ь чтоб отклонил. 23.11.  Некоторый просвет: до сих пор кругом царил мрак, и среди бури, налетавшей из низины с семью холмами, сенат высился наподобие башни. Кажется, теперь башня зашаталась. Просочились сведения о том, какие требования намерен выдвинуть господин из Азии при вступлении в должность трибуна 10 декабря. Они в самом деле сенсационны: он потребует, чтобы Помпея вместе с его легионами вызвали для восстановления порядка в Италии. Высокие господа так засуетились, что сталкиваются на улицах, спеша друг к другу в носилках. Все дрожат. Сотрясается не менее пятисот центнеров жира. Внезапно изменившемуся положению и было посвящено весьма бурное заседание Катоновой клики, происходившее в загородном доме Катулла. Отцы наши в ужасе кричат: "Кто спасет нас от нашего спасителя?" 23.11. (вечером) Не могу опомниться. Цебион исчез. Он и матери ничего не сказал. Но она уверена, что он в Этрурии, в войсках Катилины. Я унизился до того, что опять пошел в контору при амбарах. Я должен выяснить, где он, Руф тоже исчез. Так я и знал; знал еще до того, как мне сообщил об этом писарь. Обоих уволили две недели назад. Правление посадило на их места рабов. Это конец. 24.11.  Сенат решил нанести Катилине смертельный удар! С нынешней ночи благодетель народа - господин Катон от сенатской партии! Подумать только! Ранним утром бурное столкновение Ц. с Крассом. Мокрица, бледный от бессонной ночи, тяжело пыхтя, ввалился к нам в дом и потребовал, чтобы Ц. вызвали из гимнастического зала. - С каких это пор ты снова в Риме? - враждебно спросил его Ц. Красс вообще не ответил. Еще в атриуме он, отдуваясь, сообщил, что полчаса назад окончилось ночное заседание сената, на котором Катон добился возобновления раздачи хлеба. - Раздачи хлеба? Теперь? - недоверчиво спросил Ц. - Ну да, - подтвердил Мокрица и оглянулся в поисках стула, - устал я, всю ночь простоял на хлебной бирже. Сенат вынес решение лишь в три часа ночи. Нет ли у тебя чего-нибудь попить? - Раздача хлеба?! И ты говоришь мне это только сейчас, в восемь утра! - закричал на него Ц. Мокрица заморгал. - Я же сказал тебе, у меня было по горло дел на бирже. Цена на зерно упала с двадцати до двух. Ты что, думаешь, это пустяки - такая операция? - Он вдруг разозлился. - Да и с какой стати я должен тебе сообщать? - негодуя, защищался он. - Почему ты сам не был в сенате? Когда делают путч, то идут не в бордель, а на биржу! - Можно делать и политику, не только свои делишки, - злобно ответил Ц. Один другого бледнее, они отправились в библиотеку, я пошел за ними. Скандал вышел ужасный. Красс признался, что предвидел решение сената. Как выяснилось, он действительно играл на понижение и нажил на этом целое состояние. Ц. обвинил его в том, что он из одних только финансовых расчетов все от него скрывал, хотя это имело большое политическое значение. Мокрица все отрицал и в оправдание себе сообщил, что только после посещения Катона принял меры. Ц. оцепенел. - Когда ты был у Катона? - спросил он. Мокрица ехидно взглянул на него. - Незадолго до того, как ты там был. - Мой визит к нему диктовался интересами нашего движения, - кричал Ц. - Мой тоже, - ответил Мокрица. Ц.: Тогда тебе должно быть известно, что Катон уперся, ни на шаг не пошел навстречу. Мокрица: Да, не пошел, но то было до выборов! Он же знал, что Сити никогда не допустит, чтобы Катилину избрали консулом. Ц.: Почему же теперь Катон идет на уступки? Мокрица сел и взглянул на Ц., как бы оценивая его, и притом неприязненно. - Ты не в курсе, дорогой Гай Юлий. Он идет на уступки потому, что полковник Непот прошел в народные трибуны, как ты, может быть, слышал в борделе, и потому, что при одном имени Помпея у сенаторов поджилки трясутся. Ц. некоторое время молчал. Вероятно, он не придал должного значения тревоге, охватившей сенат, когда пошли слухи о Помпее. - Так на Катилину ты совсем не ставил, ни одной минуты, а? - произнес он упавшим голосом. - Нет, отчего же, - возразил Мокрица, - но с точки зрения хлебных цен безразлично, кто раздает хлеб, сенат или Катилина, цена на хлеб падает, вот и все... Ц. резко повернулся на каблуках и, глядя на него в упор, в бешенстве заорал: - И Катилина вместе с ней! Людям ведь тоже безразлично, получат они хлеб от Катона или от Катилины. А что будет с нами? Не думай, что нам удастся так просто выкарабкаться! Это полный провал, а за провалом начнется следствие. До Красса это, по-видимому, дошло. Он нерешительно промямлил: - Да, дело Катилины, разумеется, дрянь. Ничего не скажешь, ловкий это ход старого пьяницы Катона. Некоторое время оба молчали. Когда Ц. снова заговорил, казалось, говорит глубокий старик, так глухо звучал его голос. - Я разорен, - сказал он, - я скупал земельные участки. Мокрица словно проснулся: - Что ты скупал? - переспросил он, будто не веря своим ушам. - Земельные участки, - повторил Ц. Мокрица был потрясен. - Вот так влип! - пробормотал он. - Как это тебя угораздило? - Земельный вопрос должен же быть когда-нибудь решен, - сказал Ц., чтобы как-то оправдаться. - Вот так влип! - повторил Мокрица не без сочувствия. - А теперь еще начнется следствие. Я свои земельные участки сбывал, где только мог, чтобы на худой конец можно было смыться. Но если начнется следствие, надо, чтобы вели его мы. - Это обойдется в десять миллионов, - раздраженно заметил Ц. - Пять, - парировал Мокрица. - Вчера это стоило бы пять, сегодня - десять! - настаивал Ц. - Каждый дурак знает, что нам это до зарезу нужно. - Ну, песенка Катилины еще не спета, - отбивался толстяк. - Многое может измениться. В конце концов, у него армия. Мне чуть не стало дурно. Ведь для меня армия Катилины - это Цебион. 25.11.  Когда я вчера утром зашел к Цебиону домой, его младший братишка сказал мне, что мать ушла в ряды - там вечером должны выдавать зерно. Мы вместе отправились ее разыскивать. Огромные дворы гудели, как улей. Десятки тысяч людей искали свое место выдачи. Беспорядок чудовищный. Раздача хлеба много лет не производилась, и никто уже толком не помнил, как это было организовано. Обливаясь потом, чиновники подтаскивали таблицы с номерами районов. Все смешалось: дети плакали, полиция натягивала канаты, чтобы направить людской поток. Какие лица! Какие типы! Сюда пришел сам голод, сюда пришел весь Рим. Несколько часов мы разыскивали мать Цебиона. Наконец мы нашли ее. Она стояла, зажав сумку под мышкой, затиснутая среди жителей своей улицы. Но адреса Цебиона она не могла мне дать, не могла даже сказать, через каких третьих лиц мне напасть на его след. В армии Катилины Цебион, словно песчинка в море. И каждый черпак зерна, выданный в Риме, - это удар меча, направленный в него. Когда я уходил, в толпе разнесся слух, что хлеб начнут выдавать только завтра утром, быть может даже только в обед. Пока еще мало подвезли. Но ни один человек не покинул своего поста. Моросило, промокшие люди молча стояли под открытым небом и ждали. Расстроенный, я зашагал в город. Он показался мне вымершим. 25.11. (вечером) Сити сегодня охвачен какой-то нервозностью: все боятся, что Катилина в один прекрасный день уже не сможет больше справляться с рабами в своих отрядах. Бесспорно, раздача хлеба расстроит его ряды, и ему придется пополнять их рабами. А среди рабов с некоторых пор наблюдается опасное брожение. Огромный приток дешевых рабов из Азии снизил их жизненный уровень. Вот и первый сигнал тревоги: крупные ремесленные союзы теперь единодушно выступают против Катилины. Там все так и бурлит от негодования по поводу его замаскированных обещаний рабам. Говорят, Катон согласился на раздачу хлеба безработным только после длительных переговоров с союзами. Азиатские бумаги падают. 25.11. (поздно вечером) Мокрица вновь подложил нам чудовищную свинью. В свое время, когда он узнал, что ремесленные союзы не клюнули на наживку и ведут с сенатом переговоры относительно раздачи хлеба, он смылся и тут же затеял свою грязную спекуляцию зерном. И это в самый разгар избирательной кампании. Но то, что он сделал с нами сейчас, уже не вмещается ни в какие рамки. Сегодня вечером Ц. твердо решил, сыграв на деморализующем влиянии, какое, несомненно, окажет раздача хлеба на уличные клубы, продиктовать банкам (группе Пульхера) новые условия, на которых он согласен продолжать подготовку к путчу. Дело это стало слишком опасным. Неделю назад Ц. получил в торговой палате урок - сейчас не время грозить Сити восстанием. Напротив, надо грозить отказом от восстания. Вечером он отправился к Манию Пульхеру на Форум. Меня он захватил с собой - я нес документы, в основном касавшиеся земельных участков. Пульхер, по-видимому, его ждал; в кабинете банкира уже собралось несколько господ из Сити. Сели. Ц. без всякого вступления перешел к делу: - Вы были столь любезны, что проявили интерес к нуждам вновь возродившихся демократических клубов. Однако руководство клубов опасается, что раздача хлеба сенатом в большей или меньшей степени деморализует их членов. К тому же политическая инициатива некоторых видных деятелей, и нередко наиболее ценных, подчас парализуется обременительными долгами. Теперь, когда принадлежность к клубу может стоить человеку головы, самое существование организации зависит от того, будут ли ее члены уверены, что победа демократии - это их собственная победа. Как человек деловой, вы изъявили законное желание - получить смету с подробным указанием сумм, необходимых клубам, их назначения и т. п. Я велел приготовить для вас несколько выкладок. Вот список самых срочных платежей. Пульхер, слушавший Ц. с непроницаемым видом, кивнул. Ц., взял из моих рук папку с документами, порылся в ней и, вытащив список недавно купленных им земельных участков, подал банкиру. Пульхер взял лист и молча принялся изучать его. Но вот он поднял голову и, отчеканивая каждое слово, сказал: - Значит, вы считаете, что, не возьми мы на себя выполнение этого санационного плана, кстати сказать, весьма щедро составленного, нечего надеяться на подлинную заинтересованность такого рода деятелей в укреплении демократии? - и передал список остальным господам. - Нечего, - убежденно ответил Ц. Пульхер пристально взглянул на него. Это - маленький толстяк с белым, как известка, лицом. Некоторое время он смотрел на Ц. так, словно тот был подагрической шишкой у него на ноге. Когда он снова заговорил, тон его был неприкрыто груб. - Итак, если мы откажемся финансировать ваши частные сделки, вы заиграете отбой, прекратите подготовку к выступлению. Так ли я вас понял? Ц. также несколько мгновений смотрел на него. Затем холодно произнес: - Нет, не так. Кажется, я вам подал не тот список. - Несомненно, - сухо заметил Пульхер, взял список у своих коллег, до сих пор не промолвивших ни слова, и через стол пододвинул его Ц. Тот встал. Вид у него был поразительно равнодушный. Он сказал: - У меня создается впечатление, что время для серьезных деловых переговоров выбрано не совсем удачно. Подобные беседы плодотворны, лишь когда они ведутся в дружеской атмосфере, каковая здесь, пожалуй, отсутствует. - Пожалуй, - сказал Пульхер, но не встал, а неторопливо продолжил: - Прошу вас подарить нам еще несколько минут вашего, очевидно, драгоценного времени. До сих пор мы имели удовольствие говорить с политическим деятелем. Но нам желательно побеседовать с вами и как с частным лицом. Мы не без интереса заглянули в этот, с позволения сказать, список, предъявленный нам, как вы изволили заметить, по ошибке. Со вчерашнего дня в наших руках находится ряд долговых обязательств за вашей подписью. Их уступил нам господин Красс, общая сумма их составляет девять миллионов сестерциев. Мы крайне поражены, что, будучи столь отягощены финансовыми обязательствами, вы еще пустились в спекуляцию земельными участками, требующую огромных вложений. Быть может, вы пожелаете нам это объяснить? Ц. стоял словно громом пораженный. Мокрица сделал свои выводы! Ц. просил его о помощи, а он бросил его на произвол судьбы! Не думаю, чтобы Ц. отдавал себе ясный отчет в том, как закончилась эта знаменательная встреча. Пульхер говорил с ним, как с каким-нибудь писарем. Банкир грубо потребовал от Ц., чтобы упомянутые им действия, направленные к усилению демократии, "какой бы характер они ни носили", неослабно продолжались "по крайней мере до 10 декабря". Ц. и пикнуть не посмел. В своих спекуляциях с земельными участками он хватил через край. Наверняка он уже даже не помнит, сколько и какой земли скупил. Разумеется, он вносил только задатки, и скорее всего деньгами Муции. И к тому же успел все заложить и перезаложить! 10 декабря - день, когда Метелл Непот вступит в должность трибуна. 26.11.  Ему все как с гуся вода! Полчаса утром в манеже - и Ц. в часы приема опять всемогущий патрон! Будто на свете не существует ни мясника с его счетами, ни Мумлия Спицера, ни банкиров, ни подготовки вооруженного восстания! У него не нервы, а воловьи жилы! Уму непостижимо, как он готовит вооруженное восстание в кварталах нищеты, хотя сам, по крайней мере после введения Катоном раздачи хлеба, не верит в его возможность. Был с письмом Ц. у Александра. В своей крохотной, тщательно прибранной каморке он вместе с Публием Мацером - нашим тайным доверенным лицом, подосланным к председателям избирательных комиссий, - организует вооруженное восстание. Мацер, долговязый, весь словно высохший, человек, сидел на кипе книг и составлял список явок - в большинстве это винные погребки, разбросанные по всему городу. Оба они сотрудничают с уличными клубами Клодия и готовят вооруженные отряди из оппозиционно настроенных членов ремесленных союзов и избирателей, числящихся по демократическим спискам. С тех пор как у них снова завелись деньги, заметно поднялась дисциплина в отрядах. В большом, красивом, но шумном особняке Красса Александр и Мацер могут работать, не вызывая подозрений. Впрочем, судя по тому, как Александр отзывался о введенной Катоном раздаче хлеба ("из двух пунктов демократической программы "земля и хлеб" этот тип безошибочным чутьем настоящего барина выбрал именно хлеб, так они и дальше будут держать народ в узде, тогда как земля сделала б его независимым"), он уже не очень верит в путч, который сам готовит. Письмо Ц., вероятно, содержало требование не спешить, так как Публий Мацер проворчал: - Каждый день что-нибудь новое. Сегодня: не спешите, действуйте наверняка. На прошлой неделе: что вы тянете? А точного срока так ни разу и не поставили. Что ж, кровавая баня должна быть так же хорошо подготовлена, как и всякая другая, и трудов она стоит не меньше любой другой бани, какую господа пожелают заказать. Заметив мое удивление, он сухо сказал: - Надеюсь, там наверху отдают себе отчет в том, что подобная затея может дорого обойтись не одной тысяче семей. Выражение лица Александра при этом говорило о том, что он не забыл выборов. Я ушел с тяжелым сердцем. 26.11. (вечером) По просьбе Ц. был с секретарем Клодия Пестом на собрании уличного клуба в погребке. Перед дверью у нас проверили документы. За весь вечер никто капли вина в рот не брал - дело, не слыханное в Риме. Обсуждался вопрос: принимать ли в клуб рабов? Один из ораторов высказался за то, чтобы принимать, но лишь в исключительных случаях. Другой, несомненно безработный, раздраженно заявил, что это бы еще ничего, если б рабы знали свое место, а дай им воли на палец - они всю руку откусят. Он - римский гражданин и не станет бороться плечом к плечу с рабами. Высокий изможденный человек с бледным лицом - мне трудно было его разглядеть из-за кухонного чада - отрезал: - Пока одни и те же пиявки из нас и из рабов кровь сосут, пора бы кончить с дурацкой болтовней о рабах. На него накинулись. Уходя, мы видели, как человек пять, пригнувшись к нему, гневно старались ему что-то втолковать. Провожая нас до дверей, старшина клуба заверил, что настроение у всех боевое. Раздача хлеба сенатом не привела к разброду. Люди восторженно приветствуют лозунг Александра: "Не дадим замазать себе глаза хлебом! Нам нужна работа, а не подачки!" Ц. хотелось знать, как повлияла на клубы раздача хлеба. Но отчет мой он выслушал довольно безучастно. Он снова впал в апатию. Лежит целый день в библиотеке и читает греческие романы. 27.11.  В старом квартале за овощным рынком мне довелось услышать любопытные рассуждения безработного каменщика. Там опять обвалился семиэтажный дом. Партия рабов разбирала обломки. Каменщик сидел на останках убогого кухонного шкафчика и наблюдал за несколькими уцелевшими обитателями, которые разыскивали свой скарб, роясь в грудах щебня. Сквозь облака пыли мы увидели, как дряхлая старуха наотмашь ударила раба кулаком по лицу за то, что он, по ее мнению, недостаточно осторожно орудовал лопатой. И тут каменщика вдруг прорвало: - Они все лупят друг друга! А пока они между собой дерутся, им из таких вот хором не выбраться. Бедняги вон у меня кусок хлеба отнимают, мне теперь в Риме ни аса не заработать. Подамся-ка я к Катилине; говорят, он вместе с рабами думает выступить. Нам этих гадов на Форуме и в Капитолии никогда не одолеть, если мы не выступим вместе с рабами. Все - и выборы и революция - без этого обман, сплошной обман. Слова его заставили меня призадуматься. Упросил Цетега, у которого был на дому, послать в лагерь Катилины с курьером запрос о Цебионе, для верности назвал и Руфа. Эти хлопоты меня немного успокоили. Был как раз у Главка; мы занимались фехтованием, как вдруг нам сообщили, что в рядах произошли беспорядки. Последние дни катилинарии призывали всех, кто не занесен в списки, явиться в ряды и тоже требовать хлеба. Списки устарели, а безработица с окончания войны на Востоке катастрофически возросла. К пяти часам дня в рядах столпилось столько народу, что вызванная полиция не смогла туда пробиться. В давке погибли десятки людей, в том числе женщины. Говорят, разъяренная толпа избила двух чиновников хлебного ведомства. Вечером я уже слышал, что их просто растерзали. Толпа очистила четыре больших склада до последнего зернышка. Уличные клубы двух районов действовали сообща с катилинариями, и опять в беспорядках, как было замечено, участвовало много рабов, которые особенно неистовствовали. 28.11.  Кровавые события в рядах толкнут массы на более решительные действия. Никто уже не говорит о "благодетеле народа Катоне". Всем очевидна полная несостоятельность системы социального обеспечения. Ведь по существу половина населения Рима - безработные. Мумлий Спицер жалуется на растущее сопротивление, которое оказывают ему и его коллегам в рабочих кварталах. Он на каждом шагу ощущает плоды агитации катилинариев. Никто уже молча не отдает ему добра, которое он приходит описывать. Совершенно обессиленный, он опустился на стул в атриуме и заявил: - Прямо вам скажу, что предпочитаю описывать имущество у вас! 28.11 (вечером) По словам Главка, в лагере катилинариев дым стоит коромыслом. В винном погребке за скотным рынком, где собирается 22-й отряд, избили сирийского раба за то, что он утверждал, будто римские легионеры, когда они ворвались в его родной город и стали насиловать женщин, поднимались и отдавали честь, если мимо проходил офицер. Инцидент произошел всего четыре дня назад, и уже девять отрядов потребовали, чтобы от них убрали рабов. То и дело вспыхивают драки, и рабы, которые нередко лучше питаются, чем безработные ремесленники, неплохо умеют постоять за себя. Руководство пытается их помирить, потому что без участия рабов не надеется на успех восстания, в чем оно абсолютно право, но наталкивается на сильное сопротивление свободных граждан в своих отрядах. С другой стороны, и рабы негодуют; их особенно возмутили слова Статилия, что римские плебеи еще не настолько низко пали, чтобы согласиться выступить вместе с рабами. Я долго беседовал с Главком на эту тему. Пусть я раб, но я не пал настолько низко, как эти обанкротившиеся аристократы и их опустившиеся бездельники-плебеи. 29.11.  Тревожный сигнал от Александра. Сегодня он сказал Ц.: - По имеющимся у меня сведениям, Голяшка получил от Катилины письмо, в котором тот доказывает, что переворот немыслим без одновременного восстания рабов. Мы на это пойти не можем. Это извратило бы наши цели, сделало бы нас шайкой преступников. Ц. увильнул от ответа. Он признал, что Катилина сам по себе на это способен, так как лишен каких-либо нравственных устоев и готов пойти на все, но ведь римские граждане в его отрядах никогда не согласятся участвовать в подобной авантюре. Но когда Александр ушел, я все же убедился, что на Ц. этот разговор сильно подействовал. Больше часу он в волнении расхаживал по саду. А за обедом, на который была приглашена Фульвия, был на редкость молчалив. Я осторожно ее выспросил. Не так давно она участвовала в попойке, где видные катилинарии, имена которых она не захотела назвать, заспорили о рабах, как видно, после обильных возлияний. Господа выражали сомнение, способен ли римский народ собственными силами справиться с сенатом. Приводились старые доводы: солдаты, под командой верных сенату офицеров, за двойное жалованье подавят любые беспорядки: половина населения состоит из арендаторов, съемщиков и лиц, так или иначе зависимых от сенаторов, о чем всякий раз красноречиво говорят выборы. Даже рабы встанут на защиту своих господ, если восстание не будет им сулить ничего, а на каждого римского гражданина приходится пять рабов. Следовательно, надо привлечь к себе рабов, посулить им, ну, хотя бы освобождение, а там видно будет. Но ведь рабы - чужеземцы? Да, они не граждане, пока они не получили гражданства, а римляне - граждане, пока их не лишили гражданства, причем худшая форма лишения гражданства - лишение жизни, например после неудачного мятежа. - Неужели чудесный дворец Лукулла, пригнавшего в Рим столько рабов, тот, что на холме Пинчо, тоже когда-нибудь достанется рабу? - взволнованно спросила Фульвия. Ц. успокоил ее, хотя сам - я это ясно видел - был встревожен. - Если рядовой римлянин, не объединившись с рабами, не может проводить никакой политики, значит, он ее и не будет проводить, - сказал он рассеянно. Когда я целиком с ним согласился, Фульвия, которая очень мила, но умом не блещет, спросила меня: - А вы разве тоже не хотите, чтобы рабов отпустили на волю? Я заверил ее, что никак этого не желаю. Ц. внимательно посмотрел на меня и добавил: - Взбунтуйся у нас сегодня рабы, милочка, они прикончили бы сперва Papa, а потом уже Цезаря. Как ни прискорбно, я вынужден был признать его правоту. Фульвия скоро ушла, явно обидевшись на то, что мы были с ней так нелюбезны, и Ц. тотчас улегся в постель. Он жалуется на сильный понос, так что мы взяли напрокат у Красса двух врачей. 29.11.(поздно вечером) Хотя два часа ночи, в библиотеке, где Ц. велел сегодня себе постелить, все еще горит свет. Ему читают вслух Аристотеля. Врачи говорят, что расстройство желудка вызвано нервным потрясением. И поделом, пусть знает, что спекуляция на "вооруженном восстании" может в любую минуту обернуться кровавым мятежом рабов. В отрядах Катилины, с тех пор как они стали все больше и больше пополняться рабами, остались лишь отчаявшиеся подонки. Уличные клубы, конечно, не допустили к себе рабов, но если дело дойдет до восстания, им руководства не удержать. А что, если рабы в один прекрасный день разобьют все оковы благоразумия и нравственности? Теперь римский гражданин, возможно, голодает, но если рабы откажутся работать, он попросту умрет с голоду. Столица двух недель не продержится без подвоза продуктов из крупных поместий, где все делается руками рабов! Ни один груженный зерном корабль не выйдет из гавани, потому что в судовой команде одни рабы. Нет, это какое-то безумие! Где-то сейчас мой Цебион? В солдатской казарме в Фезулах со всем этим вонючим сбродом? В дырявой палатке под дождем? В Этрурии тоже, наверное, льет дождь. 30.11.  Сегодня в час приема клиентов к нам пожаловал купец из Галлии. У него было рекомендательное письмо от толстяка Фавеллы из Кремоны, и он много рассказывал о надеждах, которые все еще возлагают на Катилину не только в долине По, но и во всей Цизальпинской Галлии. Ц. беседовал с ним с глазу на глаз целые полчаса. Еще до обеда он послал меня с письмом к Цицерону. Тот в моем присутствии распечатал послание, пробежал его взглядом, в котором странным образом смешивались удивление, ужас, торжество, и, не сказав ни слова, поспешно удалился в свой кабинет. Что же Ц. написал ему, хотел бы я знать? Атмосфера в городе накалена до предела. Все указывает на близость взрыва. Отряды катилинариев по ночам маршируют на Марсовом поле, а члены демократических клубов давно уже все до единого вооружены. Последнее, разумеется, не составляет тайны для полиции господина Цицерона. Но, как ни странно, господин Цицерон, видимо, удовлетворяется тем, что время от времени разоблачает готовящиеся на него покушения. Зато сенат энергичен, как никогда. С каждым днем он усиливает нажим на Цицерона. Катон требует решительной ликвидации "всей этой чертовщины" хотя бы ради того, чтобы тверже противостоять притязаниям Помпея, который наглеет с каждым днем. И в самом деле, все изумляются, почему Цицерон медлит. Уж не господин ли из Азии, не Непот ли связал его по рукам и ногам? Потому что скрытая борьба на Форуме меж тем все продолжается, и в ней новоиспеченный трибун с портфелем, набитым договорами на откупа, играет первостепенную роль. Позиция Сити для меня загадка. В свое время часть банков финансировала путч Катилины, потом внезапно отстранилась, но их место тотчас заступила другая финансовая группа, хотя и преследуя совершенно иные цели. А сейчас говорят, что не кто иной, как посланец Помпея, простер над Катилиной спасительную длань. Иначе зачем было направлять против армии Катилины в Этрурию консула Антония, который, как всякому известно, сам катилинарий! И что всего непонятнее, невзирая на все более грозные слухи о готовящемся восстании катилинариев (и демократических клубов), азиатские бумаги на бирже вдруг стали подниматься. Вот и разберись тут! 1.12.  Никаких вестей от Цебиона. Я в отчаянии. Последние дни много о нем размышлял. Также и в политическом аспекте. Что я знаю о нем, о человеке, который был мне всех ближе? Что знаем мы, живя во дворцах и состоя при великих мира сего, о сотнях тысяч обитателей этого города? Ничего! Я всего лишь раб. А он, римский гражданин, свободный человек, вынужден был потакать мне во всем потому лишь, что мне перепадают чаевые. Конечно, по своему образованию он стоит ниже меня. Но не это разбило нашу любовь: она разбилась оттого, что я вовремя не купил ему парфюмерной лавки. У безработных одна надежда на Катилину. Вчера мне казалось, что лишь отчаявшиеся подонки способны еще поддерживать Катилину, но, быть может, таких сотни тысяч? Быть может, движение Каталины все же народное движение? Подумать только, господин Цицерон разоблачает диктаторские планы их главаря, ремесленные союзы громогласно обвиняют Катилину в том, что он подымает рабов, и, несмотря на огромную награду, назначенную за выдачу заговорщиков (сто тысяч сестерциев и свобода рабу и двести тысяч свободному гражданину), не находится ни одного предателя. А ведь всем известно о заговоре! Неужели же все к нему причастны? Выступления катилинариев ждут не сегодня-завтра. Оттяжка объясняется тем, что Клодий будто бы не все еще подготовил. На самом же деле он никак не может добиться от Ц. согласия на выступление. 1.12. (вечером) Сегодня к нам опять заявился Мокрица, с тем чтобы убедить Ц. выставить свою кандидатуру в преторы (должность городского судьи). Ц. по-прежнему не говорит ни да, ни нет. Отсюда заключаю, что он, сколь это ни удивительно, все еще возлагает надежды на свою спекуляцию земельными участками. Он не хочет занимать никакой должности, поскольку членам сената воспрещается совершать подобного рода операции, что в какой-то мере совершение этих операций затрудняет. В глазах властей Мокрица, быть может, даже больше нашего причастен к заговору. Если на то пошло, всем известно, что при наших ресурсах мы никак не могли финансировать Катилину. А Красс мог. Говорят, он грузит золото на корабли, но "пол-Рима с собой не увезешь, - холодно заметил Ц., - его жалкие деревянные бараки еще при погрузке неминуемо развалятся". Мокрица отстранился от всякой политической деятельности. Нервы у него окончательно сдали. Должно быть, его замучила бессонница. Он боится полиции сената и банд Катилины. Боится даже уличных клубов теперь, когда они, как ему доподлинно известно, вооружились под лозунгом "Долой богачей!" Он боится Помпея и боится своих конкурентов в Сити. Но больше всего - рабов! Рабов - больше всего! Среди ночи он будит своего библиотекаря, сидит, обливаясь холодным потом, на узкой койке у него в ногах и до рассвета беседует с ним о том, существует ли загробная жизнь. Надо думать, он не единственный в Сити, кого терзают эти страхи. И все же непостижимо, но факт: Сити по-прежнему дает деньги... 2.12.  Представляю себе, как рвет и мечет сенат! Каток будто бы представил точные данные о суммах, которые Сити уже после выборов давало на поддержку движения Катилины! А тут еще тревожные вести из Капуи. Там в гладиаторских школах произошли беспорядки. Сегодня в городе только об этом и говорят. Да что богачи, от любого среднего римлянина слышишь: "Если начнется гражданская война, не миновать восстания рабов, и тогда всем нам крышка". 2.12 (вечером) Теперь и Сити дрожит. При возгласе "Рабы идут!" и у банкиров душа уходит в пятки. На экстренном заседании торговой палаты постановили расследовать, кто из ее членов субсидировал Катилину и "примыкающие к нему движения". Пульхер и его, кстати сказать, сильно поредевшая группировка, понятно, отсутствовали. 3.12.  И вот удар нанесен, но не Катилиной, а - Цицероном! В четыре часа утра полиция задержала у Эмилиева моста депутацию "галльских купцов" и обыскала их кладь. Найдены письма и документы самого крамольного содержания за подписью известных катилинариев. Час спустя у Цетега на дому произвели обыск и обнаружили большой склад оружия. Заговорщиков подняли с постели и под конвоем отвели в Храм Согласия, где Цицерон созвал заседание сената. Он предъявил сенату переписку Голяшки с Катилиной, где якобы подробнейшим образом говорится о привлечении капуанских гладиаторов к восстанию. Содержание документов пока что хранится в тайне. Изобличенные Лентул и Цетег под тяжестью улик вынуждены были во всем признаться. Они переданы членам совета на поруки и заключены под домашний арест. Точно так же еще до полудня к нам привели под охраной Статилия: его отдали на поруки Ц.! Сам Ц. вернулся лишь к вечеру, измученный и бледный. Он не притронулся к еде и к Статилию не зашел. Однако имя Ц. (и Красса) не упоминалось на заседании. Считают, что они серьезно не замешаны. У меня весь день не выходит из головы разговор Ц. с галльским купцом. 3.12. (ночью) Пять районов занято войсками. Солдаты (легион сформирован из крестьянских сынков Пиценума) расположились биваком прямо на улицах. Они тут же стряпают, и вокруг полевых кухонь толпится чернь. Солдаты настроены благодушно, некоторые смущены и даже напуганы, они охотно делятся своей бобовой похлебкой. Но порядочные люди ничего от них не берут и, как говорят, выбивают из рук у своих голодающих детей полученную у солдат снедь. 4.12.  Еще вчера вечером по городу снова разнеслись самые невероятные слухи. Но все затмили конфискованные документы, которые были обнародованы Цицероном в девятом часу. Сгрудившаяся у витрин и плакатов огромная толпа узнала, что в доме Цетега найдены кипы пакли и сера, а также подробно разработанный план поджога города. Рим готовились подпалить с двенадцати концов! Главк клянется, что все это сплошные выдумки. Полиция сама подбросила в дом Цетега горючие материалы, которые, кстати, легко уместились бы на ручной тележке. Документы галльским купцам подсунул провокатор, они тоже подложные. Все подлог и клевета! Но в письмах найден набросок прокламации, объявляющий свободу рабам! После этого ни один римлянин, будь у него всего лишь угол с койкой, не вступится за заговорщиков. У каждого ремесленника есть рабы. Ночью уже говорили, что заговорщики намеревались разрушить водопровод. В уличных клубах смятение. Александр созвал старшин, чтобы объявить им об отмене выступления, поскольку имеются неопровержимые доказательства тому, что катилинарии и в городе вооружили рабов. Из двадцати одного явились всего шесть старшин. Кстати, двое вначале стояли на той точке зрения, что рабы или не рабы- все равно нужно бороться. Остальные заверили, что члены клубов, несомненно, и без указаний свыше сегодня же ночью припрячут оружие. Разоблачения Цицерона, по-видимому, полностью деморализовали и отряды катилинариев. Клодий скрывается где-то за городом. Сегодня утром все же вновь всплыли имена Ц. и Красса как лиц, причастных к заговору. Некто Веттий, заведомо агент полиции, явился в квестуру и донес, что Ц. в числе других давал деньги. Во второй половине дня Ц. вновь отправился в сенат. Катулл будто бы рано утром посетил Цицерона (не дома, а в Капитолии, где тот провел ночь) и потребовал арестовать Ц. Но Цицерон на это не пошел. Ц. убежден, что против него нет улик. И в самом деле, к ночи он вернулся цел и невредим. Взволнованной Помпее он рассказал, что, когда один доносчик упомянул в сенате имя Красса, все дружно на него накинулись. Большинство сенаторов - должники Красса. Ему тоже удалось отвести от себя все подозрения. "У меня, - сказал он, - слишком много кредиторов". Однако с арестованными худо. Отцы на сей раз жаждут крови. Цицерон, конечно, и слышать не хочет о смертных приговорах, он твердит, что без санкции народного собрания казнь будет незаконной и падет на его голову. Но сейчас у него сидят Катон и еще пятеро, у которых найдется достаточно средств его убедить. Ц. с Помпеей еще разговаривали в атриуме, когда велел о себе доложить Маний Пульхер. Он вошел вместе с Афранием Куллоном, - крупнейшим финансистом Сити, имя которого редко произносят, но чей голос перевешивает все другие в финансовых кругах, - и еще тремя известными откупщиками налогов. Все были бледны и встревожены. Ц. удалился с ними в библиотеку. Господа без околичностей изложили свои требования. Я только диву давался. Они самым бесцеремонным образом предлагали Ц. завтра, на решающем заседании сената, выступить в защиту арестованных и любой ценой предотвратить смертный приговор! Ц. вначале держался с достоинством. Он указал на тяжкие провинности арестованных и на враждебность к ним общественного мнения. Афраний Куллон, маленький плотный человек лет пятидесяти, дал ему выговориться, а затем только веско повторил: "Любой ценой спасти им жизнь. Смертный приговор означал бы полную победу сената!" Ц. услал меня из комнаты. Господа пробыли у него еще добрых полтора часа. Когда я после их ухода вошел в библиотеку, Ц. истерически рыдал. Он по крайней мере три раза воскликнул: "Я ни за какие деньги этого не сделаю. За кого эти торгаши меня принимают!" Я его прекрасно понимаю: если он выполнит требования банков, каждому станет ясно, насколько глубоко демократы и, в частности, он увязли в подготовке путча, - и это в такое время, когда сенатская партия точит ножи! В одиннадцать часов явился Мокрица, который со вчерашнего дня похудел по меньшей мере на двадцать фунтов. Он просидел у нас далеко за полночь. Статилий требовал свидания с Ц. И, разумеется, напрасно. 5.12.  С раннего утра весь город на ногах. На улицах кучками собирается народ. Никто уже не вступается за Катилину. Каждый столяр глубоко убежден, что катилинарии собирались поджечь его верстак. Цирюльники отказываются брить клиентов, слывущих в квартале катилинариями. У человека с улицы точно пелена с глаз упала. В Риме от миллиона до полутора миллионов рабов. Ганнибал стоял у ворот города, а рабы - в самом городе! Перед тем как отправиться на Капитолий, Ц. послал меня с письмом к Сервилии, сестре Катона. Что бы о ней ни говорили, она его по-настоящему любит. Она прочла письмо и тут же написала и передала мне ответ. На Форуме видимо-невидимо народу. Банки закрыты. Много полиции. С раннего утра ждут решения сената. Когда я пришел на Капитолий, заседание еще было в разгаре. Мне сказали, что Ц. уже выступил, причем очень смело, "за снисхождение к катилинариям!" У меня даже дух захватило. Я. стоял в кучке молодых купчиков, все они были вооружены и принадлежали к гражданской гвардии Цицерона. Говорили они лишь о речи Ц. и возмущались его бесстыдством. "Этот Цезарь всех хуже, - заявил один. - Его, разумеется, подкупили. Он тебе задаром и рта не раскроет". А другой: "Хорошо, что деньги не пахнут. Не то с трибуны за версту смердило бы Катилиной". Я чуть не расхохотался, вспомнив визит Афрания Куллона. Наконец мне удалось переслать Ц. в зал заседаний письмо Сервилии. Только вечером я узнал, какую оно произвело сенсацию. Как Ц. и рассчитывал, это сразу привлекло внимание. Когда ему подали письмо, старый осел Катон, как раз перед тем высказавшийся за смертную казнь и весьма недвусмысленно обвинивший Ц. в соучастии, потребовал, чтобы Ц. предъявил письмо, намекая на то, что оно, наверное, прислано сторонниками Каталины. Ц. учтиво протянул ему послание его собственной сестры. Старый пьяница побелел от злости и кинул письмо под ноги Ц., обозвав его "развратником". Этого эпизода оказалось достаточно, чтобы выставить в смешном свете все подозрения Катона. В инсценировке таких мелочей Ц. поистине велик. В сущности, никто не верил, что заговорщиков казнят. Люди убежденно говорили: "Мы не в Азии". Закон ясно указывает, что римского гражданина можно приговорить к смертной казни лишь с согласия народного собрания. Когда к вечеру Цицерон отправился за арестованными и повел их по Священной улице и Форуму сквозь стоящую шпалерами молчаливую толпу, все думали, что им грозит лишь тюремное заключение. Однако там, где Священная улица выходит на Форум, Голяшка потерял сознание. Мимо запертых банковских контор его уже несли на руках. А стоявшие в первом ряду при виде слипшихся от пота волос Цетега, вероятно, начали смутно догадываться, куда движется маленький кортеж. Но никто из приговоренных не обратился ни с единым словом к народу, и никто из тех, кто еще два дня назад возлагал все надежды на этих людей, не подумал бы теперь ради них и пальцем шевельнуть. Они хотели поднять рабов! Когда консул вышел наконец из Мамертинской тюрьмы - уже не прежний Цицерон, а едва державшийся на ногах человек с капельками пота на лбу - и глухо произнес: "Их уже нет в живых", в толпе не послышалось ропота. А когда он час спустя покинул Капитолий, окруженный известнейшими членами сената, только что провозгласившими его "отцом отечества", людьми, которые вели победоносные войны, завоевали Риму богатую добычу и теперь благодарили его за то, что он им эту добычу спас, более чистая публика осмелела, тут и там раздались приветственные возгласы. У дверей домов выставили светильники, и женщины, свешиваясь с балконов, махали ему. Ц. был прав, говоря утром, что единственная опасность для арестованных - это трусость Цицерона и его страх показаться трусом. Вечером я узнал, что на Ц., когда он покидал курию, было совершено покушение. Гражданская гвардия! Несколько сенаторов загородили его собой. Что-то нам еще предстоит? В тот же вечер он вручил мне 50 000 сестерциев, с тем чтобы я уплатил самые неотложные проценты банкам. Деньги он, надо думать, получил от Пульхера, который, конечно, боится назначенного торговой палатой расследования. 6.12.  Встал рано, так как всю ночь глаз не сомкнул, думая о Цебионе. Решил спуститься к Тибру. У мусорного ящика увидел оборванца, рывшегося в объедках. Вступил с ним в разговор. Он ночует под мостом. Крестьянствовал в Кампании, но двор его продали с торгов, и он перебрался в Рим, где какое-то время работал на бойнях. Спросил его, что он думает о Цицероне. Оборванец: "А кто это?" Таких тысячи. 7.12.  Обманчиво-спокойные дни. Утром в саду, наблюдая двух жалких маленьких карпов в бассейне, Ц. уныло сказал: "Как только я сбуду & рук земельные участки, всерьез примусь за свою книгу по грамматике". Но как и когда он их сбудет с рук? Когда он говорил о своей книге (которую вот уже четыре года все собирается начать), я мысленно увидел ярлычки судебного исполнителя Мумлия Спицера и на двух маленьких карпах. 8.12.  С позавчерашнего дня все и вся за спасение республики. Сити в застольных речах прославляет "спасение от диктатуры". Цицерон - герой дня. Александр о смертном приговоре катилинариям: "Смертный приговор производит потрясающее впечатление на умы маленьких людей. Преступников казнят, следовательно, те, кого казнят, - преступники. Но за этим кроется нечто большее. Власть имущие показали, как далеко они готовы пойти. Они потребовали головы своих противников и отныне вынуждены будут спасать свои собственные головы. А что горше всего - приговор вынесен господином Цицероном, демократом. Сенат знает, кого назначить палачом". Полиция втихомолку ведет следствие. Пока что она не решается привлекать видных граждан, поскольку Катилина еще не разбит. Но предстоит ряд громких процессов (!). Зато мелкоту хватают направо и налево. Что ни день, слышишь об обысках. Ремесленные союзы не участвовали в борьбе, однако наравне с другими расплачиваются за поражение. Что проку от того, что они спешат исключить всех, кто так или иначе был связан с восстанием! Сенат использует свою победу и уже объявил о строжайшей всеобщей проверке списков лиц, имеющих права гражданства. Хуже всего, естественно, приходится членам обезглавленных штурмовых отрядов и уличных клубов. В кварталах бедноты полиция шныряет и днем и ночью. А бежать нельзя - нет денег на дорогу, и всюду придется помирать с голоду. Вот они и сидят, дожидаясь ареста. В лучшем случав дело ограничивается тем, что у них конфискуют их лавчонки, а имущество прямо на улице продают с молотка. Сперва бедняг втравили в выборы, а теперь - в это восстание. Ц. очень расстроен. Катилинарии, как видно, все же держат его в руках. Речь идет о каком-то собственноручно написанном им письме. Это ужасно. После обеда он поехал к Крассу. Он уже согласен выставить свою кандидатуру в преторы. Я уверен, что при нынешних изменившихся обстоятельствах, то есть если Мокрица пронюхал о письме, претура не достанется Ц. задаром - Красс лишь авансирует ему нужную сумму. Еще вчера он бы ее подарил. 9.12.  Не далее как вчера вечером к нам наведалась полиция. Они допытывались, где Ц. пропадал в последние дни октября, так около 28-го, это когда он уезжал. Двадцать восьмое - день консульских выборов и первой попытки Каталины совершить государственный переворот. Ц. был с Муцией на водах в Кампании. Но сообщать это полицейским чиновникам все же неудобно. Они думают, что он ездил в Этрурию, в армию Катилины. Когда Ц. вернулся домой и я рассказал ему об этом визите, он заметил: - Если они еще раз спросят, выложу им правду. Они дважды подумают, прежде чем заставить меня огласить это в суде. Насколько я их знаю, они предпочтут вовсе отказаться от расследования. Он мог бы добавить: и насколько я знаю Помпея. Но передо мной Ц. все еще старается соблюсти приличия. Сегодня утром на прием к Ц. явилось наполовину меньше клиентов. Дело Катилины больше, чем можно было предполжить, повредило нам в глазах маленьких людей, так сказать, человека с улицы. Правда, официального расследования еще не назначено. Но всякому ясно, что полиция подсылает сюда своих людей. А часть наших клиентов чурается мест, где бывает полиция. Занят по горло подготовкой к выборам Ц. в преторы. Пост этот в самом деле обойдется чрезвычайно дорого. Плакали денежки Красса, нажитые на грандиозной спекуляции зерном. Сенатская партия буквально сорит деньгами, финансируя своих кандидатов. К счастью, Мокрица понимает, что на сей раз он рискует головой. Он сам договаривается с Мацером. Мы получим должность городского судьи как раз вовремя, к Новому году. До этого с Катилиной вряд ли разделаются. А пока с ним окончательно не разделаются, с расследованием не станут особенно торопиться. Биржу лихорадит. После того как "положение прояснилось", можно было ждать повышения курсов. А вместо этого - понижение. Две зерновые компании и ряд оружейных фирм обанкротились. Один из крупных банков накануне краха. И опасаются худшего. Ц. уже и не спрашивает, каковы цены на землю. А цены эти, как и на все остальное, катастрофически упали. Слушая мои отчеты, он хранит угрюмое молчание. Я подозреваю, что участки в самом деле куплены на деньги Муции. И это еще больше усложняет положение Ц. Особенно потому, что Помпей, вернувшись, непременно выведет их обоих на чистую воду. Его ждут сюда весной. Завтра Метелл Непот в качестве народного трибуна внесет первое свое предложение - призвать победителя в азиатской воине на италийскую землю для подавления восстания Катилины. 10.12.  Метелл Непот внес свое предложение и... провалился. Причина: против Катилины не требуется особой армии. С ним уже давно покончено. 11.12.  Черные дни на бирже. Резкое понижение курса всех акций. Особенно упали азиатские бумаги. (Я стал на тысячу сестерциев беднее. Цицерон, вероятно, потерял на этом треть своего состояния.) Банки закрылись в полдень. Много банкротств. О причинах понижения курса ходят самые разноречивые слухи. Помпей будто бы аннулировал ряд договоров на откуп налогов. Катилина будто бы захватил Пренесте. Катилина будто бы принял сражение и разбит наголову. Сенат будто бы все же собирается обратиться к Помпею за помощью против Катилины. Что из всего этого правда? Во второй половине дня стали известны ужасающие подробности о панике на бирже. Клодий рассказывал об этом с издевкой. Банкир Цит Вульвий бросился на свой грифель и тяжело себя поранил. Дети прячут от него биржевые сводки, чтобы он не сорвал повязку. Кукка (импорт зерна), когда началась паника, собрал всех своих писцов и велел управляющему вслух читать гроссбух, что и было сделано под громкие рыдания присутствующих. Виттурий (земельные участки) прибил к черной доске в своей конторе объявление, предлагая явиться к нему служащему, который согласился бы его умертвить. Явились все. Забавная история приключилась (опять же по Клодию) с семьей Пирия Квалва. Жена этого известного судовладельца с сыном и двумя дочерьми, все в глубоком трауре, проходили по Форуму. Несколько безработных, шутки ради, крикнули им вслед: "Сколько миллионов приказали у вас долго жить?" Их одернули, заметив, что семейство оплакивает не свои миллионы, а главу семьи, который, узнав о своем разорении, удавился. Переполох произвел старый толстяк Бальвий Кукумбр (откуп налогов). Выбежав из конторы и обращаясь к женщинам, стоявшим перед доской со списками павших в азиатской войне, он вне себя закричал: "Ступайте домой! Все они отдали свою жизнь ни за что ни про что!" Женщины возмутились, и пришлось увести их силком. 11.12. (вечером) Паника разразилась, когда крупные банки окончательно убедились, что на оживление дел в Азии нет никакой надежды. Вечером сенат объявил об отсрочке платежей по всем истекающим обязательствам впредь до нового распоряжения. Банки и завтра останутся закрыты. Цицерон, говорят, слег. 12.12.  Все прояснилось! И страшное хаотическое полугодие предстало передо мной во всей наготе осени и банкротства. Ц. вернулся сегодня домой с потрясающими вестями. Часа в три утра - по улице уже грохотали повозки золотарей - он вызвал меня в библиотеку, чтобы продиктовать письмо. Он узнал (от Муции), что группа влиятельнейших банков все последние месяцы катилинарийской смуты вела переговоры с Помпеем об установлении его диктатуры и лишь никак не могла столковаться с ним относительно условий получения откупов на налоги и пошлины в Азии! У Сити в Азии поставлено на карту более миллиарда сестерциев. Эти банки сначала поддерживали Катилину, чтобы оказать давление на Помпея, пока тот упирался с откупами на налоги и пошлины. Они хотели показать ему, что и, помимо него, у них найдутся подходящие кандидаты в диктаторы - господин Катилина и господин Красс. И что, помимо его азиатских легионов, имеются еще банды катилинариев и послушное господину Ц. стадо демократических избирателей. Итак, вопрос заключался вовсе не в том, идти ли с припертым к стене сенатом против Катилины (комбинация Цицерона) или с припертым к стене Катилиной против сената (комбинация Красса), а единственно в том, чтобы как-то прижать к стене господина Помпея. С этой целью в Риме намеренно вызывали волнения, а для этого у банков было достаточно средств: утечка капитала (я вспомнил Целера (выделка кож) с его загадочными тогда для нас словами), манипуляция с ценами на хлеб. И за это всем платили! Господину Катилине, господину Цезарю и господину Цицерону. А когда великий Помпей наконец уступил (на что потребовалось время, хотя бы из-за дальности расстояния), вдруг раздался крик о защите республики и душещипательная ария Цицерона во славу демократии! Да, банки пошли на военную диктатуру Помпея! Катилину провалили. Но дело еще не было завершено. Что толку в соглашении с Помпеем, если нельзя вынудить сенат его подписать? Лишь в том случае, если Помпей, опираясь на мечи своих азиатских легионов, представит договор сенату, тот его утвердит. Да и Красс еще не довел дело до конца. Крупные банки предусмотрительно не посвящали его в свои переговоры с Помпеем, зная, что Красс с ним на ножах. Но Мокрица все еще не добился хлебных раздач, на которые хотел вынудить сенат, после того как отчаялся добиться их от Катилины. Вот он и продолжал давать деньги вплоть до 13 ноября, пока все же не добился хлебных раздач от сената, но не потому, что сенат боялся Катилины, а потому, что боялся Помпея, который мечтал себе его подчинить. Ведь перед крупными банками стояла теперь задача - облегчить Помпею поход на Рим. Но для этого Катилина должен был представлять "опасность"! И вновь для Катилины и для клубов открылись дверцы сейфов. Ясно, что все мы блуждали в потемках. Дело Катилины с самого начала не имело никаких шансов на успех. А мы-то, дураки, полезли покупать земельные участки! Теперь им грош цена. Победи Каталина и осуществи он свою программу расселения безработных, Ц. был бы сейчас самым богатым человеком в Риме. Или продержись Катилина хотя бы до тех пор, пока Помпей со своей армией прибыл бы на италийскую землю для подавления беспорядков, программа расселения тоже была бы осуществлена, правда, уже Помпеем, и мы тоже загребли бы кучу денег. Но Сити проиграло игру: оно слишком рано отступило, не поддерживало беспорядки, сколько нужно было. Оно само струсило. Ныне его азиатские договоры с Помпеем не более как клочок бумаги. Сенат никогда их не утвердит. И массы римских безработных тоже насмерть струсили и тоже проиграли свою игру. Те, кто собирался повергнуть в страх сенат и Сити, устрашились рабов! Эта катастрофа потрясет до основания всю мировую империю. И тут Ц. сделал весьма неожиданное для меня заключение: - Все же ставка наша была правильной в том смысле, что мы рассматривали всю эту историю лишь как благоприятную возможность для коммерческих операций. Точно так же смотрело на нее и Сити. Значит, у нас есть нюх. 13.12.  Навряд ли можно еще ждать вестей от Цебиона. Цетег убит и погребен, и всякая связь со штабом Катилины прервана. Нет у меня больше сил. 15.12.  Круги от биржевого краха расходятся все шире. Множество мелких фирм вовлечено в банкротство, новые тысячи ремесленников выброшены на улицу. Если щедрая политика расселения сулила какие-то надежды на заказы, то с этим покончено. На сегодняшнем заседании сенат разделался со всеми подобными проектами. В цирюльнях по этому поводу царит такое волнение, какого не было со времени нашествия кимвров и тевтонов. Знакомый мне владелец бронзоплавильни во всеуслышание заявил: "Что мне проку от моей плавильни, лучше бы ее поджег Катилина!" О Катилине уже почти и не говорят. Где-то в Этрурии отсиживается он с горсткой своих разбегающихся войск и ждет, когда подойдут войска правительства. Последняя попытка крупных банков его поддержать, послав против него Антония, готового в любую минуту перебежать к нему, тоже потерпела крах. Антоний вновь продался. Цицерон уступил ему свою провинцию в Македонии, а он в обмен за это передал командование помощнику, который верен сенату. Мой бедный Цебион! 17.12.  Последние полгода окончательно убедили меня в одном: Ц. не был и никогда не будет политиком крупного масштаба. И это при всех своих блестящих способностях! Он не тот сильный человек, что непреклонно идет своим путем и диктует миру свою волю ради осуществления великой идеи, - человек, в котором Рим более чем когда-либо нуждается. Для этого у него нет ни характера, ни идеи. Он занимается политикой, потому что ему ничего другого не остается делать. Но он по натуре своей не вождь. Наше будущее представляется мне в самых мрачных красках. 20.12.  Выборы претора позади. Когда городской судья Ц. станет вести расследование по делу Катилины, уж он как-нибудь выгородит политика Гая Юлия, с тем чтобы тот вышел сухим из воды. Мы снова задолжали Мокрице кругленькую сумму, ни много ни мало - девять миллионов. Ничего себе заработали на путче Катилины! Конец года Составил список наших постоянных доходов. Безрадостная картина. Так, например, из должности верховного жреца нам удалось выколотить за весь год всего каких-то паршивых 320000 сестерциев (и это включая чек от египетских бумагопрядилен за новые покрывала авгурам и их же благодарность за перенесение празднеств Цереры). А должность влетела нам в 840 000, причем банки дерут с нас восемь процентов. Конечно, мы бы больше преуспели, если бы Ц. считал как следует, а не от случая к случаю и не пускался бы во всякого рода легкомысленные операции. А то он берет 20 000 сестерциев за прорицания авгура, которые должны провалить квестора на выборах, а после этого устраивает жреческую трапезу стоимостью в 22 000. И Сити с удивительным бесстыдством принимает все как должное, а мы вынуждены это терпеть из-за наших просроченных векселей. Какой-то заколдованный круг! Книга третья Классическое управление провинцией Взбираясь ясным свежим утром по каменистой тропинке к вилле Мумлия Спицера, я услышал из оливковой рощи справа пение. Звуки нарастали, удалялись и вновь нарастали. Слов я не мог разобрать; вероятно, пели на чужом языке. Я шел, погруженный в свои мысли. Прохладный ветерок с озера, вид мирного ландшафта и пение благотворно действовали на меня после проведенной за чтением ночи. Столица мира с ее пылью и кровавой смутой отступила куда-то в глубь сознания. Ветер словно бы унес ее зловещий грохот. И я, с облегчением вздохнув, подумал, что, по счастью, более трех десятилетий прошло с описанных в дневнике событий. Пение стало громче, оно удивительным образом заполняло собой все вокруг. У ворот своего поместья стоял Спицер и разговаривал с рабом. Он поздоровался со мной, и несколько мгновений мы стояли, озирая окрестные поля. - Что они поют? - осведомился я. - Это по-кельтски, - ответил он. - На оливковых плантациях у меня работают кельты. Кельты и далматы, но кельтов я объединяю с кельтами, а далматов - с далматами. Еще двадцать лет назад это было бы немыслимо. Приходилось их смешивать, чтобы поддерживать между ними рознь. Тревожные времена. А сейчас я добился очень хороших результатов с партиями, составленными из уроженцев одной местности. Партии даже соревнуются между собой - национальная гордость! Мы стали подыматься в гору. Разговаривая, Спицер не глядел на меня, но почему-то мне казалось, что ему не терпится узнать, какое впечатление произвели на меня записки Papa. Поэтому я в кратких словах сообщил ему, что еще не составил себе определенного мнения, поскольку свиток, который он мне дал, обрывается в конце года, еще до завершения описанных событий. - Вы можете сразу же получить следующий свиток, - сказал он с обычной невозмутимостью. - Но записи девяносто второго года менее полны. Я их сегодня утром сам просматривал. Автор удручен собственным горем и лишь от случая к случаю заносит свои наблюдения в дневник. Сами понимаете - Цебион. Мы дождались в библиотеке второго свитка, лежавшего у Спицера в спальне. Слабый запах кожи приятно мешался с ароматом белого вина, которым потчевал меня старик. Спицер сказал: - Кое-что вам, пожалуй, надо разъяснить. Летом девяносто второго года мне удалось заполучить в свои руки почти все менее значительные долговые расписки Ц. Я работал на паях с одним банком. У меня была бездна и других подобных же дел, но Ц. отнимал у меня все больше и больше времени. В конце концов я, так сказать, переключился полностью на него. Его денежные затруднения явились для меня ступенями, ведущими к успеху. В конце девяносто второго года я вошел в правление банка, с которым сотрудничал в деле Ц. Я был своего рода экспертом для них во всем, что касалось его финансов. Сумма долгов Ц., по моим подсчетам, составляла к концу девяносто третьего года примерно тридцать миллионов сестерциев. Тут принесли свиток, на этот раз совсем тоненький, и я отправился домой. Всю дорогу к озеру мне сопутствовало пение кельтских рабов. ЗАПИСКИ РАРА, СВИТОК ВТОРОЙ  1.1.92  В доме суматоха - Ц. сегодня вступает в должность. Страстно ожидаемый конверт от Непота наконец прибыл. Господин из Азии, прямо сказать, не торопился. Но вот конверт тут. Как и следовало ожидать, преторская туника не была готова к сроку. Крупный разговор с портным. В конце концов вышивку прикололи булавками. Ц. явился на Форум с опозданием на час. Ну и порядки в "столице мира": какой-то портной отказывается доставить тунику высшему судейскому чину в государстве, пока ему не оплатят счета! Заседание началось весьма торжественно. Присутствовало сравнительно много народу. Город все еще охвачен страхом, так как чуть ли не каждой семье угрожает следствие в связи с путчем. Уличные клубы возлагают все надежды на Ц. Я был свидетелем трогательной сцены. Какая-то старуха, догнав Ц. и ухватив его за рукав, слезно молила: "Не забудь моего Тезея!" Она, как видно, думала, что он знает всех членов клуба в лицо! Ц. мягко остановил ликторов, когда они хотели оттащить старуху. И, следуя дальше, довольно громко произнес: "Что мне мелкая сошка, главарей надо привлекать к ответу!" Его слова тотчас раструбили по всему городу. Не без удовлетворения было отмечено также, что наперекор "обычаю" претор не отправился сначала на Капитолий почтить избранного на этот год нового консула, а сразу же приступил к исполнению своих обязанностей. Как вскоре выяснилось, он предпочел, чтобы "отцы" сами явились к нему на Форум. Едва поднявшись на помост и усевшись в кресло слоновой кости, по бокам которого тут же стали шесть ликторов, Ц. деловито распорядился привести попечителя храма Юпитера, с тем чтобы тот отчитался перед народом, предъявив бухгалтерские книги. Это произвело сенсацию. Попечителем был старик Катулл, один из столпов сената. Церемонии в сенате еще продолжались, когда туда явились ликторы Ц. и вытребовали старейшего и влиятельнейшего члена высокого собрания на Форум, с гем чтобы тот показал, куда и как он расходовал средства, предназначенные на восстановление храма Юпитера Капитолийского. За ошарашенным стариком устремился весь сенат в полном составе. Когда они прибежали, Ц. все еще ораторствовал. Он не скупился на прозрачные намеки по поводу позолоченных бронзовых плит на крыше храма, напомнил, что доброхотные даяния на его постройку собирались по всей Италии, и закончил буквально следующими словами: - Италийский крестьянин, вместо того чтобы купить себе плуг, отсылал в Рим свой последний ас, а что делали римские подрядчики? Вместо того чтобы строить ему храм, строили себе виллы! Но первое, что услышали прибежавшие на Форум "отцы", было склоняемое на все лады имя Помпея. Ц. требовал, чтобы не на Катулла, а на великого Помпея возложили надзор за дальнейшим строительством храма. Имя великого Помпея должно быть высечено на стене храма, ибо имя это - Помпей - есть имя, внушающее доверие. А прежнего попечителя мы попросим предъявить свои бухгалтерские книги. Его прервал гневный вопль сенаторов. Катулл рвался на ораторскую трибуну, но Ц. приказал ему оставаться внизу. Завязалась безобразная словесная перепалка по вопросам процедуры. Ц. положил ей конец, объявив перерыв на обед. Засим Ц. удалился в свою канцелярию, сенаторы всем скопом повалили совещаться на дом к Катону, а народ в радостном ожидании, чтобы не потерять место, расположился кто как мог тут же на Форуме. Ц. возлежал за трапезой в обществе нескольких господ, восхвалявших ловкость, с какой он в пяти фразах сумел по меньшей мере раз пятнадцать ввернуть имя Помпея, но тут о себе велел доложить Цицерон. Словно все это его очень забавляло, он с сияющей улыбкой подошел к Ц., не преминул отпустить несколько острот, однако прибыл он, как вскоре выяснилось, в качестве посланца и посредника от сената. Он выразил "уверенность", что Ц. удовлетворится успехом своей маленькой диверсии, ему вполне удалось запятнать доброе имя Катулла даже в том случае, если бухгалтерские книги окажутся в отличном порядке. Ведь тогда скажут: на то у Катулла и отличные бухгалтеры. Вся беда в том, что Катулл ни за что не согласится предъявить бухгалтерские книги, так как в этом можно усмотреть какую-то недостойную попытку оправдаться. "Представьте себе, - говорил Цицерон, - что кто-нибудь вдруг поднимется и начнет в длинной речи доказывать, что не крал у своей матери двух серебряных чайных ложек!" Катуллу собственное достоинство не позволит сказать хотя бы слово в свое оправдание. Кстати, старик сразу же отправился домой и слег от огорчения. Цицерон продолжал еще говорить, когда от Катулла явился курьер с письмом к Ц. Ц. прочел письмо, спрятал его и, сохраняя полную серьезность, сказал Цицерону: "Катулл пишет, что книги в полном порядке". Толпа была несколько разочарована, когда Ц. после обеденного перерыва передал дело на обычное рассмотрение и занялся другими, более мелкими делами. Вечером пришла Фульвия со своим дружком Курием. Последний раз я видел его в достопамятный день 4 декабря, когда Ц. выступил на заседании сената с речью в защиту арестованных катилинариев. Это он спас жизнь Ц., на которого при выходе из сената напали молодчики из гражданской гвардии Цицерона. Я тогда поразился такой его приверженности к Ц., пока неделю спустя не узнал, что у Курия имеются доказательства связи Ц. с Катилиной и он намерен по всем правилам его шантажировать или же получить за его голову обещанную награду в 200000 сестерциев. Ц. сказал ему за ужином: - Милейший Курий, как претор, я назначил следствие против всех лиц, замешанных в заговоре Катилины. Мне стало известно, что и меня причисляют к таковым. У некоего Веттия будто бы имеется письмо к Катилине за моей подписью. Я завтра же велю это проверить, и горе мое, если я обнаружу, что в чем-либо повинен. Так что, если вы хотите получить награду за мою голову, вам, как видите, следует поторопиться. Курий рассмеялся, но я знаю, что он в тот же вечер побежал к Новию Нигеру, заклятому врагу Ц., который ведет следствие. 2.1.  Обещав поддержать народного трибуна Непота, когда тот завтра внесет предложение призвать Помпея и его азиатские легионы против мятежника Катилины, Ц. оказался в довольно щекотливом положении. Ему надо было раз и навсегда положить конец распространившимся по городу слухам о том, что он помогал Катилине, поэтому он не препятствовал судебному следователю Нигеру, своему подчиненному, когда тот решил привлечь к ответственности самого Ц. Но если по отношению к нему следствие, разумеется, должно было доказать полную непричастность, то заговор в целом следовало даже раздуть, представив как крайне опасный, иначе зачем же призывать на помощь Помпея? Ц. играючи справился с этим затруднением. Утром он поручил Новию Нигеру, угрюмому молодому человеку, уже заработавшему себе хроническую болезнь печени, одному вести следствие, но лишь в отношении всякой мелкой сошки - гладиаторов, ремесленников, а также полдюжины членов уличных клубов, чтобы не могло быть речи о пристрастии. Сам же отправился в сенат и предложил Курию прямо выложить все, что тому известно. Курий все и выложил: он сказал, будто слышал от Катилины, что тот поддерживал с Ц. постоянную связь. Ц. этого не стал отрицать, но попросил Цицерона предъявить письмо, которое он, Ц., послал ему за день до ареста катилинариев с разоблачениями и предостережениями. Цицерон с кислой миной коротко подтвердил получение письма, а сенат, и без того не желавший обострять положение, наотрез отказался выдать Курию награду за донос на заговорщика. Оттуда Ц. отправился на Форум, где шло заседание под председательством Нигера. Он занял свое место в кресле из слоновой кости и резким тоном сказал молодому человеку, что слышал, будто следственные органы и на него, претора, собрали материал. Он не знает за собой никакой вины, но тут же, прямо со своего курульного кресла, отправится в тюрьму, если ему будут предъявлены улики. Однако если таковых не окажется, он велит отправить его, Новия Нигера, в тюрьму, ибо тот без всякого основания бросил тень на своего начальника. Нигер стал еще желтее обычного и послал нескольких служителей за Веттием - человеком, который на предварительном следствии утверждал, что у него имеется письмо Ц. к Катилине. Он тогда отказался выдать документ властям до судебного разбирательства. Все молча ждали. Ц. грел свои тонкие сильные руки над раскаленной жаровней. День выдался холодный. Наконец вернулись ликторы и доложили, что Веттия не застали дома. Выяснилось, что еще накануне вечером ему была вручена повестка с приглашением явиться в суд. Ц., многозначительно взглянув на Нигера, потребовал, чтобы на Веттия за пренебрежение к суду наложили штраф. Нигер, не без известного сановитого достоинства, отдал обычное распоряжение о конфискации имущества. Ликторы вновь удалились (позднее стало известно, что все имущество несчастного тут же за бесценок пошло с молотка), и наконец явился Веттий. Одежда его была изодрана, лицо в крови, он бормотал что-то невразумительное о том, что на него напали по дороге на Форум. Письмо исчезло. Ц. так стремительно вскочил, что даже опрокинул кресло. Он приказал бросить Веттия в тюрьму и тут же удалился. А вечером, как обещал, приказал бросить в тюрьму и Новия Нигера. Таким образом человеку с улицы будет ясно, что вынесенные Нигером решения против членов уличных клубов порицаются Ц., и в то же время Ц. достиг, чего хотел, - доказал наличие широко разветвленного и опасного антигосударственного заговора! Поистине гениально! Когда Главк вечером принес отнятое у Веттия письмо, Ц. сухо сказал: - Если господа не хотят, чтобы на них нападали среди бела дня, а желают установления спокойствия и порядка, придется им вызвать сюда Помпея. Вечером он долго совещался с Непотом. 3.1.  Ледяной январский ветер срывал черепицу с ветхих домов Красса, когда мы шли к Форуму. У ликторов зуб на зуб не попадал, Ц. закутался до подбородка в большой галльский суконный плащ. Форум был наводнен гладиаторами из Кампании, которых Непот распорядился привезти ночью на повозках. Они продрогли и глядели угрюмо. Я заметил среди них и калек, ветеранов Помпея. Меняльные лавки заблаговременно закрылись. Ждали беспорядков. Непот уже сидел перед храмом Кастора, и, когда Ц. занял место рядом с ним, я ждал, что Непот (кстати, Фульвия была права - у него удивительно узкие бедра) сразу же огласит свое предложение вызвать Помпея из Азии. Но он, казалось, и не думал начинать. За скамьей поставили от сильного ветра брезентовую ширму. Вихрь дважды ее опрокидывал, и полковник оба раза вставал проследить за тем, чтобы ширму хорошо укрепили. Ц. сидел, запахнув плащ, и ждал, как огромный нахохлившийся коршун. Затем сквозь толпу гладиаторов протиснулся Катон и, поднявшись на ступеньки храма, сел между Ц. и Непотом, на что имел право как трибун. Он казался удивлен, что никто не преградил ему дорогу. Но вооруженные люди были вызваны сюда не для того, чтобы на него напасть, а для того, чтобы защитить Ц. и Непота. Оба прекрасно понимали, что их предложение не пройдет, как не прошло первое, внесенное Непотом 10 декабря. Задача заключалась в том, чтобы спровоцировать нарушение закона и тем самым дать Помпею повод выступить, ссылаясь на насилие, учиненное над его трибуном. Это была сущая комедия. Непот встал и принялся читать свою речь. Катон то и дело прерывал его и даже зажал ему рот рукой. (Тем самым подтвердились худшие опасения Непота, мрачно сказавшего накануне вечером: "Катон никогда не моет рук".) В конце концов полковник обозлился и подал знак стоявшим поблизости гладиаторам. Катон с багрово-сизым лицом (он опять нализался с утра) вырвал у него из рук свиток. Но тут гладиаторы схватили его под руки и оттащили. Какой-то инвалид войны наподдал ему здоровой ногой в зад. Снизу бросали заготовленные для этого случая камни. Катон вырвался и побежал, вскоре маленькая смешная фигурка скрылась в дверях храма. Ц. со скучающим видом наблюдал за всей этой сценой. Теперь можно было предложить трибуну Непоту продолжать чтение. Тот заявил, что не в состоянии этого сделать, так как у него отняли рукопись. И так долго распространялся об этом неслыханном акте насилия, пока не вернулся Катон, на сей раз уже во главе отряда вооруженных приспешников. Эти ребята дрались уже на совесть. У них были здоровенные дубинки, и они метили в голову. Ц. не спеша поднялся и будто потому, что все это ему надоело, направился в храм. Однако уйти оказалось не так-то просто. Ему пришлось скинуть не только плащ, но и тунику претора и переодеться в одежду гладиатора, прежде чем он отважился улизнуть через черный ход. Дома он сразу же принял горячую ванну. Мы узнали, что сенат постановил отрешить его и Непота от должности. Ничего, образуется! Непот уже спешит на корабль. Помпей будет в восторге от такого нарушения законности. Лишить народного трибуна слова - значит попрать священные права народа! 23.1.  На третий день пути в фургоне по военной дороге к Аррецию я услышал от возвращавшихся из Флоренции купцов, что сражение между войсками Антония и Катилины в самом разгаре. Они назвали место битвы - Пистория. Поскольку туда не меньше двух дней пути, исход сражения, вероятно, уже решен. Купцы очень спешили - дела требовали их присутствия в Риме еще до того, как там станет известно, кто победил. Да и ледяной ветер, рвавший парусину с деревянных ребер фургона, мешал все расслышать. Страх опоздать не покидал меня ни на мгновение весь день и всю следующую ночь. Я. вез Цебиону составленные по всей форме документы. Если даже он попал в плен, с ними я смогу по крайней мере увезти его в Рим. В Арреций мы прибыли после полудня, здесь еще никто не знал, чем закончилось сражение. Через город все последние недели проходили исчисляющиеся сотнями толпы дезертиров из армии Катилины, что говорило о ее деморализации. Но нам уже никто не попадался. В предрассветные сумерки мы проехали Флоренцию, которая казалась вымершей. Хотя, может быть, это объяснялось ранним часом. Сразу же по выезде из города нам стали встречаться крестьяне из мест, где шли бои, люди, которые сами не сражались, но видели сражение; их сосредоточенные, бледные лица нагоняли страх. Они сообщили, что сражение все еще идет. Но у Катилины нет никаких надежд, потому что у него в тылу, на северных склонах гор, стоит свежая армия Квинта Метелла, готовая его встретить, если ему все же удастся вырваться из окружения. И ему и всем, кто с ним, остается одно - умереть. Мне стало дурно, и меня вырвало. Во Флоренции крестьянин попросил нас подвезти его. Он тоже кое-что рассказал. У катилинариев вышло продовольствие, это помешало им двинуться через горные перевалы в Галлию и вынудило принять бой. Итак, последнее сражение было дано под тем же знаменем, под которым проходило и все восстание, - знаменем голода. Возчик, сердобольный римский юноша, по имени Пист, заставил крестьянина замолчать, и тот с любопытством уставился на меня. Измученный, я погрузился в тревожный сон. Проснувшись, я увидел, что наш фургон стоит в длинном ряду других застрявших повозок. Нас задержала двигавшаяся нам навстречу бесконечная колонна раненых. Сопровождающие солдаты громко ругались, силясь навести порядок; кое-как перевязанные раненые безучастно лежали под открытым небом, почти все повозки были без верха. То и дело у нас проверяли документы; у меня было впечатление, что я очутился во вражеском стане. Катилина побежден и пал в бою, убиты и все, кто был с ним, - так говорили. С этого мгновения я начал на что-то надеяться. Странно, но я говорил себе: хорошо, что я все же не опоздал. Мы ехали мимо шагающих навстречу воинских частей, то и дело на обочинах попадались бивачные костры. Солдаты шли угрюмо, без песен, и никак не походили на победителей. И нигде я не видел пленных, ни одного, но боялся признаться себе, что это означает. На перекрестке нам повстречалась рота, несшая в Фезулы отбитое у врага знамя с орлом Мария, под которым сражались катилинарии. Когда-то с этим знаменем римские солдаты защищали страну от кимвров. Спускались сумерки, когда мы добрались наконец до самого поля битвы, неподалеку от Пистории. Сперва мне показалось, что тут не много увидишь. Место было холмистое, и обозреть его разом не представлялось возможным. Группы солдат при свете факелов копали мерзлую, твердую как камень землю. Другие рылись в смутно различимых грудах убитых, как в грязном тряпье на свалке. Дня за два выпал снег, и он все еще белел в заросших кустарником лощинах. Ноги у меня ослабели, я еле сполз с фургона и, не отдавая себе отчета в том, что делаю, побрел по дороге. Справа и слева темнели все те же груды тряпья и двигались факелы. Ветер спал, во всяком случае, я уже не чувствовал холода. Возчик шел рядом и время от времени искоса на меня поглядывал. От патруля, который опять проверил наши документы, я кое-что узнал о ходе сражения. Но теперь я уже ничего не помню. Лишь одна подробность врезалась мне в память, о ней упомянул офицер: Катилина потому предпочел вступить в бой с войском Антония, что оно было рекрутировано из безработных столицы. Армия же Метелла состояла из недавно набранных в Пиценуме здоровенных крестьянских парней. Но хотя неимущие сражались против неимущих, побоище не могло быть более ожесточенным. Мой возчик (Пист) все допытывался, как тут можно опознать кого-нибудь. Легионер, пожав плечами, сказал: "Где там, их тут по меньшей мере семь тысяч полегло". Мы двинулись дальше, уже полем. Раз я остановился и из некоторого отдаления наблюдал, как рота солдат сваливала убитых в неглубокие ямы. Солдат было много, и ямы были большие. Вокруг них были натянуты канаты. Это напомнило мне Марсово поле в дни выборов. Пройдя еще немного, мы очутились на открытом месте. И здесь темные груды попадались на каждом шагу, но погребальных команд не было видно. Я ни разу не нагнулся, чтобы заглянуть в лицо убитому. И все же у меня было чувство, будто я ищу. Чтобы не потерять надежду, думал я. Здесь друга от врага не отличишь, ведь все они римляне и на всех римская форма. И все они одного сословия. В бой друг против друга их послали одни и те же слова команды. Армия Катилины, в сущности, объединяла в своих рядах людей со столь же различными интересами, как и армия Антония. Плечом к плечу в ней дрались бывшие военные колонисты Суллы и крестьяне Этрурии, у которых отобрали землю, чтобы отдать ее сулланским ветеранам. Но и у тех крупные помещики снова ее отобрали. Не в силах противостоять надежде на более сносную жизнь, которую нарисовал им Катилина, они отчаянно дрались против навербованных Цицероном ветеранов, что бежали со своих обремененных долгами участков в Рим и вместе с задолжавшими крестьянами Кампании польстились на пятьдесят сестерциев солдатского жалованья в сутки. Ни победители, ни побежденные так и не увидели богатств обеих Азии, из-за которых шла борьба. Солдаты азиатских монархов не смогли эти сокровища отстоять, солдаты римских полководцев - овладеть ими. Среди павших катилинариев не оказалось ни одного раба. После событий третьего декабря Катилине пришлось убрать всех рабов из своих отрядов. Так что против римлян бились одни только римляне. Лишь много часов спустя возчик отвел меня назад к нашей фуре. На обратном пути я слышал, как какой-то солдат, неопределенно махнув рукой в сторону темного заснеженного поля, сказал офицеру: "Вон там он лежит, в груде наших". Должно быть, он говорил о Катилине. 7.4.  Переехали в резиденцию верховного жреца. Лишь только мы покинули наш старый дом на Субуре, его буквально наводнили кредиторы. Мне кажется, они готовы были горло друг другу перегрызть за каждую колонну в атриуме. Здесь, на Священной улице, дом, разумеется, еще не совсем отделан: нет денег. Помпея спит в одной из зал. Последняя надежда Ц. (и его кредиторов) - на возвращение Помпея. Но он должен вернуться со своими легионами, что не так-то просто, с тех пор как взял верх сенат. Если бы не напомаженный красавчик, право, даже не знаю, на что бы мы обедали. Он то и дело выручает нас по мелочам. Я лично стараюсь забыться, как только могу. Почти каждый вечер провожу на собачьих бегах. 19.6.  В будущем году получаем наместничество в Испании. * * * Справа от каменистой тропинки, на отвесной скале, нависшей над рощей пиний у подножия холма, внимание наше не раз привлекало какое-то окруженное карликовыми деревцами непонятное деревянное сооружение, оказавшееся при ближайшем рассмотрении половиной военного корабля. Наведя справки в харчевне, мой Семпроний сообщил мне, что это нос военного судна, который поселившийся здесь поэт Вастий Альдер приказал перетащить в свой парк. Лет двадцать назад, а то и больше, он на этом самом корабле захватил город Акме. Вечером я встретил поэта у Спицера. Они только что отужинали вместе. Чем-то он очень походил на мумию, и мне даже представилось, что слуги, укладывая его спать, непременно обертывают его белыми бинтами, как это делают с мумиями, чтобы они не рассыпались. Вастий Альдер жил прошлой славой, которую в равной мере стяжал себе как своими стихами, так и походами. Храбрость его не подлежала сомнению. Во главе своих легионеров он с мечом в руках сражался в самых жарких рукопашных. Однако меч этот он, вероятно, добыл не из арсенала, а в антикварной лавке на улице Кампании. Так же как и театр военных действий, наверное, выбирал с таким расчетом, чтобы при описании похода можно было ввернуть диковинное словцо. Навряд ли кто-либо до него обогатил латынь большим количеством новых слов. В беседе он был учтив, галантен и держался с изысканной непринужденностью. Наш хозяин, по-видимому, сообщил ему о цели моего пребывания здесь, и он тотчас с величайшей предупредительностью перевел разговор на интересующую меня тему. - Великий человек, - сказал он, тонкими пальцами лепя на столе фигурки из хлебного мякиша, - фигура, как бы созданная для историков. Кумир народа и сената. Такие люди на протяжении тысячелетий путешествуют из хрестоматии в хрестоматию. Да и много ли для подобного портрета требуется, от силы две-три краски. Я сомневаюсь, вы меня простите, Спицер, чтобы поэт, который вздумал бы о нем написать, мог выжать из себя больше двух строк. Не всякая поверхность покрывается патиной, а искусство - та же патина, не так ли? Возьмите этрурский крестьянский стул: чисто утилитарный предмет, четыре поколения спустя он уже имеет художественную ценность. Какое дерево! - скажете вы. А для поэзии человек, о котором идет речь, всего лишь нечто, во что Брут вонзил свой кинжал. Сколько бы вы ни повторяли: основатель империи, - это лишь штамп в мировом масштабе! И он не покрывается патиной, этот штамп. Конечно, можно возразить: а на что нам искусство? К сожалению, тут я пристрастен. В низкой, прекрасно обставленной комнате воцарилась такая тишина, что снаружи явственно доносился лай собак у невольничьих бараков. Банкир и бывший судебный исполнитель, серый, огромный, мосластый, сидел, откинувшись в кресле, и молчал. Свет отвесно падал на голову поэта, будто вылепленную из желтого воска, в которой живыми были одни только черные глаза. Немного погодя поэт снова заговорил. Он говорил, слегка запинаясь, будто каждый раз подыскивая меткое слово; в его речи не было ничего шаблонного. - Конечно, и в жизни основателя империи можно найти элемент авантюры. Великий штамп однажды себе изменил. Об этом все еще толкуют в меняльных лавках. Вы знаете, о каком эпизоде я говорю, ибо жизнь - ва-банк - лишь мимолетный эпизод для наших штампов в мировом масштабе, вы, надеюсь, простите мне множественное число, господа. Катилина! Это позорное пятно. Заговор. Секретная переписка и тайные сборища! Клятвы на рукоятке кинжала. Листовки в каждом кармане и знак, который надлежало подать в сенате. Когда я прикоснусь указательным пальцем к своему кадыку, тогда... Отверзься, преисподняя! Проскрипционные списки. Власть. Полиция. Палец так и не прикоснулся к кадыку. Предатель! Опять шепоток. Цицерон созывает сенат на ночное заседание. Гонец скачет в ночи. Банки закрываются. Кровавая баня. И в конечном итоге следствие - а все-таки пожили - понятно, все это отрицается, нет, нет, мы лежали в кровати с рабом, да, свидетель имеется. Поэт презрительно усмехнулся. Теперь он играл катышками и фигурками из хлебного мякиша, подкидывая их на ладони. - Наш штамп - и вдруг замешан в пресловутом заговоре Катилины! Доказательство тому - письмо, образец столь знаменитой лаконичной прозы! Как, и это мы умеем? Пробуравить носком башмака дырочку в тонком, увы, слишком тонком позолоченном парчовом покрове, над которым склоняются сивиллы и хлеботорговцы, и посмотреть, что выползет и двинется на все семь холмов из окрестных семи болот! Что вытряхнут кишащие насекомыми клетушки Красса, чтобы оно смешалось с теми, уже не человеке и не звероподобными существами, которые издалека приковыляют сюда со своих бесплодных участков, дабы тоже взыскать за все. Над ними будут реять не орлы, а совсем иные птицы. Капитолийский Юпитер еще десятилетия станет почесываться, вспоминая эти недели. Да, здесь великий демократ нашел бы себе избирателей. Ибо побежденные при Заме и в обеих Азиях живут под боком, тут же в подвале. То был бы иной триумф - а ну-ка, становитесь во главе, император с красным султаном, и уж на сей раз не слезайте с боевого коня! Тут в шествии несли бы завоеванный надел в Кампании и хлебные лепешки со всей Италии, эти "владыки мира, не владеющие даже собственным жильем". Но что толковать, наш штамп ведь не пошел на это, Саллюстий это доказал: он был кроток как агнец, ел из чужих рук, словом, не жил. Простите меня. Он опять помолчал, словно прислушиваясь к тихому плеску, доносящемуся с озера. Потом, так как ни Спицер, ни я не сказали ни слова, продолжал: - И все же мы этим всего достигли. В нужную минуту, когда за растрату грозило следствие, мы грозили зловонными испарениями болота, бормотали что-то о революции, делая неопределенный жест в сторону предместий. Полиция понимала и становилась деликатнее. Мы вскользь упоминали о голодающих массах (в лаконичной по-военному прозе), и сенаторы снова начинали с нами раскланиваться. Мы и сами, конечно, гнушались вонючего потока и с отвращением стирали брызги грязи, попавшие на чистую тогу. Мы прекрасно понимали, что мразь использует свое освобождение, чтобы в лоне весталок зачать ублюдков, выращивать в теплицах редьку вместо хризантем, затыкать отверстия в дырявых бараках бесценными греческими холстами и подтираться грамматикой, и что всегда найдется несколько писак, которые будут оправдывать это отсутствием воспитания. Все это мы знали - как-никак, у нас были греческие наставники. Хоть и знали, но политику не меняли. Вот мы ее и продолжали, пока в конце концов не ввели зловонный поток в сенат, или, во всяком случае, накипь с него. Уж никак не голодающих крестьян, а тех, кто заставлял их голодать, - ростовщиков. Уж никак не обанкротившихся ремесленников, а лишь тех, кто довел их до банкротства. Нет, этот господин отнюдь не забыл о "нужде". Великий демократ помнил об "отчаянии ограбленных". Чем бы он иначе стал шантажировать грабителей? Сенат был слишком малочислен. Его следовало пополнить. Круг привилегированных бандитов был слишком узок, его следовало расширить непривилегированными бандитами. Под грозным взглядом диктатора те, кому их полиция доставляла краденое добро, пожимали руки тем, кто сам себе его добывал. Но как обстояло дело с зачумленными, которых в обмен на пухлые конверты мы обещали держать в узде, разгонять, разъединять? А как же, разве не были они уже разъединены, когда влились в сенат? Разве то не была лишь крохотная частица всех зачумленных? Лишь та частица зачумленных, у которой звякали монеты в кармане? Самая что ни на есть ничтожная частица. Но могущественная. И горластая. Надо уметь драть горло, если хочешь торговаться. Взгляните на его сенат - ведь это сущий базар! Угодно вам современную тему для художника? "Римские сенаторы за ловлей вшей". Да, поистине великий человек ваш прислужник, Спицер! Когда Вастий Альдер, сославшись на слабое здоровье, стал прощаться, хотя время было еще не позднее, мы со Спицером пошли проводить его до ворот виллы, - Он потому заспешил домой, - понизив голос, сказал мне Спицер, - что ему не терпится поскорее записать свою болтовню. Он как на иголках сидел последние несколько минут. Неужели вы не заметили, как он силился затвердить все, что вынужден был высказать перед столь малочисленной аудиторией? Разница между банкиром и его гостем была огромная. Оба вышли из низов. Спицер был сыном вольноотпущенника. Вастий даже сам вольноотпущенник. Оба играли детьми в сточной канаве столицы, оба, возмужав, заседали в цезарианском сенате. Но банкир все еще чавкал за столом, а поэт и солдат продвинулся настолько далеко, что чуть ли не опять стал чавкать. Какое-то время мы еще видели фонарь поэта на спускающейся вниз тропке. Палаццо его стояло на холме, отделенном от нашего глубоким, заросшим густым кустарником оврагом. В ярком свете почти полного месяца дом смутно мерцал на той стороне сквозь реденькую рощицу маслин. Скалу с деревянным носом корабля отсюда не было видно. Когда я, курьеза ради, упомянул о корабле, Спицер с раздражением бросил: - Если что-нибудь от него сохранится, потомки будут изумляться искусству наших механиков. Вы представляете себе, какого труда стоило втащить эту реликвию на скалу? Вастий пригрозил им голову свернуть, если они попортят хотя бы одно деревце, орудуя воротом. Требовалось значительно больше смекалки, чтобы доставить эту посудину наверх, чем когда-то приплыть на ней в Акме. - Пристрастие нашего знаменитого друга водружать реликвии на скалы имеет и свои теневые стороны, - сказал Спицер, когда мы снова уселись у него в библиотеке. - Но чего-то от этого величия недостает запискам нашего маленького Papa. Ему свойствен оптимизм маленького человека в малом и его пессимизм в великом. Его изложение событий девяносто первого года дает в целом чересчур пессимистическую картину. Он взвесил возвращенный мною тоненький свиток в своих грубых ручищах и положил его обратно на стол. - Положение Ц. после действительно неудачной истории с Катилиной все же стало иным - более прочным, чем до нее. В политике, что в торговле: мелкие долги - плохая рекомендация, большие уже меняют дело. Человек, у которого много долгов, пользуется уважением. Не он один дрожит за свою репутацию, но и кредиторы. Хочешь не хочешь, а надо подсовывать ему крупные сделки, не то он еще отчается и махнет на все рукой. И встречаться с ним тоже необходимо, чтобы постоянно напоминать ему о долге. Короче говоря, он - сила. То же самое с политиком, который потерпел много неудач. Его имя у всех на устах. Своим сторонникам, попавшим в трудное положение, он особенно нужен. Они к нему привыкли и улучшения своей участи ожидают только от него. А те, чью волю он исполнял, тоже не могут его бросить - он слишком много знает. Самое трудное - это попасть в круг больших воротил. Но если ты в него проник, тебя оттуда уже не вышибить. Не столь важно, чтобы поступки человека имели благоприятные последствия, важно, чтобы они не оставались без последствий. Чем крупнее эти последствия - хотя бы самые несчастливые, - тем крупнее и сам человек. Благодаря афере Катилины Ц. оказался в кругу больших воротил. Верно и то, что благодаря этой афере демократическая партия оказалась на мели, зато Ц. оказался во главе этой партии. Поражение было огромным, но если нужно было добиться чего-нибудь от побежденного, приходилось идти к нему на поклон. Однако и пинков ему доставалось немало. Дело демократии было действительно на мели. Сенат ничего не пожалел, чтобы приструнить банкиров. Одна раздача хлеба безработным пожирала восьмую часть годового бюджета - двадцать пять миллионов сестерциев. Но деньги эти не были брошены на ветер, не говоря уже о том, что брали их не из собственного кармана. Завоевания на Востоке увеличили государственные доходы более чем вдвое, а долю Сити в них уменьшили, и уменьшили весьма основательно. "Великому" Помпею надо было теперь трижды подумать, прежде чем требовать от сената чего-нибудь большего, чем обыкновенный триумф. От демократических организаций, на которые осенью он еще мог опереться, остались одни развалины. Сити предало маленького человека по всем правилам искусства, кроме, пожалуй, одного, гласящего: жертва не должна ничего подозревать. После окончательного и жестокого истребления катилинариев настроение масс изменилось. Победители в битве при Пистории рассказывали об отваге восставших, в чьих ранцах не нашли ни одной корки хлеба. Они говорили об этом в полуразвалившихся доходных домах, кишащих мокрицами и клопами, говорили людям, попавшим в лапы к банкам, или таким, у которых вообще ничего не осталось. А подавил восстание демократ Цицерон, и честь эту у него оспаривал "Великий Помпей"! Помпей потерял свою популярность. Зато власть была у сената. Полицию столицы к тому времени удвоили, и досье ее были забиты компрометирующими документами. Уличные клубы распустили полностью, распустили даже фехтовальные группы. В случае необходимости сенату ничего не стоило набрать по всей Италии крестьян для свежих и надежных легионов. Крестьян отнюдь не устраивало такое решение земельного вопроса, при котором им собирались навязать на шею нового конкурента в лице городских безработных. Словно они недостаточно хлебнули горя от безрассудного ввоза рабов, которых слал из Азии Помпей. А Сити обанкротилось, насколько Сити способно обанкротиться. Вот оно и тосковало, как никогда, о Помпее. Воротилам срочно нужна была "сильная личность". От нее они ждали решительных действий. Слава Помпея гремела на Форуме. Он доказал свою гениальность в Азии, говорили банкиры. Раз уж он справился с Митридатом, то как-нибудь одолеет и нашего Катона, не ударит лицом в грязь, постарается. Ц. также ждал возвращения Помпея. Явись Помпей со своими легионами, полиция не начнет расследования январских событий, которое неминуемо грозит ему, едва он осенью сложит с себя свой пост в полиции. В тот самый момент, как он перестанет быть судьей, он станет преступником. Вот он и утешал себя мыслями о диктатуре Помпея. Тем временем великий полководец окружил себя стеной молчания. Казалось, он целиком занят завершением своих финансовых операций в Азии и далек от политики как никогда. Он все еще заключал с Сити договоры на откуп налогов и пошлин. Правда, их должен был утверждать сенат. Но ведь Помпей вернется со своими легионами, да и контракты, утверждения которых так жаждут победоносные легионы, не могут быть плохи. И Сити делало вид, что все идет прекрасно. Однако азиатские бумаги котировались удивительно низко. А если хочешь знать подлинное мнение Сити о военных сводках, читай сводки биржевые. Старик некоторое время испытующе глядел на меня. Похоже было, что он взвешивает, в какой мере можно мне довериться. А возможно, он думал, как бы лучше растолковать то, что он хотел мне доверить. Быть может, он заметил на моем лице выражение скуки. Он прекрасно знал, что я не разделяю его интереса к запутанным делам, да и вообще к "делам". Тогда я еще был далек от того, чтобы рассматривать крупнейшие политические события, факты всемирно-исторической значимости с чисто деловой точки зрения. Я просто терпеливо слушал старика. Но вот он снова заговорил: - Расскажу вам, как мы справились с последствиями провала Катилины. Я говорю "мы", так как принимал в этом участие. Как вам известно, Помпей явился не с легионами, а без них. В начале 92 года никто ничего подобного от великого покорителя обеих Азии, разумеется, не ожидал. Красс, насмерть рассорившийся с Помпеем во время их совместного консульства, еще летом бежал от него в Македонию. Даже сенат еще не был уверен, что Помпей, прибывший в Брундизию с огромным флотом, не выкинет какого-нибудь фортеля, а Красс уже снова появился на Форуме. Стоило Ц. увидеть Мокрицу, как он понял, что Помпей вернулся без армии. Красс всегда был превосходно информирован. В тот же день Ц. вызвал меня к себе. Он стоял рядом со статуей Минервы и отдавал приказания десятку рабов, укладывавших вещи. Он заявил мне: - Помпей вернется как частное лицо. Красс уже здесь. Я думаю уехать в свою провинцию. Можете вы это уладить? Я спросил: - Вам действительно необходимо уехать? - Да, - ответил он, пристально глядя мне в глаза, - если вы меня отпустите. К тому времени я уже держал в своих руках почти все его долговые обязательства. При известных условиях банку, который вместе со мной взялся за его запутанные дела (кстати, это было почти все, чем занималась эта небольшая фирма), отъезд Ц. мог нанести смертельный удар. - У вас есть кто-нибудь, кто бы мог за вас поручиться? - спросил я. - Нет, - ответил он, продолжая отдавать приказания по укладке вещей. - Тогда вас не отпустят в Испанию, - заявил я твердо. - У вас тридцать миллионов долга. На самом деле он был должен гораздо больше. Я тогда ничего не знал о его сумасшедшей спекуляции земельными участками. Разумеется, он ни словом не обмолвился о них, но все же сказал: - Долгов у меня больше, чем вы думаете. Положение моих кредиторов совершенно отчаянное, милый мой. Надеюсь, вы не совсем забросили свою профессию? Я решительно заявил ему, что отнюдь не собираюсь к ней возвращаться и не намерен складывать оружие. Обозленный, я вышел, а он со свойственным ему хладнокровием продолжал присматривать за упаковкой. Все в этом доме разваливалось. Ц. только потому еще жил в нем, что дом принадлежал не ему, а государству. Жену свою, Помпею, ему пришлось выгнать. Только что произошел этот ужасный скандал с Клодием. В день Цереры (праздник, справляемый женщинами из аристократии вместе с весталками, - мужчинам строго-настрого запрещалось на нем присутствовать) Клодий, переодевшись женщиной, проник в дом Ц., у которого в тот год, поскольку он был претором, происходило это таинство, в надежде провести с Помпеей ночь. Клодия обнаружили, и теперь его должны были судить за надругательство над религиозным обрядом. Ц. был привязан к жене. Клодий, "напомаженный красавчик", как его называет Рар, тщетно пытался успокоить Ц., заверяя его, что пробрался он в дом не ради Помпей, а чтобы встретиться с собственной сестрой, Клодией, с которой у него была всем известная связь. Он, мол, приревновал ее к Помпее. Ц. выставил красавчика, а Помпее послал развод. Когда я вечером снова явился к нему в дом, мне пришлось, к сожалению, соприкоснуться и с этим неприятным делом. Со мной были мои подчиненные и судебное распоряжение о невыезде Ц. из столицы. Перед тем как войти, я расставил с полсотни своих людей: я хорошо знал, что Ц. способен на быстрые действия, когда он в опасности. Прежде всего я потребовал, чтобы Ц. предъявил мне документы о годовом доходе с испанской провинции. Таможенные сборы, налоги, контрибуции - все вместе составляло около 25 миллионов. Дело было безнадежное. - С Испании и этого не получишь, - заметил я, - каким же образом вы рассчитываете выкроить что-нибудь для себя? - Придется выкраивать, другого выхода нет. - Выжмете миллионов десять, - заметил я, - и потом вас затаскают по судам. - Я выжму двадцать, и никакого суда не будет. Я прямо из Испании выставлю свою кандидатуру в консулы. Этот ответ, как сейчас помню, заставил что-то во мне сломиться. Мгновение я раздумывал, не разрыдаться ли - ведь у меня была семья. Затем все же решил идти с ним до конца. Это было безумием, но он внушал мне доверие. Я ничего не мог с собой поделать: он внушал мне доверие. Мы обсудили все подробно, и тут нам пришлось коснуться его разрыва с Клодием. Как выяснилось, единственным человеком, который мог бы выручить Ц., был Красс. И существовал лишь один-единственный путь добиться этой помощи. Надо было еще раз вернуться к делу Катилины, еще раз выжать этот