орвался от журнала и подумал о своей дочери.
     Этим  вечером,  например,  когда  она  открыла  глаза  в  самом  начале
кормления, он  заглянул  в  них  и  увидел  что-то такое, что  до смерти его
напугало, - взгляд какой-то затуманенный, отсутствующий, будто глаза и вовсе
не соединены  с мозгом, а просто лежат себе  в глазницах, словно  пара серых
стеклянных шариков.
     Да много они понимают, эти врачи!
     Он придвинул к себе пепельницу и принялся медленно выковыривать спичкой
пепел из трубки.
     Можно, конечно, отвезти ее  в другую  больницу,  где-нибудь  в Оксфорде
например. Надо будет сказать об этом Мейбл, когда он поднимется наверх.
     Он слышал, как она двигается в спальне, но она, видимо, уже сняла туфли
и надела тапки, потому что звук шагов был слабый.
     Алберт снова  переключил свое внимание на журнал  и  продолжил  чтение.
Закончив  читать  статью под названием "Из опыта борьбы с  нозематозом",  он
перевернул страницу  и  глянул на следующую - "Последние новости о  маточном
желе". Едва ли здесь будет что-то такое, чего он еще не знает.
     Что это за чудесное вещество, называемое маточным желе?
     Он  взял жестяную коробку с табаком, лежавшую на столе, и стал набивать
трубку, не отрываясь от чтения.
     "Маточное  желе  -  особый  продукт,  выделяемый  железистыми  клетками
пчел-кормилиц  для  питания  личинок,  как  только они  выводятся  из  яйца.
Глоточные железы пчел вырабатывают это вещество практически по той же схеме,
что  и  молочные  железы  позвоночных   -  молоко.  Этот  факт  представляет
значительный биологический интерес, потому  что  никакие  другие насекомые в
мире не обладают, насколько известно, подобным свойством".
     Все  это давно  известно, сказал  он про себя,  но за неимением другого
занятия продолжал читать.
     "Маточное желе дается  в  концентрированном  виде всем личинкам пчел  в
первые три дня после их  появления на свет, но для  тех, кому суждено  стать
трутнем или  рабочей  пчелой,  к  этому ценному  продукту  добавляется мед и
цветочная пыльца. С другой стороны, личинки,  которым суждено стать матками,
в продолжение всей  личиночной  стадии  своего  развития  усиленно  питаются
чистым маточным желе. Отсюда и его название".
     В  спальне над ним звук  шагов  прекратился.  В доме все стихло. Алберт
чиркнул спичкой и поднес ее к трубке.
     "Маточное  желе -  вещество огромной питательной ценности, ибо, питаясь
только  им,  личинка пчелы медоносной за пять  дней увеличивает свой  вес  в
тысячу пятьсот раз".
     Наверное,  так  и  есть, подумал он, хотя  никогда раньше почему-то  не
задумывался о том, насколько прибавляет в весе личинка по мере роста.
     "Ребенок семи  с половиной  фунтов за  это время прибавил бы  в весе до
пяти тонн".
     Алберт Тейлор остановился и снова прочитал это предложение.
     Потом прочитал в третий раз.
     "Ребенок семи с половиной фунтов..."
     - Мейбл! - закричал он, вскакивая с кресла. - Мейбл! Иди сюда!
     Он выскочил в холл и, остановившись  у лестницы, стал ей кричать, чтобы
она спустилась.
     Ответа не было.
     Он  взбежал по лестнице и включил на площадке свет. Дверь спальной была
закрыта. Он пересек площадку, открыл дверь и заглянул в темную комнату.
     - Мейбл,  -  позвал он. - Ты можешь спуститься  вниз?  У меня появилась
идея насчет нашей малышки.
     Лампа на площадке у него за спиной бросала слабый свет на кровать, и он
смутно  увидел ее,  лежавшую на животе. Лицо было зарыто в подушку, а руками
она обхватила голову. Она опять плакала.
     -  Мейбл,  -  сказал  Алберт,  дотрагиваясь до ее  плеча. - Пожалуйста,
спустись вниз. Это может быть очень важно.
     - Уходи, - сказала она. - Оставь меня одну.
     - Ты разве не хочешь узнать, что у меня за идея?
     - О  Алберт, я устала, - сквозь  слезы проговорила она. - Я так устала,
что вообще ничего не соображаю. Я больше так не могу. Мне не выдержать.
     Наступило молчание. Алберт медленно подошел к кроватке, в которой лежал
ребенок,  и  заглянул  в  нее.  Было  слишком  темно, чтобы разглядеть  лицо
девочки,  но,  наклонившись,  он  услышал,  как  она  дышит, - очень слабо и
быстро.
     - Когда ты будешь в следующий раз ее кормить? - спросил он.
     - Часа в два.
     - А потом?
     - В шесть утра.
     - Я сам покормлю ее, - сказал он. - А ты спи.
     Она не отвечала.
     - Забирайся  в  постель,  Мейбл,  и  усни, хорошо? И  не  изводи  себя.
Следующие  двенадцать  часов  я буду кормить ее  сам.  Ты доведешь  себя  до
нервного истощения, если и дальше будешь так волноваться.
     - Да, - сказала она. - Я знаю.
     -  Я беру соску,  будильник  и сейчас  же ухожу  в другую комнату, а ты
ложись, расслабься и забудь о нас. Хорошо?
     Он уже катил кроватку к двери.
     - О Алберт, - всхлипнула Мейбл.
     - Ни о чем не волнуйся. Я все сделаю сам.
     - Алберт...
     - Да?
     - Я люблю тебя, Алберт.
     - Я тоже тебя люблю, Мейбл. А теперь спи.
     Алберт Тейлор увидел свою жену снова около одиннадцати часов утра.
     -  О боже!  -  кричала  она,  сбегая по лестнице  в халате и тапках.  -
Алберт!  Ты  только  посмотри  на  часы!  Я проспала,  наверное,  не  меньше
двенадцати часов! Все в порядке? Ничего не случилось?
     Он молча сидел в кресле с трубкой и утренней газетой.  Ребенок лежал на
полу у его ног в переносной кроватке и спал.
     - Привет, дорогая, - улыбаясь, сказал он.
     Мейбл подбежала к кроватке и заглянула в нее.
     - Она что-нибудь ела, Алберт? Сколько раз ты ее кормил? В  десять часов
ее еще раз нужно было покормить, ты не забыл?
     Алберт Тейлор аккуратно свернул газету и положил на столик.
     -  Я кормил ее в два  часа  ночи,  - сказал он, - и она съела  что-то с
пол-унции. Потом  я кормил ее  в шесть утра,  и она уже справилась с большей
порцией, съев две унции...
     - Две унции! О Алберт, это просто здорово!
     - А десять  минут  назад мы еще раз  поели.  Вон  бутылочка  на камине.
Осталась только одна унция. Она выпила три. Как тебе это нравится?
     Он гордо улыбался, довольный своим достижением.
     Его жена быстро опустилась на колени и посмотрела на ребенка.
     -  Разве она  не лучше выглядит? - нетерпеливо спросил  он. - Посмотри,
какие у нее пухлые щечки!
     - Может,  это и глупо, - сказала Мейбл, - но мне действительно кажется,
что это так. Ах, Алберт, ты просто волшебник. Как тебе это удалось?
     - Опасность  миновала,  - сказал  он, - вот  и все. Как  и предсказывал
доктор, самое страшное позади.
     - Молю Бога, что это так, Алберт.
     - Конечно, так. Вот увидишь, как быстро она будет теперь поправляться.
     Женщина с любовью смотрела на ребенка.
     - Да и ты гораздо лучше выглядишь, Мейбл.
     - Я чувствую себя прекрасно. Прости меня за прошлый вечер.
     - Давай-ка поступим  так, - сказал  он. - Теперь я буду кормить  ее  по
ночам. А ты днем.
     Она взглянула на него и нахмурилась.
     - Нет, - сказала она. - Нет, этого я тебе не позволю.
     - Я не хочу, чтобы у тебя случился нервный срыв, Мейбл.
     - Ничего не случится, к тому же я хорошо выспалась.
     - Будет гораздо лучше, если мы разделим обязанности.
     - Нет, Алберт. Это моя обязанность, и я буду выполнять ее. То, что было
этой ночью, больше не повторится.
     Наступило молчание. Алберт Тейлор вынул трубку изо рта и повертел  ее в
руках.
     -  Хорошо,  -  сказал  он.  -  В  таком  случае  я  освобожу   тебя  от
дополнительной работы,  вот и  все, - буду стерилизовать  бутылки, например.
Может, хоть это тебе немного поможет.
     Она  внимательно  посмотрела  на  мужа, недоумевая, что это с ним вдруг
произошло.
     - Видишь ли, Мейбл, я вот о чем подумал...
     - Да, дорогой?
     - До  вчерашнего вечера я  и пальцем не пошевелил, чтобы  помочь тебе с
ребенком.
     - Неправда.
     -  Нет, правда.  Поэтому я решил,  что отныне буду выполнять свою часть
работы.  Я  буду  готовить для  нее молочную  смесь и стерилизовать бутылки.
Хорошо?
     -   Очень  мило  с  твоей  стороны,  дорогой,  но   думаю,   совсем  не
обязательно...
     -  Не говори так! -  вскричал он. -  К чему все портить? Последние  три
раза  я  ее кормил, и ты только  посмотри, каков результат! Когда  следующее
кормление? В два часа, так ведь?
     - Да.
     - У меня все готово, -  сказал он. - И в два часа тебе нужно будет лишь
сходить в кладовку, взять смесь с полки и подогреть. Разве это не помощь?
     Она поднялась с коленей и поцеловала Алберта в щеку.
     - Ты такой добрый, - сказала она. -  С  каждым днем  я  люблю  тебя все
сильнее и сильнее.
     Днем Алберт возился на солнце среди  ульев. Вдруг он услышал,  как жена
зовет его из дома.
     - Алберт! - кричала она. - Алберт, иди сюда!
     Она бежала к нему по траве, усеянной лютиками.
     Он бросился ей навстречу, недоумевая, что могло произойти.
     - О Алберт! Отгадай, что случилось!
     - Что?
     - Я только что ее кормила, и она все съела!
     - Не может быть!
     -  До капли!  О  Алберт, я так  счастлива! Она поправляется!  Опасность
миновала, как ты и говорил!
     Она  обвила  его шею  руками  и  стиснула в  объятиях,  а  он  стоял  и
похлопывал ее по спине, смеялся и говорил, какая она замечательная мать.
     -  Ты придешь посмотреть, когда я  буду  ее  кормить, может, она  опять
поест, а, Алберт?
     Он  сказал  ей,  что  ни  за  что  этого  не  пропустит,  и  она  снова
рассмеялась, потом  повернулась  и побежала  к  дому,  подпрыгивая  и что-то
напевая.
     В  воздухе   повисло   некоторое   напряжение,   когда  настало   время
шестичасового  кормления. К  половине  шестого  оба родителя  уже  сидели  в
гостиной, ожидая этой минуты. Бутылочка с молочной смесью стояла на камине в
кастрюле с теплой водой. Ребенок спал в переносной кроватке на диване.
     Без двадцати шесть девочка проснулась и закричала во все горло.
     - Вот  видишь! - воскликнула миссис Тейлор. -  Она  просит есть. Быстро
бери ее, Алберт, и неси ко мне, но сначала дай-ка бутылку.
     Он  протянул жене бутылку,  а потом положил ребенка ей на колени. Мейбл
осторожно коснулась губ ребенка концом соски. Девочка стиснула соску деснами
и начала жадно высасывать содержимое бутылки.
     - О Алберт, разве это не здорово? - смеясь, сказала счастливая мать.
     - Потрясающе, Мейбл.
     Минут через семь-восемь содержимое бутылки исчезло в горле ребенка.
     -  Ты  умница,  -  проговорила  миссис  Тейлор. - Четырех  унций как не
бывало.
     Алберт Тейлор склонился над девочкой и внимательно посмотрел ей в лицо.
     - Знаешь что? - сказал он. - Похоже, она уже и в весе прибавила. Как ты
думаешь?
     Мать глянула на девочку.
     - Тебе не  кажется, Мейбл,  что она выросла и  пополнела по сравнению с
тем, какой была вчера?
     - Может, и так, Алберт,  я  не знаю. Хотя скорее всего вряд ли за такое
короткое время можно прибавить в весе. Главное, она нормально поела.
     - Опасность миновала,  - повторил  Алберт.  - Думаю,  тебе  не  следует
теперь за нее волноваться.
     - Я и не собираюсь.
     - Хочешь, я схожу наверх и переставлю кроватку в нашу спальню, Мейбл?
     - Да, сделай это, пожалуйста, - сказала она.
     Алберт поднялся наверх  и передвинул  кроватку. Жена последовала за ним
вместе с  ребенком.  Сменив пеленки, она бережно уложила девочку в  кровать.
Потом накрыла ее простыней и одеялом.
     - Ну разве  она не хороша, Алберт?  -  прошептала Мейбл. - Разве это не
самый прекрасный ребенок, которого ты видел в своей жизни?
     - Оставь ее, Мейбл, - сказал  он. - Иди вниз и приготовь нам что-нибудь
на ужин. Мы его оба заслужили.
     Поужинав, родители устроились  в  креслах в гостиной -  Алберт со своим
журналом и трубкой, миссис Тейлор с вязаньем. Однако по сравнению с тем, что
происходило накануне  вечером,  это была совсем другая  картина.  Напряжение
исчезло. Красивое  продолговатое  лицо миссис  Тейлор светилось  от радости,
щеки  розовели,  глаза  ярко  блестели,  а  на  губах  застыла  мечтательная
умиротворенная улыбка. Поминутно  она  отрывала глаза от вязанья и с любовью
глядела  на мужа.  А  то  и  вовсе  переставала  стучать  спицами  и  сидела
совершенно  неподвижно,  глядя  в  потолок,  прислушиваясь,  не слышится  ли
наверху плач или хныканье. Но там было тихо.
     - Алберт, - спустя какое-то время произнесла Мейбл.
     - Да, дорогая?
     - А что ты мне  хотел сказать вчера вечером, когда вбежал в спальню? Ты
говорил, что тебя посетила какая-то идея насчет малышки.
     Алберт Тейлор опустил журнал на колени и лукаво ей улыбнулся.
     - Разве? - спросил он.
     - Да.
     Она ждала, что он что-нибудь еще скажет, но он молчал.
     - Что тут смешного? - спросила она. - Почему ты так улыбаешься?
     - Да забавно все это, - хмыкнул он.
     - Расскажи же мне, дорогой.
     - Не уверен, что стоит, - сказал он. - А вдруг ты мне не поверишь?
     Она  редко  видела,  чтобы  он  выглядел  таким   довольным  собой,  и,
подзадоривая его, улыбнулась ему в ответ.
     - Хотел бы я видеть твое лицо, Мейбл, когда ты узнаешь, что я собирался
сказать.
     - Алберт, да в чем же дело?
     Он помолчал, обдумывая, с чего начать.
     - Ты согласна, что девочке лучше? - спросил он.
     - Конечно.
     -  Ты согласишься со мной, что нежданно-негаданно она стала лучше есть,
да и выглядит на сто процентов иначе?
     - Да, Алберт, это так.
     - Хорошо, - сказал он, расплываясь в улыбке. - Видишь ли, это я сделал.
     - Что сделал?
     - Вылечил ребенка.
     - Да, дорогой, я уверена в этом.
     Миссис Тейлор снова занялась вязанием.
     - Ты что, не веришь мне?
     -  Разумеется,  я  тебе  верю,  Алберт.  Это  твоя  заслуга,  целиком и
полностью твоя.
     - Тогда как же я это сделал?
     - Хм, - произнесла она, задумываясь. - Наверное, все дело только в том,
что ты мастерски  готовишь  молочную смесь.  С тех  пор, как ты ее готовишь,
девочке все лучше и лучше.
     -  То есть  ты хочешь сказать, что это своего рода искусство - готовить
молочную смесь?
     - Выходит, так.
     Она  продолжала вязать и  тихо про себя улыбаться,  думая о том,  какие
мужчины смешные.
     - Я открою тебе секрет, - сказал  Алберт.  - Ты совершенно права. Хотя,
обрати  внимание, важно  не  как готовить,  а что добавлять  в эту смесь. Ты
понимаешь, Мейбл?
     Миссис Тейлор оторвалась от вязания и внимательно посмотрела на мужа.
     - Алберт, - проговорила она, -  не хочешь ли ты  сказать, что ты что-то
добавлял в молоко ребенка?
     Он сидел и улыбался.
     - Да или нет?
     - Возможно, - сказал он.
     - Не верю.
     Его улыбка показалась ей несколько жестокой.
     - Алберт, - сказала жена. - Не шути так со мной.
     - Хорошо, дорогая.
     - Ты ведь ничего  не добавлял  ей  в молоко, правда?  Ответь нормально,
по-человечески,  Алберт.  Для  такого  маленького ребенка  это  может  иметь
серьезные последствия.
     - Отвечу так. Да, Мейбл.
     - Алберт Тейлор! Да как ты мог?
     - Да ты не волнуйся, - ответил  он. - Если  ты  так настаиваешь, я тебе
все расскажу, но, ради бога, возьми себя в руки.
     - Пиво, - вскричала она. - Я знаю, это пиво.
     - Не нервничай так, Мейбл, прошу тебя.
     - Тогда что же?
     Алберт аккуратно положил трубку на столик и откинулся в кресле.
     - Скажи  мне, -  проговорил  он,  -  ты  случайно не  слышала, чтобы  я
упоминал нечто под названием "маточное желе?"
     - Нет.
     - Это волшебная вещь, - сказал он. - Просто волшебная. А  вчера вечером
мне пришло в голову, что если я добавлю его немного в молоко ребенка...
     - Да как ты смеешь!
     - Успокойся, Мейбл, ты ведь еще даже не знаешь, что это такое.
     - И знать не хочу, - сказала она. - Как можно что-то добавлять в молоко
крошечного ребенка? Ты что, с ума сошел?
     - Это совершенно безвредно, Мейбл, это вещество вырабатывают пчелы.
     - Об этом я могла бы и сама догадаться.
     -  И  оно настолько  дорогое,  что  практически  никто  не  может  себе
позволить использовать его. А если и  используют, то только  маленькую каплю
за один раз.
     - И сколько ты дал нашему ребенку, могу я спросить?
     -  Ага, - сказал  он,  -  вот здесь-то  весь  секрет.  Думаю, только за
последние  четыре кормления  наш ребенок  проглотил раз в  пятьдесят  больше
маточного желе, чем съедают обычно. Как тебе это нравится?
     - Алберт, не морочь мне голову.
     - Клянусь, это правда, - гордо произнес он.
     Она пристально смотрела на него, наморщив лоб и слегка приоткрыв рот.
     -  Знаешь,  во  что  обойдется  желе,  если  его  покупать?  В  Америке
однофунтовая баночка стоит почти пятьсот долларов! Пятьсот  долларов! Дороже
золота!
     Она с трудом соображала, о чем он говорит.
     -  Я  сейчас  тебе докажу, - сказал  он и, вскочив с кресла, подошел  к
книжному шкафу, где у него хранилась литература о пчелах.
     На  верхней  полке последние номера "Американского  журнала  пчеловода"
аккуратными   рядами   стояли  рядом  с  "Британским   журналом  пчеловода",
"Разведением  пчел"  и другими изданиями. Он  снял  с полки  последний номер
"Американского  журнала пчеловода" и отыскал  страницу, где было  напечатано
рекламное объявление.
     -  Вот, - сказал Алберт. - Как я тебе и говорил. "Продаем маточное желе
- 480 долларов за фунтовую баночку, оптом".
     Он протянул ей журнал, чтобы она смогла прочитать, что там написано.
     -  Теперь ты  мне  веришь?  Такой  магазин  действительно  существует в
Нью-Йорке, Мейбл. О нем здесь как раз и говорится.
     - Но здесь не  говорится  о том, что  можно подмешивать  желе  в молоко
только что родившегося ребенка, - сказала она. - Не знаю, что нашло на тебя,
Алберт, просто не знаю.
     - Но ведь желе помогло, разве не так?
     - Теперь я уже не уверена.
     - Да не будь же ты такой глупой, Мейбл. Ты ведь знаешь, что помогло.
     - Тогда почему другие не добавляют его в пищу своим детям?
     -  Я  тебе еще  раз говорю, -  сказал  Алберт.  -  Оно слишком дорогое.
Практически  никто на  свете не может  себе позволить покупать маточное желе
просто для  того,  чтобы  его  есть, кроме,  может, одного-двух миллионеров.
Покупают его  крупные компании,  чтобы производить  женский крем для  лица и
прочие подобные вещи. Желе используют в качестве приманки. Добавляют немного
в баночку  с кремом для  лица  и  продают как горячие  пирожки по  абсолютно
баснословным ценам. Якобы оно разглаживает морщины.
     - И это действительно так?
     - Откуда мне знать, Мейбл? - сказал он, вновь усаживаясь в кресло. - Не
в этом суть, а вот в чем. Только в последние несколько часов  желе  принесло
столько пользы нашей  маленькой девочке, что  я думаю, мы должны  продолжать
давать  ей его.  Не прерывай меня, Мейбл. Дай  мне закончить. У меня  двести
сорок  ульев, и если  хотя бы сто из них будут работать на маточное желе, мы
сможем давать дочери столько, сколько нужно.
     -  Алберт  Тейлор,  -  сказала  жена, глядя на  мужа широко  раскрытыми
глазами. - Ты совсем с ума спятил?
     - Выслушай меня до конца, хорошо?
     - Я запрещаю тебе это делать, - сказала она, - категорически. Ты больше
не дашь моему ребенку ни капли этого мерзкого желе, понял?
     - Послушай, Мейбл...
     - И, кроме того, мы  собрали ужасно мало меда в прошлом году, и если ты
опять  будешь  экспериментировать  со  своими ульями,  я  не  знаю, чем  все
закончится.
     - При чем тут ульи, Мейбл?
     - Ты  отлично знаешь, что в  прошлом  году  мы собрали только  половину
обычного количества меда.
     - Сделай милость, а? - сказал  он. - Позволь мне объяснить тебе,  какие
чудеса творит желе.
     - Ты мне так и не сказал, что это вообще такое.
     -  Хорошо,  Мейбл,  я  тебе  расскажу.  Ты  будешь  слушать?  Дашь  мне
возможность все объяснить?
     Она вздохнула и снова занялась вязанием.
     - Облегчи свою душу, Алберт. Давай, рассказывай все.
     Он  помедлил, не зная,  с чего  начать.  Нелегко  говорить с человеком,
который вообще не имеет представления о пчеловодстве.
     - Ты, наверное, знаешь, -  сказал он,  - что в каждой семье только одна
матка?
     - Да.
     - И эта матка кладет все яйца.
     - Да, дорогой. Это я знаю.
     - Хорошо.  Но матка  может класть два  различных вида  яиц. Этого ты не
знала,  но  это так. Это мы называем одним из чудес улья. Матка может класть
яйца, из которых выводятся трутни, и может класть яйца, из которых выводятся
рабочие пчелы. Если это не чудо, Мейбл, то я не знаю, что и назвать чудом.
     - Да-да, Алберт, продолжай.
     -  Трутни - самцы. Нас они не волнуют.  Рабочие пчелы -  самки.  Как  и
матка, разумеется. Но рабочие пчелы - бесполые самки, если тебе это понятно.
У  них совершенно не  развитые органы, тогда как матка необычайно развита  в
половом отношении. За один день она может  дать яиц  общим  весом, равным ее
собственному.
     Он помолчал, собираясь с мыслями.
     - А дальше  происходит вот что. Матка ползает  по сотам и кладет яйца в
то, что мы называем ячейками. Ты видела сотни маленьких дырочек в сотах? Так
вот, соты с детками примерно такие же, если  не считать того, что меда в них
нет, одни яйца. Она кладет одно яйцо  в каждую ячейку,  и  через  три дня из
каждого яйца выводится одна малюсенькая детка. Мы  называем ее личинкой. Как
только  появляется  личинка,  пчелы-кормилицы  -  молодые  рабочие  пчелы  -
собираются вокруг и начинают  усиленно  ее  кормить.  И  знаешь,  чем они ее
кормят?
     - Маточным желе, - терпеливо произнесла Мейбл.
     - Именно! - воскликнул он. - Именно им ее и кормят. Они достают желе из
своей глотки и принимаются заполнять  им  ячейку, чтобы накормить личинку. И
что же происходит дальше?
     Он   сделал  драматическую  паузу,  подмигнув  жене  своими  маленькими
водянисто-серыми глазками. Потом медленно  повернулся  в  кресле  и протянул
руку к журналу, который читал накануне вечером.
     - Хочешь знать, что происходит дальше? - спросил он, облизывая губы.
     - Сгораю от нетерпения.
     -  "Маточное  желе,  -   прочел  Алберт  громко,  -  вещество  огромной
питательной ценности,  ибо,  питаясь только им, личинка пчелы  медоносной за
пять дней увеличивает свой вес в тысячу пятьсот раз"...
     - Во сколько?
     - В тысячу пятьсот,  Мейбл.  И знаешь, что это означает, если перевести
такое  соотношение применительно к человеку?  Это  означает,  -  сказал  он,
понизив голос,  подавшись вперед и устремив на нее свои  прозрачные глаза, -
это означает, что через пять дней ребенок, весивший семь с половиной фунтов,
будет весить пять тонн!
     Миссис Тейлор во второй раз отложила вязанье.
     - Только не нужно воспринимать это буквально, Мейбл.
     - Почему же?
     - Просто это научное сравнение, вот и все.
     - Очень хорошо, Алберт. Продолжай.
     - Но это еще половина истории, - сказал он. - Дальше - больше. Сейчас я
расскажу тебе о маточном желе самое удивительное - как оно может некрасивую,
на  вид неповоротливую рабочую  пчелу, у  которой  практически  нет  половых
органов, превратить в прекрасную плодовитую матку.
     -   Ты  хочешь  сказать,   что   наша   девочка  некрасивая  и  на  вид
неповоротливая? - недовольно спросила жена.
     - Не цепляйся к словам, Мейбл, прошу тебя. Слушай дальше. Знаешь ли ты,
что матка и рабочая пчела, хотя они и сильно отличаются друг от друга, когда
вырастают, выводятся из яйца одного и того же вида?
     - Этому я не верю, - сказала она.
     -  Это так же верно, как и  то, что я здесь сижу, Мейбл, честное слово.
Если пчелы захотят, чтобы из яйца  вывелась  матка,  а не рабочая пчела, они
запросто могут сделать это.
     - Каким образом?
     - Ага, - произнес он, ткнув  толстым указательным пальцем в ее сторону.
- Вот  в этом-то весь секрет. Что, по-твоему, Мейбл, лежит  в основе  такого
чудесного превращения?
     - Маточное желе, - ответила она. - Ты мне уже сказал.
     -  Именно  маточное желе!  - воскликнул  Алберт,  хлопнув  в  ладоши  и
подскочив в кресле. Его широкое, круглое лицо  горело от возбуждения, и  два
ярко-красных пятна появились на щеках.
     - Все  очень просто. Я  опишу тебе, как  это  происходит.  Пчелам нужна
новая матка. Для  этого  они  строят сверхбольшую  ячейку,  мы  ее  называем
маточной, и  заставляют  старую  матку  положить туда  одно  яйцо. Остальные
тысячу девятьсот девяносто  девять яиц она кладет в  обычные рабочие ячейки.
Дальше. Как только из этих яиц выводятся личинки, собираются пчелы-кормилицы
и принимаются заполнять ячейки маточным желе. Его получают все - как рабочие
пчелы, так и  матка. Но тут происходит нечто важное,  Мейбл, поэтому  слушай
внимательно.  Разница  вот  в  чем.  Рабочая  личинка  получает  специальное
прекрасное  питание  только  в  первые  три дня  своей  жизни.  После  этого
полностью меняется рацион. Ее неожиданно отлучают от матери  и через три дня
переводят на  обычную пчелиную  пищу  -  смесь  меда  и цветочной пыльцы,  и
примерно через две  недели личинки вылезают  из ячеек как рабочие пчелы... А
вот с личинкой  в маточной  ячейке  все происходит по-другому!  Она получает
маточное желе в течение всей своей  личиночной жизни. Пчелы-кормилицы просто
заливают им ячейку, так что личинка буквально плавает в желе. И - становится
маткой!
     - Как ты можешь это доказать? - спросила жена.
     -  Что  за  глупости,  Мейбл.  Знаменитые ученые  из  всех  стран  мира
доказывали  это множество раз. Нужно лишь  взять личинку из рабочей ячейки и
поместить ее в маточную ячейку - это то, что мы называем пересадкой,  и если
только  пчелы-кормилицы  будут  хорошо  снабжать  ее маточным  желе,  как  -
оп-ля-ля!  - она превращается в матку!  А что еще более удивительно, так это
огромная разница между маткой и рабочей пчелой, когда они  вырастают. Брюшко
у них разной формы. Жала разные. Ножки разные. И...
     - А чем у них ножки отличаются? - спросила Мейбл, проверяя мужа.
     - Ножки? У рабочих пчел на ножках маленькие мешочки, чтобы носить в них
цветочную пыльцу,  а у матки  их  нет. Но вот еще  что.  У  матки  полностью
развиты половые  органы, у рабочих пчел - нет. А  самое удивительное, Мейбл,
что матка живет  в  среднем  от  четырех до шести  лет.  Рабочая же пчела  и
столько месяцев не живет. И вся разница из-за того, что одна из них получает
маточное желе, а другая нет!
     - Довольно трудно поверить, - сказала Мейбл, - что пища может оказывать
такое действие.
     - Конечно, трудно. И это еще  одно из чудес улья. По правде, это самое,
черт возьми, великое чудо из  всех. Оно  уже  сотни  лет  озадачивает  самых
знаменитых ученых. Погоди минутку. Сиди на месте. Не двигайся...
     Он  снова  вскочил и, подойдя к книжному  шкафу, принялся  рыться среди
книг и журналов.
     -  Сейчас  найду кое-какие статьи. Вот. Послушай. -  Он принялся громко
читать статью из  "Американского журнала  пчеловода":  "Доктор  Фредерик  А.
Бэнтинг, возглавляющий в  Торонто прекрасно  оборудованную исследовательскую
лабораторию, которую  народ Канады  предоставил  ему  в  знак  признания его
поистине  огромных  заслуг  перед человечеством  в  деле  открытия инсулина,
заинтересовался  маточным  желе.  Он  попросил  своих  сотрудников  провести
стандартный анализ функций"...
     Алберт сделал паузу.
     - Читать  все я  не  буду, но вот что  было дальше. Доктор  Бэнтинг  со
своими сотрудниками взял  какое-то  количество маточного  желе  из  маточных
ячеек, в которых  находились двухдневные личинки.  И  что,  ты  думаешь, они
обнаружили? Они обнаружили, -  сказал  Алберт, - что маточное  желе содержит
фенол, стерин, глицерин,  декстрозу и - слушай внимательно - от восьмидесяти
до восьмидесяти пяти процентов неизвестных кислот!
     Он стоял возле книжного шкафа с журналом в руке, торжествующе улыбаясь,
а его жена озадаченно смотрела на мужа.
     Алберт не был высок ростом; у него было  полное тело, рыхлое на вид,  и
короткие  кривоватые   ноги.  Голова  была   огромная  и  круглая,  покрытая
щетинистыми, коротко  стриженными  волосами, а  большая часть лица - теперь,
когда он и  вовсе  перестал  бриться,  -  скрывалась под  коричневато-желтой
бородой длиной  примерно в  дюйм... Как на него ни смотри, внешность у  него
оригинальная, тут уж ничего не скажешь.
     -  От восьмидесяти  до восьмидесяти  пяти процентов,  - повторил он,  -
неизвестных кислот. Разве не потрясающе?
     Алберт снова повернулся к книжному шкафу и принялся искать еще какой-то
журнал.
     - Что это значит - неизвестные кислоты?
     - Вот в этом-то и вопрос! Этого никто не знает! Даже Бэнтинг не мог  их
определить. Ты когда-нибудь слышала о Бэнтинге?
     - Нет.
     - Он  один  из самых  известных в мире ученых среди ныне живущих, вот и
все.
     Глядя,  как  муж суетится перед книжным  шкафом - со  своей  щетинистой
головой, бородатым  лицом и пухлым, рыхлым телом, - Мейбл подумала, что он и
сам чем-то похож на пчелу. Она часто видела, как женщины становятся похожими
на лошадей, на которых они ездят, а люди, которые держат  птиц, бультерьеров
или шпицев, поразительно напоминают своих питомцев. Однако до сих пор  ей не
приходило  в голову, что ее муж может быть похож на пчелу. Это вызвало у нее
изумление.
     -  А что,  Бэнтинг пробовал  когда-нибудь его съесть, - спросила она, -
это маточное желе?
     - Разумеется, он ел  его, Мейбл. Но у него не было  столько  желе.  Оно
слишком дорогое.
     - Послушай-ка, - сказала Мейбл, пристально глядя на мужа и едва заметно
улыбаясь. - А ты знаешь, что и сам становишься похожим на пчелу?
     Он обернулся и посмотрел на жену.
     - Думаю,  в  основном  из-за  бороды,  - продолжала она. -  Мне бы  так
хотелось,  чтобы  ты ее  сбрил.  Тебе  не  кажется, что  борода  даже  цвета
какого-то пчелиного?
     - О чем, черт побери, ты говоришь, Мейбл?
     - Алберт, - сказала она. - Следи за своим языком.
     - Так ты будешь меня дальше слушать или нет?
     - Да, дорогой, извини. Я пошутила. Продолжай, пожалуйста.
     Алберт снял с полки еще один журнал и стал листать страницы.
     - Теперь  послушай, Мейбл. Вот. "В 1939 году Хейл проводил эксперименты
с  крысами,  которым был  двадцать  один день, и  вводил им маточное желе  в
разных количествах. В результате он обнаружил, что  преждевременное развитие
яичников находится в прямой  зависимости от  количества введенного маточного
желе".
     - Ну вот! - воскликнула она. - Я так и знала!
     - Что ты знала?
     - Я знала, что должно произойти что-то ужасное.
     -  Ерунда. Ничего тут плохого  нет.  А вот еще, Мейбл. "Стилл и Бэрдетт
обнаружили,  что  самец  крысы,  который  до  тех  пор  не  способен  был  к
оплодотворению, получая ежедневную ничтожную дозу маточного желе, много  раз
потом становился отцом".
     -  Алберт,  -  воскликнула  она, - это вещество  слишком сильное, чтобы
давать его ребенку! Мне это совсем не нравится.
     - Чепуха, Мейбл.
     - Тогда скажи мне, почему они  испытывают желе только на крысах? Почему
ни  один  известный ученый сам его  не попробовал? Они  слишком  умные,  вот
почему. Ты думаешь,  доктор Бэнтинг рискнул  бы своим драгоценным здоровьем?
Ну уж нет, только не он.
     -  Желе  давали  и  людям,  Мейбл. Здесь  есть  об  этом  целая статья.
Послушай...
     Он перевернул страницу и снова начал читать: - "В  Мексике, в 1953 году
группа  квалифицированных врачей  начала прописывать мизерные дозы маточного
желе  больным  с  такими  заболеваниями, как  церебральный  неврит,  артрит,
диабет,   самоотравление  организма  табаком,   импотенция,  астма,  круп  и
подагра...  Существует  множество   свидетельств...   У  одного   известного
биржевого  маклера  из Мехико  развился  особенно  трудный  случай псориаза.
Человек  сделался  физически неприятен. Клиенты  стали  избегать  его. Стало
страдать его дело. В отчаянии он обратился к маточному желе - по одной капле
с  каждым  приемом  пищи,  и,  оп-ля-ля!  -  через две недели он  вылечился.
Официант кафе  "Хена", также из Мехико, сообщил, что его отец после принятия
мизерных доз этого чудесного вещества в виде капсул в возрасте девяноста лет
зачал здорового  мальчика. Некоему антрепренеру из  Акапулько, занимающемуся
боем быков, попалось вялое на вид животное. Он ввел ему один грамм маточного
желе (это чрезмерная доза) незадолго до того, как того вывели на арену.  Бык
стал таким  проворным  и свирепым, что быстро справился с  двумя пикадорами,
тремя лошадьми, одним матодором и наконец..."
     -  Слышишь?  -  произнесла миссис  Тейлор,  перебивая его.  -  Кажется,
ребенок плачет.
     Алберт оторвался  от чтения. Из  спальни  наверху  и  правда  доносился
громкий плач.
     - Должно быть, она проголодалась, - сказал он.
     Мейбл посмотрела на часы.
     - Боже мой! -  вскричала  она,  вскакивая, -  Мы же  пропустили  время.
Быстро приготовь смесь, Алберт, а я принесу девочку сюда. Однако поторопись!
Не хочу, чтобы она ждала.
     Спустя полминуты миссис Тейлор вернулась с  кричащим ребенком на руках.
Она нервно суетилась, не успев привыкнуть к безостановочным воплям здорового
ребенка, когда тот хочет есть.
     - Быстрее же, Алберт, - кричала она,  усаживаясь в  кресло и  устраивая
ребенка на коленях. - Прошу тебя, быстрее!
     Алберт вернулся из кухни и протянул ей бутылку с теплым молоком.
     - Все в порядке, - сказал он. - Можешь не пробовать.
     Она  приподняла  голову  ребенка и  вставила  соску  в широко раскрытый
кричащий  рот.  Ребенок  принялся сосать.  Плач  прекратился. Миссис  Тейлор
вздохнула с облегчением.
     - О Алберт, ну разве она не прелесть?
     - Да она у нас лучше всех, Мейбл, и все благодаря маточному желе.
     - Послушай, дорогой,  я больше ни слова не хочу слышать об этом  гадком
веществе. Оно меня пугает до смерти.
     - Ты очень ошибаешься, - сказал он.
     - Посмотрим.
     Ребенок продолжал жадно сосать.
     - Я так надеюсь, что она опять все до конца выпьет, Алберт.
     - Я уверен в этом, - сказал он.
     И через несколько минут молоко было допито до конца.
     - Вот и умница!  -  воскликнула миссис Тейлор и  осторожненько потянула
соску. Ребенок это почувствовал и стал сосать  энергичнее,  пытаясь удержать
бутылку. Женщина легонько дернула, и соска выскочила изо рта девочки.
     - Уа! Уа! Уа! Уа! Уа! - закричал ребенок.
     - Опять она за свое, - сказала миссис Тейлор.
     Прижав  девочку  к плечу, она  стала похлопывать  ее по  спине. Ребенок
дважды срыгнул.
     - Ну вот, моя дорогая, теперь тебе будет хорошо.
     На несколько секунд плач прекратился. Потом возобновился опять.
     - Пусть она срыгнет еще  раз,  - сказал Алберт.  -  Она  слишком быстро
пила.
     Мейбл снова  подняла  девочку на плечо  и  стала  поглаживать по спине.
Потом положила ее  себе на  колени лицом вниз. Затем  посадила  себе на одно
колено. Но девочка больше не срыгивала, и  плач с  каждой минутой становился
все громче и настойчивее.
     - Это полезно для легких, - сказал Алберт Тейлор, усмехаясь. - Так  они
тренируют свои легкие, Мейбл, ты ведь знаешь?
     -  Ну, полно, не  плачь, -  приговаривала  жена, покрывая  лицо девочки
поцелуями.
     В течение пяти минут крик ни на мгновение не прекращался.
     - Перемени ей пеленки, - сказал Алберт. - Они мокрые...
     Он принес  из кухни чистые  пеленки. Миссис  Тейлор сняла с девочки то,
что на ней было, и надела все чистое.
     Однако ничего не изменилось.
     - Уа! Уа! Уа! Уа! Уа! - вопила девочка.
     - Ты ее случайно булавкой не уколола, Мейбл?
     - Ты в своем уме? - рассердилась та, прощупав на всякий случай пеленку.
     Родители  сидели друг  против  друга в креслах,  нервно  улыбаясь.  Они
глядели  на  ребенка, лежавшего у  матери на  коленях, и  ждали,  когда  тот
утомится и перестанет кричать.
     - Знаешь, что? - наконец произнес Алберт Тейлор.
     - Что?
     - Честное слово, она  не наелась. Клянусь, еще хочет  глоток.  Может, я
принесу ей добавку?
     - Думаю, нам не следует этого делать, Алберт.
     - Да  ей же лучше  станет,  - сказал он, поднимаясь с кресла. - Пойду и
подогрею еще немного.
     Он отправился  на кухню, и когда спустя несколько минут вернулся, в его
руке была полная бутылка молока.
     - Я приготовил двойную порцию, - объявил он. - Восемь  унций. На всякий
случай.
     - Алберт! Ты с  ума сошел? Ты что, не знаешь, что перекармливать так же
плохо, как недокармливать?
     - А ты  не  давай ей все,  Мейбл.  В любую  минуту можешь остановиться.
Начинай, - сказал он, встав рядом. - Пусть девочка поест еще чуть-чуть.
     Миссис Тейлор провела кончиком соски по верхней губе ребенка. Маленький
ротик  точно  капканом  захватил  резиновый сосок,  - и в  комнате наступила
тишина.  Тельце ребенка  расслабилось, и  как только девочка принялась пить,
выражение полнейшего счастья появилось на ее лице.
     - Ну вот, Мейбл! Что я тебе говорил?
     Жена молчала.
     - Она голодная, вот и все. Посмотри, как сосет.
     Миссис  Тейлор  следила  за  уровнем   молока  в  бутылке.  Оно  быстро
уменьшалось, и скоро исчезли три или четыре унции из восьми.
     - Все, - проговорила она. - Теперь хватит.
     - Отрывать соску нельзя, Мейбл.
     - Нет, дорогой, я должна...
     - Да не волнуйся ты и дай ей поесть как следует.
     - Но Алберт...
     - Она проголодалась, разве ты не видишь? Давай, красавица, - сказал он.
- Допивай все без остатка.
     - Мне  это  не  нравится, Алберт, -  сказала  его  жена, но  не  отняла
бутылку.
     - Она наверстывает упущенное, Мейбл...
     Через  пять минут  бутылка  была пуста. Миссис  Тейлор  медленно отняла
соску, и на этот раз ребенок не  возражал и не издал ни  единого звука. Дочь
мирно лежала у матери  на коленях,  глаза ее  довольно  светились, ротик был
приоткрыт, губы перепачканы молоком.
     - Целых двенадцать унций, Мейбл! - сказал Алберт  Тейлор. - В  три раза
больше обычного! Разве не удивительно?
     Женщина  смотрела  на  ребенка.  Губы  ее  сжались,  на  лице  медленно
появлялось прежнее выражение обеспокоенности.
     - Да что с тобой? - спросил Алберт. -  Что ты так  волнуешься? Было  бы
смешно,  если  бы для того,  чтобы поправиться,  ей хватило каких-то  жалких
четырех унций.
     - Иди сюда, Алберт, - сказала жена.
     - Что?
     - Я сказала, иди сюда.
     Он подошел к ней.
     - Посмотри внимательно и скажи, не замечаешь ли ты чего-нибудь.
     Он внимательно посмотрел на ребенка.
     - Похоже, она стала больше, Мейбл, если ты это имеешь в виду.  Больше и
полнее.
     - Подержи-ка ее, - потребовала жена. - На же, возьми.
     Он наклонился и поднял ребенка с колен матери.
     - Боже мой! - воскликнул он. - Да она весит целую тонну!
     - Вот именно.
     - Разве  это не замечательно!  - сияя от удовольствия, воскликнул он. -
Значит, она совсем поправилась!
     - Вот это-то меня и пугает, Алберт. Слишком уж быстро.
     - Ерунда.
     - Это все твое мерзкое маточное желе, - сказала Мейбл. - Ненавижу его.
     - Ничего в нем нет мерзкого, - с возмущением проговорил муж.
     -  Не будь  же  глупцом,  Алберт!  Ты думаешь, нормально, когда ребенок
прибавляет в весе так стремительно?
     -  Тебе ничем не угодить! - вскричал он. - Тебя до смерти пугает, когда
она худеет, а  теперь ты перепугалась, потому  что она прибавляет в весе! Да
что с тобой, Мейбл?
     Жена поднялась с кресла с ребенком на руках и направилась к двери.
     - Могу сказать только одно, - бросила она, - хорошо еще, что я здесь  и
слежу за тем, чтобы ты ей больше его не давал, вот что я тебе скажу.
     Она  вышла.  Алберт  смотрел  жене вслед.  Она  пересекла холл  и стала
подниматься по лестнице. На третьей или четвертой  ступеньке она  неожиданно
остановилась и несколько секунд стояла совершенно неподвижно, точно вспомнив
что-то.  Потом  повернулась,  довольно быстро  сошла вниз  и возвратилась  в
комнату.
     - Алберт, - сказала Мейбл.
     - Да?
     - Я полагаю, в последней бутылке не было маточного желе?
     - Не понимаю, почему ты должна так полагать.
     - Алберт!
     - В чем дело? - спросил он тихо и невинно.
     - Да как ты посмел! - вскричала она.
     На  бородатом   лице   Алберта  Тейлора  появилось   выражение  боли  и
озадаченности.
     -  По-моему,  ты должна  была  радоваться,  что ей  досталась  еще одна
большая  порция  желе,  -  сказал  он.  -   Честное   слово.  А  эта  порция
действительно большая, Мейбл, можешь мне поверить.
     Стоя в дверях, мать прижимала к себе спящего ребенка и смотрела на мужа
широко  раскрытыми глазами.  Она вся напряглась  от  ярости,  лицо  ее  было
бледнее, чем обычно, губы еще крепче сжались.
     -  Запомни мои  слова,  -  говорил Алберт, - у тебя  скоро будет  едок,
который возьмет  первый приз в стране на любом конкурсе младенцев. Почему бы
нам не взвесить  ее сейчас же  и не узнать, сколько она уже весит?  Принести
весы, Мейбл?
     Мейбл  подошла к  столу,  стоявшему  посреди  комнаты, положила на него
ребенка и стала раздевать его.
     - Да! - резко ответила она. - Неси весы!
     В сторону полетели халатик и  ночная рубашка. Потом она сняла с девочки
пеленки, отбросила их прочь, и теперь девочка лежала голой.
     - Ты только посмотри на нее, Мейбл! - воскликнул муж. - Это же чудесно!
Она круглая, точно щенок!
     И действительно, ребенок поразительно прибавил в  весе.  Худая,  впалая
грудь  с торчащими ребрами стала полной  и  круглой, как  бочка,  а  животик
выдавался вперед. Странно, впрочем, но руки и ноги не увеличились в размерах
в той же пропорции. Оставаясь по-прежнему короткими и костлявыми, они, точно
палки, выступали из толстого тела.
     -  Смотри! - сказал Алберт. - У нее на животе даже волосики  появились,
чтобы было теплее!
     Он протянул руку и  уже  собрался  было провести кончиками  пальцев  по
шелковистым желтовато-коричневым волоскам на животе ребенка.
     - Не смей до нее дотрагиваться! - вскричала жена.
     Она  повернулась  к  нему  лицом  и сделалась  похожей  на  воинственно
настроенную птицу. Шея  у нее вытянулась,  будто  она  собралась налететь на
него и выклевать ему глаза.
     - Погоди-ка минутку, - сказал Алберт, отступая.
     - Ты сошел с ума! - кричала жена.
     -  Погоди-ка одну только минутку,  Мейбл,  прошу тебя. Если  ты все еще
думаешь, что это вещество опасно... Ты ведь так думаешь, правда? Ну, хорошо.
Теперь слушай внимательно. Я докажу тебе раз и навсегда, Мейбл, что маточное
желе абсолютно  безвредно для человека,  даже  в  больших  дозах.  Например,
почему,  по-твоему,  мы  собрали только половину  обычного  количества  меда
прошлым летом? Скажи мне.
     Отступая,  он  остановился  от нее в трех-четырех шагах,  где,  похоже,
чувствовал себя в безопасности.
     -  А собрали  мы только половину обычного количества меда прошлым летом
потому, - медленно произнес он, понизив голос, - что сотню  ульев я  перевел
на производство маточного желе.
     - Что?
     - Вот-вот, - прошептал он. - Я так и знал, что тебя это удивит. И с тех
пор я только этим и занимался прямо у тебя под носом.
     Его  маленькие  глазки заблестели, а в  уголках  рта показалась лукавая
улыбка.
     - И почему я так поступал, ты ни за  что не догадаешься, - сказал он. -
Я  боялся  до  сих  пор говорить  тебе,  потому  что думал,  что...  как  бы
сказать... это смутит тебя, что ли.
     Он умолк.  Стиснув пальцы  на уровне  груди, он потирал  одну  ладонь о
другую.
     -  Помнишь статью из журнала, которую  я  читал? Насчет крысы? Там было
написано: "Стилл и Бэрдетт обнаружили, что  самец крысы, который до тех  пор
не  способен  был  к  оплодотворению..."  - Он  замялся  в  нерешительности,
расплываясь в улыбке, обнажившей зубы. - Понимаешь, о чем я, Мейбл?
     Она стояла не шелохнувшись, глядя ему прямо в лицо.
     - Только я прочитал первое предложение, Мейбл, как выскочил из кресла и
сказал самому себе: если это действует на какую-то паршивую крысу, то почему
это не может подействовать на Алберта Тейлора?
     Он снова умолк. Вытянув  шею и повернувшись к ней, он ждал,  что скажет
жена. Но она ничего не сказала.
     - И вот еще что, - продолжал  он.  - Я стал чувствовать  себя  чудесно,
Мейбл,  совершенно  иначе,  чем  прежде,  причем  настолько,  что  продолжал
принимать  желе  даже  после  того,  как ты объявила  радостное  известие. В
последний год я поглощал его ведрами.
     Ее глаза, в которых застыла тревога, внимательно скользнули по его лицу
и шее. На его шее вообще не было видно кожи, даже под ушами. Вся она, вплоть
до   воротника   рубашки,   покрылась  короткими   шелковистыми   волосиками
желтовато-черного цвета.
     - Имей  в виду, - сказал он, отворачиваясь от жены и с любовью глядя на
ребенка, - на младенце все гораздо  лучше скажется, чем на взрослом человеке
вроде меня. Только посмотри на дочь, и ты сама в этом убедишься. Разве ты не
согласна?
     Мать медленно  перевела взгляд  на  ребенка. Девочка была в  коме;  она
лежала  голая на  столе,  толстая и  белая,  точно гигантская  детка  пчелы,
которая  приближается к финалу своей личиночной жизни и вот-вот явится в мир
с оформившейся мандибулой {верхняя челюсть насекомого} и крылышками.
     - Быстрее  закутывай  ее, Мейбл,  -  сказал Алберт.  -  Наша  маленькая
маточка не должна простудиться.


        ДЖОРДЖ-ГОРЕМЫКА

     Ни в коей  мере  не желая бахвалиться, все  же  скажу, что  имею  право
считать себя во многих отношениях человеком вполне развитым и сложившимся. Я
много путешествовал. Я изрядно начитан. Я говорю по-гречески и  по-латыни. Я
увлекаюсь  наукой.  Я терпимо  отношусь  к  умеренно  либеральному увлечению
политикой  другими.  Я  составил  томик  заметок  по  эволюции  мадригала  в
пятнадцатом веке. Я был свидетелем большого числа смертей, постигших людей в
их собственных  постелях, и, кроме того,  я оказал влияние, или,  во  всяком
случае, надеюсь, что оказал, на жизни весьма значительного количества других
людей словами, произнесенными с кафедры.
     И однако, несмотря на все это, я должен признаться, что никогда в своей
жизни -  как  бы это  выразиться?  - никогда не  имел  ничего сколько-нибудь
общего с женщинами.
     Если быть до конца откровенным,  я даже пальцем ни к  одной из  них  не
притрагивался вплоть до того дня три недели назад, разве что  помогал взойти
на   ступеньку  или  еще  что-нибудь  в   таком  духе,  как  того  требовали
обстоятельства. Но даже  в  этих случаях я всегда  старался  касаться только
плеча, или пояса,  или какого-нибудь  другого места, где  кожа прикрыта, ибо
чего я всегда терпеть  не  мог, так  это  физического  контакта моей кожи  и
женской. Касание  кожи о кожу, то  есть моей  кожи  о кожу женщины,  будь то
нога,  шея,  лицо,  рука  или просто палец, настолько  неприятно мне, что  я
неизменно приветствовал даму, крепко сцепив руки за спиной, лишь бы обойтись
без неизбежного рукопожатия.
     Скажу больше. Любой вид физического контакта с ними, даже когда кожа не
обнажена, способен взволновать меня необыкновенно. Если женщина стоит близко
от меня в очереди, так что наши тела  соприкасаются, или втискивается  рядом
со мной на сиденье в автобусе,  бедро к бедру, бок к боку, мои щеки начинают
безумно пылать, а на макушке выступают капельки пота.
     Такое состояние нормально для школьника, только что  достигшего половой
зрелости.  Для него это способ, с  помощью какового мать-природа нажимает на
тормоза и сдерживает юношу, покуда он не повзрослеет  настолько, чтобы вести
себя, как настоящий джентльмен. Это я одобряю.
     Но совершенно непонятно, почему я, в зрелом солидном возрасте  тридцати
одного года, должен страдать подобным же образом. Я слишком хорошо воспитан,
чтобы  противиться искушению,  и  уж точно не  предрасположен к  примитивным
страстям.
     Кабы я хоть чуточку стыдился  моей собственной внешности, тогда бы это,
возможно,  все объясняло. Но  нет  же. Напротив, хотя я и сам  такое говорю,
судьба  была  весьма  благосклонна  ко  мне  в  этом  отношении.  С  ногами,
затянутыми в  чулки, я имею ровно пять с половиной футов роста, а мои плечи,
хотя и несколько покатые от шеи, пребывают в приятном равновесии со стройной
фигурой.  (Лично я  всегда  считал, что  покатость плеч придает  не чересчур
высокому мужчине изысканный  и, так сказать, эстетический вид, вы согласны?)
Черты  лица  у  меня правильные, зубы  в прекрасном состоянии (только  самую
малость торчат в верхней челюсти), а волосы - необычайно блестящие, рыжие  -
густо покрывают  мой  череп.  Бог  свидетель,  я  встречал мужчин, настоящих
карликов  по сравнению  со  мной,  которые  в  отношении  с прекрасным полом
обнаруживали  удивительную  самоуверенность. И как я им завидовал! Как же  я
мечтал вести  себя  так,  чтобы  и самому участвовать  в приятных  ритуалах,
которые,  как  я видел, постоянно имеют место между  мужчинами и  женщинами.
Скажем, касание рук, легкий поцелуй в щеку, взятие под  руку,  прикосновение
колена  к  колену  или  ноги  к  ноге  под  обеденным  столом  и особенно  -
безудержное  порывистое  объятие,  когда  двое  сходятся   посреди   комнаты
потанцевать.
     Но все это было не для меня. Увы, я принужден был избегать всего этого.
А это, друзья мои, легче сказать,  чем сделать, пусть я и скромный священник
из небольшого сельского уголка, далекого от соблазнов большого города.
     Моя паства, как вы догадываетесь, включала в себя по большей части дам.
В приходе их были десятки, и самое печальное, что по меньшей мере шестьдесят
процентов из них были  старыми  девами, на  которых священные  узы  брака не
распространили благосклонного воздействия.
     Меня это, скажу вам, ужасно нервировало.
     Можно было бы подумать, что при тщательном воспитании, которое дала мне
мать,  я  мог  бы  просто-напросто перешагнуть через  все стеснения,  и, без
сомнения,  так  бы  и сделал,  проживи  она подольше,  чтобы  закончить  мое
образование. Но, увы, она была убита, когда я был еще очень молод.
     Моя мать  была прекрасной  женщиной.  На запястьях  она носила огромные
браслеты, по  пять-шесть одновременно, и с них свешивались всякие штучки, и,
когда она двигалась, они  звенели,  стукаясь друг о дружку. Неважно, где она
находилась, -  ее всегда можно было найти,  прислушавшись  к звенящему звуку
этих браслетов. Они звучали лучше, чем колокольчик у  коровы.  А  по вечерам
она обыкновенно сидела на диване в своих черных брюках, поджав под себя ноги
и бесконечно куря сигареты в длинном черном мундштуке. А я ползал по полу  и
смотрел на нее.
     - Хочешь попробовать мое мартини, Джордж? - спрашивала она.
     - Прекрати, Клэр, - вмешивался мой отец. - Будь  осторожна, иначе можно
приостановить рост ребенка.
     - Ну же, возьми, - говорила она. - Не бойся. Выпей.
     Я всегда делал то, что говорила мне моя мать.
     -  Достаточно,  - говорил мой отец. - Он только должен узнать, какой  у
мартини вкус, и все.
     - Прошу  тебя,  не вмешивайся,  Борис. Это  очень важно для правильного
воспитания. Моя мать  придерживалась теории, согласно  которой ничего нельзя
держать от ребенка в секрете. Показывайте ему все. Пусть он все попробует.
     - Я не допущу, чтобы мой мальчик обменивался шепотом грязными секретами
с другими детьми и  вынужден был догадываться о том и об этом просто потому,
что никто ему ничего не рассказал.
     Рассказывайте ему все, и пусть он слушает.
     - Поди сюда, Джордж, и я расскажу тебе все, что нужно знать о Боге.
     Она  никогда  не  читала  мне  сказки  перед  сном;  вместо  этого  она
чего-нибудь рассказывала. И каждый вечер что-то новое.
     - Поди сюда, Джордж, я расскажу тебе о Магомете.
     Она усаживалась  на диван, поджав под  себя ноги,  и  этак томно манила
меня рукой,  сжимавшей длинный черный мундштук, и при этом браслеты начинали
звенеть.
     -  Если  тебе  придется   выбирать  какое-то  религиозное  учение,   то
магометанство  ничуть  не  хуже других. Оно целиком основывается на здоровом
образе жизни. У тебя может быть много жен, и тебе нельзя курить и пить.
     - А почему нельзя курить и пить, мамочка?
     - Потому что если у тебя  много жен, ты должен быть здоров  и сохранять
мужскую силу.
     - Что значит сохранять мужскую силу?
     -  Об этом я  тебе завтра расскажу, моя радость. Давай закончим сначала
одну тему. Еще о магометанстве можно сказать, что от  него никогда не бывает
запоров.
     -  Ты  уж  скажешь,  Клэр,  -  говорил мой  отец, отрываясь от книги. -
Придерживайся фактов.
     - Мой дорогой Борис,  ты  в этом ничего не смыслишь. Однако, если бы ты
попробовал  каждый день  утром, днем и вечером  нагибаться  и  касаться лбом
земли, встав лицом в сторону Мекки, у тебя бы и у самого было меньше проблем
в этом смысле.
     Я любил  слушать  ее, хотя и понимал только  половину из того, что  она
говорила.  Она  действительно   открывала  мне   секреты,   а  ничего  более
интересного и быть не может.
     - Поди сюда,  Джордж, я тебе  в  подробностях расскажу, как  твой  отец
зарабатывает деньги.
     - Послушай, Клэр, хватит уже.
     - Чушь, дорогой. Почему нужно держать это от ребенка в секрете? Он лишь
вообразит себе что-нибудь несравненно худшее.
     Мне было ровно десять лет, когда она стала  читать мне подробные лекции
по  вопросам пола.  Это  был  самый  большой  секрет из  всех и потому самый
увлекательный.
     - Поди сюда, Джордж, я расскажу тебе, как ты появился на свет, с самого
начала.
     Я увидел, как мой отец незаметно поднял глаза и широко раскрыл рот, что
он делал, когда собирался сказать нечто важное, однако моя мать уже сверлила
его  своими  сверкающими  глазами,  и  он  медленно  вернулся  к чтению,  не
произнеся ни звука.
     - Твой бедный папочка смущен, - сказала она и тайком мне улыбнулась той
улыбкой, которой не улыбалась  больше никому, только  мне,  - когда медленно
поднимается  лишь один  уголок рта,  покуда не  образуется длинная  чудесная
складка, тянущаяся до самого глаза, и получается что-то вроде подмигивания.
     -  Смущение, моя радость, это то, что я не  хочу, чтобы ты когда-нибудь
испытывал. И не думай, будто твой папочка смущен только из-за тебя.
     Мой отец заерзал в кресле.
     - Да он смущается, даже когда остается наедине со мной, своей женой.
     - Почему? - спросил я.
     Тут мой отец поднялся и тихо  вышел из комнаты. Думаю,  примерно спустя
неделю  после этого моя мать была убита.  Может,  это  случилось и несколько
позднее - через десять дней или через две  недели, точно не знаю. Знаю лишь,
что  мы приближались  к  концу  этой, заслуживающей особого  внимания  серии
бесед,  когда это  произошло;  и  поскольку  я и сам оказался  вовлеченным в
короткую цепь событий, приведших  к смерти, то помню  каждую подробность той
странной ночи так же четко, как будто это случилось вчера. Я могу воссоздать
ту  ночь в памяти  в  любое  время,  когда пожелаю,  и пропустить  ее  перед
глазами,  как кинофильм;  и этот фильм всегда  один  и  тот  же.  Он  всегда
кончается точно в одном месте, не раньше и не позже, и всегда начинается так
же неожиданно -  экран затемнен,  и голос матери откуда-то сверху произносит
мое имя:
     - Джордж! Проснись, Джордж, проснись!
     А потом яркий электрический свет слепит мне глаза, и откуда-то издалека
голос продолжает меня звать:
     -  Джордж,  вставай,  вылезай  из  постели  и  надевай  халат!  Быстро!
Спускайся вниз. Я хочу, чтобы ты кое-что увидел. Ну же, мальчик мой. Скорее!
И надень тапки. Мы выходим из дома.
     - Выходим из дома?
     - Не спорь со мной, Джордж. Делай, что тебе говорят.
     Я  так  хочу спать, что с  трудом передвигаюсь, однако  моя мать крепко
берет меня  за руку, ведет вниз, и через парадную дверь  мы выходим в  ночь,
где холодный воздух точно мокрой губкой смачивает мое  лицо. Я шире открываю
глаза и вижу лужайку, искрящуюся инеем, и кедр с огромными лапами, чернеющий
на фоне тонкого маленького месяца. А над головой - множество звезд, усеявших
небосвод.
     Мы  спешим  через  лужайку,  моя мать и  я,  ее  браслеты  звенят,  как
безумные, а я, чтобы поспеть за ней, семеню ногами. Я чувствую, как покрытая
инеем трава неслышно хрустит под ногами.
     -  У  Жозефины  начались   роды,  -  говорит  моя  мать.  -  Прекрасная
возможность увидеть весь процесс.
     Когда  мы подходим к  гаражу, там горит свет.  Мы входим внутрь.  Моего
отца  там  нет, как  нет и машины, и помещение выглядит огромным и  голым, а
сквозь  подошвы домашних  тапочек  бетонный  пол кажется  ледяным.  Жозефина
полулежит на куче  соломы в низкой, огороженной  проволокой клетке в дальнем
углу  помещения. Это крупная голубая  крольчиха с розовыми глазками, которые
подозрительно  глядят  на нас,  когда  мы входим.  Ее  муж,  которого  зовут
Наполеон, находится в другой клетке в противоположном углу, и я вижу, как он
стоит на задних лапах и нетерпеливо скребет сетку.
     - Смотри!  - кричит моя мать. - У нее как раз  сейчас  будет первый! Он
уже почти вышел!
     Мы  подкрадываемся поближе к  Жозефине, и  я сажусь на корточки рядом с
сеткой, упершись  лицом  прямо  в  проволоку. Я  в  восхищении.  Один кролик
выходит из  другого. Это чудесно и довольно красиво. А  происходит все очень
быстро.
     - Смотри, как он выходит, аккуратно упакованный в целлофановый мешочек!
- говорит моя мать.  - А посмотри, как она  о нем заботится! У бедняжки  нет
полотенца для лица, а  если бы и было, она не смогла бы держать его в лапах,
поэтому она просто облизывает его языком.
     Взглянув в нашу  сторону, крольчиха  тревожно  закатывает  свои розовые
глазки, и следующее, что я вижу, это как она передвигается  по соломе, чтобы
устроиться между нами и маленьким.
     -  Подойди  с  другой   стороны,  -  говорит  моя   мать.   -  Глупышка
передвинулась. Наверное, она хочет спрятать от нас свое дитя.
     Мы подходим с другой стороны клетки. Крольчиха провожает нас глазами. В
двух  шагах  от  нас  самец  как безумный  скачет вверх-вниз,  вцепившись  в
проволоку.
     - А чего это Наполеон так нервничает? - спрашиваю я.
     -  Не  знаю,  дорогой.  Да ты  не  обращай на  него внимания. Смотри на
Жозефину. Думаю, скоро у  нее появится еще  один. Посмотри,  как бережно она
моет этого маленького! Она обращается с ним,  как женщина со своим ребенком!
И я когда-то почти то же самое проделывала с тобой, вот смешно, правда?
     Крупная  голубая самка по-прежнему  наблюдает за нами.  Оттолкнув  дитя
носом,  она медленно перемещается,  чтобы снова  заслонить его от нас. Затем
продолжает облизывать его и чистить.
     - Разве не замечательно, что всякая мать инстинктивно чувствует, что ей
нужно делать? - говорит моя  мама. - Ты  только представь себе, моя радость,
что детеныш  -  это  ты, а  Жозефина -  это я... Погоди-ка, иди сюда, отсюда
лучше видно.
     Мы  осторожно обошли  вокруг  клетки,  не отрывая  глаз  от  маленького
кролика.
     - Смотри, как  она его ласкает и целует! Видишь? Она  буквально  целует
его, правда? Точно так же, как и я целую тебя!
     Я  тянусь  поближе  к  клетке.  Такой  способ  целоваться  мне  кажется
странноватым.
     - Смотри! - кричу я. - Да ведь она его ест!
     И точно, голова маленького кролика быстро исчезает во рту матери.
     - Мама! Быстрее!
     Но  не успел стихнуть мой крик, как маленькое розовое  тельце полностью
исчезло в горле крольчихи.
     Я сразу оборачиваюсь,  и следующее, что помню - я  смотрю прямо в  лицо
моей матери, оно меньше  чем  в шести  дюймах над моим, и мать,  несомненно,
пытается что-то сказать, а может, слишком изумлена, чтобы что-то говорить...
Все, что я вижу,  это рот, огромный красный рот, раскрывающийся  все шире  и
шире, покуда он не становится круглым зияющим отверстием с черной серединой,
и  я  снова  кричу,  и  уже  не  могу  остановиться. Потом  мать  неожиданно
протягивает руки, и я чувствую, как ее кожа  касается моей, длинные холодные
пальцы обхватывают мои кулачки, я резко вырываюсь  и,  ничего перед собой не
видя, выбегаю в ночь. Я мчусь по подъездной аллее,  выскакиваю за ворота, и,
хотя я все время кричу, слышно, как звон браслетов настигает меня в темноте.
Этот  звон становится все громче и  громче  по  мере  того, как мы бежим  по
длинному  склону холма, а потом по мосту, ведущему к главной  дороге, где со
скоростью шестьдесят миль в час мчатся автомобили с ярко горящими фарами.
     Потом  где-то  позади я слышу  визг  автомобильных  шин,  тормозящих по
дорожному покрытию. Наступает тишина, и вдруг до  меня доходит, что браслеты
у меня за спиной больше не звенят.
     Бедная мама.
     Если бы только она могла пожить еще немного.
     Я допускаю, что она меня страшно перепугала этими своими кроликами,  но
то была не ее вина, да к тому же между нами всегда происходили странности. Я
научился рассматривать их как своего рода воспитательный процесс, приносящий
мне  больше пользы,  нежели вреда.  Но  если  бы она  прожила  дольше,  дабы
завершить мое  воспитание, я уверен, что никогда  бы не  имел тех проблем, о
которых я вам рассказывал несколько минут назад.
     Теперь  мне хотелось бы  к  ним  вернуться.  Вообще-то  я не  собирался
затевать весь  этот разговор о своей матери. К тому, о чем я начал говорить,
она никакого отношения не имеет. Больше не скажу о ней ни слова.
     Я говорил  вам  о старых  девах в моем приходе.  Мерзко  звучит "старая
дева",  правда?  Будто  речь  идет  либо  о  волокнистой  старой  курице  со
сморщенным клювом, либо об огромном  вульгарном  чудовище, которое без конца
кричит и расхаживает  по дому в рейтузах для верховой езды. Но не таковы мои
старые  девы.  Они  были опрятными,  здоровыми, стройными  дамами,  зачастую
высокообразованными  и состоятельными,  и  я уверен,  что  средний неженатый
мужчина был бы рад иметь их подле себя.
     Сперва,  приняв  должность  приходского священника, я  чувствовал  себя
весьма неплохо. Мое призвание  и облачение, в известной степени, разумеется,
защищали меня. В придачу я напустил на  себя  вид невозмутимого достоинства,
что,   по  моим  расчетам,   должно  было   отбивать  охоту   к  проявлениям
фамильярности. В  результате  в течение  нескольких месяцев я  смог свободно
передвигаться  среди  прихожан, и никто не позволял себе взять меня под руку
на  благотворительном  базаре или же коснуться своими пальцами моих пальцев,
передавая мне во время вечерней трапезы потирную чашу. Я был очень счастлив.
Я чувствовал себя лучше, чем чувствовал многие годы до этого.  Даже эта  моя
нервная привычка при  разговоре почесывать  мочку уха  указательным  пальцем
стала исчезать.
     Это было  то,  что  я называю  моим первым  периодом, и  он продолжался
приблизительно полгода. Потом возникли проблемы.
     Наверное, мне следовало  бы  знать, что  здоровый мужчина вроде меня не
может  бесконечно  избегать  вовлечения в  неприятности,  полагаясь лишь  на
соблюдение  приличной  дистанции  между  собой  и  дамами.  Так  не  бывает.
Результат получается прямо противоположный.
     Я видел,  как они  тайком посматривают в мою сторону во  время партии в
вист, как перешептываются друг  с дружкой, кивают головами, облизывают губы,
посасывают свои  сигареты,  строят  планы,  как  лучше подступиться,  притом
всегда шепотом... Иногда  до  меня доносились  обрывки их разговора:  "Какой
застенчивый...  немножко  нервный,  правда?..  слишком  уж  напряжен...  ему
недостает дружеского общения... да  он и сам не прочь раскрепоститься...  мы
должны научить его расслабляться". Минуло несколько недель, и постепенно они
принялись преследовать меня. Я чувствовал, что происходит, хотя поначалу они
ничем определенным себя не обнаруживали.
     То  был  мой второй  период.  Он длился почти  год  и  оказался  весьма
утомительным.   Но  это  был  рай   по  сравнению   с   третьим  периодом  и
заключительной фазой.
     Ибо теперь, вместо того  чтобы  вести  по  мне  спорадический  огонь из
укрытия, атакующие, презрев опасности, стали нападать со штыками  наперевес.
Это  было ужасно и вызывало страх. Ничто так не  лишает  мужчину присутствия
духа, как неожиданное нападение. Впрочем, я не трус. Я постою за себя против
любого человека моей  комплекции  при  любых обстоятельствах.  Однако  такой
натиск   -  теперь  я  в  этом  убежден  -  осуществлялся  большими  силами,
действующими как одно умело координируемое соединение.
     Первым   нарушителем   явилась  мисс  Элфинстоун,   высокая  женщина  с
бородавками. Я зашел к ней как-то днем  с просьбой  о пожертвовании на новые
мехи для  органа,  и  в  результате довольно милой беседы  в  библиотеке она
благосклонно протянула  мне  чек на две гинеи. Я  сказал  ей,  чтобы  она не
утруждала себя и не провожала меня до дверей, после чего вышел в холл, чтобы
надеть шляпу, и уже потянулся было за ней, как вдруг - она, должно быть, шла
за мной на  цыпочках, - вдруг совершенно неожиданно я почувствовал, что  она
взяла меня под руку своей голой рукой. Секунду спустя она сплела свои пальцы
с моими и принялась с силой пожимать мою ладонь, будто то был пульверизатор.
     - Вы и вправду такой преподобный,  каким всегда стараетесь  казаться? -
прошептала мисс Элфинстоун.
     Ну и дела!
     Могу лишь  вам  сказать,  что,  когда она взяла меня под руку,  у  меня
возникло  такое  чувство, будто кобра обвила мое  запястье.  Я  отпрыгнул  в
сторону, распахнул парадную дверь и, не оглядываясь, побежал по дорожке.
     Буквально на следующий день мы  проводили в деревне распродажу  дешевых
вещей на  благотворительном базаре  (опять же, чтобы собрать деньги на новые
мехи).  Процедура  заканчивалась,  я стоял  в  углу,  мирно  попивая  чай  и
посматривая на деревенских  жителей, толпившихся вокруг прилавков... И тут я
услышал  рядом  голос: "О  господи,  какой  же  у вас  голодный  взгляд!"  В
следующее  мгновение  длинное гибкое тело прильнуло  к моему  телу, а рука с
красными ногтями пыталась запихать в мой рот толстый кусок кокосового торта.
     - Мисс Прэттли! - вскричал я. - Умоляю вас!
     Однако  она уже  прижала меня к  стене, а с  чашкой в одной  руке  и  с
блюдцем  в другой я  был  бессилен  сопротивляться. Я почувствовал, как меня
всего бросило в пот, и если бы рот у меня не был забит тортом, который она в
него запихивала, то, честное слово, я бы закричал.
     Пренеприятное происшествие, но впереди меня ждали худшие испытания.
     Следующей  была мисс Анвин. Мисс  Анвин оказалась близкой приятельницей
мисс Элфинстоун  и  мисс Прэттли, и уже  этого, разумеется, было достаточно,
чтобы я проявлял крайнюю осмотрительность. И кто бы мог подумать, что именно
она,  мисс  Анвин,  тихая, кроткая  мышка, которая  всего лишь за  несколько
недель  перед тем преподнесла  мне новую  подушечку  для  коленопреклонения,
изящно  расшитую  своими  собственными руками, кто бы мог подумать,  что она
может позволить себе вольности по отношению к другому человеку? И когда  она
попросила  меня  сопроводить ее в склеп, чтобы я показал ей древнесаксонские
росписи, мне и  в голову не могло прийти, что тут таится какое-то коварство.
Но именно так и случилось.
     Я не намерен описывать тот инцидент  - для меня это слишком мучительно.
Да  и те, что последовали вслед за ним, были не  менее чудовищны. Едва ли не
каждый   день   с  тех  пор   имело  место  какое-нибудь  новое   проявление
бесчеловечного обращения  со мной. Нервы у меня  сдали. Иногда я попросту не
понимал,  что  со  мной.  На  свадьбе  юной  Глэдит  Питчер  я  стал  читать
заупокойную  службу.  Во время  крещения очередного ребенка  миссис Харрис я
уронил его в купель и неудачно  окунул. На шее у  меня снова появилась сыпь,
которой не  было больше двух лет  и за которую мне  неловко, и возобновилось
это раздражающее  почесывание мочки уха.  Даже  волосы стали вылезать у меня
вместе   с  зубьями  расчески.  Чем  резвее   я  отступал,  тем  резвее  они
преследовали  меня.  Таковы   женщины.  Ничто  их  так  не  возбуждает,  как
проявление в мужчине  скромности и застенчивости.  И они вдвойне настойчивы,
ежели  им удается  разглядеть  -  и здесь я  должен  сделать  самое  трудное
признание, - ежели им удается разглядеть, как они разглядели во мне,  тайный
проблеск желания, светящийся в глубине глаз.
     В действительности я был без ума от женщин.
     Да-да, знаю. Вам трудно в это поверить после всего, что я рассказал, но
это истинная  правда.  И поймите,  я  тревожился  только  тогда,  когда  они
касались меня  своими  пальцами  или  прижимались ко  мне своими  телами. На
безопасном  расстоянии  я  бы  часами  любовался ими  с  тем  необыкновенным
восторгом, который и вы, наверное, испытываете, когда любуетесь каким-нибудь
существом, не  смея до него  дотронуться,  -  спрутом, например, или длинной
ядовитой змеей. Я  любил смотреть на  гладкую белую руку, выскальзывающую из
рукава,  обнаженную, точно  очищенный  банан.  Я мог прийти в необыкновенное
волнение,  глядя  на девушку,  идущую  по  комнате  в  облегающем платье;  и
особенно  мне  нравился вид  сзади  пары  ног  на  высоких  каблуках - какая
пружинистость  за коленями,  притом  и сами  ноги упруги,  будто сделаны  из
прочного эластика,  натянутого едва ли не до предела, но не совсем.  Иногда,
сидя летним  днем возле  окна в гостиной леди Бердвелл, я поглядывал  поверх
чайной чашки в сторону плавательного бассейна, и непомерный трепет охватывал
меня при виде участка  кожи  на  загорелом  животе,  между верхней и  нижней
частями купальника.
     В том, что возникают такие мысли, ничего дурного нет. Все мужчины время
от времени дают им приют. У меня же они вызывали  ужасное чувство вины. Не я
ли, спрашивал я себя, несу невольную ответственность за бесстыдное поведение
этих дам? Не проблеск  ли  в  моих глазах (который я не могу контролировать)
постоянно  возбуждает  страсти  и  подстрекает  их?   Не  посылаю  ли  я  им
бессознательно  то, что известно как  зазывающий  сигнал, всякий  раз, когда
гляжу в их сторону?
     Или же такое жестокое поведение свойственно женской натуре?
     Я имел весьма ясное представление о том, каков ответ на этот вопрос, но
он был  недостаточно хорош для меня. Такая уж у меня совесть, что  ее трудно
успокоить догадками;  ей нужны  доказательства. Я обязан  был узнать,  кто в
данном случае является виновной стороной - я или они, и с таковым намерением
решил  провести  эксперимент собственного изобретения  с использованием крыс
Спеллинга.
     Примерно  за год до этого я имел кое-какие проблемы с  одним неприятным
мальчиком, певчим по имени Билли Спеллинг. Три воскресенья подряд этот юноша
приносил в церковь  двух белых крыс и пускал их гулять по полу во время моей
проповеди. В конце концов я конфисковал животных, отнес их домой и  поместил
в ящик в сарае, расположенном в нижней части сада. Кормил я их исключительно
из гуманных соображений, и в результате, но без какого-либо поощрения с моей
стороны, твари стали очень быстро размножаться. Из двух получилось  пять,  а
из пяти - двенадцать.
     Именно тогда я решил  использовать крыс в научных целях. Число  самок и
самцов было абсолютно одинаково,  по  шестеро тех и других, так  что условия
были идеальными.
     Сначала  я  развел их по  половому  признаку, поместив в две  отдельные
клетки,  и  оставил  в таком положении на целых три  недели.  Крыса - весьма
похотливое животное, и  любой зоолог вам скажет, что  для них  это чрезмерно
долгий  период  разлуки.  Я  бы  сказал,  что,  по грубому подсчету,  неделя
вынужденного  безбрачия  для  крысы  равна  приблизительно  году  такого  же
обхождения  с  человеком  вроде  мисс Элфинстоун  или мисс Прэттли;  как  вы
понимаете, я честно старался воспроизвести реальные условия.
     Когда  три недели  закончились,  я  взял объемистый  ящик, который  был
разделен  посередине  небольшой  перегородкой,  и  поместил  самок  в   одну
половину, а самцов - в другую. Перегородка состояла всего лишь из трех голых
проводов,  расположенных на расстоянии одного дюйма друг от друга, однако по
проводам шел мощный электрический ток.
     Чтобы  сообщить  процедуре  налет реальности,  я каждой  самке дал имя.
Самую крупную,  у которой к тому  же  были самые  длинные усы, я назвал мисс
Элфинстоун. Та, что с коротким  толстым  хвостом, стала  мисс Прэттли. Самая
маленькая из них - мисс Анвин... и так далее.  Самцами - всеми шестью -  был
я.
     Я  придвинул  стул и откинулся на нем, чтобы  понаблюдать, каков  будет
результат.
     Все крысы по природе подозрительны, и, когда я  поместил представителей
и того, и другого пола в ящик, разделенный только проволокой, ни одна из них
не пошевелилась.  Самцы  пристально смотрели на  самок  сквозь  перегородку.
Самки смотрели на них в ответ, ожидая, когда самцы двинутся вперед. Я видел,
что  обе  стороны  пребывают  в  возбужденном  напряжении.  Шевелились  усы,
дергались носы, и время  от времени чей-то  длинный хвост резко бил о  стену
ящика.
     Спустя  какое-то  время  первый  самец  отделился  от  своей  группы  и
осторожно двинулся к перегородке, прижавшись к земле.  Он коснулся проволоки
и был сразу же убит электрическим током. Остальные  одиннадцать крыс застыли
и не двигались.
     Последовал период,  продолжавшийся  девять с половиной минут, во  время
которого ни одна крыса не шевелилась, однако я обратил  внимание на то, что,
если все самцы смотрели на  мертвое  тело своего товарища,  глаза самок были
устремлены только на самцов.
     Неожиданно   мисс   Прэттли  с   коротким  хвостом   не   смогла  более
сдерживаться. Она бросилась вперед, ударилась о проволоку и упала замертво.
     Самцы еще ниже прижались  к земле и задумчиво  смотрели  на трупы возле
перегородки.  Самки,  казалось,  тоже  были  несколько  потрясены;  наступил
очередной период ожидания, притом ни одна из крыс не двигалась.
     Теперь мисс Анвин  начала обнаруживать  признаки нетерпения. Она внятно
фыркнула  и повела  подвижным  розовым  кончиком  носа,  потом  вдруг  стала
дергаться  вверх-вниз,  будто делала  выжимание в  упоре. Она оглянулась  на
своих четырех приятельниц и  высоко задрала  хвост, как бы говоря: "Я пошла,
девочки";  живо рванувшись  вперед,  она просунула голову сквозь проволоку и
была убита.
     Через  шестнадцать   минут  свой  первый  шаг  сделала  мисс  Фостер...
Настоящая мисс  Фостер разводила кошек  и недавно имела наглость повесить на
своем  доме на Хай-стрит вывеску  "Кошатник мисс Фостер".  Вследствие своего
долгого   общения  с  этими  существами  она,  похоже,   переняла  их  самые
отвратительные   качества,  и,  когда  она  оказывалась  близко  от  меня  в
какой-нибудь комнате, я ощущал слабый, но острый запах кошки, несмотря на то
что мисс Фостер курила папиросы. Она никогда не  умела особо  контролировать
свои  низменные  инстинкты, и потому я  с  некоторым  удовольствием наблюдал
теперь, как  глупо  покончила  с  собой  в  последнем отчаянном  движении  к
мужскому полу ее тезка.
     Следующей   была  некая  мисс  Монтгомери-Смит,  маленькая  решительная
женщина,  которая  как-то попыталась  заставить  меня  поверить,  будто  она
обручена с епископом. Крыса  с ее именем умерла, пытаясь проползти на животе
под  нижней проволокой, и должен сказать, что я счел это справедливым итогом
того, как мисс Монтгомери-Смит прожила свою жизнь.
     Пятой  была  мисс  Пламли,  хитрая особа,  которая  постоянно  опускала
адресованные  мне  записочки  в  мешок  для  сбора  денежных  пожертвований.
Буквально  в  прошлое  воскресенье  я  в  ризнице подсчитывал  деньги  после
утренней  службы и наткнулся  на одну  из записочек, спрятанную  в сложенной
купюре в  десять  шиллингов.  "Ваше  бедное горло  звучало хрипло  во  время
сегодняшней проповеди, - говорилось  в ней. -  Дозвольте  мне  принести  вам
настоенное  на вишне лекарство,  благотворно  действующее на органы  грудной
клетки,  моего собственного  изготовления, чтобы  облегчить  ваши страдания.
Юнис Пламли".
     Хвостатая  мисс  Пламли  неторопливо  подошла   к  проволоке,  понюхала
центральную жилу кончиком своего носа, но  приблизилась чересчур  близко,  в
результате по ее телу прошло двести сорок вольт переменного тока.
     Пять самцов не трогались с места, глядя, как свершаются убийства.
     С женской стороны теперь оставалась только мисс Элфинстоун.
     Целых полчаса ни она, ни  самцы  не двигались.  Наконец один из  самцов
слегка пошевелился,  шагнул было вперед, замялся в  нерешительности,  решил,
что лучше не рисковать, и снова принял прежнюю сидячую позу.
     Должно  быть, это  чрезвычайно  огорчило мисс  Элфинстоун,  ибо  она  с
горящими глазами ринулась вперед  и в затяжном прыжке полетела на проволоку.
Это  был  эффектный прыжок, и он ей почти удался, однако одна из  задних лап
задела  верхнюю  жилу,  и  самка   погибла,   составив  компанию   остальным
представительницам своего пола.
     Не могу сказать вам, сколько радости мне доставил этот простой и, пусть
я  и сам это говорю, довольно остроумный эксперимент. Одним ударом я  вскрыл
невероятно  сладострастный  характер женской натуры, которая ни перед чем не
остановится.  Пол,  к  которому   я  принадлежу,  был  реабилитирован,   моя
собственная  совесть  была  очищена  от  подозрений.  Вызывающие  неловкость
вспышки  вины,  отчего  я  постоянно  страдал,  вмиг  вылетели  в   окно.  Я
почувствовал себя очень сильным и уверенным от сознания, что я невиновен.
     В продолжение нескольких минут я забавлялся мыслью о том, что  можно бы
пропустить токи по черной железной изгороди, окружавшей мой сад,  а может, и
ворот хватило  бы. Тогда бы я смог удобно устроиться в кресле в библиотеке и
смотреть  в окно, как настоящие мисс Элфинстоун,  Прэттли и  Анвин бросаются
одна  за  другой вперед и сполна  расплачиваются  за преследование невинного
мужчины.
     Какие глупые мысли!
     Что я теперь действительно должен  сделать,  решил я, так это  возвести
вокруг  себя  нечто  вроде  невидимой  электрической  изгороди,  сооруженной
исключительно из моральных  устоев. За ними  я буду в  полной  безопасности,
тогда как враги один за другим будут набрасываться на проволоку.
     Начну с  того,  что выработаю в себе  грубую манеру  общения. Со  всеми
женщинами  я  буду  разговаривать  строго  и  воздержусь  от  того, чтобы им
улыбаться. Если кто-то из них попытается приблизиться ко мне, не отступлю ни
на  шаг. Я буду твердо занимать свою позицию, сурово смотреть на женщину, и,
если  она скажет что-то такое,  что покажется мне  неприличным,  я  резко ей
отвечу.
     Именно в таком  настроении я и  отправился на  следующий  день  к  леди
Бэрдвелл, которая собрала гостей поиграть в теннис.
     Сам я в теннис не играю, однако ее светлость любезно пригласила и меня,
чтобы я был среди гостей, если игра затянется за шесть часов. Я полагаю, она
считала,  что  присутствие священника  сообщит  собранию  некий настрой,  и,
вероятно, надеялась уговорить меня повторить то представление, которое я дал
в  прошлый  раз, когда я час с  четвертью сидел за роялем и развлекал гостей
подробным рассказом об эволюции мадригала в продолжение веков.
     Я  подъехал  к воротам  на велосипеде ровно  в шесть часов и покатил по
длинной дорожке к дому. Была первая неделя июня, и по обеим сторонам дорожки
во  множестве расцветали розовые и лиловые рододендроны. Я  чувствовал  себя
необыкновенно беспечно и бесстрашно. Эксперимент с крысами, который я провел
накануне, гарантировал, что меня никто не  захватит  врасплох. Я точно знал,
чего мне  следует ожидать, и  был  соответственно вооружен. Вокруг меня была
возведена своего рода изгородь.
     - А, добрый вечер, святой отец,  - воскликнула леди Бэрдвелл,  идя  мне
навстречу с протянутыми руками.
     Я стоял и смотрел ей прямо в глаза.
     - Как там Бэрдвелл? - фамильярно спросил я. - Все еще в городе?
     Вряд ли,  чтобы она  когда-либо  слышала, чтобы  о лорде  Бэрдвелле так
отзывался  тот,  кто никогда прежде  и  не  встречался  с  ним. Она замерла,
взглянула на меня подозрительно, но не знала, что и ответить.
     -  Пойду присяду,  если позволите,  -  сказал я и двинулся  мимо нее  к
террасе, где  человек десять гостей, удобно устроившись в  плетеных креслах,
потягивали  напитки. В основном это были женщины  - обычное сборище; на всех
белые теннисные  костюмы, и,  когда  я шел среди  них,  мне показалось,  что
скромное черное одеяние в данном случае  отмежевывает меня от них настолько,
насколько необходимо.
     Дамы приветствовали меня улыбками. Я кивнул им и  опустился в свободное
кресло, однако не стал улыбаться в ответ.
     - Пожалуй,  я  закончу  свою  историю  в другой  раз,  -  говорила мисс
Элфинстоун. - Не думаю, что священник одобрит ее.
     Она захихикала и лукаво на меня посмотрела.  Я знал, она  ждет, что и я
разражусь нервным смешком и произнесу свою обычную фразу насчет того,  какие
у меня широкие взгляды, -  но ничего  подобного  я  себе не позволил. Я лишь
приподнял   краешек   верхней   губы   настолько,   насколько   хватило  для
презрительной усмешки (я ее  отрепетировал  утром перед  зеркалом), и  затем
громко произнес:
     - Mens sana in corpore sano.
     - Что  это значит?  - воскликнула мисс Элфинстоун. - Повторите еще раз,
святой отец.
     - В здоровом теле здоровый дух, - ответил я. - Это семейный девиз.
     После  этого  наступила довольно продолжительная  тишина.  Я видел, как
женщины переглядываются и, жмурясь, покачивают головами.
     - Священник хандрит, - объявила мисс Фостер, та самая, которая разводит
кошек. - Думаю, священнику нужно выпить.
     - Благодарю вас, - сказал я, - но я не пью. Вы же знаете.
     - Тогда позвольте, я принесу вам стаканчик холодного крюшона?
     Последняя фраза прозвучала мягко и  неожиданно,  откуда-то  из-за  моей
спины справа, и в голосе говорившей послышалось такое искреннее участие, что
я обернулся.
     Я  узрел  даму необычайной  красоты, которую видел  прежде только  раз,
примерно месяц назад.  Ее звали мисс  Роуч,  и  я  вспомнил, что  тогда  она
поразила  меня как  человек весьма  незаурядный. Особое  впечатление на меня
произвели  ее  мягкость  и  сдержанность,  а  то обстоятельство,  что  в  ее
присутствии  я  чувствовал себя удобно, без сомнения, доказывало, что это не
тот человек, который станет на меня покушаться.
     -  Вы,  должно быть, утомились,  проделав на велосипеде такой  путь,  -
говорила мисс Роуч.
     Я повернулся в  кресле и внимательно посмотрел на  нее.  Она и  вправду
производила  сильное  впечатление  -  необычайно  мускулиста для  женщины, с
широкими  плечами,  крепкими   руками  и  икрами.  После  предпринятой  днем
физической работы ее лицо сияло здоровым красным блеском.
     -  Большое вам  спасибо, мисс  Роуч, -  сказал я, -  но  я  никогда  не
употребляю алкоголь ни в каком виде. Разве что стаканчик лимонаду...
     - Крюшон готовится только из фруктов, падре.
     Как  я люблю тех,  кто называет меня "падре"!  В  этом  слове  слышится
какой-то  военный отзвук, вызывающий  в  воображении представление о строгой
дисциплине и офицерском достоинстве.
     - Крюшон? - произнесла мисс Элфинстоун. - Да он безвреден.
     - Мой дорогой, да это чистый витамин С, - сказала мисс Фостер.
     -  Гораздо лучше,  чем  шипучий лимонад,  -  сказала  леди  Бэрдвелл. -
Углекислый газ отрицательно действует на желудочную оболочку.
     -  Сейчас  я принесу  вам  крюшон,  - сказала  мисс  Роуч, любезно  мне
улыбаясь. Это была добрая, открытая улыбка, и в уголках рта  не видно было и
намека на коварство или озорство.
     Мисс Роуч поднялась и направилась к столу с напитками. Я видел, как она
чистит  апельсин, потом яблоко,  потом  огурец,  потом  виноград  и все  это
складывает  в  стакан. Потом она налила туда изрядное количество жидкости из
бутылки, этикетку на  которой  я не  сумел разглядеть без очков,  однако мне
подумалось,  что  я увидел на  ней  имя Джим, или Тим, или  Пим, или  что-то
похожее.
     - Надеюсь, там еще осталось, - крикнула леди Бэрдвелл. - Мои ненасытные
дети так это любят.
     - Тут  еще много, -  отвечала мисс Роуч и,  принеся  напиток, поставила
стакан передо мной на столик.
     Еще  не пробуя, я легко  догадался,  почему дети так его любят. Напиток
был  янтарно-красного цвета, в нем плавали куски  фруктов вместе  с кубиками
льда, а сверху  мисс  Роуч  положила веточку  мяты.  Я  догадался, что  мята
положена специально  для меня, чтобы устранить приторность месива, которое в
противном случае предназначалось бы явно для молодежи.
     - Слишком сладко для вас, падре!
     - Восхитительно, - сказал я, потягивая напиток. - Просто замечательно.
     Было жаль после всех хлопот мисс  Роуч проглотить  крюшон мигом, но  он
действовал так освежающе, что удержаться я не мог.
     - Позвольте приготовить вам еще один крюшон!
     Мне  понравилось,  что она подождала,  пока я поставлю стакан  на стол,
вместо того чтобы пытаться вырвать его у меня из рук.
     - Мяту я на вашем месте не стала бы есть, - сказала мисс Элфинстоун.
     - Пожалуй, принесу еще бутылку, - громко сказала леди  Бэрдвелл.  - Вам
она наверняка понадобится, Милдред.
     -  Принесите, пожалуйста, -  ответила  мисс Роуч. -  Сама  я могу  пить
крюшон  галлонами, -  она обращалась ко мне.  -  И не  думаю,  что вы можете
сказать про меня, будто я, что называется, изнурена.
     - Ну что вы, - с жаром ответил я.
     Я  принялся снова  наблюдать, как  она готовит для меня напиток.  Мышцы
руки,  которой  она взяла  бутылку,  перекатывались  под  кожей.  Шея,  если
смотреть сзади,  была необычайно  красива, не тонкая  и жилистая,  как у так
называемых  современных красавиц, а толстая и сильная, и там,  где выступали
жилы, тянулась едва заметная  выпуклость. Непросто было  определить  возраст
такого человека, но я не думаю, чтобы ей было больше сорока восьми -  сорока
девяти лет.
     Едва  я  допил  второй  стакан  крюшона,  как  меня  охватило  поистине
необыкновенное чувство. Мне показалось,  будто я выплываю  из кресла, а подо
мной  катятся теплые  волны и поднимают меня  все выше и выше.  Я чувствовал
себя бодрым, как пузырек воздуха, и мне казалось, что все вокруг меня скачет
вверх-вниз и  тихо кружится туда-сюда.  Все  это было очень приятно,  и меня
захватило почти неодолимое желание спеть песню.
     - Вам хорошо? - прозвучал голос мисс Роуч откуда-то издалека, и когда я
повернулся в  ее  сторону,  то с  удивлением увидел,  как близко от меня она
находится. Она тоже словно прыгала вверх-вниз.
     - Чудесно, - ответил я. - Я чувствую себя чудесно.
     У  нее было розовое лицо,  и  находилось оно так близко от моего, что я
мог  разглядеть  даже бледный  пушок  на щеках,  и  то,  как солнечные  лучи
выхватывали каждую волосинку и заставляли сверкать золотом. Я поймал себя на
том,  что мне захотелось  протянуть руку и  провести пальцами по  ее  щекам.
Сказать по  правде,  я бы не стал возражать, если бы и  она проделала  то же
самое со мной.
     - Послушайте, - мягко произнесла мисс Роуч. - Как насчет того, чтобы мы
вдвоем прогулялись по саду и полюбовались люпинами?
     - Замечательно, - ответил я. - Прекрасно. Все, что хотите.
     В саду леди Бэрдвелл, возле площадки для игры в крокет  стоит маленький
летний домик в стиле  королей Георгов, и следующее, что я помню, это то, что
я сижу в нем на чем-то  вроде  шезлонга,  а  мисс  Роуч -  рядом  со мной. Я
по-прежнему  прыгал вверх-вниз, да и она  тоже, да, пожалуй, и летний домик,
но  чувствовал  я  себя превосходно. Я спросил  мисс  Роуч, не хочет ли она,
чтобы я спел ей песню.
     - Не  сейчас, - сказала мисс Роуч, обхватывая меня  руками и прижимая к
своей груди так крепко, что мне стало больно.
     - Не надо, - растаяв, произнес я.
     - Так лучше, - проговорила она. - Так ведь лучше, правда?
     Попытайся мисс Роуч или кто-либо из женщин проделать со  мной такое час
назад, я даже  не  знаю, что бы произошло. Думаю, скорее всего я  бы лишился
чувств. Может быть, и умер бы. Но теперь я получал удовольствие от того, что
эти  огромные голые руки  касаются моего  тела! К  тому  же  -  и это  самое
удивительное - я испытывал желание ответить взаимностью.
     Большим и указательным  пальцами взяв  мочку ее  левого уха,  я  игриво
потянул его вниз.
     - Скверный мальчишка, - сказала мисс Роуч.
     Я  потянул  за  ухо сильнее  и слегка стиснул мочку.  Это вызвало у нее
такой  прилив  страсти,  что  она принялась хрюкать  и храпеть, как  свинья.
Дыхание ее становилось громким и затрудненным.
     - Поцелуй меня, - приказала она.
     - Что? - спросил я.
     - Ну же, целуй меня.
     В  этот  момент  я  увидел  ее рот.  Я  увидел ее хищный рот,  медленно
надвигающийся  на меня, начинающий раскрываться, приближающийся все ближе  и
ближе и открывающийся все шире и шире, и - оцепенел от ужаса.
     - Нет! - закричал я. - Не надо! Не надо, мамочка, не надо!
     Только  одно могу вам  сказать: никогда  в  жизни  не  видел  я  ничего
страшнее этого  рта. Я попросту не мог  вынести,  чтобы он на меня  вот  так
надвигался. Будь это раскаленный утюг, который кто-то подносил к моему лицу,
я не был бы так ошеломлен, клянусь, не был бы. Сильные руки обхватили меня и
прижали книзу, так что я не мог двигаться, а рот открывался все шире и шире,
и потом он как-то навис надо мной - огромный, мокрый, похожий на пещеру, - и
в следующую секунду я оказался в нем.
     Я очутился  внутри этого огромного рта,  распластавшись на животе вдоль
языка, притом ноги  мои  оказались где-то в  районе  горла.  Инстинктивно  я
понимал, что если немедленно не вырвусь на свободу, то буду проглочен живьем
- как тот маленький кролик. Я чувствовал, как мои ноги затягивает в горло, и
тогда я  выбросил руки  и схватился за нижние передние зубы, цепляясь, таким
образом,  за жизнь. Моя голова покоилась у входа в рот, между губами. Я даже
мог  разглядеть   кусочек  внешнего  мира  -  солнечные  лучи,  падающие  на
полированный деревянный пол летнего  домика,  и  гигантскую ногу  на  полу в
белой кроссовке.
     Я  хорошенько ухватился за кончики зубов и, несмотря  на то,  что  меня
продолжало засасывать,  медленно подтягивался к дневному  свету, пока  вдруг
верхние  зубы  не  опустились  на  мои костяшки, застучали, и я вынужден был
отнять руки. Я заскользил вниз по горлу ногами вперед, пытаясь ухватиться по
пути за что-нибудь,  но все было такое  гладкое  и скользкое, что я так и не
смог этого сделать. Проскальзывая мимо коренных зубов, я мельком увидел, как
слева сверкнуло  золото, а тремя  дюймами дальше  я увидел над собой, должно
быть, язычок, свешивающийся подобно  толстому красному сталактиту с  верхней
поверхности  горла.  Я  схватился   за  язычок   обеими  руками,  однако  он
выскользнул у меня из пальцев, и я продолжил скатываться вниз.
     Помню, что я кричал  о помощи, но едва ли мог слышать звук собственного
голоса, заглушаемый шумом  ветра,  вызванного дыханием обладательницы горла.
Ветер, похоже, все время был штормовой, притом до странности неустойчивый, и
попеременно то очень холодный (при вдохе), то очень горячий (при выдохе).
     Мне удалось зацепиться локтями за острый мясистый бугорок - полагаю, то
был  надгортанник,  -  и  какое-то  мгновение  я  висел  на  нем,  противясь
затягиванию и нащупывая ногами  какую-нибудь опору на стенке гортани, однако
горло  сделало сильное  глотательное  движение, меня отшвырнуло,  и  я снова
полетел вниз.
     Дальше мне было  не за что  уцепиться, я направлялся все ниже  и  ниже,
пока  мои  ноги не повисли  подо мной на передних подступах  к  желудку, и я
почувствовал мощную перистальтику, захватывающую мои ноги  в области лодыжек
и затягивающую меня все ниже и ниже...
     Высоко  наверху,  на  открытом  воздухе,  слышалось далекое  бормотание
женских голосов:
     - Этого не может быть...
     - Но, моя дорогая Милдред, как это ужасно...
     - Он, должно быть, с ума сошел...
     - Ваш бедный рот, только взгляните на себя...
     - Сексуальный маньяк...
     - Садист...
     - Надо написать епископу...
     А  потом  все  голоса заглушил  голос  мисс  Роуч, она,  точно попугай,
принялась хрипло выкрикивать ругательства:
     - Ему еще, черт побери, повезло,  что я не убила его, этого мерзавца!..
Я  ему  говорю, слушай, говорю  я,  если мне когда-нибудь понадобится тащить
зубы, я пойду к дантисту, а не к чертову священнику... Да и  повода я ему не
давала!..
     - А где он сейчас, Милдред?
     - Кто его знает? Наверное, в этом чертовом летнем домике.
     - Девочки, пошли выкорчуем его оттуда!
     О-ля-ля!  Оглядываясь сейчас, три  недели  спустя, на случившееся, я не
знаю, как пережил кошмар того ужасного дня и не сошел с ума.
     Весьма опасно иметь дело с такой  шайкой ведьм, и, если  бы  им удалось
схватить меня в летнем домике, пока у них кипела кровь, они бы  скорее всего
разорвали  меня на  части. Либо  потащили за руки и за  ноги  лицом  вниз  в
полицейский  участок, а леди Бэрдвелл и мисс Роуч возглавили бы процессию по
главной улице деревни.
     Но, разумеется, они не поймали меня.
     Они не  поймали  меня  тогда и не поймали до  сих пор,  и  если удача и
дальше будет сопутствовать мне, то, думаю, у меня  есть неплохой шанс вообще
ускользнуть от них или хотя бы не встречаться с ними несколько месяцев, пока
они не забудут эту историю.
     Как  вы  можете  догадаться,  я  принужден  пребывать  исключительно  в
одиночестве и  не принимаю участия в публичных делах и общественной жизни. Я
прихожу к выводу, что литературное творчество - самое спасительное занятие в
такое время, и провожу  ежедневно много часов, играя с предложениями. Каждое
предложение  я  рассматриваю  как  колесико,  и  в  последнее  время у  меня
появилось  желание  выстроить  несколько  сот  их  в  ряд,  чтобы  зубцы  их
сцепились, как шестерни, но чтобы колеса были  разных размеров и вращались с
разной  скоростью.  Я пытаюсь  приставить самое  большое  непосредственно  к
самому   маленькому  так,  чтобы  большое,   медленно  вращаясь,  заставляло
маленькое крутиться так быстро, чтобы оно гудело.
     По вечерам я  по-прежнему пою мадригалы, но мне ужасно не хватает моего
клавесина.
     Но вообще-то здесь не  так уж  и плохо, и я устроился настолько удобно,
насколько позволили обстоятельства. У меня маленькая комнатка, расположенная
почти наверняка  в переднем отделе двенадцатиперстной кишки, -  там, где она
вертикально  уходит  вниз  перед правой почкой.  Пол совершенно  ровный - по
сути, это  первое ровное место,  которое мне попалось во время того ужасного
спуска по  горлу мисс Роуч, и единственное,  где вообще можно  остановиться.
Над  головой я  вижу мясистое  на вид отверстие,  которое,  как  я  полагаю,
является привратником желудка, где  желудок  входит в небольшую кишку (я все
еще помню  некоторые из  тех диаграмм,  которые показывала мне  моя мать), а
подо мной - смешная дырочка  в стене, где панкреатический  канал примыкает к
нижнему отделу двенадцатиперстной кишки.
     Все это чуточку странно для человека консервативных вкусов, вроде меня.
Лично я предпочитаю дубовую мебель и паркетный пол. Но здесь, впрочем,  есть
одна вещь, которая весьма  мне нравится. Это  стены.  Они красивые и мягкие,
покрыты чем-то вроде набивочного материала, и преимущество их в  том, что  я
могу налетать на них сколько угодно и при этом мне не больно.
     Тут есть еще несколько человек, что довольно удивительно, но, благодаря
Богу,  все они мужчины. В силу какой-то причины на  них белые одежды,  и они
суетятся вокруг, делая вид,  будто  очень заняты. В действительности  же они
крайне невежественны  и, похоже, даже не понимают, где находятся. Я  пытаюсь
рассказать им, но они  и слушать не хотят. Иногда я так  сержусь, что выхожу
из  себя и  начинаю  кричать, и  тогда  на их  лицах  появляется  плутоватое
недоверчивое выражение,  они медленно отступают и говорят: "Ну, успокойтесь.
Успокойтесь же, святой отец".
     Что с ними говорить?
     Но есть там и один пожилой человек - он навещает меня каждое утро после
завтрака,  -  и кажется, что  он ближе ощущает реальность, чем остальные. Он
вежлив,  держится с достоинством и, мне  кажется, одинок,  потому что ничего
так не  любит, как сидеть тихо в моей комнате и слушать, как я разговариваю.
Одна  беда  -  едва  мы затрагиваем  тему  нашего  местопребывания,  как  он
предлагает  мне  бежать.  Утром  он  снова  об этом заговорил, и  мы  крупно
поспорили.
     - Ну разве вы не понимаете,  - терпеливо  сказал я,  -  что  я  не хочу
бежать.
     - Мой дорогой святой отец, но почему же?
     - Еще раз говорю вам - потому, что там меня повсюду ищут.
     - Кто?
     - Мисс Элфинстоун, мисс Роуч, мисс Прэттли и все остальные.
     - Какая чушь.
     - Еще как ищут! И думаю, и вас ищут, но вы в этом не признаетесь.
     - Нет, друг мой, меня они не ищут.
     - Тогда позвольте узнать, что именно вы здесь делаете?
     Вопросец для него трудноватый. Я вижу, что он не знает, как и ответить.
     - Клянусь, вы забавлялись с мисс Роуч, и она  вас проглотила точно  так
же, как меня. Клянусь, именно так все и было, только вам стыдно признаться.
     Едва я произнес это, он погрустнел, и вид у  него при  этом  был  такой
расстроенный, что мне стало жаль его.
     - Хотите, я спою вам песню? - спросил я.
     Но он, ничего не ответив, поднялся и тихо вышел в коридор.
     - Выше голову, - крикнул  я ему вслед. - Не отчаивайтесь. Чем утешиться
- всегда найдется.


        РОЖДЕНИЕ КАТАСТРОФЫ
        (Правдивая история)

     - Все нормально, - говорил врач. - Лежите спокойно.
     Голос его звучал где-то далеко, и казалось, он кричит на нее.
     - У вас сын.
     - Что?
     - У вас чудесный сын. Понимаете? Чудесный. Слышали, как он плакал?
     - С ним все в порядке, доктор?
     - Разумеется, в порядке.
     - Прошу вас, дайте мне на него взглянуть.
     - Скоро вы его увидите.
     - Вы уверены, что с ним все в порядке?
     - Совершенно уверен.
     - Он еще плачет?
     - Попытайтесь отдохнуть. Вам не о чем беспокоиться.
     - А почему он больше не плачет, доктор? Что случилось?
     - Да не волнуйтесь вы так. Все нормально.
     - Я хочу видеть его. Пожалуйста, позвольте мне посмотреть на него.
     - Дорогая моя, - сказал врач, похлопывая ее  по руке. - У вас чудесный,
здоровый ребенок. Разве вы не верите тому, что я говорю?
     - А что это там женщина делает с ним?
     - Вашего ребенка готовят к тому, чтобы на него было приятно смотреть, -
сказал врач. - Мы его немножко вымоем, вот и все. Дайте нам минутку.
     - Клянетесь, что с ним все в порядке?
     - Клянусь. А  теперь лежите спокойно. Закройте глаза. Ну,  закройте же.
Вот так. Так-то лучше. Умница...
     - Я так молилась, чтобы он выжил, доктор.
     - Разумеется, он будет жить. О чем вы говорите?
     - Другие же не выжили.
     - Что?
     - Из других моих детей ни один не выжил, доктор.
     Врач стоял возле кровати и смотрел на бледное, изможденное лицо молодой
женщины. До сегодняшнего дня он ее никогда не видел. Они с мужем были новыми
людьми в городе. Жена хозяина гостиницы, которая пришла помочь принять роды,
говорила,  что муж  ее  работает  в  местной  таможне  на границе и  что они
неожиданно прибыли в гостиницу с одним  чемоданом и сумкой три месяца назад.
Муж  был пьяницей,  говорила  жена хозяина гостиницы,  заносчивый, властный,
задиристый, а вот молодая  женщина  была тихой и набожной. И очень грустной.
Она никогда  не улыбалась. За те несколько недель, что она там прожила, жена
хозяина гостиницы ни разу не видела, чтобы она улыбнулась. Ходили слухи, что
это третий брак  мужа, одна его жена умерла, а другая развелась с ним в силу
неприглядных причин. Но то были только слухи.
     Доктор нагнулся и натянул простыню повыше на грудь пациентки.
     - Вам не  о чем тревожиться, - мягко  произнес он.  -  У вас совершенно
нормальный ребенок.
     - То  же самое мне говорили и о  других детях. Но  я  всех их потеряла,
доктор.  За  последние восемнадцать месяцев  я потеряла  троих своих  детей,
поэтому не вините меня, что я нервничаю.
     - Троих?
     - Это мой четвертый... за четыре года.
     Врач беспокойно переступил с ноги на ногу.
     - Вряд ли вы понимаете, что это  значит, доктор, потерять их всех, всех
троих,  по  очереди, одного за другим. Они и сейчас у меня  перед глазами. Я
вижу лицо  Густава  так  ясно, как будто он лежит  рядом со мной в  постели.
Густав был  замечательным мальчиком,  доктор. Но  он  всегда болел.  Ужасно,
когда они все время болеют и нельзя ничем им помочь.
     - Знаю.
     Женщина  открыла глаза, несколько секунд пристально  смотрела на врача,
потом снова закрыла их.
     - Мою маленькую девочку звали  Идой. Она  умерла накануне Рождества. То
есть всего  лишь четыре месяца назад. Как бы мне хотелось,  чтобы вы  видели
Иду, доктор.
     - Теперь у вас другой ребенок.
     - Но Ида была такая красивая.
     - Да, - сказал врач. - Я знаю.
     - Откуда вы можете это знать? - вскричала она.
     - Я уверен, что это был прекрасный ребенок. Но и этот тоже красивый.
     Врач отвернулся от кровати  и стал смотреть в окно. Был дождливый серый
апрельский день, и  он видел красные  крыши  домов на  другой стороне улицы.
Огромные капли дождя стучали по черепице и разлетались брызгами.
     - Иде было два года, доктор... и она была такая красивая, что я глаз не
могла от нее оторвать с утра, когда одевала ее, и до вечера, когда она снова
благополучно  лежала  в  постели.  Я  все время боялась,  как  бы  с  ней не
случилось чего-нибудь страшного. Густава не стало, не стало моего маленького
Отто,  и  она единственная  у  меня  оставалась.  Иногда  среди ночи  я тихо
подходила к кроватке и прикладывала ухо  к  ее ротику, чтобы  убедиться, что
она дышит.
     -  Попытайтесь  отдохнуть, -  сказал  врач.  -  Пожалуйста, попытайтесь
отдохнуть.
     Лицо женщины было бледно и бескровно, а вокруг носа и рта появился едва
заметный голубовато-серый оттенок. Ко лбу прилипли пряди мокрых волос.
     -  Когда  она умерла... я  опять  была беременна, когда  это произошло,
доктор. Этому, который только что родился,  было целых четыре месяца,  когда
Ида  умерла.  "Не хочу!  -  кричала я  после похорон. - Не  буду его рожать!
Достаточно я похоронила детей!" А мой  муж... он  расхаживал  среди гостей с
огромной кружкой пива... он быстро обернулся и сказал: "У меня для тебя есть
новости, Клара, хорошие новости". Вы можете себе  такое представить, доктор?
Мы только что похоронили  нашего третьего ребенка, а  он мне  говорит, что у
него для  меня хорошие  новости.  "Сегодня я получил назначение в Браунау, -
говорит он, - поэтому можешь собираться. Там  ты все начнешь сначала, Клара,
- говорит он. - Новое место, да и врач там новый..."
     - Пожалуйста, не разговаривайте...
     - Вы ведь и есть новый врач, правда, доктор?
     - Да, это так.
     - А мы в Браунау?
     - Да.
     - Я боюсь, доктор.
     - Постарайтесь ничего не бояться.
     - У четвертого есть хоть какие-то шансы?
     - Не настраивайте себя так.
     -  А  я  не могу  думать  иначе.  Я  уверена  -  что-то  наследственное
заставляет моих детей умирать. Это точно.
     - Какая ерунда.
     - Знаете, доктор, что сказал мне мой муж, когда родился Отто? Он  вошел
в комнату, заглянул в кроватку, в которой лежал Отто,  и сказал: "Почему все
мои дети такие маленькие и слабенькие?"
     - Я уверен, он этого не говорил.
     - Он  низко наклонился над кроваткой Отто, будто  там  лежало крошечное
насекомое, и сказал: "Я хочу знать только одно: отчего получше экземпляры не
получаются? Тол