происходит в комнате Эрны; в его воображении возникла волнующая и удручающая картина-- там внутри обе женщины лежат вместе в постели. Он осторожно надавил на ручку двери; дверь не поддалась, она была заперта, фрейлейн Эрна всегда поступала так, когда действительно хотела спать. Эш пожал плечами и, больше не таясь, прогромыхал в свою комнату. Он лег в постель, но ему не спалось; он выглянул в переднюю; в воздухе все еще витал аромат духов, а шляпка по-прежнему висела на том же месте. Что-то здесь было не так, это чувствовалось, и Эш выскользнул в переднюю. Вдруг ему показалось, будто из комнаты Корна донесся какой-то шепот; Корн, увы, не был человеком, способным шептать, и Эш еще больше напряг слух: тут раздался стон, вне всякого сомнения, Корн стонал, Эш, вовсе не будучи малым, который боялся бы какого-то там Корна, все же ретировался, шлепая босыми ногами, в свою комнату, словно за ним мчалось что-то ужасное, Лучше бы он ничего не слышал. Утром из тяжелого сна его вывела Эрна, не успел он еще и рта раскрыть, как она прошептала: "Тсс, сюрприз, а ну, поднимайтесь-ка!" и удалилась, Он поспешно оделся и вышел на кухню, где возилась Эрна, она взяла его под руку и на цыпочках подвела к своей комнате, приоткрыла дверь и разрешила заглянуть. Там он увидел Илону; ее белая пухлая рука, на которой: все еще отсутствовали следы от ножевых ранений, свисала С: кровати, на слегка одутловатом лице выделялись тяжеловесные слезные мешки, она спала. Теперь Илона стала чаще засиживаться у них допоздна, это продолжалось относительно долго, и до Эша наконец окончательно дошло, что она спит с Бальтазаром Корном, а Эрна прикрывает этот роман своего братца собственным, так сказать, телом. Мартин навестил его в складской канцелярии. Удивляло, как; этот объявленный вне закона человек, которого любой вахтер на любом предприятии был обязан гнать взашей, умудрялся проникать внутрь и на глазах у всех, сохраняя абсолютное спокойствие, ковылять на своих костылях по территории предприятия, никто его не задерживал, многие дружески приветствовали, естественно потому, что никто не решался сделать что-либо калеке. Правда, на рабочем месте Эшу как раз только профсоюзного активиста и не доставало; Мартин с таким же успехом мог бы подождать его и у проходной, но с другой стороны, на него можно было положиться: он знал, когда можно прийти, а когда следует удалиться, он был порядочным малым. "Доброе утро, Август,-- сказал он просто,-- мне только хотелось взглянуть, чем ты тут занимаешься. У тебя здесь неплохо; правильно сделал, что приехал сюда". Не хочет ли этот калека ему напомнить, что он должен быть благодарным ему за этот проклятый Мангейм? За историю, которая приключилась с Корном и Илоной, Мартина, конечно, винить не стоит, поэтому Эш в ответ проворчал: "Да, правильно". Где-то, нужно признать, это так и было. Потому что теперь Эш был рад-радешенек не иметь ничего общего с Кельном. Подобно соучастнику, он все еще покрывает преступление Нентвига, и то, что в Кельне можно на каждом углу столкнуться с этим уродом, отбивает всякую охоту туда когда-либо возвращаться. Кельн или Мангейм, какая, впрочем, разница, где, собственно, можно найти такое местечко, чтобы быть застрахованным от всего этого дерьма! Невзирая на столь мрачные мысли, Эш поинтересовался, как дела в Кельне, "Потом, попозже,-- ответил Мартин,-- сейчас я спешу; где ты обедаешь?" Выяснив это, он поспешно удалился. Эш все же обрадовался этой встрече, и поскольку он был очень нетерпеливым человеком, то никак не мог дождаться обеда. Весна наступила как-то внезапно и в одночасье, и Эшу пришлось оставить верхнюю куртку на складе; между луж на ярком полуденном солнце весело поблескивали камни мостовой, и, казалось, в одно мгновенье меж этих камней у стен зданий пробились ростки свежей зелени. Проходя мимо погрузочной платформы, он прикоснулся к металлической планке, которой был окантован серый шероховатый деревянный пол, и рука ощутила приятное тепло, накопленное металлом. Если его не переведут в Кельн, то ему нужно постараться как можно скорее переправить сюда свой велосипед. Дышалось глубоко и легко, даже еда имела совершенно другой вкус, может потому, что окна забегаловки были распахнуты настежь. Мартин рассказал, что приехал сюда в связи с забастовками; иначе это случилось бы не столь скоро. На юге и в Эльзасе кое-что назревает, а такие ситуации имеют свойство довольно быстро распространяться: "Что касается меня, то они могут бастовать столько, сколько им влезет, нам же эта неразбериха сейчас абсолютно ни к чему. Забастовка транспортников сегодня была бы чистейшим безумием... мы бедный профсоюз, а получить деньги от центрального правления-- не стоит и мечтать... это было бы катастрофой, которую можно запрограммировать. Какое там внимание речникам, если одному ослу приспичило бастовать, да его никакая зараза не удержит. Рано или поздно, а они меня все-таки как-нибудь пришибут". Он говорил это дружеским тоном, безо всякой злости. "Они и сейчас надрываются за моей спиной, возмущаясь, что мне пароходства денежку платят". "Бертранд?" -- заинтересованно спросил Эш, Гейринг кивнул: "Бертранд, конечно, тоже". "Ну и скотина",-- вырвалось у Эша, Мартин улыбнулся: "Бертранд? Да это в высшей степени порядочный человек". "Ах, так, он еще и порядочный... а это правда, что он уволившийся офицер?" "Да, он, должно быть, оставил военную службу-- но это ведь говорит в его пользу". "Ого, даже так! Это говорит в его пользу? Ни о чем нельзя судить наверняка, ни о чем нельзя судить наверняка, даже об этом прелестнейшем весеннем дне",-- подумал Эш, кипя от возмущения, а вслух добавил: "Мне хотелось бы просто понять, зачем тебе нужно продолжать заниматься этим делом?" "Каждый стоит там, где ему предначертано Богом",-- ответил Мартин, и лицо стареющего ребенка приобрело благочестивое выражение. Затем он передал привет от матушки Хентьен и сказал, что ж все с радостью ждут его скорого приезда. Поев, они направились в магазинчик Лоберга. У них еще было немного времени, и Мартин получил возможность передохнуть на тяжеловесном стуле из дубового дерева, который стоял у прилавка и производил впечатление солидности и ухоженности, как, впрочем, все в этом магазинчике. Привыкнув хватать все напечатанное, лежащее в пределах досягаемости, Мартин начал листать антиалкогольные и вегетарианские журналы из Швейцарии. "Ни фига себе,-- пророкотал он,-- почти что единомышленник". Лоберг был польщен, но Эш отравил ему эту радость: "Вот-вот, он из компании трезвенников", а дабы уж окончательно уничтожить его, добавил: "У Гейринга сегодня большое собрание, но собрание -- что надо, а не какая-то там Армия спасения!" "К сожалению",-- сказал Мартин. Лоберг, питавший большую слабость ко всевозможным обще- ственным собраниям и речам ораторов, немедля предложил пойти вместе с ними, "Лучше бы вам туда не ходить,-- ответил Мартин,-- по крайней мере, Эшу не стоит туда соваться, ему может повредить, если его там увидят. К тому же, кто знает, чем все это закончится". Эш нисколечко не опасался поставить под угрозу свое рабочее место, но посещение этого собрания странным образом воспринималось им как какое-то предательство Бертранда. Лоберг же холодным тоном отрезал: "В любом случае я пойду", и Эш ощутил себя посрамленным этим трезвенником: нет, не годится оставлять друга в беде, когда ему угрожает опасность, поступи он сейчас таким образом, как он сможет впредь являться пред ясные очи матушки Хентьен? Но о своем намерении он решил все же пока промолчать. Мартин попытался объяснить: "Думаю, что владельцы пароходства подошлют нам парочку провокаторов; они очень заинтересованы в том, чтобы прошла неуправляемая забастовка". И хотя Нентвиг не был владельцем пароходства, а всего лишь жирным прокуристом фирмы, торгующей вином, у Эша было ощущение, словно сей нечестивец замешан и во всей этой мерзости тоже. Собрание проходило, как это обычно бывало, в зале небольшого ресторанчика. У входа стояло несколько полицейских, они внимательно рассматривали входящих, те же делали вид, что вовсе и не замечают этих охранников. Эш опоздал; когда он хотел войти, чья-то рука похлопала его по плечу; обернувшись, Эш увидел инспектора полицейского участка, который обеспечивал охрану порта. "Что вас привело сюда, господин Эш?" Эшу удалось довольно быстро сориентироваться. Да, собственно, простое любопытство; он узнал, что здесь будет выступать профсоюзный секретарь Гейринг, которого он знал еще по Кельну, а поскольку сам Эш имеет отношение к пароходству, то все, что тут происходит, ему небезразлично, "Я бы не советовал вам сюда приходить, господин Эш,-- сказал инспектор тем более, что вы имеете отношение к пароходству; здесь попахивает керосином, и вряд ли вы извлечете из всего этого какую-либо пользу". "Я только на одну секундочку, взгляну и все",-- произнес Эш и вошел вовнутрь. Низкий зал, украшенный портретами кайзера, великого герцога Баденского и короля Вюртембергского, был забит до отказа, На эстраде стоял накрытый белым стол, за ним сидели четверо мужчин; одним из них был Мартин. Эш, которого первоначально кольнула даже какая-то зависть, что не ему позволено занимать то привилегированное место, в следующее мгновенье уже испытал чувство удивления, что он вообще заметил этот стол -- такой беспорядочный шум и гам стоял в зале. По истечении какого-то времени он заметил, что в центре зала на стул взобрался человек, произносивший абсолютно р непонятную речь, при этом каждое слово -- а особенно по душе выступавшему было слово "демагог" -- он сопровождал резким подчеркивающим жестом и бросал его в лицо сидящим за столом на эстраде. Это было похоже на своеобразный неравный диалог, ибо ответом сидящих за столом был слабый звук колокольчика, который едва пробивался сквозь шум, последнее слово, правда, осталось за Мартином: он поднялся, опираясь на костыль и спинку стула, и шум начал стихать. Хотя не совсем было понятно, что сказал Мартин усталым и ироничным голосом опытного оратора, но то, что он имел здесь куда больший вес, чем все надрывающие глотку вокруг него, это Эш ощутил абсолютно отчетливо, Казалось даже, что Мартин и не стремится к тому, чтобы его слушали, ибо он с едва заметной улыбкой, спокойно, не говоря ни слова, слушал обрушивающиеся на него выкрики "шкура продажная", "скотина", "социалист карманный"; внезапно среди этого шума и гама раздался резкий свисток-- сразу воцарилась тишина, и на эстраде все увидели фигуру офицера полиции, который кратко сказал: "Именем закона собрание объявляется закрытым; освободите помещение". Эша подхватил поток людей, ринувшихся из зала, но он успел заметить, что офицер полиции направился к Мартину. Словно сговорившись, большая часть людей стремилась поскорее пробиться к выходу из ресторанчика. Но улизнуть никому не удавалось, так как все здание было уже окружено полицейским кордоном и у каждого производилась проверка документов, тех, кому нечего было предъявлять, задерживали. Эшу повезло, он опять натолкнулся на участкового инспектора и поспешно пролепетал: "Вы были абсолютно правы, но это первый и последний раз"; таким образом ему удалось избежать - установления личности. Но этим дело не закончилось. Теперь народ толпился перед входом в ресторанчик, сохраняя в целом спокойствие, лишь вполголоса чертыхаясь в адрес забастовочного комитета, профсоюза и самого Гейринга. Но очень скоро стало известно, что забастовочный комитет и Гейринга арестовали и просто ждут, когда толпа рассосется, чтобы увезти их. Это резко изменило настроение; возмущенные крики и свист стали громче, толпа явно намеревалась двинуть против полицейского кордона. Дружески настроенный инспектор полиции, возле которого все еще ошивался Эш, подтолкнул его: "А теперь, господин Эш, настоятельно рекомендую вам все-таки исчезнуть", и Эш, осознавший наконец, что вряд ли его ждет здесь что-либо хорошее, дернул до угла ближайшей улицы, надеясь, по крайней мере, встретить где-нибудь здесь Лоберга, Перед ресторанчиком какое-то время еще раздавались выкрики и свист. Затем на лошадях, бежавших быстрой рысью, подъехали шестеро полицейских, а поскольку лошади, имеющие репутацию послушных, но все же довольно норовистых животных, оказывают на людей прямо-таки магическое воздействие, то появление этого небольшого подкрепления оказалось решающим. Эшу еще удалось рассмотреть, как под возмущенное молчание толпы вывели и увезли нескольких рабочих со связанными руками, затем улица стала пустеть. А там, где стояли рядом хоть два человека, немедленно появлялись грубые и проявлявшие явное нетерпение полицейские и, не церемонясь, разгоняли их, Эш, не без основания предполагавший, что ему может достаться не в меньшей степени, сделал ноги. Он направился к Лобергу. Тот домой еще не вернулся, и Эш, остановившись у двери дома, стал ждать, поеживаясь в прохладе весенней ночи. Он все же надеялся, что Лоберга не увели, Хотя это, собственно, скорее должно было бы радовать: батюшки мои, что бы сказала Эрна, увидев перед собой эту ходячую добродетель со связанными руками! Когда Эш уже намеревался уходить, появился Лоберг, он был в страшном возбуждении и едва не плакал, Такое ему переживать еще не приходилось, и вообще все это было неслыханно. Из сбивчивого и беспорядочного рассказа Эш узнал, что вначале собрание протекало абсолютно спокойно, хотя в адрес господина Гейринга, который произнес великолепную речь, и выкрикивали всевозможные оскорбления. Так вот, а затем поднялся один тип, очевидно из числа провокаторов, о которых сегодня в полдень упоминал сам господин Гейринг, и произнес ужасную; речь, направленную против власть имущих, против государства и даже против кайзера, так что офицер полиции сразу же предупредил, что закроет собрание, если все будет продолжаться в таком же духе. Непонятнейшим образом господин Гейринг, которому ведь должно было быть ясно, что за гусь распинается перед ним, не только не разоблачил его как провокатора, но даже взял под свою защиту, требуя для него свободы слова. Ну а дальше ситуация стала все больше выходить из-под контроля, и собрание в конечном итоге было запрещено. Членов забастовочного комитета и господина Гейринга действительно арестовали: он может утверждать это с полной ответственностью, поскольку был в числе последних, кто покидал зал. Эша охватило чувство растерянности, причем чувство это было гораздо сильнее, чем он мог предположить. Он понимал только, что должен выпить, иначе разобраться в существующем в этом мире беспорядке будет ему не под силу: Мартин, который был против забастовки, арестован, арестован полицией, которая заодно с владельцами пароходства и с каким-то бросившим военную службу офицером, полицией, которая гнуснейшим образом обрушилась на невиновного-- может быть потому, что ей задолжали голову Нентвига! И при всем при этом участковый инспектор был так дружески расположен к нему, что даже взял под свою защиту. Его охватила внезапная злость на Лоберга; этот чертов идиот со своим неизменным лимонадом, наверное, и не предполагал, что все может принять такие жесткие и жестокие формы. Мельтешение этого великого множества обществ вызвало неожиданно у Эша чувство тошноты: к чему так много обществ? Они еще больше усиливают существующий беспорядок, а может быть, и сами являются его причиной; он грубо обрушился на Лоберга: "Послушайте, да уберите вы в конце концов этот чертов лимонад, иначе я сам смахну его со стола... выпей вы хоть чуточку хорошего вина, вы были бы, наверное, способны хоть на какой-нибудь мало-мальски разумный ответ". Но Лоберг лишь пялил на него неправдоподобно большие глаза, в белках которых виднелись красные прожилочки, он был абсолютно неспособен рассеять сомнения Эша, сомнения, которые на следующий день усилились еще больше, когда стало известно, что грузчики и моряки прекратили работу из-за того, что был арестован секретарь их профсоюза Гейринг. Гейрингу же прокуратурой было предъявлено обвинение в подстрекательстве к общественным беспорядкам. Во время представления Эш сидел у Гернерта в так называемом кабинете директора, который всегда напоминал ему стеклянную клетушку на складе. На арене работали Тельчер и Илона, и до его слуха доносился свистящий звук ножей, вонзающихся в черную поверхность доски. Над письменным столом висел ящичек белого цвета с красным крестом, в котором должен был храниться перевязочный материал. Не вызывало никакого сомнения, что десятилетиями туда не заглядывала ни одна живая душа, но Эша не покидала внутренняя уверенность, что в любое мгновение сюда могут занести Илону, чтобы перевязать ее кровоточащие раны. Но вместо Илоны на пороге появлялся Тельчер, слегка вспотевший и с не сразу бросающимся в глаза гордым видом, он вытер полотенцем руки и сказал: "Добротная работа, хорошая и качественная работа... и она требует, чтобы за нее платили". Гернерт набросал в своей записной книжке: аренда зала-- 22 марки, налоги-- 16 марок, освещение-- 4 марки, гонорары... "Не пудрите мне мозги",-- взорвался Тельчер -- Я и без вас уже наизусть знаю все расчеты.,, я вложил в это дело четыре тысячи крон, и мне их уже никогда не увидеть... господин Эш, у вас есть кто-нибудь, кто мог бы меня здесь заменить? Он может иметь двадцатипроцентную скидку, а для вас еще и десять процентов комиссионных". Эшу были хорошо знакомы эти стычки и предложения, поэтому он на них практически не реагировал, хотя охотно выкупил бы пай Тельчера, дабы тот исчез вместе со своей Илоной. Эш был не в духе. Со времени ареста Мартина жизнь и вовсе потускнела, постоянные перебранки с Эрной стали невыносимы и утомительны, Бернард, увы, снюхался с полицией, которая вела себя подло и мерзко, это более чем не давало Эшу покоя, и было отвратительно наблюдать за отношениями Корна с Илоной, их связь уже не скрывали ни они сами, ни Эрна. От всего этого тошнило. Ему вообще не хотелось ни о чем думать. Илона выгодно выделялась из общей толпы. Да, лучше всего было бы ничего более не знать о ней и чтобы она исчезла навсегда. А вместе с ней не худо было бы испариться и президенту Бертранду с его Среднерейнским пароходством. Эш отчетливо осознал это только сейчас, когда вошла, переодевшись, Илона, серьезная, молчаливая, не удостоенная вниманием ни одного из мужчин. Сейчас самое время появиться бы Корну, чтобы забрать ее; он уже шнырял здесь не так давно, Илоной овладела настоящая страсть к этому тучному мужчине, может, потому, что Бальтазар Корн напомнил ей о юношеской любви к какому-нибудь унтер-офицеру, а может, всего лишь потому, что он был полной противоположностью изворотливому, тщедушному, черствому и в своей слабости все же жестокому Тельчеру. Ломать голову над этим Эш, конечно, не стал; довольно того, что женщина, от которой он сам отказался, поскольку предполагал, что она предназначена для чего-то более возвышенного, теперь унижена каким-то там Корном. В высшей степени непонятным оставалось поведение Тельчера. Малый, вне всякого сомнения, был сводником, но это совершенно никому не мешало. Впрочем, вся эта история могла быть для Тельчера и не такой уж обременительной: Корн не поскупился, и на Илоне появилось новое платье, подаренное им, оно смотрелось на ней просто великолепно, настолько великолепно, что фрейлейн Эрна приветствовала дорогостоящую любовь своего брата уже далеко не с той благосклонностью, которая была вначале, но при всем при том деньги Илона у Корна не брала, а свои подарки ему пришлось буквально всучивать ей: столь сильной была ее любовь. Порог переступил Корн, и Илона, пролепетав что-то ласковое на своем восточном наречии, бросилась на его покрытую форменной курткой грудь. Нет, на это решительно невозможно было смотреть! Тельчер усмехнулся: "Вам нужно поговорить", и как только они подошли к двери, чтобы выйти, бросил ей вдогонку что-то по-венгерски, очевидно, слова были оскорбительны, ибо он получил за это не только исполненный ненависти взгляд Илоны, но и полушутливое полусерьезное обещание Корна все-таки набить морду этому еврейскому мяснику. Тельчер не обратил на угрозы никакого внимания, а вернулся к своим любимым размышлениям, касающимся дела: "Мы должны найти нечто, не требующее от нас больших расходов, но привлекающее публику". Гернерт оторвался от своих записей: "Кстати, а как насчет дамской борьбы?" Тельчер присвистнул: "Нужно подумать, совсем без денег, конечно, и здесь ничего не получится". Гернерт нацарапал несколько цифр: "Нужны небольшие затраты, но это не так страшно, бабы стоят не очень дорого. Впрочем, трико... но нужно же еще кого-нибудь заинтересовать этим". "Мне бы хотелось их уже обучать,-- оживился Тельчер,-- и судью я тоже мог бы сыграть. Но Мангейм? -- он скорчил пренебрежительную мину-- Как будто не видно, как идут здесь дела. А что вы думаете по этому поводу, Эш?" У Эша не было определенного мнения, но в нем шевельнулась надежда: изменив место выступлений, можно вырвать Илону из когтей Корна. И поскольку для него это было самым важным и срочным, он ответил, что предпочтительным местом для борьбы ему кажется Кельн, в прошлом году там в цирке уже проводились схватки, правда, настоящие, так яблоку негде было упасть. "У нас тоже будут настоящие",-- подхватил Тельчер. Они еще долго обсуждали это дело, и в конце концов Эш получил задание переговорить в ходе своей предстоящей поездки в Кельн с агентом Оппенгеймером, которому Гернерт напишет письмо. А если бы Эшу удалось кроме того еще и деньжат раздобыть для данного предприятия, то это была бы уже не просто дружеская услуга, но и ему самому могло бы уже кое-что пepeпасть Эш пока что не знал никого, кто мог бы дать денег. Но спокойно поразмыслив, он вспомнил Лоберга, которого можно было считать чуть ли не богачом. Вот только заинтересует ли целомудренного Иосифа дамская борьба? Хотя арестовав инакомыслящих, портовых рабочих и моряков лишили компетентного руководства, все же забастовка продолжалась уже десятый день. Нашлись, правда, и желающие продолжать работу, но таких было немного, а поскольку для выполнения погрузочно-разгрузочных работ на железнодорожной ветке их не хватало, а судоходство и так было частично парализовано, то их использовали просто при выполнении самых срочных и неотложных работ. На складах царил покой, который бывал только по воскресеньям. Эш был зол -- до окончания забастовки он, вероятно, может не понадобиться -- и бесцельно слонялся по складу; почесавшись спиной о косяк двери, он решил наконец набросать письмо матушке Хентьен, в котором поведал о событиях, приведших к аресту Мартина, о Лоберге, ни слова не написал о Корне и Эрне, ибо его тошнило при одном воспоминании о них. Затем он достал открытки с видами города и отправил их некоторым девицам, с которыми в последние годы переспал и имена которых он мог вспомнить. Снаружи в тени стояли мастера и управляющие складами, а за приоткрытой скользящей дверью пустого товарного вагона резались в карты. Эш призадумался: "Кому бы еще следовало написать?" и попытался пересчитать женщин, с которыми был близко знаком. То, что всплыло в памяти, было похоже на испорченный список с его склада, чтобы привести все в порядок, он записал имена на бумаге, проставляя рядом месяц и год. Затем суммировал написанное и остался доволен, еще больше взбодрила Эша его статистика, когда приперся Корн и, верный своей привычке, снова сообщил, что Илона -- роскошная женщина и темпераментная венгерка. Эш спрятал список в карман и дал Корну выговориться; долго говорить тот все равно был не в состоянии. Только бы закончилась эта забастовка, а тогда господину таможенному инспектору придется бежать за своей Илоной аж до Кельна, или еще дальше, на край света. Ему стало почти жалко Корна, ибо тот не знал, что его ожидает; беззаботно хвастался Бальтазар своим завоеванием, выговорившись в достаточной степени об Илоне, он вытащил пачку карт. Они нашли третьего игрока, а затем проиграли в карты до самого вечера. Вечером Эш отправился к Лобергу, тот восседал в своем магазинчике с зажатой в губах сигарой, углубившись в чтение одной из вегетарианских газет. Когда Эш вошел, он отложил газету и принялся говорить о Мартине: "Мир отравлен,-- лепетал он,-- не только никотином, алкоголем и животной пищей, но еще более пагубным ядом, о котором нам почти ничего не известно... это подобно прорыву нарывов". Его глаза были влажными и лихорадочно блестели, он весь производил нездоровое впечатление, может, в нем и вправду начал действовать какой-то яд. Эш, жилистый и коренастый, остановился перед Лобергом, голова после длительной игры в карты была подобна пустому барабану, и он никак не мог уловить смысл идиотских речей Лоберга, до него почти не доходило, что они имели отношение к аресту Мартина; все было подернуто какой-то идиотской дымкой, единственным трезвым желанием было прояснить проблему с участием в театральном предприятии. Он не любил ходить вокруг да около: "Как вы смотрите на то, чтобы вложить деньги в театр Гернерта?" Для Лоберга это был неожиданный вопрос, и все, на что он оказался способен, это вытаращить глаза и промямлить: "Хм?" "Да, да. Я спрашиваю, не хотите ли вы вложить деньги в театральное дело?" "Но я же торговец сигарами". "Вы все время хныкали, что вам это не нравится, ну, тут я и подумал, что, может быть, занимаясь другим делом, вы будете более счастливым человеком". Лоберг покачал головой: "Пока жива моя мать, мне придется продолжать заниматься; торговлей сигарами; ведь половина в деле принадлежит ей". "Жаль,-- сказал Эш, -- ибо Тельчер утверждает, что прибыль от вложенного в женскую борьбу капитала должна составить сто процентов". Лоберг даже не поинтересовался, какое, собственно, отношение он имеет к борьбе, а просто пробормотал "Жаль". Эш продолжал: "Своим занятием я тоже сыт по горло Сейчас они бастуют; меня тошнит от этих тупоголовых". "A чем же вы хотите заняться? Тоже театром?" Эш задумался; театр означает торчать плечом к плечу с Гернертом и Тельчером в каком-нибудь запыленном директорском кабинетике. Артисточки с тех пор, как он начал сшиваться за кулисами, ему уже тоже* успели надоесть; не так уж сильно отличались они от Хеде или Туснельды. Сегодня он, собственно говоря, вообще не знал, чего хочет, настолько тоскливым и пустым выдался денек. Он ответил: "Уехать... в Америку". В одной иллюстрированной газете он видел фотографии Нью-Йорка; они всплыли сейчас у него перед глазами; там также был помещен снимок американского боксера, а это снова вернуло его мысли к схваткам борцов. "Если бы мне удалось быстренько заработать денег на дорогу, я бы смылся отсюда",-- он сам удивился тому, что подумал об этом абсолютно серьезно, и так же серьезно начал производить расчеты: у него есть около трехсот марок; вложив их в дело -- в эту борьбу,-- он мог бы действительно приумножить свой капитал, и почему бы ему, здоровому, трудоспособному человеку с опытом бухгалтерской работы, не попытать счастья в Америке так же, как он пытается сделать это здесь, по крайней мере, хоть мир посмотришь. Может быть, к тому времени Тельчер с Илоной уже получили бы ангажемент в Нью-Йорке, о чем постоянно тараторит Тельчер, Течение его мыслей прервал Лоберг: "У вас нет проблемы с языками, чего, к сожалению, не могу сказать о себе". Эш с удовлетворением кивнул; да, с французским он уж как-нибудь разобрался бы, да и английский -- невелика премудрость; но для того, чтобы участвовать в финансировании борьбы, Лобергу вовсе ни к чему знание языков. "Нет, это нет, разве что только ради Америки", - размышлял Лоберг. И хотя Лобергу была абсолютно чужда мысль о том, что он сам или даже кто-либо иной должен жить не в Мангейме, а в каком-то другом городе, он все же начал обсуждать стоимость транспортных расходов и где им достать таких денег, они стали почти что компаньонами по переезду. Таким образом, путем абсолютно естественных логических рассуждений они снова вернулись к вероятности получения прибыли от дамской борьбы, и после некоторых размышлений Лоберг пришел к заключению, что он мог бы изыскать в своем деле целых тысячу марок и вложить их в дело Гернерта. Впрочем, этого все равно не хватало, чтобы выкупить долю Тельчера, но как бы там ни было, начало оказалось неплохим, особенно если добавить сюда три сотни, принадлежавших Эшу. Исход дня был более приятным, чем его начало. По дороге домой Эш ломал себе голову над тем, где же достать недостающие деньги, и в голову пришла мысль о фрейлейн Эрне. Насколько Эрна пыжилась привязать к себе Эша своими деньгами, настолько же она уцепилась за принцип, что требуемое может быть предоставлено в распоряжение только законного супруга. Когда она в игривом тоне изложила эту мысль, Эш разозлился: что она о нем думает! Он что, требует деньги для себя? Но выдав это, он почувствовал, что здесь что-то не так, и что речь, собственно, идет вовсе не о деньгах, и что фрейлейн Эрна заблуждается даже куда больше, чем она может себе представить; конечно, деньги нужны, но только для того, чтобы выкупить Илону, нужно просто прекратить, чтобы снова швыряли ножами в беззащитную девушку, конечно же, деньги он просит не для себя лично, но это было далеко не все, самое главное состояло в том, что ему ведь уже ничего от Илоны не нужно, плевать он хотел на Илону! На карту были поставлены большие ценности, и вполне обоснованно он возмущался тем, что Эрна занимала по отношению к нему столь эгоистичную позицию, оправданным было и то, что он нагрубил ей: ну и пусть сидит здесь со своими деньгами. Она же восприняла его грубость как чувство вины, обрадовалась тому, что удалось подловить его, и хихикнула: уже всем известно, что она у себя в доме пригрела проходимца, который не только пользовался ее расположением, но и помимо этого нанес ей довольно ощутимый ущерб в пятьдесят марок, Да, в целом день этот выдался хорошим для фрейлейн Эрны. Эш попросил у нее то, в чем она могла отказать ему, к тому же она обзавелась новыми ботиночками, которые значительно поднимали ей настроение и в которых было так удобно ходить. Она устроилась на старомодном диване и, выставив ноги из-под края платья, раскачивала ими; легкое поскрипывание кожи услаждало слух, и в подъеме ноги возникало приятное ощущение. Естественно, ей не хотелось заканчивать столь сладостный для нее разговор, и, не обращая внимания на грубо поставленную Эшем точку в разговоре, она все же поинтересовалась, зачем ему столь большая сумма. Эш снова отрезал, что она может сидеть на своих деньгах, а господин Лоберг рад, что может вложить свой капиталец в театральное дело. "Ах, господин Лоберг,-- проворковала фрейлейн Эрна,-- так они ж у него есть, и он может себе это позволить". В сложившейся ситуации фрейлейн Эрна скорее отдалась бы кому-нибудь постороннему, чем господину Эшу, которому позволительно было обладать ею лишь связав себя узами брака, она вся прямо сгорала от нетерпения позлить Эша и предоставить деньги в распоряжение Лоберга. Она продолжала раскачивать ногами: "О, быть компаньоном господина Лоберга -- это совсем другое дело. Он же солидный предприниматель". "Он идиот",-- отрезал Эш отчасти из убеждения, отчасти из ревности, и ревность сия пролилась бальзамом на душу фрейлейн Эрны, ибо именно на это и было рассчитано. Она попробовала подсыпать еще соли на его рану: "Вам я ничего не дам". Но эта фраза явно не дала желаемого эффекта. На кой черт ему все это, собственно говоря, нужно? Он же отказался от Илоны, и теперь пусть у Корна болит голова о том, как освободить ее от этих ножей. Взгляд Эша опустился на раскачивающиеся носки ног Эрны. Она бы опешила, услышав, что свои денежки, в конце концов, может отдать и Бальтазару, это тоже, естественно, не решило бы всей проблемы, А может, как раз настал черед Нентвига платить по счету. Если уж подошло время спасать мир, то необходимо, как говорит Лоберг, бить по месту сосредоточения яда; ну а местом сосредоточения яда был как раз Нентвиг, может, даже не он сам, а нечто, что за ним прячется, нечто такое большое и недоступное, что никому неизвестно. Все это могло вывести из себя кого угодно, и Эш, который был крепким и отнюдь не слабонервным парнем, с трудом сдерживался, чтобы не наступить на болтающиеся ноги фрейлейн Эрны, дабы они наконец перестали мелькать перед глазами. Она же спросила: "Вам нравятся мои ботиночки?" "Нет",-- резко ответил Эш. Фрейлейн Эрна была удивлена: "Уж господину Лобергу они понравятся... когда же вы его сюда приведете? В последнее время вы его ну прямо прячете от меня... и все ведь из-за ревности, господин Эш?" Да, ради Бога, он может его притащить хоть сейчас, если она так уж сгорает от желания увидеться с ним, высказал свои соображения Эш, которого все же не покидала надежда, что эти двое вполне смогут договориться о деле, "Сейчас это ни к чему,-- рассудительно заключила фрейлейн Эрна,-- лучше вечером, пригласите его на чашечку кофе". "Отлично, я так и сделаю",-- ответил Эш и удалился. Лоберг последовал приглашению. Он держал в руках чашечку с кофе и механически помешивал в ней ложечкой. Даже когда он пил кофе, ложечка оставалась в чашке и постоянно цеплялась за его нос, Эш, восседая с заносчивым видом, поинтересовался, придет ли Бальтазар с Илоной, он задавал и другие беспардонные вопросы. Фрейлейн Эрна не очень прислушивалась к нему, Ее интерес пробудила рахитичная головка господина Лоберга с большущими белыми глазными яблоками; он действительно выглядел так, словно достаточно было приложить незначительные усилия-- и он расплачется. Она задумалась над тем, а плакал бы он в состоянии воодушевления и любовного неистовства; со злостью вспомнила она своего братца, который втянул ее в эту безнадежную аферу с Эшем, с этим беспокоящим ее грубияном, тогда как в паре домов отсюда живет хорошо обеспеченный предприниматель, лицо которого заливается краской, когда она на него смотрит. А познал ли он уже женщину? И она, чтобы подразнить Эша, ловко перевела разговор на любовь: "Вы же тоже закоренелый холостяк, господин Лоберг? Вам еще придется сожалеть, когда наступит старость и начнут доставать болезни, а поухаживать за вами будет некому". Лоберг покраснел: "Я просто жду ту единственную, фрейлейн Корн". "А она еще не появилась?" -- Фрейлейн Эрна многообещающе улыбнулась и выставила ножку из-под подола юбки. Лоберг поставил чашечку на стол, он производил впечатление беспомощного человека, Эш ядовито процедил: "Да он еще и не нюхал, что это такое", Лобергу удалось выразить словами свои убеждения: "Ведь любят один раз в жизни, фрейлейн Корн". "О!" -- восторженно протянула фрейлейн Эрна. Все было абсолютно однозначно и понятно, Эшу стало почти что стыдно за свою беспутную жизнь, ему даже показалось не таким уж и невероятным, что большой и единственной любовью было то, что привязывало госпожу Хентьен к своему супругу, может быть, именно поэтому она требовала от своих гостей целомудрия и сдержанности, Впрочем, должно быть ужасным для госпожи Хентьен заплатить за столь быстротечную усладу отказом от последующей любви, и Эш сказал: "Чудненько, а как же быть со вдовами? Тогда ни одной из них непозволительно жить дальше... особенно, если у нее нет детей...", и вспомнив кое-что, вычитанное в иллюстрированных газетах, он добавил: "Вдов в таком случае следовало бы сжигать, дабы они... да, дабы они, так сказать, получили спасение". "Вы грубый человек, господин Эш -- возмутилась фрейлейн Эрна,-- такие ужасные вещи никогда не пришли бы в голову господину Лобергу". "Спасение в руках Господа,-- сказал господин Лоберг,--тот, кому он дарует милость любви, будет обладать ею и после смерти". "Вы умный человек, господин Лоберг, и кое-кому было бы очень неплохо запомнить ваши прекрасные слова,-- проворковала фрейлейн Эрна,-- занятия нет получше, чем сгореть на костре из-за какого-то мужика! Какая мерзость,.." Эш вспылил: "Если спасение в руках Господа, то на кой нужны ваши дурацкие общества, да, да, и не удивляйтесь,..- он уже почти кричал,-- не нужна никакая Армия спасения, если бы полиция сажала людей, которые этого заслуживают... вместо невиновных". "А я бы просто вышла за мужчину, который в состоянии содержать меня или оставить своей вдове кое-что на жизнь, определенную безопасность, так сказать,-- удерживала разговор в своем русле фрейлейн Эрна,-- за такого мужа -- это заслуженно". Эш презирал ее. Матушка Хентьен никогда бы не позволила себе говорить подобные вещи. Но Лоберг поддержал разговор: "Кто не заботится о своем доме, тот плохой хозяин". "Ваша жена будет очень счастлива с вами",-- сказала фрейлейн Эрна. Лоберг продолжил: "Если Бог дарует мне счастье найти спутницу жизни, то я уповаю на то, что скажу с уверенностью: супружество наше будет глубоко христианским. Мы уединимся от мира, жить будем только нашим счастьем". Эш издевательски заметил: "Прям как Бальтазар с Илоной... а по вечерам кое-кто будет швырять в нее свои ножи". Лоберг был возмущен: "Упивающийся дешевой сивухой не способен оценить, что значит глоток кристально чистой виды фрейлейн Корн. Увлечение -- это еще не любовь". Кристальную чистоту фрейлейн Эрна отнесла на свой счет и была польщена: "Платье, которое он ей подарил, стоило тридцать восемь марок; я спрашивала в магазине. Так очистить карманы у мужика... я бы никогда на такое не решилась". Эш гнул свое: "Должен быть наведен порядок. Один сидит, не имея за собой никакой вины, а другой в это время болтается на свободе; убить его надо или себя самого". Лоберг попробовал успокоить Эша: "Нельзя играть человеческими жизнями". "Нет,-- вставила словечко фрейлейн Эрна,-- женщина, которая не питает к мужу никаких чувств, достойна смерти... а я, если уж мне придется заботиться о муже, по натуре своей эмоциональный человек". Лоберг сказал: "Истинная евангельская любовь основывается на взаимном уважении". "И вы будете уважать жену, даже если она не столь образованна как вы... даже если ей присуще быть более эмоциональным человеком, чем должно быть жене?" "Только чувствующий человек способен к истинно спасительной милости, и он готов к ней". Фрейлейн Эрна сказала: "Вы, наверняка, хороший сын, господин Лоберг, тот, который может быть благодарным своей матушке". Эш пришел в ярость, его ярость была даже сильнее, чем он осознавал: "Хороший сын тут, хороший сын там... чихать я хотел на всю эту благодарность; пока люди соглашаются с тем, что происходит несправедливость, никакого спасения в мире не существует... почему Мартин пожертвовал собой и сидит?" Лоберг ответил: "Господин Гейринг -- жертва яда, разъедающего мир. Лишь только тогда, когда люди найдут дорогу обратно к природе, они не будут совершать злых поступков". Фрейлейн Эрна не преминула вставить, что она тоже любит природу и частенько ходит гулять. Лоберг продолжил: "Лишь на свободной Божьей природе, которая придает нам силы, пробуждаются истинные благородные чувства людей". Эш сказал: "Этим вы не спасли от тюрьмы еще ни одну живую душу". Фрейлейн Эрна задумчиво произнесла: "Это вы так думаете... а я говорю, что человек, не способный чувствовать, и не человек вовсе. А такой коварный человек, как вы, господин Эш, вообще не смел бы здесь и словечко вставить... Да все вы такие". "Как только можно так плохо думать о мире, фрейлейн Корн?" Фрейлейн Эрна вздохнула: "Разочарования жизни, господин Лоберг". "Но все же нас поддерживает надежда, фрейлейн Корн". Фрейлейн Эрна задумчиво уставилась в пустоту: "Да, если бы не надежда...-- она встряхнула головой,-- мужчины не способны чувствовать, а слишком много ума тоже плохо". Эш задумался: могли ли вести такие разговоры госпожа Хентьен и ее супруг, когда они обручились. Но Лоберг прервал его мысли: "Вся надежда наша в Боге и в Божьей природе". Эрне никак не хотелось отставать от Лоберга: "Слава Богу, я регулярно хожу в церковь и на исповедь,..-- и победным тоном добавила: -- Наша святая католическая религия таит в себе, наверное, куда больше чувства, чем лютеранская, на месте мужчины я бы не стала связывать свою жизнь с лютеранкой". Лоберг был слишком хорошо воспитан, чтобы возражать: "Любое обращение к Богу достойно одинакового внимания... кого Бог сводит воедино, тому он дает возможность и жить вместе... должна быть лишь добрая воля". Добродетель Лоберга вызывала у Эша чувство тошноты, хотя именно по этой причине он часто сравнивал его с матушкой Хентьен, он не унимался: "А, лясы точить может любой идиот". Фрейлейн Эрна пренебрежительно заметила: "Господин Эш, естественно, готов жениться на любой, не спрашивая ни о чувствах, ни о святой религии; если, конечно, у нее имеются денежки". "Я не могу в это поверить",-- заметил Лоберг. "Можете не сомневаться, я знаю его, он абсолютно лишен каких бы то ни было сантиментов и вообще ни о чем не думает,,, думать, как вы, господин Лоберг, способен далеко не каждый". "Ну, тогда мне просто жаль того, кто не разделяет мои взгляды,-- высказал очередную мысль Лоберг,-- ибо для него заказано все счастье сего мира". Эш пожал плечами: что может этот тип знать о новом мире! Он издевательски процедил: "Наведите-ка вначале порядок". Но фрейлейн Эрна нашла решение проблемы: "Если два человека работают вместе, если вам, например в вашем деле, помогает жена, тогда все уладится само собой, даже если мужчина лютеранин, а жена католичка". "Конечно",-- согласился Лоберг. "Когда два человека имеют что-нибудь общее, например общие интересы, тогда не страшно соединить свои судьбы, не так ли?" "Конечно",-- ответствовал Лоберг. . Змеиный взгляд фрейлейн Эрны скользнул по Эшу, когда она произнесла: "Не будете ли вы возражать, господин Лоберг, если и я приму участие в том театральном предприятии, о котором тут говорил господин Эш? Теперь, когда мой братец стал таким легкомысленным, я должна позаботиться о том, чтобы в дом приходили деньги". Ну как может господин Лоберг возражать! А когда фрейлейн Эрна сказала, что она намерена вложить половину своих сбережений, то есть около тысячи марок, он издал радостный возглас, и фрейлейн Эрна не без удовольствия услышала: "О, так мы же будем теперь компаньонами!" Несмотря на это, Эш не испытал чувства удовлетворения. То, что он добился своего, как-то сразу лишилось привлекательности, может, потому, что он и так отказался от Илоны, может, потому, что речь шла о более важных целях, а может, и потому лишь-- и это было единственное, что для него было ясно,-- что в нем неожиданно шевельнулось сомнение: "Переговорите сперва с Гернертом, директором театра Гернертом. Я просто обратил ваше внимание на это дело, но я не беру на себя никакой ответственности". "Так, так",-- проворчала фрейлейн Эрна. Ей же было известно, что он безответственный человек, но он может не бояться, никто и не собирается привлекать его к ответственности. На нем вообще креста нет, и даже палец господина Лоберга ей дороже всего господина Эша. "Вы доставите мне удовольствие, господин Лоберг, если будете почаще заглядывать ко мне на чашечку кофе",-- довольная собой, произнесла Эрна. Было уже довольно поздно, они поднялись со стульев, и Эрна взяла господина Лоберга под руку. От лампы под потолком на их головы струился мягкий свет, и оба они стояли перед Эшем, словно пара молодоженов. Эш снял куртку и повесил на вешалку. Затем он начал чистить ее щеткой, выбивать пыль и рассматривать ее изношенный воротник. В очередной раз его мучило ощущение, что что-то не так. Он отказался от Илоны, теперь же ему приходилось наблюдать за тем, как от него отворачивается Эрна и предлагает свое сердце этому идиоту. Это было против всех бухгалтерских правил, в соответствии с которыми любое почтовое отправление требует, как известно, ответного почтового отправления. Впрочем -- он с деловым видом вертел куртку в руках,-- если бы он захотел, то Лобергу не удалось бы так уж быстро взять над ним верх, с ним он еще сможет поквитаться, ну, нет уж, Августа Эша еще никто никогда не выставлял в таком уродливом свете, и он уже было направился к двери, но остановился прежде, чем открыть ее: а зачем, ему ведь, собственно, вообще ничего не нужно. В противном случае эта особа там, в гостиной, может вообразить себе, что он приковылял к ней из чистой благодарности за ее жалкие тысячу марок. Эш вернулся к кровати, сел на нее и начал расшнуровывать ботинки. Все было в полном порядке. И то, что ему, в принципе, было жаль, что спать с Эр-272 ной ему заказано, тоже был полный порядок, Жертва есть жертва. И все же в расчетах оставалась какая-то непонятная ошибка, которую он никак не мог уловить: ну, хорошо, не идешь к бабе, отказываешь себе в удовольствии; одно лишь непонятно -- зачем? Затем только, чтоб избежать женитьбы? Жертвуешь меньшим, дабы избежать большей жертвы, которую придется принести собственной персоной. "Какая же я скотина",-- пробормотал себе под нос Эш. Да, скотина, ни на йоту не лучше Нентвига, который тоже уклонился от ответственности. Бардак, в котором самое место пошустрить черту! А без порядка в бухгалтерских книгах не будет порядка и в мире, и пока не наступит этот порядок, беззащитная фигурка Илоны будет по-прежнему стоять перед свистящими ножами, Нентвиг и дальше нагло и лицемерно будет избегать кары, a Мартин вечно будет томиться в тюрьме. Он задумался над всем этим, и в тот момент, когда он стаскивал штаны, как-то непроизвольно созрело решение: другие дают на эту затею с женской борьбой деньги, значит он, у кого денег нет, должен заплатить за это своей особой, если и не женитьбой, что, впрочем, не так уж и плохо, то тем, что предоставить себя в распоряжение нового предприятия. А поскольку это, к сожалению, невозможно соединить с его работой в Мангейме, то ему придется уволиться. Таким будет его взнос. И, словно пройдя испытание, он ощутил в этот миг, что оставаться в конторе, которая засадила Мартина за решетку, он больше не может. И никто не вправе обвинить его в предательстве; даже самому господину президенту придется признать, что Эш порядочный парень. Мысли об Эрне улетучились из его головы, и он со спокойной душой лег в кровать. То, что при этом он мог вернуться в Кельн и в забегаловку матушки Хентьен, лишь незначительно отодвигало стрелку на весах пожертвования; ведь матушка Хентьен ни разу не ответила на его письма. А забегаловок и в Мангейме более чем достаточно. Нет, воз вращение в Кельн, в этот скотский город, вовсе не оправдывало самопожертвования. Желание проинформировать кого положено об успехе подняло и притащило его к Гернерту уже ранним утром: так быстро достать две тысячи марок -- это же успех! Гернерт похлопал его по плечу и назвал молодчиной, Это было приятно. Гернерт удивился его решению уволиться с работы, дабы полностью посвятить себя затее с женской борьбой, впрочем, ничего против увольнения он не имел. "Мы еще покажем себя, господин Эш",-- сказал он, и Эш отправился в центральную контору своего пароходства. На верхних этажах здания правления Среднерейнского пароходства тянулись длинные тихие коридоры, пол которых был покрыт коричневым линолеумом. На каждой двери имелась аккуратная табличка, в конце одного из коридоров за столиком, освещенном светильником, восседал служащий, который поинтересовался, куда изволит следовать посетитель, он записал имя и цель визита в блокнот, проложенный копировальной бумагой. Эш шел по коридору и, поскольку это было в последний раз, старался внимательно все рассмотреть. Он читал имена на дверных табличках; наткнувшись неожиданно для себя на женское имя, он остановился и попытался представить особу, находящуюся там, за дверью: была ли она похожа на обыкновенного чиновника, который в черных нарукавниках считает что-то за наклоненным столиком и холодным, безучастным тоном разговаривает с посетителем? Эша внезапно охватила тоска по этой незнакомой женщине за дверью, и на него вдруг нахлынуло чувство любви в новой, простой, так сказать, деловой и существующей согласно необходимости форме любви, которая должна быть такой же гладкой, такой же прохладной и в то же время такой же широкой и всеохватной, как и эти коридоры с их гладким линолеумным покрытием, Но затем перед его взором предстал целый ряд дверей с великим множеством мужских имен, и он невольно подумал о том, что та одинокая женщина должна испытывать не меньшее отвращение от такого мужского окружения, чем матушка Хентьен в своем заведении. В нем снова вспыхнуло ощущение ярости, злости на организацию, которая под покровом хорошего порядка, гладких коридоров, отличных приглаженных бухгалтерских расчетов прячет море мерзости. И это называется солидность. Предприниматель есть предприниматель независимо от того, как он называется -- прокурист или президент. Если на какое-то мгновение Эш и пожалел, что уже не является членом хорошей организации, что больше не относится к тем, кому позволено без расспросов и регистрации служащими входить и выходить из здания, то теперь и намека на сожаление не осталось, ибо за каждой дверью он видел Нентвига, одних только Нентвигов, они все сговорились, чтобы сгноить Мартина в тюрьме. Лучше всего было бы, конечно, спуститься в бухгалтерию и сказать слепцам, торчащим там, что им тоже нужно было бы вырваться наконец : плена обманчивых цифр и колонок и освободиться, подобной ему, да, они должны были бы сделать это хотя бы для того, чтобы уехать с ним в Америку. "Это была достаточно кратковременная гастроль к нам",-- произнес начальник отдела кадров, к которому он зашел и попросил выдать отзыв, Тон его был дружеским, а Эш уже был готов к тому, чтобы высказать истинные причины, побудившие его оставить столь непорядочную фирму. Но ему пришлось отказаться от этой затеи, потому что дружески расположенный начальник отдела кадров уже занялся другими делами, постоянно, впрочем, при этом повторяя: "Кратковременная гастроль... кратковременная гастроль"; повторял он это откровенно любезным тоном, так, словно ему очень нравилось это слово и он пытался словом "гастроль" показать, что театральное дело является не таким уж отличным и даже не лучшим делом, чем предприятие, которое Эш как раз вознамерился оставить, Но что мог знать об этом начальник отдела кадров? Возможно, он хотел на прощание упрекнуть его в неверности и нанести ему удар в спину? Нагадить ему при поиске нового места? Недоверчивым взглядом он рассматривал выданный документ, хотя отлично понимал, что в деле с женской борьбой его никто и никогда не спросит ни о каком отзыве, А поскольку его не покидали мысли о театральном предприятии, а также потому, что он спешил по коричневому линолеуму коридоров к лестнице, ведущей на улицу, он больше уже не обращал внимания на покой и порядок в конторе, не думал о двери с женским именем, мимо которой пронесся на повышенной скорости, не обратил внимания на табличку "Бухгалтерия", да, даже кабинеты дирекции и президиума там впереди, в главном здании со всей их помпой были ему целиком безразличны. Лишь оказавшись на улице, он бросил взгляд на главное здание, прощальный взгляд, и был как-то даже расстроен, что перед главным корпусом не было экипажа, Он, собственно говоря, охотно взглянул бы еще разочек на Бертранда, этот тоже всегда прячется, как и Нентвиг. Лучше, конечно, его не видеть, вообще не видеть, его и этот Мангейм со всем, что в нем тут и там валяется. "Ну, что ж, глаза б мои тебя больше не видели",-- сказал Эш, но все же ему не удалось пересилить себя и быстро проститься, он постоял еще, щуря глаза, поскольку асфальт новой дороги отражал яркий свет полуденного солнца, постоял, ожидая, что может, все-таки беззвучно раскроются стеклянные двери и пропустят господина президента. А поскольку в мерцающем солнечном свете возникало впечатление, будто полотна стеклянных дверей вибрируют, то в голове невольно всплыло воспоминание о качающейся двери за стойкой, это был так называемый обман чувств, ибо полотна стеклянной двери прочно сидели в своем мраморном обрамлении. Они оставались неподвижными и никого не выпустили из здания. Эш воспринял это как обвинение: теперь он должен стоять здесь под палящим солнцем, потому что Среднерейнское пароходство расположилось на этой спесивой новой заасфальтированной улице вместо того, чтобы занять место в прохладном глухом переулочке; ему нестерпимо захотелось выругаться, он повернулся, пересек улицу широкими, немного нетвердыми шагами, завернул за ближайший угол и, ступив на ступеньку подошедшего трамвайного вагона, принял оконнательное решение уже на следующий день оставить Мангейм и отправиться в Кельн, дабы приступить к переговорам с театральным агентом Оппенгеймером. Эшу, конечно, было обидно, что госпожа Хентьен все еще не ответила на его письмо, поскольку в деловой переписке отвечать на письма в положенные сроки -- дело обычное, а частное письмо, без сомнения, не такое уж повседневное событие. Впрочем, молчание матушки Хентьен вполне можно было объяснить ее характером. Известно, что достаточно было кому-нибудь дотронуться до ее ручки или попытаться пощупать за округлые формы, как сразу же на ее лице возникала та застывшая мина отвращения, которой она молча сажала смельчака на место, может, она с такими же чувствами брала в руки и его письмо. В конце концов письмо -- это то, к чему прикасалась рука писавшего и испачкала его, приблизительно то же самое, что и грязное белье, вполне можно было предположить, что матушка Хентьен так и считает. Она была женщиной, не пoxoжей на других; такой, которой он позволял бы входить утром в его неубранную комнату и мешать ему во время утреннего туалета; это была не Эрна, она никогда не требовала бы от него, чтобы он думал о ней и писал ей хорошие, наполненные чувствами письма. Не была она и такой, которая могла бы связаться с каким-то там Корном, хотя земного в ней было куда больше, чем в Илоне. Матушка Хентьен, конечно, была чем-то лучшим, ему даже приходило в голову, что в окружении всего земного ей надо специально бороться за то, что Илоне дано от рождения. И если от его писем у нее возникло брезгливое чувство, то, наверное, это вполне справедливо и уместно; он даже захотел, чтобы она отругала его: ему казалось, что ей хорошо известно, как он себя тут вел, и Эш словно ощутил на себе тот взгляд, которым она всегда с укоризной награждала его, когда он начинал крутить шуры-муры с Хеде; она не хотела мириться даже с этим, к тому же девушка служила в ее заведении, Теперь же, снова оказавшись в Кельне, он первым делом отправился к матушке Хентьен; его встретили без особой сердечности, но и без пренебрежения, которого он так опасался. Она просто сказала: "Да это вы снова, господин Эш, надеюсь, надолго", и он оказался в положении человека, с которым не очень считаются, у него даже возникло ощущение, будто он теперь обречен навечно прозябать на корновских харчах, Когда позже госпожа Хентьен все же подошла к его столику, она обидела его еще больше, поинтересовавшись: "Ну и чего добился господин Гейринг? Я его достаточно часто предупреждала". Ответ Эша был скупым: "Все, о чем мне известно, я вам писал". "Точно так, а за ваше письмо я должна поблагодарить вас",-- сказала госпожа Хентьен, и это было все. Невзирая на свое разочарование, он вытащил небольшой пакетик: "На память о Мангейме я кое-что привез"; это была маленькая бронзовая копия памятника Шиллеру, установленного перед Мангеймским театром, и Эш показал на посудную полочку, с которой выглядывала Эйфелева башня с черно-бело-красным флажком: там, наверху, она, наверное, очень неплохо смотрелась бы. А поскольку вещицу эту он просто вот так взял и привез ей, то поступок этот вызвал у госпожи Хентьен довольно неожиданную искреннюю радость, ведь это было то, что она могла бы показать своим подругам: "О нет, здесь же ее никто не увидит: какая прелесть, я заберу ее в свою комнату... господин Эш, вам, право же, не нужно было входить в такие расходы". Эта ее сердечность вернула ему хорошее настроение, и он начал рассказывать о своей жизни в Мангейме, не упуская при этом возможности высказывать мысли, которые хотя и принадлежали этому идиоту Лобергу, но, как ему все же казалось, могли понравиться матушке Хентьен. Иногда прерываясь, когда ей приходилось отлучаться к стойке, он восхвалял красоты природы и особенно Рейна, удивлялся гаму, что она постоянно сидит в Кельне и не получает удовольствие от того, что так доступно. "Это для парочек",-- пренебрежительно отмахнулась госпожа Хентьен, с чем Эш, прибегая к обтекаемым формулировкам, не согласился, заявив, что такую вылазку она вполне могла бы совершить одна или в сопровождении какой-нибудь из своих подруг. Для госпожи Хентьен это прозвучало вполне убедительно и респектабельно, и она сказала, что, быть может, как-нибудь воспользуется его советом. "Впрочем,-- высокомерным тоном заявила она,-- с Рейном я хорошо знакома еще с девических лет". Голос ее еще звучал в его ушах, а взгляд вдруг застыл, устремленный в пустоту. Эша это не удивило, ибо ему были хорошо знакомы эти внезапные перепады в настрое-нии матушки Хентьен, Только в этот раз они имели под собой особую причину, о которой Эш, естественно, и не подозревал: первый раз случилось такое, что госпожа Хентьен поделилась с одним из своих гостей воспоминаниями из своей собственной  жизни, она была так напугана этим, что быстренько ретировалась к стойке, дабы, став перед зеркалом, поправить легким прикосновением пальцев сахарного цвета прическу, Она сердилась на Эша за то, что он вторгся в ее сокровенное, и о больше не подходила к нему, хотя памятник Шиллеру по-прежнему стоял на его столике. Больше всего ей хотелось крикнуть, чтобы он убрал его, тем более, что вокруг Эша уже сгрудилась парочка старых друзей, которые ощупывали подарок мужскими глазами и пальцами. Она вообще скрылась на кухне, и Эш понял, что совершил какой-то необъяснимый проступок. Когда наконец она снова показалась в зале, он поднялся и принес статуэтку к стойке. Она вытерла ее полотенцем для протирания посуды; Эш. который всегда с трудом улавливал тот момент, когда пора и честь знать, остался стоять у стойки, начав рассказывать, что в театре, который возвели напротив памятника, дают премьерные постановки -- словечки эти стали ему известны благодаря общению с Гернертом,-- так вот, дают премьерные постановки пьес Шиллера. А сейчас он вообще располагает многогранными связями в театральном мире, и если все будет в порядке, то скоро он сможет обеспечивать ее билетами на спектакли. Так у него связи в театральном мире? Ну да, он же всегда вел довольно бессмысленный и пустой образ жизни. Для матушки Хентьен представления о связях в театральном мире всегда ограничивались певичками, и она пренебрежительно и свысока заявила, что терпеть не может театр, поскольку единственное, о чем там идет речь, так это любовь; а ей подобная тема скучна. Эш не решился спорить с ней, а когда госпожа Хентьен, дабы сохранить свой подарок в целости и сохранности, понесла его в свою комнату, он попытался завязать разговор с Хеде, которая лишь слегка кивнула ему, обиженная, очевидно, тем, что он не посчитал достойным своих усилий черкнуть и ей пару строк на почтовой открытке. Хеде вообще производила впечатление человека, постоянно пребывающего в дурном расположении духа, да и во всей забегаловке витала беспросветная тоска, в тяжелую атмосферу которой изрыгнул грохочущие звуки музыкальный автомат, запущенный одним из "подогретых" посетителей. Хеде ринулась к автомату, чтобы остановить его, поскольку музыка в столь поздний час строжайше запрещалась полицией, а мужики заржали удавшейся шутке. Сквозь приоткрытое окошко внутрь проник порыв ночного ветерка, и Эш, вздохнув полной грудью, выскользнул в мягкую прохладу ночи прежде, чем Хеде успела снова вернуться к нему, он спешил, чтобы не встретиться еще раз с госпожой Хентьен; иначе она чего доброго растрезвонит, что он оставил свою работу в Среднерейнском пароходстве; матушка Хентьен ни за что не позволила бы вешать себе лапшу на уши утверждениями, будто борьба --дело серьезное, она не поверила бы в гарантированный успех в будущем, скорее наоборот, отпускала бы язвительные замечания по этому поводу, может, и по праву. Но на сегодня с него было достаточно, так что он счел разумным уйти. В темных мрачноватых переулках было свежо, летом здесь всегда так бывает. Эш испытывал какое-то необъяснимое чувство удовлетворения. Воздух и темные стены вызывали ощущение уюта; чувство одиночества ушло. У него даже возникло желание встретить Нентвига, С каким удовольствием он бы его сейчас основательно поколотил. Душа Эша радовалась тому, что в жизни хоть иногда можно прибегнуть к простым решениям. Лотерейные выигрыши все же встречаются, хотя и редко, тем более он должен продолжить свою затею с борьбой. У театрального агента Оппенгеймера не было ни приемной с мягкой мебелью, ни служителя с блокнотом для записи посетителей. Наверное, ничего удивительного, но люди неохотно меняют лучшее на худшее, вот и у Эша в глубине души таилась надежда встретить контору, которая хоть в чем-то напоминала бы Среднерейнское пароходство, эта надежда распространялась, конечно же, и на театральные дела. Но все было по-другому. Поднявшись по темной узкой лестнице в бельэтаж, найдя на двери табличку агентства Оппенгеймера, он постучал, на его стук никто не ответил, и он, толкнув дверь, вошел без приглашения. В комнате стоял таз с грязной водой: на множестве полок высились горы макулатуры. На одной из стен висел большой рекламный календарь какого-то страхового общества, на другой, в рамке и под стеклом-- рекламный плакат акционерного судоходного общества "ХАПАГ" с цветным изображением парохода "Императрица Августа Виктория", который в окружении судов меньшего размера покидал акваторию порта, рассекая пенящуюся синеву Северного моря. Бегло осмотрев комнату, Эш, находясь здесь по делу, не стал терять времени и, поскольку застенчивость не была свойством его характера, вошел, хотя и несколько замедленным шагом, в другую комнату. Там он нашел письменный стол, который в отличие от прочего бардака демонстрировал только лишь гладкую поверхность без единого намека ну хоть на какую-нибудь письменную принадлежность, правда, на нем было безумное количество чернильных пятен, старых серого цвета и новых желтого цвета надрезов и царапин, покрывавшая часть стола зеленая скатерка была вся изодрана. Другой двери в этой комнате не было. Стены также имели множество украшений, прикрепленных к обоям канцелярскими кнопками, тут было довольно много фотографий, так что внимание Эша привлекли снимки одетых в трико или блестящие костюмы дам в соблазнительных вызывающих позах, он попробовал определить, нет ли среди них Илоны, Затем, правда, он понял, что более пристойным будет выйти из помещения и попытаться выяснить, куда же подевался господин Оппенгеймер, Поскольку в доме не оказалось ни портье, ни дворника, он позвонил в некоторые из соседних дверей и получил презрительным тоном справку, которая свидетельствовала, что особой популярности господин Оппенгеймер здесь не снискал, ему сказали, что определить часы работы агентства господина Оппенгеймера в высшей степени затруднительно, "Ну, вы можете, конечно, подождать, если у вас нет более пристойного занятия",-- посоветовала одна женщина. Делать нечего, пришлось ждать, То, как соседи отзывались об этом типе, приятным не назовешь, а если такое презрение является составной его новой профессии, то это тем более не радует. Но изменить что-либо было уже невозможно, он взвалил на себя сию ношу из-за любви к Илоне (в груди в области сердца шевельнулось едва уловимое сладострастное чувство), теперь все это является его новой профессией, поэтому Эш терпеливо ждал, Нет, все-таки прелестнейшим образом организовал работу у себя в конторе этот господин Оппенгеймер. Эш криво усмехнулся; да, это не та фирма, где просят предъявить отзыв с предыдущего места работы. Он стоял перед входом в дом, бросая на улицу нетерпеливые взгляды, пока наконец его внимание не привлек белокурый, розовощекий, до неприличия маленького роста мужчина, который повернул к дому и начал подниматься по лестнице. Эш последовал за ним. Это и был господин Оппенгеймер, Когда он объяснил ему цель своего визита, господин Оппенгеймер сразу же ответил: "Из-за дамской борьбы? Займусь, займусь я этим. Но ответьте мне на такой вопрос, зачем вы нужны этому Гернерту?" Да, зачем он нужен Гернерту? Почему он здесь? Как он вообще оказался здесь теперь, когда уволился с работы в Среднерейнском пароходстве? Ведь это уже была отнюдь не командировочка, о которой он раньше так много думал. Зачем он, собственно, вообще прибыл в Кельн? Ну не потому же, что Кельн ближе к морю? Когда молодцеватый мужчина уезжает в Америку, то его родственники и друзья стоят на набережной и машут вслед носовыми платочками. В портовой часовне играют "Ибо пришла пора, пришла пора город мой оставить", и видно, что из-за регулярности выходов судов из порта выражение святости на лице капельмейстера кажущееся, но тем не менее мелодия многих берет за душу, Когда напрягается трос, тянущийся от маленького буксира, океанский исполин начинает медленно скользить по темной несущей зеркальной поверхности воды, а над волнами все еще раздаются скудные и одинокие аккорды успокаивающей душу мелодии, которой заботливый капельмейстер пытается приободрить тех, кому приходится разлучаться. Затем некоторые из них начинают осознавать, как сильно разбросаны люди по поверхности земли и моря, сохраняются лишь тонкие-претонкие ниточки, которые тянутся от одной человеческой души к другой. А когда океанский исполин выходит в открытое море, цвет воды под ним блекнет, и уже не ощущается течения реки, более того, начинает казаться, что течение повернуло вспять, и теперь море устремляется в гавань, а океанский исполин углубляется в гигантское облако невидимого, но тем не менее ощутимого страха, и уже многие хотели бы остановиться и повернуть назад. Мимо судов, расположившихся вдоль запущенного, подернутого дымкой берега, над которыми с визгом вращаются краны, разгружая и загружая неопределенные грузы для неопределенных целей, мимо заброшенного берега, покрытого ближе к реке пыльной зеленью, переходящей в скудные сельскохозяйственные насаждения, наконец, мимо дюн, где уже просматривается башня маяка, океанского исполина буксируют все дальше и дальше, и он, словно изгнанник, послушно следует за своим стражем, а на кораблях и на берегу стоят люди, которые наблюдают за всем происходящим, они поднимают руки, словно пытаются удержать его, и ограничиваются слабым и беспомощным прощальным взмахом. И вот за линией горизонта почти совсем исчезает его корпус, с трудом просматриваются лишь три трубы, и кто-нибудь из тех, кто на берегу, спрашивает, возвращается корабль в порт или же уходит в одиночество морского плавания, которое находящимся на берегу ощутить никак не дано. Узнав, что корабль держит курс к берегу, спрашивающий успокаивается, словно корабль этот несет ему нечто самое дорогое или же, по меньшей мере, письмо, которого он так давно ждет. Иногда там вдали, в светлой дымке, на границе территориальных вод встречаются два судна, и видно, как они скользят мимо друг друга, Это мгновение, во время которого оба мягких силуэта сливаются друг с другом, превращаясь в один,-- мгновение хрупкого величия, исчезающего по мере их нежного разделения, такого же беззвучного и мягкого, как и далекая дымка, в которой все это происходит, и где каждый продолжает следовать своей дорогой. Сладостная надежда, которой никогда не суждено исполниться. Но тот, который плывет там вдали на корабле, не знает, что мы переживаем за него. Он видит лишь проплывающую мимо волнистую полоску берега, и только тогда, когда, будто случайно, на горизонте возникает желтоватая полоска маяка, он осознает, что там, на земле, остались люди, которые беспокоятся за него и думают о его безопасности. Он не осознает опасности, в которой находится, не ощущает, что от морского дна, называемого землей, его отделяет огромная толща воды. Опасности боится только тот, у кого есть цель, ибо за нее он и переживает. Но вот он ходит по гладким корабельным доскам, ведущим, подобно велодрому, по кругу вдоль палубы, по такой ровной дорожке ему еще никогда в жизни не приходилось ходить. У того, кто в море, цели нет, да он и не в состоянии к ней стремиться; он погружен в себя. Все, что только может быть в душе его, спит. Тот, кто любит его, делает это просто потому, что обещал, но только не во имя своих чувств, и не для того, чтобы тот, кто в море, почувствовал эту любовь, он никогда ее не поймет и не ощутит. А значит, людям, находящимся на суше, неведомо, что такое любовь. Путешествующий по морю вскоре осознает это, и нити, соединяющие его с теми, кто остался на берегу, рвутся еще до того, как очертания берега исчезнут за линией горизонта. Иногда даже кажется излишней попытка капельмейстера приободрить его своей мелодией, ибо морскому путешественнику для полного успокоения достаточно просто провести рукой по гладкой, отполированной поверхности коричневого дерева или по блестящим латунным планкам обшивки. Перед ним распахнуты мерцающие морские просторы-- и он доволен. Его несут мощные машины, и их гул обозначает дорогу, ведущую в никуда. Становится другим взгляд морского путешественника, это взгляд помудревшего человека, взгляд, который нас уже и знать не хочет. То, что когда-то называлось задачей, уже забыто, его больше не интересует правильность суммированных колонок, и когда он проходит мимо каюты телеграфиста и слышит, как трещат аппараты, то удивление у него вызывает только механика, до его сознания даже не доходит, что кто-то с помощью этого аппарата получает весточку с земли или отправляет такую же весточку на землю, и не будь морской путешественник трезвомыслящим человеком, он, пожалуй, мог бы подумать, что кто-то разговаривает с космосом. Он испытывает теплые чувства к китам и дельфинам, играющим вокруг корабля, и не боится айсбергов. Он не желает видеть вдали очертания берега, он может даже забиться в брюхо корабля, пока они не исчезнут, он ведь знает, что на берегу ждут его не любовь, не расслабленность и свобода, а напряженный страх и стены крепости, за которыми -- цель. Тот же, кто ищет любви, стремится к морю: он спокойно может говорить о земле, лежащей по ту сторону морских просторов, но не ее он имеет в виду, он думает о путешествии, о надежде одинокой души, о времени, когда он сможет открыться и воспринять другую любовь, возникающую в светлой дымке и вливающуюся в него, в освобожденного, воспринимая его сущим, нерожденным и бессмертным, таким, какой он есть, Такие мысли, конечно, не роились в голове у Эша, когда он помышлял уехать в Америку, прихватив с собой на пароход бухгалтеров Среднерейнского пароходства. Но придя в бюро господина Оппенгеймера, он долго и пристально рассматривал "Императрицу Августу Викторию", которая мощным корпусом рассекала морские волны. Он вернулся к своему прежнему образу жизни, занял свою предыдущую комнату и частенько наведывался к матушке Хентьен отобедать. Он старательно эксплуатировал свой велосипед, правда, теперь его ежедневный путь лежал не на "Шчемберг и К°", а к господину Оппенгеймеру. Госпожа Хентьен наблюдала за изменением его деятельности взглядом, в котором, несмотря на все его безразличие, проскальзывало что-то похожее на пренебрежение, недовольство и даже озабоченность, и хотя Эшу и приходилось признавать, что ее озабоченность не лишена основания, а может быть, именно поэтому он старался представить ей преимущества и перспективы своей новой профессии в как можно более светлых тонах, но это удавалось ему лишь отчасти. И хотя госпожа Хентьен прислушивалась, правда, вполуха, к его бодрящим рассказам о той новой, большой жизни, на пороге которой он сейчас стоял и которая может охватить не только Америку, но и все остальные части света, однако эта мешанина сияющего богатства, творческой богемы и радости от путешествий, которую он усиленно разрисовывал перед ней, будоражила в ней мысли о той цели, достигнуть которую дано не ей, а другому-- столь сильной была зависть женщины, уже пятнадцать лет ненавидящей жалкий жребий, брошенный ей судьбой. Можно даже сказать, что она была преисполнена своего рода язвительного восхищения, потому что в то время, как она, с одной стороны, постоянно помнила о пустоте и недостижимости его целей, с другой -- старалась превзойти его фантазии, давая ему высокомерные советы и постоянно напоминая о том, что он мог бы стать хозяином или, как он сам говорил, президентом этого полчища художников, артистов и директоров. "Прежде всего это сборище нужно привести в чувство и навести порядок,-- имел он обыкновение отвечать ей-- это то, чего в первую очередь недостает". Да, в этом он был совершенно уверен, и это глубокое пренебрежение ко всему, что имело отношение к искусству, было вызвано не только созерцанием толстой записной книжки Гернерта и бюро Оппенгеймера, где царил абсолютный бардак, оно также почти полностью совпадало с мнением матушки Хентьен. И в такой момент удивительного совпадения мнений -- проблемы мирового масштаба часто находят свое решение в уюте домашних стен -- госпожа Хентьен приняла его предложение предоставить ему для бухгалтерской проверки свои счета и деловые записи; oна пошла на это с пренебрежительной улыбкой и в полной уверенности, что ее предельно простая кассовая книга и без того ведется правильно и образцово. Но не успел Эш углубиться в колонки цифр, как матушка Хентьен налетела на него с возгласами, что ему вовсе ни к чему надувать щеки, что от такой бухгалтерии ее всегда воротило и что пусть лучше он займется своими театральными делами, которые куда больше нуждаются в его контроле, чем ее дела, И она выхватила у него из-под носа бухгалтерские книги. Да, театральное дело! В постоянной неопределенности этого дела Оппенгеймер уже привык без особых эмоций воспринимать случайности, а настойчивость Эша ставила его в определенной степени в тупик, он посмеивался над тем, что каждое утро к нему на велосипеде заявляется мужчина, который мнит себя чуть ли не компаньоном; но он стал относиться к нему несколько иначе, узнав, что Эш вкладывает в эту затею с борьбой деньги, он даже терпеливо сносил все ежедневные неприятные замечания Эша, касавшиеся бардака в его агентстве. Вместе они провели переговоры с владельцем театра "Альгамбра" (дворец мавританских властителей в Испании около Гранады) по вопросу аренды помещения на июнь и июль, а поскольку рабочему усердию Эша необходимо было найти применение, то он получил задание заняться набором дам для борьбы, Эш, который хорошо был знаком с забегаловками, борделями и вращался в кругу дам соответствующего уровня, словно был создан для этой задачи. Он прочесал нужные заведения и нашел подходящих девочек, которые были бы не прочь дерзать на спортивном поприще, он вносил их имена и личные данные в заведенную им записную книжку, при этом в отдельную колонку с аккуратной надписью "Примечания" он не забывал записывать напротив каждой фамилии свое мнение о пригодности кандидатуры и ее квалификации. Особое предпочтение он отдавал девушкам с иностранными именами или же иностранкам по происхождению, ведь соревнования должны будут иметь статус международных, вот только венгерок он отметал напрочь. Это занятие выглядело достаточно комично, когда приходилось ощупывать девичьи мышцы, а бывало и такое, что кто-нибудь из этих крепких очаровашек соблазнял его. Тем не менее деятельность эта радости ему не доставляла, и когда он пренебрежительно рассказывал о ней матушке Хентьен, то говорил он правду; такое занятие он уже не мог считать достойным себя и предпочитал отсиживаться за голым столом у Оппенгеймера или же решать вопросы, касающиеся "Альгамбры", Там он частенько прохаживался по пустому серому залу, сопровождаемый гулким звуком собственных шагов, по неустойчивому перекрытию, которым была закрыта оркестровая яма, поднимался на сцену, серые голые огромные стены которой казались слишком уж тяжеловесными для легкого драпа кулис. Меряя сцену размашистыми шагами, он словно праздновал триумф по поводу того, что здесь уже никогда не позволено будет метание ножей, он заглядывал в канцелярию директора, взвешивая, не пришло ли время ему заняться обустройством этого кабинета. Иногда его посещали мысли и о том, что как-нибудь надо будет показать свою новую империю госпоже Хентьен. Прикосновение воздуха внутри было чужим и холодным, тогда как открытая площадка ресторанчика снаружи изнывала от яркого жгучего солнца, и эта замкнутая в себе империя покрытого пылью отчуждения была подобна уединенному острову неведомого, затерявшегося в мире известных вещей, она манила и указывала на то, что отчужденно и многообещающе лежало там, за серым морем. Иногда он заглядывал в "Альгамбру" и вечером. Тогда открытая площадка ресторанчика была ярко освещена, а посетителей развлекал довольно большой оркестр, расположившийся на деревянной сцене под деревьями, Темная и почти незаметная громада театра высилась за фонарями, погруженная до самой крыши в сумерки, никому даже в голову не приходило задуматься над тем, какой он большой и как устроен. Эш охотно приходил сюда в эти часы, приятно было осознавать, что именно ему, а не кому-то другому было доверено право снова пробудить к жизни эту темную громаду. Когда Эш в один из дней после обеда завернул в "Альгамбру", то застал владельца театра за карточной игрой у стойки. Он присоединился к нему и просидел за игрой аж до самого вечера. К концу дня Эш ощутил, что голова его пуста и лицо задеревенело, ему стало ясно, что жизнь здесь точно такая же, как и на мангеймских складах во время забастовки. Единственное, чего недоставало, так это Корна и его хвастливых речей о любовных отношениях с Илоной. Какой же тогда смысл имело его увольнение из Среднерейнского пароходства? Он торчал здесь в деловой праздности, прожирал свои деньги и не мог даже отомстить за Мартина. Если бы он остался в Мангейме, то, по крайней мере, имел бы возможность навестить его в тюрьме. За ужином он посетовал на то, что столь бесстыдным образом бросил Мартина, а когда госпожа Хентьен ответила на это, что каждый сам кузнец своего счастья и господину Гейрингу, которого она неоднократно предупреждала, непозволительно требовать, чтобы друг из-за него оставался торчать в этом Мангейме, отказываясь от блестящей карьеры, разозлился и так окрысился, что она моментально ретировалась за стойку и начала поправлять прическу, Он немедленно уплатил по счету и ушел, кипя от ярости: такое безделье она называет отличной карьерой. Впрочем, ему не хотелось признавать, что именно это является причиной его ярости, он обвинял ее просто в холодном, бессердечном отношении к Мартину и всю ночь ломал себе голову над тем, чем можно помочь Мартину. Рано утром Эш отправился к Оппенгеймеру, Найдя ручку и пару листов бумаги, он добрую половину дня провел за сочинением злой статьи, в которой рассказывал о том, что заслуженный профсоюзный секретарь Гейринг стал жертвой дьявольских демагогических интриг Среднерейнского пароходства и ман-геймской полиции. Эту статью он немедленно отнес в редакцию социал-демократической "Фольксвахт". Здание, в котором располагалась редакция "Фольксвахт", впечатления газетного дворца не производило. Не было и намека на мраморные вестибюли и двери из кованого железа. Здесь даже чувствовалось какое-то сходство с конторой Оппенгеймера, разве что только в беготне сотрудников просматривалось больше усердия; но по воскресеньям, когда газета не выходила, все здесь должно было выглядеть точно так же, как и у Оппенгеймера. При прикосновении к металлическим перилам ощущалась их липкая, грязная поверхность, на осыпавшейся в некоторых местах и ободранной стене угадывались следы частых покрасок, а выглянув в окно, можно было увидеть узкий дворик, в котором стояла телега с рулонами бумаги. Печатные станки работали с какими-то астматическими выдохами и вдохами. Через некогда белую дверь, беспрерывно издающую резкие звуки, поскольку замок не защелкивался, попадаешь в редакцию. Вместо календаря страховой компании там висит расписание движения поездов, а вместо изображений танцовщиц-- фотография Карла Маркса. Все остальное было таким же, как у Оппенгеймера, и то, что он пришел, стало как-то сразу совершенно излишним, даже статья, которая все-таки производила сильное и грозное впечатление, показалась вдруг блеклой и никому не интересной. "Везде один и тот же сброд,-- подавляя в себе злость, подумал Эш,-- демагогический сброд, который везде живет в абсолютно одинаковом бардаке". Нет, абсолютно лишено смысла всучивать тем или другим оружие; оно будет бесполезным в их руках, ибо они не знают, что находится по эту, а что по ту сторону баррикад. Его отправили в другую комнату. За столом, который, вероятно, разочек все же обтягивали полотном, сидел мужчина в коричневом бархатном пиджаке. Эш протянул ему рукопись. Редактор бегло пробежался по ней, пролистал и положил в коробку рядом с собой. "Вы же ее даже не прочитали",-- резко заметил Эш. "Что вы, что вы, я в курсе... мангеймская забастовка; посмотрим, сможем ли мы это использовать", Эш был, поражен тем, что этот тип не поинтересовался содержанием написанного, а представляет все так, словно ему все уже известно. "Я настаиваю, чтобы вы посмотрели, это факты, которые представляют забастовку в совершенно новом свете",-- заявил Эш. Редактор еще раз взял в руки рукопись для того правда, чтобы тут же снова бросить ее, "Какие факты? Я не вижу здесь ничего нового". У Эша возникло впечатление, что этот тип хочет похвастать тем, что все знает. "Я же был очевидцем; я присутствовал на этом собрании!" "Ну и что? Наши люди тоже были там". "Значит, вы уже об этом писали?" "Я считаю, что там ничего особенного не произошло", Это заявление настолько ошарашило Эша, что он опустился на стул, хотя никто ему этого не предлагал. "Уважаемый господин и товарищ,-- продолжал редактор,-- мы в конце концов не можем ждать, пока вам заблагорассудится принести нам статью". "Да, но...-- Эш ничего не понимал,-- но почему в таком случае вы ничего не предпринимаете, почему вы бросили Мартина,-- он поправился,-- почему вы бросили Гейринга, который невиновен и вынужден сидеть в тюрьме?" "Ах, вон оно что... все мое уважение у ног вашего правосознания,-- редактор начал читать рукопись, подписанную фамилией Эша,-- господин Эш... вы, значит, полагаете, что опубликовав эту статью, мы сможем освободить Гейринга?" Он усмехнулся. Эш не позволил ввести себя в заблуждение непринужденностью редактора: "В тюрьме должны находиться совершенно другие люди... это более чем понятно тем, кто присутствовал на собрании!" "Итак, вы считаете, что мы должны засадить на место Гейринга дирекцию Среднерейнского пароходства?" "Дерьмо собачье,-- подумал Эш, не отвечая ни слова. Засадить Бертранда? Значит, и Бертранда тоже, а не только Нентвига! Ведь в конечном счете, если посмотреть на все это при хорошем освещении, не так уж и велика разница между каким-то там президентом и каким-то Нентвигом. Впрочем, тот, который в Мангейме, был штучкой в чем-то получше, просто засадить такого было бы явно недостаточно. Но примирительным тоном он сказал: "Бертранда -тюрьму". С лица редактора по-прежнему не сходила улыбка: "Может случиться такое, что мы пожалеем". "Почему это?" - заинтересованно спросил Эш, "Потому что это милый и обходительный господин,-- ответил редактор,-- отличный предприниматель, с которым всегда можно найти общий язык". "Вам что, так нравится находить общий язык с тем, кто снюхался с полицией?" "Ах ты ж, Боже мой, то, что предприниматели сотрудничают с полицией,-- само собой разумеющееся дело; если бы мы были на их месте, мы поступали бы точно так же..." "Хорошенькая справедливость",-- возмущенно протянул Эш. Редактор, уступая, игривым жестом поднял руки: "А чего вы хотите, это же капиталистический правопорядок. Пока что наблюдательный совет, который заботится о том, чтобы предприятие работало, нам куда милее того, который ведет его к краху. А если бы было по-вашему и всех руководителей фабрик, которые выступают против нас, упрятали бы за решетку, то вероятнее всего, наступил бы экономический кризис, за который нам пришлось бы благодарить самих себя, разве не так?" Эш, закипая, упрямо повторил: "И все же его место-- в тюрьме". Веселое настроение редактора раздражало все больше, "А, теперь я вас понимаю, вы имеете в виду то, что он голубой..." Эш уставился на него: редактор этот становился к тому же и забавным. "...Значит, это вам не по душе? Ну, что касается данной проблемы, то я должен вас успокоить: он занимается этим там, на юге, в Италии. А вообще-то засадить такого господина куда сложнее, чем, скажем, какого-нибудь социал-демократа". Вот такие, значит, дела: мягкая мебель, служители в серебряных ливреях, экипажи и голубой, а на фоне всего этого наслаждается свободой Нентвиг! Эш продолжал внимательно смотреть на веселую физиономию редактора: "Но Мартин-то в тюрьме!" Редактор положил на стол карандаш и развел руками: "Дорогой; друг и товарищ, мы с вами ничего не сможем здесь изменить Забастовка в Мангейме была изначально великой глупостью, и нам не оставалось ничего другого, как позволить событиям развиваться так, как они развивались, и смириться с неудачей теперь же мы можем разве что радоваться тому, что те три месяца, которые получил Гейринг, дают нам материал для агитации. Так что большое спасибо за вашу статью, дорогой друг и товарищ, и если у вас появится еще что-нибудь, несите к нам быстрее, чем в этот раз". Он протянул Эшу руку, и Эш, невзирая на наполнявшую его ярость, отвесил ему слабый поклон. Приближался июнь. Эш обеспечил Оппенгеймеру выход на типографию и фирму по изготовлению плакатов; все было подготовлено, эффектные объявления на рекламных тумбах и щитах сообщали жителям города, что самые сильные женщины из различных стран встретятся здесь, чтобы помериться силами, а кто в этом сомневается, может прочесть список участниц и убедиться в правильности такого утверждения: там была Татьяна Леонова, русская чемпионка, Мауд Фергюсон, победительница чемпионата в Нью-Йорке, Мирзль Оберляйтнер, обладательница Кубка Вены, не стоит забывать и о немецкой чемпионке Ирментрауд Крофф. Имена по большей части были плодами фантазии Оппенгеймера, которому настоящие имена девушек казались слабоватыми для эффектного воздействия. Эш безуспешно пытался возражать против такого надувательства: для того что ли он рыскал в поисках дам иностранного происхождения, чтобы теперь этот еврей химичил с их именами? Он воспринял это как еще один признак анархического состояния мира, в котором никто толком не знает, где левая сторона, а где - правая, понятия не имеет, где он находится: по эту сторону баррикад или по другую, и в котором в итоге становится абсолютно все равно, дает господин Оппенгеймер то имя или это; нужно радоваться хотя бы тому, что в списке пока что нет венгерского имени. Видит Бог, лучше бы этой Венгрии совсем не существовало. И то, что в перечень борцов Оппенгеймером была включена Италия, тоже казалось ему неподходящим. Есть ли уверенность в том, что на юге вообще встречаются женщины? Там шастают лишь толпы голубых. И все же бросить взгляд на плакат с иностранными именами было приятно: страна выстраивалась рядом со страной, и большой мир, казалось, служил гарантом успеха в будущем. Он притащил плакат в забегаловку матушки Хентьен и без лишних вопросов прикрепил его на деревянную стену под Эйфелевой башней. Но госпожа Хентьен все еще дулась на него за то, что он тогда окрысился на нее из-за Гейринга, она крикнула ему из-за стойки, что свои плакаты он может расклеивать там, где ему будет позволено; здесь же она все решает сама. Ее рассерженная физиономия снова напомнила Эшу об инциденте, о котором он и думать позабыл, и он сделал вид, что намерен последовать ее требованию. Такая покладистость разоружила матушку Хентьен; продолжая браниться, она вышла из-за стойки и подошла поближе, чтобы рассмотреть плакат. Когда же ей удалось прочесть женские имена, ее душа наполнилась состраданием и отвращением: ей казалось, что эти бабы вполне заслужили унижение возиться на глазах у этих отвратительных мужчин, но в то же время она им сочувствовала. Эш, который организовал все это, казался ей каким-то пашой среди женской толпы, и это выглядело так низко и подло, что она не могла поставить его даже рядом с остальными мужчинами, которые высиживали здесь со своими низменными желаниями. Его короткие, торчащие ежиком волосы, эта темноволосая голова, желтовато-красноватая кожа, ух, ей было страшно, нет, она решительно не понимала, как сможет терпеть здесь этого человека вместе с его плакатом, она испугалась, что он схватит ее сейчас за руку; казалось, он намеревается накинуться на нее, обезоружить, чтобы пристроить ко всем этим женщинам, имена которых значились на плакате. Она была даже немного разочарована, когда не произошло ничего подобного, а Эш послушно водил пальцем по именам на плакате: "Россия, Германия, Соединенные Штаты Америки, Бельгия, Италия, Австрия, Богемия", - читал он, и поскольку это звучало пристойно и безопасно, госпожа Хентьен успокоилась. Она сказала: "Но здесь еще не представлены некоторые страны, например Швейцария и Люксембург". Затем она отвернулась от плаката, словно от него исходил неприятный запах: "Неужели вам нравится возиться со всеми этими женщинами?!" Эш ответил ей словами Мартина: каждый человек находится там, где его поставил Бог, а что касается взаимоотношений с этими борцами в юбках, то это задача не его, а Тельчера; сам он занимается чисто административными делами. Тельчер приехал в Кельн и созвал выбранных Эшем дам в бюро Оппенгеймера. Он торчал там до самого обеда, некоторых отсеял с самого начала, остальным же велел прибыть в "Альгамбру", где намеревался дать первый урок и проверить их пригодность к представлению. Это было веселое мероприятие: Тельчер сразу же прихватил с собой борцовские трико, и после того как Эш проверил присутствующих по своим записям, господин Тельтини пригласил дам зайти в костюмерную и надеть трико. Большинство барышень отказались сделать это, они хотели сначала посмотреть на других в этом необычном костюме. А когда те, обнаженные и сильно смущаясь, вышли из костюмерной, все рассмеялись. Дверь на открытую площадку ресторанчика была широко распахнута; внутрь весело заглядывала зелень деревьев, а когда врывался порыв ветерка, то в зале ощущалось тепло утреннего солнца, В дверях стоял владелец театра, столпились поварихи из ресторана, а Тельчер взобрался на сцену, чтобы на расстеленном там мягком коричневом ковре показать правила греко-римской борьбы. Затем он позвал для пробы на сцену одну пару; но никто не изъявил желания; хихикая, девушки толкались, выпихивали то одну, то другую вперед, те противились и норовили снова втиснуться в толпу. Наконец, две из них решились; но как только Тельчер вознамерился показать первые приемы, они захихикали и опустили руки, не решаясь схватить друг друга. Тельчер потребовал к себе другую пару, а поскольку история повторилась, то он обратился к Эшу с просьбой еще раз зачитать список имен и попытался с помощью шутливых замечаний создать строгую и вместе с тем азартную атмосферу для работы. Если звучало французское имя, то он рассыпался в похвале таллинской отваге и приглашал "гордость Франции" на сцену, не меньше почестей досталось и "польской великанше", короче, он уже сейчас демонстрировал, в каких уважительных и зажигательных выражениях он будет представлять дам публике, Некоторые поднялись на сцену, тогда как другие с визгом упирались, утверждая, что это занятие не для них и что они хотели бы снова одеться, на это Тельчер согласился с выражениями сожаления и комичным отчаянием. Не обошлось, конечно, без инцидента: когда Эш громким голосом произнес имя Руцена Хруска, а Тельчер ответил: "Поднимись, о, ты, богемская львица", к рампе протиснулась полная рыхлая женщина, которая была еще не раздета, певуче резкой интонацией, присущей ее языку, она завопила, что не будет выставлять себя на посмешище за эти презренные деньги; "Я отказывалась, я уже много раз отказывалась от денег, потому что не могу позволить, чтобы над моим телом насмехались",-- кричала она Тельчеру, и пока он подыскивал шутливое слово, дабы разрядить обстановку, она взмахнула своим солнцезащитным зонтиком, словно желая его выбросить. Затем она замолчала; ее округлые полные плечи начали вздрагивать, и стало видно, что она плачет. Проходя мимо расступившихся притихших и перепуганных девушек, она вдруг остановила взгляд на Эше, который устроился со своим списком за каким-то столом; она наклонилась к нему и прошипела прямо в лицо: "Вы... вы плохой друг, притащить меня сюда на позор". Затем со слезами на глазах она вышла. Между тем Тельчер снова овладел ситуацией, а инцидент имел и свою положительную сторону: девушки, словно устыдившись своей прежней беспечности, были уже готовы к более серьезной работе; Тельчер радостным тоном похвалил их, и вскоре все забыли об неуравновешенной чешке. Даже Эш уже не думал о ее обвинениях, хотя все же признал, что был плохим другом, но он был уверен, что еще заставит этих уродов освободить Мартина. С такими мыслями он отправился домой. Госпожа Хентьен осторожно высморкала нос и рассмотрела результат этой процедуры на носовом платке. Эш рассказал ей об инциденте с неуравновешенной чешкой -- его, вероятно, угнетало чувство вины, а госпожа Хентьен набросилась на него, говоря, что он вполне заслужил того, чтобы эта достойная сочувствия особа выцарапала ему глаза. Для того, кто снюхался с подобными женщинами, все еще очень даже хорошо закончилось. Неужели он этого ну совсем не понимает? Какая-то особа, которой бы радоваться, что он предоставил ей возможность заработать! Да, вот она благодарность. Но эта чешка совершенно права, именно так следует обращаться с мужчинами: лучшего они не заслуживают. Радоваться тому, что пара бедных баб, одетых в трико, возятся на сцене! Да они в десять раз лучше этих мужиков, от которых терпят все на свете. Со злостью в голосе она бросила ему: "Да отложите вы в конце концов вашу сигару". Эш уважительно последовал ее требованию, но не только потому, что она накрыла ему более чем богатый стол за просто смехотворную цену, а и потому, что оставлял за ней право представлять греховный перелом в его жизни в таком свете, какой он заслуживал. Он попал в довольно сложную ситуацию: из тех трехсот марок, которые предназначались для затеи с борьбой, у него оставалось теперь каких-то там двести пятьдесят, и хотя он в первый же день должен был получить свою долю с прибыли, он не знал, что делать дальше. Ему нужна была работа, чтобы та жертва, о которой он, собственно, уже и не вспоминал, но которую принес ради Илоны, не обернулась для него катастрофой; он бы охотно поговорил об этом с матушкой Хентьен, но его тщеславие удерживало его, ибо она была вовсе не расположена к тому, чтобы осознать, что даже самая блестящая карьера имеет свои истоки в бедности. Он просто сказал: "Лучше уж борьба, чем это метание ножей", Госпожа Хентьен уставилась на нож в руке Эша; хотя она и не поняла его слов, но ей это было неприятно. Поэтому она ответила кратко: "Может быть". "Хорошее мясо",-- похвалил Эш, наклонившись над тарелкой, на что она с достоинством знатока ответила: "Филе". "А та жратва, которой они сейчас потчуют бедного Мартина..." "Мясо лишь по воскресеньям...-- сказала госпожа Хентьен и добавила с едва уловимой радостью: - В остальные дни в основном свекла, вот так вот". Ради кого должен Мартин жрать свеклу? Для кого он пожертвовал собой? Известно ли это самому Мартину? Мартин был мучеником и смотрел на это мученичество просто как на профессию, иногда приносящую радость, а иногда огорчение; и все же он был порядочным малым. Госпожа Хентьен проговорила: "Кто не желает слушать, должен чувствовать". Эш ничего не ответил. Вполне возможно, что Мартин скрывал что-то такое, что никто, кроме него, не знал; мученик всегда должен страдать за какие-либо убеждения, за знания, которыми он обладает и которые предписывают ему, как действовать. Мученики -- порядочные люди. Госпожа Хентьен разъяснила: "Все это от этих анархистских газет". Эш согласился: "Да, это свора мерзавцев, теперь они бросили его в беде". Конечно, над этими социалистическими газетами посмеивался и сам Мартин, хотя именно на них, должно быть, и была возложена задача представлять и распространять социалистические убеждения. Так были ли убеждения Мартина социалистическими? Эша злило, что Мартин что-то утаил от него. Тот, у кого правда, способен приносить избавление другим; этому всегда учили, и так поступали христианские мученики. И поскольку Эш гордился своим образованием, то сказал: "Во времена Римской империи тоже проводились схватки борцов, но только со львами. Там проливалась кровь. В Трире, в самом городе, сохранился один такой цирк". Госпожа Хентьен с напряжением в голосе спросила: "Ну и?" Не дождавшись ответа, она продолжила: "Вы, наверное, хотите внедрить еще и это, не так ли?" Эш молча покачал головой. Если Мартин пожертвовал собой и жрет свеклу без всяких убеждений, понимая, что никто ему за это спасибо не скажет, значит, он сделал это просто во имя самой жертвы. Может, и вправду нужно вначале пожертвовать собой для того, чтобы -- как же говорил этот идиот из Мангейма? -- познать милость спасения. Но тогда может, и Илоне нужны эти ножи просто во имя чистой жертвы? Кто разберется во всем этом? И Эш сказал: "Я вообще ничего. не хочу. Не исключено, что все эти борцовские схватки -- чушь собачья". "Вот, вот,-- согласилась матушка Хентьен,-- именно так оно и есть". И тут у него в душе снова шевельнулось то глубокое уважение к матушке Хентьен, за которым чувствуешь себя в безопасности. В воздухе витали запахи блюд и табака, а иногда улавливался сладковатый аромат вина. Матушка Хентьен была права женщины ничего другого и не хотят. Именно поэтому Илона согласилась быть с этим Корном. А обладай и вправду этот хитрый калека хорошими знаниями, он не распространялся бы о них, не делился бы ими с кем-нибудь еще. Подбегает с радостным видом, словно собачонка на трех ногах, быстро-быстро ковыляет за угол и -- в тюрьму, а тюрьма эта имеет на него такое же влияние, как на собаку трепка. "Может, вам даже удовольствие доставляет быть битым, приносить себя в жертву,.,"-- задумчиво проговорил Эш. "Кому?-- поинтересовалась матушка Хентьен,-- кому, женщинам?" Эш задумался: "Да, им всем,.." Матушка Хентьен