дело было поручено Истмену. Оно могло стоить и несколько сот и несколько тысяч фунтов. Как выяснилось, все переволновались и были теперь склонны к некоторой щедрости, в том числе и Пичем. Пока все обстояло благополучно - настолько благополучно, что Пичем даже удивился, когда несколько дней спустя к нему явился овцевод и признался, что он больше не может участвовать в деле, так как все наличные деньги, какие он только может собрать, необходимы ему для военных поставок. Изрядно поторговавшись, Пичем взял на себя его пай и, таким образом, оказался владельцем двух седьмых всего предприятия. Это была неожиданная удача. Однако вслед за этим из морского ведомства поступили тревожные вести. Вестником опять оказался Истмен, встретивший Кокса в каком-то ресторане. По словам маклера, у его друга статс-секретаря задним числом возникли сомнения относительно договора. В определенных кругах ему предложили создать инженерную комиссию для осмотра купленных судов. До сей поры статс-секретарь всячески отклонял это предложение, но ныне изъявил желание хотя бы лично осмотреть объект сделки. Теперь все зависело от того, удастся ли оттянуть осмотр хотя бы до тех пор, когда ремонтные работы будут уже в полном разгаре. Это известие послужило причиной того, что Пичем вернулся домой накануне пикника со всеми признаками телесного недомогания и слег в постель, требуя грелок и ромашки. Целая неделя прошла в томительных переговорах. Они были весьма затруднены тем обстоятельством, что Кокс никому не давал своего адреса. Когда его спрашивали, он заявлял, что как раз в настоящий момент переезжает. Все участники предприятия взапуски носились из своих квартир в доки и обратно. Ремонтные работы подвигались медленно. В чреве "Красавицы Анны" плотников ожидали сюрпризы, от которых у них волосы встали дыбом. Внутренности "Юного моряка" привели людей в содрогание. А состояние "Оптимиста" было таково, что инженеры никак не могли решить, можно ли приставить стремянку к его стенке, не подвергая опасности жизнь рабочих. Корабельные конторы и всевозможные сплетники в районе доков подливали масла в огонь. Во время обеденных перерывов корабельные плотники и не думали молчать о своих открытиях; все предупреждения Истмена о том, что они по сути дела совершают государственную измену, встречались хохотом. Плотники были насквозь пропитаны ядом социализма. Постепенно становилось ясно, что ремонт обойдется в пять-шесть тысяч фунтов. На этой неделе Пичем случайно встретил Кокса у Истмена. Пичем пригласил маклера поужинать в семейном кругу. Теперь более чем когда-либо все зависело от Кокса. Впрочем, у Кокса был абсолютно уверенный вид. За этим ужином, на котором присутствовал также Истмен, Кокс познакомился с Полли. Персик произвела на него сильное впечатление. Он был заядлый юбочник и притом из тех, кто постоянно себя за это грызет. Пичем исподволь разузнал о всевозможных его похождениях, которые сплошь протекали в самых низших слоях общества и ежеминутно могли стать предметом судебного разбирательства. Эти сведения, получи он их своевременно, уже сами по себе заставили бы Пичема воздержаться от сотрудничества с Коксом. Коммерсанты, имеющие иные интересы, кроме деловых, ненадежны. При нынешнем положении дел приходилось, однако, принимать Кокса таким, каков он есть. В этот ветер Полли превзошла себя. Она занимала Кокса как светская дама. После кофе она даже села за рояль и спела своим славным, чуточку дребезжащим голоском патриотическую песенку. В результате Кокс так разошелся, что не пожелал идти домой после ужина и уговорил Истмена и даже Пичема наведаться вместе с ним в два-три кабака. Он надел набекрень свою серую велюровую шляпу, на его впалых серых щеках вспыхнул нездоровый румянец. Господин Пичем шел рядом с ним точно за чьим-то гробом. С гораздо большей охотой он отправился бы в доки, где за значительную сверхурочную плату производились ночные работы. В кабаке Кокс вел себя как настоящий распутник, а не как деловой человек. За все платил он. На следующее утро он сообщил, что Хейл из морского ведомства официально принял суда "Красавица Анна", "Юный моряк" и "Оптимист" без предварительного осмотра и отдал распоряжение о выплате КЭТС трех тысяч фунтов. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Ибо чем человек живет? Себе подобных Он душит, мучит, травит весь свой век. Живет он под властью мыслей злобных И позабыл, что он сам человек. Вот тем и живет человек на земле, Что жизнь свою влачит во зле! Финал "Трехгрошовой оперы" Д-ЛАВКИ В Лондоне существовал ряд однотипных лавок, в которых товары продавались дешевле, чем где бы то ни было. Они назывались д-лавки, что означало "дешевые лавки"; однако кое-кто, преимущественно лавочники, расшифровывал это сокращение как "дутые лавки". В этих лавках можно было приобрести необыкновенно дешево любой предмет - от лезвия для безопасной бритвы до квартирной обстановки; в общем и целом, дело было поставлено солидно. Неимущее население охотно покупало в д-лавках, владельцы же других лавок и мелкие ремесленники страшно возмущались ими. Лавки эти принадлежали господину Мэкхиту. У него было еще несколько имен. Но в качестве владельца лавок он именовался исключительно Мэкхитом. Вначале этих лавок было всего несколько - две-три в районе моста Ватерлоо и с полдюжины дальше к востоку. Торговали они весьма бойко, так как цены в них были действительно вне конкуренции. Добыть столь дешевые товары совсем не так легко, и господину Мэкхиту, прежде чем думать о расширении, пришлось сперва проделать трудную, полную опасностей организационную работу. Помимо всего, эта работа требовала чрезвычайной осторожности. Никто не знал, из каких источников господин Мэкхит снабжает свои лавки и каким образом он достает столь дешевые товары. Мэкхиту ничего не стоило доказать людям, ломавшим себе голову над этим вопросом, что как в Лондоне, так и в провинции постоянно разоряются маленькие лавки, которые закупают вполне доброкачественные товары по местным ценам, а потом, в день своего банкротства, радырадешеньки, если кто-нибудь купит их по любой цене. "Жизнь жестока, - говаривал господин Мэкхит, - мы не имеем права быть мягкими". Он любил выражаться, пышно. Однако он не всегда мог доказать безупречное происхождение своих товаров. Кроме того, такие случайные закупки едва ли могли надолго обеспечить чуть ли не десяток лавок столь удивительно дешевыми товарами. В торговой части города существовала еще одна лавка, не входившая в систему д-лавок; в ней можно было приобрести предметы старины, драгоценности и антикварные книги по более высокой цене, но все же весьма выгодно; про эту лавку говорили, что она также принадлежит господину Мэкхиту и что с ее чистой прибыли он финансирует д-лавки. Это было, впрочем, маловероятно, и к тому же оставался открытым вопрос, откуда он добывает товары для этой лавки. Летом 19.. года господин Мэкхит, к удовольствию прочих владельцев лавок, основательно запутался в делах и принужден был обратиться за помощью к Национальному депозитному банку. Обследование, произведенное банком, показало, однако, что Мэкхит - здоровая фирма. В особенности здоровой была признана система, по которой каждая отдельная лавка работала вполне самостоятельно и лишь условно могла называться собственностью господина Мэкхита. Мэкхит понял, что многие маленькие люди стремятся главным образом к самостоятельности. Они ни за что не хотели отдавать внаем свою рабочую силу, подобно рядовым служащим и рабочим, но добивались того, чтобы им была дана возможность рассчитывать исключительно на собственные деловые качества. Их отталкивало унылое уравнителъство. Они готовы были работать больше других, но зато желали и больше зарабатывать. Кроме того, они не хотели, чтобы кто-нибудь ими командовал или разговаривал с ними свысока. Господин Мэкхит в нескольких газетных интервью высказался по поводу своего чрезвычайно важного открытия - тяги человека к самостоятельности. Он назвал эту тягу древнейшим инстинктом человеческой природы, высказав, однако, предположение, что современный человек, человек технической эпохи, воодушевленный повсеместным беспрецедентным триумфом разума над природой и обуреваемый неким как бы спортивным духом, склонен доказывать себе и окружающим свое превосходство над прочими. Это честолюбие господин Мэкхит считал явлением в высокой степени нравственным, ибо оно, принимая форму все удешевляющей конкуренции, приносило пользу всему человечеству в целом. В наше время маленький человек стремится принять участие в конкуренции больших людей. Исходя из этого, деловому миру не остается ничего иного, как подчиниться этому веянию времени и использовать его в своих интересах. Не вопреки человеческой природе должны мы действовать, восклицал господин Мэкхит в своих статьях, привлекших к себе всеобщее внимание, но в согласии с ней. Д-лавки были в смысле их организации плодом этого открытия. Вместо служащих, вместо обыкновенных приказчиков фирма Мэкхита имела дело с самостоятельными владельцами лавок. Этим тщательно отобранным предпринимателям фирма помогла в первую голову обзавестись д-лавками. Она дала им инвентарь и открыла товарный кредит. Еженедельно они получали партию товаров для сбыта. Им предоставлялась полная свобода действий. Покуда они оплачивали товары и проценты, никто не заглядывал в их книги. Одно вменялось им в обязанность - продавать по низким ценам. Вся эта система имела в виду исключительно благо маленького человека. В большинстве случаев владельцы лавок отказывались от найма дорогостоящей рабочей силы. В лавке работала вся семья. Эти люди не торговались из-за лишнего рабочего часа и не проявляли, с другой стороны, типичного для незаинтересованного служащего безразличия к доходности предприятия, - ведь это было их собственное дело! "Таким образом, - писал господин Мэкхит в другой статье, - мы боремся также и с грозным, столь часто оплакиваемым всеми истинными человеколюбцами явлением - с развалом семьи. Вся семья принимает участие в трудовом процессе. Вследствие того что у нее появляются общие интересы, она вновь становится единой и спаянной. Исчезает опасный во многих отношениях разрыв между работой и частной жизнью, заставляющий члена семьи забывать на работе о семье и в семейном круге - о работе. И в этом отношении д-лавки являются поучительным примером". Господину Мэкхиту ничего не стоило убедить банк, что затруднения его, в сущности, вовсе не являются затруднениями: в деньгах он нуждается для расширения дела. Тем не менее банк все еще колебался, так как самая личность господина Мэкхита внушала ему сомнения. Па правде сказать, в Сити циркулировали всякого рода скверные слухи об этом человеке - слухи, которые никогда не переходили в открытые обвинения, но которые тем не менее нельзя было оставлять без внимания. Меньше всего, однако, речь шла о его методах приобретения товаров, хотя и это играло некоторую роль. Два-три раза он оказывался запутанным в скандальных аферах и всякий раз без особого труда доказывал свою непричастность к ним. До судебного разбирательства дело ни разу не доходило. И тем не менее в Сити все время находились люди, не имевшие собственных лавок и не состоявшие ни в каких родственных отношениях с владельцами лавок, которые утверждали - правда, не совсем публично, - что господин Мэкхит не джентльмен. Одни предпочли бы, чтобы вместо внесудебных полюбовных сделок Мэкхиту был учинен открытый процесс; другие попросту говорили, что адвокаты Мэкхита - ловкачи. Переговоры с Национальным депозитным банком тянулись гораздо дольше, чем мог предполагать Мэкхит. Он уже раскаивался в том, что обратился к банку, ибо неудача, несомненно, должна была дать новую пищу старым, уже позабытым сплетням по поводу его личности. Он охотней всего прервал бы эти переговоры. По некоторым причинам он пользовался услугами многих адвокатов Темпля. От одного из них он случайно узнал, что к числу наиболее уважаемых клиентов Национального депозитного банка принадлежит некий господин Джонатан Джеремия Пичем, имеющий незамужнюю дочь. Мэкхиту удалось познакомиться с ней. Когда у него появились кое-какие надежды, он целиком посвятил себя ухаживанию за Полли Пичем, не жалея ни времени, ни нервов. То обстоятельство, что он представился дамам в качестве Джимми Бекета, объяснялось исключительно его осторожностью. Он еще раз навел справки о положении предприятия Пичема. Это была широко разветвленная организация нищих; методы ее деятельности, судя по всему, были тонко разработаны и тщательно проверены. Человек, знавший Пичема, объяснил ему, почему, например, нищие не приносят с собой картин и не выставляют их на улице, а рисуют свои пейзажи и портреты популярных личностей цветным мелком прямо на тротуаре. При наличии готовых картин публика никогда не знала, нарисовал ли их сам нищий; кроме того, рисунки недолго держались на тротуаре, - шаги прохожих стирали их, а дождь смывал, а ведь дождь шел каждый день. Их приходилось каждый день рисовать заново, их нужно было оплатить сегодня же! Подобные практические меры свидетельствовали о большом знании людей. При таких методах эксплуатация нищих должна была приносить большую прибыль. В середине июня Мэкхит решил отбросить все сомнения второстепенного порядка и форсировать свои домогательства. Ему необходимо было вступить в брак самым солидным образом и доказать свою буржуазную добропорядочность. Он запросил письменно госпожу Пичем, когда она соблаговолит принять его. Он совершенно правильно объяснил себе ее нервозность во время его первого визита. Она назначила ему свидание в "Каракатице", "чтобы обо всем переговорить". Сделанные ею там намеки на полную безответственность современной молодежи сильно подействовали на нервы господина Мэкхита, Джимми Бекета тож. - Нынешняя молодежь, - жаловалась госпожа Пичем, отирая с губ портерную пену, - вообще не знает, чего она хочет. - Они - как дети. Я ведь знаю Полли как свои пять пальцев, и тем не менее я понятия не имею, что у нее на сердце. Может быть, она просто еще слишком молода. У нее ведь нет никакого опыта в обхождении с мужчинами. Все, что она знает, - это, пожалуй, разница между сукой и кобелем, потому что ей приходилось возиться с собаками, да и то едва ли точно. Она о таких вещах вообще не думает. Взять хотя бы уже то, что она купается не иначе, как в ночной рубашке! И вот является этакий франт, покрутит в воздухе тросточкой, а ей уже кажется, что она Бог знает как в него влюблена. Они ведь все такие романтичные! Вы просто понятия не имеете, какое количество романов проглотила эта девочка! Теперь у нее только и разговору, что о господине Смайлзе. И при этом я абсолютно уверена, что она вся без остатка принадлежит вам. Мать эти вещи знает. Ах, господин Бекет! И, удостоверившись, что в кружке ее больше ничего не осталось и что в саду нет других посетителей, она заглянула ему в глаза. Когда господин Бекет по всей форме сообщил ей, что зовут его вовсе не Бекетом, а Мэкхитом, что он владелец известных д-лавок и исполнен самых честных намерений, она, как видно, не обратила на это особого внимания, словно она от него ожидала всего, что угодно, и скользнула по нему отсутствующим, задумчивым и скорее уклончивым взглядом. - Ах да, - вздохнула она рассеянно, - лишь бы мой муж, Боже сохрани, не узнал. У него свои планы относительно девочки. Я думаю, вам это понятно. Он вечно твердит: все для ребенка, и это его искреннее убеждение. Позавчера он вдруг притащил в дом какого-то господина Кокса. Кажется, это очень состоятельный человек. Вы знаете господина Кокса? Мэкхит знал господина Кокса. Тот был видной фигурой в Сити. Ничего хорошего Мэкхит о господине Коксе не слыхал. Кокс был отчаянный юбочник. Как ни полна была голова стесненного в средствах Мэкхита соображениями материального порядка, он все же ощутил укол в сердце при упоминании о Коксе. Он был увлечен Персиком сильнее, чем смел себе признаться. - Что же тут можно сделать? - спросил он хрипло. - То-то и оно, что я не знаю, - задумчиво сказала госпожа Пичем и смерила его таким холодным взглядом, что он вздрогнул. - Современные девушки удивительно безответственны. Голова у них полна романтических идей. Засим она положила свою маленькую жирную ладонь на его руку и позвала официанта, чтобы расплатиться. Пока они шли к выходу между железными столиками, господин Мэкхит дополнительно узнал, что, во всяком случае, все должно делаться строго секретно и без ведома Пичема. В тот же самый вечер он встретил Персика собственной персоной и получил разрешение проводить ее немного. Как это ни странно, она шла по Олд Оук-стрит к Мит-Гарденс, хотя ей нужно было идти на курсы домашнего хозяйства. Мэкхит было решил, что она спешит на свидание, что она постарается отделаться от своего случайного попутчика, как только они дойдут до сквера. Она действительно несколько раз посмотрела по сторонам, заглянула в аллеи, но отнюдь не пыталась от него отвязаться и даже села с ним на скамейку в кустах. В легком платье она казалась очень красивой и выглядела совершенно спокойной. Кстати сказать, она была вовсе не куколкой, а рослой, хорошо, сложенной девушкой. Это была целая порция - никак не полпорции. О Смайлзе и Коксе она и говорить не пожелала. - Не стоит в такой чудный вечер, - сказала она. Ей показалось забавным, что он уже знал о господине Коксе; она рассмеялась. К тому времени, когда они двинулись в обратный путь, ему так ничего и не удалось узнать, но произошло за это время многое. Под платьем на ней почти ничего не было. Он не был счастлив, ибо самого главного она ему не разрешила. Это отнюдь не пришлось господину Мэкхиту по душе, а то обстоятельство, что она без всяких угрызений совести пропустила свои курсы, навело его на самые черные мысли. Стало быть, там даже не проверяли учениц! Как и в тот раз, после пикника, он точно не знал, удалось ли ему продвинуться хотя бы на шаг, и это страшно мучило его. Ведь должно же это что-нибудь для нее значить! В ее невинности он не сомневался. В этот вечер господин Пичем тоже смотрел на свою дочь испытующим взором. Дела Компании по эксплуатации транспортных судов были в плачевном состоянии. За день до описываемых событий разорвалась бомба. БОМБА Пичем поругался во дворе с Фьюкумби. Сначала солдат, довольный тем, что нашел пристанище, аккуратно исполнял свои обязанности и внимательно ходил за собаками для слепцов. Кормить этих собак было не так-то просто: они должны были иметь елико возможно жалкий вид, то есть все время находиться при последнем издыхании. Слепец с откормленной собакой едва ли мог рассчитывать на настоящее сострадание. Публика в подобных случаях руководствуется чистым инстинктом. На таких собак вообще мало кто обращает внимания, и если пес случайно хорошо откормлен, то какой-то внутренний голос предостерегает дающего: не стоит выбрасывать деньги на ветер. Да будет известно, что эти люди подсознательно ищут поводов к тому, чтобы не дать денег. Настоящий пес долгкен еле держаться на ногах от слабости. Поэтому вес собак постоянно контролировался. Если он отклонялся от нормы, вина падала на Фьюкумби. Пичем как раз производил дознание, он только что собирался выяснить, как далеко зашел в своем бесстыдстве одноногий и не совершает ли он, внося в тетрадь контрольные цифры веса, подлогов, чтобы не потерять кусок хлеба, как вдруг пришел ресторатор. Он сообщил, что Кокс неожиданно явился на "Красавицу Анну" и рвет и мечет. Оба тотчас же отправились в доки. Действительно, Кокс находился там среди стремянок и маляров. Бледный Истмен стоял подле него, уставившись неподвижным взором в огромные, мрачные стены корабельного трюма. Он, очевидно, не решался посмотреть в глаза вновь прибывшим. Холодный взгляд, которым Кокс встретил Пичема, пронзил последнего насквозь. - Это один из тех кораблей, что вы продали британскому правительству? Пичем сразу постарел на несколько лет. Не то чтобы он свалился с неба на землю. Он и раньше смутно подозревал, что в этом предприятии не все в порядке. Насчет Кокса он тоже не лелеял никаких иллюзий. И все же он не ожидал такого конца. Кокс нашел, что "Красавица Анна" никуда не годится. Пичем почувствовал, что нет смысла вступать с ним в пререкания, даже и о том, что, в сущности, не кто иной, как сам господин Кокс предложил им эти суда. Кокс попросту ответит ему, что он, Кокс, никогда не видал в глаза этих судов. Все же прочие осматривали их, и даже в присутствии свидетелей. Пичем смутно догадывался, куда клонит Кокс (он всегда подозревал какие-то сепаратные действия с его стороны). Не на государство, а на Компанию по эксплуатации транспортных судов надвигался тайный замысел Кокса, точно чудовищный паровой каток. Детали, естественно, еще не поддавались учету. Господин Кокс не считал нужным открывать пока свои карты. Они даже не обменялись ни одним словом. Господин Кокс повернулся на каблуках и молча ушел, бросив на них взгляд, полный презрения. Костюм его со спины более чем когда-либо имел стандартный вид. У Пичема тоже не было ни малейшей потребности вступать со своими товарищами по несчастью в обсуждение того, что их ждало впереди. Он смутно слышал, как Истмен заметил, что необходимо сейчас же вызвать письмом южноуэльского фабриканта и овцевода. Овцевода! Не проронив ни слова, Пичем ушел. Вечером у него поднялась температура, и он лег в постель с компрессом. В эту ночь он не встал. Пусть горит свет! Все равно счет никогда не будет оплачен! Наутро он побрел, как тяжело больной, в доки, Он не нашел там ни одного рабочего. Ремонт "Красавицы Анны" был приостановлен, очевидно по распоряжению Истмена. Это показывало, как он оценивал ситуацию. Вернувшись в полдень домой (не для того, чтобы поесть!) и узнав, что его спрашивали какие-то два господина, он решил, что его уже разыскивает уголовная полиция. Как-никак компания инкассировала первый платеж правительства. Это были, однако, как выяснилось из дальнейших расспросов, всего лишь Истмен и примчавшийся в Лондон фабрикант. Пичем обрадовался, что они не застали его. Идти в контору Кокса не имело смысла: как только речь заходила об адресе маклера, худосочная девица становилась немой как рыба. И вдруг Пичем, возвращавшийся домой после тщетной попытки поговорить все же с Истменом, встретил на Олд Оук-стрит господина Кокса в обществе своей дочери. Незадолго до этого Кокс случайно встретил Полли и пошел с ней, хотя она его и не особенно к этому поощряла. Он заговорил с ней о каких-то интересных картинках, которые он непременно хотел ей показать. Она не совсем поняла его. Он не внушал ей симпатии. Когда Цичем подошел к ним, Кокс сделал вид, будто между ним и Пичемом никогда не было ни малейших недоразумений. Он протянул ему руку в перчатке, другой рукой дружески похлопал его по плечу и вскоре откланялся. За ужином в голове у господина Пичема крутилось мельничное колесо. После ужина он удалил из комнаты брюзжащую жену и учинил Персику допрос. Он не церемонился с дочерью и установил, что господин Кокс дал ей свой адрес, который скрывал от компаньонов. Пичем предпочел не спрашивать ее - с какой целью. Он прошел в темную маленькую контору и несколько минут тупо смотрел в слепое окно. Потом торопливо написал письмо, вернулся в столовую и приказал Полли немедленно отнести его господину Коксу. Полли очень удивилась. Было уже половина десятого. Тем не менее она надела шляпу и пошла к господину Коксу. Господин Кокс был дома. Когда ему доложили о приходе молодой девушки, которая явилась с письмом от отца и ожидает ответа в одной из многочисленных комнат его квартиры, он смущенно положил салфетку на стол и поспешно вышел. Он жил вместе с сестрой, весьма решительной маленькой особой, ценившей своего брата совсем не так высоко, как ему бы того хотелось, и не скрывавшей своего мнения о его нравственных качествах. Брат доставлял ей немало неприятностей. Он обладал незаурядными коммерческими способностями, к тому же взгляды его касательно добропорядочной, честной жизни ничем не отличались от обычных в его кругу взглядов. Он держался того мнения, многими, впрочем, разделяемого, что между деловой и личной жизнью существует огромная разница. В деловой жизни человек прямо-таки обязан всячески использовать любой шанс, сулящий наживу, подобно тому как он не смеет выбрасывать кусок хлеба, являющегося, как известно, Божьим даром; в личной жизни человек, напротив, не имеет права наступать ближнему на ноги. В этом смысле у него были вполне корректные взгляды. К сожалению, Кокс не всегда находил в себе силы жить согласно своим принципам. Между его взглядами на обязанности джентльмена по отношению к женскому полу и взглядами на сей предмет его сестры не было ни малейшей разницы; он точно так же, как и сестра, в сущности даже в тех же выражениях, осуждал свои - к сожалению, постоянные - срывы в этой области. Он часто говаривал задумчиво: "Я не властен над собой". Ни его сестра, ни он сам не Могли, можно сказать, ни на минуту предоставить его самому себе. При всем том страсти Кокса влекли его, с точки зрения социальной, на дно. Сильней всего притягивали его самые мерзкие бабы. Впрочем, против служанок он также не мог устоять. То же самое происходило и с его костюмами. Вкус его был ужасен. Костюмы Кокса вызывали у его сестры физическую тошноту. Но он не мог отказаться от них, как не мог отказаться от служанок. Сестра дарила ему по всякому поводу превосходные галстуки. Он покорно надевал их. Но в передней, точно одержимый каким-то демоном, он засовывал в карман еще один галстук. И когда он выходил на лестницу, этот галстук уже болтался на его шее, красный и нахальный. То были, несомненно, болезненные явления. Сам он приписывал их заболеванию кишечника. Эти припадки непреоборимой чувственности являлись следствием хронического запора. Сестра по мере сил поддерживала его в этой трагической борьбе с самим собой. Иногда, впрочем, когда на него "находило", он до того забывался, что воспринимал ее помощь как вмешательство в его личные дела и резко отклонял ее. Поэтому, когда ему доложили о приходе девицы Пичем, сестре его не оставалось ничего иного, как придумать себе какое-то занятие в соседней комнате и кашлять там возможно громче. В этот вечер Кокс был в особенно скверном состоянии. Весь день его одолевали страсти. Его так допекло, что он тотчас же предъявил Персику свою коллекцию фотографий, состоящую из голых женщин во всевозможных позах. Сделал он это под тем предлогом, что это свежая, только сейчас полученная партия. Персик взглянула на них и мгновенно зарделась. Фотографии были на редкость мерзкие. Тем временем Кокс прочел письмо, содержавшее лишь просьбу о разговоре с глазу на глаз. На письменном столе, покрытом толстым стеклом, валялась большая золотая брошь. Она принадлежала когда-то покойной матери Кокса. В ней было очень много золота; главным украшением ее были три больших дешевых светло-голубых камня. Судя по всему. Кокс унаследовал свой вкус от матери. Дочитав письмо, а может быть, и придя к заключению, что девица Пичем достаточно насмотрелась фотографий, он взял