стонала... когда едва
начало светать, я ушел...  Я страшно  боялся  увидеть глаза больной старухи,
детей...  для  нее  было  вполне  естественно,  что  мужчина лежал  рядом  с
женщиной, а  я...  я больше  не мог  и ушел. Она  проводила  меня к воротам,
смирная как овечка, милыми движениями изобразила, что отныне она моя, завела
еще  в хлев,  надоила молока,  дала  хлеба и  курительную  трубку,  возможно
оставшуюся  от  мужа, а потом спросила,  нет, вернее,  покорно и почтительно
попросила:  "Придешь  сегодня  вечером, а?.." Но я больше не пришел, не  мог
себя превозмочь, перед глазами все  время  была душная изба, дети,  старуха,
тараканы, бегающие по полу... А ведь я был благодарен ей, даже  теперь думаю
о ней с  каким-то нежным  чувством...  вспоминаю,  как она доила корову, как
дала  мне  хлеба,  как отдала свое  тело... Сознаю, я  обидел ее тем, что не
пришел... А другие... другие  этого не поняли... Все мне  завидовали,  такие
они были несчастные, заброшенные, что даже в этом завидовали. Каждый день  я
собирался пойти к ней, и всякий раз...
     -  Господи,  ну что  там  еще! -  воскликнула  Кристина, рывком  села и
прислушалась.
     "Ничего", -  хотел  было сказать  он, но тоже насторожился.  Где-то  за
стеной  вдруг  раздались  громкие  голоса, шум,  началась  суматоха,  кто-то
кричал, кто-то смеялся, кто-то приказывал. Что-то случилось.
     - Подожди. -  Фердинанд спрыгнул с кровати. Мгновенно одевшись, подошел
к двери и прислушался. - Сейчас узнаю, что там.

     Что-то  случилось.  Подобно  тому,  как  человек  со  стоном  и  криком
просыпается  в испуге  от кошмарного  сна,  так и в  тихо  урчавшем пока что
гостиничном  притоне  вдруг раздались  глухие раскаты  и началось непонятное
клокотание. Шум, беготня по  лестнице, дребезжание окон,  телефонные звонки,
топот в коридорах. Громкие разговоры, крики,  требовательный стук в дверь  и
резкие голоса, явно не принадлежавшие клиентам этого дома, твердые шаги,  не
похожие на шлепанье босых  ног. Что-то случилось. Взвизгнула  женщина, шумно
засорили мужчины,  что-то опрокинулось,  наверное стул,  на улице  тарахтела
автомашина. Весь  дом  взбудоражен. Наверху  кто-то пробежал по комнате,  за
стеной  подвыпивший  клиент  что-то  испуганно  говорит своей  приятельнице,
справа  и слева  двигают  стулья, скребут ключом  в замке, весь дом гудит от
подвала до чердака, каждая ячейка этого человеческого улья.
     Фердинанд  возвращается от  двери.  Он  побледнел,  нервничает,  у  рта
обозначились две глубокие складки.
     - Ну что? - спрашивает Кристина, все еще сидя в кровати.
     Когда он включает свет, она испуганно прикрывается одеялом.
     - Ничего, - цедит он сквозь зубы. - Патруль, очередная проверка отеля.
     - Кто?
     - Полиция!
     - К нам тоже зайдут?
     - Вероятно. Ты не бойся.
     - Нам что-нибудь будет за это?.. За то, что я с тобой?..
     -  Нет, не бойся. Документы у меня при  себе, у портье  я  записал свою
фамилию, не волнуйся, я все улажу. В мужском общежитии  в Фаворитене,  где я
жил, такие проверки  бывали,  обычная формальность...  Правда... - лицо  его
помрачнело,  - эти  формальности всегда  касаются только нас.  Только нашего
брата они поднимают среди ночи, только за  нами гоняются как собаки... Но ты
не бойся, я все улажу... а сейчас оденься, пожалуй...
     - Потуши свет.
     Она все еще стесняется его. Руки у не будто свинцовые, ей стоит немалых
усилий натянуть на себя белье и платье. В изнеможении она  опять садится  на
постель.  С первой же секунды в этом ужасном доме чувство страха не покидало
ее, и вот теперь оно стало паническим.
     На первом этаже продолжают стучаться в двери. Слышно, как там ходят  от
комнаты к  комнате. И  каждый  стук  отдается ударом  в  перепуганном сердце
Кристины. Фердинанд подсаживается к ней, гладит ее руки.
     -  Я виноват, прости. Я должен был предвидеть, но... я  не  знал ничего
другого, а мне хотелось... мне так хотелось побыть с тобой. Прости.
     Он гладит ее руки, по-прежнему холодные и дрожащие.
     - Не бойся, -  успокаивает он, - тебе ничего не сделают. А если... хоть
один  из проклятых псов обнаглеет, я им покажу. Со мной у них не  выйдет, не
для  того я четыре года  валялся  в грязи,  чтобы позволить  каким-то ночным
сторожам в мундирах измываться над собой, нет уж, они у мня попляшут.
     - Не надо! -  испугалась Кристина, увидев, как он  нащупывает в кармане
револьвер. - Умоляю тебя, не горячись! Если  ты  хоть немножко  любишь меня,
веди себя спокойно, лучше я... - Она не договаривает.
     Теперь слышно, как  шаги поднимаются по лестнице. Кажется, будто совсем
рядом. Их комната третья, в  первую уже стучат. Оба затаили дыхание,  сквозь
тонкую дверь слышен каждый звук. С первой комнатой разделались быстро, вот и
вторая. Тук-тук-тук, трижды  по дереву, потом распахивается  дверь, и чей-то
пьяный голос кричит:
     - Вам больше делать, как приставать к порядочным людям по ночам? Ловили
бы лучше бандитов!
     -  Ваши документы!  - звучит в ответ  строгий бас.  Затем,  чуть  тише,
что-то добавляет.
     - Моя невеста,  да-да,  невеста, - громко  и с  вызовом  говорит пьяный
голос, - могу доказать. Мы уже два года встречаемся.
     По-видимому, этого достаточно, дверь с шумом захлопывается.
     Сейчас их черед. От соседнего порога  четыре-пять шагов. Вот они:  топ,
топ,  топ...  У  Кристины замерло  сердце. Стучат.  Фердинанд спокойно  идет
навстречу  полицейскому инспектору, который тактично  стоит в дверях. У него
круглое, вполне добродушное лицо с  кокетливыми усиками, только вот воротник
мундира,  наверное,  ему давит,  и приятное  в  общем-то  лицо  побагровело.
Нетрудно представить  себе,  как  он  выглядит  в  штатском костюме или  без
пиджака,  как  приглашает на  танец, качнув чуть  захмелевшей  головой... Но
сейчас он, нахмурив брови, спрашивает:
     - Документы при вас?
     Фердинанд останавливается перед ним.
     - Вот. Если угодно, могу  предъявить и военные,они  всегда при мне, мы,
фронтовики, привыкли, что к нам из-за всякой чепухи придираются.
     Инспектор,  не  обращая внимания на резкий тон, сличает удостоверение с
регистрационным  бланком,  потом  мельком  оглядывает   Кристину,   которая,
отвернувшись, сидит на  стуле, будто на скамье подсудимых. Еще  раз взглянув
на Кристину, уже мягче инспектор спрашивает:
     -  Вы знаете даму лично... то есть... давно  знакомы  с ней? -  Он явно
хочет проявить снисходительность.
     - Да, - отвечает Фердинанд.
     Козырнув,  инспектор  поворачивается  к  двери.  Взглянув  на Кристину,
униженную, вырученную  лишь  его  словом,  Фердинанд  в  ярости делает шаг к
полицейскому.
     -  Позвольте спросить...  вот такие  ночные  налеты  устраивают также в
отеле "Бристоль" и других отелях на Ринге или только здесь?
     Инспектор, с подчеркнуто служебной миной, пренебрежительно отвечает:
     -  Я  не  обязан девать вам  справки, я лишь  исполняю  приказ. Скажите
спасибо, что я не очень придираюсь, ведь может оказаться, что данные о вашей
даме в регистрационном  бланке  не столь уж, -  он подчеркнул это  слово,  -
основательны.
     Фердинанд сжимает  кулаки,  его душит злоба, он прячет руки за  спиной,
чтобы  не ударить по физиономии посланца государства; однако инспектор, судя
по всему, привык к подобным вспышкам и,  не удостоив его взглядом,  спокойно
закрывает  за собой дверь. Разъяренный Фердинанд даже не сразу вспоминает  о
Кристине, которая не сидит, а  скорее лежит бездыханным трупом на стуле.  Он
ласково гладит ее по плечу.
     - Видишь, он  даже не спросил твоей фамилии... Обычная  формальность...
вот  только этими  формальностями они отравляют  жизнь и  доводят  людей  до
отчаяния.  Неделю  назад  я  читал,  что...  да,  вспомнил...  одна  девушка
выбросилась из окна, испугалась,  что ее отведут в  полицию, будут проверять
на венерические заболевания... сообщат матери... И она предпочла броситься с
третьего  этажа...  Я  прочитал  об  этом  в  газет,  две строчки, всего две
строчки...    Действительно,    мелкое    происшествие,    мы   ведь    люди
неизбалованные... по  крайней мере  похоронят  в  отдельной  могиле, а не  в
общей, как прежде...  да, дело  привычное... в день  умирает десяток  тысяч,
чего уж там один человек, тем более такой, как мы, с которыми все дозволено.
Да,  в хороших  отелях государство  щелкает  каблуками и  держит детективов,
только чтобы у дам  не  украли драгоценности, там никто не выслеживает ночью
так называемого гражданина... А меня стесняться нечего.
     Кристина  еще ниже опускает  голову. Ей вдруг вспомнились слова немочки
из  Мангейма:  "... ночью  тут только и  ходят  из номера  в  номер".  И еще
вспомнилось: белоснежные  широкие постели и утренний  свет,  двери,  которые
закрываются легко и бесшумно, будто резиновые, мягкие ковры ваза с цветами у
кровати. Конечно, там все могло быть красиво, хорошо и легко, а здесь...
     Ее  передергивает  от  омерзения.  Фердинанд,  не   зная,  чем  помочь,
бессмысленно повторяет:
     - Ну успокойся, успокойся. Все прошло.
     Но застывшее  тело не  перестает вздрагивать под  его ладонью. Что-то в
ней оборвалась, нервы не выдержали  чрезмерного напряжения  и трепещут,  как
телеграфные провода на  ветру. Она не слушает его, она только прислушивается
к стуку, который продолжается от дверей к дверям, от человека к человеку.
     Теперь они  на верхнем этаже. Стук внезапно усиливается.  Все  громче и
громче повторяется:  "Откройте!  Именем закона!" Наступает  короткая  пауза,
Кристина и Фердинанд напряженно слушают. Опять барабанят в дверь,  но уже не
костяшками пальцев, а кулаками. "Откройте! Откройте!" - повелительно рявкает
голос. Судя по всему, там отказываются подчиняться. Раздается свисток, топот
множества ног вверх по лестнице, и  - четыре, шесть, восемь кулаков начинают
молотить по двери: "Немедленно откройте!" Затем следуют оглушительные удары,
треск дерева и - женский крик, панический, душераздирающий, пронзивший  весь
дом насквозь. Грохочут упавшие стулья, кто-то  кем-то  борется, шмякаются на
пол тела, будто мешки с камнями, женский крик переходит в глухой вой.
     Кристина и Фердинанд переживают все так, словно это  происходит  с ними
самими.  Рассвирепевший  мужчина  борется  там  с  полицейскими,  полуодетую
женщину схватили  за руку заученным приемом,  и  она, извиваясь, кричит: "Не
пойду, не пойду!" - кричит, как затравленный зверек. Звенит разбитое стекло,
наверное, выдавили окно  в схватке. А теперь вдвоем  или  втроем  тащат  ее,
волокут по полу...  через все  стены  слышно,  как она барахтается и как они
пыхтят. И вот - ее тащат по коридору, по лестнице, все тише, все подавленнее
звучат  вопли перепуганной жертвы: "Не пойду, не пойду! Пустите! На помощь!"
- пока совсем не замирают внизу. Заводится  мотор  автомашины. Все. Птичка в
клетке.
     Стало  тихо,  гораздо тише, чем раньше.  Страх тучей  окутал весь  дом.
Фердинанд,  подняв Кристину  со стула, целует ее в холодный лоб. Она лежит в
его объятиях вялая, неподвижная, словно утопленница. Он целует ее в губы, но
они сухие, бесчувственные.  Он  сажает ее на постель,  она валится навзничь,
бессильная, опустошенная. Он гладит ее  по  голове.  Наконец  она  открывает
глаза.
     -  Пойдем! -  шепчет она.  - Уведи меня отсюда,  больше не могу,  я  не
выдержу  здесь  больше  ни  секунды.  -  И  внезапно, в  приступе  отчаяния,
бросается перед ним  на колени. Уйдем, прошу тебя, уйдем из этого проклятого
дома.
     - Деточка,  но куда...  только начало  четвертого, до  поезда еще два с
половиной часа. Куда мы пойдем, лучше отдохни немного.
     - Нет, нет. - Она бросает безумный, полный отвращения  взгляд на смятую
постель.- Прочь, прочь отсюда! И больше никогда... вот так... никогда!
     Внизу,  у  конторки  портье,  полицейский  делал  какие-то  пометки  на
регистрационных бланках.  Подняв  глаза, он кольнул быстрым  зорким взглядом
спустившуюся по лестнице парочку. Кристина  покачнулась, Фердинанд поддержал
ее,  но  полицейский  опять  склонился  над бумагами. И  в  тот  миг,  когда
Кристина,  выйдя  на  улицу,  почуяла  свободу,   она  вздохнула   с   таким
наслаждением, будто ей еще раз подарили жизнь.

     До утра еще долго. Но фонари, кажется, уже устали гореть. Все, кажется,
устало:  переулки  - от  своей пустоты, дома  - от  погруженности  во  мрак,
магазины -  от  запертости, а несколько блуждающих фигур устали  нести самих
себя.  Тяжелой  рысью,   опустив  головы,  лошади  везут   к  рынку  длинные
крестьянские  повозки  с овощами;  встречного  прохожего  они обдают на  миг
влажным  терпким  запахом;  потом по  брусчатке громыхают  молочные фургоны,
дребезжа оцинкованными бидонами,  и снова все тихо,  серо и мрачно. У редких
прохожих - подручных пекарей,  уборщиков  каналов и еще  каких-то  рабочих -
невыспавшиеся, сердитые лица, похожие на серые маски; глядя на них, кристина
и Фердинанд остро ощущают это предрассветное настроение - взаимную неприязнь
сонного  города и спешащих на  работу  людей. Молча шагают они в  темноте  к
вокзалу. Там, в приюте для бесприютных, можно посидеть и отдохнуть.
     В  зале  ожидания  они  присаживаются  в  углу. Вокруг на скамьях  спят
мужчины, женщины, обложившись сумками, пакетами, свертками, да и сами спящие
напоминают  смятые пакеты, заброшенные какими-то судьбами в пустоту. Снаружи
время  от  времени   слышится  пыхтение,  лязганье,  стоны:  это  перегоняют
локомотивы, пробуют пар в котлах, сцепляют вагоны.
     - Ну что ты  все об  этом думаешь,  -  говорит  Фердинанд. -  Забудь, в
следующий раз постараюсь, чтобы такого не было. Вижу, что обиделась, но ведь
моей вины тут нет.
     - Да, конечно, - говорит она, глядя перед собой, - вина не твоя. Но чья
же? Почему  это всегда  случается с нами,  ведь мы никому не  сделали ничего
плохого... Стоит только  ступить шаг, как на тебя накидываются... Никогда  я
много не  требовала от  жизни, один раз  поехала  в отпуск, хотела отдохнуть
неделю-другую  как люди,  весело  и  легко, и вот  беда с матерью...  И один
раз... - Она умолкла.
     - Деточка,  будь же  разумной,  ну что  особенного стряслось... кого-то
искали, проверяли документы, это же чистая случайность.
     - Да,  конечно.  Всего лишь случайность.  Но  то, что произошло... тебе
этого  не понять, нет, Фердинанд,  тебе не понять,  для этого  надо родиться
женщиной. Ты  не представляешь, что  думает  об  этом женщина... ведь  вякая
девушка,  деже девочка, еще ничего не понимая, мечтает, что когда-нибудь это
произойдет: она останется наедине  с мужчиной  которого любит... Все об этом
думают... и ни одна не знает, не может вообразить, как это будет, сколько бы
ни рассказывали ей  подруги. Но каждая девушка,  каждая женщина представляет
себе это как праздник... как что-то, не могу точно сказать... ну что-то, для
чего,  собственно,  и существуешь,  что  придает  смысл  жизни... Годы, годы
мечтаешь об этом, рисуешь себе, нет, не рисуешь, тут  ничего  не придумаешь,
немыслимо,  можно только мечтать как  о чем-то прекрасном, грезить - знаешь,
так смутно, неясно... и вот... и  вот теперь... ужас, мерзость... Нет, когда
все  рушится,  это  невообразимо, невозможно...  ведь  если  все осквернили,
замарали, этого уже ничем больше не поправить, никогда...
     Он  гладит  ее  руку,  но Кристина,  словно не  замечая  его, оцепенело
смотрит на грязный пол.
     - Подумать только, что это зависит исключительно от  денег, от гнусных,
презренных  денег.  Два-три банкнота -  и  можно было бы  уехать за город на
машине...  Куда-нибудь,  где  за  тобой  никто  не   следит,  где  мы  одни,
свободны... Ах, как это было бы чудесно, полное приволье, блаженство... Да и
ты бы чувствовал себя иначе, ничего бы тебя не смущало, не тяготило... Но мы
как  бездомные  собаки -  вынуждены  забираться  в чужой сарай,  откуда  нас
выгоняют плеткой... Господи, если б я знала, что все получится так ужасно...
-  Но,  увидев его  лицо,  она быстро добавила: - Нет, нет,  ты  не виноват,
просто я не  могу избавиться от  ужаса,  он еще сидит во  мне...  Теперь  ты
понимаешь, почему у  меня  так мерзко на душе. Дай мне немного времени,  это
пройдет...
     - Но ты приедешь... приедешь еще?
     Тревога, прозвучавшая  в его вопросе, была ей приятна как первый теплый
отклик.
     - Да, - говорит она. -  Приеду, не сомневайся. В следующее воскресенье,
только... Ну ты сам знаешь... только об этом прошу...
     - Да, - вздыхает он, - понимаю, понимаю.
     Она уехала.  Фердинанд  поплелся  в  буфет  и  выпил две  рюмки  водки.
Пересохшую глотку обожгло как огнем. Он снова  обрел способность двигаться и
вышел на улицу. Шагая все быстрее и быстрее, он энергично размахивал руками,
будто  сражался  с невидимым противником. Прохожие удивленно оглядывалась на
него.  На стройке тоже обратили внимание,  что  обычно скромный и сдержанный
десятник был в тот день груб с подчиненными и раздражался по всякому поводу.
Кристина сидит на почте, как и прежде, молчаливая, подавленная,  выжидающая.
И вспоминают они друг о друге не с любовью и страстью,  а с некой жалостью и
сочувствием. Так думают не о возлюбленном, а о товарище по несчастью.

     После той первой встречи  кристина каждое воскресенье ездит в Вену. Это
ее единственный  выходной  день,  летний отпуск уже использован. Они  хорошо
понимают друг друга. Слишком усталые, слишком разочарованные, чтоб воспылать
страстной,   всепоглощающей  и  преисполненной  надежды  любовью,  оба   уже
счастливы тем, что нашли, кому можно довериться. Всю неделю они копят на это
воскресенье. Копят деньги, ибо этот единственный день хотят провести вместе,
отказавшись от вечной экономии, зайти в ресторан, в кафе, в кино, не скупясь
особенно на траты, не подсчитывая каждый шиллинг. И всю неделю они сберегают
слова  и чувства,  обдумывают, что  расскажут  друг  другу,  зная и  радуясь
заранее, что будут  выслушаны  с искренним  сочувствием и пониманием.  После
долгих лишений уже одно это значит  для них очень много, и  этого маленького
счастья они ждут, отсчитывая с нетерпением понедельник, вторник, среду и еще
нетерпеливее четверг, пятницу и субботу. Между собой они соблюдают некоторую
дистанцию. Они не произносят известных  слов, которые обычно легко слетают с
уст влюбленных, не говорят о свадьбе и о том, что навеки будут вместе, - все
это так нереально и далеко,да, собственно,  еще и не началось  как  следует.
Приезжает она обычно около девяти;  ночевать с субботы на воскресенье в Вене
она не хочет, для одной номер в  гостинице  слишком  дорого стоит, а  вдвоем
боится -  еще  не забылись те  ужасные часы. Он  встречает ее,  они ходят по
улицам, сидят  на скамейках в парке, ездят на электричке  за город, обедают,
бродят  по  лесу. Им  не надоедает смотреть  друг на  друга.  Они  счастливы
прогуляться вдвоем  по  лужайке, счастливы  самыми простыми вещами в  жизни,
которые  принадлежат  даже беднейшим из бедных, -  голубым  осенним небом  и
золотистым солнцем, букетиками цветов и свободным праздничным днем.  Это для
них уже много, и каждый раз  они ожидают следующей встречи  с долготерпением
людей, умудренных жизнью и непритязательных.
     В последнее воскресенье  октября осень, утомившись  от радушия к людям,
задула сильным ветром и собрала на небе тучи. Дождь зарядил с самого утра, и
они вдруг почувствовали себя лишними в мире. Нельзя же целый  день слоняться
по  улицам  в плаще  и  без  зонтика;  нет смысла,  да  и  обидно  сидеть  в
переполненных кафе,  где мучительно  ощущаешь, как уходит время, драгоценное
время.
     Оба знают, чего им недостает. До смешного малого: крохотной комнатушки,
каких-нибудь трех метров уединенности, четырех стен, которые принадлежали бы
им сегодня. Они сознают, как бессмысленно двум  молодым телам, жаждущим друг
друга,  весь  день  таскаться  в  мокрой  одежде  по  городу  или  сидеть  в
переполненном помещении, а еще раз  купить на ночь такую  комнатушку они  не
рискуют. Проще всего Фердинанду было бы снять комнату для их свиданий. Но он
получает лишь сто семьдесят  шиллингов, а живет у  старушки  в  смежной с ее
комнатой каморке,  от  которой  нельзя  отказаться. В ту пору, когда  он был
безработным,  добрая хозяйка, поверив  ему в долг, не  брала с  него  ни  за
жилье, ни за стол; он должен ей еще двести шиллингов, выплачивает ежемесячно
и раньше чем через три месяца не расплатится. Обо всем  этом  он Кристине не
говорит,  даже  ей, близкому  человеку,  он  стесняется  признаться в  своей
бедности  и долгах. Кристина догадывается,  что, вероятно, какие-то денежные
обстоятельства мешают ему съехать  оттуда и снять другую комнату. Она охотно
предложила бы ему денег, но боится  оскорбить его мужское самолюбие и потому
не заикается об этом.
     Так они  и  сидят безутешно в прокуренных  залах, поглядывая в окна, не
кончился ли дождь. Как никогда еще, оба чувствуют безграничную власть денег,
могучих, когда  они есть, и  еще  более  могучих, когда  их  нет,  чувствуют
божественность  свободы, которую деньги могут дать, и сатанинское коварство,
с  каким они вынуждают  отказаться от этой  свободы.  Ожесточение охватывает
обоих, когда в  утренних сумерках  они  глядят на  светящиеся  окна,  где за
золотистыми гардинами сотни тысяч  мужчин, и у  каждого есть кров и желанная
женщина,  а  они, бесприютные, должны  бесцельно  бродить  под дождем -  так
жестоко в природе лишь море, в котором можно умереть от жажды.
     В городе множество комнат, светлых, теплых, с мягкими кроватями, полное
уединение  и тишина, здесь десятки, сотни тысяч таких  комнат, наверное,  не
счесть, сколько из них пустует, и лишь  у них одних нет ничего, даже уголка,
где можно хоть на секунду прижаться друг  к другу в  поцелуе,  ничего, чтобы
утолить  иссушающую  жажду и остынуть от бессмысленной злости на мир; ничего
им не  остается,  кроме как  обманывать себя, что  вечно так продолжаться не
может, и вот - оба начинают лгать. В кафе, читая  объявления, он делает себе
какие-то пометки и  сообщает ей, между прочим, что у него блестящие шансы на
великолепное место:  друг-однополчанин  обещал устроить  его  в  секретариат
большой  строительной  фирмы, получать он  будет  там  столько,  что  сможет
учиться  дальше  и  стать  наконец  архитектором.  Кристина  в  свою очередь
рассказывает  - и  это не  ложь,  -  что подала в почт-дирекцию  прошение  о
переводе в Вену, а  дядя, к которому она ходила, обещал  помощь - у него там
большие связи. через неделю-другую придет ответ, наверняка благоприятный. Но
кристина умолчала о том, как дядя встретил ее на самом деле. Однажды вечером
в  половине  девятого она  подошла  к  дому,  где  он  жил:  судя  по  шуму,
доносившемуся из открытых окон его квартиры, семья была в  сборе, и Кристина
уверенно   позвонила.   Через  некоторое  время  в  переднюю   вышел  слегка
раздраженный  дядя:  жаль, что она  пришла  сегодня,  кода тетя и  кузины  в
отъезде (Кристина видела на вешалке их пальто и поняла, что это неправда), а
он пригласил к ужину двух друзей, поэтому принять ее не может, но если у нее
есть  какая-нибудь просьба... Она изложила  просьбу, дядя  выслушал, сказал:
"Да, да,  конечно", -  и она ясно  почувствовала: он  боится, что племянница
попросит денег, и хочет поскорее отделаться от нее.  обо всем  этом Кристина
не стала рассказывать Фердинанду, к чему лишать надежды человека,  который и
без того пал духом. Не сказала она ему и по то, что купила лотерейный билет,
от которого, как все бедняки, ждет  чуда. Ей  легче  было солгать,  что  она
написала  тете  -  вдруг та  поможет  ей  найти здесь  приличное  место  или
пригласит к себе в Америку, тогда он поедет  вместе с ней и наверняка хорошо
устроится, там нужны энергичные деловые  люди, Фердинанд слушает и не верит,
так же как не верит ему она. Пустые  разговоры, радость словно смыло дождем,
взгляд затемнен  помрачневшим небом,  ясна обоим лишь полная  безвыходность.
Порой  они заговаривают  о рождестве,  о национальном празднике,  у  нее два
свободных дня, можно куда-нибудь съездить, но это еще  кода будет  - в конце
ноября и в конце декабря, еще ждать и ждать, долго, без всякой надежды.
     Они обманывают себя словами,  но в  глубине души не  обманываются,  оба
понимают,  как изнурительно  сидеть в  шумном помещении  среди  людей, когда
хочется быть наедине, сочинять друг другу небылицы, когда душа и тело жаждут
правды и полно близости.
     - В следующее воскресенье наверняка  будет хорошо, - говорит  она, - не
может же вечно лить дождь.
     - Да, - отвечает он, - конечно, будет хорошо.
     Но радости  они не чувствуют: надвигается зима, враг  бесприютных,  так
что  лучше  не будет. С воскресенья на воскресенье оба  надеются на чудо, но
чуда не происходит, они лишь  по-прежнему гуляют, обедают и разговаривают, и
эти  свидания постепенно превращаются из удовольствия  в муку.  Иной раз они
ссорятся, правда  сознавая, что это не от досады друг на друга, а  от злости
на  свою  нелепую  участь,  и  им делается стыдно;  всю  неделю они радостно
предвкушают новую встречу, а расставаясь, еще острее ощущают, что в их жизни
что-то  неправильно  и  противно  здравому  смыслу.  Бедность  почти  совсем
остудила в них чувственный пыл, но неприязни между  ними нет, хотя порой они
едва лишь терпят друг друга.
     Хмурый  ноябрьский  день  тускло  светится за плохо  протертыми  окнами
почтовой конторы, Кристина  у стола  подсчитывает расходы. Жалованья хватает
еле-еле, с тех пор как она каждое  воскресенье  стала ездить  в Вену; поезд,
кафе,  трамвай,  обед,  разные  мелочи  - вот  и набегает.  Порвался зонтик,
перчатку потеряла, наконец -  она  все-таки женщина - купила новую  блузку и
пару изящных  туфель.  В  итоге  недочет  небольшой,  всего лишь  двенадцать
шиллингов,  и  хотя  они  с избытком  покрываются  оставшимися  швейцарскими
франками, тем не менее возникает вопрос: удастся ли продолжать ежевоскресные
свидания,  не  прося аванса и не залезая в долги. Инстинктом, унаследованным
от трех поколений бережливых предков, она боится и того и другого. Но где же
тогда  выход? В прошлую  встречу, два дня назад,  был такой ужасный  дождь и
ветер,  они  почти все время сидели  в  кафе  и  стояли  под навесами,  даже
укрывались в церкви,  она вернулась промокшая, страшно усталая и огорченная.
Фердинанд был каким-то необычайно  растерянным, то ли у него неприятности на
работе, то ли  еще что, держался неласково, чуть ли  не грубо.  Был замкнут,
неразговорчив,  и  ходили  они  молча,  словно  поссорившись.  Что  его  так
расстроило? Обиделся, что  она не в  силах превозмочь отвращение  и еще  раз
пойти  с ним в такой  же омерзительный отель, или  причина  была в погоде, в
надоевшем до  отчаяния  блуждании  из  одного  кафе  в  другое,  в проклятой
бесприютности, лишающей их встречи всякого смысла  и радости?  Что-то  в  их
отношениях, она  чувствует,  начинает  угасать: не дружба, не  товарищество,
нет, но какая-то сила в них обоих почти одновременно ослабевает - они больше
не решаются обманывать друг друга надеждами. сначала они воображали, что тем
самым  помогут  друг  другу, поддержат друг  в  друге уверенность, что можно
найти выход  из тупика бедности, но теперь они в это больше не верят, а зима
с ее промозглой сыростью надвигается, как беспощадный враг.
     Кристина не знает, где еще взять надежду. В  левом ящике ее стола лежит
напечатанное на машинке письмо, оно пришло вчера из почт-дирекции Вену:
     "В  ответ на  Ваше прошение  от 17.9.1926  мы  вынуждены,  к сожалению,
сообщить, что  перевести  Вас  в  почтовый округ Вены а настоящее  время  не
представляется  возможным,  так  как  согласно   постановлению  министерство
(номер,  дата)  увеличение  количество   штатных  мест  в  венских  почтовых
отделениях не предусмотрено и в данный момент вакансий нет".
     Иного  она не  ждала.  Возможно, дядя ходатайствовал  за нее, возможно,
забыл  - во всяком  случае,  он единственный мог ей  помочь,  больше некому.
Значит,  придется оставаться здесь  год,  пять лет, а чего  доброго,  и  всю
жизнь. Как бестолково устроен мир.
     Все  еще с карандашом  в  руке, она  раздумывает,  казать  ли  об  этом
Фердинанду.  Странно, он ни разу  не  спросил, как  обстоит  с ее прошением,
скорее  сего,  не  верил,  что  из этого  что-нибудь  выйдет.  Нет, лучше не
говорить,  он  и  так поймет, если она смолчит.  Только лишнее огорчение для
него. Нет смысла. Теперь ни в чем нет больше смысла, ни в чем.
     Скрипнула дверь. Кристина распрямляет спину и наводит на столе порядок;
это у нее получается уже как бы механически, когда кто-нибудь входит  и надо
от грез переключаться  на работу. Но  что-то ей сейчас показалось  странным:
дверь  открывается  не  так,  как  обычно,  когда  входят  крестьяне,  -  те
распахивают  ее, как дверь в сарай, и с треском захлопывают за собой. В этот
раз она открывается осторожно, робко  и  очень  медленно,  будто от  легкого
ветерка,  только  чуть поскрипывают петли. Кристина с невольным любопытством
поднимает глаза и вздрагивает  от испуга.  За  стеклянной перегородкой стоит
человек, которого она меньше всего ожидала здесь увидеть, - Фердинанд.
     Кристина перепугалась  не на шутку.  Фердинанд не раз предлагал,  чтобы
она не  моталась все время  в Вену,  лучше он будет приезжать  сюда. Но  она
всегда  возражала, стесняясь,  наверное, предстать перед ним  в  этой убогой
конторе и  в самодельном  рабочем халате, короче, из-за женского тщеславия и
стыдливости.  Вероятно, опасалась  она и болтовни  деревенских  кумушек; что
скажут хозяйка дома и соседка, если увидят ее с каким-то незнакомцем из Вены
в лесу, а Фуксталер, тот просто обидится. И вот  он все же приехал, это не к
добру.
     - Удивляешься, не  ожидала?  - Это должно было прозвучать  весело, но в
горле что-то мешает, и получается хрипловато.
     - Что?.. Что случилось? - спрашивает она в страхе.
     - Ничего. В  что должно  случиться? Просто выпал  свободный  день,  и я
подумал: съезжу-ка разок. Ты не рада?
     - Да, да, - лепечет она, - конечно.
     Он оглядывает помещение.
     -  Значит, это твое  царство. Гостиная в Шенбрунне красивее и шикарнее,
но зато ты здесь одна и над тобой нет повелителя. А это уже немало!
     Не отвечая, она думает только об одном: что ему надо?
     -  У  тебя  сейчас,  кажется,  обеденный  перерыв?  Я  подумал:  может,
прогуляемся немного и поговорим?
     Кристина смотрит на часы. Без четверти двенадцать.
     -  Еще нет, но  скоро... Только вот... по-моему... будет лучше, если мы
выйдем отсюда не вместе. Ты не представляешь, какой здесь народ; если увидят
меня с  кем-то, тут же пойдут расспросы, лавочник, бабы  - все подряд начнут
приставать:  с кем это я  да  откуда он... а врать я не люблю.  Лучше ступай
вперед, иди сразу направо по Церковной улице, дойдешь до холма,  а оттуда по
дорожке наверх, нет, не заблудишься, к церкви святого Михаила,  она на горе.
Возле леска стоит большое распятие, его сразу видно, как выйдешь из деревни,
а перед ним скамейки,  садись и жди меня.  В  полдень  там  никого  нет, все
обедают.  Ну и...  никто внимания не  обратит  на постороннего,  там  бывают
только богомольцы. Жди, я приду вслед за тобой минут через пять, у нас будет
время до двух часов.
     - Ладно, говорит он. - Найду. Пока.
     Он  наполовину прикрывает за собой  дверь.  Резкий, лаконичный тон  его
ответов еще звучит у Кристины в ушах. Что-то случилось. Без причины он бы не
приехал, у него же рабочий день. Да и поездка стоит денег... Шесть шиллингов
сюда, шесть обратно. Наверняка есть причина.
     Она опускает стекло, руки  дрожат,  с трудом поворачивают ключ в двери.
Ноги как свинцовые.
     - Куда ж это собралась? - любопытствует идущая с поля крестьянка Хубер,
видя как почтовая барышня в обеденное время направляется к лесу, чего за ней
раньше не примечалось.
     - Гулять, - отвечает она.
     За  каждый  шаг надо оправдываться,  ни на секунду  с тебя  не спускают
глаз.  Подгоняемая тревогой,  она идет все  быстрее  и по конец почти бежит.
Фердинанд сидит на каменной скамье. Над  ним распростертый  Христос, в  руки
вколочены  гвозди,  голова  в  терновом  венце  с   трагической  покорностью
свешивается набок.  Силуэт Фердинанда на  скамье  под  высоченным  распятием
кажется частью печальной скульптуры. Угрюмо склоненная на грудь голова и вся
фигура словно окаменели в сосредоточенном,  упорнейшем раздумье. Палка в его
руке  глубоко  вонзилась в  землю. Не услышав сначала ее  шагов,  она  затем
выпрямляется,  выдергивает палку и,  повернувшись,  смотрит на Кристину. Без
любопытства, без радости, без ласки в глазах.
     - А-а, пришла,- говорит он. - Садись, здесь никого нет.
     - Ну что, что случилось, скажи? - спрашивает она.
     - Ничего. - Он смотрит прямо перед собой. - А что должно случиться?
     - Не мучай меня. Я же по тебе вижу. Что-то наверняка случилось, раз  ты
сегодня свободен.
     - Свободен... пожалуй, ты права. Я действительно свободен.
     - Но почему... Ведь тебя не уволили?
     Он желчно смеется:
     - Уволили? Нет. Увольнением это, пожалуй,  не назовешь. Это лишь  конец
стройки.
     - То есть как коне, что это значит, почему конец?
     - Конец - это конец. Наша фирма разорилась, подрядчик исчез. Теперь его
называют мошенником, аферистом, а еще позавчера перед ним лебезили.  Я уже в
субботу  кое-что заметил:  он долго названивал в  разные места  по телефону,
пока  не  привезли жалованье  для рабочих; нам  выплатили только  половину -
ошибка, мол, в расчетах, сказал  доверенный фирмы,  выписали в банке меньше,
чем надо, в понедельник доплатят. Ну а в понедельник ни гроша не привезли, и
во вторник тоже, и в среду... Сегодня все прикрыли, подрядчик сбежал, строка
временно  прекращена,  и  вот  можно  хоть  раз  позволить  себе  роскошь  -
прогуляться.
     Она неподвижно  смотрит на него. Больше всего ее пугает, что он говорит
об этом так спокойно и насмешливо.
     - Но ведь в таком случае тебе обязаны по закону выплатить компенсацию?
     - Да, кажется, в законах что-то похожее есть, ладно, поглядим. Пока  им
нечем платить  даже за  почтовые  марки,  от  долгосрочного кредита остались
рожки да ножки, пишущие машинки  и те отданы в  залог. Мы-то, конечно, может
подождать, время у нас есть.
     - Что же ты собираешься делать?
     Он  молча  выковыривает палкой из земли мелкие камешки  и  неторопливо,
один за другим, сгребает их в кучу. Кристине становиться страшно.
     - Ну говори же... что теперь будешь делать?
     - Что буду  делать?  - Опять этот странный короткий смешок. - Ну что  в
таких случаях  делают. Обращусь  к  своему  банковскому счету,  буду жит  на
"сбережения". Правда,  еще не знаю как. Потом, через  полтора месяца, будет,
вероятно,  дозволено  воспользоваться  благодатным установлением,  именуемым
пособием  по  безработице.  Попытаюсь  существовать  на это, как  существуют
триста тысяч  других в нашем благословенном придунайском государстве. А если
доблестная попытка кончится неудачей, придется подыхать.
     - Чушь.  - Его хладнокровие бесит Кристину. -  Зачем принимать  все так
близко к  сердцу. Тебе  не найти места?.. Да такой человек,  как ты,  всегда
устроится, сто мест взамен одного найдет
     Неожиданно вспылив, он бьет палкой по земле.
     -  А  я  не  желаю больше  устраиваться! Сыт  по горло!  Само это слово
приводит  меня   в  бешенство,   уже  одиннадцать  лет  меня  устраивают   и
пристраивают, и все на разные места, но ни разу я не попал на такое, которое
устроило бы меня самого. Четыре года на бойне, а потом бог знает  где еще. И
всегда  я исполнял чужую волю, никогда  не действовал  по своей собственной,
всегда ждал свистка:  вон! Хватит! На другое  место! Начинать заново, каждый
раз сначала. Все, больше не могу. Не хочу, надоело.
     Она порывается остановить его, но он продолжает:
     - Не могу больше, Кристина, клянусь тебе, не могу. лучше подохнуть, чем
снова в посредническую контору и снова  часами, как нищий, стоять  в очереди
за  одной бумажкой, за другой.  А после  таскаться вверх  и вниз по  этажам,
писать письма, на которые никто не ответит, и рассылать предложения, которые
по утрам  выгребают  из  мусорных  баков. Нет, мне больше не  выдержать этой
собачьей жизни:  топчешься в  приемной, пока  тебя  не соизволят  впустить к
какому-нибудь  мелкому  чинуше;  и вот  он важно оглядывает  тебя  с  этакой
заученной,  холодной,  равнодушной улыбкой, чтоб  ты сразу  понял: вас, мол,
таких сотни, скажите  спасибо, что вас вообще  слушают.  Потом  с замиранием
сердца  - это  повторяется каждый раз  -  ждешь, а  он небрежно листает твои
бумаги  с таким видом, будто плевать на них хотел, и наконец изрекает: "Буду
иметь вас в  виду, загляните завтра". Заглядываешь и завтра, и послезавтра -
все без толку;  в конце концов куда-то себя ставят и опять  выставляют. Нет,
мне этого больше не вынести. Я многое выдержал: в рваных ботинках семь часов
топал  по русским  проселкам, пил воду из луж, тащил на  горбу три пулемета,
попрошайничал в плену, закапывал трупы. Я чистил сапоги всей роте,  продавал
похабные  фотографии только ради  жратвы, я все  делал и все выдерживал, так
как  верил,  что когда-нибудь  это кончится, когда-нибудь  найду себе место,
одолею первую ступеньку, вторую. Но нашего брата все время сшибают. Я сейчас
до того  дошел,  что  скорее  убью,  пристрелю кого-либо, чем стану  у  него
попрошайничать. Нет у меня больше сил шататься  по приемным  и выстаивать на
бирже труда. Мне уже тридцать, не могу больше.
     Она  дотрагивается  до  его плеча. Ей бесконечно жалко  его,  и  она не
хочет,  чтобы  он  это  почувствовал.  Но Фердинанд сейчас, словно окаменев,
погруженный в собственные переживания, вовсе и не замечает Кристины.
     - Ну  вот, теперь ты знаешь все, но не думай,  что я приехал плакаться.
Жалости мне  не надо. Побереги ее для других, кому-нибудь пригодится. Мне уж
ничего не поможет. я пришел проститься с тобой. Наши встречи не имеют больше
смысла.  Вводить тебя в расходы я себе не позволю, у меня еще есть гордость.
Лучше разойтись по-хорошему и  не взваливать  друг на друга свои заботы. Вот
что я хотел тебе сказать. И еще - поблагодарить за все...
     - Фердинанд! - Она в отчаянии обнимает его, прижимается со  всей силой.
- Фердинанд, Фердинанд, - только и повторяет  она, не находя  другого слова,
охваченная безумным страхом.
     - Ну  скажи честно, како смысл? Разве тебе  самой не  горько,  когда мы
топаем  по грязным  улицам, торчим в кафе  и,  не  находя  выхода, врем друг
другу? Сколько еще может так продолжаться,  чего нам ждать? Мне тридцать, но
с  каждым месяцем  я чувствую, что постарел еще  на год. Я не видел мир, жил
только мечтой, верил, что придет наконец мой час и жизнь начнется. Но теперь
знаю: ничего  больше  не  придет,  ничего  хорошего. Я выдохся, мне  уже  не
подняться. С таким связываться  не стоит... Твоя сестра это сразу почуяла  и
встала  между  мной и Францем, чтобы я его не трогал и не увлекал. И  тебя я
только увлеку, и зря. Так что давай кончим по-хорошему, по-человечески.
     -Да, но... как же ты будешь дальше?
     Фердинанд молча, сосредоточенно ковыряет палкой землю.  Взглянув  вниз,
Кристина  цепенеет  от  страшной догадки.  Он  пробуравил в  земле  дырку  и
завороженно смотрит на нее, будто собрался  туда  провалиться.  Кристина все
поняла.
     - Неужели ты...
     -  Да,  -  спокойно  отвечает он.  -  Это единственно  разумный  выход.
Начинать опять сначала у меня нет охоты, но подвести черту  я еще в силах. Я
знавал  четверых,  которые  это  сделали. Одно мгновение...  Видел их  лица.
После. Добрые, довольные, ясные. Это не трудно. Легче, чем так жить.
     Она по-прежнему обнимает его, но вдруг ее руки слабеют и опускаются.
     - Тебе непонятно?  - спрашивает он, спокойно глядя на нее.  - Ты всегда
была со мной откровенна.
     Помолчав, она признается:
     - Часто я  думала о том  же. Только боялась выказать себе все  четко  и
ясно, как ты. Ты прав, жить так дальше нет смысла
     Он с  сомнением  смотрит  на нее и спрашивает тоном, в котором слышится
отчаяние и какой-то соблазн:
     - Ты решилась бы?..
     -  Да, с  тобой.  - Она  произносит  это совершенно  спокойно и твердо,
словно речь идет по прогулке. -  Одной мне не  хватит мужества, не знаю... я
не задумывалась о том, как это делается, иначе давно бы, наверное, сделала.
     - Ты со мной... - Блаженно бормочет он и берет ее руки.
     - Да,- по-прежнему спокойно отвечает она,  - когда захочешь, но вместе.
Не  хочу больше тебя обманывать. Перевод  в Вену не разрешили,  а  здесь,  в
деревне,  я пропаду. Так лучше сразу, чем медленно. А в Америку я не писала.
Они  мне не помогут, ну  пришлют десять-двадцать долларов -  что  это  даст?
Лучше уж сразу, чем мучиться, ты прав!
     Он долго  разглядывает ее. Никогда еще  он  не смотрел  на  нее с такой
нежностью.  Жесткие  черты  его  лица  разладились,  суровые глаза  светятся
ласковой улыбкой.
     - Мне  и в голову не приходило, что ты... согласишься сопровождать меня
в такую даль. Теперь мне вдвое легче, ведь я за тебя тревожился.
     Они  сидят,  взявшись за  руки.  Глядя на них, можно  подумать, что это
любовная  парочка, только  что  обручились и  взошли по тропинке сюда, чтобы
скрепить  помолвку перед  распятием.  Никогда они  не чувствовали  себя  так
беззаботно и так уверенно.  И впервые  у  них появилась  уверенность  друг в
друге и в будущем. Они долго сидят, сплетя руки, глаза в глаза, и лица у них
добрые, довольные и ясные. Потом она тих спрашивает:
     - А как ты это... сделаешь?
     Он  достает  из заднего  кармана револьвер.  Гладкий  блестит  в  лучах
ноябрьского солнца. Оружие кажется ей совсем не страшным.
     - В висок, - говорит он. Не бойся, рука у  меня  твердая, не дрогнет...
Потом себя в сердце. Это армейский револьвер самого крупного калибра, вполне
надежный. Раньше, чем  в деревне услышат два  выстрела, все  будет  кончено.
Бояться не надо.
     Она  без  всякого  волнения,  с  деловитым  любопытством  рассматривает
револьвер. Потом переводит взгляд  на возвышающийся в  нескольких метрах  от
скамейки  огромный  крест  из  темного дерева, на  котором  распятый Христос
мучился три дня.
     -  Не  здесь,  -  поспешно  говорит  она.  -  Не  здесь  и  не  сейчас.
Понимаешь... - Она смотрит на него  и нежно сжимает  его пальцы.  - Прежде я
хочу  еще  раз побыть  с  тобой...  по-настоящему,  без  страха,  без  сяких
ужасов... Целую ночь... нам надо, наверное, еще многое сказать друг другу...
напоследок... то, чего в жизни обычно  никогда не  говорят...  Хочу побыть с
тобой, целую ночь с тобой... А утром пусть нас найдут.
     -  Хорошо,  - соглашается он.  - Ты права, надо  взять лучшее от жизни,
прежде чем покончить с ней. Прости, об этом я не подумал.
     Опять они  сидят молча. Легкий ветерок овевает их. Даже чуть пригревает
солнце. На душе у  них хорошо и поразительно безмятежно. Но тут с колокольни
доносятся три удара. Кристина спохватывается:
     - Без четверти два!
     Фердинанд звонко смеется:
     - Вот видишь, каковы мы. У тебя хватает храбрости умереть,  но опоздать
на службу боишься. Как же глубоко засело в нас  рабство. В самом  деле, пора
освободиться от всей этой чепухи. Неужили ты собираешься идти туда?
     - Да, - говорит она. -  Так лучше. Хочу все привести  в порядок. Глупо,
но...  понимаешь,  мне  будет легче,  если  я все приберу,  надо еще  письма
написать. К тому же... если я буду сидеть там до шести часов,  меня никто не
хватится. А вечером поедем в  Кремс, или в Санкт-Пельтен, или в Вену. У меня
есть еще деньги на приличный номер и ужин, поживем разок так, как хочется...
только пусть все будет хорошо, красиво...  а завтра утром, когда нас найдут,
нам  уже будет безразлично... В шесть часов зайди  за мной, теперь  мне  все
равно,  пусть  смотрят,  пусть говорят и думают что угодно.  В шесть я запру
дверь и освобожусь от всего,  от всех... стану по-настоящему  свободна... мы
оба станем свободны.
     Он не спускает с нее глаз, ее неожиданная стойкость нравится ему.
     - Ладно, - говорит он. - Приду к шести. А пока погуляю, погляжу еще раз
на мир. До свидания.
     Весело  и  проворно она  сбегает  по дорожке и  внизу оборачивается. Он
стоит наверху, глядя ей вслед, потом вынимает носовой платок и машет.
     - До свидания! До свидания!

     Кристина  вошла в  контору.  Неожиданно  все  стало легко.  Без  всякой
враждебности  встречают ее письменный стол, конторка, стул, весы, телефон  и
груды бумаг.  Они теперь не издеваются и не злорадствуют втихомолку: "Тысячу
раз, тысячу  аз, тысячу раз", ибо она знает, что дверь открыта, один шаг - и
перед ней свобода.
     Она вдруг обрела удивительный  покой,  тот светлый покой, которым дышит
луг, когда  на  него опускаются  первые вечерние тени. Все  у нее получается
легко,  словно  играючи.  Она  пишет несколько  прощальных  писем -  сестре,
почтовому   ведомству,  Фуксталеру  -   и  сама  удивляется,   какой  у  нее
каллиграфический почерк, как ровно ложатся строчки и точно одинаковы пробелы
меду словами. Так же чисто и аккуратно, как в домашних заданиях, которые она
писала  в школьные  годы,  не вникая  в смысл.  Одновременно она обслуживает
посетителей, ей сдают письма, посылки, вносят  деньги, заказывают телефонные
разговоры. И каждого она обслуживает необычайно старательно и вежливо. У нее
появилось неосознанное желание оставить о себе этим чужим, посторонним людям
-Томасу,  крестьянке Хубер,  помощнику лесничего, ученику из мелочной лавки,
жене  мясника -  приятное  воспоминание,  это  ее  последняя  маленькая дань
женскому  тщеславию.  Она  непринужденно  улыбается,  когда ей говорят:  "До
свидания", и  отвечает еще сердечнее:  "До свидания",  потому что все  в ней
дышит уже другим воздухом, воздухом избавления.
     Потом она доделывает невыполненную работу,  подсчитывает задолженности,
выписывает счета, сортирует. Никогда еще на ее столе не было такого порядка,
она даже стерла чернильные пятна  и поправила висевший  криво календарь - ее
преемнице  не придется  жаловаться. Никому не  придется  жаловаться  теперь,
когда она  счастлива. Наводя порядок в своей  жизни, она  и здесь должна все
упорядочить.
     Увлекшись работой, она  забыла о времени и была немало  удивлена, когда
на пороге появился Фердинанд.
     - Уже шесть? Господи, а я и не заметила. еще минут десять - двадцать, и
я  готова,  понимаешь,  хочется  все  оставить  так,  чтобы  ни  к  чему  не
придрались. Мне  только  подвести баланс, подсчитать  кассу,  и  я  в  твоем
распоряжении.
     Он говорит, что подождет на улице.
     - Нет, нет, посиди здесь, я опущу жалюзи. А  если кто  и увидит, что мы
вышли отсюда вместе, теперь это неважно, завтра они больше удивятся.
     - Завтра, - улыбается он. - Я рад, что завтра не будет. По крайней мере
для нас...  Чудесно  прогуляться, небо, краски, лес... гм, а он был неплохим
архитектором,  милый боженька, немного  старомодным, но все-таки  лучше, чем
мог бы стать я.
     Она впускает его в священную служебную зону за стеклянной перегородкой,
куда ни разу не ступал ни один посторонний.
     - Стула предложить тебе не могу,  наша республика  не  настолько щедра,
садить  на подоконник  и  покури,  через десять  минут  я разделаюсь, -  она
облегченно вздыхает, - разделаюсь со всем.
     Кристина быстро  суммирует цифры, колонку за колонкой. Потом достает из
несгораемого  шкафа черную сумку,  похожую  на волынку,  и начинает  считать
деньги. Она складывает их отдельными  стопками - пятерки, десятки, сотенные,
тысячные  -  и,  смачивая   палец  о  губку,  с  профессиональной  сноровкой
пересчитывает  синие  бумажки, помечая карандашом общее  число  банкнотов  в
каждой стопке,  торопясь сверить  наличность  с кассовой  книгой  и подвести
черту, последнюю, избавительную.
     Неожиданно  она услыхала за  спиной  стесненное дыхание  и  обернулась.
Оказывается,  Фердинанд  слез с подоконника, тихо подошел к  столу  и вот  -
заглядывает ей через плечо.
     - Ты что?
     - Разреши, - сдавленным голосом  говорит он,  - я возьму на минуту одну
бумажку. Давно  не держал тысячу и вообще  никогда не  видел  столько  денег
сразу.
     Он осторожно, как нечто хрупкое, берет купюру, и Кристина замечает, что
его  рука дрожит.  Что  с ним? Он  так  странно уставился на  синюю бумажку,
ноздри трепещут, в глазах непонятный блеск.
     - Сколько денег... У тебя здесь всегда столько?
     -  Конечно,  сегодня  даже мало, одиннадцать  тысяч  пятьсот  семьдесят
шиллингов. Но к концу квартала, когда виноградари вносят  налоги или фабрика
перечисляет заработную плату, набирается сорок, пятьдесят, шестьдесят тысяч,
а один раз было даже восемьдесят.
     Взгляд его  прикован  к столу. Словно испугавшись,  он убирает руки  за
спину.
     - И ты... не боишься держать здесь такую сумму?
     -  А чего  бояться?  Ока  зарешечены, смотри, какие  толстые прутья, на
втором этаже живут Вайденхофы, рядом мелочная лавка, наверняка услышат, если
кто полезет. А на ночь запирая сумку в шкаф.
     - Я бы боялся.
     - Ерунда, чего?
     - Самого себя.

     Он отвел глаза  от ее недоуменного взгляда и стал ходить взад-вперед по
комнате.
     -  Я бы  не выдержал, ни  одного часа, дышать  бы не мог рядом  с такой
кучей денег. Все время считал бы: вот тысяча, бумажка как бумажка, но если я
прикарманю ее, то смогу привольно жить три месяца, полгода, год и делать что
хочу... а  на все эти - сколько ты сказала?  - одиннадцать с половиной тысяч
мы  смогли бы  жить два-три  года, посмотреть  мир, пожить настоящей жизнью,
так,  как  хочется,  как  человеку  положено  жить  от  рождения,  ничем  не
стесненному, не скованному. Только протянуть руку - и полная свобода... нет,
я бы не выдержал, сошел с ума,  все время смотреть на них, трогать, нюхать и
знать, что принадлежат тому дурацкому пугалу, государству, которое не дышит,
не  живет,  ничего  не хочет и  не  понимает,  этому  глупейшему изобретению
человечества, которое измалывает людей. Я бы сошел с ума... я  бы привязывал
себя  на ночь от соблазна взять ключ и отпереть шкаф... И ты могла  спокойно
жить рядом! Неужели ни разу не подумала об этом?
     - Нет, - говорит она испуганно, - ни разу не думала.
     -  Значит,  государству  повезло.  Негодяям  всегда  везет.  ну  ладно,
собирайся, -  говорит он чуть ли  не с яростью, - убери  деньги.  Видеть  их
больше не могу.
     Она быстро  запирает контору. Теперь и у нее вдруг задрожали  руки. Оба
направляются к  станции.  Уже стемнело, в  освещенные  окна видно, как  люди
сидят за ужином; а когда они проходят мимо последнего дома, до них доносится
тихое ритмичное бормотание - вечерняя  молитва. Оба шагают молча, будто идут
не вдвоем. Одна и та  же мысль следует за ними  как тень. Они чувствуют ее в
себе,  вокруг  себя,  и, когда,  сворачивая  с  деревенской  улицы, невольно
ускоряют шаг, она не отстает от них.

     За последними домами  они  внезапно  оказались в  полной темноте.  Небо
светлее  земли,  на его  прозрачном  фоне  аллея  прорисовывается  силуэтами
оголенных  деревьев.   Черные  сучья,  словно   обожженные  пальцы,  хватают
недвижный воздух.  По  дороге  встречаются редкие прохожие и повозки, но  их
почти не видно, слышен только шум колес и шаги.
     - Есть  тут еще  дорога  на станцию? Какая-нибудь  тропинка, где нет ни
души?
     -  Есть,  -  отвечает Кристина, - вот, направо. Ей стало  немного легче
оттого, что  он заговорил. Можно  хоть на минуту отвлечься от мысли, которая
грозной  тенью  преследует  ее от самой  конторы,  неслышно,  упорно, шаг за
шагом.
     Некоторое  время  Фердинанд  идет молча, будто  забыв о  ней,  даже  не
касается рукой. И вдруг, точно свалившийся с неба камень, звучит вопрос:
     - Ты полагаешь, к концу месяца может набраться тысяч тридцать?
     Она  сразу  поняла,  о  чем он думает,  и, чтобы  не  обнаружить своего
волнения, постаралась ответить твердым голосом:
     - Да, пожалуй.
     - А если задержать перечисления... Если ты придержишь на несколько дней
налоги  или  что  там  еще,  я ведь  знаю  нашу Австрию, проверяют не так уж
строго, сколько наберется тогда?
     Она задумывается.
     - Тысяч сорок наверняка. Возможно, и пятьдесят... Но зачем?..
     - Сама понимаешь зачем, - отвечает он почти сурово.
     Она  не решается возражать. Он прав, она понимает зачем. Они молча идут
дальше. Где-то рядом в пруду  как сумасшедшие расквакались лягушки,  от этой
какофонии даже больно ушам. Внезапно Фердинанд останавливается.
     - Кристина, нам незачем притворяться друг перед другом. Положение у нас
чертовски серьезное, и мы должны  быть откровенными до конца. Давай подумаем
вместе, спокойно и ясно.
     Он   закуривает  сигарету.  На  мгновение  пламя  спички  освещает  его
напряженное лицо.
     -  Итак, поразмыслим.  Сегодня мы решили  покончить  с собой,  или, как
красиво  пишется  в  газетах,  "уйти  из жизни". Это неверно.  Мы  вовсе  не
собирались уходить из жизни, ни ты, ни я.  Мы лишь хотели выбраться  наконец
из  нашего  жалкого  прозябания, и другого  выхода  не бело. Не из жизни  мы
решили  уйти,  а  из  нашей   бедности,  из  этой  отупляющей,  невыносимой,
неизбежной бедности. И только.  Мы были уверены, что револьвер -  последний,
единственный  путь.  Но мы ошибались.  Теперь  мы  оба знаем, что в  крайнем
случае есть еще один путь, предпоследний. Вопрос теперь вот в чем: хватит ли
у нас мужество  ступить на этот путь  и как мы его  пройдем. - Он  помолчал,
затягиваясь  сигаретой.  -  Нужно   спокойно,  по-деловому  все  взвесить  и
продумать, как арифметическую задачу... Разумеется, я не хочу вводить тебя в
заблуждение.   Говорю  честно:  второй  путь  потребует,   вероятно,  больше
мужества, чем первый.  Там дело просто: нажал пальцем, выстрел - все. Второй
путь тяжелее, потому что куда длиннее.  Тут надо напрячься  не на секунду, а
на недели, на месяцы, и  придется постоянно укрываться, прятаться. Выдержать
неизвестность  всегда труднее,  чем определенность, кратковременный  сильный
страх легче  долгого, нескончаемого.  Необходимо заранее взвесить, хватит ли
сил выдержать  это напряжение и стоит ли оно того. Стоит ли быстро покончить
с жизнью или еще раз попробовать все сначала. Вот мои соображения.
     Он  шагает  дальше,  Кристина  машинально  следует  за  ним.  Ее   ноги
передвигаются сами по себе, рассудок молчит, она лишь безвольно ждет, что он
скажет,  ловит  каждое  его  слово.  Перепуганная  насмерть,  она  бессильна
что-либо соображать.
     Фердинанд снова останавливается.
     -  Пойми  меня правильно.  Я  не  испытываю  ни  малейших  нравственных
угрызений перед нашим государством, чувствую себя  совершенно независимым от
него.  Оно совершило  такие чудовищные преступления перед  нами, перед нашим
поколением,  что мы имеет право на все.  Сколько  бы мы ему ни  вредили, все
равно это будет лишь возмещением ущерба за нашу  погубленную молодость. Если
я  краду, то кто  побудил и научил меня этому,  как не государство? На войне
это  называли реквизицией  и экспроприацией, в  мирном договоре - регрессом.
Если  мошенничаем, то  кому  мы обязаны этим искусством? Только  ему, нашему
наставнику. Государство показало,  как  накопленные тремя поколениями деньги
можно  за  две  недели  превратить  в дерьмо,  как ловком можно  выманить  у
семейства  принадлежавшие  ему  лет сто  дома, луга  и  поля.  Даже  если  я
кого-нибудь убью,  кто  меня на это натаскал и вымуштровал? Шесть  месяцев в
казарме и годы на фронте! Клянусь богом, наш процесс против государства идет
отлично, мы выиграем его во всех инстанциях, государству никогда не погасить
своего огромного долга, не вернуть  того, что отнято у нас. Совестливость по
отношению  к  государству была хороша в  давние времена, когда оно выступало
добрым опекуном,  порядочным, бережливым, корректным.  Теперь же,  когда оно
обошлось  с  нами подло,  каждый  из  нас  имеет  право  быть  подлецом.  Ты
понимаешь?.. У меня  нет  ни малейших сомнений - и у тебя их  тоже не должно
быть,  -  что  мы вправе  взять  реванш.  Я заберу наконец  свою  пенсию  по
инвалидности, которая  положена мне на законном основании  и  в  которой мне
отказало высокочтимое казначейство, возьмем деньги, украденные у твоего отца
и  у моего, вернем себе  естественные человеческие  права, которые отняли  у
нас,  живых.  Клянусь тебе, моя совесть  будет  спокойна, ведь и государству
безразлично, живы мы или подохли, и бедняков не прибавится, сколько бы мы ни
взяли - сто, тысячу  или  десять тысяч синих бумажек, для государства это не
более ощутимо, чем для лужайки, где корова съест несколько  лишних травинок.
Меня это совершенно не тревожит, и если  б я украл десять миллионов, то спал
бы  так  же безмятежно, как  директор  банка  или генерал,  проигравший  три
десятка  сражений.  я думаю  лишь  о  нас,  о  нас с  тобой.  Нельзя  только
действовать      безрассудно,     как      какой-нибудь     пятнадцатилетний
мальчишка-приказчик,  который,  стянув десять шиллингов из хозяйской  кассы,
промотает   их  через   час,  не  зная,  зачем   это  сделал.  Для  подобных
экспериментов мы  староваты.  У нас лишь две карты в руках,  ставим  либо на
одну, либо на другую. И выбор надо хорошенько обдумать.
     Отведя  душу,  он  идет  дальше.  Кристина  чувствует,  как  напряженно
работает его мозг, ей даже не по себе от его спокойных логичных рассуждений,
от острого сознания его превосходства и своей покорности.
     - Итак,  не  торопясь, шаг за шагом.  Никаких скачков. Никаких надежд и
фантазий.  Давай  рассуждать.  Если мы  сегодня  покончим с  собой, то сразу
отделаемся от всего. Одно движение - и жизнь позади...  вообще говоря, мысль
любопытная, я всегда вспоминаю нашего учителя в гимназии, он часто повторял:
единственное превосходство человека над животным состоит в том, что он может
умереть, когда хочет, а не когда должен. Наверное, это единственная свобода,
которой располагаешь всю жизнь, - свобода расстаться с жизнью. Но мы оба еще
молоды и, собственно, толком  не понимаем,  с чем расстаемся. В сущности, мы
хотим расстаться лишь с той жизнью, которую не приемлем, отвергаем, но ведь,
возможно, есть и такая, что нам  понравится. С деньгами жизнь иная, так я по
крайней мере думаю,  да и  ты тоже.  Но  раз уж  мы  еще о чем-то  думаем  -
понимаешь, что я  имею  в виду? - значит, наш отказ от жизни преждевременен,
значит,  мы покушаемся на  то, на что у нас  нет  права, другими словами, на
зародыш  непрожитой жизни,  на  какую-то  новую  и,  вероятно, замечательную
возможность.  Как знать, может, благодаря  деньгам  из  меня  еще что-нибудь
получится,  может, во мне кое-что заложено, но еще не проявилось и погибает,
как вот  эта травинка,  которую я  сорвал, сорвал, не дав  ей  вырасти. Ведь
что-то во мне смогло бы еще развиться, да и в тебе... Ты, например, могла бы
иметь детей, могла... кто бы знал... Удивительное именно в том, что никто не
знает... Понимаешь, я хочу сказать, что... ну, образ жизни, который мы вели,
не стоит того, чтоб его продолжать, это жалкое  прозябание от воскресенья до
воскресенья, от отпуска  до  отпуска.  Но как  знать,  вдруг нам удастся все
изменить,  для этого  надо только мужество,  и  мужества  побольше,  чем для
мгновенной смерти. В  конце концов, если дело сорвется, револьвер всегда при
мне. Так как ты  думаешь, раз деньги, что  называется, сами плывут  в  руки,
стоит их взять?
     - Да, но... куда мы с ними денемся?
     - За границу.  Я  зная языки, говорю  по-французски, даже очень хорошо,
свободно говорю по-русски, немного по-английски, остальное приложится.
     -  Да,  но... будут  же разыскивать...  Тебе не кажется, что  они могут
найти нас?
     -  Не  знаю, и никто не  может  знать этого.  Возможно,  даже вероятно,
найдут, а возможно, и нет. Думаю, это в первую очередь зависит от  нас сами:
сумеем ли выдержать, будем ли  действовать с умом, осторожно,  все  ли верно
рассчитаем.  Конечно,  потребуется  неимоверное напряжение. Спокойной жизни,
видимо,  не ожидается, будет вечное  бегство,  уход от  погони.  Тут я  тебе
ничего не могу сказать, решай сама, хватит ли у тебя мужества.
     Кристина задумывается. Так трудно все вдруг обдумать.
     - Одна я ни на что ре решусь. Я женщина, ради  самой себя я не осмелюсь
- только  ради другого, вместе  с  этим другим. Для двоих, для тебя  я смогу
все. Стало быть, если ты хочешь...
     Он убыстряет шаг.
     - Вот то-то и  оно,  что я не знаю, хочу ли. Ты  говоришь:  вдвоем тебе
легче. А  мне было  бы легче сделать то  одному.  Я  бы  знал,  чем рискую -
исковерканной,  пропащей жизнью, - и  черт с ней. Но я боюсь увлечь с  собой
тебя, ведь все  это задумал я, а не  ты. Я  не хочу ни  подбивать  тебя,  ни
втягивать,  и если ты  что-то решишь, то должна сделать это по своей воле, а
не по моей.
     За деревьями мелькают огоньки. Тропинка кончается, скоро станция.
     Кристина идет будто оглушенная.
     - Но... как  ты собираешься  все это  сделать?-  спрашивает  она.  - Не
представляю, куда  мы денемся, судя по газетам, всех  всегда ловят.  Что  ты
предлагаешь?
     - Да я вовсе  и  не думал  еще об этом.  Ты  меня  переоцениваешь. Идея
рождается  в секунду, но  только  дураки спешат  ее  осуществить. Потому  их
всегда  и ловят. Есть два вида правонарушений - или преступлений, как обычно
говорят,  -  одни совершаются в  азарте,  со  страстью,  другие  расчетливо,
продуманно. Азартные, пожалуй, красивее, но  они-то в  основном  не удаются.
Так поступают мелкие воришки,  хватают  в хозяйской кассе десятку и бегут на
ипподром, надеясь  на выигрыш  или на  то, что шеф не заметит пропажи, - все
они  верят в чудо.  А я  в чудеса не верю,  я  знаю, нас  двое, а против нас
гигантская организация, которая  создавалась веками  и  вобрала в себя ум  и
опыт тысяч сыщиков;  я знаю, что каждый сыщик в отдельности болван,  что я в
сто  раз  умнее  и  хитрее  его, но за  ними стоит  опыт, система. Если мы -
видишь, я еще говорю "мы" -  все-таки решимся  на это,  необходимо полностью
исключить любое мальчишество. Поспешить  -  людей насмешить.  План  операции
надо  продумать  до  мелочей,  рассчитать  любую   возможность.  Это  как  в
математике,  исчисление вероятностей. Так  что давай  сначала все хорошенько
обдумаем, а в воскресенье приезжай в Вену, и тогда уж решим. Не сегодня.
     Фердинанд   останавливается.  Его  голос  вдруг  опять  звучит  звонко,
по-детски чисто, что так нравится Кристине.
     - Вот ведь странное  дело. Днем, когда ты пошла в контору, я отправился
гулять. Глядел на мир и думал: вижу его в последний раз. Светлый, солнечный,
полный горячей жизни, прекрасный мир - вот  он, и вот я  - довольно молодой,
еще живой,  здоровый. Подвел я итоги и  спросил  себя: а что ты, собственно,
сделал в жизни? Ответ был горьким. Грустно, что сам я, в сущности, ничего не
сделал и  не  придумал. В  школе  за меня  думали  учителя,  учили тому, что
считали нужным. на войне каждый шаг делал по  команде,  в плену была  только
безумная мечта: скорей  бы на свободу! - и  мучительная  бездеятельность.  А
после я все время вкалывал  на  других, без  цели,  без смысла, только  ради
куска  хлеба  и чтоб  заплатить за воздух, которым  душишь. И  вот  теперь я
впервые буду целых  три  дня,  до воскресенья,  думать  о  том, что касается
только  меня,  меня   и  тебя;  признаться,  я  даже  рад.  Знаешь,  хочется
сконструировать все так, как  строят мост, где каждый  болт, каждая заклепка
должны быть на  своем месте и  ошибка на  миллиметр  может  нарушить  законы
статики. Хочется построить все на годы. Понимаю, ответственность большая, но
впервые в жизни я отвечаю  за себя и  за тебя. Справимся  мы  или нет, будет
видно, но  уже  то,  что  есть идея  и над  ее продумать, предусмотреть  все
возможные последствия и  комбинации, доставляет  мне такое  удовольствие,  о
котором я и не мечтал. Хорошо, что я приехал к тебе сегодня.
     Станция совсем близко уже, видны отдельные фонари. Они останавливаются.
     - Дальше тебе не стоит идти, - говорит он. - еще полчаса назад было все
равно, увидят нас  вместе  или нет. А теперь  никто не должен видеть тебя со
мной, этого  требует,  - он засмеялся, -  наш великий план. Никто не  должен
догадываться,  что  у  тебя  есть  помощник,  знать  приметы  моей   персоны
нежелательно.  Да,  Кристина,  теперь  нам  придется  учитывать  все,  будет
нелегко, я тебе сразу сказал... Правда, с  другой  стороны, я еще...  мы еще
понятия  не имеем, что такое  настоящая жизнь. Я никогда не видел  моря,  за
границей был только  пленным,  не знаю, что  значит жить, не думал на каждом
шагу: а сколько это стоит?  Словом, мы никогда не были свободны. Может быть,
совершив  это, мы  только и  узнаем цену  тому, что называется  жизнью.  Жди
спокойно, не  терзайся,  я  все  разработаю  до мельчайших деталей,  даже  в
письменном виде, потом мы  вместе изучит пункт за пунктом,  взвесим все за и
против и уж тогда примем решение. Согласна?
     - Да, твердо отвечает она.

     Дни, оставшиеся до воскресенья, тянулись для Кристины невыносимо. У нее
впервые  появился  страх перед  самой  собой,  перед  людьми,  перед вещами.
Отпирать по утрам шкаф с кассой, прикасаться  к деньгам было  для нее мукой.
Кому  они принадлежат - ей? государству? В целости ли они еще? Снова и снова
она пересчитывает синие бумажки, но каждый раз сбивается со  счета. то  рука
дрожит,  то пропускает какую-нибудь цифру. Она утратила всякую уверенность в
себе,  а заодно и всякую непринужденность в поведении. Ей кажется, будто все
вокруг догадываются  о ее замысле,  о сомнениях, подглядывают,  выслеживают.
Тщетно рассудок твердит: все это бред. Я же ничего не сделала. Мы ничего еще
не  сделали. Все в  порядке,  деньги в  шкафу, счет сходится  грош  в  грош,
никакая  ревизия  не  подкопается.  И  тем  не  менее  она  не   выдерживает
внимательных взглядов, вздрагивает,  когда звонит телефон,  ей стоит больших
усилий поднести трубку к  уху. А когда в пятницу  утром в контору неожиданно
вошел жандарм,  топя сапогами, звякая штыком, у Кристины потемнело в глазах,
и она обеими руками вцепилась в стол,  словно испугалась, что  ее оторвут от
него.  Но жандарм, пожевывая  сигару, хочет всего-навсего отправить денежный
перевод,  алименты одной  девице,  у которой от  него внебрачный ребенок; он
добродушно  посмеивается по  поводу  своего  долгосрочного обязательства  за
столь кратковременное удовольствие. Но Кристине не до смеха, цифры пляшут на
бланке, который  она  заполняет.  Лишь  после того,  как  за  ним с  терском
захлопывается  дверь, она переводит ух и,  выдвинув ящик  стола, убеждается,
что деньги на месте, все тридцать две тысячи семьсот двенадцать  шиллингов и
сорок грошей, точно  по кассовой книге.  Ночью к  ней подолгу не идет сон, а
когда  она  засыпает, ей  мерещатся кошмары,  ибо намерение  всегда  кажется
страшнее поступка, еще не свершившееся волнует сильнее, чем уже свершенное.
     В  воскресенье утром  Фердинанд  встречает ее на  вокзале.  Он  пытливо
всматривается в ее лицо.
     -  Бедняжка!  Ты плохо  выглядишь,  совсем  замученная,  Небось  страху
натерпелась?  Да,  зря я тебя напугал  заранее. Ничего,  скоро  все пройдет,
сегодня мы решим - да или нет!
     Она  искоса взглянула на него:  ясные глаза, необычно  бодрый вид - и у
нее полегчало на душе. Он заметил ее взгляд.
     -  Да,  настроение  у  меня  хорошее.  Давно  себя  не  чувствовал  так
прекрасно, как эти три дня. В  сущности,  я только сейчас понял, до  чего же
здорово, когда можешь придумывать и делать что-то свое, по своему разумению,
для  себя. Не кусочек целого, которое ничуть  тебя не трогает, а все здание,
от фундамента  до крыши, сам и для себя. Хотя  бы и воздушный замок, который
через час рухнет. Может, ты его сдунешь одним словом, а может, мы его вместе
развалим. Но в любом случае работа была по  мне. Было чертовски увлекательно
разрабатывать  план  этакой  кампании против  полиции, государства,  прессы,
против сильных мира сего; поломал я себе голову, и сейчас мне охота объявить
настоящую войну. В  худшем случае  нас  победят,  а мы ведь и так уже  давно
побежденные. Пойдем, сейчас все увидишь!
     Они  выходят  с вокзала.  Туман  окутал дома серым холодом, с  тусклыми
лицами стоят в ожидании носильщики. Все дышит  сыростью, с каждым словом изо
рта  вылетает  струйка  пара.  Мир  без тепла. Он  берет ее под  руку, чтобы
перевести через улицу, и чувствует, как она вздрогнула от его прикосновения.
     - Что с тобой?
     -  Ничего, - говорит она. - Просто мне было  очень страшно в  эти  дни.
Решила, что  все  наблюдают за мной, что каждый догадывается, о чем я думаю.
Понимаю, это  глупые страхи, но  мне  казалось, что  все написано  у меня на
лице, что вся  деревня уже знает.  На станции встретила помощника лесничего,
он  спросил: "Чего это вы собрались  в  Вену?" - и я  так смутилась,  что он
захохотал.  А  я обрадовалась: пусть лучше  об этом думает, чем  о другом...
Скажи,  Фердинанд,  -  она внезапно  прижалась  к нему,  - неужели так будет
всегда потом...  после  того,  как мы  это сделаем? Я уже  чувствую, что  не
выдержу. У  меня не хватит сил все время жить в  страхе, бояться каждого, не
спать, ожидая стука в дверь... Скажи, так не будет продолжаться вечно?
     -  Нет, - отвечает он, - думаю, что нет. Это страхи  временные, пока ты
живешь  здесь, прежней жизнью.  Как только ты  окажешься в  другом  мире,  в
другой одежде, под другой фамилией, то сразу забудешь, какой была... Сама же
рассказывала, как однажды стала совсем  другой.  Опасность только вот в чем:
если  ты  сделаешь то,Н  что мы  задумали,  с  нечистой  совестью.  Если  ты
чувствуешь,  что  поступаешь  несправедливо,  обкрадывая   самого   главного
грабителя,  то  есть  государство,  тогда,  конечно,  дело  плохо,  тогда  я
воздержусь.  Что до меня, то я считаю себя абсолютно правым. Я знаю, что  со
мной обошлись несправедливо, и рискую головой за мое собственное  дело, а не
за  дохлую  идею  вроде реставрации  Габсбургов,  или за  Соединенные  штаты
Европы,  или еще  за  какое-нибудь политическое  устройство,  на которое мне
начхать... Однако  у  нас ничего пока  не решено, мы пока  только  играем  с
идеей, а  в игре  унывать  нельзя.  Выше голову,  я  же знаю, ты умеешь быть
храброй.
     Кристина глубоко вздыхает.
     - Ты прав, кое-что, пожалуй, могу выдержать, я ведь понимаю, что терять
нам нечего. В жизни мне пришлось немало  вынести, но вот что трудно, так это
неизвестность. А после того  как все будет сделано, можешь на меня наверняка
рассчитывать. Куда мы идем? - спросила она.
     -  Странная  штука,  -  улыбнулся  он.  -  Составить  план было  совсем
нетрудно, и я  с удовольствием прикидывал разные  варианты, как  и  куда  мы
скроемся, кажется , учел все детали. Рассчитал чуть ли не каждый шаг в нашей
жизни, когда у нас будут деньги,  и  это тоже было просто, но вот оного я не
сумел: найти комнату, где бы мы могли сейчас спокойно все обсудить. я лишний
раз  убедился,  что  гораздо  легче  прожить  десять  лет  с  деньгами,  чем
один-единственный день без  них,  да, да, Кристина,  - он почти  с гордостью
улыбнулся ей, - найти четыре  стены, в которых нас никто  бы не  слышал и не
видел, оказалось  сложнее  всей нашей авантюры. Ехать за город  - холодно, в
гостинице  могут  подслушать,  да  и  тебе  там  будет  опять неспокойно;  в
ресторане, если пусто,  ты все время на виду у официантов,  в  парке  сейчас
тоже  не  посидишь,  вот  видишь,  Кристина,  как  трудно,  не  имея  денег,
уединиться в городе с миллионным населением. Чего  я  только не  придумывал,
была даже  абсурдная идея подняться на колокольню собора святого Стефана,  в
такую  погоду там ни души... В конце концов я  подъехал к знакомому сторожу,
который  присматривает  за  нашей  обанкротившейся стройкой.  Дежурит  он  в
дощатой будке  с  чугунной печкой, есть стол и,  кажется, один стул. Сочинил
историю,  будто мне  надо повидать  одну знатную  польскую даму, с которой я
познакомился на  войне,  сейчас она с  мужем живет  в отеле "Захе", ее здесь
многие  знают,  и   потому  ей  неловко  показываться   со  мной  на  улице.
Представляешь, как был изумлен этот дурень! И он, разумеется, счел за  честь
оказать  мне услугу.  Мы с  ним  давно знакомы,  раза два я  выручал его. Он
сказал, что  оставит мне  на  всякий  случай свое  удостоверение,  положит в
условленное  место  ключ и с утра затопит печку. Комфорта  там нет,  но ради
лучшей жизни стоит часа  на два забраться в эту конуру. Мы будем одни, никто
нас не увидит и не услышит.

     Строительная   площадка   на  окраине   Флоридсдорфа   была   безлюдна,
заброшенное  кирпичное здание  тупо глазело  сотнями пустых оконны  проемов.
Бочки  с гудроном, тачки, груды кирпича и кучи  цемента  в диком  беспорядке
лежали  на  мокрой  земле;  казалось,  какое-то  стихийное бедствие прервало
рабочую суету и здесь воцарилась неестественная для стройки тишина.
     Ключ был на месте, туман  надежно  скрывал их  от посторонних взглядов.
Фердинанд  отпер будку -  печка в  самом  деле горит,  тепло, приятно пахнет
свежим деревом. Он закрыл за собой дверь и подбросил в печку поленьев.
     -  Если кто войдет, я  успею кинуть бумаги в огонь. Не бойся, ничего не
случится, да и некому сюда заходить, никто нас не услышит.
     Кристина    растерянно    оглядывается,    все    здесь    кажется   ей
неправдоподобным,  единственно  реальное - Фердинанд. Он вынимает из кармана
несколько слоенных листов бумаги и разворачивает их.
     -  Сядь,  пожалуйста,  Кристина,  и  слушай  хорошенько.  Это план всей
операции,  я тщательно разработал его, раз пять переписала, думаю, теперь он
вполне  ясен.  прошу тебя,  почитай  самым  внимательным  образом,  пункт за
пунктом, если возникнут сомнения или опросы, запиши на полях, потом обсудим.
Дело очень серьезное,  импровизация исключена. Но сначала  поговорим  о том,
что в  плане  не записано. О тебе и обо мне. Мы совершаем это дело вместе и,
следовательно, будем  виновны  одинаково,  хотя боюсь, что  по закону прямой
виновницей считаешься ты. Ты ответственная как должностное лицо, разыскивать
и преследовать будут тебя; тебя будут считать  преступницей твоя родня и все
прочие,  и пока нас не схватят, обо мне,  как  зачинщике и  сообщнике, никто
знать не будет.  так что твоя ставка больше моей.  У  тебя  есть  должность,
которая обеспечивает тебе средство к  жизни  и  пенсию, у  меня  нет ничего.
Стало  быть,  я  рискую  гораздо  меньше  перед  законом  и...  как  бы  это
выразиться... и  перед  богом.  Наши доли участия неравны.  Ты подвергаешься
большей опасности, и  мой долг  предупредить тебя об  этом. Он замечает, что
она опустила глаза.  -  Я обязан сказать  это со  всей  суровостью,  не буду
утаивать от тебя опасностей и впредь. Во-первых, то, что ты сделаешь, что мы
сделаем, непоправимо.  Пути назад нет. Даже если мы с этими деньгами наживем
миллионы и в пятикратном размере возместим ущерб, тебе не  вернуться обратно
и никто тебя не простит. Мы навсегда изгнаны из рядов благонадежных граждан,
нам всю жизнь будет грозить опасность. Это ты должна помнить. И как бы мы ни
были осторожны, случай, непредвиденный, непредсказуемый случай, всегда может
вырвать нас из пленительной беспечности, бросить  в тюрьму и заклеймить, что
называется,  позором.  Гарантии   при  таком  риске  не  существует,  мы  не
застрахованы ни здесь, ни там, за  границей, ни сегодня, ни завтра, никогда.
Ты должна смотреть этому в лицо, как дуэлянт смотрит на пистолет противника.
Он может промазать, может попасть, но ты под прицелом.
     Умолкнув,  он пытается поймать ее взгляд.  Глаза Кристины  опущены,  но
Фердинанд замечает, что ее рука, лежащая на столе, не дрожит.
     - Итак, повторяю: я не хочу зря тебя обнадеживать. Не могу дать никаких
гарантий ни тебе, ни себе. Если мы вместе пойдем на риск, это не значит, что
мы будем связаны пожизненно. Мы идем на это дело ради свободной жизни и, кто
знает,  может, однажды  захотим освободиться  друг  от друга. Возможно, даже
вскоре. Ручаться за себя не могу, я себя не знаю, и тем более не знаю, каким
стану, когда вдохну свободу. Что-то во мне сидит и не  дает покоя, угомонюсь
я или, может, еще больше взбунтуюсь,  не берусь предсказывать. Мы пока е так
уж хорошо  знаем друг друга, ну  сколько мы бывали вместе  - полдня, день, и
было бы самообманом утверждать, что мы может и хотим  вечно жить бок  о бок.
Могу  тебе лишь обещать, что буду хорошим товарищем, то есть никогда тебя не
предам и никогда не попытаюсь  принуждать к  тому, чего ты сама не захочешь.
Пожелаешь уйти от меня - удерживать не буду. Но и я не обещаю,  что останусь
с тобой. Ничего не могу общать: ни того, что нас ждет удача, ни того, что ты
будешь потом счастливой  и  беззаботной,  ни того,  что  мы  не расстанемся,
ничего. Как  видишь, я тебя не уговариваю, наоборот, предостерегаю, ибо твое
положение невыгоднее,  ты главная преступница, а  кроме  того,  женщина.  ты
рискуешь  многим, страшно  многим,  и  мне  не  хочется тебя  подстрекать...
Прочти,  пожалуйста,  план, думай  и решай,  но помни: решение  должно  быть
окончательным и бесповоротным.  - Он кладет перед ней листки. - Когда будешь
читать,  отнесись   ко   всему   с   крайним   недоверием,   с  чрезвычайной
настороженностью, как если бы кто-то предлагал  тебе скверное дело и опасный
контракт. Я выйду, погляжу на стройку, чтобы своим присутствием не оказывать
на тебя давления.
     Он поднимается и, не оглянувшись на нее, выходит. Перед Кристиной лежат
листки  канцелярского формата,  исписанные  аккуратным почерком и  сложенные
вдвое. Выждав, когда успокоится заколотившееся вдруг  сердце, она приступает
к чтению.

     Рукопись  напоминает   деловую  бумагу  прошлого  века.  Названия  глав
подчеркнуты красным карандашом.
     I. Проведение операции.
     II. Заметание следов.
     III. Поведение за границей и дальнейшие планы.
     IV. Поведение в случае неудачи или разоблачения.
     V. Заключение.
     Каждая глава разделена на пункты - а, б, в и т. д.
     I . Проведение операции.
     а)  Срок  исполнения.  Проводить   операцию  следует  только   накануне
воскресенья или какого-нибудь праздника. Это  задержит обнаружение недостачи
минимум  на  сутки  и  даст необходимый  выигрыш  во  времени  для  бегства.
Поскольку контора закрывается в шесть  часов, есть возможность еще успеть на
ночной экспресс, следующий во Францию или в Швейцарию. Самый удобный месяц -
ноябрь.  Во-первых,  рано  темнеет,  во-вторых, в  ноябре  наименьший  поток
пассажиров на  железных дорогах и можно почти  наверняка ожидать, что ночью,
проезжая по  территории Австрии,  мы  будем  в  купе  одни;  таким  образом,
маловероятно,  что окажутся свидетели,  которые  сообщат о  встрече с  нами,
узнав  из газетных сообщений о наших приметах. Особенно благоприятный срок -
десятое ноября, канун национального праздника (почта не работает), так как в
этом случае  мы  прибываем за границу в будний день,  что  позволит нам,  не
привлекая  особого  внимания,  сразу  же  приобрести  необходимые  вещи  для
маскировки.  Надо постараться  (под благовидным  предлогом)  затянуть  сдачу
поступившей наличности в банк, чтобы к этой дате набралась как можно большая
сумма.
     б)  Отъезд.  Выезжаем,  разумеется, врозь.  Билеты  берем  поэтапно  на
короткие  перегоны:  до Линца,  от  Линца до Инсбрука  или  до границы  и от
границы  до Цюриха.  Желательно,  чтобы  ты  приобрела  билет  до  Линца  за
несколько  дней,  или  лучше его  куплю я, чтобы  кассир  на твоей  станции,
который  тебя, несомненно, знает,  не  смог сообщить  об истинном  маршруте.
Другие меры по запутыванию и заметанию следов  см.  в главе II. Я  сажусь на
поезд в Вене, ты в Санкт-Пельтене, во время пути по Австрии друг с другом не
разговариваем. Это важно вот почему: никто не должен знать или догадываться,
что  у  тебя  есть сообщник; ведь розыск будет  направлен  только по  следам
женщины  с твоей  фамилией  и твоими приметами, а не  по  следам супружеской
пары, в качестве которой мы появимся за границей. Ни  проводники, ни  другие
железнодорожные  служащие  в Австрии  не должны  и заподозрить, что  мы едем
вместе. Наш общий паспорт мы предъявим только пограничному контролю.
     в)  Документы.  Вернее  всего было  бы, конечно,  запастись  фальшивыми
паспортами вдобавок  к настоящим. Но  у нас  нет времени. Это  мы попытаемся
сделать потом,  за  границей.  Разумеется,  фамилия Хофленер  ни  при  каком
контроле фигурировать не  должна; я же, как лицо с незапятнанной репутацией,
могу  повсюду указывать свою  настоящую фамилию. В  моем  паспорте я  сделаю
небольшие  исправления,   чтобы  можно  было  вписать  твое  имя  и  вклеить
фотокарточку.  Резиновую  печать  изготовлю сам. Кроме того,  могу  изменить
первую букву своей фамилии  Барнер  на В  (уже  пробовал  начерно),  так что
получится  "Варнер". Этим паспортом мы будет  пользоваться как муж и жена до
тех пор, пока где-нибудь в портовом городе  не достанем фальшивые документы.
Через два-три года, если еще хватит денег, сделать это будет нетрудно.
     г)  Деньги. В оставшиеся  дни  надо  по  возможности  собрать  наиболее
крупные  банкноты (по тысяче,  по десять тысяч). В поезде распределишь их  в
разные места:  в  чемодан, в  сумку  и  часть  зашьешь  в шляпу.  Это вполне
достаточно, учитывая,  что таможенный  досмотр на границе сейчас  проводится
поверхностно. Несколько купюр я обменяю на вокзалах в Цюрихе и Базеле, чтобы
во Францию  мы приехали уже  с иностранной валютой и не обратили там на себя
внимания обменом крупной суммы в австрийских шиллингах.
     д) Куда бежать сначала. Я предлагаю Париж. Его преимущества: во-первых,
доберемся мы туда легко,  без пересадки, за шестнадцать часов до обнаружения
недостачи и, пожалуй, за сутки до публикации о розыске,  так что будет время
приобрести все  необходимое  снаряжение для полной маскировки (она  касается
только  тебя).   Я  свободно  говорю  по-французски,   потому  нам   незачем
останавливаться  в специальных отелях  для  иностранцев, поселимся скромно в
какой-нибудь пригородной гостинице. Во-вторых, в  Париже огромное количество
приезжих,  и  уследить  за  каждым  практически  невозможно;  регистрация  и
прописка,  как  мне  рассказывали  друзья,  ведутся  небрежно,  не то  что в
Германии,  где домохозяева,  да и вся нация любопытны от природы и склонны к
пунктуальности. Кроме того,  немецкие  газеты, вероятно, сообщат  о краже на
австрийской почте подробнее, чем французские. А пока они об этот напечатают,
мы успеем уехать из Парижа (см. главу III).
     II. Заметание следов.
     Самое  главное  -  затруднить  полиции  розыск, направив  ее  по ложным
следам; каждый неправильный след затормозит поиски, и тогда через  несколько
дей о приметах забудут и в Австрии, и особенно за границей. Значит, с самого
начала  важно  представить себе  возможные  действия властей  и  предпринять
контрмеры.
     Полиция,  как обычно, поведет  расследование  в  трех направлениях:  а)
тщательный обыск в конторе и дома, б)  опрос всех знакомых, в) поиски других
лиц, причастных к  краже. Таким образом,  недостаточно только уничтожить все
бумаги дома,  надо еще  принять меры, чтобы  запутать поиски,  увести  их на
ложный путь. Сюда относятся:
     а) Паспортные визы. При  любом деликте полиция  немедленно  запрашивает
все консульства,  не была в последние дни выдана виза  соответствующему лицу
(в данном случае - Хофленер). Так как я  испрашиваю французскую визу  не для
паспорта "Х", а для себя (см. главу V) и пока что  нахожусь вне  подозрений,
то  можно  обойтись без всякой визы для паспорта "Х". Но поскольку мы  хотим
направить  поиск  следов  на  восток,  то  для твоего  паспорта понадобиться
румынская  виза.  Тем самым  розыск  будет в первую  очередь сосредоточен  в
направлении Румынии и вообще Балкан.
     б) Для подкрепления этой версии было бы неплохо накануне  национального
праздника отправить телеграмму некоему Бранко Ризичу, Бухарест, вокзал -  до
востребования: "Приеду  завтра  после полудня  со  всем багажом,  встречай".
полиция  наверняка станет проверять все отправленные в последне дни  с твоей
почты телеграммы, все  телефонные  вызовы и сразу же наткнется на эту крайне
подозрительную депешу,  из  которой  ясно,  кто твой  соучастник  и  куда ты
сбежала.
     в) Чтобы  еще  усилить это  важное для  нас  заблуждение, я напишу тебе
измененным почерком длинное письмо, которое ты прорвешь  на мелкие клочки  и
выбросишь в  корзину.  Полицейский,  несомненно, покопается  в ней и  склеит
клочки. Тем самым подтвердится ложный след.
     г) Накануне отъезда невзначай поинтересуйся  в станционной кассе, можно
ли  купить  прямой  билет  до  Бухареста  и сколько  он стоит.  Вне  всякого
сомнения, кассир заявит об этом как свидетель, что нам опять-таки на руку.
     д) Чтобы полностью исключить как сообщника мою  персону,  чьей супругой
ты  будешь  официально в  наших странствиях,  необходима  еще  одна  мелочь:
насколько  мне  известно, никто не видел  нас вместе и никто,  кроме  твоего
зятя, вообще не знает, что мы знакомы. Чтобы сбить его с толку, я сегодня же
зайду к нему  и попрощаюсь.  Скажу, что  наконец-то  нашел походящее место в
Германии  и  уезжаю  туда. С  квартирной  хозяйкой  я полностью расплачусь и
покажу  ей  какую-нибудь  телеграмму. Учитывая, что  я  исчез  за неделю  до
операции, всякое наше сообщничество в том деле исключается.
     III. Поведение за границей и дальнейшие планы.
     Окончательно решим на месте, а пока несколько общих соображений.
     а) Внешний вид. В одежде, манерах и  поведении мы не должны  отличаться
от людей из средних слоев общества, так как они практически не привлекают  к
себе  внимания. Выглядеть не слишком элегантно  и не слишком бедно.  Я  буду
выдавать  себя за  представителя  социальной прослойки, которую менее  всего
можно  заподозрить  в денежных  аферах: буду играть роль  художника. Куплю в
Париже  этюдник,  складной  стул,  холст, палитру,  так  что, где  бы мы  ни
появились, моя  профессия ни у кого не вызовет сомнений. А во Франции, в  ее
романтических уголках,  круглый год бродят  тысячи художников. Никого это не
удивляет,  и с самого начала они вызывают к себе известную симпатию как люди
своеобразные и безвредные.
     б) Соответственной должна  быть  и наша одежда. Бархатная или  холщовая
куртка,  легкий  намек   на  профессию  художника,  в  остальном  же  полная
неприметность. Ты, как помощница, будешь носить фотоаппарат и кассеты. Таких
людей не  расспрашивают, откуда они, чем занимаются, никого не удивляет, что
они   залезают  в  самые  отделенные  уголки  и  что  среди  них  попадаются
иностранцы.
     в) Наше  общение  с  тобой. Разговаривать  друг  с другом, только когда
поблизости никого нет, - это чрезвычайно важно. Во  всяком случае,  никто не
должен слышать,  что мы разговариваем по-немецки.  Можно  общаться на  людях
старым     школьным     кодом,     например:     бе-КРИС-бе-ТИ-бе-НА     или
ка-ФЕР-ка-ДИ-ка-НАНД и тому подобное, окружающие не поймут ни слова и сочтут
его загадочным иностранным языком. В  гостиницах желательно снимать  угловые
номера или такие, где соседям ничего не слышно.
     г) Частая смена жилья. Местопребывание желательно менять чаще,  так как
по  истечении  определенного срока  власти могут потребовать  от нас  уплаты
налогов или предъявить какие-либо еще формальные требования; пусть  это и не
связано с нашим делом, но тем не менее может вызвать осложнения. Неделя-две,
и  в  маленьких  городках  до  месяца  -  за  такой  срок  никто  не  успеет
познакомиться с нами поближе, в том числе гостиничный персонал.
     д) Деньги.  Деньги носить  при себе до  тех  пор, пока  не  арендуем  в
каком-нибудь  банке   сейф  для  хранения   (в  первое  время  это  опасно).
Разумеется, держать их все не в бумажнике,  не в сумке, а зашить в одежду, в
шляпы,  в обувь,  чтобы при  непредвиденном обыске или несчастном случае  не
обнаружилась  подозрительно крупная сумма в  австрийской валюте.  Обменивать
деньги  надо постепенно  и осмотрительно, причем  только в центрах - Париже,
Монте-Карло, Ницце, но никак не в маленьких городах.
     е) По  возможности избегать знакомств, хотя бы на первых порах, пока не
обзаведемся новыми документами (это нетрудно сделать в портовых города) и не
уедем из Франции в Германию или любую другую страну.
     ж)  Намечать  цели  и  строить  сейчас  планы  на  будущее мне  кажется
излишним.  По предварительным подсчетам, взятой  суммы  при  скромном образе
жизни  хватит  лет  на  пять,  за это  время  решится  дальнейшее.  Поначалу
необходимы чрезвычайная осторожность,  постоянный  строжайший  самоконтроль,
максимальная  незаметность;  через  полгода  всякие  объявления  о   розыске
забудутся, и  мы обретем неограниченную свободу передвижения. Тогда и начнем
совершенствоваться   в  языках,  систематически  тренироваться  в  изменении
почерка  и  преодолевать в  себе неуверенность и  ощущение чужеродности. При
случае  стоит  научиться какому-нибудь делу, что позволит  переменить  образ
жизни и заняться другой деятельностью.
     IV. Поведение в случае неудачи или разоблачения.
     В  таком  рискованном   деле  необходимо  с  самого   начала  учитывать
вероятность  неудачи. В какой  момент и  с  какой стороны придет  опасность,
заранее  рассчитать  нельзя,  решение  надо  будет  каждый раз  принимать  в
зависимости  от   ситуации.   Вот   основные   принципы,   которых   следует
придерживаться.
     а) Если  из-за  какой-нибудь случайности  или  ошибки мы потеряем  друг
друга в  пути, разлучимся  на  новом месте,  то  каждый  из  нас  немедленно
возвращается туда,  где мы  ночевали  в  последний  раз:  там  либо  ждем на
вокзале, либо  извещаем друг  друга  о встрече открыткой на главный  почтамт
этого города.
     б) Учитывая возможность провала, преследования и ареста, мы должны быть
всегда  готовы  осуществить  наше  прежнее  решение.  С   револьвером  я  не
расстанусь (днем в кармане, ночью у изголовья). Тебе я достану яд, цианистый
калий,  который будешь носить в пудренице. Это постоянное чувство готовности
придаст нам силы. Я, во всяком случае, не пойду за решетку.
     Если же одного из  нас арестуют в отсутствие  другого, то другой должен
немедленно   бежать.   Было   бы  грубейшей   ошибкой,   поддавшись   ложной
сентиментальности,  явиться  с повинной,  чтобы  разделить судьбу  товарища,
потому что на  каждом  в  отдельности  лежит меньшая вина  и ему будет  лече
отговориться  на предварительном  следствии.  К тому  же  у  оставшегося  на
свободе есть возможность оказать помощь: замести следы, передать весточку, в
крайнем случае помочь при побеге. Было бы безумием  добровольно отказываться
от  свободы,  ради которой все это и делалось. Для самоубийства время всегда
найдется.
     V. Заключение.
     Мы идем на это, рискую головой, чтобы  свободно жить, хотя бы некоторое
время. В понятие "свободы" входят также свобода человеческих отношений. Если
по каким-либо внутренним или внешним причинам одному из нас совместная жизнь
станет в тягость, он, естественно,  вправе уйти.  Каждый из нас идет на этот
риск добровольно, без принуждения со стороны другого, каждый в ответе только
перед самим  собой  и  потому  не  может  в  чем-либо  и когда-либо упрекать
другого. Как мы с первой минуты делим деньги, чтобы  каждому быть свободным,
точно так же мы делим ответственность и опасность - каждый за себя.
     Вся наша будущая жизнь будет строиться на сознании, что мы не совершили
ничего несправедливого по отношению к государству и друг к другу  - мы  лишь
сделали  то,  что  в   нашем  положении   было   единственно   правильным  и
естественным.  Отважиться  на подобный  риск против  свой  совести  было  бы
безрассудством.   Только   если  каждый  из   нас  по  зрелом   размышлении,
самостоятельно придет к убеждению, что  путь этот единственный и правильный,
только тогда мы вправе и должны вступить на него.

     Отложив  последний  листок,  Кристина  понимает  глаза.  Фердинанд  уже
вернулся и закурил сигарету.
     -  Прочти  еще раз, - предлагает он  и  после того,  как  она прочитала
вторично, спрашивает: - Все ясно и понятно?
     - Да.
     - Может, чего не хватает?
     - Нет, мне кажется, ты обо всем подумал.
     - Обо всем? Нет, - он улыбнулся, - кое-что забыл.
     - Что?
     - Гм, если б я знал.  В любом плане всегда чего-то не хватает. В каждом
преступлении  какой-нибудь шов да  лопнет,  только заранее не  знаешь какой.
Каждый преступник, каким  бы хитроумным  он  ни  был, почти всегда допускает
маленькую  ошибочку.  Скажем, все документы уничтожит,  а  паспорт  оставит;
предусмотрит все препятствия, а самое очевидное, само собой разумеющееся, не
заметит. Каждый  всегда что-нибудь забывает. Вероятно, я тоже забыл подумать
о самом важно.
     В ее голосе звучит изумление:
     - Так ты думаешь, что... что это не удастся?
     -  Не знаю. Знаю  только, что будет очень трудно.  То,  другое, было бы
легче.  Почти  неизбежно тебя ждет неудача,  когда восстанешь  против  своей
судьбы, своего собственного закона - я имею в виду не юридические параграфы,
не  конституцию и не полицейских. С этими  можно  справиться. Но в каждом из
нас  заложен свой  внутренний закон: один  идет  в гору, другой - вниз, кому
суждено преуспеть, тот преуспевает, кому упасть,  тот падает. Мне до сих пор
ничего не удавалось, тебе тоже.  Возможно,  даже  вероятно, что  нам суждено
погибнуть. Признаться  честно,  я не  верю,  что когда-нибудь  стану  вполне
счастливым, может быть, я для этого и не гожусь. Я не мечтаю о далеких днях,
когда,  убеленный сединой, в уютной вилле буду дожидаться  праведного конца,
нет, я заглядываю вперед  лишь на месяц, на год-два, которые мы решили взять
в долг у револьвера.
     Она устремляет на него спокойный взгляд.
     - Благодарю тебя,  Фердинанд, за откровенность. Если  бы  ты  говорил с
увлечением, я бы не поверила тебе. Я тоже не думаю, что нам повезет надолго.
Меня  всегда сшибали  по  пути. Быть  может, то,  что  мы  намерены  делать,
напрасно и не имеет смысла. Но не сделать этого  и жить по-прежнему было  бы
еще  бессмысленнее.   Ничего  лучшего  я  не  вижу.  Итак,  можешь  на  меня
рассчитывать.
     Он смотрит на нее светло, но без радости.
     - Бесповоротно?
     - Да.
     - Значит, десятого, в среду, в шесть часов?
     Выдержав его взгляд, она протягивает ему руку.
     - Да.