Роальд Даль. Дорога в рай --------------------------------- Даль Р. Дорога в рай: Рассказы СПб.: Азбука-классика, 2004. - 768 с. Пер. с англ. И. Богданова OCR: sad369 (г. Омск) --------------------------------- СОДЕРЖАНИЕ Добрый сказочник с черным юмором. Игорь Богданов ПЕРЕХОЖУ НА ПРИЕМ Смерть старого человека Африканская история Пустяковое дело Мадам Розетт Катина Прекрасен был вчерашний день Они никогда не станут взрослыми Осторожно, злая собака Быть рядом У кого что болит У КОГО ЧТО БОЛИТ Дегустатор Убийство Патрика Мэлони Пари Солдат Моя любимая, голубка моя Концы в воду Фоксли-скакун Кожа Змея Фантазер Шея Звуковая машина Nunc Dimittis Автоматический сочинитель Собака Клода Крысолов Рамминс Мистер Ходди Мистер Физи Тайна мироздания ПОЦЕЛУЙ Хозяйка пансиона Уильям и Мэри Дорога в рай Четвертый комод Чиппендейла Миссис Биксби и Полковничья шуба Маточное желе Джордж-горемыка Рождение катастрофы Эдвард-завоеватель Свинья Чемпион мира "СУКА" Ночная гостья Сделка Последний акт "Сука" ДОБРЫЙ СКАЗОЧНИК С ЧЕРНЫМ ЮМОРОМ С сочинениями английского писателя Роальда Даля (1916 - 1990) я знаком давно, со студенческой скамьи. Наверное, еще тогда, подпав под обаяние его необыкновенных рассказов, я и начал предпринимать первые попытки перевести некоторые из них на русский язык. Трудился я наверняка с немалым удовольствием, ибо нам, студентам английского отделения филологического факультета Ленинградского университета, по учебной программе приходилось заниматься переводами скучнейших текстов авторов, имен которых я сейчас и не назову. О публикации переводов тогда не могло быть и речи; как характерную примету того времени храню я у себя несколько коротеньких отписок из различных журналов, литконсультанты которых, будто сговорившись, одними и теми же фразами ставили безвестного переводчика на место. Между тем начиная с 1962 года в советских периодических изданиях (еще при жизни Даля) стали появляться рассказы уже давно популярного во всем мире писателя (без согласования с живым автором, как это тогда было принято в Советском Союзе). Они публиковались в газетах "Литературная Россия", "Неделя" (это она первой открыла нашему читателю Даля), в журналах "Вокруг света", "Дон", "Наш современник", "Практическое изобретение", "Иностранная литература", "Волга". По большей части это были одни и те же рассказы, но под разными названиями ("Звуки, которые мы слышим" - это то же, что опубликовано в другом издании под названием "Звуковая машина"). Рассказ "Агнец на заклание" был опубликован в русскоязычном журнале "Англия" в 1980 году (No 3), однако приобрести этот журнал в СССР в то время было так же сложно, как и Даля в оригинале. Когда в одночасье развалилось все то, что было порождено советской властью (в частности, своеобразная система издания произведений иностранных авторов, при которой всю мировую литературу переводили на русский язык с десяток переводчиков), я наконец опубликовал на русском сразу три книги одного из своих любимых зарубежных писателей: "Убийство Патрика Мэлони" (Л.: Человек, 1991), "Сука" (Л.: Час пик, 1991) и "Свинья" (СПб.: Ферт, 1992). Рассказ Даля "Сделка" был опубликован мною в газете "Пятница" (1991. No 15, 16). (Эти сведения, надеюсь, будут небезынтересны и для обозревателя "Книжного обозрения", написавшего в выпуске от 31 июля 2000 года: "Еще в 1991 году в Санкт-Петербурге выходил небольшой сборничек юмористических рассказов Даля...") К сожалению, издания готовились в весьма короткие сроки, и в тексты вкралось немалое число неточностей. Упомянутых издательств (да и газеты) уже давно и в помине нет (еще один мой перевод - рассказа "Африканская история" - был напечатан в газете, закончившей существование тотчас после выхода в свет первого номера: Ночные огни. 1993. No 1), как нет и шестисот с лишним тысяч экземпляров перечисленных названий; они разошлись в короткое время, осев на полках домашних библиотек, по преимуществу петербургских. Между тем интерес к Далю в Петербурге на протяжении десятилетия неизменно оставался большим, и, несмотря на то что его рассказы распространились по Питеру столь большими тиражами, журнал "Книжный Петербург" в сентябре 1999 года нашел на своих страницах место для публикации его рассказа "Ночная гостья" в моем переводе. Вслед за тем, увлекшись еще одной стороной дарований Даля - рассказывать удивительные сказки, которые уже не один десяток лет читают и перечитывают дети и взрослые во всех уголках Земли, я подготовил к публикации еще две его книги - "Чарли и шоколадная фабрика" и "Матильда". Зимой 1996 года в Петербурге побывала вдова писателя, Фелисити Даль. 14 февраля в Большом зале Петербургской филармонии и 16 февраля в Эрмитажном театре прошли два концерта по мотивам сказки ее покойного мужа "The Minpins" ("Малютики") на музыку Яна Сибелиуса. [См. подробнее об этом: Смена. 1996. 14 февраля.] Хоть и с опозданием, но некоторые произведения великолепного рассказчика стали доступными русскоязычному читателю, а его пьесы и фильмы - зрителям. По одному из каналов российского телевидения однажды показали фильм по сказке Р. Даля "Чарли и шоколадная фабрика", а в 1992 году в России был снят фильм по его рассказам под названием "Идеальная пара", оставшийся незамеченным (но отнюдь не по вине Даля). Со временем, уверен, его сочинения завоюют большое число поклонников в нашей стране. Пока же, предваряя будущий успех его книг для взрослых и детей, а также экранизаций, перечислю некоторые этапы творческого пути Роальда Даля, неразрывно связанные с жизненными. ...Отважный летчик, неутомимый собиратель картин (среди которых произведения русских художников К. С. Малевича, Н. С. Гончаровой и других), а также - что, как выяснилось, не менее ценно и увлекательно - сюжетов из собственной жизни, полной редко выпадающих на долю одного человека происшествий (в Африке, Греции, Америке), Роальд Даль не мог не поделиться с другими своими переживаниями и наблюдениями. Взявшись за перо и убедившись в том, что выходящее из-под него интересно людям, Даль уже не мог остановиться. К концу жизни он пришел к заключению, что ему доставляет удовольствие не только выдумывать приключения, но и пересказывать свои собственные, и семидесятилетний Даль опубликовал две автобиографии ("Boy: Tales of Childhood", 1984, и "Going Solo", 1986), которые, в дополнение к многочисленным статьям и книгам, написанным о нем другими авторами (см., например: Chris Powling. "Roald Dahl: A Biography", 1983; Mark West. "Roald Dahl", 1992; Jeremy Treglown. "Roald Dahl", 1994; Alan Warren. "Roald Dahl: From The Gremlins to the Chocolate Factory"), составили интереснейшее жизнеописание человека, для которого "самое главное - вглядеться пристально в тот мир, который тебя окружает: удивительнейшие тайны скрываются там, где их меньше всего ждешь. Тот, кто не верит в чудеса, никогда не встретится с ними". Даль родился в Южном Уэльсе; его родителями были норвежцы, отсюда его "неанглийское" имя. Когда Роальду было четыре года, умер его отец, оставив четырех дочерей и двух сыновей. Тот из них, кому суждено будет прославиться на весь мир, не жаловался, однако, на трудное детство. В шестнадцатилетнем возрасте он закончил колледж в Рептоне (особых успехов он добился в спорте), в графстве Дербишир. Это учебное заведение и царившие там нравы будут описаны Далем в рассказе "Фоксли-Скакун". После окончания колледжа будущий писатель в составе группы школьников отправился исследовать Ньюфаундленд. Он был "официальным" фотографом экспедиции. Фотография - еще одно серьезное увлечение Даля и в последующие годы. Университетское образование его не прельстило. Даль избрал карьеру делового человека. Пройдя в Англии двухгодичное обучение в нефтяной компании "Шелл", он получил предложение отправиться в Египет, однако отказался. На вопрос одного из директоров компании: "Почему?" - Даль ответил откровенно: "Потому что там пыльно". Ответ не понравился начальству, однако спустя короткое время ему все-таки была предложена другая страна. В 1936 году в качестве сотрудника "Шелл" Даль отбыл туда, куда хотел, - в Восточную Африку, в Танганьику (ныне Танзания). Ему там почти все нравилось, даже язык - суахили; Даль в совершенстве овладел им. По его мнению, это "относительно простой язык", к тому же, сдав по нему экзамен, можно было получить от компании "Шелл" сотню фунтов премии, тогда как ящик виски стоил двенадцать, - более чем убедительный аргумент в пользу изучения иностранного языка. [Dahl Roald. Going Solo. 1986. P. 25.] Лишь одно ему было не по душе - змеи. Вокруг двухметровой черной мамбы, "которая не боится человека и нападает на него, как только увидит", и при этом "движется со скоростью бегущего человека", [Op. cit. P. 27.] строится сюжет рассказа "Африканская история". В Танганьике Даль прожил три года. Полученных в Африке впечатлений хватило на несколько рассказов, но прожитых там лет он не забывал никогда. Как не забыл он и того, что именно в Африке получил свой первый гонорар, опубликовав в местной газете рассказ о том, как лев напал на женщину, - Далю выпало стать свидетелем этого редкого даже для Африки происшествия. Он описал случившееся еще раз в 1986 году в своей автобиографической книге "Going Solo" и сделал это явно лучше, чем полвека тому назад. Начало Второй мировой войны застало его в Дар-эс-Саламе. Оттуда, проделав на стареньком "форде" путь в шестьсот миль, он добрался до Найроби (Кения) и поступил добровольцем в Военно-воздушные силы Великобритании. Обучение заняло полгода. Став летчиком-истребителем (что весьма непросто для человека почти двухметрового роста), он побывал в Ираке, затем в Египте. Из двадцати человек, проходивших вместе с Далем обучение, семнадцать были потом убиты, и Роальд мог оказаться в их числе, но судьба сберегла его - не для военных, а для литературных подвигов. 19 сентября 1940 года Даль вылетел из Египта в Ливию (это был его самый первый полет на территорию, где шли боевые действия) и, совершив вынужденную посадку, получил серьезные ранения. (Герой рассказа Даля "Пустяковое дело" летел тем же маршрутом, в том же самолете, с тем же заданием, но был - по настоянию издателя - сбит.) На лечение и восстановление сил в больнице в Александрии ушло полгода. К своей эскадрилье он присоединился уже в Греции, где и воевал какое-то время (на боевом счету Даля-летчика два подбитых немецких бомбардировщика), после чего был переведен в Египет. В мае 1941 года Даль получил приказ перелететь вместе со своим самолетом в Хайфу (тогда Северная Палестина), однако ему удалось получить у начальства разрешение добраться туда на машине. Некоторые подробности этого 200-мильного путешествия по Синайской пустыне лягут потом в канву его рассказа "Ночная гостья". В 1942 году Даль был признан негодным к продолжению летной службы (были дни, когда он поднимался в воздух по четыре-пять раз, и у него возобновились сильные головные боли как следствие полученного в Ливии ранения). Его отправили домой в Англию, где он получил назначение отбыть в Вашингтон в качестве помощника военного атташе посольства Великобритании. Там-то и началась его писательская карьера; нелишне заметить, что подбил его к сочинительству известный романист С. С. Форестер, предложивший Далю попробовать в письменном виде рассказать о своих приключениях в воздухе и на земле. Несколько рассказов начинающего писателя были опубликованы сначала в газете "Saturday Evening Post", а потом в журналах "Harper's Magazine", "Ladies' Home Journal", "Town and Country" и других; вскоре после этого судьба свела Даля с Уолтом Диснеем. Результатом их общения стала иллюстрированная книга "The Gremlins" (1943) - так называют злых духов, приносящих неудачу летчикам. О летчиках и первая книга Даля для взрослых ("Over to You" - "Перехожу на прием", 1945). Ноэль Кауард писал о ней в своем дневнике, что она "расшевелила самые глубокие чувства, которые владели мною во время войны и которые я очень боялся утратить". Широкой известности, впрочем, эта книга писателю не принесла, а вышедший вслед за ней его первый роман "Sometime Never" ("Когда-нибудь никогда", 1948) единодушно был признан неудачным. Это единственная книга Даля, которая ни разу не переиздавалась (в одном английском книжном магазине я нашел экземпляр ее, который стоил 200 фунтов стерлингов, - вот уж действительно раритет). Между тем это первое художественное произведение об опасности ядерной войны, появившееся в США после бомбардировки Хиросимы. К опасности ядерной катастрофы, которая привела бы к концу жизни на планете, Даль приравнивает другую угрозу - распространение коммунизма, который он определил как систему, при которой люди, "неспособные собрать коллекцию монет, принимаются проповедовать о том, что все монеты должны принадлежать всем людям". Более он на эту тему не распространялся. Неудивительно, что в продолжение долгого времени писатель оставался вне поля зрения советских издателей. В 1946 году тридцатилетний Роальд Даль вернулся в Англию и, поселившись в доме своей матери, продолжил писать рассказы. Делал он это, говоря его собственными словами, "медленно и тщательно", работая по четыре часа каждый день, так что в год выходило три-четыре рассказа. Если хватало рассказов на книгу, значит - "быть книге". [Dahl Roald. Ah, Sweet Mystery of Life. London, 1989. P. VII.] В 1953 году Роальд Даль женился на восходящей звезде Голливуда Патриции Нил. В 1964 году она получит "Оскара" за роль в фильме "Скорлупа" ("Hud"). С интервалом в два-три года у них появлялись дети - Оливия, Тесса, Тео, Офелия и Люси. В 1983 году Роальд и Патриция развелись (о нелегкой совместной жизни супругов Б. Фэррел написал книгу "Пэт и Роальд", послужившую основой кинофильма "История Патриции Нил"), и позднее в том же году Даль женился на Фелисити Д'Абро, с которой прожил до конца жизни. В начале 1950-х Даль продолжал активно писать. С появлением в 1953 году сборника рассказов "Someone Like You" ("У кого что болит") на него обратили внимание критики, единодушно отмечавшие "демоническое" видение мира, сродни тому, что характерно для произведений классика английской литературы Саки (Гектор Хью Мунро, 1870 - 1916), мастера мистификации и абсурда. "Нью-Йорк таймс" увидела в Дале писателя, которому свойственны "гротескное воображение, способность разглядеть анекдотическую ситуацию, оборачивающуюся самым неожиданным образом, жестокое чувство юмора, с каким лучше наносить раны, и точно рассчитанный, экономный стиль". В 1961 году книга была переиздана с включением в нее еще нескольких рассказов. С конца 1950-х Даль продолжал начатые на старте творческой карьеры попытки утвердиться в качестве киносценариста. Им были написаны сценарии к фильмам "Живешь только дважды" ("You Only Live Twice", 1967) с Шоном Коннери в роли Джеймса Бонда (по роману Яна Флеминга, большого друга Даля) и "Читти-читти-бэн-бэн" ("Chitty Chitty Bang Bang", 1968). Всего по сценариям или произведениям Даля снято около двадцати телевизионных и полнометражных фильмов. Как театральный драматург он потерпел фиаско со своей пьесой "The Honeys" ("Милые"), без лишнего шума почившей на нью-йоркских подмостках в 1955 году после нескольких оставшихся не замеченными критиками постановок (речь в пьесе идет об энергичных попытках двух женщин убить своих мужей - сюжет вполне в духе Даля). Между тем с выходом в свет в 1959 году очередного сборника рассказов "Kiss Kiss" ("Поцелуй") за Далем прочно закрепилась репутация мастера черного юмора - слово "мастер" в этом определении играет, безусловно, решающую роль, ибо прежде всего он замечательный рассказчик. Рассказы Даля стали появляться в переводах на итальянский, голландский, французский языки. На немецком "взрослые" книги Даля в течение последующих тридцати с лишним лет были опубликованы в количестве пяти миллионов экземпляров. Тогда, в начале шестидесятых, Далю еще только предстояло удивить мир гораздо большими тиражами, ведь он не брался за сочинение сказок. Между тем его рассказы для взрослых до сих пор постоянно переиздаются во многих странах мира и входят в различные антологии. В Лондоне я видел как-то в одном из книжных магазинов несколько стеллажей, заставленных сочинениями Даля, - тут и роскошно иллюстрированные сказки, и "аудиокниги", начитанные самим автором, и многочисленные переиздания сборников его рассказов в твердой, мягкой обложке, "усеченные", "расширенные" - какие угодно, и продолжающий шокировать неподготовленных читателей своей откровенностью роман "Дядюшка Освальд", в котором героями скандально-эротического сюжета оказываются Уинстон Черчилль, В. И. Ленин, Ян Сибелиус, Герберт Уэллс и прочие знаменитости. Короткий рассказ, по выражению самого Даля, должен был коротким, и он непременно должен быть рассказом - иначе это что-то другое. Сурово-ироничные новеллы Даля в полной мере отвечают этим требованиям. Небольшой, десятка на два страниц, рассказ (возьмите любой) вмещает в себя, в лучших традициях жанра, житейскую историю, которую автор преподносит читателю как явление исключительное, заслуживающее всеобщего внимания. Пересказывать содержание этих историй - занятие бесперспективное, ведь это не просто сюжеты, на которые нанизаны диалоги и разного рода художественные описания. Их отличает присущая только одному Далю манера; в пересказе неизбежно утратится дух и стиль, ирония и тонкий юмор, ощущающиеся в каждой фразе. Даль вовсе не легкомысленный писатель, как можно заключить из названий его книг и содержания некоторых его рассказов. Задача, которую он перед собой поставил, отнюдь не простая: он стремится увлечь читателя, заставить его, забыв обо воем на свете, с неослабевающим интересом перелистывать страницы и с нетерпением предвкушать финал. Нет нужды говорить о том, что развязка всегда неожиданна. Будь все по-другому, это не был бы Даль. Этими последними фразами я заключил предисловие, написанное мною для трехтомника избранных рассказов Р. Даля, вышедшего в Петербурге в издательстве "Амфора" в 2000 году ("Сука", "Поцелуй", "Кто-то вроде вас"). Это было по сути переиздание книг, вышедших в 1990 - 1991 годах, с некоторыми уточнениями и исправлениями. После этого на Даля обратили наконец внимание наши издатели и вышли в свет подряд несколько сборников его рассказов (Дал Роалд. Лакомый кусочек. М.: Эксмо-Пресс, 2001; Даль Р. Дегустация. СПб.: Азбука, 2001). Об этих книгах здесь говорить ничего не буду (замечу лишь, что, на мой вкус, фамилия этого английского писателя без мягкого знака на конце совсем "не звучит" по-русски - попробуйте просклонять ее), а вот о "переводах" московского издателя "Захаров" скажу несколько слов. Вышедшие в 2000 году в Москве сборники рассказов Р. Даля, помеченные "Захаровым", как бани в советское время, цифрами 1, 2, 3 (а ведь имели когда-то названия!), снабжены значками копирайта - "И. В. Захаров, перевод", "И. Богданов, перевод", и т. д., однако закавыка в том, что никто ко мне письменно не обращался за разрешением опубликовать мои переводы и договора с "Захаровым" я не заключал. Свое понимание авторского права "Захаров" изложил в факсе ко мне 2 июня 2000 года (матерщину опускаю): "... и я помру, и ты помрешь, но мои внуки будут печатать твой перевод в течение пятидесяти лет... и будут сказочно обогащаться". В очередной раз наивно уповая на безнаказанность, издатель взял опубликованные мною переводы, в присущей ему неряшливой манере переделал на свое усмотрение кое-какие фразы (в основной части оставив мой текст), добавил матерщины (мат - форма общения "Захарова" и способ его существования) и выпустил в свет то, что я в свое время в печати назвал халтурой. [Богданов Игорь. Осторожно: халтура! // Питерbook. 2000. No 8.] "Захаров" молча с этим согласился. То, что переводчиком издатель указал себя, по-человечески понятно: в издательской деятельности он уже получил заслуженную награду за худшую книгу (премия "Абзац"), теперь от коммерции решил перейти к творческому труду, но вновь сел в лужу, подтвердив житейскую аксиому: если ты ни на что не способен, то не способен ни на что. "Захаровские" переводы рассказов Р. Даля - безграмотный текст, к переводу отношения не имеющий (вот лишь несколько взятых наугад примеров: "Во всем остальном она не очень легко возбуждалась" (Рассказы. С. 47). В этом же предложении три раза встречается местоимение "она". В оригинал ни издатель, ни его помощники не удосужились заглядывать. "Slowly" по-английски означает "медленно", а не "осторожно", как у "Захарова" (с. 50; лишнее подтверждение того, что это не перевод, а переработка моего текста). Некоторые слова "переводчиком" просто выброшены ("absolutely", с. 111). Подобные примеры встречаются едва ли не на каждой странице. Впрочем, разбирать захаровские "переводы" - пустая трата времени: халтура она и есть халтура. Чтобы понять, откуда он такой взялся, обратимся к прессе. Свои взгляды на жизнь вообще и на книгоиздание в целом И. В. Захаров изложил в двух словах в газете "St. Petersburg Times" в номере от 11 февраля 2000 года: "Должен признаться, что мне нравится Смердяков. Я люблю провокационные тексты, а о русских я не очень-то высокого мнения". Новоявленный Смердяков не очень-то высокого мнения и об англичанах, и жаль, что ему под руку попался блестящий английский писатель, которого он использовал исключительно в целях наживы ("Игорь Валентинович всегда считал, что в книгоиздании главное не книга, а прибыль", "Захаров любит деньги" [Арбатова Мария. "... и был известный эконом" // Книжное обозрение. 2001. 15 января; Розанова Мария. "Я Кассандра и немножко колдунья" // Книжное обозрение. 2000. 16 октября.]). В упомянутых изданиях "переводов" нет ни корректора, ни мало-мальски грамотного редактора, ибо об издательской братии (а есть еще техреды, художники и прочие дармоеды) "Захаров", надо полагать, тоже "невысокого мнения" ("...редактора в издательстве" нет "из соображений экономии" [Там же.]). Нет и предисловия, в котором читателю хотя бы вкратце рассказывалось, кто такой Даль и почему за него ухватился издатель (справедливо сказано: "От "захаровского" издания научного аппарата ждать не приходится" [Книжное обозрение. 2003. 17 марта.]) - "невысокого мнения" "Захаров" и о читателе. Повторюсь - мне жаль читателей, покупающих книги, издаваемые торговцем, который, появившись на волне постсоветской вседозволенности, продолжает тиражировать "провокационные тексты". "Самая омерзительная книга сезона" [Pulse. 2002. апрель], - пишет критик об одном из очередных творений "Захарова". "...Паршивая захаровская бумага все стерпит!" - заключает другой. [Топоров Виктор. Похороны Гулливера в стране лилипутов. СПб.; М., 2002. С. 197.] Приводя здесь эти отклики, я преследую, среди прочих, и такую цель: я бы не стал в очередной раз готовить к публикации рассказы Р. Даля, если бы они не попали в руки "Захарова", обезобразившего и опошлившего их. В настоящий сборник (самый полный из всех изданных ранее на русском языке) включены 44 рассказа. Текст прежних переводов мною просмотрен, исправлен и уточнен. 12 рассказов переведены заново и ранее в моем переводе не публиковались. Можно сказать, что данное издание представляет отечественному читателю фактически полное собрание произведений Роальда Даля в короткой форме - за исключением буквально полудюжины рассказов, опубликованных писателем уже в 1970 - 1980-е годы. Также в издательстве "Азбука" готовятся к печати три классические повести-сказки Даля: "Джеймс и гигантский персик", "Чарли и шоколадная фабрика", "Чарли и большой стеклянный лифт". Так или иначе, но знакомство нашего читателя с одним из самых искусных рассказчиков XX века едва ли следует считать исчерпанным. Игорь Богданов Май 2003, Санкт-Петербург ПЕРЕХОЖУ НА ПРИЕМ СМЕРТЬ СТАРОГО ЧЕЛОВЕКА О Господи, как мне страшно. Но теперь я один и не буду этого скрывать. Мне вообще больше ничего не нужно скрывать. Теперь я могу дать волю чувствам, потому что меня никто не видит, потому что между мною и ними двадцать одна тысяча футов. И еще потому, что больше я не могу притворяться, даже если бы и захотел. Мне теперь не нужно стискивать зубы и поджимать подбородок, как я это сделал во время обеда, когда капрал принес приказ и отдал его Жестянщику, а Жестянщик посмотрел на меня и сказал: "Твоя очередь, Чарли. Ты следующий". Будто я этого не знал. Будто не знал, что следующим полечу я. Будто я не знал об этом накануне, когда отправился спать. Да я знал об этом и в полночь, когда не мог заснуть, и помнил об этом всю ночь напролет, помнил и в час ночи, и в два, и в три, и в четыре, и в пять, и в шесть, и в семь часов утра, когда встал с кровати. Будто я этого не знал, когда одевался, завтракал и просматривал журналы в столовой, играл там в орел и решку и бильярд и читал объявления на доске. Я и тогда это знал и помнил об этом, когда мы шли обедать и когда ели баранину на обед. А когда капрал принес приказ, то я счел, что так и должно быть. Стоит ли удивляться, что начинается дождь после того, как налетит туча? Когда капрал вручил приказ Жестянщику, я знал, что Жестянщик скажет, прежде чем тот открыл рот. Я точно знал, что он скажет. Так что чему тут удивляться. Но когда он сложил приказ, сунул его в карман и сказал: "Доедай свой пудинг. У тебя еще куча времени", - вот тогда мне сделалось не по себе, потому что я понял, что скоро все начнется сначала, через полчаса буду застегиваться на все ремни, проверять двигатель и подам знак технику убрать колодки. Все остальные доедали пудинги; мой же лежал нетронутым на тарелке; я и притронуться к нему не мог. Но мне полегчало, когда я поджал подбородок и сказал: "Ну наконец-то. Давно надоело сидеть тут и ковырять в носу". Мне точно полегчало, когда я это сказал. Наверное, и другие говорят то же самое перед вылетом. А когда я встал из-за стола и сказал: "Увидимся за чаем", - то и это, думаю, прозвучало нормально. Но теперь мне уже не нужно делать ничего такого. Слава Богу, ничего подобного делать уже не нужно. Теперь можно расслабиться и вести себя спокойно. Теперь я могу делать все, что захочу. Главное - правильно вести самолет. Раньше такого не было. Четыре года назад все было прекрасно. Мне нравилось летать, потому что это увлекательно, потому что ожидание на аэродроме можно было сравнить с ожиданием начала футбольного матча или вечеринки с друзьями. Да и три года назад все было нормально. И потом, эти обязательные три месяца отдыха, затем возвращение, отдых, возвращение. Всегда возвращаешься затем, чтобы снова отлучиться, и при этом все говорят, какой ты замечательный летчик, и никто не знает, что с тобой было в тот раз около Брюсселя, и как тебе повезло над Дьепом, {город во Франции. (Здесь и далее примечания переводчика.)} и какой кошмар творился в другой раз над Дьепом, и как тебе фартило каждую неделю в этом году, и сколько страху ты натерпелся, и сколько раз удача отворачивалась от тебя - и так во время каждого полета. Никто этого не знает. Все только и говорят: "Чарли - отличный летчик", "Чарли - прирожденный пилот", "Чарли - молодец". Был когда-то. Но не сейчас. Теперь с каждым разом ему все хуже. Начинается все с того, что сзади к тебе медленно что-то подкатывается, как бы надвигается, притом бесшумно, а потом будто на тебя что-то давит. Не повернувшись, так и не узнаешь, что это. Если бы можно было обернуться, то, вероятно, это можно было бы и остановить, но это всякий раз происходит внезапно. Словно что-то подбирается, становится все ближе и ближе. Точно так же кот подкрадывается к воробью, но только то, что приближается к тебе, не прыгает, как прыгнул бы кот, а просто склоняется над тобой и что-то шепчет тебе в ухо. Потом мягко касается твоего плеча и нашептывает тебе, что ты молод, что тебе нужно сделать миллион дел и сказать миллион слов, что если ты не будешь осторожен, то пеняй на себя, раньше или позже тебе все равно придется пенять на себя, и что, когда тебе крупно не повезет, ты превратишься в ничто, в обожженный труп. Тебе будто кто-то нашептывает, как будет выглядеть твой труп, когда сгорит, каким он будет черным, исковерканным и покоробившимся, с черным лицом, черными пальцами и босыми ногами, потому что ботинки всегда сползают с ног, когда вот так умираешь. Поначалу нашептывание происходит только по ночам, когда тебе не спится. Потом - в самое неподходящее время днем, когда ты чистишь зубы, или пьешь пиво, или идешь по коридору. А в конце концов ты слышишь все это и днем и ночью. Вон там Имуйден {порт в Амстердаме}. Такой же, как обычно, с небольшим выступом в море. А вон Фризские острова - Тексель, Влиланд, Тершелинг, Амеланд, Юйст и Нордерней. Я их все знаю. Они похожи на бактерии под микроскопом. А вон там Зей-дер-Зе {Северное море (гол.)}, вон Голландия, Северное море, там Бельгия и весь мир. Там, внизу, весь этот чертов мир, со всеми его людьми, которых никто не собирается убивать, с его домами, городами и морем, полным рыбы. Рыбу тоже никто не собирается убивать. Убивать собираются только меня. Но я не хочу умирать. О Боже, да не хочу я умирать! Сегодня, во всяком случае. И дело не в том, что может быть больно. Вовсе нет. Пусть мне отдавит ногу или обгорит рука - клянусь, я этого не боюсь. Но умирать я не хочу. А ведь четыре года назад я не боялся. Точно помню - четыре года назад мне было не страшно. Да и три года назад тоже. Все было замечательно и так интересно. Всегда интересно, когда кажется, что можно и проиграть, а мне тогда именно так и казалось. Всегда интересно вести бой, когда есть что терять, а четыре года назад так и было. Но теперь нужно обязательно выходить победителем. А это ведь совсем другое, когда нужно только побеждать. Если я сейчас проиграю сражение, то потеряю пятьдесят лет жизни, а этого терять я не хочу. Я готов потерять все, что угодно, но только не это, потому что это как раз то, что я хочу сделать, что хочу увидеть, вообще все, включая нас с Джоуи. И я хочу иногда возвращаться домой. И гулять по лесу. И наливать что-нибудь из бутылки. И с нетерпением ждать уикенда, и чувствовать каждый час, каждый день, каждый год, что я жив, и чтобы это продолжалось пятьдесят лет. Если я сейчас умру, то этого не будет, да и всего остального тоже. Не будет того, чего я не знаю. Мне кажется, что именно это я и боюсь потерять. Думаю, умирать я не хочу потому, что на что-то надеюсь. Да, пожалуй, так и есть. Уверен, что это так. Наставь револьвер на бродягу, на промокшего трясущегося бродягу, стоящего на обочине дороги, и скажи ему: "Я тебя сейчас убью" - и он ответит сквозь слезы: "Не стреляйте. Прошу вас, не стреляйте". Бродяга цепляется за жизнь потому, что на что-то надеется. И я цепляюсь за нее по этой же причине. Но я уже так давно за нее цепляюсь, что больше не могу. Скоро сдамся. Это все равно что висеть над обрывом, вот что это такое. А я уже давно повис, ухватившись пальцами за выступ скалы, не в силах подтянуться, а пальцы все слабеют и немеют, так что раньше или позже я точно сдамся. Звать на помощь я не стану, это единственное, на что у меня не хватит духу, поэтому и дальше буду висеть над обрывом и скрести ногами о скалу, отчаянно пытаясь нащупать опору. Скала, однако, крутая и гладкая, как борт судна, а опоры все нет и нет. Теперь я стучу по ней ногами, вот чем я занимаюсь. Я стучу ногами по гладкой скале, но опоры-то нет. Скоро придется сдаться. Чем дольше буду висеть, тем больше буду в этом уверен, поэтому с каждым часом, с каждым днем, с каждой ночью, с каждой неделей страх все больше одолевает меня. Четыре года назад я вот так не висел на краю обрыва. Я бегал по плоской вершине, и хотя и знал, что где-то есть обрыв, с которого можно упасть, мне это никак не мешало. Так было три года назад, а сейчас все по-другому. Я знаю, что я не трус. Да я уверен в этом. Я всегда буду делать свое дело. Сегодня, в два часа дня, я лечу курсом сто тридцать пять со скоростью сто шестьдесят миль в час, и полет проходит нормально. И хотя я настолько боюсь, что с трудом шевелю мозгами, я все равно буду и дальше летать. Еще ни разу не вставал вопрос о том, чтобы не лететь или возвращаться назад. Лучше умру, чем поверну назад. Мне никогда и в голову не приходит повернуть назад. Хотя было бы легче, если бы пришло. Я бы предпочел бороться с этим искушением, чем со страхом. Вон там Вассалт. Несколько замаскированных зданий и большой замаскированный аэродром, на котором, наверное, полно "сто девятых" и "сто девяностых". {Немецкие самолеты "Мессершмитт-109" и "Фокке-Вульф-190".} Голландия выглядит прекрасно. Летом, наверное, это замечательное место. Думаю, сейчас там внизу заготавливают сено, а немецкие солдаты, надо полагать, смотрят, как голландки заготавливают сено. Мерзавцы. Сначала смотрят, как те заготавливают сено, потом уводят их к себе в дом. Хотел бы я сейчас заготавливать сено. Заготавливать сено и пить сидр. Летчик сидел в кабине. Его лица не было видно за очками и кислородной маской. Его правая рука свободно лежала на ручке управления, а левая - на рычаге газа. Он то и дело осматривал небо. Его голова по привычке все время вертелась из стороны в сторону - медленно, механически, как у заводной куклы, так что почти каждое мгновение он осматривал какую-либо часть голубого неба: вверху, внизу и вокруг себя. Но пару раз он посмотрел и в сторону солнца, как смотрел в другие стороны, ибо именно там прячется враг, там он тебя поджидает, чтобы броситься на тебя. На небе можно спрятаться только в двух местах. Одно из них - это туча, а другое - солнечный свет. Он продолжал полет. И хотя мысли его были заняты совсем другим, а мозг был мозгом человека, испытывающего страх, им все-таки владел инстинкт летчика, который находится во вражеском небе. Не прекращая крутить головой, он бросил быстрый взгляд на приборы. На это ушло не больше секунды, но, так же как фотокамера фиксирует множество предметов после открытия затвора, так и он одним взглядом отметил давление масла, количество горючего, обороты двигателя, высоту и скорость, и почти в то же время он снова осматривал небо. Он посмотрел в сторону солнца, и, когда сощурил глаза и впился взглядом в ослепительную яркость солнца, ему показалось, будто он что-то увидел. Ну да - маленькая черная точка медленно движется по яркой поверхности солнца, но для него это была вовсе не точка, а самый настоящий немецкий летчик в "фокке-вульфе" с пушкой под крылом. Он понял, что его увидели. Он был уверен в том, что тот, наверху, наблюдает за ним, выжидает удобный момент, точно знает, что его не видно из-за яркого солнца, следит за "спитфайром" и готовится к атаке. Человек в "спитфайре" не отводил глаз от маленькой черной точки. Он больше не крутил головой. Он следил за врагом и, не спуская с него глаз, убрал левую руку с рычага газа и осторожно отвел ее назад. Его рука двигалась быстро и уверенно, касаясь то этого, то того, включая тумблер "огонь", снимая гашетку с предохранителя, а большой палец медленно нажимал на рычаг, с помощью которого едва заметно увеличивается шаг винта. Теперь все его мысли были только о бое, больше ни о чем. Он уже не испытывал страха и не думал о том, что ему страшно. Все это осталось в мечтах, и, так же как человек, проснувшись утром, забывает свой сон, так и он, увидев врага, забыл, что ему было страшно. Такое с ним случалось уже сотни раз, и вот теперь происходит то же самое. Неожиданно, в одно мгновение, он стал спокойным и расчетливым и, в то время как готовился внутренне и производил необходимые действия в кабине, не спускал глаз с немца, выжидая действий с его стороны. Он был отличным летчиком. Потому что, когда было необходимо, когда наступал нужный момент, он становился спокойным, смелым и руководствовался инстинктом, который превосходил его спокойствие, смелость или опыт. Он добавил газ и осторожно взял на себя ручку управления, стремясь набрать высоту и лишить немца хотя бы немного того преимущества, которое тот имел, находясь на высоте пять тысяч футов. Но времени у него было немного. "Фокке-вульф" помчался на него со стороны солнца носом вниз, и помчался быстро. Летчик увидел его, но продолжал свой полет, делая вид, что ничего не заметил, и все это время он смотрел на немца через плечо, выбирая момент, когда можно будет повернуть. Если повернуть слишком рано, то и немец повернет вместе с ним, и тогда ему крышка. Если повернуть слишком поздно, то немец все равно его достанет, если сможет выстрелить прямо по курсу, а значит, и тогда ему крышка. Поэтому он смотрел и выжидал, повернув голову и глядя через плечо, и прикидывал, какое между ними расстояние. И едва немец приблизился настолько, что мог в любую секунду нажать большим пальцем на гашетку, летчик резко изменил курс. Он рванул ручку управления на себя и налево, сильно надавил левой ногой на педаль руля направления, и "спитфайр" метнулся в сторону, точно лист, подхваченный порывом ветра. Летчик на мгновение потерял сознание. Когда к нему вернулось зрение, когда кровь отхлынула от головы и от глаз, он взглянул вверх и увидел, как немецкий истребитель, сильно накренившись, разворачивается вместе с ним, пытаясь крутануться как можно круче, чтобы снова сесть на хвост "спитфайру". Бой начался. "Поехали, - сказал он про себя. - Ну, кто кого на сей раз?" И быстро улыбнулся, потому что был уверен в себе и еще потому, что в такой ситуации ему приходилось быть не раз, а также потому, что он всегда выходил победителем. Он был великолепным летчиком. Но и немец был неплох, и, когда "спитфайр" развернулся круче, "фокке-вульф", кажется, сделал то же самое, и они развернулись вместе. Когда "спитфайр" неожиданно убрал газ и встал свечой, "фокке-вульф" перевернулся через крыло и ушел в пике, а затем закрутил петлю, так что снова оказался сверху и сзади. "Спитфайр" перевернулся через крыло и метнулся в сторону, но "фокке-вульф" следил за ним и тоже перевернулся через крыло и метнулся в сторону, сидя у него на хвосте, и тотчас выпустил по "спитфайру" короткую очередь, но промахнулся. Минут пятнадцать два небольших самолета кружились друг вокруг друга, делая крутые виражи; они следили друг за другом и держали дистанцию, как это делают боксеры на ринге, выжидая момент, когда противник раскроется или потеряет бдительность. То и дело, резко развернувшись, один самолет атаковал другой, и маневры с пикированием, переворотом через крыло и набором высоты повторялись. Все это время летчик в "спитфайре" сидел в кабине с прямой спиной и вел самолет не руками, а кончиками пальцев, и "спитфайр" был не самолетом, а частью его тела. Мышцы его рук и ног были в крыльях и в хвосте машины, и, когда он делал вираж, разворот, пикировал или набирал высоту, он двигал не своими руками и ногами, а крыльями, хвостом и корпусом самолета, потому что корпус "спитфайра" был телом летчика и между тем и другим не было разницы. Бой продолжался, и все это время, пока они сражались друг с другом, они теряли высоту и оказывались все ближе и ближе к голландским полям, так что скоро до земли осталось всего три тысячи футов и можно было разглядеть изгороди, и низкие деревья, и тени, которые эти деревья бросали на траву. Раз немец выстрелил наудачу длинной очередью с расстояния тысячи ярдов. Летчик "спитфайра" увидел, как перед носом его машины промелькнул трассирующий снаряд. В другой раз, когда они летели близко друг от друга, он успел разглядеть под стеклянным фонарем кабины голову, коричневый шлем, очки, маску, белый шарф и плечи немца, причем голова была повернута в его сторону. И еще был раз, когда он потерял сознание после быстрого выхода из пикирования и временная слепота длилась больше, чем обычно. Она продолжалась секунд, быть может, пять, и, когда зрение вернулось к нему, он быстро огляделся в поисках "фокке-вульфа" и увидел его на расстоянии полумили. Тот летел прямо на него - тонкая полоска длиной в дюйм, которая быстро увеличивалась, притом так быстро, что почти тотчас она была длиной уже не в дюйм, а в полтора, потом в два, потом в шесть, а потом и в фут. Времени в его распоряжении не было совсем - может, секунда, самое большее две, но и этого было достаточно, потому что ему не нужно было думать или решать, что предпринять. Ему надо было лишь дать волю инстинкту, который руководит его руками, ногами и крыльями и корпусом самолета. Нужно было сделать только одно, и "спитфайр" это сделал. Он круто набрал высоту и, резко развернувшись под прямым углом, бросился на "фокке-вульф". Он летел прямо на него, готовый к лобовой атаке. Две машины быстро мчались навстречу друг другу. Летчик в "спитфайре" сидел с прямой спиной в своей кабине, и теперь самолет окончательно стал частью его тела. Он смотрел на перекрестие прицела - маленькую желтую точку электрического света, выступающую в верхней части козырька кабины, и теперь она приближалась к "фокке-вульфу". Он быстро и точно подправлял самолет немного в одну сторону, немного в другую, и желтая точка, двигавшаяся вместе с самолетом, плясала и дергалась из стороны в сторону, и неожиданно она остановилась на тонкой полоске "фокке-вульфа". Большим пальцем правой руки в кожаной перчатке он нащупал гашетку, осторожно нажал на нее, как охотник нажимает на курок ружья, его пушки выстрелили, и он увидел, как в то же самое время из носа "фокке-вульфа" вырвались маленькие язычки пламени. От начала и до конца на все про все ушло не больше времени, чем на то, чтобы закурить сигарету. Немецкий летчик шел прямо на него, и неожиданно пилот "спитфайра" отчетливо увидел перед собой круглый бесцветный нос "фокке-вульфа" и его тонкие распростертые крылья. Когда концы крыльев встретились, раздался треск, левое крыло "спитфайра" с хрустом оторвалось от корпуса машины. "Спитфайру" пришел конец. Он стал падать, как падает мертвая птица, и, умирая, слегка трепетал одним крылом. Падая, самолет продолжал движение по тому курсу, которым летел. Руки летчика единым движением расстегнули ремни, сорвали шлем и отодвинули верх кабины, затем ухватились за ее края. Покинув самолет, летчик потянулся за вытяжным кольцом парашюта, схватил его правой рукой и дернул, так что парашют вырвался и раскрылся и ремни впились ему в промежность. Неожиданно наступила полная тишина. Ветер дул ему в лицо, трепал его волосы. Он поднял руку и убрал волосы с глаз. Он находился на высоте примерно в тысячу футов. Взглянув вниз, он увидел плоскую зеленую местность - поля, изгороди, и никаких деревьев. На поле, внизу, он увидел несколько коров. Потом он посмотрел наверх и тут же произнес: "О Господи", и его рука быстро метнулась к правому бедру. Он нащупал револьвер, который захватил с собой. Не более чем в пятистах ярдах от него одновременно с ним и с такой же высоты спускался на парашюте еще один человек. Едва взглянув на него, он понял, что это мог быть только немецкий летчик, и никто другой. Его самолет наверняка тоже пострадал в столкновении со "спитфайром". Должно быть, и он быстро выбрался. И вот они оба спускаются на парашюте так близко друг от друга, что, возможно, и приземлятся на одном поле. Расставив ноги и держась за ремни парашюта поднятыми руками, он еще раз посмотрел на немца. Это был невысокий мужчина, коренастый, но отнюдь не молодой. Немец тоже смотрел на него, просто не сводил с него глаз, и, когда его крутануло в воздухе, он повернул голову и принялся смотреть через плечо. Они продолжали опускаться. Оба смотрели друг на друга, думая о том, что же будет дальше, но немец был королем, потому что приземлялся на своей территории. Летчик "спитфайра" опускался на вражеской территории; его возьмут в плен или же убьют, или он убьет немца, а если сделает это, то убежит. В любом случае убегу, подумал он. Я уверен, что бегаю быстрее, чем этот немец. Он, похоже, не очень-то быстро бегает. Побегу от него по полю и скроюсь где-нибудь. Земля была уже близко. До приземления оставалось лишь несколько секунд. Он видел, что немец почти наверняка приземлится на том же поле, что и он, на поле, где паслись коровы. Он посмотрел, что это за поле, широкая ли изгородь, и есть ли в изгороди проход, и тут увидел небольшой пруд и ручеек. Коровы пили воду из этого пруда, вокруг него было грязно, и вода была грязной. Пруд оказался прямо под ним. Он уже был на высоте роста лошади над прудом и быстро падал. Он падал в самую середину пруда. Он быстро ухватился за ремни над головой и попытался подтянуть парашют стропами с одной стороны, чтобы изменить направление, но было слишком поздно - его усилия не увенчались успехом. Неожиданно что-то пронеслось у него в голове и отдалось где-то в желудке, и страх, о котором он забыл во время боя, снова навалился на него. Он видел пруд и черную поверхность воды в пруду, но это был уже и не пруд вовсе, а вода - совсем не вода. Это была небольшая черная дыра в земле, которая вела на многие мили вниз, с крутыми гладкими стенами, как борт судна, и она была такая глубокая, что стоит в нее попасть, как будешь падать, и падать, и падать, и так до конца жизни. Он видел вход в эту дыру, видел, какая она глубокая, а он был лишь маленьким коричневым камешком, который кто-то поднял, потом подбросил в воздух, да так, чтобы он полетел в эту дыру. Он был камешком, который кто-то нашел в траве в поле, вот что он такое. И вот он падает, а внизу эта дыра. Подняв брызги, он опустился в воду. Он с головой ушел под воду, и его ноги коснулись дна пруда и увязли в грязи. Голова его была под водой, но она снова показалась над поверхностью. Он стоял на дне. Вода была ему по плечи. Парашют накрыл его сверху. Его голова была опутана ремнями и белым шелком, он попытался было высвободиться, сначала с одной стороны, потом с другой, но вышло только хуже, да и страх усилился, потому что белый шелк накрыл его с головой и он ничего не видел, кроме груды белой материи и спутавшихся ремней. Он сделал попытку приблизиться к берегу, но его ноги застряли в грязи; он стоял по колено в грязи. Поэтому он продолжал бороться с парашютом и спутавшимися ремнями. Он дергал за ремни, стараясь высвободить голову, и тут услышал шаги человека, который бежал по траве. Он слышал, как шаги приближаются. Немец, должно быть, прыгнул, потому что послышался всплеск и он упал под весом этого другого человека. Оказавшись под водой, он начал инстинктивно сопротивляться. Но его ноги увязли в грязи, тот, другой человек был сверху и, держа руками за шею, пытался удержать его под водой. Сильные пальцы сдавили ему горло. Он открыл глаза и увидел коричневую воду, а в воде - пузырьки. Маленькие светлые пузырьки медленно поднимались вверх в коричневой воде. Не было ни шума, ни криков, ничего больше не было, лишь светлые пузырьки поднимались в воде, и вдруг в голове у него тоже просветлело, как светлеет в тихий солнечный день. Да не буду я бороться, подумал он. К чему бороться, ведь если на небо набежала туча, значит, быть дождю. Он обмяк и расслабил все мышцы, потому что у него не было никакого желания бороться. Как это хорошо - не бороться. Да и зачем это? Глупо было столько бороться и так долго; глупо было молиться на то, чтобы вышло солнце, когда на небе туча. Надо было кричать: "Пусть идет дождь! Пусть льет как из ведра! Мне все равно!" Тогда было бы легче. Тогда было бы намного легче. Я сражался пять лет, но мне больше не нужно этого делать. Так гораздо лучше, гораздо, ведь где-то есть лес, по которому мне хотелось бы пройти, а не пойдешь же гулять в лес затем, чтобы сражаться. Где-то есть девушка, с которой мне хотелось бы переспать, но ведь не станешь же спать с ней и одновременно бороться. Ничего нельзя сделать, одновременно борясь. И особенно нельзя жить, все время борясь. Теперь я сделаю все то, что хочу, но борьбы больше не будет. Как сразу стало спокойно и чудесно. Какой солнечный день, и какое красивое поле, с коровами, и маленьким прудом, и зелеными изгородями с примулами, растущими прямо в них. Ничто меня больше не будет беспокоить, ничто, ничто, ничто. Даже тот, другой человек, который плещется вон там в воде, в этом же пруду. Кажется, он совсем запыхался и дышит с трудом. Кажется, он вынимает что-то из пруда, что-то тяжелое. Вот уже вынул на берег и теперь тащит по траве. Смешно. Оказывается, это тело. Тело какого-то мужчины. Вообще-то, по-моему, это я. Да-да, я. Я это знаю точно, потому что на груди моего комбинезона пятнышко желтой краски. Вот он наклонился и проверяет мои карманы, вынимает деньги и удостоверение личности. Он нашел мою трубку и письмо, которое я получил утром от матери. Снимает часы. Встает. Уходит. Он решил оставить мое тело на траве рядом с прудом. Он быстро идет по полю в сторону прохода в изгороди. Похоже, он насквозь промок и к тому же возбужден. Надо бы ему немного отдохнуть. Надо бы отдохнуть, как это делаю я. Если не отдохнет, то ему и самому это не понравится. Надо ему сказать об этом. - Почему бы тебе немного не отдохнуть? Боже мой, как он вздрогнул, когда я заговорил. А его лицо; вы только посмотрите на его лицо. Никогда не видел такого испуганного человека. Он побежал прочь. То и дело оглядывается через плечо, а сам бежит. Но вы только посмотрите на его лицо; видите, какой у него несчастный вид и как он напуган. Нет, мне с ним не по пути. Думаю, лучше его оставить. Пожалуй, побуду здесь еще немного. Потом пойду вдоль изгороди, поищу примулы, а повезет, так и фиалки найду. А потом усну. Прямо на солнце. АФРИКАНСКАЯ ИСТОРИЯ Для Англии война началась в сентябре 1939 года. Жители острова тотчас о ней узнали и принялись готовиться. В более отдаленных местах о ней узнали спустя несколько минут после начала войны и тоже стали готовиться. А в Восточной Африке, в Кении, жил молодой белый человек; он был охотником и любил равнины и долины и холодные ночи на склонах Килиманджаро. Он тоже прослышал о войне и начал готовиться. Он прибыл в Найроби, для чего ему понадобилось пересечь всю страну, явился в местное управление Королевских воздушных сил и попросил сделать из него летчика. Его приняли, и он приступил к тренировкам в аэропорту Найроби. Он летал на небольших "бабочках-медведицах" {"Тайгер-Мот" (Tiger Moth) - учебный биплан фирмы "Де Хэвилленд"} и хорошо справлялся с управлением ими. Спустя пять недель он едва не предстал перед военно-полевым судом за то, что, вместо того чтобы учиться вращению ласточкой и входить в повороты с заглушкой двигателя, как ему было приказано, он полетел в сторону Накуру посмотреть сверху на животных и на равнину. По пути ему показалось, будто он увидел саблерогую антилопу, а поскольку это редкое животное, его охватило любопытство, и он снизился, чтобы получше ее рассмотреть. Он разглядывал антилопу с левой стороны кабины и потому не увидел жирафа с другой. Передней кромкой правое крыло врезалось в шею жирафа чуть ниже головы животного и прошло насквозь. Вот так низко он летел. Крыло получило повреждение, но ему удалось добраться до Найроби, и, как я уже говорил, он едва не предстал перед военно-полевым судом, ибо разве можно оправдаться, заявив, что сбил большую птицу, когда к крылу и к стойкам пристали куски жирафьей шкуры и его шерсть. Через шесть недель ему разрешили совершить первый самостоятельный маршрутный полет, и он полетел из Найроби в местечко под названием Эльдорет - маленький городишко, расположившийся в горах на высоте восьми тысяч футов. Но ему опять не повезло. На этот раз случился перебой в работе двигателя, из-за того что в баки с горючим попала вода. Он сохранил самообладание и, не повредив самолет, совершил великолепную, хотя и вынужденную посадку неподалеку от маленькой хижины, одиноко стоявшей на высокогорной равнине. Других жилищ не было видно. Местность там пустынная. Он подошел к хижине и обнаружил там жившего в одиночестве старика, у которого всего-то и было, что небольшой клочок земли, засаженный сладким картофелем, а также несколько куриц и черная корова. Старик был добр к нему. Он дал ему еды и молока, уложил спать; летчик оставался у него два дня, и две ночи, пока спасательный самолет из Найроби не обнаружил на земле его машину; летчик-спасатель приземлился рядом с ней, узнал, что случилось, улетел и вернулся с неразбавленным горючим, что дало возможность и молодому человеку взлететь и вернуться на базу. Однако пока он был с одиноким стариком, который месяцами никого не видел, тот радовался его обществу и выпавшему случаю поболтать. Старик без конца говорил, а летчик слушал. Старик рассказывал о своей одинокой жизни, о львах, которые приходили по ночам, о слоне-отшельнике, который жил за холмом на западе, о знойных днях и о тишине, которая приходила в полночь вместе с прохладой. На вторую ночь он рассказал о себе. Он поведал летчику длинную странную историю, и, когда он рассказывал ее, слушателю казалось, будто старик тем самым снимает с плеч огромную тяжесть. Закончив, он сказал, что никогда раньше никому не рассказывал эту историю и что никогда никому больше ее не расскажет, но история была такая странная, что летчик записал ее на бумаге, как только возвратился в Найроби. Он записал ее не словами старика, а своими собственными, так что старик стал персонажем рассказа, - да так, наверное, и лучше было. Раньше летчик никогда не писал рассказов и, естественно, не избежал ошибок. Ему неведомы были приемы, к которым прибегают писатели, равно как не знал он ничего и о методах, которыми пользуются художники, но, когда он закончил писать, отложил карандаш и отправился в клуб-столовую, чтобы выпить там пинту пива, ему показалось, что у него вышел рассказ редкой силы. Мы нашли этот рассказ в его чемодане две недели спустя, когда разбирали его вещи, после того как он погиб в ходе боевой подготовки, а поскольку у него, похоже, не было родственников и поскольку он был моим другом, я взял рукопись и позаботился о ней за него. Вот что он написал. Старик вышел из дома. Ослепительно сияло солнце, и с минуту он стоял, опираясь на свою палку, оглядываясь вокруг и щурясь от яркого света. Он стоял склонив голову набок, поглядывая наверх, прислушиваясь к шуму, который, как ему почудилось, он незадолго перед тем услышал. Он был невысок ростом, коренаст, и ему уже давно перевалило за семьдесят, хотя на вид ему можно было дать и восемьдесят пять - так его скрутил ревматизм. Его лицо было покрыто щетиной, а когда он раскрывал рот, двигался только один его уголок. На его голове, находился ли он дома или на открытом воздухе, всегда был грязный белый тропический шлем. Он стоял совершенно неподвижно на ярком солнце, щурясь и прислушиваясь к шуму. И снова те же звуки. Старик резко повернул голову и посмотрел в сторону небольшой деревянной лачуги, стоявшей на пастбище в сотне ярдов от него. На этот раз сомнений никаких не было: где-то взвизгивала собака; так мучительно и пронзительно она взвизгивает, когда ей грозит большая опасность. Взвизгивания раздались еще дважды, и на сей раз они были больше похожи на крики. Казалось, эти звуки вырывались из самого нутра животного. Старик повернулся и быстро заковылял по траве по направлению к деревянной лачуге, где жил Джадсон; подойдя к ней, он распахнул дверь и вошел внутрь. На полу лежала маленькая белая собака, а над ней, расставив ноги, стоял Джадсон; темные волосы закрывали его длинное красное лицо. Этот высокий тощий человек стоял и бормотал что-то про себя; его грязная белая рубаха пропиталась потом. Челюсть его отвисла, будто отяжелела, рот как-то странно раскрылся, точно онемел, а по середине подбородка медленно текла слюна. Он стоял и смотрел на маленькую белую собаку, лежавшую на полу, и медленно теребил рукой мочку левого уха; в другой руке он держал тяжелую бамбуковую палку. Не обращая внимания на Джадсона, старик опустился на колени рядом с собакой и ласково погладил ее своими костлявыми пальцами. Собака лежала неподвижно, глядя на него водянистыми глазами. Джадсон не двигался. Он смотрел на собаку и на старика. Старик медленно, с трудом поднялся, опираясь обеими руками на палку. Он оглядел комнату. В дальнем углу лежал грязный мятый матрас; на столе, сколоченном из упаковочных ящиков, стоял примус и кастрюля с оббитыми краями. Грязный пол был усеян куриными перьями. Старик увидел то, что ему было нужно. Это был тяжелый железный лом, стоявший у стены возле матраса. Он заковылял к нему, стуча своей палкой по прогнувшимся половым доскам. Пока он ковылял, собака не сводила с него глаз. Старик взял палку в левую руку, лом - в правую, приковылял обратно к собаке, поднял лом и не мешкая с силой опустил его на голову животного. Отшвырнув лом в сторону, он взглянул на Джадсона, который по-прежнему стоял в той же позе; по подбородку его все еще текла слюна, а краешки глаз подергивались. Старик приблизился к Джадсону и заговорил. Он говорил очень тихо и медленно, кипя от гнева, и при этом двигался только один уголок его рта. - Ты убил ее, - сказал он. - Ты сломал ей шею. Затем, переполнившись гневом и ощутив прилив сил, он нашел и другие слова. Он поднял голову и плюнул в лицо тощего Джадсона, который заморгал и попятился к стене. - Ты, паршивый подлый ублюдок, ты убил собаку. Это была моя собака. Какое чертово право ты имел бить мою собаку, говори! Отвечай же, ты, слюнявый псих. Отвечай! Джадсон принялся медленно вытирать ладонь и тыльную сторону руки о рубашку, все лицо его при этом дергалось. Не поднимая глаз, он сказал: - Она без конца лизала себя, и так шумно, что я не мог этого вынести. Терпеть не могу, когда вот так себя лижут, лижут, лижут. Я сказал ей, чтобы она прекратила. Она посмотрела на меня и помахала хвостом, а потом снова стала себя лизать. Этого я стерпеть не мог, потому взял и побил ее. Старик ничего на это не сказал. Какое-то мгновение казалось, что он вот-вот ударит этого типа. Он даже поднял было руку, но потом опустил ее, сплюнул на пол, повернулся и проковылял за дверь, туда, где светило солнце. Он прошел по траве к тому месту, где в тени небольшой акации стояла черная корова, жевавшая свою жвачку; корова стояла и смотрела, как он ковыляет к ней. Жевать она не переставала ни на минуту, челюстями двигала размеренно, механически - точно метроном отмеривает время. Старик подошел к ней, остановился и принялся гладить ее шею. Потом оперся о ее лопатку и стал чесать ей спину толстым концом своей палки. Он долго так стоял, прислонившись к корове, почесывая ей спину палкой; время от времени он заговаривал с ней, тихо произнося какие-то слова, - точно так же один человек делится с другим своими секретами. В тени акации было прохладно; все вокруг нее после долгих дождей было покрыто буйной растительностью и радовало глаз, ведь на кенийском высокогорье растет по-настоящему зеленая трава. В это время года, после дождей, она сочная и зеленая, какой и должна быть трава. Далеко на севере возвышалась сама гора Кения, со снежной шапкой наверху; с ее вершины, где ледяные ветры подняли бурю, сдувая белую пыль, тянулась белая струйка. Где-то внизу, на склонах той же горы, обитали львы и слоны, и по ночам иногда можно было слышать, как лев рычит на луну. Прошло несколько дней, и Джадсон вернулся к своей работе на ферме; молча, как бы механически, он собирал зерно, выкапывал сладкий картофель и доил черную корову, тогда как старик оставался в доме, прячась от жестокого африканского солнца. Только к концу дня, когда становилось прохладнее и поднимался резкий ветер, он, прихрамывая, выходил наружу и всякий раз шел к черной корове, чтобы провести с ней часок под акацией. Однажды, выйдя из дома, он застал возле коровы Джадсона. Тот как-то странно смотрел на нее, в присущей ему манере выставив вперед ногу и теребя мочку уха правой рукой. - В чем дело? - медленно подойдя к нему, спросил старик. - Корова без конца жует, - ответил Джадсон. - Ну и пусть себе жует, - сказал старик. - Оставь ее в покое. - Этот хруст, разве ты не слышишь его? - сказал Джадсон. - Такой стоит хруст, будто она жует гальку, только это совсем другое. Она жует траву, смачивает ее в слюне. Посмотри на нее - все жует и жует, а ведь это всего лишь трава и слюна. Этот хруст не дает мне покоя. - Убирайся, - сказал старик. - Убирайся с глаз моих. По утрам старик сидел и обыкновенно глядел в окно. Вот Джадсон выходит из хижины и идет доить корову. Он видел, как тот сонно передвигается по полю, при ходьбе разговаривая сам с собой, волочит ноги, оставляя на мокрой траве темный зеленый след. В руках у него старая канистра из-под керосина в четыре галлона, которую он приспособил для молока. Солнце поднималось над откосом, бросая длинные тени за Джадсоном, коровой и невысокой акацией. Старик видел, как Джадсон ставит канистру, тащит ящик из-за акации и усаживается на него, готовясь к дойке. Он видел, как тот опускается на колени, нащупывая коровье вымя. В этот раз и старик с того места, где сидел, увидел, что у коровы нет молока. Он видел, как Джадсон поднимается и быстро идет к хижине. Остановившись под окном, возле которого сидел старик, он поднял голову. - У коровы нет молока, - сказал он. Старик высунулся в открытое окно, опершись обеими руками о подоконник. - Ты, паршивый ублюдок, ты украл его. - Я его не брал, - сказал Джадсон. - Я спал. - Ты украл его. - Старик еще дальше высунулся из окна; голосом он говорил тихим, при этом двигался лишь один уголок его рта. - Кто-то украл его ночью, кто-нибудь из кикуйю, {народ группы банту в Кении} - сказал Джадсон. - А может, она заболела. Старик подумал, что, может, это и правда. - Ладно, посмотрим, - ответил он, - даст ли она молока вечером. А теперь проваливай. К вечеру у коровы было полное вымя, и старик видел, как Джадсон вынул из-под нее две кварты хорошего густого молока. На следующее утро корова была пуста. Вечером молока было много. На третье утро она снова была пуста. На третью ночь старик решил проследить, в чем дело. Как только начало темнеть, он уселся перед открытым окном со старым ружьем двенадцатого калибра, положив его на колени. Он стал дожидаться вора, который доит его корову по ночам. Тьма была кромешная, и корову он не видел, но скоро над холмами поднялась луна в три четверти, и стало светло как днем. Было страшно холодно - как-никак, высота семь тысяч футов над уровнем моря. Старик дрожал и плотнее кутал плечи коричневым пледом. Корову он теперь хорошо видел, так же хорошо, как днем; небольшая акация бросала на траву глубокую тень, потому что луна находилась за ней. Всю ночь старик сидел и следил за коровой и только один раз оторвал взгляд от нее, когда поднялся и, ковыляя, сходил еще за одним одеялом. Корова мирно стояла под деревцем, жуя свою жвачку и поглядывая на луну. За час до рассвета вымя было полным. Старик видел это; он все время следил за ней, и хотя не видел того момента, когда оно начало разбухать, - невозможно ведь уследить за началом движения часовой стрелки, - однако он чувствовал, что оно все это время наполнялось молоком. До рассвета оставался один час. Луна висела низко, но светила по-прежнему. Он видел корову, деревце и зелень травы вокруг коровы. Неожиданно он вскинул голову. Он что-то услышал. Разумеется, что-то ему послышалось. Да-да, вот и опять послышался шелест травы под окном, у которого он сидел. Он быстро поднялся и, перегнувшись через подоконник, посмотрел вниз. И тут он увидел ее. Большая черная змея, мамба, длиной восемь футов и толщиной в руку человека, ползла по сырой траве прямо к корове, и притом быстро. Ее небольшая грушевидной формы головка немного приподнималась над землей, а скольжение ее тела по мокрой траве производило отчетливый шипящий звук, точно газ выходил из горелки. Он поднял ружье, собираясь выстрелить, но тотчас снова его опустил, почему - он и сам не знал, и продолжал сидеть не двигаясь, глядя, как мамба приближается к корове, прислушиваясь к шороху, который она при этом производит, следя за тем, как она все ближе подползает к корове, и выжидая, когда же произойдет нападение. Но она не нападала. Она подняла голову и с минуту покачивала ею из стороны в сторону; потом подняла переднюю часть своего черного тела прямо под выменем коровы, бережно взяла один из толстых сосков и начала пить. Корова не шевелилась. Не было слышно ни звука; тело мамбы изящно изгибалось, поднимаясь от земли, и висело под коровьим выменем. Черная змея и черная корова были отчетливо видны при лунном свете. С полчаса старик наблюдал за тем, как мамба берет у коровы молоко. Он видел, как мягко пульсирует черное тело, высасывая жидкость из вымени. Время от времени змея переходила от одного соска к другому, пока у коровы совсем не осталось молока. Тогда мамба осторожно опустилась на землю и поползла назад по траве в том же направлении, откуда появилась. И снова она производила тот же шипящий звук, и снова проползла под окном, возле которого сидел старик, и оставляла на мокрой траве темный след. Затем она исчезла за хижиной. Луна медленно опустилась за Кенийским хребтом. Почти тотчас из-за откоса на востоке поднялось солнце, и Джадсон вышел из своей лачуги с четырехгаллонной канистрой из-под керосина в руке. Он сонно поплелся к корове, волоча ноги по густой росе. Старик смотрел на него и ждал. Джадсон наклонился и ощупал вымя, и едва он проделал это, как старик заговорил. Джадсон вздрогнул, услышав голос старика. - Его опять нет, - сказал старик. Джадсон ответил: - Да, корова пуста. - Думаю, - медленно произнес старик, - это проделки какого-нибудь мальчишки-кикуйю. Я задремал, а когда проснулся, он уже удрал. Выстрелить я не мог, потому что боялся попасть в корову. Но сегодня вечером я его дождусь. Уж сегодня-то он у меня не уйдет, - прибавил он. Джадсон не отвечал. Он подхватил четырехгаллонную жестянку и побрел к своей лачуге. В эту ночь старик опять сидел у окна и наблюдал за коровой. На этот раз он предвкушал какое-то удовольствие. Он знал, что снова увидит мамбу, но хотел в этом убедиться. И когда за час до восхода солнца большая черная змея проползла по траве к корове, старик перегнулся через подоконник и принялся внимательно следить за ее движением. Он видел, как она выждала какое-то мгновение под животом, медленно покачав головой с полдюжины раз, прежде чем оторвала свое тело от земли, чтобы взять первый сосок. Он видел, как она с полчаса пила молоко, пока его совсем не осталось, и видел, как змея опустила свое тело и мягко заскользила за хижину, откуда явилась. Наблюдая за всем этим, старик едва заметно улыбался краешком рта. Потом из-за холмов поднялось солнце, и из своей лачуги вышел Джадсон с четырехгаллонной канистрой в руке, но на этот раз он направился прямо к окну хижины, возле которого, завернувшись в одеяло, сидел старик. - Ну как? - спросил Джадсон. Старик смотрел на него из окна. - Не знаю, - ответил он. - Никого не видел. Я опять задремал, а этот паршивец явился и взял молоко, пока я спал. Послушай-ка, Джадсон, - прибавил он, - нам надо поймать этого мальчишку, иначе тебе не хватит молока, хотя это тебе и не повредит. Но мальчишку поймать надо. Выстрелить в него не могу, очень уж он ловок, да и корова мешает. Ты должен схватить его. - Я? Но как? Старик заговорил очень медленно. - Думаю, - сказал он, - думаю, тебе лучше спрятаться недалеко от коровы. Только так его и можно схватить. Джадсон взъерошил волосы левой рукой. - Сегодня, - продолжал старик, - ты выкопаешь неглубокую яму рядом с коровой. Ты ляжешь в нее, я прикрою тебя сеном и травой. Воришка тебя не заметит, пока совсем близко не подойдет. - У него может быть нож, - сказал Джадсон. - Нет, ножа у него не будет. Возьми свою палку. Больше тебе ничего не понадобится. Джадсон сказал: - Хорошо, я возьму палку. Когда он подойдет, я выскочу и поколочу его палкой. Тут он вдруг что-то вспомнил. - А как же насчет того, что она все время жует? - спросил он. - Я не вынесу того, что она будет хрустеть всю ночь, пережевывая слюну и траву, точно гальку. Всю ночь мне этого не вынести. - И он снова принялся теребить мочку левого уха. - Ты сделаешь так, как тебе, черт побери, говорят, - сказал старик. В тот день Джадсон выкопал канаву рядом с коровой, которую решили привязать к акации, чтобы она не бродила по полю. Затем, когда наступил вечер и когда уже можно было улечься в канаву, старик подошел к двери его лачуги и сказал: - До утра можно ничего не делать. Пока вымя не наполнится, никто не придет. Заходи ко мне; у меня теплее, чем в твоей конуре. Джадсон никогда еще не получал приглашения зайти в хижину старика. Он последовал за ним, довольный тем, что ему не придется лежать всю ночь в канаве. В комнате горела свеча. Она была воткнута в горлышко бутылки, а бутылка стояла на столе. - Приготовь-ка чаю, - сказал старик, указывая на примус, стоявший на полу. Джадсон зажег примус и приготовил чай. Они уселись на пару деревянных ящиков и начали пить. Старик пил чай горячим и при этом шумно прихлебывал его. Джадсон дул на свой чай, осторожно его потягивал и поглядывал поверх кружки на старика. Старик продолжал прихлебывать чай, когда Джадсон сказал: - Прекрати. Он произнес это тихо, почти жалостно, и уголки его глаз и рта тотчас задергались. - Что? - спросил старик. Джадсон сказал: - Шумно ты очень пьешь. Старик поставил кружку и спокойно смотрел на него короткое время, потом спросил: - Сколько собак ты убил за свою жизнь, Джадсон? Ответа не последовало. - Я спрашиваю - сколько? Сколько собак? Джадсон принялся вынимать чаинки из своей кружки и приклеивать их к тыльной стороне левой руки. Старик, не вставая с места, подался вперед. - Так сколько же, Джадсон? Джадсон вдруг засуетился. Он сунул пальцы в пустую кружку, вынул оттуда чаинку, быстро приклеил ее к тыльной стороне руки и тут же полез за второй. Когда чаинок осталось немного и ему никак не удавалось выудить хотя бы одну из них, он близко поднес кружку к глазам, чтобы посмотреть, сколько их там. Тыльная сторона руки, державшей кружку, была покрыта мокрыми черными чаинками. - Джадсон! - вскричал старик, и один уголок его рта открылся и закрылся, точно то были клещи. Свеча вспыхнула и едва не погасла, но спустя мгновение снова загорелась ровным пламенем. Тихо и очень медленно, точно уговаривая маленького ребенка, старик спросил: - За всю твою жизнь сколько же было собак? - Почему я должен тебе говорить? - отозвался Джадсон. Не поднимая глаз, он отлеплял чаинки одну за другой с тыльной стороны руки и снова складывал их в кружку. - Я хочу знать, Джадсон. - Старик говорил очень ласково. - Меня это тоже интересует. Поговорим об этом, а потом о чем-нибудь другом. Джадсон поднял глаза. По его подбородку потекла капля слюны, зависла на какое-то время в воздухе, потом сорвалась и упала на пол. - Я их только потому убиваю, что они шумят. - Как часто ты это делал? Мне бы хотелось знать - как часто? - Много раз, да и давно. - Как? Расскажи мне, как ты это обычно делал? Как тебе больше нравилось? Молчание. - Скажи мне, Джадсон. Я хочу знать. - Не понимаю, почему я должен об этом говорить. Это секрет. - Я никому не скажу. Клянусь, никому. - Что ж, если ты обещаешь. - Джадсон придвинул свой ящик и заговорил шепотом. - Как-то я подождал, пока она заснет, потом взял большой камень и размозжил ей голову. Старик поднялся и налил себе еще одну кружку чая. - Мою ты не так убивал. - У меня не было времени. Столько было шуму, когда она облизывалась, я просто обязан был все сделать быстро. - Ты ведь так и не убил ее. - Зато тише стало. Старик подошел к двери и выглянул наружу. Было темно. Луна еще не взошла, но ночь была светлая и холодная, и на небе было много звезд. На востоке небо было немного бледным, и, глядя в том направлении, старик видел, как бледность сменяется яркостью, разливавшейся по небосводу, так что свет отражался в каплях росы в траве. Над холмами медленно взошла луна. Старик обернулся и сказал: - Собирайся-ка. Никогда не знаешь - сегодня, может, и раньше явится. Джадсон поднялся, и они вдвоем вышли из дома. Джадсон улегся в канаву рядом с коровой, и старик прикрыл его травой, так что только голова торчала над землей. - Я тоже буду смотреть, - сказал он. - Из окна. Когда крикну, вскакивай и хватай его. Он доковылял до хижины, поднялся наверх, завернулся в одеяло и занял свой пост у окна. Было еще рано. Луна была почти полной и продолжала подниматься. Она освещала снег на вершине горы Кения. Спустя час старик выкрикнул в окно: - Ты еще не уснул там, Джадсон? - Нет, - ответил тот. - Я не сплю. - И не надо, - сказал старик. - Делай что хочешь, только не спи. - Корова все время хрустит, - пожаловался Джадсон. - Пусть себе хрустит, только я тебя пристрелю, если ты поднимешься, - сказал старик. - Пристрелишь меня? - Поднимешься - сразу пристрелю. Оттуда, где лежал Джадсон, донеслось едва слышное всхлипывание - странный судорожный вздох, точно ребенок старался не расплакаться, - и тут же послышался голос Джадсона: - Я должен встать, пожалуйста, дай мне встать. Этот хруст... - Если ты поднимешься, - отвечал старик, - я выстрелю тебе в живот. Всхлипывания продолжались еще около часа, потом неожиданно прекратились. Ближе к четырем часам утра очень сильно похолодало, и старик, плотнее закутавшись в плед, прокричал: - Ты не замерз там, Джадсон? Холодно тебе? - Да, - послышался ответ. - Так холодно! Но зато корова больше не хрустит. Она спит. - Что ты собираешься сделать с вором, когда схватишь его? - спросил старик. - Не знаю. - Убьешь его? Пауза. - Не знаю. Для начала брошусь на него. - Посмотрим, - сказал старик. - Будет, наверное, на что посмотреть. Он смотрел в окно, опершись руками о подоконник. И тут он услышал скользящий звук под окном и, бросив взгляд вниз, увидел черную мамбу, которая ползла по траве к корове, двигаясь быстро и чуть приподняв голову над землей. Когда мамба оказалась в пяти ярдах от коровы, старик закричал. Он сложил ладони трубочкой и крикнул: - Он идет, Джадсон, вон он идет. Давай хватай его. Джадсон быстро поднял голову и тут же увидел мамбу, а мамба увидела его. Змея на секунду, быть может, на две замерла, подалась назад и подняла переднюю часть тела. Потом она бросилась на свою жертву - просто метнулось что-то черное, и послышался легкий шлепок, когда она стукнулась ему в грудь. Джадсон закричал - протяжный высокий крик, который не усиливался и не стихал, а без конца тянулся на одной ноте, пока не превратился в ничто, и наступила тишина. Он стоял, разорвав на себе рубашку и нащупывая то самое место на груди, при этом он тихо скулил, постанывал и тяжело дышал раскрытым ртом. И все это время старик спокойно сидел возле открытого окна, высунувшись наружу, и не отрывал глаз от того, там, внизу. Когда кусает черная мамба, все происходит очень быстро; яд и на этот раз начал тотчас оказывать свое действие. Он бросил человека на землю, и тот принялся кататься по траве, выгнув спину. Не было слышно ни звука. Все происходило бесшумно, будто человек, обладающий огромной силой, борется с гигантом, которого не видно, а гигант держит его и не дает ему подняться, вытягивает ему руки, а колени прижимает к подбородку. Затем он начал выдергивать траву и спустя короткое время повалился на спину, судорожно раскидывая ноги. Но держался он не очень долго. Скорчившись, он еще раз выгнул спину, перевернулся и остался спокойно лежать на земле лицом вниз, подогнув под себя правую ногу и вытянув руки перед головой. Старик продолжал сидеть у окна, и, даже когда все было кончено, он не вставал с места и не шевелился. В тени под акацией что-то пришло в движение - это мамба медленно направилась к корове. Она приблизилась к ней, остановилась, приподнялась, выждала какое-то время, опустила голову и проскользнула прямо под брюхо животного. Приподнявшись еще выше, она взяла один из коричневых сосков и начала пить. Старик сидел и смотрел, как мамба берет у коровы молоко. Он снова увидел, как мягко пульсирует ее тело, когда она вытягивает жидкость из вымени. Змея продолжала пить, когда старик поднялся и отошел от окна. - Забирай его долю, - тихо произнес он. - Мы не против, если ты возьмешь его долю. И с этими словами он оглянулся и снова увидел черное тело мамбы, которое, изгибаясь, поднималось от земли, соединяясь с животом коровы. - Да-да, - снова произнес он, - мы не против, если тебе достанется его доля. ПУСТЯКОВОЕ ДЕЛО Из того, что произошло, я мало что запомнил. Что было до этого, не помню. Да вообще ничего не помню, пока это не случилось. Была посадка в Фоуке, {Аэродром в Ливии во время Второй мировой войны} где парни, летавшие на "бленхаймах", {Английские бомбардировщики} помогли нам и угостили нас чаем, пока заправляли наши самолеты. Помню, какие спокойные были парни с "бленхаймов". Они зашли в палаточную столовую выпить чаю и пили его молча. Напившись чаю, поднялись и вышли, так и не проронив ни слова. Я знал, что каждый из них старается сдерживаться, потому что дела у них тогда шли не очень-то хорошо. Им приходилось часто вылетать, а замен не было. Мы поблагодарили их за чай и вышли, чтобы посмотреть, не заправили ли наши "гладиаторы". Помню, дул такой ветер, что "колдун" {конструкция для определения силы и направления ветра} лежал как указатель. Песок шуршал возле наших ног, со свистом бился о палатки, и палатки хлопали на ветру, точно сшитые из брезента люди хлопали в ладоши. - Невеселый вид у бомберов, - сказал Питер. - Чего уж тут веселиться, - отозвался я. - Рассердились на кого-то, что ли. - Да не в этом дело. Просто они сыты по горло, вот и все. Но они держатся. Да ты и сам видел. Два наших старых "гладиатора" стояли бок о бок на песке, и ребята в рубашках и шортах цвета хаки, похоже, все еще были заняты заправкой. На мне был тонкий белый хлопчатобумажный комбинезон, а на Питере - голубой. Летать в чем-либо более теплом не было нужды. - Далеко это отсюда? - спросил Питер. - Двадцать одна миля за Черинг-кросс, - ответил я, - справа от дороги. Так называемый Черинг-кросс находился там, где дорога, тянувшаяся по пустыне, отходила на север к Мерса-Матруху {город в Египте}. Итальянские войска стояли близ Мерсы и действовали довольно хорошо. Насколько я знаю, они только здесь и действовали хорошо. Их моральный дух то поднимался, то падал, как чувствительный высотомер, и в то время он находился на отметке в сорок тысяч, потому что державы оси Берлин - Рим были на седьмом небе. Мы побродили вокруг, ожидая, когда закончат заправку. - Дело-то пустяковое, - сказал Питер. - Да. Ничего сложного нет. Мы разошлись. Я забрался в свою кабину. Всегда буду помнить лицо техника, который помог мне пристегнуться. Это был немолодой уже человек, лет сорока, лысый, если не считать ухоженного пучка золотистых волос на макушке. Все его лицо было в морщинах, глаза напомнили мне глаза моей бабушки, и вид у него был такой, будто он всю жизнь помогал пристегнуться летчикам, которые не возвращались. Он стоял на крыле, затягивал потуже ремни и говорил: - Будь осторожнее. Об осторожности никогда нельзя забывать. - Дело-то пустяковое, - сказал я. - Мне так не кажется. - Да ну. И говорить-то не о чем. Пустяки. Что было дальше, не очень хорошо помню, но помню то, что произошло уже спустя какое-то время. Кажется, мы взлетели с Фоука и взяли курс на Мерсу и летели, кажется, на высоте футов восьмисот. Справа, кажется, мы видели море, и, кажется, - да нет, я уверен в этом, - оно было голубое и красивое, особенно было красиво, когда волны накатывались на песок, и на запад и на восток, насколько хватало глаз, тянулась толстая белая полоса. Кажется, мы пролетели над Черинг-кросс и летели двадцать одну милю, куда нам было приказано, но точно сказать не могу. Знаю лишь, что у нас были неприятности, куча неприятностей, и еще знаю, что мы повернули назад и, когда возвращались, дела пошли совсем плохо. Самая большая неприятность состояла в том, что я летел слишком низко, так что выпрыгнуть с парашютом у меня не было возможности. С этого момента память возвращается ко мне. Помню, как самолет клюнул носом, и еще помню, как я посмотрел вниз и увидел на земле несколько кустов верблюжьей колючки, жавшихся друг к другу. Помню, что я видел несколько камней, валявшихся рядом с колючкой, и вдруг верблюжья колючка, песок и камни оторвались от земли и полетели в меня. Это я помню очень хорошо. Потом наступил небольшой провал. Возможно, он продолжался секунду, а может, и полминуты, не знаю. Наверное, он был очень короткий, с секунду, и в следующее мгновение я услышал "бах!" - это загорелся бак на правом крыле, потом снова - "бах!" - то же сталось и с баком на левом крыле. Для меня это было неважно, и какое-то время я сидел спокойно, чувствуя себя вполне нормально, хотя меня немного клонило в сон. Глаза мои ничего не видели, но и это было не важно. Поводов для волнений никаких. Совсем никаких. Вот только ногам горячо. Сначала я почувствовал тепло, но не обращал на это внимания, но вдруг ногам стало горячо, обе ноги охватил сильнейший жар. Я знал, жар - не к добру, но только это я и знал. Мне он не нравился, поэтому я убрал ноги под сиденье и стал ждать. Думаю, нарушилась телеграфная связь между телом и мозгом. Она, кажется, не очень-то хорошо действовала. По какой-то причине она медленно передавала мозгу сообщения и столь же медленно спрашивала, что делать. Но, полагаю, сообщение в конце концов дошло. Вот оно: "Тут внизу очень горячо. Что нам делать?" И подпись: "Левая Нога и Правая Нога". Долгое время ответа не было. Мозг обдумывал сложившееся положение. Потом медленно, слово за словом, по проводам пришел ответ: "Самолет... горит... Выбирайся из него... повторяю... выбирайся... выбирайся". Приказ был отдан всей системе, всем мышцам ног, рук и тела, и мышцы принялись за работу. Они делали все возможное, где-то слегка что-то подтолкнули, где-то немного потянули и при этом сильно напряглись, но все без толку. Наверх ушла вторая телеграмма: "Не можем выбраться. Что-то нас держит". На сей раз на ответ ушло еще больше времени, поэтому я просто сидел и ждал, а жар между тем все усиливался. Что-то удерживало меня, а вот что - это должен был решить мозг. То ли меня держали за плечи руки гигантов, а может, то были булыжники, или дома, или катки, или шкафы, или я был связан веревками... Погодите-ка. Веревки... веревки... Послание стало доходить до меня. Но очень медленно. "Привязные ремни... расстегни привязные ремни". Руки получили послание и принялись за работу. Они потянули ремни, но те не поддавались. Они тянули и тянули, поначалу слабо, но в меру сил, а толку никакого. Ушло новое послание: "Как нам отстегнуть ремни?" На этот раз я сидел в ожидании ответа минуты, наверное, три или четыре. Не было никакого смысла спешить или нервничать. Это единственное, в чем я был уверен. Однако как же долго приходится ждать! Я громко сказал: - Черт побери, да я же сгорю. Я... - Но меня прервали. Кажется, пришел ответ... нет, еще не пришел, идет, но очень медленно. "Вытащи... предохранитель... ты... болван... да побыстрее". Я вытащил предохранитель, и ремни ослабли. Теперь надо бы выбраться. Да выбирайся же, выбирайся. Но я не мог этого сделать. Я просто высунулся из кабины. Руки и ноги старались вовсю, но безрезультатно. Наверх пулей улетел отчаянный запрос, на сей раз с пометкой "срочно". "Что-то еще нас держит внизу, - говорилось в сообщении. - Что-то еще, что-то еще, что-то тяжелое". А руки и ноги по-прежнему не боролись. Похоже, они чувствовали инстинктивно, что им нет смысла использовать свою силу. Они вели себя спокойно, ожидая ответа, но как же долго он не приходил! Двадцать, тридцать, сорок жарких секунд. Еще не раскаленных добела, еще не шипит горящая плоть и нет запаха горелого мяса, но это может начаться в любую минуту, потому что эти старые "гладиаторы", в отличие от "харрикейнов" и "спитфайров", сделаны не из упрочненной стали. У них полотняные, туго натянутые крылья, пропитанные абсолютно несгораемым составом, а под ними - сотни маленьких тонких реек, вроде тех, что идут на растопку, только эти суше и тоньше. Если бы какой-то умник сказал: "А смастерю-ка я этакую большую штуковину, которая загорится быстрее и будет полыхать лучше, чем что-либо на свете", и доведись ему прилежно исполнить эту задачу, то он, вероятно, смастерил бы в конце концов что-то вроде "гладиатора". Я продолжал ждать. И вот пришел ответ, замечательный по краткости, но в то же время он все объяснил. "Парашют... открой... замок". Я открыл замок, освободился от привязных ремней парашюта и с некоторым усилием приподнялся и перевалился за борт. Казалось, что-то горит, поэтому я покатался немного по песку, а затем отполз от огня на четвереньках и лег. Я слышал, как в огне рвутся боеприпасы моего пулемета, и я слышал, как пули со стуком падают в песок рядом со мной. Я их не боялся, просто слышал. Начались боли. Сильнее всего болело лицо. С лицом у меня было что-то не то. Что-то с ним произошло. Я медленно поднял руку и ощупал его. Оно было липким. Носа, казалось, не было на месте. Я попытался пощупать зубы, но не помню, пришел ли я к какому-либо заключению насчет зубов. Кажется, я задремал. Откуда ни возьмись возник Питер. Я слышал его голос и слышал, как он суетится вокруг, кричит как сумасшедший, трясет мою руку и говорит: - О Господи, я думал, ты все еще в кабине. Я приземлился в полумиле отсюда и бежал как черт. Ты в порядке? - Питер, что с моим носом? - спросил я. Я услышал, как он чиркнул спичкой в темноте. В пустыне быстро темнеет. Наступило молчание. - Вообще-то его как бы и нет, - ответил он. - Тебе больно? - Что за дурацкий вопрос, еще как больно. Он сказал, что сходит к своему самолету и возьмет морфий в аптечке, но скоро вернулся и сообщил, что не смог найти свой самолет в темноте. - Питер, - сказал я. - Я ничего не вижу. - Сейчас ночь, - ответил он. - И я ничего не вижу. Было холодно. Было чертовски холодно, и Питер лег рядом со мной, чтобы нам обоим было хоть немного теплее. Он то и дело повторял: - Никогда еще не видел человека без носа. Я без конца сплевывал кровь, и Питер всякий раз, когда я делал это, зажигал спичку. Он предложил мне сигарету, но она тотчас промокла, да мне и не хотелось курить. Не знаю, сколько мы там оставались, да и помню еще совсем немного. Помню, я несколько раз говорил Питеру, что у меня в кармане коробочка с таблетками от горла и чтоб он взял одну, а то заразится от меня и у него тоже заболит горло. Помню, я спросил у него, где мы находимся, и он ответил: - Между двумя армиями. И еще помню английские голоса - это английский патруль спрашивает, не итальянцы ли мы. Питер что-то сказал им, но не помню что. Потом помню густой горячий суп, от одной ложки которого меня стошнило. И помню замечательное ощущение того, что Питер рядом, что он ведет себя прекрасно, делает то, что нужно, и никуда не уходит. Вот и все, что я помню. Возле самолета стояли люди с кистями и красками и жаловались на жару. - Разрисовывают самолеты, - сказал я. - Да, - сказал Питер. - Отличная идея. Не всякому придет в голову. - А зачем они это делают? - спросил я. - Расскажи. - Картинки должны быть смешными, - сказал он. - Немецкие летчики увидят их и будут смеяться. Они будут так трястись от смеха, что не смогут точно стрелять. - Что за ерунда! - Да нет же! Прекрасная мысль. Чудесная. Пойдем, сам увидишь. Мы побежали к самолетам, выстроившимся в линию. - Прыг-скок, - приговаривал Питер. - Прыг-скок! Не отставай! - Прыг-скок, - повторял я. - Прыг-скок! И мы побежали вприпрыжку. Первый самолет разрисовывал человек в соломенной шляпе и с грустным лицом. Он перерисовывал картинку из какого-то журнала, и, увидев ее, Питер сказал: - Вот это да! Ты только посмотри, - и рассмеялся. Сначала он издал какой-то непонятный звук, который быстро перешел в раскатистый смех. Он хлопал себя по бедрам двумя руками одновременно и раскачивался взад-вперед, широко раскрыв рот и зажмурив глаза. Шелковый цилиндр свалился с его головы на песок. - Не смешно, - сказал я. - Не смешно? - воскликнул он. - Что ты этим хочешь сказать - "не смешно"? Да ты на меня посмотри. Видишь, как я смеюсь? Разве могу я сейчас попасть в цель? Да я ни в телегу с сеном не попаду, ни в дом, ни в блоху. И он запрыгал по песку, трясясь от смеха. Потом схватил меня за руку и мы попрыгали к следующему самолету. - Прыг-скок, - приговаривал он. - Прыг-скок. Мужчина невысокого роста с морщинистым лицом красным карандашом писал на фюзеляже что-то длинное. Его соломенная шляпа сидела у него на самой макушке, лицо блестело от пота. - Доброе утро, - произнес он. - Доброе утро, доброе утро. И весьма элегантным жестом снял шляпу. - Ну-ка, помолчи, - сказал Питер. Он наклонился и стал читать, что написал мужчина. Питера уже разбирал смех, а начав читать, он стал смеяться еще пуще. Он покачивался из стороны в сторону, подпрыгивал на песке, хлопал себя по бедрам и сгибался в пояснице. - Ну и дела, вот так история. Посмотри-ка на меня. Видишь, как мне смешно? И он приподнялся на цыпочки и стал трясти головой и смеяться сдавленным смехом как ненормальный. А тут и я понял шутку и стал смеяться вместе с ним. Я так смеялся, что у меня заболел живот. Я повалился на песок и стал кататься по нему и при этом хохотал, хохотал, потому что было так смешно, что словами не передать. - Ну, Питер, ты даешь, - кричал я. - Но как насчет немцев? Они что, умеют читать по-английски? - Вот черт, - сказал он. - Ну и ну. Прекратите, - крикнул он. - Прекратить работу. Все те, кто был занят разрисовыванием самолетов, оставили это занятие и, медленно повернувшись, уставились на Питера. Потом приподнялись на цыпочки и, пританцовывая на месте, запели хором. - Разрисуем самолеты и отправимся в полет мы, - пели они. - Замолчите! - сказал Питер. - У нас проблема. Надо подумать. Где мой цилиндр? - А при чем тут цилиндр? - спросил я. - Ты говоришь по-немецки, - сказал он. - Вот ты и переведешь нам. Он вам переведет, - крикнул он. - Он переведет. И тут я увидел его черный цилиндр на песке. Я отвернулся, потом крутнулся волчком и еще раз посмотрел на него. Шелковый парадный цилиндр лежал на боку на песке. - Да ты с ума сошел! - закричал я. - Совсем рехнулся! Сам не знаешь, что делаешь. Да нас убьют из-за тебя. Ты просто ненормальный! Сам-то знаешь об этом? Свихнулся! Чокнутый какой-то. - Ну и шуму ты наделал. Нельзя так кричать. Тебе это не идет. Это был женский голос. - Зачем так кипятиться? Не нужно так себя накручивать. После этого она ушла, и я видел только небо, бледно-голубое небо. Облаков не было, но всюду были немецкие истребители - вверху, внизу, с обеих сторон, и от них некуда было деться. И сделать я ничего не мог. Они атаковали меня по очереди, а пока один атаковал, другие делали виражи и мертвые петли, беззаботно кружась и танцуя в воздухе. Но я не боялся, потому что на крыльях у меня были смешные картинки. Я держался уверенно и думал про себя: "Да я и один с целой сотней справлюсь и всех сшибу. Как рассмеются, так и начну стрелять. Вот что я сделаю". Они подлетели ближе. Все небо кишело ими. Их было так много, что я не знал, за кем из них следить и кого атаковать. Их было так много, что они образовали сплошную черную завесу, и лишь в некоторых местах можно было увидеть кусочки голубого неба. Но самолетов хватало и на то, чтобы залатать эти прорехи, а только это и имело значение. Главное - чтобы их хватало, тогда все будет в порядке. А они все приближались. Они подлетали все ближе и ближе и вот уже были прямо у меня перед носом, так что я видел черные кресты, которые ярко выступали на "мессершмиттах" и на фоне голубого неба. Поворачивая голову из стороны в сторону, я видел все больше самолетов и все больше крестов, а потом видел только кресты и кусочки голубого неба. Кресты соединились друг с другом, словно взялись за руки, образовали круг и стали танцевать вокруг моего "гладиатора". Моторы "мессершмиттов" радостно пели низкими голосами. Они распевали "Апельсинчики как мед". {Песенка-считалка из популярной детской игры (наподобие нашего "ручейка"), в которой обыгрывается звон колоколов лондонских церквей.} То и дело в центр круга по очереди выходили двое из них и атаковали меня, и я понимал, что они и есть "апельсинчики". Они делали виражи, резко меняли курс, приподнимались на цыпочках и опирались о воздух то одним крылом, то другим. Апельсинчики как мед, - В колокол Сент-Клемент бьет. Но я по-прежнему сохранял уверенность. Я умел танцевать лучше, чем они, да и партнерша у меня была лучше. Это была самая красивая девушка на свете. Я бросил взгляд вниз и увидел изгиб ее шеи, мягкий наклон плеч, изящные руки, распростертые в страстном томлении. Неожиданно я увидел пробоины от пуль в правом крыле. Я рассердился и одновременно испугался, но больше рассердился. Потом снова обрел уверенность и сказал про себя: "Немец, который сделал это, лишен чувства юмора. В любой компании всегда найдется человек, у которого нет чувства юмора. Но мне-то что тревожиться. Тут и тревожиться-то не о чем". Потом я увидел еще пробоины и опять испугался. Я отодвинул фонарь кабины, приподнялся и закричал: - Идиоты, да вы бы хоть посмотрели, что за смешные картинки! Смотрите, что нарисовано на хвосте, почитайте, что написано на фюзеляже. Вы только посмотрите на фюзеляж! Но они продолжали делать свое дело - танцевали парами в центре крута и, приблизившись ко мне, стреляли. А двигатели "мессершмиттов" громко пели: И Олд-Бейли, ох, сердит. Возвращай должок! - гудит. Все больше пробоин было в крыльях моего самолета, в капоте двигателя и в кабине. И неожиданно пробоины появились и в моем теле. Боли, однако, я не чувствовал, даже когда вошел в штопор и крылья моего самолета захлопали - хлоп-хлоп-хлоп, а потом они стали хлопать все быстрее и быстрее, голубое небо и черное море погнались друг за другом по кругу и наконец исчезли, и только солнце мелькало, когда я крутился. Однако черные кресты преследовали меня, продолжая танцевать и держась друг за друга. Я по-прежнему слышал пение их моторов: Вот зажгу я пару свеч - Ты в постельку можешь лечь. Вот возьму я острый меч - И головка твоя с плеч. {Перевод считалки В. Голышева.} Хлоп-хлоп-хлоп - били крылья, и вокруг меня не было ни неба, ни моря, осталось одно лишь солнце. А потом было только море. Я видел его внизу и видел белые барашки на нем. "Белые барашки бегут по беспокойному морю", - сказал я про себя. Я знал, что соображаю хорошо, потому что белые барашки были на море - это я видел. И еще я знал, что времени оставалось немного, потому что море и барашки приближались, белые барашки делались все больше, а море уже было похоже на море и на воду, а не на пустую тарелку. И вот остался только один белый барашек. Он мчался с пеной у рта, поднимая брызги и выгибая спину. Он как безумный скакал по морю, один-одинешенек, и остановить его было невозможно. Вот тут я понял, что сейчас разобьюсь. Потом стало теплее. Ни черных крестов больше не было, ни неба. Было тепло, но не жарко и не холодно. Я сидел в красном бархатном кресле. Был вечер. В спину дул ветер. - Где я? - спросил я. - Ты не вернулся с боевого задания. А поскольку ты не вернулся, тебя считают убитым. - Тогда я должен сообщить об этом матери. - Нет. Пользоваться телефоном запрещено. - Почему? - Отсюда звонят только Богу. - Так что же со мной произошло? - Не вернулся с боевого задания, считаешься убитым. - Неправда. Это ложь. Гнусная ложь, потому что вот я здесь, а вы говорите - не вернулся. Просто вы хотите запугать меня, но вам это не удастся. Вам это не удастся, это я говорю, потому что я знаю, что это ложь, и я возвращаюсь в свою эскадрилью. Вы меня не остановите, потому что я просто встану и пойду. Видите, я уже иду, видите - иду. Я поднялся с кресла и побежал. - Сестра, покажите мне еще раз эти рентгеновские снимки. - Вот они, доктор. Снова тот же женский голос, на этот раз ближе. - Что-то вы сегодня ночью расшумелись. Дайте я поправлю вам подушку, а то вы ее с кровати сбросите. Голос был совсем близко. Он звучал мягко и ласково. - Я пропал без вести? - Ну что вы, конечно нет. С вами все в порядке. - А мне сказали, что пропал. - Не говорите глупости. У вас все хорошо. Глупости, глупости, глупости, но день-то до чего хороший, и бежать никуда не хочется, и остановиться нельзя. Я продолжал бежать по траве и не мог остановиться, потому что ноги сами несли меня, и я не мог ничего с этим поделать. Они будто и не моими были, хотя когда я посмотрел вниз, то увидел, что мои, и ботинки мои, да и ноги составляют с телом одно целое. Но они не хотели слушаться меня. Они бежали себе по полю, и я вынужден был бежать вместе с ними. Я бежал, бежал, бежал, и, хотя в некоторых местах на поле встречались кочки и ухабы, я ни разу не споткнулся. Я бежал мимо деревьев и изгородей, и на каком-то поле мне встретились овцы. Они перестали щипать траву и бросились наутек, когда я пробегал мимо. Раз я увидел свою мать в светло-сером платье. Она собирала грибы. Когда я пробегал мимо, она подняла голову и сказала: "Я собрала уже почти целую корзину. Скоро пойдем домой, хорошо?" Но мои ноги не пожелали останавливаться и продолжали бежать. Потом я увидел отвесную скалу. А за ней было темно - это я тоже видел. Вот стоит себе эта скала, а за ней сплошная темнота, хотя, когда я бежал по полю, светило солнце. Солнечные лучи не проникали дальше скалы, за которой была одна лишь темнота. "Вот, наверное, где начинается ночь", - подумал я и снова попытался остановиться, но и на этот раз не вышло. Мои ноги побежали быстрее к скале, делая большие шаги. Я попытался остановить их, схватившись за штанину, но и это не помогло. Тогда я попробовал упасть. Но мои ноги оказались проворнее, и, падая, я всякий раз приземлялся на обе ступни и продолжал бежать. Теперь скала и