осталось довольной: "Принести вам еще кусочек мяса?" И она отправилась на кухню, Эшу было жалко эту чешку: она так жалобно плакала. Но и здесь матушка Хентьен совершенно права: Хруска тоже не желала ничего другого. А когда госпожа Хентьен вернулась с тарелкой к его столику, он выдал даже больше, чем от него можно было ожидать: "Ей еще придется искать своего метателя ножей, чешке этой", "Вот именно",-- согласилась с ним матушка Хентьен. "Бедное создание",-- не унимался Эш, сам не зная, кого он имеет в виду, Мартина или чешку. Матушка Хентьен, в отличие от него, в виду имела только чешку и язвительно заметила: "Ну, вы же всегда можете ее утешить, если уж вам так жалко ее..., отправляйтесь к ней прямо сейчас, что же вы медлите?" Он ничего ей не ответил; а хорошо поев, молча взял свою газету и углубился в изучение рекламной части, поскольку с тех пор, как начали печатать рекламные объявления о предстоящих борцовских схватках женщин, эта часть газеты стала для него наиболее важной. Но справедливая бухгалтерия его души требовала, чтобы госпожа Хентьен также получила возможность заработать на этом мероприятии: разве у нее меньше прав, чем у Илоны, которая позволяла себе даже пренебрегать тем, что кто-то делает для нее доброе дело? Его взгляд зацепился за объявление о винном аукционе в Санкт-Гоаре, и он поинтересовался, откуда матушка Хентьен получает свое вино. Она назвала одного кельнского виноторговца; Эш презрительно поморщил нос: "Вы, значит, отдаете свои денежки ему на съедение! Ну почему вы не обратились за советом ко мне? Я не буду утверждать, что все поступают так, как в гадючнике моего незапятнанного господина Нентвига, но могу поспорить, что вы очень много переплачиваете". Она изобразила на лице обиженную мину: кому-кому, а одинокой слабой женщине приходится со многим мириться. Он предложил ей свои услуги: съездить в Санкт-Гоар и закупить вино для ее хозяйства. "Жалко накладных расходов",-- нерешительно проговорила она. Эш загорелся своей идеей: накладные расходы без проблем закладываются в цену, а если качество вина будет соответствующим, то можно смешать его с более дешевыми сортами; в этом уж он разбирается. Дело в конечном итоге не в накладных расходах; вылазка вверх по течению Рейна -- в голову ему пришла идиотская тарабарщина Лоберга о радости общения с природой -- это же всегда удовольствие, а накладные расходы она может возместить ему тогда, когда ее забегаловка будет работать с действительной прибылью. "И вы наверняка прихватите с собой свою чешку?" -- недоверчивым тоном поинтересовалась матушка Хентьен, Эта мысль показалась ему довольно заманчивой; но он громко и с негодованием отверг ее; матушка Хентьен может сама убедиться, что это не так, и поехать с ним, тем более, что совсем недавно она говорила о своем намерении как-нибудь выбраться на природу и отдохнуть. "А тут -- сочетание приятного с полезным",-- возбужденно добавил он. Она заглянула ему в лицо, взгляд отметил желтовато-коричневый цвет кожи, она решительно отпрянула от него: "А кого прикажете оставить на хозяйстве?.. Нет, ничего не получится". Ах да, он не придавал этому такого значения; к тому же его финансовые возможности сейчас не позволят совершить эту поездку вдвоем, и Эш не стал больше распространяться на эту тему, что вернуло к нему доверие матушки Хентьен. Она взяла газету, убедилась, что аукцион должен состояться лишь через две недели, и с сомнением в голосе сказала, что ей нужно еще обо всем этом подумать. Да, естественно, она может подумать, сухо сказал Эш и поднялся из-за столика. Ему пора в "Альгамбру", где Тельчер проводит пробы. Он отправился на своем велосипеде той дорогой, на которой располагалась забегаловка, где работала чешка. Но, задумавшись, проехал мимо. Прибыл наконец директор Гернерт, и Эш, поскольку для этого годились его хорошие знания экспедиционного дела, а также движимый жаждой деятельности, ежедневно ходил в порт, справляясь, не прибыл ли груз, отправленный по Рейну. Может быть, он ходил туда для того лишь, чтобы, видя экспедиционную суету, испить до дна чашу сожаления по поводу преждевременного увольнения из Среднерейнского пароходства, чтобы, видя винные склады, еще раз ощутить, как ноющей занозой в его теле сидит Нентвиг; он охотно видел и переживал это, ибо ему казалось, что его самопожертвование (а именно так он расценивал свою деятельность) может стать в один ряд с самопожертвованием Мартина. И то, что Илона не приехала в Кельн, а осталась с Корном, вполне вписывалось в эту цепочку и казалось ниспосланным свыше судьбой. Эша, конечно же, невозможно было представить этаким мучеником со святыми помыслами. Чего нет, того нет! В своих размышлениях и внутренних диалогах он не стеснялся называть Илону шлюхой и даже затасканной шлюхой, а Тельчера -- сводником и вероломным убийцей. И если бы ему пришлось встретить здесь среди уложенных штабелями винных бочек этого козла Нентвига, он основательно набил бы ему морду. Но когда он проходил вдоль вытянувшихся складов Среднерейнского пароходства, в глаза ему бросилась фирменная вывеска, которую он ненавидел, и над всем этим вонючим сбродом мелких убийц возникла фигура, величественная и неправдоподобно большая, фигура в высшей степени порядочного человека, даже чего-то большего, чем человека, столь могучей и громадной она была, и тем не менее -- фигура суперубийцы; призрачно и угрожающе поднимался образ Бертранда, мерзкого президента этого общества, голубого, который засадил в тюрьму Мартина. И эта увеличившаяся так, что не верилось собственным глазам, фигура поглотила, казалось, обоих меньшего размера резников , иногда даже возникало впечатление, что достаточно всего лишь преклонить колени перед этим антихристом, дабы уничтожить всех более мелких убийц на этом свете. Кому-то все это может показаться мишурой, ведь есть проблемы куда более важные, а ты лазишь тут по этому порту, не получая ни гроша. Зачем живет человек, если у него нет хорошей работы? Такой вопрос вполне могла бы задать матушка Хентьен, Да, самым разумным наверняка было бы, если бы пришел этот суперубийца и одним движением руки отвернул бы ему голову. И когда на глаза Эшу, который продолжал вышагивать вдоль линии причалов, снова попалась вывеска АО "Среднерейнское пароходство", с уст его слетела громкая и внятно произнесенная фраза: "Или он, или я". В итоге Эш оказался у баржи и начал наблюдать за разгрузкой. Он видел, что к нему приближаются Тельчер и розовощекий Оппенгеймер: оба они передвигались, так сказать, рывками, поскольку постоянно останавливались, часто кто-нибудь из них хватался за пуговицу или лацкан пиджака другого, и Эш невольно спросил самого себя, о чем таком важном и неотложном они там разговаривают. Когда они подошли достаточно близко, до него донеслись слова Тельчера: "А я вам говорю, Оппенгеймер, что это дело не для меня, вот посмотрите, я вызову Илону и голову даю на отсечение, что через полгода стану первым номером в Нью-Йорке". Так, так, Тельчер, значит, от Илоны все еще не отвязался, Ну что ж, этот тип заговорит по-другому, когда в одно прекрасное мгновение будет наведен порядок. И мысли о смерти уже больше не забавляли Эша. Он разворчался на обоих, что, мол, они тут забыли, не считают ли они, что ему никогда в жизни не приходилось руководить разгрузочными работами, и не думают ли они, что он хочет что-нибудь упереть, а может, господам вздумалось проконтролировать его? И вообще, ему до безумия жаль денежек тех людей, которые вложили их в это начинание, не говоря уже о самом себе. А теперь он уже около месяца ни за понюх табаку горбатится на это сомнительное предприятие, не считается ни с чем в своей жизни, и зачем же? Оказывается затем, чтобы известный господин Тельчер, который и сам не прочь слинять, заговаривал ему зубы. Разозлившись, он начал до непристойного копировать еврейский говор господина Оппенгеймера. "Да он антисемит",-- возмутился Оппенгеймер, а Тельчер высказал соображение, что настроение господина экспедиционного директора придет в норму уже послезавтра, после первого подведения итогов в кассе. А поскольку сам он был в хорошем настроении и ему хотелось подразнить Эша, то он обошел повозку, на которую были погружены ящики, специально пересчитал их, затем подошел к лошадям, достал из кармана сахарку, чтобы дать полакомиться животным. Эш, кипя от злости и чувствуя себя оскорбленным этими двумя евреями, отвернулся и начал записывать ящики; он наблюдал за Тельчером и удивлялся его добродушию, в глубине души он надеялся, что животные, мотнув головой, откажутся от угощения. Но лошади -- это всегда лошади, и они взяли своими ласковыми мягкими губами сахар с плоской ладони Тельчера, что рассердило Эша еще больше: ему, впрочем, тоже могло бы прийти в голову сунуть им хотя бы кусочек хлеба; когда погрузка была завершена, то не оставалось ничего другого, как сухо похлопать обеих лошадей по крупу, что Эш и сделал. Затем все трое, расположившись на ящиках, отправились на повозке обратно в город. Оппенгеймер откланялся у моста через Рейн; а Тельчер и Эш поехали дальше, они намеревались сойти возле забегаловки матушки Хентьен. Тельчеру уже приходилось несколько раз бывать в забегаловке, и он мнил себя старым завсегдатаем. Эш чувствовал вину за то, что приволок в дом матушки Хентьен такого урода... Он охотно скинул бы его с повозки. А тот уселся на место Мартина, Иуда этакий, ему и невдомек, что есть люди лучше его, приятнее и приличнее, он ведь понятия никакого не имеет, что Мартин пал от руки человека, который в сторону какого-то там ножеметателя и плюнуть-то побрезговал бы. И этот фигляр, этот сводник разыгрывает из себя победителя, которому заслуженно досталось место Мартина. Все это фокусы! Вертеть безделушками -- бесплодная работа, полная сплошного обмана. Они приехали. Тельчер слез с повозки первым. Эш заорал ему вдогонку: "Эй, а кто разгружать будет? Контролировать и шпионить -- так это для вас, а если речь о настоящей работе -вы в кусты". "Я хочу есть",-- просто ответил Тельчер и толкнул дверь, ведущую в забегаловку. Еврея не перепрешь; пожав плечами, Эш последовал за ним. А чтобы снять с себя ответственность за гостя такого рода, он отпустил шуточку: "Славненького гостя привел я вам, матушка Хентьен, лучше, уж не обессудьте, никого не нашлось". Им как-то внезапно овладело безразличие, он был готов согласиться со всем: пусть Тельчер сидит на месте Мартина, а Мартин -- на месте Нентвига; возникло состояние полной растерянности, хотя где-то ведь был порядок, где-то речь больше не шла о людях, они все одинаковы и не имеет никакого значения то, что кто-то сливается с кем-то и усаживается на его место, нет, где-то мир больше не делится на добрых и злых людей, он делится на некие добрые и злые силы. Эш бросал ядовитые взгляды на Тельчера, который начал показывать фокусы с ножом и вилкой, а затем объявил, что достанет нож из лифчика госпожи Хентьен. Она с визгом отпрянула в сторону, но Тельчер уже демонстрировал нож, зажатый между большим и указательным пальцем: "Минуточку, минуточку, матушка Хентьен, так вот что вы носите в лифчике!" Затем он вознамерился загипнотизировать ее, и она без лишних расспросов уставилась застывшим взглядом перед собой. Во всем же нужно знать меру! И Эш напустился на Тельчера: "Уважаемый, да вас надо было бы посадить". "Интересно",-- отреагировал Тельчер. "Гипноз запрещен законом",-- буркнул Эш. "Прелюбопытнейший человек",-- махнул подбородком в сторону Эша Тельчер, призывая таким образом госпожу Хентьен тоже позабавиться над чудаком; но у нее в руках и ногах все еще покалывали иголочки страха, и непослушными пальцами она пыталась поправить прическу. Эш отметил про себя успех его спасательной акции и остался доволен. Да, одному типу, Нентвигу, это как-то раз сошло с рук, но второго раза не будет, и все это невзирая на лица, даже если кто-то сливается с кем-то и их уже невозможно отличить друг от друга; возникает отделившаяся от виновника несправедливость, и эта несправедливость -- единственное, что нужно искупить. А позже, отправившись вместе с Тельчером в "Альгамбру", он ощутил, что на душе у него легко и приятно. Он по-новому взглянул на мир. Ему даже стало жаль Тельчера. И Бертранда тоже. Да и самого Нентвига. Эшу удалось вытрясти из Гернерта сведения о том, что ему с учетом его сотрудничества гарантируется прибыль в размере ста марок в месяц -- а на что в противном случае прикажете ему жить? Но уже самый первый вечер принес ему семь марок. Если дела пойдут так и дальше, то его вложение через месяц удвоится. Уговорить госпожу Хентьен поприсутствовать на премьерном представлении не удалось, и Эш, расположившись за обеденным столом, взволнованно рассказывал о вчерашнем успехе. Но когда он дошел до, так и хочется сказать кульминационного момента, когда одно из трико, заранее надрезанное и лишь слабо заметанное Тельчером, во время схватки треснуло на известном всем округлом месте-- и такая хохмочка будет повторяться каждый вечер,-- когда он над этим смеялся так, что уже не мог говорить, а только взмахивал рукой, госпожа Хентьен поднялась, сообщив резким тоном, что с нее достаточно. Неслыханно, чтобы человек, которого она считала порядочным и у которого раньше была вполне пристойная работа, опустился так низко. И она удалилась на кухню. Эш с озадаченным видом сидел за столиком, вытирая слезы, выступившие от смеха на глазах. Угрызения совести он загнал в дальний уголок своей души, в этом уголке матушка Хентьен была абсолютно права; лопнувшее на сцене трико имело какое-то смутное родство с ножами, метание которых на этой сцене было более недопустимым; но об этом матушка Хентьен наверняка не имела ни малейшего понятия, и, собственно, гнев ее было трудно понять. Он испытывал уважение к ней и не хотел обижать, как того идиота Лоберга, но с ним она, без сомнения, куда быстрее нашла бы общий язык, Эш ведь не был столь славным, как этот Лоберг. Он начал рассматривать фотографию господина Хентьена, висевшую над стойкой: нет ли там общих черт с Лобергом? Чем пристальнее он всматривался в нее, тем и вправду сильнее начали сливаться друг с другом лица окруженного ореолом святости бывшего владельца пивной и мангеймского торговца сигарами. И уже невозможно было даже отличить, кто из них живой, а кто мертвый. Никто не является тем, чем он себя считает: ты ведь уверен, что прочно стоишь на ногах, что загреб свои семь марок прибыли и можешь отправляться, куда тебе заблагорассудится; а в действительности же ты то здесь, то там, и даже если ты жертвуешь собой, то не ты это вовсе. Его охватило непреодолимое желание доказать, что это не так, что так не должно быть, и если уж он не может никому другому доказать, то придется, по крайней мере, доказать этой женщине, чтобы она не путала его ни с господином Лобергом, ни с господином Хентьеном. Недолго думая, он направился на кухню и предупредил госпожу Хентьен, что в следующую пятницу состоится винный аукцион в Санкт-Гоаре. "У вас не будет недостатка в сопровождающих",-- отрезала, стоя у плиты, госпожа Хентьен. Ее ответ подзадорил его. Что этой особе надо? Ей что, так хочется, чтобы он сказал те слова, на которые она так упорно его толкает и которые так жаждет услышать? Ему вспомнился музыкальный аппарат, внутренности которого были открыты для каждого. Но его-то она как раз терпеть и не может. Если бы там не было девушки, которая служила на кухне, он не отказал бы себе в удовольствии овладеть ею прямо там, у плиты, где она стояла, дабы она наконец убедилась, что он существует. В данной ситуации ему ничего другого не оставалось, как просто сказать: "Я уже все спланировал: поездом мы едем до Бахараха, оттуда по реке до Санкт-Гоара. На место мы прибудем в одиннадцать, поспеем еще и на аукцион. После обеда сможем подняться к скале Ло-релеи". Она слегка опешила от такой напористости, но ей удалось придать своему голосу насмешливый тон: "Обширные планы, господин Эш". Эш сохранял уверенность в себе: "Это только начало, матушка Хентьен; к следующей неделе я в любом случае заработаю свою сотню монеток", Присвистнув, он покинул кухню. В зале он просмотрел газеты, которые принес с собой, и красным карандашом отметил сообщения о первом представлении. То, что в "Фольксвахт" он не нашел о премьере ни строчки, разозлило его. Оставить томиться в тюрьме товарища по партии и друга, который пожертвовал собой, это они могут. Напечатать же пару строк-- на это их уже не хватает, Здесь тоже необходимо навести порядок. Он ощутил в себе силы для этого и был уверен, что ему удастся пройти и ликвидировать тот хаос, в котором, испытывая муки, погрязло все, в котором с ожесточением и все же обессиленно слились воедино как друзья, так и враги. Прохаживаясь в антракте по залу, он оцепенел от ужаса, и на ум ему даже пришло выражение "как нож в сердце", когда он увидел Нентвига. Тот в компании четырех человек сидел за столиком, а одна из выступающих дам пристроилась к ним. Купальный халатик на ней слегка распахнулся, и Нентвиг был занят тем, что хитро манипулируя округлыми ручками, пытался расширить щелочку. Отвернувшись, Эш продефилировал мимо, но девушка окликнула его, и ему пришлось повернуться. "Здравствуйте, господин Эш, а что вы здесь делаете?" -- донесся до него голос Нентвига. Эш медлил: "Добрый вечер". Это единственное, что он смог выдать, но до Нентвига не дошло нежелание Эша общаться с ним, потому что он поднял бокал за его здоровье, а девушка сказала: "Я освобождаю вам место, господин Эш, мне все равно пора на сцену". Нентвиг, который уже порядком нализался, ухватил Эша за руку и, наливая ему бокал, пялился на него пьяно-умиленными глазками: "Нет, ну это ж надо, такой сюрприз". Эш сказал, что ему тоже пора на сцену, и Нентвиг, не выпуская его руку, прыснул со смеху: "Так, к дамочкам на сцену, я тоже, я тоже пойду". Эш попытался объяснить, что он здесь работает. Наконец до Нентвига дошло: "Так вы здесь служите? И хорошее место?" Чувство собственного достоинства не позволило Эшу ответить на этот вопрос односложно и утвердительно; нет, он здесь не служит, он здесь в доле. "Ах, вон оно что, вот какие дела,-- удивленно протянул Нентвиг,-- проворачиваете дела, хорошие дела, явно хорошие,-- он осмотрел набитый до отказа зал,-- и забыли, что есть на свете старый добрый друг Нентвиг, который всегда с большой охотой готов участвовать в чем-то подобном". Он полностью пришел в себя: "Эш, а как дела с поставкой вина?" Эш объяснил: "Что касается этих проблем, то это забота владельца зала". "Так, а все остальное,-- Нентвиг широким жестом руки обвел и зал и сцену,-- это вас касается? Ну, выпейте хотя бы бокальчик", и Эш не смог уйти от того, чтобы не чокнуться своим бокалом с бокалом Нентвига, ему пришлось также подать руку спутникам Нентвига и выпить с ними. Невзирая на все то коварство, с каким Нентвиг обошелся с ним когда-то, он не смог показать свою ненависть к нему, хотя просто обязан был поступить именно так. Он попытался снова представить себе преступление прокуриста; ничего не получалось; в итоге всплывали всевозможные свинства, отвратительные гадости, Эш даже немного вытянулся, дабы держать в поле зрения полицейского, который находился в зале. Но все получалось столь на редкость непонятно и бестолково, что Эш сразу же осознал. бессмысленность своих намерений; несколько неловко и пристыженно он ухватился за свой бокал с вином. Нентвиг поглядывал между тем на старого доброго бухгалтера затуманенным взглядом, и тут Эшу показалось, словно вся эта округлая фигура стремится через свой затуманенный взгляд слиться с равнодушием. Эта морда нанесла ему удар в спину, обвинив в том что он допустил ошибку в бухгалтерском учете, лишила его хлеба и средств к существованию, и в будущем она по-прежнему всегда будет готова сделать то же. Но тем не менее сердиться на него больше уже не получалось. Из запутанного клубка событий торчала рука, грозившая кулаком с мечом, а когда до Эша дошло, что это была рука Нентвига, то все это приняло очертания глупого и даже где-то жалкого случая. Смерть, принятую от руки Нентвига, уже едва ли можно было назвать убийством, а суд, проводимый над Нентвигом, был бы ничем иным, как, собственно, жалкой местью за какую-то там бухгалтерскую ошибку, которой и не было вовсе. Нет, бесполезно предавать прокуриста в руки правосудия, ибо речь идет не о том, чтобы отсечь руку, даже если она и держит угрожающий меч, а о том, чтобы поразить всего его или, по крайней мере, голову. В душе Эша что-то проговорило: "Тот, кто жертвует собой,-- порядочный человек", и он решил впредь не обращать на Нентвига никакого внимания. Маленького толстого человечка снова окутали винные пары, а поскольку музыка заиграла марш гладиаторов, с первыми аккордами которого на сцену начали выходить дамы под руководством Тельчера, то Нентвиг и не заметил, что Эш удалился. Гернерт же сидел с кружкой пива в директорском кабинете и, когда вошел Эш, причитал: "Что за жизнь, что за жизнь,,," Прохаживался, раскачивая в разные стороны головой и всем телом, Оппенгеймер: "Хотелось бы узнать, что вас так взволновало?" Перед Гернертом лежала его записная книжка: "Все сжирают проценты. Для чего горбатится и надрывается наш брат? Чтобы выплатить проценты!" Снаружи доносились шлепки по потным жировым складкам женских тел, и Эша возмутило то, что здесь кое-кто треплется о том, что надрывается, производя на самом-то деле расчеты в записной книжке. Гернерт продолжал причитать: "Нужно отправить сейчас детей на каникулы: это стоит денег... откуда я их возьму?" Тут он нашел понимание со стороны Оппенгеймера: "Дети -- это счастье, дети-- это хлопоты, директор; ну, ну, все образуется, не убивайтесь так уж". В душе у Эша шевельнулась жалость к Гернерту, который был хороший малый; тем не менее на него снова нахлынули реальности жизни, подумалось о том, что вот сейчас вот там, на сцене, должно будет лопнуть трико, чтобы дети Гернерта получили возможность съездить на каникулы. Все-таки где-то матушка Хентьен со своим отвращением к этому делу была права, конечно, совсем не там, где она сама думала. Эш тоже не знал этого; может, это был тот бардак, который наполнял его отвращением и яростью. Он вышел; в кулисах стояли несколько дам, от которых исходил запах пота; Эшу, дабы пройти, пришлось ухватиться за полные руки сзади или спереди на уровне груди и прижаться нижней частью тела, так что некоторые начали кокетливо хихикать. Затем он вышел на сцену и занял свое место в качестве так называемого секретаря у судейского столика. Тельчер с судейским свистком в зубах лежал на полу и внимательно смотрел под мостик, на котором находилась одна из дам, тогда как другая навалилась на нее и притворно пыталась прижать к ковру, само собой разумеется, что всего лишь притворно, ибо та, что внизу, была немкой, которой вменялось в обязанность вскоре освободиться в патриотическом порыве из затруднительного положения. И хотя Эш знал, что это игра краплеными картами, тем не менее он с облегчением вздохнул, когда дама, находившаяся на волосок от поражения, снова оказалась на ногах, он был преисполнен возмущенного сожаления к ее противнице, когда Ирментрауд Крофф ринулась на нее и под национальное ликование зала прижала плечи противницы к борцовскому ковру. Едва начало светать, когда госпожа Хентьен поднялась с постели. Она открыла окно, дабы узнать, какая сегодня погода, Чистое, безоблачное небо простиралось над все еще погруженным в серые сумерки двором -- маленьким четырехугольником, зажатым мрачными стенами. Там, внизу, молча высилась светлая бочка, используемая при уборках. Порывы ветерка доносили запахи города. Она прошлепала наверх к комнате, где жила девушка, работавшая на кухне, и постучала в дверь; ей не хотелось отправляться в дорогу еще и без завтрака, этого только не хватало. Затем она все внимание уделила туалету и надела платье каштанового цвета. Когда Эш зашел за ней, она с неприветливым видом сидела за чашечкой кофе в зале своей забегаловки. "Пойдемте",-- недовольно проворчала она, лишь в дверях вспомнив, что, может быть, и Эш был бы не против выпить чашечку; она пошла на кухню и наспех сварила ему кофе, Эшу пришлось проглотить его стоя. На улице уже играли солнечные лучи, разделявшие длинные тени стен на мостовой, Однако солнечные блики не смогли улучшить их угрюмого настроения, Эш кидал лишь короткие отрывистые фразы: "куплю билеты", "платформа пять". Молча сидели они друг подле друга в купе; лишь в Бонне он высунулся из окна, поинтересовался, есть ли свежая выпечка, и купил ей булочку. Она сердито и с претенциозным видом вцепилась в нее зубами. После Кобленца люди прильнули к окнам, чтобы полюбоваться прирейнскими ландшафтами, оживилась в намерении сделать то же самое и госпожа Хентьен. Эш же, напротив, даже не шевельнулся; местность ему была знакома до пресыщения, к тому же он намеревался приступить к показу красот природы госпоже Хентьен уже после корабля. Ну а сейчас он злился, что она заранее лишала его этого удовольствия, а кроме того, внимала содержательным разъяснениям попутчиков по купе. Так что каждый туннель, прерывавший обзор, был для него словно бальзам на душу, а злость его достигла таких размеров, что в Обер-Везеле он, недолго думая, оттащил ее от окна: "В Обер-Везеле меня как-то угораздило..." Госпожа Хентьен выглянула из окна; вокзал не представлял собой ничего особенного. Она вежливым тоном сказала: "Да, бывает и такое". Но Эш не закончил еще свою мысль: "...проторчать на одном отвратительнейшем местечке, как бы там ни было, а я на нем продержался пару месяцев, из-за девушки в селении... Хильда ее звали". Так он может сойти прямо сейчас и навестить ее, раздраженно заметила госпожа Хентьен, ему вовсе ни к чему принуждать себя к чему-либо ради нее. Но вскоре они оказались в Бахарахе, и Эш впервые в своей жизни испытал чувство беспомощности праздно путешествующего, который стоит на вокзале и у которого целый час времени. В соответствии с его программой завтрак им предстоял бы на пароходе, и только из-за смущения он предложил завернуть здесь в одну из известных ему забегаловок. Но как только они оказались на узких улочках города, тихо и уютно покоившихся в предполуденном свете, перед одним из фахверковых зданий (здание, построенное так, что несущие стены разделены многими деревянными балками, которые по завершении строительства остаются видны снаружи) матушка Хентьен внезапно выдала: "Как бы я хотела жить здесь, это мой идеал". Может, это было украшенное цветами окно, которое произвело на нее такое впечатление, может, не что иное, как просто свободное дыхание полной грудью, которое часто становится недоступным людям в преддверии неизвестного, или, может, запас ее плохого настроения элементарно иссяк,-- короче говоря, мир стал светлее; восторженно глазели они теперь на все вокруг, поднялись даже к развалинам церкви, они даже не знали, зачем они им нужны были, потом заблаговременно поспешили к пристани, чтобы не пропустить пароход, настроение им не испортило даже то, что на пристани пришлось прождать еще добрых полчаса. В пути, впрочем, между ними неоднократно вспыхивали перебранки, ибо гордость госпожи Хентьен никак не позволяла, чтобы единственным, кто знал эти края, был Эш. Она рылась в памяти в поисках знакомых названий, принималась со своей стороны с вытянутой рукой высказывать предположения и поучения и сильно обижалась, что его прямота не пропускала незамеченной ни одну из ее ошибок. Но это не портило им xoрошего настроения, и, прибыв в Санкт-Гоар, они даже пожалели, что приходится сходить с корабля, да, в первое мгновение они даже не знали, зачем они вообще сошли здесь на берег. Деловая цель их поездки как-то потеряла свое значение, а когда в аукционном зале они узнали, что продажа дешевых сортов уже завершилась, то это не расстроило их, у них даже словно гора с плеч свалилась, потому что куда более важным казалось отправиться к парому, который по натянутому тросу направлялся к завлекающе залитому солнцем Гоарсхаузену. Эш, имитируя заботливость солидного предпринимателя, записал цены, зафиксированные на аукционе. "Для другого раза",-- сообщил он, при этом намеренно пропуская слишком уж низкие цены, однако на пароме она вынудила его добавить по памяти пропущенные цены, при этом он смерил госпожу Хентьен пару раз недовольным взглядом. Госпожа Хентьен сидела на раскаленной солнцем палубе парома, с видимым удовольствием она макала палец в воду, очень осторожно так, чтобы не намочить свою кремового цвета кружевную митенку, и что касается ее, то она еще несколько раз охотно пересекла бы Рейн, поскольку странное чувство легкого головокружения, которое возникало, когда она смотрела на проплывающую наискось воду, было приятным, да и посидеть под кронами деревьев открытого ресторанчика тоже доставляло удовольствие. Они ели рыбу, пили вино, а когда дело дошло до сигары, то Эш засомневался в необходимости восхождения, серьезно раздумывая над тем, нужно ли это восхождение матушке Хентьен, тяжеловесно и роскошно расположившейся рядом. Конечно, она не была похожа на других женщин, так что он очень осторожно завел разговор о Лоберге, ему он, собственно, обязан тем, что родилась идея этой прекрасной поездки. Эш похвалил Лоберга за это, дабы после вступления об абсолютно безобидных вещах перейти наконец к настоящей любви; но госпожа Хентьен, от напряженного внимания которой не укрылось, куда он метит, прервала разговор и, хотя она сама испытывала усталость и с куда большим удовольствием отдохнула бы, напомнила о программе, согласно которой им самое время к скале Лорелеи. Эш был возмущен: он из кожи вон лезет, чтобы говорить, как Лоберг, и никакого признания. Наверное, он все еще недостаточно хорош для нее. Он поднялся и заплатил по счету. А пересекая террасу открытого ресторанчика, он обратил внимание на летних отдыхающих; среди них были молодые очаровательные женщины и молодые девушки; Эш никак не мог понять, чего он, собственно, хочет от этой стареющей бабы, даже если она и вправду производит впечатление в своем коричневом шелковом наряде. Девочки были разодеты в легкие светлые летние платьица, а коричневый шелк на улице быстро покрывался пылью и терял свой вид. Несмотря на все это, он не позволял себе расслабиться, надо же ведь совесть иметь и не забывать о Мартине, который томится в тюрьме, не видя солнца, которому отплатили за его жертву черной неблагодарностью, так что тебе здесь, на свободе, пожалуй, даже слишком уж хорошо! И то, что он сейчас месил с госпожой Хентьен пыль по сельской дороге, вместо того чтобы нежиться с прелестной девчушкой где-нибудь на травке, тоже было в самый раз для него, ибо ждать благодарности от этой женщины за свою жертву для него такое же гиблое дело, Кто жертвует собой, тот порядочный человек. Он задумался: а нельзя ли как-нибудь получше преподнести пред ее ясные очи свою жертву, но затем ему вспомнился Лоберг, и он оставил все, как было: хороший человек страдает молча. Когда-нибудь потом, когда, может быть, будет уже слишком поздно, до нее дойдет все это, В душе как-то жалостливо защемило, и он, шагая впереди, снял сначала пиджак, а затем жилетку. Матушка Хентьен с отвращением увидела два огромных влажных пятна, на месте которых рубашка прилипла к лопаткам, а когда он, свернув на лесную дорогу, остановился, чтобы подождать ее, и она догнала его, то ей в нос ударил отталкивающе теплый запах его тела. Добродушным тоном Эш сказал: "Ну как, матушка Хентьен?" "Оденьте пиджак,-- строгим тоном произнесла она, а затем почти что материнским добавила: -- Холодно здесь, прямо-таки холодно, и вы можете простудиться". "Когда переставляешь ножки, то замерзнуть никак невозможно,-- ответил он,-- лучше бы вы расстегнули пару пуговиц на шее". Она; покачала головой, на которой красовалась старомодная расфуфыренная маленькая шляпка: нет, этого сделать она не может, ну как это будет выглядеть! "О, да здесь ведь нас никто не увидит",-- попытался втолковать ей Эш, и эти внезапные уединенность и общность, когда совершенно нет необходимости стесняться друг друга, поскольку никто тебя не видит, повергли ее в смятение, До нее через мгновение дошло, что он, так сказать, доверительно обнажил перед ней свой пот; но она все еще испытывала отвращение, однако теперь это чувство забралось под кожу, тут он в очередной раз оскалил зубы: "Итак, с новыми силами -- вперед, матушка Хентьен, оправдания, будто вы устали, не принимаются". Ей было обидно, ведь он, очевидно, не верит в то, что она может шагать с ним нога в ногу, и с легкой одышкой, опираясь на хрупкий, розового цвета солнцезащитный зонтик, она отправилась дальше. Но теперь Эш занял положение рядом с ней и на более крутых подъемах пытался ей даже помогать, Вначале она кидала на него недоверчивые взгляды, не является ли это непозволительным сближением - и лишь помедлив, взялась наконец за его руку, для того, впрочем, чтобы сразу же отпускать эту опору, даже отталкивать ее, как только показывался идущий навстречу путник или даже ребенок. Они поднимались медленно, и лишь когда, запыхавшись, они остановились передохнуть, то только тогда обратили внимание на то, что их окружало: ломкие от жары куски беловатой глины на лесной дороге, растения, блеклая зелень которых торчала из засохшей почвы, корни, распластавшие покрытые пылью нити по узкой дороге, привядший от жары лес. кусты, в листьях которых проблескивали черные безжизненные ягоды, готовые по осени засохнуть. Они внимали этому, не зная даже, как все это назвать, но когда они достигли первой смотровой площадки и увидели раскинувшуюся перед их взором долину, им показалось, хотя до скалы Лорелеи было еще ой как далеко, что цель достигнута; они присели; госпожа Хентьен аккуратно разгладила сзади коричневый шелк платья, дабы не измять его своим весом. Стояла такая тишина, что до их слуха долетали голоса с пристани и с террасы открытого ресторанчика в Санкт-Гоаре, а также звуки глухих ударов парома о мостик пристани; и обоим необычность такого впечатления была хоть немного, но приятной. Госпожа Хентьен рассматривала сердечки и инициалы, которые были выцарапаны на спинке и сиденье лавки, сдавленным тоном она спросила у Эша, не увековечил ли здесь и он вместе с Хильдой из Обер-Везеля свое имя. Когда же он шутки ради попытался кое-что выцарапать, она попросила его оставить эту затею: явно или неявно, но где бы не ступала нога мужчины, она всегда оставляет после себя оскверненное прошлое. Эш же, которому не хотелось отказываться от своей затеи, спросил, а что если он вдруг в одном из сердечек найдет и ее имя, чем не на шутку рассердил госпожу Хентьен: что он только себе позволяет? Ее прошлое безукоризненно чистое, и в этом она может потягаться с любой молоденькой девушкой. Тому, кто всю жизнь необузданно волочился за бабами, этого, конечно, не понять. И Эш, которого сказанное задело за живое, почувствовал себя низко и подло, ведь он оценил ее ниже тех молоденьких девочек в открытом ресторанчике, некоторые из них вполне могут быть недостойными подать матушке Хентьен даже воды. И ему было приятно, что здесь вот есть человек, который ведет себя однозначно и определенно, человек, который знает, где правая сторона, а где левая, что такое хорошо, а что такое плохо. На какое-то мгновение у него возникло ощущение, будто здесь находится то желанное место, четко и несокрушимо поднимающееся из всеобщего беспорядка, где можно было бы остановиться; но тут возникла мысль о господине Хентьене и его фотографии в забегаловке, она разрушила это его ощущение и уже не покидала его, ему казалось что где-то все же должно быть выцарапано сердечко, в котором сливались бы его и ее инициалы. Он не рискнул коснуться этого вопроса, а просто поинтересовался, где стоял дом ее родителей. Она коротко бросила ему в ответ, что родом из Вестфалин, а все остальное никого не касается, а поскольку до прически добраться ей было нелегко, то она ощупала свою шляпку. Нет, она решительно не может переносить, когда кто-то сует свой нос в дела других людей, а так всегда ведут себя только люди вроде Эша или подобные посетители ее забегаловки, которые не могут себе даже и представить, что не у каждого прошлое состоит из грязи и мерзости. Если такие типы не могут сами овладеть женщиной, то они стремятся, по крайней мере, хотя бы выдумать ей любовную жизнь и прошлое. Негодуя, она слегка отодвинулась от него, а Эш, мысли которого все еще крутились вокруг господина Хентьена, все больше и больше убеждался в том, что она должна быть очень несчастным человеком. Его лицо приобрело кисло-печальное выражение. Возможно даже, что в этом браке по ее бокам гуляли палки. И он сказал ей, что не хотел сделать ей больно. Привыкнув утешать женщин, которые плакали или вообще казались ему несчастными, прикосновением собственного тела, он взял ее руку и погладил ее, То ли вследствие необыкновенной тишины, царившей в природе вокруг, то ли потому, что ею овладела усталость и истома, она не противилась, придав своим мыслям словесную форму, но последние слова были унесены с ее уст порывом ветерка, словно пушинки, она и сама не смогла их расслышать, и теперь она была совершенно опустошена, не способна даже ощущать протест или отвращение. Госпожа Хентьен смотрела на распростертую долину и не видела ее, ей было непонятно, где же она. Те многие годы, прожитые между стойкой забегаловки и парой известных улиц, сжались в одну маленькую точку, и словно в каком-то просветлении ей показалось, что на этом залитом светом месте она сидела всегда. Мир так неведом, что невозможно его ни уяснить, ни понять, и ничто уже более не связывает ее с ним, ничто, кроме веточки с колючими листочками, свисающей над спинкой скамейки, по которой поглаживающими движениями скользят пальцы ее левой руки, Эш спросил себя, не должен ли он ее поцеловать, но желания сделать это у него не возникало, что тоже показалось ему недостаточно хорошим признаком. Так и сидели они, не проронив ни единого слова. Солнце клонилось к западу и начинало светить им прямо в лицо, но матушка Хентьен не воспринимала ни жары, ни жжения напрягшейся, покрасневшей, припавшей пылинками кожи. Казалось даже, словно Эша намеревается окутать сновидение, какая-то полудрема, ибо воспринимая широкие и длинные тени горных вершин в долине расчетливой ловушкой, он все же боялся менять положение и, лишь помедлив, потянулся наконец за жилеткой, которая лежала рядом и в которой были серебряные часы. Наступило время отправляться к поезду, и она безучастно последовала за ним, Спускаясь, она тяжело опиралась на его руку, тоненький розового цвета зонтик от солнца он перекинул через плечо, на нем болтались в такт шагам пиджак и жилетка. Чтобы облегчить ей путь, он расстегнул на ее высоко застегнутой талии пару крючков, и матушка Хентьен смирилась с этим, она не оттолкнула его, когда показался идущий навстречу путник, которого теперь она просто не замечала, Ее юбка из коричневого шелка подметала пыль проселочной дороги, и когда на вокзале Эш усадил ее на скамейку, оставив на минуточку, дабы утолить жажду, она застыла безучастно и беспомощно, ожидая его возвращения. Ей он также принес кружечку пива, и она выпила ее по его требованию. В темном вагоне пассажирского поезда он уложил ее голову на свое плечо. Он не знал, спит ли она, она наверняка и сама не знала этого. Безвольно перекатывалась ее голова по его крепкому плечу.Попытка привлечь к себе ее широкое тело встретила упорное сопротивление, а шпильки, которыми к покачивающейся голове была прикреплена шляпка, представляли серьезную угрозу его лицу. Недолго думая, он сдвинул ее шляпку назад, сместив одновременно и прическу, что придало ей вид подвыпившей женщины.. Запах шелка платья был пыльным и разогретым; лишь изредка улавливался приятный лавандовый аромат, еще сохранившийся в складках, Затем он поцеловал щеку, которая скользнула по его губам, взял наконец ее округлую тяжелую голову в свои руки и повернул к себе. Она ответила на поцелуй полными пересохшими губами, словно зверек, прижавший носик к стеклу, И лишь когда они оказались на пороге ее дома, она немного пришла в себя. Она толкнула Эша в широкую грудь и все еще нетвердыми шагами заняла свое место за стойкой. Там она присела и осмотрела зал забегаловки, который лежал перед ней, словно в тумане. Наконец она узнала Вробека за первым столом и пролепетала: "Добрый вечер, господин Вробек". Но она не видела, что Эш последовал за ней вовнутрь, она также не заметила, что Эш был в числе последних, кто оставил ее заведение. Когда он простился с ней, она безучастно сказала: "Доброй ночи, господа". И тем не менее, выходя из забегаловки, он испытывал особое, почти что гордое чувство: он -- любовник матушки Хентьен. Если ты хоть раз поцеловал женщину, то все, что обычно следует за этим, происходит неизбежно и неотвратимо, возможны, правда, сдвиги во времени, но изменить законы природы никто не в силах. Уж это было известно Эшу наверняка. Тем не менее он никак не мог представить себе продолжение своих отношений с матушкой Хентьен, поэтому для него было кстати, что в обед следующего дня вместе с ним в забегаловку направился и Тельчер; это облегчало встречу с матушкой Хентьен, и вообще -- так было проще. Тельчер придумал кое-что новенькое: нужно было найти негритянку, это придало бы заключительным раундам особую прелесть; он хотел назвать ее "Черная Звезда Африки", и немка после двух раундов вничью должна была в конце концов победить Черную Звезду. Эш немного опасался, что Тельчер начнет расписывать эти африканские планы перед матушкой Хентьен, и предчувствия не обманули его -- не успели они войти в забегаловку, как Тельчер выложил свою новость: "Госпожа Хентьен, а наш Эш должен достать нам негритянку". Она ничего не сообразила, ни вначале, ни потом, когда Эш с искренним недоумением на лице пытался заверить, что не имеет ни малейшего понятия, где ему найти эту негритянку, нет, матушка Хентьен и слушать ничего об этом не желала, она лишь саркастически заметила: "Одной больше, одной меньше, какое это для него имеет значение". Тельчер возбужденно хлопнул его по коленке: "Еще бы, мужичку, к которому дамочки так и липнут, так и липнут, никто не страшен". Эш посмотрел в сторону фотографии господина Хентьена: один из тех, кто ему не страшен. "Да, Эш такой",-- повторил Тельчер. Для госпожи Хентьен это было подтверждением ее плохого мнения, и она попыталась укрепить дальше свой союз с Тельчером; ее взгляд упал на короткие, жестко торчащие волосы Эша, из-под которых проблескивала его лысина, и она почувствовала, что сегодня ей понадобится союзник. Отвернувшись от Эша, она начала хвалить Тельчера; оно и понятно, что мужчина, который знает себе цену, не желает и слышать обо всех этих похабных похождениях, препоручая их лучше какому-то там господину Эшу. Эш раздраженно ответил, что препоручается то, за что следовало бы драться и что, конечно, не по зубам. И в его душе шевельнулось глубочайшее презрение к Тельчеру, которому так ни разу и не удалось уложить Илону в постель. Но спокойно, скоро уже никто не сможет укладывать ее в постель, "Ну, господин Эш,-- поддела его госпожа Хентьен,-- за дело, негритянка заждалась, немедля за работу". "А как же",-- отрезал он и, почти не прикоснувшись к тому, что было на столе, поднялся, оставив слегка озадаченную госпожу Хентьен в обществе Тельчера. Какое-то время он бесцельно бродил по городу. Дел у него не было никаких. Он злился на себя за то, что оставил ее с Тельчером одну, и это в итоге пригнало его обратно. Сложно было предположить, что он еще застанет там Тельчера; и все же ему хотелось удостовериться. Забегаловка была пуста, на кухне он тоже никого не нашел. Значит, Тельчер ушел, и он тоже может удалиться; но ему было известно, что в это время госпожа Хентьен имеет обыкновение находиться в своей комнате, и до него как-то сразу дошло, что именно этот факт заставил его вернуться. Он немного помедлил, затем не спеша поднялся по деревянной лестнице, без стука вошел в комнату. Матушка Хентьен сидела у окна и штопала чулки; увидев его, она тихонько вскрикнула и застыла в испуганной растерянности. Твердыми шагами он подошел к ней, прижал к спинке стула и поцеловал прямо в губы. Пытаясь уклониться и защититься, она замотала головой, хрипло бормоча: "Выйдите... Вам здесь нечего искать". Больнее его насилия была мысль о том, что он пришел от какой-то там чешки или негритянки, что он был в ее комнате, в комнате, куда не входил еще ни один мужчина. Она сражалась за комнату. Но он держал ее крепко, и в конце концов пересохшими полными губами она ответила на его поцелуи, может, для того лишь, чтобы такой уступкой заставить его уйти, потому что в перерывах между поцелуями она снова и снова умудрялась, плотно сжав зубы, повторять: "Вам нечего здесь искать". Наконец она взмолилась: "Не здесь". Эш, уставший от безрадостной борьбы, опомнился, что перед ним женщина, заслуживающая почтения и уважения. Если она желает смены места действия, то почему бы и нет? Он отпустил ее, и она оиеснила его к двери. Когда они оказались на пороге, он хриплым голосом спросил: "Куда?" Она не поняла вопроса, ибо думала, что теперь он уйдет. Эш, наклонившись к ее лицу, переспросил: "Куда?" и, поскольку ответа не последовало, снова обхватил ее с намерением затащить обратно в комнату. Единственное, что было у нее в голове, это защитить комнату. Она беспомощно оглянулась, увидела дверь в соседнюю комнату, в ее душе неожиданно шевельнулась надежда, что пристойность комнаты приведет его в чувство и заставит придерживаться правил приличия, и она взглядом указала на соседнюю дверь; он освободил ей дорогу, но последовал за ней, не снимая руку с ее плеча, словно она была его пленницей. Войдя в комнату, она неуверенно проговорила: "Так, теперь, думаю, вы будете вести себя разумно, господин Эш" и хотела подойти к окну, чтобы открыть потемневшие ставни, но его руки обвили ее сзади, так что госпожа Хентьен не могла сделать ни шагу. Она пыталась освободиться, тут они шатнулись в сторону и, наступив на орехи, чуть не упали. Орехи затрещали под ногами, и когда, желая сохранить запасы, она отпрянула назад и приблизилась к нише, где располагалась кровать, дабы там обрести твердую опору, в голове, словно во сне, промелькнуло: не она ли сама завлекла его сюда? Но мысль эта разозлила ее еще больше, и она прошипела: "Отправляйтесь к своей негритянке,., меня так просто, как своих баб, вам не получить". Она судорожно ухватилась за угол ниши, но зацепилась за занавеску; деревянные колечки на карнизе тихонько застучали; опасаясь повредить хорошую занавеску, она отпустила ее, так что теперь ее беспрепятственно можно было оттеснить в темную нишу к супружеской кровати. Все еще стоя сзади, он завел ее освободившиеся руки за спину и прижал ее к себе, так что ей поневоле пришлось ощутить охватившее его возбуждение. Поэтому ли, или потому, что при виде супружеской кровати ее охватило беззащитное оцепенение, но она сдалась под его задыхающимся напором. И поскольку, не соблюдая особую аккуратность, он срывал с нее одежду и в опасности оказалось ее белье, она сама стала помогать ему там, где у него возникали сложности, подобно осужденной, которая стремилась подсобить палачу; его наполнило почти что страхом то, как все гладко получалось и как матушка Хентьен, когда они оба опрокинулись на кровать, по-деловому улеглась на спину, дабы отдаться ему. И еще больший страх охватил его, когда до сознания дошло, что матушка Хентьен, неподвижно и с застывшим выражением лица, словно она следует своей старой повинности, словно она просто продолжает выполнять свою старую и привычную обязанность, беззвучно и безрадостно смирилась с этим. Только ее округлая голова каталась по покрывалу, будто повторяя постоянное "нет". Ощутив тепло ее обнаженного тела, он всячески хотел показать свою страсть, дабы возбудить с ее стороны такое же желание. Он обхватил ее голову руками, сжал в объятиях, словно пытался выдавить из нее застывшие и не принадлежавшие ему мысли, его губы скользили по некрасивым тяжеловесным поверхностям полных щек и низкого лба, которые оставались напряженными и безучастными, такими же безучастными и напряженными, как та масса, ради которой пожертвовал собой Мартин и которая тем не менее осталась не спасенной. Может, именно так воспринимает жирную массивность Корна Илона, и на какое-то мгновение он испытал чувство удовлетворения, что он поступает подобно ей, и что это справедливо, и что все это происходит для нее и во имя спасения справедливости. О, забыть все, что было, становиться все более одиноким, уничтожить себя самого всей этой несправедливостью, которую носят и которую накапливают, забыть также ту, уста которой ищешь, забыть время, что было и ее временем, время, которое оставило свой отпечаток на стареющих щеках, желание уничтожить женщину, которая жила в то время, дать ей спастись вне времени, застывшей и покорившейся в слиянии с ним! Тут ее губы прижались к его ищущим устам, словно носик зверька к стеклу, и Эш пришел в ярость от того, что душу свою, дабы она не досталась ему, она продолжает прятать за крепко сжатыми зубами. И когда с хриплым бормотанием она наконец открыла губы, он испытал блаженство, какое не испытывал ни с одной из женщин, он влился в нее без остатка, стремясь подчинить ее своей воле, но она была уже вовсе не она, а полученная обратно в подарок, отвоеванная у неизвестного материнская жизнь, забывшая о своем "я", вырвавшаяся за пределы своих границ, исчезнувшая и растворившаяся в своей свободе. Ибо человек, желающий добра и справедливости, желает абсолютного, и Эш впервые обладал женщиной не из похоти, а из жажды слияния, которое возникло, из жажды забытья в этом слиянии, которое, само существуя вне времени, отменяет время, и возрождение человека неизбежно, как неизбежно существование вселенной, которая заключает его в себе, если восторженная воля человека требует, чтобы ему принадлежало то, что единственно должно ему принадлежать -- спасение. Это уж кое-что значит -- быть любовником матушки Хентьен! Есть много мужчин, которые считают, что центральным моментом жизни является близость с определенной женщиной. Эш с некоторых пор освободился от таких предрассудков. Совсем не так, даже если госпожа Хентьен иногда примечательным образом и напирает. Ну, совершенно не так. Для его жизни имеются более весомые и высокие цели. Он остановился возле одного книжного магазинчика недалеко от Ноймаркта (одна из центральных площадей Кельна). Его внимание привлекло изображение Статуи Свободы, золотистого цвета, выдавленное на зеленом полотне; ниже подпись "Америка сегодня и завтра". В своей жизни ему приходилось покупать не так уж много книг, и он сам удивился тому, что вошел внутрь. Книжный магазинчик со своими гладкими прилавками и уютным порядком четырехугольных книг отдаленно напоминал магазинчик по продаже сигар. Он охотно покрутился бы там подольше, чтобы поболтать, но поскольку никто не обратил на него внимание, то он заплатил за книгу и получил в руки пакет, с которым не знал теперь что делать. Подарок для матушки Хентьен? Она, наверняка, не проявит к нему ни малейшего интереса, и тем не менее было нечто, необъяснимым образом слившее воедино эту покупку с матушкой Хентьен. Он еще немного потоптался у витрины. За стеклом на шнуре были развешены яркие тоненькие разговорники, а на их обложках развевались флаги соответствующих стран, словно радостное приободрение для желающего изучать языки. В обеденное время Эш отправился в забегаловку. С неподходящим подарком лучше не соваться, и Эш уселся со своей книжкой у окна; здесь он имел обыкновение после обеда просматривать газету, так почему бы ему не посидеть с книгой. Прошло совсем немного времени, и в пустом зале забегаловки раздался голос матушки Хентьен: "Ну, господин Эш, у вас, видно, уйма времени, если средь бела дня вы можете позволить себе усесться и полистывать книгу". "Вот именно,-- оживленно откликнулся он,-- я вам сейчас ее покажу". Он поднялся и подошел с книгой к стойке. "Ну и..."-- поинтересовалась она, когда он протянул ей книгу; движением головы он показал, что она может посмотреть; она немного полистала ее, чуть задержав свое внимание на некоторых картинках, и просто вернула ему книгу со словами "Ну что ж, прелестно". Эш был разочарован; конечно же, он знал, что она не проявит к такому подарку никакого интереса -- что может знать женщина о более значительных и высоких целях! Однако он оставался стоять у стойки в ожидании чего-то, но случилось только то, что матушка Хентьен сказала: "Вы собираетесь, наверное, всю вторую половину дня торчать там с этой вашей штукой", на что Эш ответил: "И в мыслях не было", с обиженным видом он унес книгу домой. Для себя он решил, что уедет один. Один как перст. И все же он решил изучить эту американскую книжку не только для себя, но и для матушки Хентьен. Каждый день он прочитывал несколько страниц. Вначале он просто просмотрел иллюстрации, и теперь, когда он думал об Америке, ему казалось, будто деревья там не зеленые, луга не многоцветные, небо не голубое, а вся жизнь имеет блестящие и элегантные тона серо-коричневых фотографий или четкие контуры тонко заштрихованных перьевой ручкой рисунков. Позже он углубился в текст. Многочисленные статистические данные хотя и были ему скучноваты, но он был слишком добросовестным человеком, чтобы взять и просто пролистнуть их, ему удалось многое запомнить. Большое внимание он уделил американской полиции и судебным инстанциям, которые, как утверждала книга, были поставлены на службу демократической свободе, так что каждому, кто мог прочитать эту книгу, было очевидно, что там не принято бросать за решетку калеку по требованию безнравственного владельца пароходства; Мартин, значит, может отправляться вместе с ним, Эш перелистнул страницу и на фотографии океанского исполина в нью-йоркском порту почему-то увидел матушку Хентьен в платье из коричневого шелка, у нее в руках -- тоненький розового цвета солнцезащитный зонтик; она прислонилась к поручням, направив взор на толпу прибывающих, а на ящике сидит с костылями Мартин, вокруг раздается многоголосье английской речи. И со свойственной Эшу основательностью он, поколебавшись немного, решил снова найти тот книжный магазинчик, вид которого вызвал тогда у него определенные хорошие воспоминания. Не пересчитывая сдачу, он схватил английский разговорник с привлекательным, выполненным яркими цветами государственным флагом Соединенного королевства и, не медля, начал учить английские слова, а за каждым словом стояло слово "свобода", обрамленное серо-коричневым тоном отдающей шелковистым блеском фотографии, словно слово это растворяло в забытьи и спасало все, что имелось и что было отражено в старом языке. Он решил, что они, общаясь, будут пользоваться английским языком и что с этой целью матушке Хентьен также придется овладеть английским. Но его здоровое пренебрежение ко всему мечтательному не позволяло погрязнуть в пустом прожектерстве: прибыль от его доли росла, и даже если в последние дни посещаемость борцовских схваток несколько упала, то в любом случае он оставался с положительным сальдо в двести марок, которыми он теперь окончательно решил положить начало накоплению денег на переезд; таким образом можно было бы действовать, можно было бы избежать тюрьмы, можно было бы начинать новую жизнь. Теперь его частенько ноги сами приводили к собору. Когда с лестницы собора он осматривал Домплац (название одной из центральных площадей Кельна, в переводе означает "соборная площадь" или "площадь у собора") и видел говорящих по-английски людей, это было словно дуновение свободы, которое воспринимаешь щеками и которое, словно теплый летний ветерок, касается твоего чела. Даже улицы Кельна приобретали другой, можно: откровенно сказать, более невинный облик, и Эш взирал на них доброжелательно, а где-то даже злорадно, Просто сначала нужно оказаться там, по ту сторону этой огромной лужи, тогда и здесь все будет выглядеть совсем иначе. И если случится тебе: как-то вернуться обратно, то группу твою по собору будет водить англоязычный экскурсовод. После представления он подождал Тельчера; они шли в сырой дождливой темноте ночи. Эш остановился: "Значит так, Тельчер, вы постоянно долдонили о вашем ангажементе в Америке: сейчас самое время серьезно заняться этим". Тельчер; обожал разговоры о грандиозных планах: "Если я захочу, то получу там ангажемент, какой только захочу". Эш отмахнулся: "С вашими ножами... Ну а вам не кажется, что там тоже можно было бы организовать схватки борцов или что-то в этом роде?" Тельчер презрительно оскалился: "Вы что же, хотите туда и баб наших прихватить?" "А почему, собственно, нет?" "Они -- ограниченные простушки, Эш, и с этим материалом вы хотите туда! А если уж серьезно... там нужны спортивные достижения, а то, что показывают наши бабы..."-- он снова оскалил зубы, Эш продолжил: "Но можно подобрать спортсменок". "Чушь собачья, нас там только и ждут,-- отрезал Тельчер,-- и где вы наберете так обученных людей?" Тельчер задумался: "Имей эти коровы хоть внешность приятную, тогда еще можно было бы попытаться. Впрочем, отбор можно произвести просто в Мексике или Южной Америке". Эш был не в курсе, и Тельчера злила такая ограниченность: "Нет, при дефиците телок, который у них там имеется... даже если дело не пойдет с борьбой, то для этих коров стойло в любом случае будет уже приготовлено, а путевые расходы и провиант-- в кармане". Это очевидно. В конце концов, а почему не Южная Америка или Мексика? И серо-коричневая фотография в голове у Эша приобрела переливающееся многоцветье юга. Да, это было убедительно. Тельчер сказал: "Эш, ведь вы справились со своим делом действительно хорошо. А теперь послушайте, мы создадим наш новый цирк с бабами, которые того стоят. Я знаю пару человек, которые прекрасно организуют нам всю эту поездку. И тогда мы отправимся со всем нашим барахлом". Эш понимал, что все чертовски смахивает на торговлю девочками. Но ему вовсе ни к чему было ломать над этим голову, борьба ведь легальное дело, а если здесь чем-то, может быть, и попахивает, то что из этого: на счету полиции -- невинный человек, томящийся в тюрьме, и это в значительной степени компенсировало сомнительные моменты. Полиция, работающая на службе свободы и не берущая от владельцев пароходств денег, не будет требовать таких уточнений. Торговля девочками -- это, конечно, нехорошее дело, но в конечном счете матушка Хентьен тоже ведет хозяйство против своих убеждений. И Лобергу не нравится его магазинчик. И все-таки лучше отправить Тельчера вместе с цирком в Америку, чем оставить его метать ножи здесь. Они прошли мимо полицейского, который, скучая, нес патрульную службу под ночным дождем, и Эш охотно заверил бы его, что как бы там ни было, но предъявлять претензии к полиции не стоит, и что она еще получит от него своего Нентвига! Эш придерживался порядка и выполнял свой долг даже в том случае, если его партнер был порядочной скотиной. "Подлая полиция",-- пробормотал он. В свете желтых фонарей асфальт отсвечивал, словно черно-коричневая фотография, и Эш видел перед собой Статую Свободы, факел которой сжигал и спасал все то, что было оставлено из прошлого, предавая все сущее и все мертвое огню; если это и убийство, то не такое, о котором позволительно впредь судить полиции. Во имя спасения. Решение было принято, и когда Тельчер крикнул ему при расставании: "И не забудьте: блондинки и еще раз блондинки, вот кто там пользуется спросом", он понял, что будет искать и доставать белокурых девушек. А до того он должен еще рассчитаться по старым счетам, и затем они отправились бы со всем своим белокурым грузом. Они взирали бы с высокой верхней палубы океанского исполина на мельтешение более мелких судов. Крикнули бы Старому Свету свое последнее "прости-прощай". Может, белокурые девушки завели бы на корабле прощальную песню, пели бы ее хором, и когда корабль, буксируемый на туго натянутом тросе, скользил бы мимо берега, то на берегу, может быть, прогуливалась бы Илона, сама блондинка, и размахивала бы руками, избавленная от всех опасностей, а водная гладь становилась бы все шире и шире. Он, собственно, должен признать, что его возлюбленная была стоящим его партнером: переспали вместе, более об этом матушка Хентьен ничего и знать не хотела. В этом она была похожа на него, имелось множество и других мотивов, которые двигали ею в жизни, а постель была чем-то настолько тайным, что она не решалась произнести даже его название. Каждый раз она снова и снова забывала о существовании любовника, который был у нее только раз и удерживать которого подле себя она не намерена, ему нужно было во второй половине дня во время послеобеденной дремы или ночью, после того как последние посетители расходились по домам, проникать к ней, и каждый раз их сближение было для нее сковывающей ее неожиданностью, которая отступала лишь потом, когда их принимала заполненная сумерками комната и ниша: тогда все растворялось в чувстве безответного одиночества, и темная ниша, где она лежала, и потолок, в который она смотрела, куда-то возносились, скоро начинало казаться, что они уже вовсе и не часть хорошо знакомого ей дома, а свободно плывущий челнок, покачивающийся где-то во тьме и бесконечности. Лишь тогда она начинала осознавать, что рядом присутствует некто, кого она интересует, и это был уже не Эш, это вообще был уже не кто-то, кого она знала, это было существо, которое странно и с силой проникло в ее одиночество, но которое тем не менее нельзя было упрекнуть в насилии, ибо само существо это было частью одиночества, которое это существо и породило, существо, успокаивающее и угрожающее, требующее, чтобы ублажали его желания; поэтому приходилось играть с ним в игры, которых оно настоятельно требовало, и если даже игра была принуждением, то это странным образом было позволено, потому что было частью одиночества, и даже сам Господь Бог закрывал на это глаза. Тот же, с кем она делила ложе, едва ли имел хотя бы малейшее представление о таком одиночестве, и она строго следила за тем, чтобы он не разрушил это одиночество. Он был окружен глубочайшим молчанием, и она не позволяла себе ничего менять в этом молчании, даже если он и воспринимает это неуклюжее молчание за тупость и грубость. Молчание погребало стыд, ибо со словом стыд и возник. То, что она переживала, было не сладострастием, а освобождением от стыда. Он никак не мог понять это молчание, и его подавляла бесстыдная немота, требовательно подкладывавшаяся под него в животной неподвижности. Она не выдала ему ни вздоха, и все в нем измучилось в ожидании крика освободившегося неприглаженного сладострастия -- голоса, вырвавшегося наконец из плена. И, конечно, напрасно он ждал извиняющихся ужимок, с которыми она могла бы пригласить его подремать на своем полном плече. Каждый раз она внезапно и резко прогоняла любовника прочь, словно ей хотелось сразу же уничтожить и его самого, и его соучастие во всем этом: она выталкивала его за дверь, а когда он скользил по лестнице вниз, то ощущал на своей спине ее враждебный взгляд. Тогда ему казалось, что он в чужой и враждебной стране, и тем не менее, осознавая это, он мучительно и со все усиливающейся жаждой постоянно ощущал, как его влекло обратно к ней, ибо погружение в блаженство, бессловесное и безымянное действо в бесстыдстве постели непреодолимо будило жажду принудить женщину к тому, чтобы она признала его, чтобы страсть вспыхнула в ней, словно факел, и обожгла, чтобы в спасительном огне она стала его частицей и из обволакивающей все ночной тишины прозвучал голос, говорящий ему, единственному, "ты", словно своему ребенку. Он не знал уж больше, как она выглядит, она пребывала по ту сторону красоты и уродства, молодости и старости, она стала его молчаливой целью, и спасти ее означало преодолеть эту цель. Вероятно, можно признать, что то, что сейчас происходило между ними, было искусной, превосходящей обычные масштабы чувств любовью, в русле которой он пребывал, и все же Эш каждый раз мучился чувством обиды, когда заходил в забегаловку, а матушка Хентьен, преисполненная страха, что посетители могут что-либо заподозрить, уделяла ему так мало внимания, хотя именно на это, вопреки ее ожиданиям, сразу же и обращали внимание. Он, не мудрствуя лукаво, вообще перестал бы туда заходить, если бы такое его поведение не вызывало разнотолков и речь не шла о дешевых и вкусных обедах. А значит, он старался быть покладистым и не впадать во время своих визитов ни в какие крайности; но это не удавалось, он просто никак не мог угодить матушке Хентьен: как только он показывался в забегаловке, ее лицо сразу приобретало неприветливое выражение, открыто демонстрируя, что его присутствие здесь нежелательно, а если же он оставался, то она ядовитым тоном с шипящими звуками в голосе интересовалась, не найти ли ему убежище у своей негритянки. Тельчер придерживался мнения, что приличия ради следует предложить участие в южноамериканском проекте Гернерту -- проект приобрел бы определенную солидность. Но Гернерт отказался, ссылаясь на свою семью, которую осенью, как толь- ко вступит в силу его новый договор аренды, он хотел забрать к себе. Значит, единственным компаньоном оставался этот ветреный Тельчер. С ним, конечно, не блеснешь, но дело не терпело отлагательства; Эш сразу же приступил к набору спортсменок, отправившись на поиски девушек, которые могли бы поехать за рубеж. Может, и вправду раздобыть еще и недостающую негритянку, это, конечно, была бы суперизюминка. Он снова прочесал забегаловки и бордели, и если он сам испытывал иногда определенные угрызения совести, то только потому, что госпожа Хентьен, узнай она об этом, никогда бы не поверила, что он делает это исключительно из-за специфики своей работы, Чтобы доказать, так сказать, эротическую незаинтересованность и одновременно иметь определенное моральное, равно как и бессмысленное алиби, он распространил свои деловые поиски и на забегаловки, где собирались представители однополой любви, заведения, которые раньше он с опаской избегал, То, что там происходило, оставляло его почти равнодушным, хотя иногда и накатывал страх, когда он видел двух мужчин, которые танцевали, прижавшись щечками друг к другу. В таких ситуациях ему всегда вспоминалось его первое посещение такого рода выгребной ямы и как он, выброшенный в мир парнишка, который и матери-то своей почти не знал (а то, конечно же, убежал бы оттуда и прибежал бы к ней), впервые увидел трансвестита, который в корсете и платье со шлейфом кастратическим голосом пел похабные песни. И когда теперь он снова видел перед собой это дерьмо и погружался в него, то к горлу подкатывало ощущение тошноты, так что матушка Хентьен, эта гусыня, могла бы наконец сообразить, какое удовольствие доставляют ему эти деловые рейды. Видит Бог, что лучше убежать к ней, чем слоняться здесь в поисках чего-то такого, что подобно потерянной невинности. Именно поэтому смешно было надеяться встретить какого-то там президента пароходства в обществе, где эти продажные мальчики были товаром откровенно не для него. Но в этой своре тем не менее следует обращать внимание на все. А поскольку человеку в рискованных жизненных ситуациях всегда нужно самообладание, то Эш воздерживался от того, чтобы заехать смазливым господам в их наштукатуренные физиономии, когда они заводили с ним разговоры; напротив, он был сама любезность, предлагал им сладкие ликеры, интересовался их благополучием, а также -- если они готовы были откровенничать -- источниками доходов и оплачивающими их услуги дядюшками. Откровенно удивляясь, чего ради выслушивает всю эту болтовню, он, однако, навострил уши, когда вдруг промелькнуло имя президента Бертранда; затем очерченный в воображении лишь несколькими слабыми штрихами образ этого знатного человека, едва заметный, но размером больше человеческого роста, начал медленно наполняться цветом, он приобрел характерную нежную окраску и одновременно немного уменьшился в размерах, став более четким и плотным: тот совершал поездку по Рейну на моторной яхте, у него были самые красивые матросы; все на этом сказочном корабле отливало белым и небесно-голубым цветами; однажды он остановился в Кельне, и маленькому Гарри повезло попасть ему в руки; на волшебной яхте они дошли до Антверпена, а в Остенде жили словно боги; правда, обычно он с нашим братом не водился; его дворец расположен в огромном парке возле Баденвайлера; на лужайках пасутся косули, а редчайших сортов цветы испускают нежный аромат; он обитал там, если не находился в дальних странах; никому не позволено туда входить, а друзьями его были англичане и индусы, владеющие неописуемыми богатствами; у него есть автомобиль, такой большой, что его смело можно использовать для ночного отдыха, Он богаче кайзера. Эш чуть не забыл, зачем он сюда пришел, настолько сильно он был обуреваем желанием найти Гарри Келера; а когда ему это удалось, то у него учащенно забилось сердце, однако вел он себя с таким почтением, словно и не ведал, что молодой парень был не кем иным, как проституткой. Он позабыл о своей ненависти, забыл, что Мартину приходится страдать, чтобы эти парни вели прелестную жизнь, да, его почти что охватило чувство ревности, что мальчишке, привыкшему к аристократическому и щедрому обхождению, он не может предложить ничего подобного, разве что только посещение борцовского представления, на которое он самым дружеским тоном и пригласил господина Гарри. Но на того это не произвело ровным счетом ни малейшего впечатления, брезгливым тоном и с отрицательной интонацией он процедил: "Фу", так что Эш невольно залился краской, словно он предложил что-то неподходящее; но поскольку это его еще и разозлило, он грубо отрезал: "Ну да, пригласить на яхту я вас, конечно, не смогу". "Как вам будет угодно",-- прозвучало в ответ разочарованным, но очень сладостным голосочком. Альфонс, толстый белокурый музыкант, сидящий за столом без пиджака, в одной лишь пестрой шелковой рубашке, жировые складки которого угадывались под рубашкой, словно женские прелести, оскалил белые зубы: "Он ведь говорит то, что нужно, Гарри". Гарри выставил свою обиженную физиономию: "Надеюсь, вы не хотели тут никого обидеть, уважаемый". Боже упаси, засуетился Эш, как можно, он просто искренне сожалеет, поскольку ему известно, что господин Гарри привык к более аристократическому обхождению. Гарри, продемонстрировав едва заметную примирительную улыбку, слабо махнул рукой: "Забыто". Альфонс погладил его по руке: "Не спеши обижаться, малыш, много ли здесь тех, кто желает утешить тебя?" С мягкой грустью Гарри покачал головой: "Любовь приходит только раз в жизни". А он ведь говорит, как Лоберг, подумал Эш и сказал: "Да, это так". Может же хоть изредка этот мангеймский идиот бывать правым, а тут именно тот случай, и Эш повторил: "Да, да, это так". Гарри откровенно обрадовался, найдя единомышленника, и благодарно взглянул на Эша, но Альфонс, не желавший слушать что-либо в таком духе, возмутился: "Гарри, а вся та дружба, с которой к тебе относятся, что, ничего не значит?" Гарри покачал головой: "Что такое чуть-чуть доверия, которое вы называете дружбой? Будто любовь имеет что-то общее с вашей дружбой и с этим доверием!" "Да, малыш, а у тебя свое собственное представление о любви",-- ласковым тоном проворковал Альфонс. Гарри говорил словно в полузабытьи: "Любовь-- это большая неизвестность". Эшу вспомнилось молчание госпожи Хентьен, когда Альфонс сказал: "Для бедного музыканта это слишком уж заумно, малыш". Со стороны оркестра понеслись звуки громкой музыки, и Гарри, наклонившись над столом, чтобы не кричать, но быть услышанным, тихо и таинственно проговорил: "Любовь -- это большая неизвестность: это -- двое, и каждый на своей звезде, и ни один из них ровным счетом ничего не может знать о другом. И вдруг, в одно мгновение исчезает рас стояние и перестает существовать время, они растворяются друг в друге и уже ничего больше не знают о себе, да и не нужно им ничего больше знать. Это -- любовь". Эш подумал о Баденвайлере: отрешенная любовь в отрешенном замке; что-то в этом роде было наверняка предназначено Илоне. Размышляя об этом, он внезапно ощутил сильнейшую боль-- никогда не понять ему, такая ли любовь была или какая-то иная та, которой любили друг друга и с которой ладили между собой господин и госпожа Хентьен. Гарри продолжал, говоря словно бы словами из Библии: "Лишь с рождением неизвестности, только тогда, когда неизвестность заводит, так сказать, в бесконечность, может расцвести то, что может считаться недостижимой целью любви, что составляет ее суть: таинство единства... да, это так называется". "Вот тебе и на",-- печально проговорил Альфонс, но у Эша возникло ощущение, словно парню дано высшее знание, и пробудилась надежда на то, что знание, которым обладал этот парень, содержит ответы и на его собственные вопросы. И хотя его мысль никак не лепилась к тем, что были произнесены вслух Гарри, он сказал то, что как-то говорил Лобергу: "Но в таком случае никому не дано пережить другого", душа при этом наполнилась частично радостной, частично горькой уверенностью в том, что вдова Хентьен, поскольку она была еще живой, никак не могла любить своего супруга. Альфонс зашептал Эшу: "Ради всего святого, не говорите в присутствии этого малыша о таких вещах", но было уже поздно, Гарри вперил в него возмущенный взгляд и глухо сказал, на самую малость глуше, чем нужно было: "А я и не живу больше". Альфонс пододвинул ему двойную порцию ликера: "Бедный мальчик, вот после той истории он ведет такие разговоры... тот совершенно погубил его". Эш ощутил себя вернувшимся к реальности; он разыграл ничего не понимающего типа: "Тот это кто?" Альфонс пожал плечами: "Ну тот, великий бог, белый ангел..." "Заткнись, или я выцарапаю тебе глаза",-- зашипел Гарри, и Эш, которому стало жаль малыша, прикрикнул на Альфонса: "Оставь его в покое". Гарри внезапно разразился истерическим плачем: "А я и не живу больше, не живу больше..." Эш оказался в довольно-таки беспомощной ситуации, поскольку не мог прибегнуть к тем же методам, которые привык использовать в обращении с плачущими девушками. Значит, и жизнь этого парня тот тоже разрушил; желая сделать для Гарри что-нибудь приятное, Эш неожиданно выпалил: "Поставить бы нам этого Бертранда к стенке". Гарри взорвался: "Ты не сделаешь этого!" "А почему? Это же должно тебя обрадовать, он ведь наверняка заслужил такое наказание". "Ты, ты не сделаешь этого...-- вопил малыш с безумными глазами,-- ты не смеешь к нему прикасаться..." Эша разозлило, что парень был настолько глуп, что не уловил благого намерения. "Такая мразь подлежит выбраковке",-- настаивал он на своем. "Он не мразь,-- взмолился Гарри,-- он самый благородный, самый хороший, самый красивый на всем белом свете". В чем-то малыш был, конечно, прав, и Эш был уже почти что готов пообещать не трогать Бертранда. "Безнадежно",-- вяло промямлил Альфонс и выпил свой ликер. Гарри, зажав лицо между двумя кулаками и раскачивая головой, словно фарфоровый игрушечный человечек, начал смеяться: "Он и какая-то мразь, он и какая-то мразь"; затем его смех снова сменился всхлипываниями. Когда Альфонс попытался прижать Гарри к своей покрытой шелком жирной груди, Эшу, дабы предотвратить потасовку, пришлось вмешаться. Он распорядился, чтобы Альфонс проваливал отсюда, и обратился к Гарри: "Мы уходим. Где ты живешь?" Парень сник и послушно назвал свой адрес. На улице Эш взял его за руку, словно шел с девушкой, и, один -- обеспечивая защиту, другой-- приняв ее, они оба были почти счастливы. С Рейна налетали слабые порывы ветра. У своей двери Гарри прижался к Эшу, показалось, что он хочет подставить свое лицо мужчине для поцелуя. Эш втолкнул его в дверь. Но Гарри удалось выскользнуть обратно, и он прошептал: "Ты ничего ему не сделаешь", и не успел Эш опомниться, как парень обнял его, неловко чмокнул в руку чуть пониже плеча и исчез в доме. Посещаемость борцовских представлений заметно упала, нужно было что-то делать для их пропагандирования. Не спрашивая согласия остальных, Эш решил на свой страх и риск предложить "Фольксвахт" статью о борцовских схватках. Ho перед грязно-белой дверью редакции он ощутил, что его сюда привело опять-таки что-то другое. Сам по себе этот визит был абсолютно бессмысленным и бесцельным: все это борцовское шоу стало ему безразличным, ведь оно не принесло Илоне ровным счетом ничего, для Илоны должно было бы произойти нечто более важное, вероятно, действовать надо было более решительно, да и ясно ему было, что "Фольксвахт" не даст никакого сообщения, если она до сих пор не сделала этого по каким-то пролетарским соображениям. В принципе позиция социалистической газеты была достойна похвалы: на ее страницах, по крайней мере, просматривалось, где лево, а где право, имелось четкое разделение между буржуазным мировоззрением и пролетарским. Собственно, неплохо было бы обратить внимание матушки Хентьен на этих людей, которые, хотя и были обычными социалистами, но, подобно ей, чертыхались по адресу борцовских представлений, и она не смела бы больше посматривать свысока на социалиста Мартина. Вспомнив о Мартине, Эш оторопел, самому черту, наверное, неизвестно, что он, Август Эш, ищет сегодня здесь, в этой редакции! То, что причиной этому была не борьба, было совершенно ясно. Уже переступая порог редакции, он все еще ломал голову над этим, и только когда редактор самым оскорбительным образом его не узнал, только когда пришлось извлекать на свет Божий ту историю с забастовкой, дабы помочь человеку со столь плохой памятью, только тогда Эшу стало ясно, что дело-то все в Мартине. Он с ходу выпалил: "У меня для вас важная новость". "Ах, забастовка,-- одним жестом редактор попытался приуменьшить значение данного события,-- это дела давно минувших дней". "Конечно-- раздраженно отрезал Эш,-- но Гейринг-то еще в тюрьме". "Ну и что? Он получил свои три месяца". "Так нужно же в конце концов хоть что-то делать!.,"-- не жалея голосовых связок, завопил Эш, что получилось помимо его воли. "Послушайте, да не орите вы на меня столь сильно, ведь не я же его засадил за решетку". Эш не был человеком, которого можно было легко сбить с толку. "Нужно что-то делать,-- яростно и нетерпеливо настаивал он,-- я знаю мальчиков, с которыми ваш порядочный господин Бертранд крутил шуры-муры... они в Кельне, а не в Италии!" -- с триумфом добавил он. "Да они нам известны уже не один год, дорогой друг и товарищ. Или это и есть та новость, которую вы хотите нам предложить?" Эш остолбенел: "Да, но тогда почему вы ничего не предпринимаете? Он ведь пожертвовал собой", "Дорогой товарищ,-- вмешался другой сотрудник редакции,-- у вас, кажется, довольно детские представления о жизни. Но, по крайней мере, вам следовало бы знать, что мы живем в правовом государстве". Он ждал, что Эш теперь попытается как-то объясниться, но тот, застыв, не говорил ни слова, так какое-то время они сидели, уставившись друг на друга, не зная, что сказать, не понимая друг друга, и каждый видел только наготу и отвратительность другого. На щеках Эша от волнения выступили красные пятна, слившись затем с коричневатым опенком кожи. На редакторе, как и в прошлый раз, был легкий коричневый бархатный пиджак, а его полноватое лицо с коричневыми свисающими усами было таким же мягким, как бархат его пиджака и одновременно таким же прочным. В таком сочетании было нечто кокетливое, и это напомнило Эшу напыщенные наряды мальчиков в забегаловках для гомосексуалистов. Он решительно встрепенулся: "Значит, защищаете голубого, который там, наверху? А другой за это должен гнить за решеткой". Он скорчил брезгливую физиономию, продемонстрировав свои лошадиные зубы. Редактор начал терять терпение: "Скажите, уважаемый, а почему, собственно, это так трогает вас?" Эш залился краской: "Вы преднамеренно препятствуете всему, что я могу спасти... статью вы не напечатали; малого, который упрятал его в тюрьму, этого Бертранда, вы защищаете... и вы... вы преподносите себя человеком, выступающим за свободу?!" Он горько усмехнулся, "В вашем лице свобода попала в хорошие руки!" Шут какой-то, подумал редактор, а поэтому ответил спокойно: "Послушайте, это ведь технически невозможно, чтобы мы опубликовали как но вость то, что вы принесли нам с опозданием в недели и месяцы, так что..." Эш подхватился на ноги. "Уж вы от меня еще узнаете новости",-- завопил он и бросился на улицу, громыхнув за собой грязно-белой дверью, которая закрылась лишь после того, как несколько раз хлопнула. На улице он остановился и задумался. Почему он вел себя таким образом? По силам ли ему было изменить то, что все эти социалисты-- мерзавцы? Опять-таки госпожа Хентьен оказалась права, когда презирала эту свору. "Продажные писаки",-- пробормотал он. А ведь он приходил к ним с самыми хорошими намерениями, желая дать им шанс оправдаться перед госпожой Хентьен. Опять самым неприятным образом возобновилось смещение и смешение вещей и точек зрения. Однозначным было то, что редактор вел себя как мерзавец, во-первых, вообще, а во-вторых, потому, что он пытался защищать этого президента Бертранда всеми средствами продажного писаки, да, именно продажного писаки, Ну и конечно мерзавцем был этот господин президент, хотя малыш и не хотел этого признавать, и нельзя ничего было этой скотине сделать. Правда, то, что малыш говорил о любви, опять-таки было правильным. Все относительно! Но одно становилось в высшей степени понятным: госпожа Хентьен не могла любить своего мужа; ее вынудили вступить в брак с этим хмырем. И поскольку Эш думал о мире, окружающем его, с величайшей ненавистью и о мерзавцах, которым, естественно, не место среди людей, тоже, сердце его наполнялось все большей враждебностью к президенту Бертранду, он ненавидел его независимо от его пороков и преступлений. Он попытался представить себе его, как тот восседает с надменным видом, с толстой сигарой в руке на мягком диване у обеденного стола в своем замке, а когда возвышенная картина наконец-то вырисовалась в табачном дыму, то он сравнил ее с изображением франтоватого портного, очень похожим на портрет, который висел над стойкой забегаловки и являл посетителям господина Хентьена. На день рождения матушки Хентьен, который ежегодно надлежащим образом отмечался завсегдатаями, Эш раздобыл маленькую бронзовую Статую Свободы, подарок казался ему исполненным смысла, и не только как напоминание об американском будущем, но и как удачно подходящий к статуе Шиллера, благодаря которой он имел такой успех. В обед он вместе с подарком появился в забегаловке. К сожалению, его постигло разочарование. Если бы он всучил свой подарок где-нибудь втихаря, то, вероятно, она оказалась бы в состоянии воспринять всю прелесть скульптуры; но панический страх, который охватывал ее при любом публичном сближении и проявлении на людях доверительности, настолько ослепил ее, что радость свою она высказала более чем скупо, ничего не изменилось в ее поведении и после того, как он извиняющимся тоном заметил, что, может быть, статуэтка удачно сочеталась бы со статуей Шиллера, "Да, если вы находите..," -безучастно процедила она, и это было все. Конечно, она могла бы использовать и этот подарок для украшения своей комнаты; но чтобы он не воображал себе, что все, что он тащит сюда, может претендовать на столь привилегированное место, и чтобы он раз и навсегда зарубил себе на носу, что она все еще достаточно высоко ставит чистоту своей комнаты, она повернулась и достала статуэтку Шиллера, дабы поставить ее вместе с новой Статуей Свободы на стойку рядом с Эйфелевой башней, Теперь там стояли певец свободы, американская статуя и французская башня, словно символы мыслей, которые были чужды госпоже Хентьен, а статуя протягивала руку, держащую факел, к господину Хентьену. Эшу показалось, что взгляд господина Хентьена оскверняет его подарки, он охотно бы потребовал, чтобы, по крайней мере, убрали портрет; а, впрочем, что бы это дало? Забегаловка, в которой вершил свои дела господин Хентьен, осталась бы в любом случае той же, а для него было даже лучше, что все честно и понятно остается на своем месте. Зачем врать и пытаться скрыть то, что скрыть невозможно! Для себя же он сделал открытие, что привлекла его сюда не только дешевизна угощения, которое он поглощал под взглядом господина Хентьена, но и что ему нужно его лицо для чего-то таинственного, подобного особой и горьковатой приправе к этому угощению: это была та же неизбежная горечь, с которой он позволил оскорбить себя неприветливому поведению матушки Хентьен и ощутил себя все же неизбежно сдавшимся, когда она в тот же момент ворчливо шепнула ему, что ночью он может заглянуть к ней. Вторую половину дня он провел в похотливых мыслях о деловой любовной церемонии матушки Хентьен, В груди снова шевельнулись неприятные ощущения от этой деловитости, которая вступала в такое вопиющее противоречие с ее обычным отрицанием. В какие из ночей набралась она этих привычек? Забрезжила надежда, в которую он и сам не очень-то верил, и появилась уверенность, что все это исчезнет, однажды им нужно просто оказаться в Америке, и мягкость такой надежды растаяла в возбуждении, охватившем его, когда он ощутил в кармане ключ от двери ее дома. Он достал ключ и положил его на ладонь, ощущая гладкое железо стержня. Учить английский язык она, конечно же, отказалась, но дуновение будущего снова ощущалось в этих переулках. Ключ к свободе, подумал Эш. Собор высился серой громадой в поздних сумерках, торчали серые с металлическим отблеском башни, овеваемые ветрами нового и необычного. Эш считал часы, оставшиеся до полуночи. Важнее "Альгамбры" был бы набор девушек для Южной Америки. Целых пять часов, а затем откроются двери дома. Перед глазами Эша стояла ниша для постели, он видел ее, лежащую в постели: будто он скользит к ней, будто она вздрагивает от прикосновения его руки и его возбуждения, все это делает его дыхание частым и хриплым. А ведь еще на прошлой неделе и всегда до того она принимала его в глухой неподвижности, и хотя едва уловимое жесткое вздрагивание было чем-то очень незначительным, все же эта масса приподнялась в одном местечке, пусть крошечном, но все же девственном местечке, и это было подобно сигналу будущего и надежды. Эшу показалось неприличным сегодня, в день рождения матушки Хентьен, шляться по кабакам с проститутками; и он направился в "Альгамбру". Подходя к забегаловке, он уже издали заметил желтый свет, отражавшийся на ухабистой мостовой. Окна с круглыми стеклами были открыты, и внутри была видна "новорожденная", сидевшая с чопорным видом в шелковом платье в окружении шумящих гостей; на столе стояла чаша для пунша. Эш остался в темноте, ему было противно заходить внутрь. Он развернулся и пошел прочь, не для того, чтобы шататься по кабакам; выполняя свой долг, он в ярости понесся по улицам. На мосту через Рейн он прислонился к железным перилам, уставившись в черную воду, У него аж задрожали колени -- столь сильно охватило его желание разорвать корсет, в котором пряталась эта женщина; в обязательно возникшей вследствие этого ожесточенной борьбе должны были хрустнуть прутья из китового уса. С опустошенным выражением лица он потащился обратно в город. В доме уже было темно. Матушка Хентьен, держа в руках светильник, ждала его, стоя наверху лестницы. Он сразу же задул огонек светильника и обнял ее. Но корсет уже был снят, да и не сопротивлялась она вовсе, более того -- одарила его нежным поцелуем. И хотя такое приветствие в высшей степени ошарашило его, и хотя это, вероятно, было не менее новым, чем то вздрагивание, которого он с нетерпением ждал, тем не менее этот поцелуй прояснил ужасным и отвратительным образом, что это входит в ее старую привычку завершать празднование дня рождения нежной любовной вечеринкой; и то, как только что настал с таким нетерпением ожидавшийся момент, как прошло по ее телу исполненное счастья вздрагивание, стало для Эша яростной болью оттого, что прикосновение кожи господина Хентьена к ее телу, которое он в данной ситуации вообще не хотел себе представлять, приводило к такому же вздрагиванию: призрак, от которого он решил, что избавился, восстал снова, с еще большим злорадством и непобедимостью, чем когда бы то ни было прежде, и чтобы победить его, а женщине доказать, что здесь есть только он один, Эш набросился на нее и впился лошадиными зубами в ее мясистое плечо. Ей, должно быть, было больно, но она терпела молча, впрочем, выражение ее лица было таким, словно она проглотила кусочек лимона, а когда он в изнеможении отпрянул, она, словно в благодарность, крепко обняла его, как будто в тиски зажала, своей; тяжелой неуклюжей рукой, да так сильно, что он с трудом мог дышать и сердито пытался освободиться. Но она не ослабила объятий, а сказала-- впервые она заговорила с ним в этой нише -- своим обычным деловым тоном, в котором он, будь он более чутким, смог бы уловить нечто похожее на страх: "Почему ты пришел так поздно?.. Потому что я стала еще на год старее?" Эш был настолько поражен ее необычными словами, что даже не уловил смысл сказанного, да он даже и не пытался уловить, поскольку неожиданное звучание ее голоса было для него словно завершение, словно озарение после долгих и мучительных размышлений, знаком того, что все может быть по-другому, и он произнес: "С меня хватит, я умываю руки". Госпожа Хентьен ощутила прилив крови к голове, вряд ли она хотела ослабить сжимающую его плечи руку, но на душе стало так холодно и тяжело, что рука превратилась в бессильно свисающую плеть, До нее дошло только, что нельзя показывать свое замешательство какому-то мужчине, что надо было дать ему от ворот поворот до того, как он сам от нее уйдет, и, с трудом собравшись, она тихо выдавила из себя: "Пожалуйста, как будет угодно". Эш пропустил это мимо ушей и продолжил: "На следующей неделе я отправляюсь в Баден". Зачем он сообщает ей еще и это? В какой-то мере она ощутила себя польщенной, поскольку намерение покончить свои отношения с ней, видимо, настолько потрясло его, что он решил куда-нибудь уехать. Только если уж он задумал поставить точку, то что-то тут не так, поскольку он сейчас снова уткнулся своими губами в ее плечо. Или он просто жаждет ублажать свою похоть до самого последнего момента? От этих мужчин всего можно ожидать! Тем не менее в ней снова шевельнулась надежда, и хотя говорить ей было еще довольно трудно, она спросила: "Зачем? Там что, тоже девочка, как в Обер-Везеле?" Эш засмеялся: "Да уж, девочка что надо". Госпожа Хентьен была возмущена тем, что он еще и насмехается над ней: "Большое искусство поиздеваться над слабой женщиной". Эш по-прежнему относил сказанное к "женщине" в Баденвайлере, и это рассмешило его еще больше: "Ну, не такая уж она откровенно слабая". Ее недоверие получило новое подтверждение: "И кто же это?" "Секрет". Она обиженно замолчала, терпеливо снося его новые ласки. А между тем спросила: "А зачем тебе другая?" Он не смог не сознаться самому себе, что эта женщина с ее деловыми, даже бюрократическими и все же так странно противоречивыми и благочестивыми ухватками вызывает в нем гораздо больше сладострастия и желания, чем любая другая, и что ему действительно никакая другая не нужна. Она повторила: "Зачем тебе другая? Нужно просто сказать, если я для тебя недостаточно молода". Он ничего не ответил, ибо его внезапно охватило возбуждение и ощущение счастья от того, что теперь она начала говорить, она, которая до сего дня лишь молча с перекатывающейся головой лежала в его объятиях, настолько невозмутимо молча, что для него эта молчаливость всегда была словно наследие со времен господина Хентьена. Она уловила его чувства и не без гордости продолжила: "Зачем тебе молодая, я не уступлю ни одной девушке..." Это же бессмыслица, печально подумал Эш, или она врет. С грустью он вспомнил Гарри; тот говорил: "Любовь бывает только раз", и поскольку госпожа Хентьен просто сказала "да", словно этим она хотела подчеркнуть, что именно он является тем, кого она любит, то становилось ясно, что она говорит неправду: утверждать, что ее тошнит от мужчин, и сидеть, выпивая с ними за одним столом, празднуя свой день рождения, утверждать теперь, что любит только его одного, и быть при этом строгой и деловой. Но, может, все обстояло и не так; у нее ведь не было детей. Его желание однозначности и абсолютности снова натолкнулось на непреодолимую стену. Если бы только все это было в прошлом и решенным делом! Поездка в Баденвайлер казалась ему в этот момент необходимым начальным аккордом, неизбежной прелюдией к поездке в Америку. Очевидно, она почувствовала его мысли о поездке, поскольку спросила: "А как она выглядит?" "?" "Ну, та, баденская девушка?" Так как же выглядит Бертранд? И отчетливее чем когда-либо он ощутил, что Бертранд предстает в его воображении только в облике Хентьена. Он резко ответил: "Фотографию нужно убрать". Она не поняла: "Какую фотографию?" "Ту, которая внизу...-- он опасался называть имя,-- ту, которая над Эйфелевой башней". Наконец до нее дошло, но она воспротивилась, поскольку он хотел влезть в ее дела: "Она еще никому не мешала". "Именно поэтому",-- настаивал он. Вдруг он понял, что тот спор, который он должен разрешить с Бертрандом, является спором и с Хентьеном, и продолжил свою мысль: "И вообще, нужно поставить точку". "Только вот...-- задумчиво отвечала она и, пытаясь не согласиться, добавила: -- точку в чем?" "Мы уезжаем в Америку". "Да,-- сказала она,-- я знаю". Эш приподнялся. Он охотно начал бы прохаживаться по комнате, как он имел обыкновение делать, когда его что-то занимало, но в нише не было места, а по комнате были рассыпаны орехи. Так что он уселся на краю кровати. И хотя он хотел всего лишь повторить сказанное Гарри, речь эта в его устах прозвучала совсем по-другому: "Любовь возможна только на чужбине. Если хочешь любить, должен начинать новую жизнь, уничтожив все старое. Лишь в новой жизни, где все прошлое настолько мертво, что и забывать-то его не нужно, два человека могут так слиться воедино, что для них уже больше не будет существовать прошедшего да и вообще никакого времени". "У меня нет прошлого",-- обиженно протянула матушка Хентьен. "Тогда,-- Эш скорчил злую гримасу, которую, к счастью, госпожа Хентьен в темноте не рассмотрела,-- тогда нельзя больше говорить неправду, ибо правда превыше всего и правда не имеет времени". "Я никогда не говорила неправду",-- защищалась матушка Хентьен. Эш не позволил ввести себя в заблуждение: "Правда уже не имеет ничего общего с миром, и с Мангеймом тоже...-- он почти кричал,-- ничего общего с этим старым миром". Матушка Хентьен вздохнула. Эш пристально посмотрел на нее: "Тут нечего вздыхать; чтобы стать свободным самому, следует освободиться от старого мира..." Матушка Хентьен продолжала озабоченно вздыхать: "А что будет с заведением? Продадим его?" Эш убежденно сказал: "Без жертв не обойтись... даже наверняка, ибо без жертв не бывает избавления". "Уезжая, мы должны пожениться,-- и снова в голосе зазвучали нотки страха,-- ...я слишком стара для тебя, чтобы на мне жениться?" Эш, сидя на краю кровати, рассматривал ее в свете мерцающей свечи. Его палец нарисовал цифру 37 на поверхности пуховика, Он мог бы принести ей торт с тридцатью семью свечами, но лучше уж так, она ведь скрывает свой возраст и просто бы. рассердилась. Он рассматривал ее тяжеловесные неподвижные черты и вдруг ощутил, что куда охотнее смотрел бы на нее еще более старую. Так ему показалось надежнее, он и не знал, почему. Стань она в одно мгновение молодой, лежи она тут в легкомысленной одежде девушки, труба дело было бы с жертвой. А жертва должна быть, ее масштабность должна расти с возрастом, дабы порядок пришел в этот мир и Илона была защищена от ножей, дабы всему живому снова вернуть состояние невинности, дабы ни одной душе не приходилось больше гнить в тюрьме. Мир показался ему ровным, бесконечным и гладким коридором, и он задумчиво произнес: "Пол в забегаловке нужно покрыть коричневым линолеумом, было бы неплохо". В душе у матушки Хентьен снова шевельнулась надежда "Да, а также покрасить весь дом, он уже в довольно плохом состоянии... все эти годы ничего не делалось,., но если ты хочешь в Америку?.." У Эш повторил: "Все эти годы..," Матушка Хентьен почувствовала, что снова должна оправдываться: "Нужно откладывать деньги, а тут переносишь все из года в год... а время идет...-- затем она добавила:--... и ты стареешь". Эш разозлился: "Если нет детей, то откладывание это -- просто смешно... для меня тоже никто не откладывал". Но матушка Хентьен не слушала. Хотелось бы ей знать, стоить ли начинать покраску своего заведения; она спросила: "Ты возьмешь меня с собой в Америку... или какую-нибудь молодую?" Эш грубо отрезал: "Что за вечные определения: "молодая" или "старая".,, тут ведь нет больше ни молодых, ни старых... потому что нет вообще никакого времени больше..." Эш запнулся, Тот, кто стар, не сможет иметь детей. Может, это тоже являлось жертвой. Но в состоянии невинности ни у кого не бывает детей. Девственницы не имеют детей. И, юркнув обратно в кровать, он закончил: "Тогда все будет прочно и надежно. А то, что у кого-то за плечами, не может больше иметь никакого значения". Он взбил пуховик и заботливо натянул его на плечи матушки Хентьен, После этого взял латунный колпачок для гашения свечей, который висел на светильнике и которым тоже, наверное, пользовался в подобных ситуациях господин Хентьен, и прихлопнул им огонек мерцающей свечи. По дороге в Баден лежал Мангейм. И Эш напомнил самому себе, что перед друзьями тоже существуют обязательства. Уже довольно длительное время его что-то угнетало, теперь он знал, что взносы своих друзей нельзя оставлять в столь быстро исчерпывающем себя деле. То, что они смогли получить пятидесятипроцентную прибыль, было, конечно же, прекрасно, но сейчас речь шла о том, чтобы эта прибыль оказалась в безопасном месте. Прочь из этого дела. Его собственные триста марок были уже в другом деле. Окажись они потерянными, эта было бы просто справедливо. Ибо заработать пятьдесят процентов да к тому же жить два месяца и неплохо жить -- где уж тут та жертва, посредством которой хотелось освободить Илону? А финансировать бегство в американскую свободу бешеными деньгами -- это тоже было довольно-таки неправильным расчетом! Самое время, значит, чтобы эта затея с борьбой квакнула вместе с денежками. Матушка Хентьен оказалась, стало быть, совершенно права, когда предсказывала, что в итоге он и весь этот бабский театр переживут стыд и позор.