богатые -
съезжались отовсюду на автомобилях со своими носильщиками ружей, собаками и
женами, и целый день в долине звучали раскаты ружейных залпов. Фазанов там
всегда было предостаточно, поскольку каждое лето леса методично заселялись
сотнями дюжин молодых птиц, что влетало в копеечку. Я слышал, будто
разведение и содержание каждого фазана, до того как его застрелят, обходится
дороже пяти фунтов (приблизительно цена двухсот буханок хлеба). Но мистер
Хейзел с затратами не считался. Пусть и на несколько часов, но он становился
большим человеком в маленьком мире, и даже глава судебной власти графства,
прощаясь с ним, похлопывал его по спине и пытался вспомнить, как его зовут.
- А что, если мы уменьшим дозу? - спросил Клод. - Почему бы нам не
разделить содержимое одной капсулы на четыре изюминки?
- Думаю, можно, если ты этого хочешь.
- Но достаточно ли птице четверти капсулы?
Можно только восхищаться его хладнокровием. Даже на одного фазана
опасно охотиться в этом лесу в такое время года, а он собрался наловить
целую кучу.
- Четверти вполне достаточно, - сказал я.
- Ты уверен?
- Сам подумай. Рассчитывать нужно по отношению к массе тела. Это все
равно в двадцать раз больше, чем необходимо.
- Тогда уменьшим дозу на четверть, - сказал он, потирая руки, и
помолчал, подсчитывая в уме. - Нам нужно сто девяносто шесть изюмин!
- Ты понимаешь, о чем говоришь? - сказал я. - Да у нас на одну
подготовку уйдет несколько часов.
- Ну и что! - вскричал Клод. - Тогда пойдем завтра. Изюминки оставим на
ночь, чтобы они вымокали, и у нас будет все утро и весь день, чтобы
приготовить их.
Именно так мы и поступили.
И вот, сутки спустя, мы были в пути. Мы шли не останавливаясь минут
сорок и уже приближались к тому месту, где тропинка сворачивает вправо и
тянется по гребню холма к лесу, где живут фазаны. Оставалось пройти что-то
около мили.
- Надеюсь, у сторожей случайно нет ружей? - спросил я.
- Ружья есть у всех сторожей, - сказал Клод.
Этого-то я и боялся.
- В основном против хищников.
- Ну вот!
- Конечно, нет никакой гарантии, что они не пальнут и в браконьера.
- Ты шутишь.
- Совсем нет. Но они стреляют только в спину. Тому, кто убегает. Они
любят стрелять мелкой дробью по ногам ярдов с пятидесяти.
- Они не имеют права! - вскричал я. - Это уголовное преступление!
- Как и браконьерство, - сказал Клод.
Какое-то время мы шли молча. Солнце висело справа от нас ниже высокой
изгороди, и тропинка была в тени.
- Можешь считать, тебе повезло, - продолжал он. - Тридцать лет назад
стреляли без предупреждения.
- Ты в это веришь?
- Я знаю, - сказал он. - Сколько было таких ночей, когда я мальцом
заходил, бывало, на кухню и видел моего папу. Лежит он лицом вниз на столе,
а мама стоит над ним и выковыривает ножом для чистки картофеля картечь из
его ягодиц.
- Хватит, - сказал я. - Мне от этого не по себе.
- Так ты мне веришь?
- Да, верю.
- К старости он был весь покрыт мелкими белыми шрамами, будто весь
усыпан снегом.
- Да-да, - сказал я. - Не надо напоминать.
- Тогда говорили: "задница браконьера", - сказал Клод. - Во всей
деревне не было ни одного мужчины без таких примет. Но мой папа был
чемпионом.
- Ему повезло, - сказал я.
- Как бы я хотел, чтобы он был сейчас здесь, черт возьми, - мечтательно
проговорил Клод. - Он бы все на свете отдал, чтобы пойти с нами сегодня...
- Он мог бы пойти вместо меня, - сказал я. - Я бы с радостью уступил
ему свое место.
Мы добрались до гребня холма и увидели перед собой лес, густой и
мрачный, и солнце садилось за деревьями, а между ними сверкали золотые
искорки.
- Дай-ка лучше мне эти изюминки, - сказал Клод.
Я отдал ему пакет, и он аккуратно опустил его в карман брюк.
- Как только войдем в лес, никаких разговоров, - сказал он. - Иди за
мной и старайся не задевать ветки.
Через пять минут мы вошли в лес. Тропинка, приведя к лесу, продолжалась
вдоль его кромки ярдов триста. От леса ее отделяла только легкая изгородь.
Клод пролез под изгородью на четвереньках, и я последовал за ним.
В лесу было прохладно и темно. Ни один солнечный луч не проникал сюда.
- Страшно, - сказал я.
- Тс-с!
Клод был очень напряжен. Он шел впереди, высоко поднимая ноги и
осторожно опуская их на влажную землю. Он все время вертел головой и
высматривал, нет ли где опасности. Я попытался повторять то же самое, но
скоро мне стали чудиться сторожа за каждым деревом, и я прекратил это
занятие.
Потом впереди показался открытый прогал неба над деревьями, и я
догадался, что это, должно быть, и есть поляна. Клод говорил мне, что поляна
- такое место в лесу, куда в начале июля привозят молодых птиц. Сторожа их
там кормят и стерегут, и птицы привыкают и остаются здесь до охотничьего
сезона.
"На полянах всегда много фазанов", - говорил он. "И сторожей, наверное,
тоже" - подсказывал я. "Да, но вокруг плотные кусты, и это помогает", - не
сдавался он.
Мы двинулись дальше короткими перебежками. Пригнувшись, мы перебегали
от дерева к дереву, останавливались, выжидали, прислушивались и снова бежали
и наконец опустились на колени за тесной группой деревьев на краю поляны,
почувствовав себя в безопасности. Тут Клод принялся усмехаться и тыкать мне
в бок локтем, указывая сквозь кусты на фазанов.
Все вокруг было буквально забито птицами. Не меньше двухсот фазанов с
важным видом расхаживали между пнями.
- Ну как? - прошептал Клод.
Зрелище было удивительное - воплощенная мечта браконьера. И как они
были близко! Некоторые не дальше десяти шагов от того места, где мы стояли
на коленях. Тетерки были упитанные, сливочно-коричневого цвета и такие
жирные, что при ходьбе едва не задевали землю перьями на груди. Петушки были
стройные и красивые, с длинными хвостами и ярко-красными пятнами вокруг
глаз, будто на них надели очки. Я взглянул на Клода. Его бычье лицо было
охвачено восторгом. Рот слегка приоткрылся, а глаза, глядящие на фазанов,
точно остекленели.
Наверное, все браконьеры при виде дичи реагируют примерно таким же
образом. Они походят на женщин, которые рассматривают изумруды в витрине
ювелирного магазина, с той только разницей, что женщины, приобретая добычу,
используют менее достойные методы. "Задница браконьера" - ничто по сравнению
с тем, на что готова пойти женщина.
- Смотри, - тихо произнес Клод. - Сторожа видишь?
- Где?
- На той стороне, вон у того ветвистого дерева. Смотри внимательнее.
- О господи!
- Все в порядке. Нас он не видит.
Мы припали ближе к земле, не спуская со сторожа глаз. Это был человечек
невысокого роста с кепкой на голове и с ружьем под мышкой. Он не двигался.
Стоял, точно столб.
- Пошли, - прошептал я.
Лицо сторожа было спрятано тенью от козырька, но мне казалось, что он
смотрит прямо на нас.
- Я здесь не останусь, - сказал я.
- Тише, - сказал Клод.
Не сводя глаз со сторожа, он медленно залез в свой карман и вытащил
одну изюминку. Положив ее на ладонь, он быстрым движением кисти подбросил
изюминку высоко в воздух. Я смотрел, как она взлетела над кустами и упала на
землю примерно в ярде от двух тетерок, расположившихся возле старого пня.
Едва изюминка упала, как обе птицы резко повернули головы. Затем одна из них
подскочила и мгновенным клевком проглотила то, что упало на землю.
Я взглянул на сторожа. Он не шевелился.
Клод бросил на поляну вторую изюминку, потом третью, четвертую,
пятую...
Когда сторож отвернулся, чтобы посмотреть, что происходит у него за
спиной, Клод молниеносно выхватил из кармана пакет и высыпал кучу изюминок
на ладонь.
- Не надо, - сказал я.
Однако Клод, размахнувшись, швырнул всю горсть через кусты на поляну.
Изюминки упали с мягкий стуком, точно капли дождя по сухим листьям, и
все фазаны наверняка либо видели, как они летят, либо слышали, как они
падают. Захлопали крылья, и фазаны бросились на поиск добычи.
Голова сторожа резко повернулась, точно в шее у него была пружина.
Птицы торопливо склевывали изюминки. Сторож сделал два быстрых шага вперед,
и я уже было подумал, не собирается ли он начать расследование. Но он
остановился, поднял голову и принялся медленно водить глазами по периметру
поляны.
- Иди за мной, - прошептал Клод. - Пригнись.
Он резво пополз на четвереньках, точно обезьяна.
Я последовал за ним. Нос он держал близко к земле, а его громадные,
обтянутые штанами ягодицы смотрели в небо, и теперь я понял, почему вышло
так, что у его земляков-браконьеров задница подвержена профессиональному
заболеванию.
Мы продвигались так ярдов сто.
- Теперь беги, - сказал Клод.
Мы поднялись на ноги и побежали. Через несколько минут мы пролезли
через изгородь на нашу чудесную тропинку, где почувствовали себя в полной
безопасности.
- Дело сделано, - тяжело дыша, проговорил Клод. - Что скажешь?
Его широкое лицо покраснело и светилось торжеством.
- Мы все испортили, - сказал я.
- Что! - вскричал он.
- Ну конечно. Мы ведь не сможем вернуться. Сторож знает, что там кто-то
есть.
- Да ничего он не знает, - сказал Клод. - Через пять минут в лесу будет
темно, хоть глаз выколи, и он смоется домой ужинать.
- Я, пожалуй, присоединюсь к нему.
- Ты великий браконьер, - сказал Клод.
Он сел на заросшую травой насыпь под изгородью и закурил.
Солнце село, и небо, слегка окрашенное желтым цветом, было
бледно-голубым. В лесу, за нашей спиной тени и пространства между деревьями
превращались из серых в черные.
- Сколько нужно времени, чтобы таблетка подействовала? - спросил Клод.
- Смотри-ка, - сказал я. - Кто-то идет.
Из темноты незаметно появился какой-то человек, и, когда я увидел его,
он был от нас всего лишь в тридцати ярдах.
- Еще один чертов сторож, - сказал Клод.
Мы оба смотрели на сторожа, который приближался к нам по тропинке. Под
мышкой у него было дробовое ружье, а по пятам за ним бежал черный
ньюфаундленд. Сторож остановился в нескольких шагах от нас, его собака
остановилась вместе с ним и стала смотреть на нас.
- Добрый вечер, - дружелюбно приветствовал сторожа Клод.
Это был высокий костлявый человек лет сорока, с цепким взглядом,
суровыми скулами и крепкими, предвещавшими недоброе руками.
- А я вас знаю, - тихо сказал он, подходя поближе. - Я знаю вас обоих.
Клод на это ничего не ответил.
- Вы ведь с заправочной станции. Верно?
Губы у него были тонкие и сухие, с какой-то коричневатой коркой над
ними.
- Вы Каббидж и Хоз. Вы с заправочной станции на главной дороге. Верно?
- А у нас тут что? - спросил Клод. - Отгадайка?
Сторож смачно сплюнул, и я увидел, как его плевок полетел по воздуху и
шлепнулся в сухую пыль в шести дюймах от ног Клода. Плевок был похож на
маленькую устрицу.
- Проваливайте, - сказал сторож. - Ну же, топайте.
Клод сидел на насыпи, курил свою сигарету и посматривал на плевок.
- Повторяю, - рассердился сторож, - убирайтесь отсюда.
Когда он открывал рот, его верхняя губа приподнималась над десной, и я
видел ряд мелких зубов, один из них был черный, другие - айвовые и
коричневато-желтые.
- Это, между прочим, общественный проход, - сказал Клод. - Пожалуйста,
не приставайте к нам.
Сторож переложил ружье из левой руки в правую.
- Вы тут слоняетесь, - сказал он, - с намерением совершить уголовное
преступление. Уже одного этого хватит, чтобы забрать вас.
- Вы не посмеете, - возразил Клод.
Я разнервничался.
- Я давно за тобой слежу, - заметил сторож, глядя на Клода.
- Уже поздно, - сказал я. - Может, пойдем?
Клод отбросил сигарету и медленно поднялся на ноги.
- Хорошо, - согласился он. - Идем.
Мы пошли по тропинке в ту же сторону, откуда пришли, оставив сторожа
стоять там, где он стоял, и скоро он исчез в полутьме у нас за спиной.
- Это главный сторож, - сказал Клод. - Его зовут Рэббитс.
- Быстрее бы смыться отсюда, - предложил я.
- Пошли здесь, - сказал Клод.
Слева была калитка, выходящая в поле. Мы перелезли через нее и сели за
изгородью.
- Мистер Рэббитс тоже собрался поужинать, - сказал Клод. - Забудь про
него.
Мы тихо сидели за изгородью и ждали, когда сторож пройдет мимо нас,
направляясь домой. Показались звезды, а на востоке над холмами за нашей
спиной поднималась яркая луна в три четверти.
- А вот и он, - прошептал Клод. - Не шевелись.
Сторож, неслышно ступая, шел по дорожке, а за ним по пятам мягко и
споро двигалась собака. Мы смотрели из-за изгороди, как они шествовали мимо.
- Сегодня он уже не вернется, - сказал Клод.
- Откуда ты знаешь?
- Зачем сторожу ждать тебя в лесу, если он знает, где ты живешь? Он
подождет, пока ты вернешься, у твоего дома.
- Это хуже.
- Нет, если только ты не выгрузишь где-нибудь добычу, прежде чем
возвратиться домой. Тогда он тебя не тронет.
- А как насчет другого, того, что на поляне?
- Он тоже ушел.
- Откуда такая уверенность?
- Я месяцами изучал этих мерзавцев, Гордон, честное слово. Я знаю все
их повадки. Нет никакой опасности.
Я неохотно последовал за ним обратно в лес. Теперь там царила кромешная
тьма и было совсем тихо. По мере того как мы осторожно продвигались вперед,
звуки наших шагов разносились эхом вокруг, будто мы шли по кафедральному
собору.
- Вот здесь мы разбросали изюм, - сказал Клод.
Я раздвинул кусты.
Поляна была тускло освещена молочным светом луны.
- Ты вполне уверен, что сторож ушел?
- Да точно ушел.
Я видел лицо Клода под козырьком его кепки - бледные губы, бледные щеки
и большие глаза, в которых плясали искорки нервного возбуждения.
- Они сейчас на ночлег устраиваются?
- Да.
- Где?
- Везде. Далеко они не уйдут.
- Что будем делать дальше?
- Сидеть и ждать. Я тут захватил для тебя кое-что, - прибавил Клод и
протянул мне маленький карманный фонарик в виде авторучки. - Он тебе может
понадобиться.
Постепенно я стал чувствовать себя лучше.
- Мы их увидим, если они рассядутся на деревьях? - спросил я.
- Нет.
- Хотел бы я посмотреть, как они устраиваются на ночлег.
- Тут тебе не кабинет зоологии, - сказал Клод. - И потише, пожалуйста.
Мы долго стояли и ждали.
- Мне сейчас пришла в голову скверная мысль, - сказал я. - Если птица в
спящем состоянии может сохранять равновесие на ветке, тогда непонятно,
почему таблетка заставит ее упасть.
Клод бросил на меня нервный взгляд.
- В конце концов, - сказал я, - она ведь не мертвая. А просто спит.
- Находится под действием лекарства, - уточнил Клод.
- Но это тоже сон, только покрепче. Зачем ей вообще падать?
Наступила зловещая тишина.
- Надо было испытать его на цыплятах, - сказал Клод. - Мой папа так бы
поступил.
- Твой папа был гением, - заметил я.
В этот момент у нас за спиной послышался мягкий стук.
- Эй!
- Тс-с!
Мы стояли, прислушиваясь.
Шмяк.
- Опять!
Звук был приглушенный, точно примерно с уровня плеча сбрасывали мешок с
песком. Шмяк!
- Это фазаны! - вскричал я.
- Погоди!
- Уверен, что фазаны!
Шмяк! Шмяк!
- Ты прав!
Мы побежали в глубь леса.
- Где мы их видели?
- Вон там! Двое были вон там!
- Мне показалось, где-то здесь.
- Давай искать! - сказал Клод. - Они не могут быть далеко.
С минуту мы занимались поисками.
- Одного нашел! - крикнул Клод.
Когда я подскочил к нему, он держал обеими руками отличного петушка.
Мы внимательно рассмотрели фазана, осветив фонариками.
- Наклюкался до чертиков, - сказал Клод. - Еще жив, я чувствую, как
бьется его сердце, но наклюкался до самых чертиков.
Шмяк!
- Еще один!
Шмяк! Шмяк!
- Еще два!
Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк!
- Господи помилуй!
Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк!
Фазаны вокруг дождем падали с деревьев. Мы принялись как сумасшедшие
бегать туда-сюда в темноте, освещая землю фонариками.
Шмяк! Шмяк! Шмяк! Эти трое мне чуть на голову не свалились. Я как раз
находился под деревом, когда они падали, и нашел их сразу же - двух петушков
и тетерку. Они были вялые и теплые, перья на ощупь казались удивительно
приятными.
- Куда мне их складывать? - крикнул я, держа фазанов за лапы.
- Клади сюда, Гордон! Сваливай сюда, здесь светлее!
Клод стоял на краю поляны, освещаемой лунным светом. В каждой руке он
держал по паре фазанов. Лицо его светилось, глаза сверкали от удовольствия,
и он оглядывался вокруг, как ребенок, который только что обнаружил, что весь
мир сделан из шоколада.
Шмяк! Шмяк! Шмяк!
- Мне это не нравится, - сказал я. - Их слишком много.
- Да это же прекрасно! - крикнул Клод и, бросив птиц, которых принес,
побежал искать еще.
Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк! Шмяк!
Теперь их нетрудно было находить. Под каждым деревом лежала птица, а то
и две. Я поднял еще шесть штук и, захватив в каждую руку по три, побежал и
бросил их к остальным. Потом еще шесть. И еще столько же.
А они все продолжали падать.
Клод, охваченный восторгом, точно безумный призрак метался между
деревьями. Я видел, как лучик его фонарика скользит в темноте, и каждый раз,
наткнувшись на птицу, он победоносно вскрикивал.
Шмяк! Шмяк! Шмяк!
- Услышал бы это старина Хейзел, - крикнул он.
- Не кричи, - сказал я. - Меня это пугает.
- Что такое?
- Не кричи. Здесь могут быть сторожа.
- К черту сторожей! - вскричал Клод. - Они все ушли спать!
Фазаны падали еще минуты три-четыре. Потом вдруг все прекратилось.
- Продолжай искать! - крикнул Клод. - Их еще много на земле!
- Тебе не кажется, что лучше уйти, пока не поздно?
- Нет.
Мы продолжали искать, осмотрели пространство в сотню ярдов на север,
юг, восток и запад и в конце концов, надеюсь, собрали почти всех фазанов.
Целую кучу.
- Это чудо, - говорил Клод. - Просто чудо, черт побери.
Он смотрел на фазанов в состоянии, близком к экстазу.
- Давай лучше возьмем дюжину и смоемся, - сказал я.
- Я бы хотел их сосчитать, Гордон.
- На это у нас нет времени.
- Я должен их сосчитать.
- Нет, - сказал я. - Пошли.
- Один... Два... Три... Четыре...
Он тщательно их пересчитывал, поднимая каждую птицу и бережно
откладывая ее в сторону. Луна висела у нас прямо над головой, и вся поляна
была ярко освещена.
- Не буду я здесь больше прохлаждаться, - сказал я, спрятался в тени и
ждал, когда он закончит подсчет.
- Сто семнадцать... сто восемнадцать... сто девятнадцать... сто
двадцать! - вскричал Клод. - Сто двадцать птиц! Это же рекорд всех времен!
Я ни минуты в этом не сомневался.
- Самое большое, что удавалось моему папе собрать за одну ночь, это
пятнадцать штук, и потом он неделю после этого пил!
- Ты чемпион мира, - сказал я. - Теперь ты готов?
- Минутку, - ответил Клод и, приподняв свитер, принялся разматывать
хлопчатобумажные мешки, обернутые вокруг живота.
- Это твой, - сказал он, протягивая один из них. - Ну-ка, наполни его
не мешкая.
Луна светила так ярко, что я смог прочитать написанное на мешке мелкими
буквами: "Дж. У. Крамп. Мукомольня Кестона, Лондон, Ю.-З., 17".
- Тебе не кажется, что тот мерзавец с коричневыми зубами сейчас
наблюдает за нами из-за деревьев?
- Этого никак не может быть, - сказал Клод. - Он на заправочной
станции, как я тебе уже говорил, и ждет, когда мы вернемся домой.
Мы загрузили фазанов в мешки. Птицы были мягкие, шеи у них болтались, а
кожа под перьями была еще теплая.
- В конце тропинки нас будет ждать такси, - сказал Клод.
- Что?
- Я всегда возвращаюсь в такси, Гордон, разве ты не знал?
Я ответил, что не знал.
- Такси вызывается анонимно, - сказал Клод. - Никто, кроме шофера, не
знает, кто поедет. Этому меня научил мой папа.
- А кто шофер?
- Чарли Кинч. Он всегда рад услужить.
Мы заполнили мешки фазанами, и я попытался взвалить распухший мешок на
спину. В моем мешке было около шестидесяти птиц, и он, должно быть, весил
центнера полтора, не меньше.
- Мне это не снести, - сказал я. - Придется несколько штук тут
оставить.
- Волочи его, - сказал Клод. - Тащи за собой, и все.
Мы двинулись во мраке по лесу, таща за собой фазанов.
- Так нам до деревни не добраться, - сказал я.
- Чарли меня еще ни разу не подвел, - ответил Клод.
Мы вышли из леса и выглянули через изгородь на тропинку.
- Чарли, - тихо окликнул Клод, и старик, сидевший за рулем не дальше
чем в пяти ярдах от нас, выставил свою голову на лунный свет и плутовато
улыбнулся нам беззубым ртом. Мы пролезли сквозь изгородь, волоча за собой
мешки по земле.
- Привет! - сказал Чарли. - Что там у вас?
- Капуста, - ответил ему Клод. - Открывай двери.
Две минуты спустя мы благополучно сидели в такси и медленно съезжали по
холму в сторону деревни.
Теперь все было позади и можно было вволю покричать. Клод был в
восторге, его распирали гордость и возбуждение, и он то и дело хлопал Чарли
Кинча по плечу и говорил:
- Каково, Чарли? Как тебе улов, а?
И Чарли то и дело оглядывался и, вытаращив глаза, смотрел на огромные
распухшие мешки, лежавшие между нами на полу, и говорил:
- Боже праведный, приятель, да как тебе это удалось?
- Шесть пар для тебя, Чарли, - сказал Клод.
А Чарли сказал:
- Боюсь, маловато будет фазанов у мистера Виктора Хейзела в этом году
на празднике по случаю открытия охотничьего сезона.
На что Клод заметил:
- Боюсь, что да, Чарли, боюсь, что да.
- А что ты собираешься делать со ста двадцатью фазанами? - спросил я.
- Положу их на зиму в холод, - ответил Клод. - Спрячу в морозильнике на
заправочной станции вместе с мясом для собак.
- Надеюсь, не сегодня?
- Нет, Гордон, не сегодня. Сегодня мы оставим их в доме у Бесси.
- У какой Бесси?
- У Бесси Оргэн.
- Бесси Оргэн?
- Бесси всегда доставляет мою дичь, разве ты не знал?
- Я вообще ничего не знаю, - сказал я.
Я был совершенно потрясен. Миссис Оргэн была женой преподобного Джека
Оргэна, местного священника.
- Для доставки дичи выбирай только достойных женщин, - заявил Клод. -
Так ведь, Чарли?
- Бесси дамочка что надо, - сказал Чарли.
Тем временем мы ехали по деревне. Фонари еще горели, а мужчины
возвращались домой из трактиров. Я видел, как Уилл Прэттли незаметно
впускает сам себя в боковую дверь своей рыбной лавки, а голова миссис
Прэттли торчит из окна прямо над ним, но он этого не замечает.
- Священник весьма неравнодушен к жареным фазанам, - заметил Клод.
- Он вывешивает их на восемнадцать дней, - сказал Чарли, - потом
встряхивает пару раз, и все перья отваливаются.
Такси свернуло налево и въехало в ворота дома священника. Света в доме
не было, и никто нас не встретил. Мы с Клодом выгрузили фазанов в сарае на
заднем дворе, где хранился уголь, потом попрощались с Чарли Кинчем и при
свете луны отправились на заправочную станцию с пустыми руками. Видел нас
возвращающимися мистер Рэббитс или нет, не знаю. Мы его так и не видели.
- Вон она идет, - сказал мне Клод на следующее утро.
- Кто?
- Бесси, Бесси Орган.
Он произнес ее имя гордо, с таким видом, будто он был генералом,
который говорит о своем самом бравом офицере.
Я вышел вслед за ним из дома.
- Да вон там, - указывая куда-то, сказал Клод.
Я увидел вдали маленькую женскую фигурку, двигавшуюся к нам по дороге.
- Что это она перед собой толкает? - спросил я.
Клод хитровато посмотрел на меня.
- Существует только один безопасный способ доставки дичи, - заявил он,
- и он заключается в том, чтобы перевозить дичь под ребенком.
- Да-да, - пробормотал я, - да, конечно.
- Там юный Кристофер Оргэн, полутора лет. Чудесное дитя, Гордон.
Теперь я увидел маленькую точку - это ребенок сидел высоко в коляске,
верх которой был опущен.
- Под мальчонкой по меньшей мере шестьдесят или семьдесят фазанов, -
радостно проговорил Клод. - Ты только представь себе.
- Разве можно положить в коляску шестьдесят или семьдесят фазанов?
- Можно, если внизу расчистить место, убрать матрас и упаковать их
плотно, до самого верха. Потом нужна лишь простыня. Ты бы удивился, если бы
узнал, как мало фазан занимает места, когда он без чувств.
Мы стояли возле колонок, дожидаясь, когда подойдет Бесси Оргэн. Был
один из тех теплых безветренных сентябрьских дней, когда темнеет небо и в
воздухе чувствуется приближение грозы.
- Прямо через всю деревню, ничего не боится, - сказал Клод. - Молодец
Бесси.
- По-моему, она слегка спешит.
Клод прикурил новую сигарету от окурка.
- Бесси никогда не спешит, - сказал он.
- Да, она точно идет как-то не так, - сказал я ему. - Посмотри сам.
Сощурившись, он посмотрел на Бесси сквозь сигаретный дым. Потом вынул
сигарету изо рта и снова посмотрел.
- Ну? - спросил я.
- Вроде как торопится, а? - осторожно проговорил он.
- А по мне, так просто спешит.
Наступила пауза. Клод пристально смотрел на приближающуюся женщину.
- Наверное, не хочет попасть под дождь, Гордон. Клянусь, в этом все
дело. Думает, вот сейчас пойдет дождь, и не хочет, чтобы ребенок промок.
- А почему бы ей тогда не поднять верх?
На это он ничего не ответил.
- Она бежит! - вскричал я. - Смотри!
Бесси неожиданно рванулась вперед.
Клод стоял неподвижно и глядел на женщину, и в наступившей тишине мне
показалось, что я слышу плач ребенка.
- В чем дело?
Он не отвечал.
- Что-то случилось с ребенком, - сказал я. - Слушай.
В этот момент Бесси находилась от нас примерно в двух сотнях ярдов, но
расстояние между нами быстро сокращалось.
- А теперь слышишь его? - спросил я.
- Да.
- Кричит как зарезанный.
Пронзительный визг вдали с каждой секундой все нарастал, становился все
более безудержным, мучительным, непрерывным, почти истеричным.
- У него приступ, - заявил Клод.
- Наверное.
- Потому она и бежит, Гордон. Она хочет привезти ребенка сюда как можно
быстрее и подставить под кран с холодной водой.
- Думаю, ты прав, - сказал я. - Я даже уверен, что ты прав. Только
послушай, как кричит.
- Если это и не приступ, то наверняка что-то близкое к тому.
- Вполне согласен.
Клод беспокойно переступил с ноги на ногу.
- С такими маленькими детьми каждый день что-нибудь случается, - сказал
он.
- Конечно.
- Я как-то знал одного ребенка, у которого пальцы попали в спицы
коляски. Он их все потерял. Ему их просто отрезало.
- Да-да.
- Что бы там ни было, - сказал Клод, - лучше бы она не бежала.
За спиной Бесси показался длинный грузовик, груженный кирпичами.
Водитель сбавил ход, высунул голову в окно и уставился на нее. Бесси не
обращала на него внимания и продолжала лететь вперед. Теперь она была так
близко, что я видел ее большое красное лицо и широко раскрытый рот,
хватающий воздух. Я обратил внимание, что на ней изысканный наряд. Она была
в белых перчатках, а на голове, в тон, красовалась смешная белая шляпка,
точно гриб.
Неожиданно из коляски в воздух взлетел огромный фазан!
Клод испустил крик ужаса. Болван в грузовике, ехавший рядом с Бесси,
разразился хохотом.
Фазан, как пьяный, полетал вокруг несколько секунд, потом потерял
высоту и опустился на траву возле дороги.
К грузовику сзади приблизился фургон бакалейщика и загудел с намерением
объехать его. Бесси продолжала бежать.
И тут из коляски со свистом вылетел второй фазан... потом третий...
четвертый. За ним пятый.
- Боже мой! - воскликнул я. - Таблетки! Их действие кончается!
Клод на это ничего не ответил.
Бесси преодолела последние пятьдесят ярдов с рекордной скоростью и
вырвалась на дорогу к заправочной станции, а из коляски во все стороны
разлетались птицы.
- Что, черт возьми, происходит? - кричала она.
- Заходите с той стороны! - крикнул я. - Заходите с той стороны!
Однако Бесси резко остановилась возле первой же колонки и выхватила
плачущего ребенка из коляски.
- Нет! Нет! - крикнул Клод, подбегая к ней. - Не берите ребенка!
Положите его назад! Держите простыню!
Но Бесси и слушать не хотела, и, как только ребенка неожиданно убрали,
огромное облако фазанов поднялось из коляски, штук пятьдесят или шестьдесят,
не меньше, и все небо над нами покрылось коричневыми птицами, яростно
хлопающими крыльями в попытке набрать высоту.
Мы с Клодом бегали туда-сюда по дороге и размахивали руками, пытаясь
отогнать птиц подальше.
- Прочь! - кричали мы. - Кыш! Убирайтесь!
Но фазаны были еще слишком сонными, чтобы обращать на нас хоть какое-то
внимание, и не прошло и полминуты, как они спустились на заправочную
станцию, как туча саранчи. Все было забито фазанами. Они сидели крыло к
крылу на краю крыши и на бетонном навесе над колонками, а не меньше дюжины
прицепилось к наружному подоконнику окна конторы. Птицы слетали на полку,
где стояли бутыли с автомобильным маслом, скользили по капотам моих
подержанных машин. Петушок с красивым хвостом величественно восседал на
колонке, а те, кто был еще слишком пьян, чтобы держаться в воздухе, попросту
расселись у нас под ногами, распушив перья и моргая глазками.
На дороге за грузовиком с кирпичами и фургоном бакалейщика
выстраивались машины, люди открывали дверцы и выходили, чтобы получше
рассмотреть, что происходит. Я взглянул на часы. Было без двадцати девять.
Теперь в любую минуту, подумал я, из деревни может примчаться большой черный
автомобиль, и автомобиль этот будет "роллс-ройсом", а за рулем окажется
пивовар мистер Виктор Хейзел с круглым сияющим лицом.
- Они его чуть не заклевали! - кричала Бесси, прижимая ревущего ребенка
к груди.
- Идите домой, Бесси, - сказал Клод.
Лицо его было белым.
- Закрывайся, - сказал я. - Вешай табличку. Сегодня мы не работаем.
"СУКА"
НОЧНАЯ ГОСТЬЯ
Недавно служащий отдела доставки железнодорожной компании принес мне
большой деревянный ящик, прочный и умело сколоченный. Он был темно-красного
цвета, возможно, что и из красного дерева. Я с большим трудом отнес ящик в
сад, поставил на стол и тщательно его осмотрел. Надпись, сделанная по
трафарету на одной из сторон, гласила, что ящик доставлен морем из Хайфы на
борту торгового судна "Падающая звезда", однако ни фамилии, ни адреса
отправителя мне не удалось обнаружить. Я попытался было вспомнить, не живет
ли кто в Хайфе или где-то в тех краях, кому вздумалось бы послать мне
дорогой подарок. Ничье имя не приходило мне в голову. Я медленно побрел к
сараю, погрузившись в глубокие раздумья. Возвратившись с молотком и
отверткой, я принялся осторожно открывать крышку ящика.
Верите ли, ящик оказался полным книг! Удивительных книг! Я их вынул
одну за другой (не заглядывая ни в одну из них) и сложил на столе в три
высокие стопки. Всего оказалось двадцать восемь томов, очень красивых. Все в
одинаковых роскошных переплетах из богатого зеленого сафьяна, а на корешках
золотом вытиснены инициалы О. X. К. и римские цифры (от I до XXVIII).
Я взял первый попавшийся том - им оказался шестнадцатый - и раскрыл
его. Нелинованные белые страницы были исписаны аккуратным мелким почерком
черными чернилами. На титульном листе было написано - "1934". И ничего
больше. Я взял другой том - двадцать первый. Он был исписан тем же почерком,
однако на титульном листе стояло - "1939". Я положил его и вытащил том один,
надеясь найти в нем какое-нибудь предисловие или хотя бы узнать фамилию
автора. Однако вместо этого под обложкой я обнаружил конверт. Конверт был
адресован мне. Я вынул из него письмо и быстро взглянул на подпись. Подпись
гласила: "Освальд Хендрикс Корнелиус".
Так, значит, книги прислал дядюшка Освальд!
Уже больше тридцати лет никто из членов семьи не имел известий от
дядюшки Освальда. Это письмо было датировано 10 марта 1964 года. До сих пор
мы могли лишь предполагать, что он еще жив. О нем ничего не было известно,
кроме того, что он жил во Франции, много путешествовал и был богатым
холостяком с несносными, но изящными привычками и упорно не желал вступать в
какие-либо контакты со своими родственниками. Все прочее относилось к
области слухов и молвы, но слухи были столь живописны, а молва столь
экзотична, что Освальд давно уже для всех нас стал блестящим героем и
легендой.
"Мой дорогой мальчик, - так начиналось письмо, - думаю, что ты и три
твои сестры - мои самые близкие родственники по крови из числа оставшихся в
живых. А потому вы являетесь моими законными наследниками, и, поскольку я не
составил завещания, все, что я оставлю, когда умру, будет ваше. Увы, но
оставить мне нечего. Когда-то у меня было довольно много чего, а тот факт,
что недавно я от всего избавился так, как счел нужным, не должен тебя
интересовать. В качестве утешения, впрочем, посылаю тебе мои личные
дневники. Думаю, что они должны сохраниться в семье. Они охватывают лучшие
годы моей жизни, и тебе не повредит, если ты их прочтешь. Но если ты станешь
показывать их всем подряд или будешь давать читать незнакомым людям, то тем
самым можешь навлечь на себя неприятности. Если ты опубликуешь их, то тогда,
как мне представляется, будет конец и тебе, и твоему издателю одновременно.
Ты должен запомнить, что тысячи упоминаемых мною в дневниках героинь живы и
поныне и, стоит тебе совершить такую глупость, как очернить их белоснежную
репутацию, они позаботятся о том, чтобы твою голову живо доставили им на
подносе, и, дабы воздать тебе полной мерой, велят поместить ее в духовку.
Посему будь осторожен. Я встречался с тобой лишь однажды. Это было много лет
назад, в 1921 году, когда твоя семья жила в этом огромном жутком доме в
Южном Уэльсе. Я был для тебя взрослым дядей, а ты - очень маленьким
мальчиком, лет пяти. Не думаю, что ты помнишь эту вашу молоденькую
служанку-норвежку. Удивительно опрятная была девушка, стройная и очень
изящная даже в своей форменной одежде с этим нелепым накрахмаленным
передником, скрывавшим ее чудесную грудь. В тот день, когда я у вас гостил,
она собралась с тобой в лес за колокольчиками, и я спросил, нельзя ли и мне
пойти с вами. А когда мы углубились в лес, я сказал тебе, что дам шоколадку,
если ты сам сможешь отыскать дорогу домой. И тебе это удалось (см. том III).
Ты был разумным ребенком. Прощай,
Освальд Хендрикс Корнелиус".
Неожиданное появление дневников вызвало в семье немалое волнение, и
всем не терпелось побыстрее их прочесть. Мы не были разочарованы. Вещь
оказалась удивительной - веселой, остроумной, волнующей, а подчас еще и
довольно трогательной. Этот человек обладал невероятной энергией. Он всегда
двигался - из города в город, из страны в страну, от женщины к женщине, а
переходя от одной женщины к другой, ловил пауков в Кашмире или же разыскивал
голубую фарфоровую вазу в Нанкине. Но женщины были прежде всего. Куда бы он
ни отправлялся, он оставлял за собою нескончаемый хвост из женщин -
рассерженных и очарованных до такой степени, что и словами не выразить, при
этом все они мурлыкали как кошки.
Одолеть двадцать восемь томов по триста страниц каждый - огромный труд,
и едва ли найдется много писателей, которые могли бы удержать внимание
читательской аудитории на протяжении столь долгого пути. Освальду, однако,
это удалось. Его повествование, похоже, ни в одном месте не утрачивало
пикантности, темп редко замедлялся, и любая запись, длинная или короткая, о
чем бы ни шла речь, почти непременно становилась захватывающей историей,
вполне законченной. А в финале, когда была прочитана последняя страница
последнего тома, у читателя возникало просто поразительное чувство, что это,
пожалуй, один из интереснейших автобиографических трудов нашего времени.
Если прочитанное рассматривать исключительно как хронику любовных
похождений мужчины, то, без сомнения, с этими дневниками ничто не может
тягаться. "Мемуары" Казановы в сравнении с ними читаются как
церковно-приходский журнал, а сам знаменитый любовник рядом с Освальдом
представляется едва ли не импотентом.
Что до возбуждения общественного мнения, то каждая страница дневников
казалась взрывоопасной; тут Освальд был прав. Но он решительно был не прав,
полагая, будто организацией взрывов будут заниматься только женщины. А как
же их мужья, эти рогоносцы, униженные до состояния побитых воробушков?
Вообще-то, рогоносец, если его задеть, превращается в самую настоящую хищную
птицу, и они тысячами стали бы выпархивать из кустов, если бы дневники
Корнелиуса увидели свет в полном виде при их жизни. О публикации,
следовательно, не могло быть и речи.
А жаль. Так, по правде говоря, жаль, что я подумал: что-то все равно
надо сделать. Поэтому я снова засел за дневники и перечитал их от корки до
корки в надежде отыскать хотя бы одну законченную запись, которую можно было
бы опубликовать, не вовлекая ни издателя, ни себя в серьезную тяжбу. К своей
радости, я нашел по меньшей мере шесть таких записей. Я показал их юристу.
Тот сказал, что их можно рассматривать как "безопасные", но гарантировать он
ничего не может. Одна запись, под заглавием "Происшествие в Синайской
пустыне", показалась ему "безопаснее" пяти других.
Вот почему я решил начать именно с этой записи и, не откладывая,
публикую ее вслед за этим небольшим предисловием. Если все пойдет хорошо,
тогда, быть может, выпущу в свет еще парочку фрагментов.
Запись о синайском происшествии взята из последнего, XXVIII тома и
датируется 24 августа 1946 года. По сути, это самая последняя запись
последнего тома, последнее, что написал Освальд, и у нас нет сведений, куда
он затем направился и чем занялся. Об этом можно только догадываться. Сейчас
вы подробнейшим образом ознакомитесь с самой записью, но прежде всего, дабы
облегчить вам понимание некоторых поступков и реплик Освальда, позвольте мне
попытаться рассказать немного о нем самом. Из множества признаний и
откровенных высказываний, содержащихся в этих двадцати восьми томах,
вырисовывается довольно четкий портрет автора дневников.
Во время синайского происшествия Освальду Хендриксу Корнелиусу был
пятьдесят один год. Разумеется, он никогда не был женат. "Боюсь, - имел он
обыкновение говорить, - что я наделен или, лучше сказать, обременен
характером человека необыкновенно разборчивого".
В некоторых отношениях это справедливо, но в прочих - и в особенности
что касается женитьбы - подобное утверждение попросту противоречит истине.
На самом деле Освальд отказывался жениться только лишь потому, что
никогда в жизни ему не удавалось уделить одной отдельно взятой женщине
больше внимания, чем требовалось для того, чтобы покорить ее. Прельстив ее,
он тотчас же терял к ней интерес и принимался оглядываться по сторонам в
поисках очередной жертвы.
Для нормального мужчины это не причина, чтобы оставаться одиноким, но
Освальд не был нормальным мужчиной. Даже с точки зрения полигамии он не был
нормальным. Откровенно говоря, он был до того распутным и неисправимым
волокитой, что ни одна женщина не смогла бы прожить с ним и нескольких дней
после свадьбы, не говоря уже о столь продолжительном периоде, как медовый
месяц, хотя, видит Бог, немало было и таких, кто не прочь был бы рискнуть.
Он был высок и худощав, и что-то в его наружности изобличало в нем
эстета. Голосом он говорил тихим, манеры имел учтивые и на первый взгляд был
похож скорее на камергера королевы, нежели на известного повесу. Он никогда
не обсуждал свои любовные похождения с другими мужчинами, и незнакомец,
доведись ему провести с ним в разговорах целый вечер, так и не сумел бы
углядеть в ясных голубых глазах Освальда ни малейшего намека на
неискренность. Словом, он являл собою именно тот тип мужчины, на котором
тревожащийся за свою дочь отец скорее всего остановит выбор и попросит
проводить ее домой.
Но стоило Освальду оказаться рядом с женщиной, которая была ему
интересна, как во взоре его тотчас же происходила перемена и в самом центре
каждого зрачка начинали медленно плясать маленькие, предвещавшие опасность
искорки. Он пускался в разговор, непринужденный, откровенный и такой
остроумный, какого с ней еще никто не вел. Это был дар, выдающийся талант, и
когда он решительно брался за дело, то слова его мало-помалу обволакивали
слушательницу, покуда та не подпадала под их неощутимое гипнотическое
действие.
Но женщин очаровывало не только прекрасное умение вести беседу или
выражение его глаз. Еще у него был необыкновенный нос. (В четырнадцатый том
Освальд не без удовольствия включил записку, присланную ему некой дамой, в
которой та подробнейшим образом описывает свои впечатления на этот счет. )
Все дело в том, что, когда Освальд выходил из себя, нечто странное начинало
происходить с его ноздрями: кончики их напрягались, сами ноздри заметно
расширялись, увеличивая носовые отверстия и обнажая ярко-красную слизистую
оболочку. Впечатление возникало странное, будто во внешности его появлялось
что-то жестокое, зверское, и, хотя на бумаге это кажется не таким уж
привлекательным, на дам его нос действовал завораживающе.
Почти всех женщин без исключения тянуло к Освальду. Во-первых, это был
мужчина, который ни за что на свете не соглашался кому-либо принадлежать, и
это автоматически делало его желанным. Добавьте к этому необыкновенное
сочетание первоклассного ума, море обаяния и репутацию человека,
отличающегося чрезмерной неразборчивостью в связях, - вот вам и весь секрет
притягательности.
И еще. Оставим на минуту его беспутство и сомнительную репутацию; надо
сказать, что в характере Освальда был и ряд других качеств, которые делали
его вполне привлекательной личностью.
Очень мало было такого, к примеру, чего бы он не знал касательно
итальянской оперы девятнадцатого столетия. Он предложил вниманию читателей
прелюбопытный свод сведений из жизни трех композиторов - Доницетти, Верди и
Понкьелли. {А. Понкьелли (1834 - 1886) - итальянский композитор. Самое
известное произведение - опера "Джоконда" (1876).} В нем он перечислил по
именам всех более или менее значительных любовниц, которых они имели в своей
жизни, и далее серьезнейшим образом проанализировал связь между творческой и
плотской страстями, а также влияние одной на другую, особенно в творчестве
упомянутых композиторов.
Китайский фарфор был еще одним его увлечением, и в этой области Освальд
являлся признанным международным авторитетом. Особую любовь он питал к
голубым вазам цзинь-яо, и у него было небольшое, но изысканное собрание этих
предметов.
Еще он собирал пауков и трости.
Его коллекция пауков, или, точнее, паукообразных, ибо она включала
скорпионов и прочих членистоногих, была настолько полной, насколько полным
может быть немузейное собрание, а его знания сотен отрядов и видов
паукообразных впечатляли. Он, между прочим (и видимо, справедливо),
утверждал, что паутина превосходит по качеству шелковую нить обыкновенного
шелкопряда, и никогда не носил галстук из какого-либо другого материала.
Всего у него было около сорока таких галстуков, и, чтобы иметь их еще больше
и получить возможность присовокуплять к своему гардеробу по два новых
галстука ежегодно, ему приходилось держать в старой оранжерее в саду своего
загородного дома под Парижем тысячи и тысячи arana и epeira diademata
(обыкновенных английских садовых пауков). Там они плодились и размножались
приблизительно с той же быстротой, с какой пожирали друг друга. Из них он
сам получал сырую нить (да никто другой и не вошел бы в эту мрачную
оранжерею) и отсылал ее в Авиньон, где ее сматывали, скручивали,
обезжиривали, красили и ткали из нее материю. Из Авиньона материя
отправлялась непосредственно в компанию "Сулка", где были в восторге от
такого редкого и замечательного материала.
- Неужели вам и вправду нравятся пауки? - спрашивали Освальда
посещавшие его женщины, когда он демонстрировал им свою коллекцию.
- О, я их просто обожаю, - отвечал он. - Особенно самок. Они так мне
напоминают кое-кого из моих знакомых женщин. Они напоминают мне моих самых
любимых женщин.
- Какая чушь, дорогой.
- Чушь? Вовсе нет.
- Это звучит довольно оскорбительно.
- Напротив, моя дорогая, это самый большой комплимент, который я могу
сделать. Известно ли тебе, к примеру, что самка паука столь яростно
предается любви, что самцу, можно считать, повезло, если ему удается в конце
концов живым унести ноги? Чтобы остаться целым и невредимым, он вынужден
проявлять необыкновенное проворство и редкостную изобретательность.
- Ты уж скажешь, Освальд!
- А самка морского паука, моя милая, эта крошечная букашечка, столь
опасна в своей страсти, что ее любовнику, прежде чем он осмелится обнять ее,
приходится связывать ее с помощью замысловатых узлов и петель...
- О, прекрати сейчас же, Освальд! - воскликнет женщина, и глаза ее
засверкают.
Собрание тростей Освальда - это опять же нечто особенное. Каждая из них
прежде принадлежала какому-либо гению или злодею, и Освальд хранил их в
своей парижской квартире, где они стояли двумя длинными рядами вдоль стен
коридора (впрочем, не лучше ли сказать, улицы?), который тянулся от гостиной
к спальне. Над каждой тростью была укреплена табличка из слоновой кости с
именами Сибелиуса, Мильтона, короля Фарука, Диккенса, Робеспьера, Пуччини,
Оскара Уайлда, Франклина Рузвельта, Геббельса, королевы Виктории,
Тулуз-Лотрека, Гинденбурга, Толстого, Лаваля, Сары Бернар, Гете, Ворошилова,
Сезанна, Того... Всего их было, должно быть, больше сотни, некоторые очень
красивые, иные - весьма обыкновенные, одни с золотыми или серебряными
набалдашниками, а другие с изогнутыми ручками.
- Возьми трость Толстого, - говорил Освальд какой-нибудь своей
хорошенькой гостье. - Ну же, возьми ее... так... а теперь... теперь нежно
проведи ладонью по набалдашнику, который отполировала до блеска рука
великого человека. Разве не передается тебе ощущение чего-то необычного,
когда ты касаешься этой вещи?
- Да, пожалуй, что-то такое я испытываю.
- А теперь возьми трость Геббельса и проделай то же самое. Только
возьмись за ручку как следует. Крепко сожми ее всей ладонью... хорошо... а
теперь... теперь обопрись на нее всем телом, обопрись сильнее, как делал
этот ненормальный доктор... так... вот так... теперь постой так с минутку, а
потом скажи мне, не чувствуешь ли ты, как холодок ползет по твоей руке и
леденит грудь?
- Мне страшно!
- Еще бы! Конечно страшно. Некоторые вообще сознание теряют. Просто
грохаются без чувств.
В обществе Освальда никому не было скучно, и, наверное, именно это
обстоятельство в большей степени, нежели какое-либо другое, являлось
причиной его удач.
Теперь мы подходим к синайскому происшествию. В то время Освальд в
продолжение месяца развлекался тем, что не спеша ехал на автомобиле из
Хартума в Каир. У него была превосходная "лагонда" {очень дорогая машина
производства английской компании "Астон Мартин"} довоенного выпуска, которую
он на время войны тщательно упрятал в Швейцарии, и, как нетрудно вообразить,
она была напичкана всякого рода новомодными приспособлениями. Накануне
синайского происшествия (23 августа 1946 года) он прибыл в Каир и
остановился в гостинице под названием "У Шепарда" {гостиница в Каире,
построенная по проекту английского архитектора Дж. С. Кларка}; в тот же
вечер, предприняв несколько дерзких вылазок, он сумел заарканить некую
мавританку, даму предположительно благородного происхождения, по имени
Изабелла. Как выяснилось, Изабелла была любовницей никого иного, как
пользовавшегося дурной репутацией члена королевской семьи (в то время в
Египте еще была монархия), который ревностно следил за нею, но, увы, страдал
расстройством желудка. Ситуация складывалась типично освальдовская.
Но главные события были впереди. В полночь он отвез даму в Гизу и
уговорил ее подняться вместе с ним при свете луны на самую вершину
знаменитой пирамиды Хеопса.
"... В теплую ночь при полной луне невозможно сыскать место более
безопасное, - писал он в дневнике, - а вместе с тем и более романтичное, чем
верхняя точка пирамиды. Когда обозреваешь мир с большой высоты, прекрасный
вид не только волнует кровь, но и придает уверенности в своих силах. Что же
касается безопасности, то пирамида эта имеет в высоту ровно 481 фут, а это
на 115 футов выше собора святого Павла, и с ее вершины можно с величайшей
легкостью следить за всеми подходами. Таких удобств не имеет ни один будуар
на свете. Нигде нет и столь большого числа путей отступления, так что,
случись появиться какому-нибудь нежелательному лицу, которое, пустившись в
погоню, вздумает карабкаться по одной стороне пирамиды, нужно лишь тихо и
незаметно спуститься по другой..."
Вышло так, что Освальд в ту ночь оказался на волосок от гибели. Во
дворце, видимо, каким-то образом прослышали о его намерениях, ибо Освальд с
освещенной луной вершины неожиданно увидел не одно, а три нежелательных
лица, которые, карабкались к нему с трех разных сторон. Впрочем, к счастью
для него, у знаменитой пирамиды Хеопса оказалась четвертая сторона, и к тому
времени, когда эти арабы-разбойники достигли вершины, двое влюбленных уже
находились внизу и садились в машину.
Запись за 24 августа начинается как раз с этого места. Далее рассказ
воспроизводится так, как его записал Освальд, слово в слово, с сохранением
пунктуации, без каких-либо изменений, дополнений или изъятий.
"- Он голову отсечет Изабелле, если поймает ее, - сказала Изабелла.
- Ерунда, - ответил я, но про себя подумал, что скорее всего так и
произойдет.
- Он и Освальду голову отсечет, - сказала она.
- Ну уж нет, моя дорогая, когда рассветет, меня здесь не будет. Я
немедленно отправляюсь в Луксор, вверх по Нилу.
Мы быстро удалялись от пирамид. Было около половины третьего ночи.
- В Луксор? - переспросила она.
- Да.
- Изабелла едет с тобой.
- Нет, - отрезал я.
- Да, - сказала она.
- Я никогда не путешествую с дамой. Это противоречит моим принципам, -
настаивал я.
Впереди я увидел какие-то огни. Это была гостиница "Менахаус", место,
где туристы ночуют в пустыне, недалеко от пирамид. Я подъехал довольно
близко к гостинице и остановил машину.
- Я тебя здесь оставлю, - сказал я. - Спасибо, мы отлично провели
время.
- Значит, ты не возьмешь Изабеллу в Луксор?
- Боюсь, что нет, - сказал я. - Давай вылезай.
Она уже открывала дверцу и опустила одну ногу на землю, как вдруг резко
обернулась и обрушила на меня поток грязных ругательств, изливавшийся,
впрочем, довольно гладко; ничего подобного я не слышал из уст дамы с...
дайте-ка подумать... с 1931 года, когда одна прожорливая старая толстушка из
Глазго запустила свою руку в коробку с шоколадными конфетами и была укушена
скорпионом, которого мне случилось туда положить для лучшей его же
сохранности (том XIII, 5 июня 1931 года).
- Ты отвратительна, - сказал я.
Изабелла выскочила из автомобиля и хлопнула дверцей с такой силой, что
машина подскочила на месте. Я быстренько умчался. Как хорошо, что удалось от
нее избавиться. Не терплю в хорошенькой девушке дурных манер.
По дороге я то и дело поглядывал в зеркало заднего вида, но, похоже,
никто меня не преследовал. Подъехав к окраине Каира, я двинулся боковыми
улочками, стараясь не оказаться в центре города. Я совсем не волновался.
Королевские ищейки вряд ли станут и дальше преследовать меня. Как бы то ни
было, в моем положении было бы опрометчиво возвращаться в гостиницу "У
Шепарда". Да в этом и не было нужды, поскольку весь мой багаж, за
исключением небольшого баула, находился в машине. Я никогда не оставляю
чемоданы в номере, когда выхожу вечером из гостиницы в чужом городе. Люблю
иметь свободу для маневра.
Ехать в Луксор я, конечно же, не собирался. Теперь мне хотелось совсем
выбраться из Египта. Что-то мне эта страна разонравилась. Да, если
откровенно, никогда и не нравилась. Я не очень-то уютно здесь себя чувствую.
Все дело, думаю, в том, что тут повсюду грязно и отвратительно пахнет.
Однако давайте смотреть правде в глаза, это ведь действительно нищая страна;
еще у меня есть сильное подозрение, хотя мне и не хотелось бы об этом
говорить, что египтяне, по сравнению с другими народами, не так тщательно
моются - за исключением, пожалуй, монголов. А то, что посуду они моют не
так, как, мне кажется, должны были бы это делать, это точно. Поверите ли,
вчера за завтраком передо мной поставили чашку, на ободке которой красовался
длинный, покрытый кофейной коркой отпечаток губ. Брр! Это было омерзительно!
Я глядел на него и думал о том, чья же это слюнявая губа касалась до меня
этой чашки.
Я ехал по узким грязным улочкам восточных пригородов Каира. Я отлично
знал, куда держу путь. Свой дальнейший маршрут я определил, не проехав с
Изабеллой и полдороги от пирамид. Путь мой лежал в Иерусалим. Для меня это
не Бог весть какое расстояние, и к тому же этот город мне всегда нравился.
Кроме того, это был кратчайший путь из Египта. Следовать я предполагал таким
образом:
1. Из Каира в Исмаилию. Около трех часов езды. Как обычно, в дороге пою
оперные арии. Прибытие в Исмаилию в 6 - 7 часов утра. Затем душ, бритье и
завтрак.
2. В 10 часов утра пересекаю Суэцкий канал по Исмаилийскому мосту и еду
по пустыне через Синайский полуостров к палестинской границе. В дороге ищу
скорпионов в Синайской пустыне. На это уходит около четырех часов; к
палестинской границе прибываю в 2 часа дня.
3. Оттуда направляюсь прямо в Иерусалим через Беэр-Шеву {город в
Израиле} и прибываю в гостиницу "Царь Давид" как раз к коктейлю и обеду.
Прошло уже несколько лет с тех пор, когда я в последний раз ехал этой
дорогой, но я до сих пор помню, что Синайская пустыня славится как
замечательное место для ловли скорпионов. Мне позарез нужна была еще одна
самка opisthophthalmus, притом большая. Имевшийся у меня экземпляр утратил
пятую часть хвоста, и вследствие этого я испытывал за него некоторую
неловкость.
Я недолго разыскивал главную дорогу в Исмаилию, а найдя ее, повел
"лагонду" с привычной для нее скоростью - шестьдесят пять миль в час. Дорога
была узкая, но гладкая; движения на ней не было никакого. При свете луны
долина Нила казалась унылой и мрачной, по обеим сторонам дороги тянулись
ровные безлесные поля, разделенные каналами, и, куда ни глянь, всюду черная
земля. Словом, тоска невыразимая.
Впрочем, это на кого угодно могло подействовать, но только не на меня.
В своей роскошной скорлупе я чувствовал себя в полной изоляции от
окружающего мира; мне было в ней уютно, точно раку-отшельнику, только вот
передвигался я чуточку быстрее. О, как я люблю быть в движении, стремясь к
новым людям и новым местам и оставляя старые далеко позади! Ничто на свете
не доставляет мне большей радости. И как же я презираю обывателя, который
селится на крохотном клочке земли со своей глупой женой, чтобы размножаться,
подыхать с тоски и гнить там до конца жизни. Да еще с одной и той же
женщиной! Не могу поверить, чтобы здравомыслящий мужчина мог изо дня в день,
из года в год терпеть одну и ту же женщину. Некоторые, конечно, этого себе
не позволяют. Но миллионы делают вид, будто им это нравится.
Сам я никогда, решительно никогда не допускал, чтобы связь длилась
более двенадцати часов. Это крайний предел. Даже восемь часов, по-моему,
несколько слишком. Взять хотя бы Изабеллу. Пока мы находились на вершине
пирамиды, она выражала бурный восторг, точно доверчивый и игривый щенок, и,
оставь я ее там на милость этих трех арабов-разбойников и смойся, все было
бы хорошо. Но я зачем-то остался вместе с ней, помог ей спуститься вниз, и в
результате красивая женщина превратилась в мерзкую визгливую ведьму, на
которую смотреть тошно.
В каком мире мы живем! Нынче не дождешься благодарностей за
великодушие.
"Лагонда" плавно двигалась в ночи. Настало время вспомнить какую-нибудь
арию. Но вот какую? Моему душевному состоянию вполне отвечал Верди. Как
насчет "Аиды"? Ну разумеется! Именно "Аида" - как-никак это ведь египетская
опера! {В 1870 году по заказу из Египта Дж. Верди создал оперу "Аида" (в
1871 году поставлена в Каире)} Очень она будет кстати.
Я начал петь. Голос у меня в тот вечер был исключительно хорош. Я
разошелся. Все шло замечательно, и, проезжая через городок под названием
Бильбейс, я ощущал себя самой Аидой, распевая "Numei pieta" {"Сжальтесь, о
боги!" (ит.)}, этот дивный заключительный пассаж из первой сцены.
Спустя полчаса, в Эз-Заказике {город в Египте}, я уже ощутил себя
Амнерис и принялся умолять египетского короля спасти эфиопских пленников,
напевая "Ma tu, re, tu signore possente". {"Бежим, о ты, король, ты, великий
владыка!" (ит.).}
Следуя через Эль-Аббасу, я сделался Радамесом и, исполняя "Fuggiam gli
adori nospiti" {"Бежим отсюда" (ит.)}, открыл все окна автомобиля, дабы эта
несравненная песнь любви долетела до слуха феллахов, храпевших в своих
лачугах, стоявших вдоль дороги, - как знать, быть может, эта песнь явится им
во сне?
Когда я въехал в Исмаилию, было шесть часов утра и солнце уже
вскарабкалось высоко в молочно-голубое небо, а я меж тем пребывал в страшной
темнице с Аидой, распевая "O, terra, addio, addio valle di pianti" {"О
земля, прощай; прощай, юдоль слез!" (ит.)}. Как быстро пролетела эта часть
путешествия! Я подъехал к гостинице. Служащие как раз начали шевелиться. Я
еще немного расшевелил их и заполучил лучший из имевшихся там номеров.
Простыни и пододеяльники выглядели так, будто в постели двадцать пять ночей
кряду спали двадцать пять немытых египтян; я собственноручно содрал эту
грязь и, с помощью антисептического мыла и щетки отскоблив кровать, заменил
собственным постельным бельем. Затем завел будильник и крепко проспал два
часа.
На завтрак я заказал яйцо-пашот с кусочком поджаренного хлебца. Когда
блюдо подали - а должен вам сказать, у меня тошнота подступает к горлу даже
сейчас, когда я пишу об этом, - в желтке моего яйца я увидел блестящий,
вьющийся иссиня-черный человеческий волос, трех дюймов длины. Это уже было
слишком. Я выскочил из-за стола и выбежал из ресторана.
- Addio, - крикнул я, швырнув на ходу деньги, - addio valle di pianti!
- И с такими словами покинул эту грязную гостиницу.
Теперь - в Синайскую пустыню. Уж там-то все будет в порядке. Настоящая
пустыня - одно из наименее загаженных мест на земле, и Синай в этом смысле
не исключение. По пустыне тянется узкая полоска черного гудрона длиной
примерно сто сорок миль с одной заправочной станцией и несколькими хижинами
на полпути, в местечке под названием Бир-Рауд-Селим. На всем же остальном
протяжении это абсолютно необитаемая пустыня. В это время года там очень
жарко, и на случай поломки автомобиля важно было запастись питьевой водой.
Поэтому я остановился на главной улице Исмаилии возле того, что мне
показалось лавкой, чтобы заполнить водой канистру.
Я вошел в магазин и обратился к хозяину. У него оказался тяжелый случай
трахомы. На внутренней стороне век была такая грануляция, что веки нависали
над глазными яблоками, - жуткое зрелище. Я спросил, не продаст ли он мне
галлон кипяченой воды. Он решил, что я ненормальный, и счел меня еще более
сумасшедшим, когда я настоял на том, чтобы пойти вместе с ним на его грязную
кухню, дабы убедиться, что он сделает все так, как нужно. Он наполнил чайник
водой из-под крана и поставил его на керосинку. Керосинка горела крошечным
коптящим желтым огоньком. Хозяин, похоже, очень гордился ею и тем, как она
работает. Склонив голову набок, он стоял и в восхищении смотрел на нее.
Спустя какое-то время он предложил мне оставить его и подождать в магазине.
Воду он принесет, когда она вскипит. Я отказался покидать его. Я стоял и
смотрел на чайник, как лев, дожидаясь, когда закипит вода; и, пока все это
происходило, неожиданно перед моим взором стала всплывать во всем своем
ужасе сцена за завтраком - яйцо, желток и волос. Чей это волос оказался в
скользком желтке яйца, поданного мне на завтрак? Без сомнения, это был волос
повара. А когда, скажите на милость, повар в последний раз мыл голову?
Скорее всего он вообще не мыл ее ни разу. Очень хорошо. Почти наверняка у
него вши. Но от вшей волосы не выпадают. Отчего же тогда в то утро из головы
повара выпал волос и оказался в яйце, когда он перекладывал яйца со
сковородки на тарелку? Всему есть причина, а в данном случае причина
очевидна. Кожа черепа повара была поражена гнойным лишаем. И сам волос,
длинный черный волос, который я запросто мог проглотить, будь я менее
бдителен, кишел, следовательно, многими миллионами прелестных патогенных
кокков, точное научное название которых я, к счастью, позабыл.
Мог ли я, спросите вы, быть абсолютно уверен в том, что у повара был
гнойный лишай? Абсолютно - нет. Но если не гнойный, то стригущий лишай у
него был наверняка. А что это означает? Мне было отлично известно, что это
означает. Это означает, что десять миллионов микроспор прилепились к этому
ужасному волосу и дожидались только того, как бы отправиться в мой рот. Я
почувствовал тошноту.
- Вода закипает, - торжествующе произнес хозяин лавки.
- Пусть еще покипит, - сказал я ему. - Подождите еще восемь минут. Вы
что, хотите, чтобы я тифом заболел?
Лично я, если только в этом нет крайней необходимости, никогда не пью
простую воду, какой бы чистой она ни была. Простая вода совершенно
безвкусна. Разумеется, я пью ее в виде чая или кофе, но даже в этих случаях
стараюсь использовать "виши" или "мальверн" в бутылках. Воды из-под крана я
стараюсь избегать. Вода из-под крана - дьявольская вещь. Чаще всего это не
что иное, как отфильтрованная вода из сточной канавы.
- Вода скоро выкипит, - произнес торговец, обнажив в улыбке зеленые
зубы.
Я сам снял чайник и перелил его содержимое в канистру.
В том же магазине я купил шесть апельсинов, небольшой арбуз и плитку
английского шоколада в плотной обертке. После этого я вернулся к "лагонде".
Наконец-то можно было отправляться в путь.
Спустя несколько минут я переехал через шаткий мост над Суэцким каналом
чуть выше озера Тимсах {на озере Тимсах расположен город Исмаилия}, и передо
мной раскинулась плоская, освещенная яркими лучами солнца пустыня, по
которой к самому горизонту убегала черной лентой узкая гудронная дорога. Я
поехал с привычной для "лагонды" скоростью - шестьдесят пять миль в час - и
широко открыл окна. На меня пахнуло как из печки. Время близилось к полудню,
и солнце бросало свои горячие лучи прямо на крышу моей машины. В салоне
термометр показывал 103° по Фаренгейту. Однако, как вам известно, некоторое
повышение температуры воздуха я обыкновенно переношу нормально, если только
мне не приходится предпринимать каких-либо усилий и если я облачен в
соответствующую одежду, - в данном случае на мне были льняные кремовые
брюки, белая рубашка из хлопка и великолепный паутинный галстук насыщенного
болотного цвета. Я чувствовал себя вполне комфортно и умиротворенно.
Минуту-другую я размышлял над тем, не исполнить ли мне по дороге еще
какую-нибудь арию - настроению моему более всего отвечала "La Gioconda"
{"Джоконда" (ит.) - опера (1876) итальянского композитора А. Понкьелли (1834
- 1886)}, однако, пропев несколько тактов из той части, где вступает хор, я
немного вспотел, поэтому решил, что пора опускать занавес, и, вместо того
чтобы петь, закурил.
Я ехал по местности, знаменитой на весь мир скорпионами, и мне не
терпелось поскорее остановиться и побродить в поисках их, прежде чем я доеду
до заправочной станции в Бир-Рауд-Селиме. За час, прошедший с того времени,
как я покинул Исмаилию, мне не встретился ни один автомобиль и ни одна живая
душа. Это мне нравилось. Синай - настоящая пустыня. Я остановился на обочине
и выключил двигатель. Мне захотелось пить, и я съел апельсин. Затем надел
белый тропический шлем, медленно выбрался из машины, из этого уютного
прибежища краба-отшельника, и оказался под палящими лучами солнца. Целую
минуту я неподвижно стоял посреди дороги и, щурясь, оглядывался по сторонам.
Ослепительно светило солнце, надо мной простиралось широкое раскаленное
небо, а во все стороны тянулись огромные, ярко освещенные моря желтого
песка, казавшиеся неземными. К югу от дороги возвышались песчаные горы -
голые светло-коричневые, терракотовые горы, слегка отливающие голубым и
фиолетовым. Они неожиданно вырастали вдалеке и растворялись в знойной дымке
на фоне неба. Стояла всепоглощающая тишина. Не слышно было ни звука - ни
птицы, ни насекомые не подавали голоса, и, стоя в одиночестве посреди этого
величественного знойного, безжизненного пейзажа, я ощутил какое-то
необыкновенное божественное чувство, будто оказался и вовсе на другой
планете - на Юпитере, или на Марсе, или в каком-нибудь еще более далеком и
пустынном краю, где никогда не растет трава и не рдеют облака.
Я подошел к багажнику и достал коробку, сетку и лопатку. Затем сошел с
дороги и ступил на мягкий горячий песок. Я медленно побрел по пустыне,
неотрывно глядя себе под ноги, и прошел примерно сотню ярдов; искал я не
самих скорпионов, а их норы. Скорпион - криптозойское {от греческих слов
kryptos - "тайный", "скрытный", и zoe - "жизнь", "образ жизни"}, ночное
существо, которое весь день прячется либо под камнем, либо в норе, в
зависимости от того, к какому виду принадлежит. Он выходит наружу в поисках
пищи только после захода солнца.
Тот, который мне был нужен, opisthophthalmus, обитает в норе, поэтому я
не стал тратить время на то, чтобы ворочать камни. Я искал норы. Прошло
минут десять-пятнадцать, а я так ни одной и не нашел, и, так как жара уже
начинала донимать меня, я, хотя и неохотно, принял решение возвратиться к
машине. Назад я брел очень медленно, по-прежнему не отрывая глаз от земли, и
уже дошел до дороги, как вдруг, не далее чем в двенадцати дюймах от края
гудрона, увидел в песке нору скорпиона.
Я положил коробку и сетку на землю и принялся очень осторожно
раскапывать песок вокруг норы. Эта процедура всякий раз возбуждала меня. Для
меня это то же, что откапывать сокровище, - сопутствующая опасность ничуть
не меньше волнует кровь. Я чувствовал, что, по мере того как я все глубже
копаю песок, сердце все сильнее колотится в груди.
И неожиданно... вот она!
О Господи, ну и чудовище! Гигантская самка скорпиона, не
opisthophthalmus, как я тотчас заметил, a pandimus - еще один большой
африканский обитатель нор. А к спине ее прижимались - в это трудно поверить!
- буквально кишели вокруг нее... один, два, три, четыре, пять...
четырнадцать крошечных младенцев! Сама мать была по меньшей мере шести
дюймов в длину! Дети ее были размером с небольшую револьверную пулю. Теперь
и она меня увидела, первого в своей жизни человека. Клешни ее широко
раскрылись, хвост изогнулся над спиной подобно вопросительному знаку, и она
изготовилась ужалить меня. Я тут же просунул под нее сетку и быстрым
движением затянул. Самка принялась извиваться и корчиться, яростно тыча
кончиком хвоста во все стороны. Я увидел большую каплю яда, всего одну,
просочившуюся сквозь ячейку сети в песок. Мигом переложив ее вместе с
отпрысками в коробку, я закрыл крышку, потом принес из машины эфир и через
мелкую металлическую сетку в крышке коробки принялся лить его внутрь, пока
им хорошенько не пропиталась мягкая прокладка.
Как красиво она будет смотреться в моей коллекции! Дети, конечно, умрут
и свалятся с нее, но я приклею их на место и сделаю так, чтобы они приняли
прежнее положение; а потом я стану гордым обладателем огромной самки
pandimus, к спине которой прильнули четырнадцать отпрысков! Я был
чрезвычайно рад. Взяв коробку (я чувствовал, как самка скорпиона неистово
мечется внутри), я положил ее в багажник вместе с сеткой и лопаткой. После
этого сел в машину, закурил и поехал дальше.
Чем более я чем-то доволен, тем медленнее еду. Теперь я ехал довольно
неторопливо, и у меня, наверное, целый час ушел на то, чтобы добраться до
Бир-Рауд-Се-лима.
Местечко оказалось на редкость унылым. По левую сторону находились
единственная бензоколонка и деревянная хибара. Справа стояли еще три хибары,
каждая размером с сарай, в котором хранят горшки с рассадой. Все остальное
было пустыней. Вокруг - ни души. Было без двадцати два, и температура в
машине составляла 106° по Фаренгейту. {Примерно 40° по Цельсию.}
Глупо потратив время на то, чтобы вскипятить воду, прежде чем выехать
из Исмаилии, я совершенно забыл заправиться бензином, и стрелка показывала,
что в баке осталось чуть меньше двух галлонов. Этого должно хватить в обрез,
но может и не хватить. Я подрулил к бензоколонке и стал ждать. Никто не
появлялся. Я посигналил, и четыре специально настроенных гудка "лагонды"
разнесли на всю пустыню "Son gia mille e tre!" {"Их уже тысяча три" (ит.)}.
Никто не появлялся. Я еще раз просигналил.
пропели гудки. Фраза Моцарта звучала в этой обстановке великолепно.
Однако никто так и не появился. Похоже, что обитателям Бир-Рауд-Селима было
наплевать на моего друга дона Джованни и на тысячу трех женщин, которых он
лишил девственности в Испании. {Речь идет об опере австрийского композитора
В. А. Моцарта "Наказанный распутник, или Дон-Жуан" (1787), по-итальянски -
"Дон Джованни".}
Наконец, после того как я посигналил раз шесть, не меньше, дверь
хибары, стоявшей за бензоколонкой, открылась, и на пороге появился человек
довольно высокого роста, который принялся обеими руками застегиваться на все
пуговицы. Занимался он этим не спеша и, пока не закончил, даже не взглянул
на "лагонду". Я смотрел на него в открытое окно. Спустя какое-то время он
сделал первый шаг в мою сторону... но переступил очень, очень медленно... и
затем сделал второй шаг...
"О Боже! - тотчас пронеслось у меня в голове. - Да его же спирохеты
замучили!"
Он передвигался медленно, пошатываясь, неуклюжей походкой человека,
подверженного сухотке спинного мозга. Делая шаг, он высоко заносил ногу и
потом резко опускал ее на землю, будто пытался раздавить какое-то опасное
насекомое.
Смоюсь-ка я лучше отсюда, подумал я. Успеть бы завести мотор да
отъехать, прежде чем он приблизится ко мне. Но я знал, что не смогу этого
сделать. Мне был нужен бензин. Я сидел в машине и неотрывно смотрел, как это
жуткое создание с трудом передвигается по песку. Он, должно быть, уже много
лет болен этой ужасной болезнью, иначе она не перешла бы в сухотку спинного
мозга. В профессиональных кругах ее называют tabes dorsalis, и это означает,
что больной страдает от перерождения тканей позвоночника. Но знали бы вы, о
мои недруги и друзья мои, что дело в таких случаях обстоит гораздо хуже:
происходит медленное и безжалостное уничтожение нервных волокон
сифилитическими токсинами.
Между тем человек - назову его арабом - подошел к машине с той стороны,
где сидел я, и заглянул в открытое окно. Я отпрянул от него, моля Бога,
чтобы он не приблизился более ни на дюйм. Вне всякого сомнения, это был один
из самых заразных больных, которых мне когда-либо доводилось видеть. Лицо
его было похоже на старинную гравюру по дереву, изъеденную червями, и, глядя
на него, я подумал - сколько же еще болезней мучают этого человека, помимо
сифилиса.
- Салям, - пробормотал он.
- Заполни бак, - сказал я ему.
Он и с места не сдвинулся, с интересом рассматривая салон "лагонды". От
него исходил мерзкий, тошнотворный запах.
- Поторапливайся! - резко проговорил я. - Мне нужен бензин!
Он взглянул на меня и ухмыльнулся. Это была не усмешка даже, а именно
презрительная, издевательская ухмылка, которая, казалось, говорила: "Я -
король заправочной станции Бир-Рауд-Селим! Ну-ка, попробуй дотронуться до
меня!" В уголок его глаза уселась муха. Он не сделал ни малейшего движения,
чтобы согнать ее.
- Значит, вам нужен бензин? - спросил он, как бы поддразнивая меня.
Я хотел было разразиться ругательствами в его адрес, однако вовремя
спохватился и любезно ответил:
- Да, пожалуйста, я был бы тебе за это весьма признателен.
В продолжение нескольких минут он хитро поглядывал на меня, словно
хотел удостовериться, что я не разыгрываю его, затем кивнул, будто бы
удовлетворившись моим поведением. Повернувшись, он медленно направился к
задней части машины. Я опустил руку в карман на дверце и достал бутылку
"Гленморанжи". Плеснув в стакан изрядную порцию, я принялся потягивать
виски. Лицо этого человека только что находилось в ярде от меня; его
зловонное дыхание проникло внутрь салона... и кто знает, сколько миллиардов
вирусов перенеслось по воздуху? В подобных случаях лучше всего
простерилизовать рот, а заодно и горло глотком шотландского виски. К тому же
виски еще и успокаивает. Я осушил стакан, налил еще один и скоро успокоился.
На соседнем сиденье лежал арбуз. Мне пришло в голову, что кусок арбуза
наверняка подействует на меня освежающе. Я вынул нож из чехла и отрезал
толстый кусок. Потом кончиком ножа тщательно выковырял все черные семечки,
складывая их в арбузную корку.
Я сидел и попивал виски и ел арбуз. И то и другое было очень вкусно.
- С бензином готово, - молвил ужасный араб, возникнув возле окна. -
Проверю воду и масло.
Я бы предпочел, чтобы он держался подальше от "лагонды", но, не желая
связываться с ним, промолчал. Тяжело ступая, он приблизился к передней части
машины, и его походка напомнила мне пьяного штурмовика, двигающегося очень
медленным гусиным шагом.
Клянусь, у него не что иное, как tabes dorsalis.
Единственное другое заболевание, которое способно вызвать такую
странную походку, когда при ходьбе высоко поднимают ноги, - это хронический
авитаминоз. Наверняка у него и авитаминоз. Я отрезал еще кусок арбуза и
минуту-другую был занят тем, что выковыривал с помощью ножа семечки. Когда я
оторвался от своего занятия, то увидел, что араб поднял капот с правой
стороны и склонился над мотором. Его голова и плечи не были видны, как и его
руки. Что он там делает? Ведь масло наливают с другой стороны. Я постучал по
ветровому стеклу. Он, казалось, не слышал меня. Я высунулся из окна и
закричал:
- Эй! Вылезай оттуда!
Медленно выпрямившись, он вынул свою правую руку из внутренностей
мотора, и я увидел, что в руке он держит что-то длинное, извивающееся и
очень тонкое.
"Боже милостивый! - подумал я. - Да ведь он там змею нашел!"
Ухмыляясь, он подошел ко мне, чтобы я мог получше разглядеть, что у
него было в руке; и только теперь я увидел, что это вовсе не змея, а
приводной ремень "лагонды"!
Пока я молча разглядывал испорченный приводной ремень, меня внезапно
охватил ужас при мысли о том, что теперь я, возможно, отрезан от всего мира
- один на один в такой глухомани с этим омерзительным типом.
- Тут вот какое дело, - говорил араб, - он держался на одной ниточке.
Хорошо, что я это заметил.
Я взял у него ремень и внимательно его осмотрел.
- Да ты ведь его отрезал! - вскричал я.
- Отрезал? - тихо переспросил он. - Зачем мне его отрезать?
Откровенно говоря, я не мог с точностью утверждать, отрезал он его или
нет. Если он и сделал это, то тогда должен был бы взять на себя труд
обработать обрезанные концы с помощью какого-нибудь инструмента, чтобы было
похоже на обыкновенный разрыв. И все равно я склонялся к тому, что он
обрезал ремень, а если так, то оправдывались мои самые мрачные предчувствия.
- Я полагаю, ты понимаешь, что без приводного ремня я далеко не уеду? -
спросил я у него.
Он снова ухмыльнулся своим ужасным кривым ртом, обнажив гнилые зубы.
- Если вы сейчас поедете, - сказал он, - то вода закипит через три
минуты.
- И что ты предлагаешь?
- Я достану вам другой приводной ремень.
- Вот как?
- Разумеется. Здесь есть телефон, и, если вы заплатите за разговор, я
позвоню в Исмаилию. В Каир позвоню. Нет проблем.
- Нет проблем! - вскричал я, вылезая из машины. - А когда, по-твоему,
скажи на милость, приводной ремень доставят в это Богом забытое место?
- Каждое утро часов около десяти здесь проезжает почтовый грузовик.
Ремень будет у вас завтра.
Да у него на все вопросы есть ответы. Он даже не задумывается, прежде
чем ответить.
Этот мерзавец, подумал я, уже, наверное, не раз отрезал приводные
ремни.
За ним нужен глаз да глаз, решил я.
- В Исмаилии не найти приводного ремня к этой марке машины, - сказал я.
- Его можно достать только в Каире. Я сам туда позвоню.
То, что здесь был телефон, немного успокоило меня. Телеграфные столбы
тянулись по пустыне вдоль всей дороги, и я увидел, что от ближайшего столба
к хибаре тянутся два провода.
- Я попрошу, чтобы из Каира немедленно прислали сюда кого-нибудь
специально, - добавил я.
Араб посмотрел на дорогу в Каир, находящийся милях в двухстах.
- Кто это поедет шесть часов сюда, а потом шесть часов обратно из-за
приводного ремня? - спросил он. - Почтой будет быстрее.
- Покажи, где тут телефон, - сказал я, направляясь к хибаре.
И тут пренеприятная мысль пронзила меня, и я остановился.
Да разве смогу я воспользоваться зараженным аппаратом этого человека?
Мне придется прижать трубку к уху, и я почти наверняка коснусь ее ртом; что
бы там ни говорили врачи о невозможности подхватить сифилис на расстоянии, я
им не верю. Сифилитическая трубка - это сифилитическая трубка, и чтобы я
близко к своим губам ее поднес? Да ни за что, покорнейше благодарю. Я и в
хибару-то его не войду.
Я стоял под палящими лучами солнца и глядел на обезображенное болезнью
лицо араба, а араб смотрел на меня как ни в чем не бывало.
- Так вам нужен телефон? - спросил он.
- Нет, - ответил я. - Ты можешь прочитать по-английски?
- О да.
- Очень хорошо. Я напишу тебе фамилии моих торговых агентов и марку
машины, а также мою фамилию. Меня там знают. Скажешь им, что от них
требуется. И послушай... скажи, чтобы немедленно прислали специальную машину
за мой счет. Я им хорошо заплачу. А если они на это не пойдут, скажи им, что
они обязаны вовремя отправить в Исмаилию приводной ремень, чтобы не упустить
почтовый грузовик. Понял?
- Нет проблем, - сказал араб.
Я написал все, что нужно, на клочке бумаги и вручил ему. Он направился
к хибаре своей медленной сифилитической походкой и скрылся внутри. Я закрыл
капот. Затем сел за руль, чтобы обдумать ситуацию.
Я налил еще виски и закурил. Но ведь должно быть на этой дороге
какое-то движение. До наступления ночи наверняка кто-нибудь проедет мимо.
Однако поможет ли мне это? Нет, не поможет - если только я не готов к тому,
чтобы попросить подвезти меня, а багаж оставить на попечение араба. Готов ли
я к такому? Этого я не знал. Пожалуй, да. Но если мне придется провести
здесь ночь, то я запрусь в машине и постараюсь как можно дольше
бодрствовать. Ни за что на свете не войду в хибару, в которой обитает этот
тип. И к пище его не притронусь. У меня виски и вода, пол-арбуза и плитка
шоколада. Этого достаточно.
А вот жара была совсем некстати. В машине термометр показывал
по-прежнему что-то около 104°. На солнце было еще хуже. Я обильно потел.
Боже мой, надо же застрять в таком месте! Да еще очутиться в такой компании!
Минут через пятнадцать араб вышел из хибары. Все то время, что он шел
до машины, я не спускал с него глаз.
- Я позвонил в гараж в Каире, - сказал он, просунув голову в окно. -
Приводной ремень доставят завтра на почтовом грузовике. Все в порядке.
- Ты попросил их, чтобы они прислали его немедленно?
- Они говорят, что это невозможно.
- Ты точно их об этом попросил?
Он склонил голову набок и ухмыльнулся своей хитрой презрительной
ухмылкой. Я отвернулся, ожидая, что уж теперь-то он уйдет. Он, однако,
продолжал стоять на месте.
- У нас есть дом для гостей, - сказал он. - Вы там сможете хорошо
выспаться. Моя жена приготовит еду, но вам придется за это заплатить.
- Кто здесь есть еще, кроме тебя и твоей жены?
- Один человек, - ответил он, махнув рукой в направлении трех хижин по
ту сторону дороги. Обернувшись, я увидел мужчину, стоявшего в дверном проеме
средней хижины, - невысокого, плотного сложения мужчину в грязных штанах
цвета хаки и такой же рубашке. Он стоял совершенно неподвижно, прячась в
тени дома, и руки его висели по бокам. Он смотрел на меня.
- Кто это? - спросил я.
- Салех.
- Что он здесь делает?
- Мне помогает.
- Я буду спать в машине, - сказал я. - Твоей жене не нужно готовить
еду. У меня своя есть.
Араб пожал плечами, повернулся и побрел назад к той хижине, где был
телефон. Я остался в машине. Что мне еще было делать? Времени уже больше
половины четвертого. Часа через три-четыре станет немного прохладнее. Тогда
я смогу прогуляться и, быть может, поймать несколько скорпионов. А пока мне
придется примириться со своим положением. Я протянул руку к заднему сиденью,
где стоял ящик с книгами, и, не глядя, взял первый попавшийся том. В ящике
находилось тридцать или сорок лучших в мире книг, все их можно перечитывать
сотни раз, и с каждым разом они нравятся все больше. Мне было все равно,
какая из них попадется под руку. Оказалось, я вытащил "Естественную историю
Сельборна". {"Естественная история и древности Сельборна" (1789). Автор - Г.
Уайт (1720 - 1793), английский натуралист и священнослужитель. Сельборн -
местечко в графстве Гемпшир, где родился Г. Уайт. Первая в Англии работа по
естественной истории, признанная классической.} Я открыл ее наугад...
"...Больше двадцати лет назад в нашей деревне жил один слабоумный
юноша. Я хорошо его помню. Он с детства обнаруживал сильное влечение к
пчелам; они служили ему пропитанием, развлечением, были его единственной
страстью. А поскольку у таких людей редко бывает больше одного пристрастия,
то и наш юноша направлял все свое усердие на это занятие. Зимой он почти все
время спал под крышей отцовского дома, расположившись у открытого огня,
погрузившись в состояние близкое к спячке. Он редко покидал уютный теплый
уголок; но летом оживал, употребляя всю свою энергию на поиски добычи в
полях и на залитых солнцем берегах. Поживой его становились медоносные
пчелы, шмели, осы; укусов их он не страшился, хватая их nudis manibus
{голыми руками (лат.)}, тотчас же обезоруживая и высасывая медовый желудок.
Иногда он прятал их на груди, за воротом рубахи, иногда заточал в бутылки.
Он был merops apiaster, или большой охотник до пчел, и представлял немалую
опасность для людей, которые держали пчел, ибо тайком пробирался на их
пасеки и, усевшись перед каким-нибудь ульем, принимался стучать по нему
пальцами и таким образом ловил вылетавших насекомых. Бывали случаи, когда он
опрокидывал ульи ради меда, который страстно любил. Если кто-то приправлял
мед специями, он принимался ходить вокруг бочек и сосудов, выпрашивая глоток
того, что называется пчелиным вином. Расхаживая по своим делам, он бормотал
себе что-то под нос, издавая при этом звук, похожий на жужжание пчел..."
Я оторвался от книги и огляделся. Человек, неподвижно стоявший по ту
сторону дороги, исчез. Тихо было - до жути. Полное безмолвие и дикость этого
места производили глубоко тягостное впечатление. Я знал, что за мной
наблюдают. Знал, что кто-то внимательно следит за каждым моим самым
незначительным движением, за каждым глотком виски, который я делал, за
каждой затяжкой. Я ненавижу насилие и никогда не ношу оружия, но сейчас оно
бы мне не помешало. Какое-то время я размышлял над тем, не завести ли мне
машину и не проехать ли хоть немного, пока не перегреется мотор. Но куда я
смогу уехать? Не очень-то далеко при такой жаре и без приводного ремня.
Может, одну милю, самое большое две...
Нет, это ни к черту не годится. Останусь-ка лучше на месте и почитаю.
Спустя, должно быть, час я увидел, как по дороге со стороны Иерусалима
движется в моем направлении маленькая черная точка. Я отложил книгу, не
отрывая глаз от точки. Она становилась все больше и больше. Двигалась она с
огромной, просто с удивительной скоростью. Я вышел из "лагонды" и поспешил
встать у обочины, чтобы вовремя дать знак водителю остановиться. Машина
подъезжала все ближе и ближе и на расстоянии примерно в четверть мили начала
замедлять ход. И тут я обратил внимание на форму радиатора. "Роллс-ройс"! Я
поднял руку и так и застыл с вытянутой рукой, пока большой зеленый
автомобиль, за рулем которого сидел мужчина, не съехал с дороги и не
остановился возле моей "лагонды".
Я был вне себя от радости. Будь это "форд" или "моррис", я бы уже был
доволен, но не радовался бы так сильно. То обстоятельство, что это
"роллс-ройс", - а на его месте вполне мог бы быть и "бентли", и "изотта"
{"Изотта-Фраскини", дорогой итальянский спортивный автомобиль} или же еще
одна "лагонда" - служило достаточной гарантией того, что мне будет оказана
необходимая помощь, ибо - не знаю, известно вам это или нет, - людей,
владеющих очень дорогими автомобилями, связывает могучее братство. Они
автоматически уважают друг друга, а уважают они друг друга просто-напросто
потому, что богатство уважает богатство. По сути дела, очень богатый человек
никого так не уважает на всем белом свете, как другого очень богатого
человека, и поэтому, куда бы ни лежал их путь, естественно, они всюду ищут
друг друга, а при встрече используют многообразные опознавательные знаки. У
женщин, пожалуй, наиболее распространено ношение массивных драгоценных
камней, однако известное предпочтение отдается и дорогим автомобилям, чем
пользуются представители обоего пола. Состоятельный человек - своего рода
передвижная афиша, публичная декларация богатства, и, будучи таковой, служит
удостоверением, дающим право на членство в этом изысканном неофициальном
обществе - Союзе Очень Богатых Людей. Сам я уже давно состою его членом и
весьма этому рад. Когда я встречаюсь с другим членом, как это должно было
произойти сейчас, мною тотчас же овладевает чувство единения. Я проникаюсь к
этому человеку уважением. Мы говорим на одном языке. Он один из нас. Поэтому
я имел самые веские причины быть вне себя от радости.
Водитель "роллс-ройса" вышел из машины и приблизился ко мне. Это был
темноволосый человечек небольшого роста с кожей оливкового цвета, одетый в
безупречный белый льняной костюм. Вероятно, сириец, подумал я. А может, и
грек. Несмотря на зной, он чувствовал себя великолепно.
- Добрый день, - сказал он. - У вас неприятности?
Я поприветствовал его и затем во всех подробностях рассказал, что
произошло.
- Мой дорогой, - произнес он на превосходном английском, - дорогой мой,
как это ужасно. Вам очень не повезло. Застрять в таком месте!
- Увы!
- И вы говорите, что новый приводной ремень для вас точно заказан?
- Да, - ответил я, - если можно положиться на хозяина этого заведения.
Тут к нам подковылял араб, который вышел из своей хижины, еще когда
"роллс-ройс" только собирался остановиться, и незнакомец принялся быстро
расспрашивать его по-арабски относительно предпринятых им на мой счет шагов.
Мне показалось, они хорошо знакомы, и было ясно, что араб испытывал большое
почтение к новоприбывшему. Он буквально расстилался перед ним.
- Что ж, похоже, все в порядке, - произнес наконец незнакомец,
обернувшись ко мне. - Но совершенно очевидно, что до утра вам отсюда не
выбраться. Куда вы держите путь?
- В Иерусалим, - ответил я. - Но меня не очень-то радует, что ночь
придется провести в этом проклятом месте.
- Я вас понимаю, мой дорогой. Это было бы весьма неудобно.
Он улыбнулся мне, обнажив великолепные белые зубы. Потом достал
портсигар и предложил сигарету. Портсигар был золотой, инкрустированный по
диагонали тонкой линией зеленого нефрита. Замечательная вещица. Я взял
сигарету. Он дал мне прикурить, потом прикурил сам.
Незнакомец глубоко затянулся. Затем запрокинул голову и выпустил дым в
сторону солнца.
- Да нас солнечный удар хватит, если мы будем здесь стоять, - сказал
он. - Вы позволите мне предложить вам кое-что?
- Разумеется.
- Очень надеюсь, что вы не сочтете мое предложение бесцеремонным,
поскольку оно исходит от совершенно незнакомого вам человека...
- Прошу вас...
- Здесь вам никак нельзя оставаться, поэтому я предлагаю вам
переночевать в моем доме, но для этого нам нужно немного вернуться.
Ну вот, что я говорил! "Роллс-ройс" улыбался "лагонде", как никогда бы
не улыбнулся "форду" или "моррису"!
- Вы имеете в виду Исмаилию? - спросил я.
- Нет-нет, - рассмеявшись, ответил он. - Я живу тут неподалеку, вон
там.
Он махнул рукой в ту сторону, откуда приехал.
- Но ведь вы ехали в Исмаилию? Мне бы не хотелось, чтоб вы из-за меня
меняли свои планы.
- Вовсе не в Исмаилию, - сказал он. - Я приехал сюда за
корреспонденцией. Мой дом - возможно, это удивит вас - находится совсем
недалеко отсюда. Видите вон ту гору? Это Магхара. Я живу как раз за ней.
Я посмотрел на гору. Она находилась милях в десяти к северу - желтая
скалистая глыба, тысячи, наверное, две футов высотой.
- Не хотите ли вы сказать, что у вас действительно дом в этом...
безлюдье? - удивился я.
- Вы мне не верите? - улыбаясь, спросил он.
- Разумеется, я вам верю, - ответил я. - Меня, впрочем, ничто не
удивляет. Кроме, пожалуй, того, - и я улыбнулся ему в ответ, - кроме того,
что здесь, посреди пустыни, можно повстречать незнакомого человека, который
будет обращаться с тобой как с братом. Я чрезвычайно тронут вашим
предложением.
- Чепуха, мой дорогой. Мотивы, которые я преследую, исключительно
эгоистичны. В этих краях нелегко найти цивилизованное общество. Я необычайно
рад тому обстоятельству, что за ужином у меня будет гость. Позвольте
представиться - Абдул Азиз.
Он слегка поклонился.
- Освальд Корнелиус, - сказал я. - Весьма рад.
Мы пожали друг другу руки.
- Отчасти я живу в Бейруте, - сказал он.
- А я в Париже.
- Превосходно. Так что ж, едем? Вы готовы?
- Но... моя машина, - сказал я. - Я могу ее здесь оставить?
- Об этом не беспокойтесь. Омар - мой друг. Вид у него не ахти какой -
бедный малый! - но он вас не подведет, раз вы со мной. А второй, Салех,
хороший механик. Он приладит вам завтра приводной ремень, когда его
привезут. Сейчас дам указания.
Салех, мужчина, стоявший прежде по ту сторону дороги, подошел к нам,
пока мы разговаривали. Мистер Азиз отдал ему распоряжения. Потом он
поговорил с обоими мужчинами насчет охраны автомобиля. Омар и Салех слушали
его, неловко кланяясь. Я направился к "лагонде", чтобы взять чемодан. Мне
нужно было скорее переодеться.
- Кстати, - крикнул мне вдогонку Азиз, - к ужину я обычно надеваю
вечерний костюм.
- Разумеется, - пробормотал я, быстро запихивая назад чемодан, который
уже держал в руках, и беря другой.
- В основном я делаю это ради женщин. Это они любят переодеваться к
ужину.
Я резко обернулся и посмотрел в его сторону, но он уже садился в
машину.
- Готовы? - спросил он.
Чемодан я положил на заднее сиденье "роллс-ройса", а сам сел на
переднее, и мы тронулись в путь.
Во время поездки мы неторопливо беседовали о том о сем. Он рассказал
мне, что занимается торговлей коврами. У него были конторы в Бейруте и
Дамаске. Его предки, по его словам, занимались торговлей сотни лет.
Я упомянул о том, что на полу спальни моей парижской квартиры лежит
дамасский ковер семнадцатого века.
- Быть этого не может! - с восторгом воскликнул он, едва не съехав с
дороги. - Из шелка и шерсти, но больше из шелка? А основа соткана из золотых
и серебряных нитей?
- Да, - ответил я. - Именно так.
- Но, дорогой мой! Такая вещь не должна лежать на полу!
- По нему ходят только босыми ногами, - заметил я.
Это его успокоило. Похоже, он так же любил ковры, как я люблю голубые
вазы цзинь-яо.
Скоро мы свернули с гудронной дороги влево, на твердую каменистую
грунтовку, и поехали прямо по пустыне по направлению к горе.
- Это моя собственная дорога, - сказал мистер Азиз. - Она тянется на
пять миль.
- У вас и телефон есть? - спросил я, увидев, что столбы, стоящие вдоль
главной дороги, тянутся и вдоль этой частной.
И тут меня вдруг поразила странная мысль.
Этот араб на заправочной станции... У него тоже есть телефон...
Не этим ли объясняется случайный приезд мистера Азиза?
Быть может, этот скучающий здесь человек изобрел хитроумный способ
увозить путешественников с главной дороги, с тем чтобы доставлять себе на
ужин то, что он называет "цивилизованным обществом"? Не он ли дал арабу
указание выводить из строя один за другим автомобили людей подходящей
наружности, проезжающих мимо? "Просто отрежь приводной ремень, Омар, и сразу
звони мне. Но смотри, чтобы с виду человек был приличный, в хорошем
автомобиле. Я тут же подскочу и посмотрю, стоит ли приглашать его в дом..."
Что за глупости приходят мне в голову!
- Мне кажется, - говорил мой спутник, - что вам любопытно узнать, зачем
это мне взбрело в голову поселиться в таком месте.
- По правде говоря, да.
- Этим все интересуются, - сказал он.
- Все? - переспросил я.
Так-так, подумал я. Значит, все.
- Я живу здесь, - продолжал он, - потому, что ощущаю духовную связь с
пустыней. Меня к ней тянет так же, как моряка к морю. Вам это кажется очень
странным?
- Нет, - ответил я, - мне это вовсе не кажется странным.
Он умолк, затянувшись сигаретой. Потом снова заговорил:
- Это одна причина. Но есть и другая. Вы семейный человек, мистер
Корнелиус?
- К несчастью, нет, - осторожно ответил я.
- А я семейный, - сказал он. - У меня есть жена и дочь. Обе, во всяком
случае на мой взгляд, очень красивы. Дочери только что исполнилось
восемнадцать. Она закончила прекрасную школу в Англии, а теперь, - он пожал
плечами, - теперь просто сидит дома и ждет, когда можно будет выйти замуж. А
чем можно занять красивую молодую девушку в этот период ожидания? Одну я ее
отпустить никуда не могу. С нее глаз не сводят. Когда я беру ее с собой в
Бейрут, мужчины так и вьются вокруг нее, точно волки, дожидаясь момента,
чтобы сцапать. Меня это с ума сводит. Я все про мужчин знаю, мистер
Корнелиус. Мне известно, на что они способны. Не я один сталкиваюсь с этой
проблемой. Но другие умудряются каким-то образом принимать ее как должное.
Они отпускают своих дочерей на волю. Просто выпроваживают их из дома и
занимаются своими делами. Я так не могу. Просто не могу себя заставить так
поступить! Не могу позволить, чтобы ею помыкал какой-нибудь там Ахмед, Али и
Хамил, или кто там еще попадется ей на пути. И это и есть, как вы понимаете,
вторая причина, почему я живу в пустыне, - я хочу еще несколько лет защищать
мое дорогое дитя от диких зверей. Вы, кажется, сказали, что у вас совсем нет
семьи, мистер Корнелиус?
- Боюсь, что это действительно так.
- О! - Он, похоже, был разочарован. - То есть вы хотите сказать, что
никогда и не были женаты?
- Н-нет, - сказал я. - Нет, никогда.
Я ждал, что сейчас последует еще один неизбежный вопрос. И минуту
спустя он был задан.
- А вам никогда не хотелось жениться и иметь детей?
Все задают этот вопрос. Это все равно что спросить: "Так, значит, вы
гомосексуалист?"
- Один раз хотелось, - сказал я. - Только один раз.
- И что же произошло?
- В моей жизни, мистер Азиз, была только одна женщина... а после того,
как ее не стало...
Я вздохнул.
- Вы хотите сказать, что она умерла?
Я кивнул, не в силах произнести что-нибудь еще.
- Мой дорогой, - сказал он. - О, мне так жаль. Простите мое чрезмерное
любопытство.
Какое-то время мы ехали молча.
- Удивительно, - пробормотал я, - но человек теряет всякий интерес к
вопросам пола после того, как с ним случается такое. Я, пожалуй, испытал
самое настоящее потрясение. Забыть это невозможно.
Он сочувственно кивнул, принимая все за чистую монету.
- Вот я и путешествую, чтобы забыться. И уже много лет...
Мы подъехали к подножию Магхары и последовали по дороге, которая
огибала гору и шла к ее невидимой - северной - стороне.
- За следующим поворотом вы увидите дом, - сказал мистер Азиз.
Мы свернули за поворот - и дом вырос перед нами! Я замигал, уставившись
на него, и скажу вам, что в первые несколько мгновений буквально не мог
поверить своим глазам. Передо мной стоял белый замок - именно замок -
высокий, с башенками, башнями и шпилями, возникший как по волшебству среди
яркой зелени у подножия раскаленной солнцем голой желтой горы! Зрелище было
фантастическое! Казалось, я очутился в сказке Ганса Христиана Андерсена или
братьев Гримм. В свое время я видел множество романтической наружности
замков в долинах Рейна и Луары, но никогда прежде мне не приходилось
лицезреть ничего более изящного, грациозного и сказочного! Когда мы
подъехали ближе, я увидел сад с подстриженной травой и финиковыми пальмами;
высокая белая стена отделяла его от пустыни.
- Вам нравится? - улыбаясь, спросил меня хозяин.
- Потрясающе! - воскликнул я. - Словно все волшебные замки собрались со
всего света в одном месте.
- Именно! - сказал он. - Это самый настоящий волшебный замок! Я
построил его специально для моей дочери, для моей прекрасной принцессы.
А прекрасная принцесса заточена в его стенах строгим и ревнивым отцом,
королем Абдулом Азизом, который отказывает ей в удовольствии мужского
общества. Однако берегитесь, ибо на выручку ей спешит принц Освальд
Корнелиус! Тайком от короля он собирается похитить прекрасную принцессу,
чтобы сделать ее очень счастливой.
- Вы должны признать, что он отличается от прочих замков, - сказал
мистер Азиз.
- Совершенно согласен.
- И в нем уютно и покойно. Я очень хорошо здесь сплю. И принцесса
хорошо спит. А в эти окна ночью не проникнет ни один молодой человек с
дурными намерениями.
- Разумеется, - произнес я.
- Когда-то здесь был небольшой оазис, - продолжал он. - Я купил его у
правительства. Воды нам хватает, у нас есть бассейн и три акра земли.
Мы въехали в главные ворота, и, должен сказать, я испытал удивительное
чувство, неожиданно оказавшись в миниатюрном раю с зелеными газонами,
клумбами и пальмами. Кругом царил образцовый порядок, а на лужайках играли
фонтаны. Едва мы остановились перед входом, как нам навстречу выбежали двое
слуг в безупречных балахонах и алых фесках, чтобы открыть дверцы.
Но почему их двое? Разве они появились бы оба, если бы не ожидали двоих
людей? Я задумался. Оправдывались мои предположения насчет того, что меня
заманили на ужин. Все это очень забавно.
Я последовал за хозяином через главный вход, и меня тотчас же охватило
то приятное трепетное чувство, которое возникает, когда в знойный день
неожиданно оказываешься в комнате с кондиционером. Я очутился в холле, пол
которого был из зеленого мрамора. Справа от меня широкий сводчатый проход
вел в большую комнату, и я на секунду мысленно представил себе холодные
белые стены, прекрасные картины и изысканную мебель в стиле Людовика XV.
Надо же оказаться в таком месте, да еще посреди Синайской пустыни!
Между тем по лестнице медленно спускалась женщина. Хозяин в тот момент
отвернулся, давая указания слугам, и не сразу ее увидел, поэтому, дойдя до
нижней ступени, женщина остановилась и, положив на перила обнаженную руку,
напомнившую мне белую анаконду, принялась