вдруг начала ощущать легкое беспокойство. Она закурила
вторую  сигарету и  принялась  ждать, когда беспокойство покинет ее. Оно  не
проходило;  ей  становилось  все  хуже.  Она  почувствовала,  как  в   груди
образовался   комок  страха,  разраставшийся  с  каждой  минутой.  Это  было
неприятное ощущение,  из тех, которые  испытываешь,  когда находишься один в
доме ночью и слышишь, или кажется, что слышишь, шаги в соседней комнате.
     Шагов в этом городе - миллион, и она слышала их все.
     Она поднялась  с кровати и подошла  к  окну,  по-прежнему завернутая  в
полотенце. Ее номер находился на двадцать втором этаже, и окно было открыто.
Освещенный  тусклыми  лучами   заходящего  солнца,  огромный  город  казался
окрашенным в молочно-желтый  цвет. Вся улица внизу была забита автомобилями.
Тротуар  был полон людей. Все спешили домой после  работы, и при этом каждый
толкался  и каждого толкали.  Она  ощутила  потребность  в  друге. Ей ужасно
захотелось, чтобы в эту минуту можно было с кем-то поговорить.  Больше всего
ей захотелось пойти в дом, дом, в котором живет семья - жена, муж, дети, где
есть комнаты, полные игрушек, и  чтобы муж с  женой схватили ее в объятия  у
двери  и  воскликнули:  "Анна! Как  мы рады  тебя  видеть!  Сколько ты у нас
пробудешь? Неделю, месяц, год?"
     Неожиданно, как это часто бывает в таких случаях, ее будто  осенило,  и
она  громко  воскликнула: "Конрад  Крюгер!  Боже  милостивый!  Да ведь он  в
Далласе живет... по крайней мере, жил когда-то..."
     Она  не видела Конрада с  тех пор, когда они  учились  вместе  в  одном
институте в Нью-Йорке. Тогда им обоим было лет по семнадцать и Конрад был ее
возлюбленным,  ее любовью, всем на свете. Больше года они не  расставались и
поклялись  в  вечной  преданности  друг  другу,   а  в   будущем  собирались
пожениться.  Но  потом  в ее жизнь  ворвался  Эд  Купер,  и это, разумеется,
положило  конец любовной  истории  с Конрадом. Однако Конрад, кажется,  и не
очень-то горевал по поводу этого разрыва. А уж то, что он не был убит горем,
это точно, потому что  месяца через два он стал сильно  приударять за другой
девушкой из их группы...
     Как же ее звали?
     Это  была  крупная  грудастая   девушка  с  огненно-рыжими  волосами  и
оригинальным именем,  очень  старомодным.  Но  вот каким? Арабелла?  Нет, не
Арабелла.  Хотя  имя  начинается  на  "Ара"... Араминта? Да! Ну конечно  же,
Араминта! Больше того, не прошло, кажется, и года, как Конрад Крюгер женился
на Араминте и увез ее к себе в Даллас, где он родился.
     Анна подошла к тумбочке возле кровати и взяла телефонную книгу.
     Крюгер Конрад, доктор медицины.
     Разумеется, это Конрад.  Он  всегда ей  говорил,  что будет  врачом.  В
телефонной книге были и служебный, и домашний телефоны.
     Может, позвонить?
     А почему бы и нет?
     Она  посмотрела  на  часы. Двадцать минут  шестого. Она сняла  трубку и
назвала номер его служебного телефона.
     - Клиника доктора Крюгера, - ответил женский голос.
     - Здравствуйте, - сказала Анна. - Скажите, доктор Крюгер на месте?
     - Доктор сейчас занят. Позвольте узнать, кто его спрашивает?
     - Не могли бы вы передать ему, что ему звонила Анна Гринвуд?
     - Как?
     - Анна Гринвуд.
     - Хорошо, мисс Гринвуд. Вы хотели бы записаться на прием?
     - Нет, благодарю вас.
     - Чем-то еще я могу быть полезна?
     Анна попросила  ее  передать  доктору Крюгеру  номер  своего телефона в
гостинице.
     - Непременно это сделаю, - заверила ее ассистентка. - До свидания, мисс
Гринвуд.
     - До свидания, - сказала Анна.
     Интересно, подумала  она,  вспомнит ли д-р Конрад П.  Крюгер ее  имя по
прошествии стольких лет. Хорошо  бы вспомнил. Она снова легла на  кровать  и
попыталась припомнить, каким был Конрад. Необычайно  красивый, вот каким  он
был.  Высокий...  стройный...  широкоплечий...  с  почти  абсолютно  черными
волосами.. и  еще  у  него  было  красивое лицо...  энергичное,  с  точеными
чертами,  лицо одного из этих героев - Персея или Улисса.  Вместе с тем  это
был  очень  нежный  юноша, серьезный,  воспитанный и тихий. Много  он  ее не
целовал - разве что  прощаясь по вечерам.  С нежностями никогда не  лез, как
это  делали  все другие.  Когда в субботние вечера  он  привозил ее домой из
кино, то  обычно парковал свой старый "бьюик" возле ее дома и сидел в машине
рядом с ней, без конца говоря о будущем, о ее будущем и своем, и о том,  как
он  собирается  вернуться  в  Даллас,  чтобы  стать  знаменитым  врачом. Его
нежелание доставить себе удовольствие и пообниматься с ней и вообще заняться
всей этой чепухой бесконечно ее поражало. "Он меня  уважает, - говорила  она
про  себя. - Он любит меня".  И наверное, она была права. Во  всяком случае,
это  был  приятный  молодой  человек, приятный и  добрый.  И  если бы  не то
обстоятельство, что Эд  Купер был еще приятней и добрее, она наверняка вышла
бы замуж за Конрада Крюгера.
     Зазвонил телефон. Анна взяла трубку.
     - Да, - сказала она. - Алло.
     - Анна Гринвуд?
     - Конрад Крюгер?
     - Моя дорогая Анна! Какой фантастический сюрприз! Боже мой! Столько лет
прошло!
     - Немало, не правда ли?
     - Целая жизнь. Твой голос звучит как прежде.
     - Твой тоже.
     - Что привело тебя в наш прекрасный город? Ты надолго здесь?
     - Нет, завтра мне нужно возвращаться. Надеюсь, ты не против, что я тебе
позвонила?
     - Черт возьми, нет, Анна. Я очень рад. Ты здорова?
     - Да,  все в порядке.  Теперь со мной все  в порядке. Но какое-то время
мне было плохо, после того как умер Эд...
     - Что?
     - Он погиб в автомобильной катастрофе два с половиной года назад.
     - Мне так жаль, Анна. Как это ужасно! Я... не знаю, что и сказать...
     - Ничего не нужно говорить.
     - Теперь ты в порядке?
     - Все замечательно. Вкалываю как рабыня.
     - Вот и умница...
     - А как... как поживает Араминта?
     - О, прекрасно.
     - Дети у вас есть?
     - Один, - ответил он. - Мальчик. А у тебя?
     - У меня трое, две девочки и мальчик.
     - Вот это да! Послушай-ка, Анна...
     - Слушаю.
     -  Давай я  заеду  в гостиницу и  угощу  тебя  чем-нибудь? Мне  бы  это
доставило удовольствие. Клянусь, ты ничуть не изменилась.
     - Я выгляжу старой, Конрад.
     - Неправда.
     - Я и чувствую себя старой.
     - Может, тебе нужен хороший врач?
     - Да.  То есть нет.  Конечно нет. Мне больше не нужны врачи. Мне  нужно
лишь... как бы это сказать...
     - Да?
     -  Мне здесь немного  не  по себе, Конрад.  Наверное,  мне нужно, чтобы
рядом со мной был друг. Вот и все, что мне нужно.
     -  Считай, что  у  тебя есть  друг.  Мне осталось осмотреть еще  только
одного  пациента, и я свободен.  Давай встретимся в баре... позабыл,  как он
там называется... в шесть часов, примерно через полчаса. Тебя это устроит?
     - Да, - сказала она. - Конечно. И... спасибо тебе, Конрад.
     Она положила трубку, потом поднялась с кровати и начала одеваться.
     Она чувствовала себя немного взволнованной. После смерти Эда она никуда
не ходила  и тем более не выпивала с мужчиной. Доктор Джекобс будет доволен,
когда она расскажет ему об этом по возвращении. Поздравлять он ее не станет,
но наверняка будет доволен. Он скажет, что это шаг в правильном направлении,
что  это начало. Она по-прежнему регулярно посещала  его, и теперь, когда ей
стало гораздо  лучше, его туманные замечания сделались не столь  туманными и
он  не раз  говорил ей, что  ее  депрессии и тяга  к  самоубийству никуда не
денутся, пока она физически "не заменит" Эда на другого мужчину.
     - Но ведь нельзя же развлечения ради заменить человека, которого любил,
-  сказала ему Анна,  когда он  в  последний раз заговорил об  этом.  - Боже
милостивый, доктор,  да  когда в прошлом месяце у миссис  Крамлин-Браун умер
попугай - слышите, попугай,  а  не муж, - она была так шокирована этим,  что
поклялась никогда больше не заводить птицу!
     -  Миссис Купер, -  сказал доктор Джекобс,  - с попугаем обыкновенно не
вступают в сексуальные отношения.
     - Да... но...
     -  Поэтому  его  не  обязательно  заменять.  Но,  когда  умирает муж, а
оставшаяся в живых жена еще  деятельна и здорова,  она обязательно, если это
возможно, найдет ему замену. И наоборот.
     Секс. Наверное, это единственное, о  чем  думал этот  доктор. У него на
уме один только секс.
     Когда  Анна  оделась  и спустилась  вниз на  лифте,  было  десять минут
седьмого. Едва она  вошла  в  бар,  как  из-за одного  из столиков  поднялся
мужчина.  Это был  Конрад. Должно  быть, он следил  за дверью.  Он  пошел ей
навстречу,  нервно улыбаясь. Анна  тоже улыбалась. В  таких  случаях  всегда
улыбаются.
     - Так-так, - проговорил он. - Так-так-так.
     И она, ожидая  приличествующего ситуации поцелуя, подставила  ему щеку,
продолжая улыбаться. Однако она забыла, каким чопорным был Конрад. Он просто
взял ее руку в свою и пожал - один раз.
     - Вот уж действительно сюрприз, - сказал он. - Проходи, садись.
     Бар ничем не отличался  от бара в любой другой гостинице. Он был тускло
освещен и заполнен множеством  небольших  столиков. На каждом столике стояло
блюдечко  с  орешками,  а  вдоль  стен тянулись  кожаные  кресла-скамьи.  На
официантах были белые  пиджаки  и темно-бордовые  брюки. Конрад  повел  ее к
столику, стоявшему в углу, и они сели лицом друг к другу. Официант уже стоял
рядом.
     - Что ты будешь пить? - спросил Конрад.
     - Можно мне мартини?
     - Разумеется. С водкой?
     - Нет, с джином, пожалуйста.
     - Один мартини  с джином, -  сказал он официанту. - Нет, лучше два. Ты,
наверное,  помнишь, Анна, я  не очень-то люблю  выпивать, но, думаю, сегодня
для этого есть повод.
     Официант удалился. Конрад откинулся в кресле и внимательно посмотрел на
нее.
     - Ты очень хорошо выглядишь, - заметил он.
     - И ты очень хорошо выглядишь, Конрад, - сказала она ему.
     И это было  действительно  так.  Удивительно, как  мало он постарел  за
двадцать пять лет.  Все  такой  же стройный и  красивый, как и тогда,  -  по
правде,  даже более  красивый. Его черные  волосы были  по-прежнему черными,
взгляд - ясным, и, в общем, он выглядел как мужчина, которому не дашь больше
тридцати.
     - Ты ведь старше меня, не так ли? - спросил он.
     - Это что еще  за вопрос?  - рассмеялась  она. - Да, Конрад, я ровно на
год тебя старше. Мне сорок два.
     - Я так и подумал.
     Он по-прежнему изучал ее с предельным вниманием, взгляд его скользил по
ее лицу, шее и плечам. Анна почувствовала, что краснеет.
     -  У тебя,  наверное, просто замечательно идут  дела? - спросила она. -
Ведь лучше тебя во всем городе нет врача?
     Он наклонил голову набок, так что ухо едва не коснулось плеча. Эта  его
манера Анне всегда нравилась.
     -  Замечательно? -  переспросил он.  - В наше  время у  любого  врача в
большом городе дела могут идти  замечательно - я  имею  в виду, в финансовом
отношении. Но вот  действительно ли я первоклассный  специалист - это другое
дело. Мне остается только надеяться и молиться, что это так.
     Подали напитки, и Конрад поднял свой бокал и произнес:
     -  Добро  пожаловать  в Даллас, Анна. Я так рад, что ты мне  позвонила.
Приятно снова тебя увидеть.
     - И мне приятно тебя увидеть, Конрад, - сказала она, и это была правда.
     Он взглянул на ее бокал.  Она сразу же сделала большой  глоток, и бокал
наполовину опустел.
     - Ты предпочитаешь джин водке? - спросил он.
     - Да, - ответила она.
     - Тебе нужно изменить свой вкус.
     - Почему?
     - Джин вреден для женщин.
     - Вот как?
     - И даже очень.
     - Наверняка он вреден и для мужчин, - сказала она.
     - По правде говоря, нет. Для мужчин он не так вреден, как для женщин.
     - А почему он вреден для женщин?
     - Да  просто  так, - ответил  он.  - Просто  они  так устроены.  Чем ты
занимаешься, Анна? И что привело тебя в Даллас? Расскажи мне о себе.
     - Почему джин вреден для женщин? - улыбаясь, спросила она.
     Он улыбнулся ей в ответ и покачал головой, но не ответил.
     - Говори же, - настаивала она.
     - Нет, оставим это.
     - Нехорошо недоговаривать, - сказала она. - Это нечестно.
     Помолчав, он произнес:
     - Что  ж,  если  ты  действительно  хочешь  знать,  в джине  содержится
определенное количество  масла, которое выжимают из ягод можжевельника.  Это
делается для того, чтобы придать напитку особый вкус.
     - И что же это масло делает в организме?
     - Много чего.
     - Например?
     - Нечто ужасное.
     - Конрад, не смущайся. Я уже взрослый человек.
     Это  был  все тот же Конрад,  подумала она, все такой  же  застенчивый,
щепетильный и скромный, как и раньше. Этим он ей и нравился.
     - Если  этот напиток и правда делает  нечто ужасное в моем организме, -
сказала она, - то с твоей стороны нехорошо не говорить мне, что это такое.
     Он  слегка подергал мочку  левого уха  большим  и указательным пальцами
правой руки. Потом сказал:
     -   Видишь  ли,  все  дело  в  том,   Анна,  что   можжевеловое   масло
непосредственно воздействует на матку.
     - Ну уж ты скажешь!
     - Я не шучу.
     - Чепуха, - сказала Анна. - Бабьи сказки.
     - Боюсь, что это не так.
     - Ты, наверное, имеешь в виду беременных женщин.
     - Я имею в виду всех женщин, Анна.
     Он перестал  улыбаться и говорил вполне серьезно. Похоже, его тревожило
ее здоровье.
     -  В какой области  ты  специализируешься? -  спросила она.  -  В какой
области медицины? Ты мне так и не сказал.
     - Гинекология и акушерство.
     - Ага!
     - И давно ты пьешь джин? - спросил он.
     - О, лет двадцать, - ответила Анна.
     - Помногу?
     -   Ради   Бога,  Конрад,  перестань   беспокоиться  о  моем  здоровье.
Пожалуйста, я бы хотела еще один мартини.
     - Разумеется.
     Он подозвал официанта и сказал:
     - Один мартини с водкой.
     - Нет, - сказала Анна, - с джином.
     Он вздохнул, покачал головой и произнес:
     - Нынче не прислушиваются к советам своего врача.
     - Ты не мой врач.
     - Это так, - согласился он. - Но я твой друг.
     - Поговорим  лучше  о  твоей жене,  -  сказала Анна.  -  Она  такая  же
красивая, как и раньше?
     Он помолчал какое-то время, потом ответил:
     - По правде говоря, мы разведены.
     - Быть не может!
     -  Наш  союз просуществовал  целых  два  года. Но  потребовалось  много
усилий, чтобы сохранить его даже на такое время.
     Анну это почему-то глубоко потрясло.
     - Но  она же была такой прекрасной девушкой, -  сказала она. -  Что  же
произошло?
     - Все произошло, все, что только может быть плохого.
     - А как же ребенок?
     - Она забрала его. Женщины всегда так делают.
     В голосе его прозвучала горечь.
     - Она увезла его к себе  в Нью-Йорк... Он  приезжает повидаться со мной
раз в год, летом. Ему сейчас двадцать лет. Он учится в Принстоне.
     - Хороший мальчик?
     - Замечательный, - сказал Конрад. - Но я его  почти совсем не знаю. Все
это не очень-то весело.
     - И ты так больше и не женился?
     - Нет. Но хватит обо мне. Поговорим о тебе.
     Он  начал медленно и осторожно подталкивать ее к разговору о здоровье и
о том, что ей пришлось пережить после смерти Эда. Она  поймала  себя на том,
что без смущения говорит с ним обо всем.
     -  Но  что  же  заставляет твоего  врача думать,  будто  ты  не  совсем
выздоровела?  -  спросил  он.  -  Ты  мне  не  кажешься  человеком,  который
собирается покончить с собой.
     - Я тоже думаю, что не способна на это. Хотя временами - не часто, имей
в  виду, а только иногда, когда  я впадаю  в депрессию, -  у меня  возникает
чувство, что покончить счеты с жизнью было бы не так уж и сложно.
     - Что с тобой в таких случаях происходит?
     - Я направляюсь к ванной, где есть полочка.
     - А что там у тебя?
     -  Ничего  особенного.  Обыкновенный  прибор,  который  есть  у  всякой
женщины, чтобы сбривать волосы на ногах.
     - Понятно.
     Конрад  какое-то  время  внимательно  всматривался  в  ее  лицо,  потом
спросил:
     - Именно такое у тебя было состояние, когда ты мне позвонила?
     - Не совсем. Но я думала об Эде. А это всегда немного рискованно.
     - Я рад, что ты позвонила.
     - Я тоже рада, - сказала она.
     Анна  допивала  второй бокал  мартини.  Конрад переменил тему  и  начал
рассказывать о своей работе. Она смотрела на него и почти не слушала. Он был
так  чертовски  красив,  что  нельзя  было  не смотреть  на него. Она  взяла
сигарету и протянула пачку Конраду.
     - Нет, спасибо, - сказал он. - Я не курю.
     Он взял со  стола коробок  и поднес  ей огонек,  потом  задул спичку  и
спросил:
     - Эти сигареты с ментолом?
     - Да.
     Она глубоко затянулась и медленно выпустила дым к потолку.
     - А теперь расскажи  о  том, какой непоправимый  вред они могут нанести
всей моей половой системе, - сказала она.
     Он рассмеялся и покачал головой.
     - Тогда почему же ты спросил?
     - Просто интересно было узнать, вот и все.
     - Неправда. По твоему лицу вижу, что ты  хотел  мне  сообщить,  сколько
заядлых курильщиков заболевает раком легких.
     - Ментол не имеет  никакого отношения к раку легких, Анна,  - сказал он
и,  улыбнувшись, сделал  маленький  глоточек  мартини  из  своего  бокала, к
которому до сих пор едва притронулся, после чего осторожно поставил бокал на
стол.
     -  Ты мне  так и не сказала, чем ты  занимаешься, - продолжал он,  -  и
зачем приехала в Даллас.
     - Сначала расскажи  мне о ментоле. Если он хотя бы наполовину столь  же
вреден, как и сок ягод можжевельника, то мне срочно нужно об этом узнать.
     Он рассмеялся и покачал головой.
     - Прошу тебя!
     - Нет, мадам.
     - Конрад, ну нельзя же начинать о чем-то говорить и недоговаривать. Это
уже второй раз за последние пять минут.
     - Не хочу показаться занудой, - сказал он.
     - Это  не  занудство.  Мне  это  очень  интересно. Ну  же,  говори!  Не
смущайся.
     Приятно  было  чувствовать себя немного  навеселе  после  двух  больших
бокалов  мартини и неторопливо беседовать с этим элегантным мужчиной, с этим
тихим, спокойным, элегантным человеком.  Наверное, он и  не смущался. Скорее
всего нет. Просто, будучи щепетильным, он был самим собой.
     - Речь идет о чем-то страшном? - спросила она.
     - Нет, этого не скажешь.
     - Тогда выкладывай.
     Он взял со стола пачку сигарет и повертел ее в руках.
     - Дело  вот  в  чем, -  сказал  он.  -  Ментол,  который  ты  вдыхаешь,
поглощается кровью. А  это нехорошо,  Анна,  потому что он  оказывает весьма
определенное воздействие на центральную нервную систему.  Впрочем, врачи его
иногда прописывают.
     -  Знаю, -  сказала  она.  - Он входит  в  состав капель для носа  и  в
средства для ингаляции.
     - Это далеко не основное его применение. Другие тебе известны?
     - Его втирают в грудь при простуде.
     - Можно и так делать, если хочешь, но это не помогает.
     - Его добавляют в мазь и смазывают ею потрескавшиеся губы.
     - Ты говоришь о камфаре.
     - Действительно.
     Он подождал, что она еще скажет.
     - Лучше говори сам, - сказала она.
     - То, что я скажу, тебя, наверное, немного удивит.
     - Я к этому готова.
     - Ментол, - сказал Конрад, - широко известный антиафродизиак.
     - Что это значит?
     - Он подавляет половое чувство.
     - Конрад, ты выдумываешь.
     - Клянусь, это правда.
     - Кто его применяет?
     - В наше время не очень многие. У него весьма  сильный привкус. Селитра
гораздо лучше.
     - Да-да, насчет селитры я кое-что знаю.
     - Что ты знаешь насчет селитры?
     -  Ее дают  заключенным, -  сказала Анна. - В ней смачивают  кукурузные
хлопья и дают их заключенным на завтрак, чтобы те вели себя тихо.
     - Ее также добавляют в сигареты, - сказал Конрад.
     - Ты хочешь сказать - в сигареты, которые дают заключенным?
     - Я хочу сказать - во все сигареты.
     - Чепуха.
     - Ты так думаешь?
     - Конечно.
     - А почему?
     - Это никому не понравится, - сказала она.
     - Рак тоже никому не нравится.
     - Это другое, Конрад.  Откуда  тебе  известно, что селитру добавляют  в
сигареты?
     -  Ты  никогда  не  задумывалась,  -  спросил  он,  -  почему  сигарета
продолжает дымиться, когда ты кладешь ее в пепельницу? Табак сам  по себе не
горит. Всякий, кто курит трубку, скажет тебе это.
     - Чтобы сигарета дымилась, используют особые химикалии, - сказала она.
     - Именно для этого и используют селитру.
     - А разве селитра горит?
     - Еще как.  Когда-то она служила основным  компонентом при производстве
пороха.  Ее также используют, когда делают фитили.  Очень хорошие получаются
фитили. Эта твоя сигарета - первоклассный  медленно горящий фитиль, разве не
так?
     Анна посмотрела на свою сигарету. Хотя  не прошло еще и пары минут, как
она  ее закурила,  сигарета  медленно  догорала, и дым с  ее кончика тонкими
голубовато-серыми завитками поднимался кверху.
     - Значит, в ней есть не только ментол, но и селитра? - спросила она.
     - Именно так.
     - И они вместе подавляют половое чувство?
     - Да. Ты получаешь двойную дозу.
     -  Смешно  это,  Конрад.  Доза чересчур  маленькая,  чтобы  иметь  хоть
какое-то значение.
     Он улыбнулся, но ничего на это не сказал.
     -  В  сигарете всего  этого так  мало,  что  она и в таракане  не убьет
желания, - сказала она.
     - Это тебе так кажется, Анна. Сколько сигарет ты выкуриваешь в день?
     - Около тридцати.
     - Что ж, - произнес он. - Наверное, это не мое дело.
     Он помолчал, а потом добавил:
     - Но лучше бы это было не так.
     - А как?
     - Чтобы это было мое дело.
     - Конрад, ты о чем?
     -  Просто  я хочу сказать,  что,  если бы  ты однажды  не  решила вдруг
бросить меня, ни с тобой, ни со мной не случилось бы того, что случилось. Мы
были бы по-прежнему счастливо женаты.
     Он вдруг как-то пристально посмотрел на нее.
     - Бросила тебя?
     - Для меня это было потрясением, Анна.
     - О Боже, - сказала она, - да в этом возрасте все бросают друг друга, и
что с того?
     - Ну не знаю, - сказал Конрад.
     - Ты ведь не дуешься на меня за это?
     - Дуешься! -  воскликнул он. -  Боже мой, Анна! Это  дети дуются, когда
теряют игрушку! Я потерял жену!
     Она молча уставилась на него.
     - Скажи, - продолжал он, - ты, наверное, и не задумывалась, каково  мне
было тогда?
     - Но, Конрад, мы ведь были так молоды.
     - Я тогда был просто-напросто убит, Анна.
     - Но как же...
     - Что - как же?
     - Если  для  тебя  это  имело  такое значение, как же ты  взял и спустя
несколько месяцев женился на другой?
     -  Ты  разве не знаешь, что  женятся  и  разочаровавшись в любви, но на
другой женщине? - спросил он.
     Она кивнула, в смятении глядя на него.
     - Я безумно любил тебя, Анна.
     Она молчала.
     - Извини, - сказал он.  - Глупая получилась вспышка. Прошу тебя, прости
меня.
     Наступило долгое молчание.
     Конрад откинулся в  кресле,  внимательно  рассматривая ее. Она взяла из
пачки еще одну сигарету и  закурила. Потом задула спичку  и бережно положила
ее в пепельницу. Когда она снова  подняла глаза, он по-прежнему  внимательно
смотрел на нее, хотя, как ей показалось, и несколько отстраненно.
     - О чем ты думаешь? - спросила она.
     Он не отвечал.
     -  Конрад, -  сказала она, - ты  все  еще  ненавидишь меня за то, что я
сделала?
     - Ненавижу?
     -  Да, ненавидишь меня. Мне  почему-то кажется,  что  это  так.  Я даже
уверена, что это так, хотя и прошло столько лет.
     - Анна, - сказал он.
     - Да, Конрад?
     Он придвинул свое кресло ближе к столику и подался вперед.
     - Тебе никогда не приходило в голову...
     Он умолк.
     Она ждала.
     Неожиданно он сделался таким серьезным, что и она к нему потянулась.
     - Что не приходило мне в голову? - спросила она.
     - Что у тебя и у меня... у нас обоих... есть одно незаконченное дельце.
     Она неотрывно глядела на него.
     Он смотрел ей в лицо, при этом глаза его сверкали, точно две звезды.
     - Пусть это тебя не шокирует, - сказал он. - Прошу тебя.
     - Шокирует?
     - У тебя такой вид, будто я попросил тебя выброситься вместе со мной из
окна.
     Бар  к этому времени заполнился людьми, и было очень шумно. Впечатление
было такое, будто  был разгар вечеринки с коктейлями. Чтобы быть услышанным,
приходилось кричать.
     Конрад напряженно, нетерпеливо смотрел на нее.
     - Я бы выпила еще мартини, - сказала она.
     - Ты в этом уверена?
     - Да, - ответила она, - уверена.
     За всю жизнь ее любил только один мужчина - ее муж Эд.
     И это всегда было прекрасно.
     Три тысячи раз?
     Пожалуй, больше. Наверняка больше. Да и кто считал?
     Предположим,  однако, подсчета ради, что точное число  (а точное  число
обязательно должно быть) составляет три тысячи шестьсот восемьдесят раз...
     ...и памятуя  о  том, что каждый раз, когда это происходило,  это  было
актом чистой, страстной, настоящей любви одного и того же мужчины и одной  и
той же женщины...
     ...то как же, скажите  на милость, совершенно новый мужчина,  с которым
она не была прежде близка, может ни  с  того  ни с  сего рассчитывать на три
тысячи шестьсот восемьдесят первый раз, да и вообще думать об этом?
     Он вторгнется в чужие владения.
     И воспоминания нахлынут  на нее. Она будет лежать, и воспоминания будут
душить ее.
     Несколько  месяцев  назад,  во  время  одного  из долгих  разговоров  с
доктором Джекобсом,  она  затронула эту  самую тему, и старый Джекобс  тогда
сказал:
     -  К  тому времени  вас не будут  тревожить воспоминания,  моя  дорогая
миссис  Купер.  Выбросьте-ка  вы из  головы  всю  эту чепуху. Для  вас будет
существовать только настоящее.
     - Но как я решусь  на это? -  говорила она. -  Как я смогу найти в себе
силы подняться  в спальню  и  хладнокровно раздеться перед другим  мужчиной,
незнакомцем?..
     - Хладнокровно? - воскликнул он. - Да у вас кровь будет кипеть!
     А позднее он ей сказал:
     -  Поверьте мне,  миссис Купер,  постарайтесь поверить, когда я  говорю
вам,  что  любая  женщина,  лишившаяся  полового  общения  после  более  чем
двадцатилетнего  опыта, - а  в  вашем случае, если я вас правильно  понимаю,
частота такого общения была необычайна, - любая женщина, оказавшаяся в таких
обстоятельствах, непременно будет продолжительное время испытывать серьезный
психологический дискомфорт,  покуда заведенный режим не будет  восстановлен.
Знаю,  вы чувствуете себя гораздо лучше, но мой  долг предупредить  вас, что
ваше состояние далеко не то, что было прежде...
     Конраду Анна сказала:
     - Это случайно не терапевтическое предложение?
     - Что?
     - Терапевтическое предложение.
     - Что это значит?
     -  Очень  уж  оно  напоминает  заговор,  подготовленный  моим  доктором
Джекобсом.
     - Послушай, - сказал  он  и, перегнувшись через стол, коснулся кончиком
пальца  ее левой руки. - Когда  я знал тебя раньше, я был слишком молод и не
решался сделать  такое предложение, хотя  мне этого очень  хотелось. Я тогда
думал, что не  нужно спешить. Мне казалось, что впереди у нас целая жизнь. Я
ведь не знал, что ты собираешься бросить меня.
     Ей принесли еще один мартини. Анна взяла бокал и стала быстро пить. Она
точно знала, что с ней теперь будет. Сейчас она поплывет. Такое всегда с ней
бывало после третьего бокала. Дайте  ей третий  бокал мартини, и в  какие-то
секунды тело ее станет  невесомым  и она поплывет по комнате,  точно струйка
дыма.
     Она  сжимала бокал обеими руками, будто причастие. Потом отпила из него
еще немного. Бокал был уже почти пуст. Краешком глаза она видела, что Конрад
неодобрительно  смотрит  на  нее,  когда  она  подносит  бокал к губам.  Она
лучезарно улыбнулась ему.
     - Ты ведь не против анестезии, когда оперируешь? - спросила она.
     - Анна, прошу тебя, не говори так.
     - Я поплыла, - сказала она.
     - Вижу, - ответил он. - Почему бы тебе в таком случае не остановиться?
     - Что ты сказал?
     - Я говорю, почему бы тебе не остановиться?
     - Сказать тебе почему?
     - Не надо, - произнес он.
     Он  сделал быстрое движение  рукой, будто с  намерением выхватить у нее
мартини, поэтому  она тотчас же поднесла бокал к  губам и опрокинула  его, и
подержала вверх дном  несколько секунд, пока из  него не  вытекла  последняя
капля.  Снова   взглянув   на   Конрада,  она   увидела,  как   он   положил
десятидолларовую банкноту на поднос официанту, и тот сказал: "Благодарю вас,
сэр. Большое  вам спасибо",  и следующее,  что  она  запомнила, это  как она
выплывает из  бара и плывет  по гостиничному  вестибюлю,  а Конрад при  этом
бережно поддерживает  ее под  локоть, направляя  к  лифту. Они  приплыли  на
двадцать  второй этаж,  потом проплыли по  коридору  к двери ее  номера. Она
выудила из сумочки ключ, открыла дверь и вплыла в комнату. Конрад последовал
за ней, закрыв за собой дверь. И тут,  совершенно неожиданно, он схватил ее,
обнял своими огромными руками и принялся с жаром целовать.
     Она не сопротивлялась. Он  целовал ее в рот, щеки и шею, делая глубокие
вдохи  между  поцелуями.  Она  не  закрывала  глаза,  глядя  на него  как-то
безучастно,  и то, что она видела, смутно напоминало ей  лицо зубного врача,
обрабатывающего верхний задний зуб.
     Затем  Конрад  вдруг  просунул  ей  в  ухо  язык.  Ее   точно  пронзило
электрическим током. Будто вилку вставили в розетку, ярко вспыхнул свет, она
обмякла, и горячая кровь побежала по жилам; ею овладело безумие. Это было то
прекрасное, безудержное,  отчаянное,  пылающее  безумие,  которое так  часто
возбуждал в  ней  когда-то Эд, едва коснувшись  ее  рукой.  Она  обвила  шею
Конрада  руками и принялась целовать его с гораздо большим жаром, чем  он, и
хотя  поначалу  у него  был  такой вид, будто он  опасается, как  бы она  не
проглотила его живьем, ему удалось восстановить душевное равновесие.
     Анна не имела ни  малейшего представления, как долго они  обнимались  и
целовались с такой страстью, но, должно быть, довольно долго. Наконец-то она
снова  испытала такое счастье, неожиданно обрела такую... такую уверенность,
такую  безграничную уверенность  в  себе, что  ей захотелось сорвать с  себя
одежду и станцевать посреди комнаты какой-нибудь дикий танец для Конрада. Но
подобной  глупости она  не  совершила. Вместо этого  она  просто  поплыла  к
кровати  и уселась  на краю, чтобы перевести дух. Конрад быстро  сел рядом с
ней.  Она  склонила голову ему на  грудь  и  сидела,  вся пылая, пока Конрад
гладил ее  волосы.  Затем она расстегнула  одну  пуговицу  на  его  рубашке,
просунула руку и положила ее ему на грудь. Она чувствовала, как сквозь ребра
бьется его сердце.
     - Что я здесь вижу? - спросил Конрад.
     - Что ты видишь, где, мой дорогой?
     - У тебя на голове. Тебе нужно последить за этим, Анна.
     - Последи за этим сам, дорогой.
     -  Я  серьезно  говорю, - сказал он. - Знаешь, на что  это  похоже? Это
похоже на первый признак облысения.
     - Хорошо.
     - Нет, это нехорошо. У тебя  же воспаление  волосяных мешочков,  а  это
является причиной  облысения. Такое часто  встречается среди женщин  зрелого
возраста.
     - О, заткнись, Конрад, - сказала она, целуя его в шею. -  У меня просто
роскошные волосы.
     Она  приподнялась и  сняла  с него пиджак.  Затем  развязала галстук  и
швырнула его через комнату.
     -  У меня  сзади  на платье есть маленький крючок,  -  сказала  она.  -
Расстегни его, пожалуйста.
     Конрад  расстегнул крючок, потом молнию и помог ей выбраться из платья.
На  ней  была довольно  красивая  бледно-голубая  комбинация.  Конрад был  в
обыкновенной  белой  рубашке,  какие  носят  врачи,  но  ворот  ее  уже  был
расстегнут, и это его  устраивало.  По обеим  сторонам его шеи  прямо  вверх
тянулись две жилки,  и,  когда  он поворачивал голову, жилки  шевелились под
кожей. Это была самая красивая шея, которую Анна когда-либо видела.
     - Давай все делать очень медленно, - сказала она.  - Давай сводить друг
друга с ума от нетерпения.
     Его взгляд задержался на мгновение на ее лице, потом скользнул вдоль ее
тела, и она увидела, что он улыбнулся.
     - А  не заказать ли нам бутылку шампанского, Конрад?  Это было бы очень
кстати. Я попрошу, чтобы нам принесли ее в номер, а ты спрячешься  в ванной,
когда ее принесут.
     - Нет, - сказал он. - Ты уже достаточно выпила. Встань, пожалуйста.
     Тон, каким он это произнес, заставил ее тотчас же подняться.
     - Иди сюда, - сказал он.
     Она приблизилась к  нему.  Он по-прежнему сидел на кровати; не вставая,
он протянул руки и начал снимать с нее все, что  на ней оставалось. Он делал
это медленно и осторожно. Лицо его неожиданно сделалось бледным.
     - Боже мой, дорогой, - воскликнула она,  -  это же замечательно! У тебя
из каждого уха торчит по пучку волос! Ты знаешь, что  это значит? Это верный
признак огромной потенции!
     Она  наклонилась  и поцеловала его  в  ухо. Он продолжал раздевать ее -
лифчик, туфли, пояс, трусики и наконец  чулки;  все это он бросал грудой  на
пол. Сняв второй чулок  и бросив  его, он отвернулся от нее,  словно ее и не
существовало, и стал раздеваться сам.
     Ей показалось несколько странным, что она стоит перед ним обнаженная, а
он  даже  не  смотрит  на  нее.  Такое,  наверное, бывает  с  мужчинами. Эд,
возможно, был  исключением.  Откуда ей знать? Конрад сначала снял свою белую
рубашку,  после  чего,  аккуратно сложив ее,  поднялся и, подойдя  к креслу,
повесил ее на подлокотник. То же самое он проделал с майкой. Потом снова сел
на край кровати и начал снимать  ботинки. Анна стояла неподвижно, не сводя с
него  глаз.  Его  неожиданная  перемена  в  настроении,  молчание,  странная
сосредоточенность - все  это внушало  ей какой-то трепет, а вместе  с  тем и
возбуждало. В  его движениях была какая-то  скрытность,  нечто вроде угрозы,
будто он  был каким-нибудь красивым животным, крадущимся за добычей. Скажем,
леопардом.
     Она зачарованно  следила за ним.  Она  смотрела на его  пальцы,  пальцы
хирурга, которые сначала ослабили, а потом развязали шнурки  левого ботинка,
после чего  сняли  его  с  ноги  и  аккуратно  поставили под кровать.  Затем
наступила очередь  второго ботинка. Затем - левого  и правого носков, причем
оба с предельной тщательностью укладывались на носки ботинок. Наконец пальцы
подобрались к  верхней части  брюк, расстегнули одну  пуговицу  и  принялись
манипулировать с молнией. Брюки,  будучи снятыми, были сложены по стрелкам и
отнесены к креслу. За ними последовали трусы.
     Конрад, теперь уже совсем раздетый,  медленно вернулся к  кровати и сел
на край.  Потом он наконец  повернул  голову и заметил ее. Она  стояла  и...
дрожала. Он неторопливо оглядел ее. Затем вдруг выкинул руку, схватил ее  за
запястье и резким движением опрокинул на кровать.
     Наступило громадное облегчение. Анна обхватила его и крепко прижалась к
нему, очень крепко, потому что  боялась, что он покинет ее.  Она  смертельно
боялась, что он ее покинет и  уже никогда не вернется.  И так  они и лежали:
она прижималась к нему, словно он был единственным на свете живым существом,
к  которому  можно  прижаться,  а  он,  необычайно  тихий,  сосредоточенный,
медленно освобождался от объятий и одновременно касался  ее  в разных местах
своими  пальцами,  этими своими  искусными  пальцами  хирурга.  И  снова  ею
овладело безумие.
     То, что он делал с нею в последующие несколько  минут, вызывало у нее и
ужас,  и восторг. Она понимала,  что он  просто-напросто  подготавливает ее,
или,  как  говорят в  больнице,  готовит непосредственно к операции, но, Бог
свидетель, она  никогда не  знала  и не  испытывала  ничего  даже  отдаленно
похожего на  то, что с ней происходило. А происходило все необычайно быстро,
и, как  ей показалось,  всего  лишь за  несколько  секунд  она достигла того
умопомрачительного состояния, когда вся комната превращается в ослепительный
пучок света, который вот-вот разорвется, едва коснешься его, и разнесет тебя
на кусочки. В этот момент с ловкостью хищника Конрад перебросил свое тело на
нее для заключительного акта.
     И тут Анна  почувствовала, будто  страсть  вырывается из нее  и из тела
медленно тянут длинный живой нерв, длинную живую  наэлектризованную  нить, и
она закричала, моля  Конрада, чтобы он  не  останавливался,  и тут  услышала
доносившийся откуда-то сверху другой голос, и этот другой  голос звучал  все
громче и громче, все настойчивее и требовательнее:
     - Я спрашиваю, у тебя что-то есть?
     - У кого - у меня?
     - Мне что-то мешает. У тебя, наверное, диафрагма или что-нибудь еще.
     - У меня ничего нет, дорогой. Все прекрасно. Прошу тебя, успокойся.
     - Нет, не все прекрасно, Анна.
     Подобно  изображению  на  экране,  все вокруг  стало  принимать  четкие
очертания.  На  переднем  плане  было  лицо Конрада. Оно  нависало  над ней,
опираясь на голые плечи. Его глаза смотрели в ее глаза. Рот продолжал что-то
говорить.
     -   Если    ты   и   впредь    намерена    пользоваться   какими-нибудь
приспособлениями, то, ради  Бога, научись как следует вводить их. Нет ничего
хуже, когда их устанавливают кое-как. Диафрагму нужно размещать прямо против
шейки.
     - Но у меня ничего нет.
     - Ничего? Что-то, однако, мне все равно мешает.
     Не только  комната, но, казалось,  весь мир  куда-то  медленно  от  нее
поплыл.
     - Меня тошнит, - сказала она.
     - Что?
     - Меня тошнит.
     - Не говори глупости, Анна.
     - Конрад, уйди, пожалуйста. Уйди сейчас же.
     - О чем ты говоришь?
     - Уйди от меня, Конрад!
     -  Но  это же  смешно, Анна. О'кей, извини,  что я об  этом  заговорил.
Забудем об этом.
     - Уходи! - закричала она. - Уходи! Уходи! Уходи!
     Она попыталась столкнуть его с себя, но он всей своей огромной тяжестью
давил на нее.
     - Успокойся, - сказал он. - Возьми себя в руки. Нельзя же вот так вдруг
посреди всего передумать. И ради Бога, не вздумай расплакаться.
     - Оставь меня, Конрад, умоляю тебя.
     Он, похоже, навалился на нее всем, что у него было, - руками и локтями,
плечами  и пальцами, бедрами и  коленями, лодыжками и ступнями. Он навалился
на нее, точно жаба. Он и  впрямь  был огромной жабой, которая навалилась  на
нее, крепко  держит  и  не  хочет  отпускать. Она  как-то  видела,  как жаба
совокуплялась  с  лягушкой на  камне возле  ручья;  жаба была  точно так  же
омерзительна, сидела неподвижно, а в желтых глазах ее мерцал злобный огонек.
Она прижимала лягушку двумя мощными передними лапами и не отпускала ее...
     - Ну-ка перестань сопротивляться,  Анна. Ты ведешь себя  как истеричный
ребенок. Да что происходит?
     - Ты мне делаешь больно! - вскричала она.
     - Я делаю тебе больно?
     - Мне ужасно больно!
     Она сказала это только затем, чтобы он отпустил ее.
     - Знаешь, почему тебе больно? - спросил он.
     - Конрад! Прошу тебя!
     - Погоди-ка минутку, Анна. Дай я тебе объясню...
     - Нет! - воскликнула она. - Хватит объяснений!
     - Дорогая моя...
     -  Нет! - Она отчаянно  сопротивлялась,  пытаясь высвободиться,  но  он
продолжал прижимать ее.
     - Тебе больно потому, - говорил он, - что твой организм не вырабатывает
жидкость. Слизистая оболочка, по правде, совсем сухая...
     - Прекрати!
     -  Название  этому  -  старческая  атрофия  влагалища.  Это приходит  с
возрастом, Анна. Поэтому это и называется старческой атрофией. С этим ничего
не поделаешь...
     В  этот момент она начала кричать. Крики были не очень  громкие, но это
были крики,  ужасные, мучительные  крики; прислушавшись к  ним, Конрад вдруг
сделал лишь одно-единственное  изящное движение и скатился с нее,  оттолкнув
ее обеими руками. Он оттолкнул ее с такой силой, что она упала на пол.
     Она  медленно  поднялась на  ноги и  шатающейся походкой  направилась в
ванную, говоря сквозь слезы:
     - Эд!.. Эд!.. Эд!.. - И в голосе ее звучала мольба.
     Дверь за ней закрылась.
     Конрад лежал  неподвижно, прислушиваясь  к звукам,  доносившимся  из-за
дверей. Поначалу  он слышал только всхлипывания этой женщины, однако  спустя
несколько  секунд он услышал,  как  с резким металлическим  звуком открылась
дверца шкафчика. Он  мгновенно  вскочил с кровати и необычайно  быстро начал
одеваться.  Его одежда, так  аккуратно сложенная, была  под рукой, и  у него
заняло не больше двух минут, чтобы все на себя надеть. Одевшись, он метнулся
к зеркалу  и стер носовым платком губную помаду  с  лица. Достав  из кармана
расческу, причесал свои красивые черные волосы. Потом обошел вокруг кровати,
чтобы убедиться, не забыл ли он чего, и осторожно, как человек, выходящий на
цыпочках из комнаты, где спит  ребенок, выскользнул в коридор, тихо  прикрыв
за собою дверь.


        "СУКА"

     Пока я  подготовил  к  печати только  одну  запись  из  дневников  дяди
Освальда. Речь в ней  шла, как кто-то из вас, вероятно, помнит, о физической
близости моего  дяди и прокаженной сирийки в Синайской пустыне.  Со  времени
этой  публикации  прошло шесть  лет,  и  до  сих пор  никто  не  объявился с
претензиями. Поэтому я смело  могу  выпустить в  свет вторую запись из этого
любопытного  сочинения.  Мой  адвокат,  впрочем,  не  рекомендует  мне этого
делать. Он утверждает, что  некоторые затронутые в нем лица еще живы и легко
узнаваемы. Он  говорит, что меня будут  жестоко преследовать.  Что ж,  пусть
преследуют.  Я горжусь своим дядей.  Он  знал,  как  нужно прожить жизнь.  В
предисловии к первой записи я говорил, что "Мемуары" Казановы в  сравнении с
дневниками дяди  Освальда  читаются как  церковноприходский  журнал,  а  сам
знаменитый любовник рядом с  моим  дядей кажется  едва  ли не импотентом.  Я
по-прежнему  стою на  этом и, дайте  мне только  время, докажу  свою правоту
всему миру. Итак,  вот этот  небольшой отрывок из  двадцать  третьего  тома,
публикуемый точно в том виде, в каком его записал дядя Освальд:
     "Париж.
     Среда.
     Завтрак в  десять. Я  попробовал мед. Его доставили  вчера в  старинной
сахарнице севрского  фарфора того  прелестного канареечного оттенка, который
известен под  названием jonquille. {Жонкиль  -  сорт  нарцисса  (лат.).} "От
Сюзи, - говорилось в записке, - и спасибо  тебе". Приятно, когда тебя ценят.
А мед  этот  любопытен.  У Сюзи  Жолибуа,  помимо всего прочего, была еще  и
небольшая пасека к югу от Касабланки,  и  она безумно любила пчел.  Ее  ульи
стояли  посреди плантации  cannabis indica  {конопля (лат.)}, и  пчелы брали
нектар  исключительно  из  этого  источника.  Они  пребывали,  эти пчелы,  в
состоянии постоянной эйфории и  не были расположены трудиться.  Меда поэтому
было  очень мало.  Я намазал им  третий кусочек хлебца. Вещество  было почти
черным и  имело острый  привкус.  Зазвонил телефон. Я поднес трубку к уху  и
подождал.  Я никогда не  заговариваю первым, когда  мне звонят.  Не  я же, в
конце концов, звоню. Звонят-то ведь мне.
     - Освальд! Вы меня слышите?
     Я узнал этот голос.
     - Да, Анри, - откликнулся я. - Доброе утро.
     - Послушайте! -  Голос говорил быстро и звучал взволнованно. - Кажется,
у  меня  получилось!  Я  почти  уверен, что получилось!  Простите,  не  могу
отдышаться,  но я только что провел фантастический эксперимент. Теперь все в
порядке. Замечательно! Вы можете ко мне приехать?
     - Да, - сказал я. - Еду.
     Я  положил трубку и налил  еще  одну чашку  кофе. Неужели Анри  наконец
добился своего?  Если  это  так,  тогда  я должен быть  рядом  с ним,  чтобы
разделить его восторг.
     Здесь я должен отвлечься и  рассказать вам, как я  познакомился с  Анри
Биотом. Года  три назад я приехал  в Прованс, чтобы провести летний уикенд с
дамой, которая  привлекала меня лишь тем, что у  нее была  необычайно мощная
мышца  в  том  месте, где у других женщин вообще нет мышц. Спустя  час после
приезда, когда я бродил в  одиночестве по лужайке близ речки, ко мне подошел
смуглый человечек небольшого роста. На тыльной стороне его руки росли черные
волоски. Он слегка поклонился мне и произнес:
     - Анри Биот. Я здесь тоже в гостях.
     - Освальд Корнелиус, - представился я.
     Анри  Биот был  мохнатый, как коза. Его подбородок и щеки были  покрыты
черной щетиной, а из ноздрей торчали густые пучки волос.
     - Позволите присоединиться к вам? - спросил он, зашагав рядом со мной и
сразу  же  заговорив. И таким  он оказался  говоруном!  Воодушевился,  точно
француз. При ходьбе он нервно подпрыгивал, а пальцы его так и летали, словно
он хотел разбросать  их  по всему свету. Слова выскакивали  из него  подобно
фейерверку, притом с  громадной скоростью. Он рассказал,  что  он  бельгиец,
химик,  а работает в Париже. Как химика, его интересовало все, что связано с
органами обоняния. Изучению обоняния он посвятил всю свою жизнь.
     - То есть запахам? - переспросил я.
     -  Да-да!  - воскликнул он. - Именно! Я специалист  по  запахам. Больше
меня ни один человек в мире не знает о запахах!
     - Хороших запахах или плохих? - спросил я, стараясь успокоить его.
     -  Хороших  запахах,  прекрасных  запахах,  восхитительных  запахах!  -
проговорил он. - Каких угодно! Я могу создать любой запах, какой пожелаете!
     Далее он мне поведал, что работает в одном из самых известных домов мод
в качестве специалиста по духам. Вот  этот нос, сказал он, положив волосатый
палец  на  кончик  своего  длинного  волосатого  носа,  наверное,  ничем  не
отличается от любого другого носа, не правда ли?  Я хотел было заметить ему,
что  из  его ноздрей  торчит  больше  волос, чем в поле  растет  пшеницы,  и
непонятно, почему бы ему  не  попросить  парикмахера выстричь  их, но вместо
этого вежливо согласился, что ничего необычного не вижу.
     - Вот-вот, - сказал он. - Однако на  самом деле это обонятельный  орган
необыкновенной чувствительности. Втянув пару раз воздух, он может обнаружить
наличие единственной капли мускуса в галлоне гераниевого масла.
     - Удивительно, - произнес я.
     - На Елисейских  Полях,  - продолжал он, - а это широкая улица, мой нос
может определить,  какими  именно духами душилась женщина, идущая по  другой
стороне.
     - А посередине движется транспорт?
     - Посередине сплошной поток транспорта, - сказал он.
     Потом он назвал  два  самых  известных  в мире сорта духов, созданных в
доме мод, на который он работал.
     - Это мои  личные творения, -  скромно заявил он. - Я сам их изготовил.
Они  составили целое  состояние этой знаменитой старой суке,  которая держит
фирму.
     - А разве не вам?
     - Мне? Я всего лишь бедный, жалкий служащий на  жалованье, - сказал он,
вытянув ладони  и подняв плечи так высоко, что они коснулись мочек его ушей.
- Но когда-нибудь я все-таки вырвусь от нее и осуществлю свою мечту.
     - У вас есть мечта?
     -   Мой   дорогой  сэр,   у  меня  есть  замечательная,   изумительная,
необыкновенная мечта!
     - Тогда почему же вы ее не осуществите?
     - Потому  что сначала я должен найти человека, достаточно дальновидного
и достаточно богатого, который поддержал бы меня.
     Ага, подумал я, так вот в чем все дело.
     - С вашей репутацией это не должно  составить большого труда, - заметил
я.
     - Богатого человека,  которого я ищу, трудно найти, - сказал  он. - Это
должен   быть   азартный   авантюрист   с  обостренной  страстью   ко  всему
необычайному.
     Каков плут, да ведь это он меня имеет в виду, подумал я.
     -  А что за  мечту вы хотите осуществить? -  спросил я у него. - Хотите
создать какие-то новые духи?
     - Дорогой вы мой!  - воскликнул он.  - Создать духи всякий  может! Я же
говорю о единственных в своем роде духах. О неповторимых!
     - И что же это будут за духи?
     - О, очень опасные! И когда я создам их, я завоюю весь мир!
     - Что ж, удачи вам, - сказал я.
     - Я  не шучу, мсье Корнелиус. Вы  позволите  мне  объяснить вам, чего я
хочу добиться?
     - Валяйте.
     - Простите,  но я сяду, - сказал он, направляясь к скамейке. - В апреле
прошлого  года  со  мной  случился  сердечный  приступ, и мне  следует  быть
осторожным.
     - Мне очень жаль.
     -  О,  не  жалейте   меня.  Все  будет   хорошо,   но   мне   важно  не
переусердствовать.
     День был прекрасный. На  лужайке  близ берега реки стояла  скамейка, на
которую мы и уселись.  Неподалеку от нас медленно  и спокойно текла глубокая
речка. Гладь  ее была подернута рябью.  Вдоль противоположного берега  росли
ивы, а за ивами тянулся изумрудно-зеленый луг, покрытый желтыми лютиками. На
лугу паслась одна-единственная корова. Корова была бурая с белыми пятнами.
     - Я расскажу вам, какие духи я хочу создать,  - сказал он. - Но попутно
- это существенно - я  объясню вам кое-что, иначе вы меня не совсем поймете.
Поэтому потерпите, пожалуйста.
     Одна его рука  неподвижно лежала на  колене волосатой  стороной кверху.
Она была похожа на черную крысу. Он нежно гладил ее пальцами другой руки.
     - Для  начала представим  себе, - сказал он, - что  происходит с  псом,
когда он встречает  суку во время  течки. Половое влечение  пса  необычайно.
Исчезает  всякий самоконтроль. У него только одна мысль в  голове, а именно:
совокупиться на месте,  и, если ему не помешать силой,  он так и сделает. Но
знаете ли вы, что вызывает у пса это необычайное половое влечение?
     - Запах, - ответил я.
     -  Именно, мсье Корнелиус. Пахучие молекулы  особого состава попадают в
нос пса и  возбуждают обонятельные нервные окончания. Это ведет  к тому, что
срочные  сигналы  посылаются к органам обоняния  и далее - к высшим мозговым
центрам.  Все  это  делает  запах.  Если  лишить  пса  обонятельных  нервных
окончаний, то  он потеряет  всякий  интерес к сексу.  То же  относится  и ко
многим  другим  млекопитающим,  но не относится к человеку.  Запах  не имеет
никакого отношения  к  сексуальному  влечению  мужчины.  В  этом  смысле  он
возбуждается зрительно, осязательно и посредством своего живого воображения.
Запах его не возбуждает.
     - А как же духи? - спросил я.
     - Все  это чушь!  - ответил он. - Все эти дорогие духи  во флакончиках,
те, которые я создаю, они  никоим образом не являются средством, усиливающим
половое чувство мужчины. Да духи никогда  и не создавались  с такой целью. В
прежние времена женщины пользовались ими, дабы скрыть то обстоятельство, что
они  дурно пахнут. Нынче же, когда  они уже  не пахнут дурно, ими пользуются
чисто  из  себялюбивых  соображений.  Им  нравится  душиться  и вдыхать свои
собственные приятные запахи. Мужчины этого почти не замечают. Уверяю вас.
     - А я замечаю, - сказал я.
     - И вас это волнует физически?
     - Физически - нет. Эстетически - да.
     - Просто вам нравится хороший запах.  Мне тоже. Но существует множество
других запахов, которые нравятся мне больше, - букет хорошего лафита, аромат
свежей  груши или  же благоухание воздуха,  который веет с моря на побережье
Бретани.
     В середине  речки высоко  выпрыгнула  из воды  форель,  и солнечный луч
блеснул на ее теле.
     - Нужно  выкинуть из головы,  - продолжал  мсье Биот, - всю  эту чепуху
насчет мускуса, серой амбры и секреций из яичек виверры. Духи сегодня делают
из  химикатов. Если мне  нужен мускусный запах, я использую этиленовый  жир.
Фенилуксусная кислота даст мне цибетин, а бензальдегид -  запах миндаля. Нет
уж, сэр, мне больше неинтересно  смешивать химикаты, чтобы получить  хорошие
запахи.
     Уже  несколько  минут  из  его  носа  что-то  сочилось, смачивая черные
волоски, торчавшие  из ноздрей. Он заметил это и, достав платок, высморкался
и вытер нос.
     - Что я собираюсь сделать, - сказал он, - так это создать духи, которые
имели бы такое же возбуждающее  воздействие на мужчину,  какое  имеет запах,
исходящий от суки  во время  течки,  на кобеля!  Одно дуновение  - и готово!
Мужчина  потеряет  над  собой  контроль. Он скинет с  себя штаны  и  тут  же
согрешит с дамочкой!
     - Мы могли бы неплохо позабавиться, - сказал я.
     - Да мы могли бы завоевать весь мир! - воскликнул он.
     - Да, но  вы же мне  только что  сказали,  что запах не имеет  никакого
отношения к сексуальному влечению мужчины.
     -  Не  имеет,  -  согласился  он.  -  Но  когда-то  имел.  У меня  есть
свидетельство,  что  в  начале послеледникового периода,  когда  первобытный
человек был гораздо ближе к обезьяне, чем сейчас, он  еще сохранял обезьянью
манеру прыгать на первую же встречную женщину, которая соответственно пахла.
А позднее, в палеолит и  неолит, запах по-прежнему сексуально возбуждал его,
но все в меньшей  и меньшей степени. К тому времени  когда в  Египте и Китае
появились более развитые цивилизации, а произошло это около десятого века до
нашей эры, эволюция сыграла свою роль и полностью лишила мужчину способности
возбуждаться от запаха. Вам не скучно?
     - Отнюдь. Но скажите мне,  означает ли это, что  в обонятельной системе
человека действительно произошли физические изменения?
     - Вовсе  нет, - ответил он. -  Иначе мы  бы  ничего не  могли поделать.
Небольшой  аппарат,  который  позволял  нашим  предкам  улавливать  эти едва
различимые запахи, по-прежнему на месте. Мне  это известно лучше других. Вам
приходилось видеть человека, который умеет шевелить ушами?
     - Я и сам могу это делать, - сказал я, демонстрируя свое умение.
     - Вот видите, - сказал он, - мускул, с  помощью которого можно шевелить
ушами,  по-прежнему на месте. Он сохранился с того времени,  когда  человек,
подобно собаке, должен  был уметь навострить уши,  чтобы  лучше слышать.  Он
утратил эту способность больше  ста тысяч лет назад, а мускул сохранился. То
же  относится и  к  нашему обонятельному  аппарату.  Устройство,  с  помощью
которого мы улавливаем эти  сокровенные запахи, по-прежнему на  месте, но мы
утратили способность пользоваться им.
     - Как  вы можете быть уверены, что оно по-прежнему на месте? -  спросил
я.
     -  Вы  представляете, как  функционирует  наша обонятельная  система? -
спросил он.
     - Не совсем.
     -  Тогда  я расскажу  вам,  иначе не  смогу  ответить  на  ваш  вопрос.
Слушайте, пожалуйста, внимательно.  Воздух вдыхается  через ноздри  и минует
три костные перегородки в верхней части носа. Там он теплеет  и фильтруется.
Далее этот  теплый  воздух  идет  через  два отверстия,  в  которых  имеются
обонятельные  органы. Этими  органами  являются  участки  желтоватой  ткани,
каждая  примерно с  квадратный дюйм. В этой ткани имеются  нервные волокна и
нервные окончания обонятельного нерва.  Каждое нервное окончание состоит  из
обонятельной клетки,  имеющей пучок  крошечных,  похожих на волоски волокон.
Эти волокна действуют как улавливатели. Впрочем, лучше сказать  - рецепторы.
И когда эти рецепторы раздражаются или возбуждаются пахучими молекулами, они
посылают  сигналы  в  мозг.  Допустим,  утром вы  спускаетесь  к завтраку  и
втягиваете в  свои  ноздри  пахучие  молекулы жарящегося бекона,  которые  и
возбуждают  ваши   рецепторы;   рецепторы   мигом   отправляют   сигнал   по
обонятельному  нерву  в мозг,  а  мозг интерпретирует  его в  зависимости от
природы и интенсивности запаха. И вот тут вы и воскликнете: "Ага, на завтрак
у нас бекон!"
     - Никогда не ем бекон на завтрак, - сказал я.
     Он пропустил это замечание мимо ушей.
     - Эти рецепторы, - продолжал он, - эти похожие на волоски волокна нас и
интересуют. А теперь вы у меня спросите, каким же образом  они отличают одну
пахучую молекулу от другой, скажем мяту от камфары?
     - И каким же образом? - спросил я. Это мне было интересно.
     -  Теперь слушайте, пожалуйста,  еще внимательнее,  - сказал  он.  - На
кончике  каждого рецептора имеется что-то вроде чашечки, хотя и не  круглой.
Это узел  рецептора. Представьте теперь, как тысячи этих похожих  на волоски
волокон  с  крошечными чашечками  на  окончаниях  колышутся,  будто  волоски
морских анемонов,  и  только и  ждут, как  бы захватить в свои чашечки любую
проносящуюся  мимо  пахучую  молекулу. Обратите  внимание, именно так все  и
происходит. Когда вы  принюхиваетесь  к  какому-то  запаху, пахучие молекулы
вещества, которое этот запах  производит,  устремляются в ваши ноздри и  там
захватываются  этими  маленькими чашечками, узлами рецепторов.  Теперь важно
запомнить следующее.  Молекулы  бывают  разных  форм  и размеров.  Маленькие
чашечки,  или узлы рецепторов,  также  имеют  разные  формы.  Таким образом,
молекулы  размещаются только в тех рецепторных  узлах,  которые им подходят.
Молекулы мяты попадают только в специальные узлы, принимающие молекулы мяты.
Молекулы  камфары,  имеющие  совсем   другую  форму,  разместятся  только  в
рецепторных  узлах,  способных принимать молекулы камфары,  и так далее. Это
напоминает  детскую игру,  когда предметы разной формы  входят в углубления,
только для них и предназначенные.
     -  Если я вас правильно понимаю, - произнес я, - вы хотите сказать, что
мой мозг распознает запах мяты только лишь потому, что молекула разместилась
в рецепторном узле, способном принять молекулу мяты?
     - Совершенно верно.
     -  Но вы ведь  не  станете утверждать,  что для всех на  свете  запахов
имеются рецепторные узлы разных форм?
     - Нет, - ответил он.  - По сути, у  человека имеется только  семь узлов
разных форм.
     - Почему только семь?
     - Потому  что  наши обонятельные  органы фиксируют только  семь  чистых
основных  запахов.  Все  прочие являются  сложными  запахами,  возникшими  в
результате смешения основных.
     - Вы в этом уверены?
     - Вполне. На вкус человек распознает и того меньше,  всего лишь  четыре
первоосновы -  сладкое,  кислое,  соленое  и  горькое! Все  прочие  вкусовые
ощущения возникают в результате смешения этих первооснов.
     - И каковы же семь основных чистых запахов? - спросил я у него.
     -  Их названия  не  имеют  для  нас  значения,  -  ответил он. - К чему
усложнять дело?
     - Мне бы хотелось услышать, что это за запахи.
     - Хорошо,  - сказал он.  - Запахи бывают камфарные, острые,  мускусные,
эфирные, растительные, мятные и  гнилостные. Пожалуйста, не смотрите на меня
так недоверчиво. Это не мое открытие. Весьма видные ученые работали над этим
в продолжение многих лет. И их выводы точны, за исключением одного аспекта.
     - Какого же?
     -   Существует  восьмой  чистый  основной  запах,  о  котором   они  не
подозревают,  и восьмой  рецепторный  узел,  способный  захватывать молекулы
этого запаха своеобразной формы!
     - Ага! - воскликнул я. - Вижу, к чему вы клоните.
     - Да, - сказал он, - восьмым чистым основным запахом является тот самый
половой, который тысячи лет назад заставлял первобытного человека вести себя
подобно псу. У него очень оригинальная молекулярная структура.
     - И она вам известна?
     - Разумеется, известна.
     -  И  вы утверждаете,  что у нас сохранились рецепторные узлы,  которые
могут улавливать эти своеобразные молекулы?
     - Именно так.
     - Этот загадочный запах, - сказал я, - достигает ли он наших ноздрей?
     - Часто.
     - А мы чувствуем его? Я имею в виду - понимаем ли мы, что он означает?
     - Нет.
     - Вы хотите сказать, что молекулы не попадают в рецепторные узлы?
     -  Попадать-то  попадают, мой  дорогой  друг. Но ничего  не происходит.
Никаких сигналов в мозг  не отправляется. Телефонная линия не работает.  Это
как в  случае  с  мускулом,  который шевелит  ухом. Механизм по-прежнему  на
месте, но мы утратили способность должным образом пользоваться им.
     - И что вы предлагаете? - спросил я.
     - Я  собираюсь  возродить  его к  жизни, - ответил он. - Здесь мы имеем
дело с нервами, а не с мускулами. А эти нервы не умерли, не повреждены - они
попросту спят. Вероятно, я добавлю катализатор и увеличу интенсивность этого
запаха в тысячу раз.
     - Продолжайте, - сказал я.
     - Этого достаточно.
     - Я бы хотел еще что-нибудь услышать, - настаивал я.
     - Простите, что приходится говорить вам это, мистер Корнелиус,  но я не
думаю, что вы достаточно осведомлены  об органолептических свойствах,  чтобы
понять меня дальше. Лекция закончена.
     Анри  Биот  принял самодовольный  вид  и  стал  невозмутимо поглаживать
тыльную сторону одной руки  пальцами  другой. Пучки  волос, торчавшие из его
ноздрей, придавали  ему  вид  какого-то  колдуна, но это была маскировка. Он
мне,  скорее,  казался  похожим на  некое  опасное  и  грациозное  маленькое
существо,  с  острым  глазом  и  жалом  в хвосте, что  прячется за камнями в
ожидании одинокого путника. Я  незаметно рассмотрел его лицо.  Рот показался
мне интересным. Губы имели фуксиновый оттенок - вероятно, причиной тому было
его больное сердце. Мясистая нижняя губа отвисала.  Она  выпячивалась, и рот
становился похожим  на  кошелек, в  который  запросто можно  было складывать
монеты.  Кожа на губе  казалась крепко натянутой, будто  была  надута, и все
время была влажной, и не  оттого, что он ее облизывал, а от избытка слюны во
рту.
     И вот он сидел, этот мсье Анри Биот, коварно улыбаясь, и терпеливо ждал
моей реакции. Совершенно аморальный тип, тут все ясно, но ведь и я такой же.
Он  к  тому  же  был  человеком  порочным,  и,  хотя,  если  быть  до  конца
откровенным, я не могу утверждать, будто порочность  является одной из  моих
добродетелей, в других  она мне  кажется неотразимой.  У  порочного человека
особенный,  присущий только  ему  блеск. И к  тому же  есть нечто дьявольски
прекрасное  в  том,  кто  хочет  вернуть  цивилизованному  человеку  половые
привычки пятисоттысячелетней давности.
     Да, он поймал меня на удочку. Поэтому я прямо тут  же, сидя возле речки
в  саду одной дамы из  Прованса, сделал Анри  предложение.  Я  предложил ему
тотчас  же оставить  свою службу  и  устроить небольшую лабораторию. Я  буду
оплачивать все счета этого предприятия, а также  обеспечу его самого хорошим
жалованьем. Контракт  будет рассчитан на пять лет,  и то, что  получится, мы
поделим пополам.
     Анри был вне себя от радости.
     - Это правда? - вскричал он. - Вы не шутите?
     Я  протянул  ему  руку. Он схватил ее обеими  руками и принялся с силой
трясти. Мне показалось, что руку мне жмет тибетский як.
     - Мы покорим весь мир! - восклицал он. - Мы будем богами на земле!
     Он раскинул  руки, обнял меня и поцеловал  сначала в одну щеку, потом в
другую. Ох уж эти  ужасные галльские поцелуи! Когда Анри коснулся меня своей
нижней губой,  мне почудилось, будто жаба приложилась  ко  мне своим влажным
животом.
     - Оставим  ликование  на потом, - сказал  я, вытираясь  насухо  льняным
носовым платком.
     Анри Биот принес извинения хозяйке и в тот же вечер умчался в Париж. Не
прошло  и недели,  как  он  оставил свою  прежнюю службу и снял три комнаты,
которые должны были служить ему лабораторией. Комнаты находились  на третьем
этаже дома на Левом берегу, на рю де Кассет, рядышком с бульваром Распай. Он
истратил кучу моих денег  на  закупку сложного оборудования и даже установил
большую клетку, в которую поместил  двух  обезьян  - самца и самку. Он также
взял  себе  в помощники умную  и  скромную на вид молодую  женщину по  имени
Жанет. Обзаведясь всем этим, он приступил к работе.
     Вы, должно быть,  понимаете,  что для  меня это небольшое предприятие и
оно  не  имело  сколько-нибудь большого значения.  У меня не  было проблем с
выбором развлечений. Я заглядывал к Анри  раза, наверное, два в месяц, чтобы
посмотреть, как идут дела, но в общем я предоставил его всецело самому себе.
О его работе я и  не думал. Следить за такого рода исследованиями у меня  не
хватает терпения. А когда выяснилось, что скорых результатов не последует, я
начал  терять  к этому всякий интерес. Спустя  какое-то время  даже  парочка
перевозбужденных обезьян меня уже перестала забавлять.
     Только однажды  я извлек удовольствие из посещения его лаборатории. Как
вы, должно быть, уже знаете,  я редко могу  пройти мимо даже скромной на вид
женщины. И потому в  один дождливый четверг,  пока  Анри был  занят тем, что
прилаживал  электроды к  обонятельным  органам  лягушки в  одной  комнате, я
прилаживал нечто несравненно более приятное Жанет в другой. Разумеется, я не
ожидал  ничего необычного от этой маленькой шалости. Я действовал  скорее по
привычке, нежели в силу каких-либо иных соображений. Но Боже мой, какой меня
ждал сюрприз! Под халатом этой  весьма скромной химички  скрывалась ловкая и
гибкая женщина, обладающая  неуемной  сноровкой. Эксперименты,  которые  она
проводила - сначала с  осциллятором, потом с высокоскоростной центрифугой, -
были поистине захватывающи. По правде, я не испытывал  ничего сколько-нибудь
похожего с  момента  встречи в Анкаре с  одной турчанкой-канатоходкой. А все
это в  тысячный  раз  подтверждает то, что женщины  непостижимы,  как океан.
Покуда не бросишь лот, не узнаешь, что у тебя под килем - глубина или мель.
     О том, чтобы снова побывать после этого в лаборатории, я и не помышлял.
Вы же  знаете мое правило. Я никогда не возвращаюсь к женщине на второй раз.
Со  мной,  во  всяком случае, женщины отбрасывают все барьеры еще  во  время
первого свидания, и потому вторая встреча скорее всего явится не  чем  иным,
как исполнением старой мелодии на все той же старой скрипке. Кому это нужно?
Мне - нет. Поэтому,  когда я в то утро за завтраком неожиданно услышал голос
Анри, я  уже почти позабыл о его существовании.  Он  срочно приглашал меня к
себе.
     Преодолев  дьявольски  плотное парижское  движение, я приехал на  рю де
Кассет. Припарковав  машину, я  поднялся на крошечном  лифте на третий этаж.
Анри открыл дверь лаборатории.
     - Не двигайтесь! - вскричал он. - Стойте где стоите!
     Он поспешно скрылся и вернулся спустя  несколько секунд, держа в  руках
небольшой  поднос,  на  котором  лежали   два  красных   резиновых  предмета
неопрятного вида.
     - Затычки, -  пояснил он. - Вставьте их, пожалуйста,  в нос. Как я. Они
не  пропускают молекулы.  Давайте же, запихивайте их поплотнее. Вам придется
дышать через рот, но какая вам разница?
     У каждой затычки на тупом конце имелась ниточка, служившая, видимо, для
того,  чтобы выдергивать  ее  из  ноздри.  Я  увидел,  что  из ноздрей  Анри
болтаются два  кончика  голубых  ниточек.  Я вставил  затычки  в  нос.  Анри
посмотрел, как  я это сделал, и затолкал их поглубже большим пальцем.  Потом
он танцующей походкой направился в свою лабораторию, громким голосом говоря:
     - Заходите, мой дорогой  Освальд! Заходите,  заходите! Простите, что  я
так волнуюсь, но сегодня у меня большой день!
     Из-за  затычек он говорил так, будто был сильно простужен. Он подскочил
к шкафчику и, запустив в ящик  руку, достал один из тех небольших квадратных
флакончиков, в которые вмещается что-то  около унции духов. Он поднес его ко
мне, сжимая в обеих ладонях, словно маленькую птичку.
     - Смотрите! Вот она! Самая ценная жидкость на свете!
     Подобные нелепые преувеличения мне изрядно претят.
     - И вы полагаете, дело сделано? - спросил я.
     - Конечно же, Освальд! Успех, я уверен, полный!
     - Расскажите мне все.
     - Это не так-то просто сделать, - сказал он. - Но я попробую.
     Он бережно поставил флакончик на скамейку.
     - Вчера вечером я  оставил эту  смесь, ее номер тысяча семьдесят шесть,
на ночь, - продолжал он. - Я это делаю потому, что каждые полчаса выделяется
только одна капля дистиллята. Во избежание испарения, я  слежу за тем, чтобы
капли попадали  в  запечатанную колбу. Жидкости  такого  рода  необыкновенно
летучи.  А утром, в  половине девятого, я взял жидкость  под  номером тысяча
семьдесят шесть, вынул пробку из  колбы и принюхался. Всего-то разок  втянул
запах. А потом скова закрыл.
     - И что же?
     - О Боже мой, Освальд, случилось нечто удивительное! Я попросту потерял
контроль над собой! Я делал такие вещи, какие мне бы и в мечтах не явились!
     - Например?
     - Дорогой вы мой, я был вне себя!  Я сделался диким животным, зверем! Я
стал  нечеловеком. Куда-то  делось все  многовековое  влияние цивилизации. Я
вернулся в каменный век!
     - Что же вы такое сделали?
     -  Я  не  очень  отчетливо  помню,  что было  в следующую  минуту.  Все
случилось  так  быстро  и стремительно.  И между  тем  я был  охвачен  самой
необычайной страстью, какую только можно себе вообразить. Единственное, чего
я хотел, -  это женщину. Все остальное  утратило всякий  смысл.  У меня было
такое чувство, что если я немедленно не раздобуду женщину, то взорвусь.
     -  Везет же этой  Жанет, - заметил я, глядя в сторону другой комнаты. -
Как она себя сейчас чувствует?
     - Жанет оставила меня больше года назад, - сказал он. - Я заменил ее на
блестящую молодую химичку, которую зовут Симона Готье.
     - Значит, Симоне повезло.
     - Нет-нет!  -  воскликнул Анри. - В этом-то и весь ужас! Она не пришла!
Именно сегодня  она опоздала на работу! Я начал сходить с ума. Я  выскочил в
коридор  и бросился бежать  по лестнице. Я  был  точно какое-нибудь  опасное
животное. Я гнался за женщиной, за любой женщиной и надеялся, что Бог спасет
ту, за которой я бегу!
     - И кто же вам попался?
     - Слава Богу,  никто. Потому  что  неожиданно я  пришел в себя.  Эффект
кончился. Это  произошло очень быстро, и я остановился  на площадке  второго
этажа. Я был один. Мне было холодно. Но я тотчас же  понял, что случилось. Я
побежал наверх и снова вошел в ту  же комнату, крепко зажав ноздри большим и
указательным пальцами. Я направился  прямо к ящику, где хранятся затычки.  Я
держал запас  затычек как раз на такой случай еще с того  времени, как начал
осуществлять  свой  замысел. Я  запихнул  затычки  в  нос. Теперь  я  был  в
безопасности.
     - А разве молекулы не могут попасть в нос через рот? - спросил я.
     - Им не добраться до рецепторных узлов, - ответил он. - Вот почему ртом
не  чувствуют запаха. Затем я подошел к аппарату и выключил его. После этого
я перелил мизерное  количество драгоценной жидкости из  колбы в  этот  очень
прочный  герметичный   пузырек,  который  вы  здесь  видите.  В   нем  ровно
одиннадцать кубических  сантиметров жидкости  под  номером тысяча  семьдесят
шесть.
     - И потом вы позвонили мне.
     - Не сразу, нет. Потому что в этот  момент вошла Симона. Она  взглянула
на меня и тотчас же бросилась в другую комнату, громко крича.
     - Почему она так поступила?
     -  Боже мой, Освальд, я  же  был совершенно  голый и  не понимал этого.
Должно быть, я сорвал с себя всю одежду!
     - Что было потом?
     - Я оделся. После этого  пошел и рассказал Симоне все  как  было. Когда
она узнала правду, она тоже разволновалась. Не забывайте, мы работаем вместе
уже больше года.
     - Она еще здесь?
     - Да. Она в соседней лаборатории, за дверью.
     Ну и историю рассказал Анри. Я взял квадратный пузырек и рассмотрел его
на  свет. Сквозь толстое  стекло я увидел  с  полдюйма  жидкости,  бледной и
розовато-серой, похожей на свежий айвовый сок.
     - Не уроните, - сказал Анри. - Лучше поставьте-ка его на место.
     Я поставил пузырек.
     - Следующим  шагом,  -  продолжал Анри,  - будет тест в  строго научных
условиях. Для этого я должен буду брызнуть определенное количество  жидкости
на  женщину,  а  потом  позволю  мужчине  приблизиться  к   ней.  Мне  важно
понаблюдать за тем, что произойдет, с близкого расстояния.
     - Грязный вы человек, - сказал я.
     - Я  ученый,  интересующийся  обонятельными органами, - с  достоинством
произнес он.
     - А почему бы мне не выйти на улицу с затычками в  носу, - спросил я, -
и не брызнуть немного этой жидкости на  первую же  встречную  женщину?  А вы
можете понаблюдать из окна. Это должно быть забавно.
     -  Это  будет именно забавно, -  сказал Анри, - но  не очень научно.  Я
должен проводить тесты в помещении, под контролем.
     - А я сыграю роль мужчины, - сказал я.
     - Нет, Освальд.
     - Это почему же? Я настаиваю.
     - Теперь послушайте  меня, - сказал  Анри. - Нам  пока неизвестно,  что
произойдет, когда рядом  будет женщина. Я уверен, что эта штука очень сильно
действует. А вы, мой дорогой сэр,  уже немолоды. Опасность  очень велика. Вы
можете не выдержать.
     Меня это задело.
     - Я могу выдержать что угодно, - сказал я.
     - Глупости,  - возразил  Анри. - Я  не  хочу рисковать. Поэтому я решил
воспользоваться  услугами  самого крепкого  и  сильного  молодого  человека,
которого сумел найти.
     - Вы хотите сказать, что уже сделали это?
     -  Разумеется, -  сказал  Анри. - И  я очень волнуюсь. Мне не  терпится
приступить к делу. Юноша будет здесь с минуты на минуту.
     - Кто он?
     - Профессиональный боксер.
     - О Господи.
     - Его зовут Пьер Лакай. За работу я плачу ему тысячу франков.
     - Где вы его нашли?
     -  Я  знаком с гораздо большим числом людей, чем вы думаете, Освальд. Я
не отшельник.
     - Ему известно, зачем он понадобился?
     -  Я  сказал ему,  что  он будет  участвовать  в научном  эксперименте,
который имеет отношение к психологии секса. Чем меньше он знает, тем лучше.
     - А как насчет женщины? Кого вы в данном случае используете?
     - Симону, конечно, -  ответил Анри.  - Она настоящий ученый. Она сможет
изучить реакцию мужчины гораздо лучше меня.
     - Это точно, - сказал я. - А она понимает, что с ней может произойти?
     - Даже очень хорошо понимает. Мне пришлось чертовски потрудиться, чтобы
убедить  ее  решиться  на  это. Я  сказал ей,  что она  будет  участвовать в
эксперименте, который войдет в историю. Об этом будут говорить столетиями.
     - Чепуха, - сказал я.
     - Мой дорогой  сэр, в истории человечества время от времени совершаются
незабываемые научные  открытия,  и  всякий  раз  это становится  грандиозным
событием. Такое событие случилось в тысяча восемьсот  сорок  четвертом году,
когда доктор Гораций Уэллс  из Хартфорда, штат Коннектикут, вырвал зуб.  {Г.
Уэллс (1815 - 1848) -  американский дантист, пионер в  области хирургической
анестезии.}
     - А что в этом такого исторического?
     - Доктор  Уэллс был зубным  врачом  и  иногда  проводил  эксперименты с
закисью  азота.  Однажды у  него  ужасно разболелся  зуб.  Он знал,  что зуб
придется удалить, и с этой целью вызвал другого зубного врача. Но сначала он
попросил  коллегу надеть  на  лицо  маску, после чего выпустил газ и потерял
сознание.  Зуб ему  удалили, через какое-то время  он очнулся, чувствуя себя
превосходно.  Так   вот,  Освальд,  это  была  первая   в   мире   операция,
произведенная  под общим  наркозом.  Она  явилась  началом больших  дел.  Мы
сделаем то же самое.
     В этот момент прозвенел звонок. Анри схватил парочку затычек и бросился
открывать дверь.  А там стоял Пьер,  боксер. Анри,  однако, не  позволил ему
войти,  пока тот плотно  не затолкал  в  свои  ноздри затычки. Думаю, парень
полагал,  что  ему предстоит  сниматься  в  порнофильме, однако  процедура с
затычками, должно быть, быстро разрушила его планы.  Пьер Лакай был боксером
легчайшего веса  -  небольшого  роста, жилистым,  с  плоским лицом  и кривым
носом. Ему было двадцать  два года,  и он не производил впечатления человека
сообразительного.
     Анри представил мне его, затем провел нас прямо в соседнюю лабораторию,
где работала Симона. Она стояла  в белом халате возле лабораторного столика,
делая какие-то записи в  блокноте. Когда  мы  вошли, она  посмотрела  на нас
сквозь толстые стекла очков в белой пластмассовой оправе.
     - Симона, - обратился к ней Анри, - это Пьер Лакай.
     Симона  посмотрела  на  боксера,  но ничего  не сказала. Меня  Анри  не
удосужился ей представить.
     Симона   была  стройной  женщиной   лет   тридцати,   правда  несколько
бледноватой. Волосы ее были зачесаны назад и собраны в пучок. Все это вместе
с белой  кожей лица  придавало ей  какой-то  антисептический вид. Было такое
впечатление,   будто  ее   минут  тридцать   стерилизовали  в  автоклаве   и
дотрагиваться до  нее  можно  только в резиновых перчатках.  Она  глядела на
боксера своими большими карими глазами.
     - Давайте приступать, - предложил Анри. - Вы готовы?
     - Не знаю, что должно произойти, - откликнулся боксер, - но я готов.
     Приподнявшись на  носки,  он  запрыгал на месте. Анри тоже  был  готов.
Наверняка он все обдумал еще до того, как я явился.
     -  Симона  будет сидеть на этом стуле, - сказал он,  указав  на простой
деревянный стул, поставленный посередине лаборатории. - А вы, Пьер, встаньте
на расстоянии шести метров с затычками в носу.
     На полу мелом были  проведены  линии на разном расстоянии от стула - от
полуметра до шести.
     - Я начну с того, что брызну  небольшое количество жидкости на шею этой
дамы, - продолжал Анри, обращаясь к боксеру. - После этого вынимайте затычки
и начинайте медленно приближаться к ней.
     Мне он сказал:
     - Для  меня самое главное - узнать дальность  действия жидкости, точное
расстояние, на  котором будет находиться  испытуемый, когда молекулы  начнут
действовать.
     - Он приступает к эксперименту в одежде? - спросил я.
     - В том виде, в каком есть.
     - Предполагается, что дама будет ему помогать или сопротивляться?
     - Ни  то, ни другое.  В его руках она  должна быть абсолютно  пассивным
инструментом.
     Симона  не сводила с  боксера  глаз. Я  увидел, как  она кончиком языка
медленно облизала губы.
     - Эти духи,  - спросил я  у Анри, - воздействуют  ли они  как-нибудь на
женщину?
     - Никоим образом,  -  ответил  он.  - Вот почему я сейчас  прошу Симону
выйти из лаборатории, чтобы она приготовила жидкость для пульверизации.
     Молодая женщина вышла из главной лаборатории, закрыв за собою дверь.
     - Значит, вы  чем-то  обрызгиваете ее, а  я к  ней  подхожу,  -  сказал
боксер. - Что дальше?
     - Посмотрим, - ответил Анри. - Вы ведь не волнуетесь?
     - Я? Волнуюсь? - изумился боксер. - Из-за женщины?
     - Вот и молодец, - сказал Анри.
     Сам он не мог найти себе  места.  Он метался  из одного конца комнаты в
другой, еще раз проверяя, точно ли на линии стоит стул, и убирал со стола на
верхнюю  полку  все,  что  может разбиться,  - стеклянные  колбы,  бутыли  и
пробирки.
     - Место  тут  не идеальное, -  говорил он при  этом,  - но мы  должны с
толком его использовать.
     Он  закрыл  нижнюю часть лица маской хирурга и такую же  маску протянул
мне.
     - Вы разве не доверяете затычкам?
     -  Просто это дополнительная мера  предосторожности,  -  сказал  он.  -
Надевайте.
     Женщина  возвратилась,  держа  в   руках  крошечный  пульверизатор   из
нержавеющей стали.  Она отдала пульверизатор Анри.  Анри достал  из  кармана
секундомер.
     - Приготовьтесь, пожалуйста, - сказал он. - Вы, Пьер, встаньте вон там,
на шестиметровой отметке.
     Пьер так и сделал.  Женщина  села на стул. Стул был  без подлокотников.
Напустив на себя  важность, она сидела в своем белом халате, сложив  руки на
коленях, выпрямив спину и плотно сжав колени. Анри встал  у нее за спиной. Я
нашел место в стороне.
     - Готовы? - громко спросил Анри.
     - Подождите, - сказала женщина.
     Это  было первое слово,  которое она произнесла.  Она поднялась,  сняла
очки и, положив их на верхнюю полку,  вернулась на место. Разгладив халат на
бедрах, она стиснула пальцы и снова положила руки на колени.
     - Теперь готовы? - спросил Анри.
     - Ну, давайте же, - сказал я. - Нажимайте.
     Анри направил маленький пульверизатор на участок голой кожи как раз под
ухом Симоны и нажал на кнопку. Пульверизатор издал мягкий шипящий звук, и из
выпускного отверстия вырвалось облачко водяной пыли.
     - Вынимайте  затычки! -  крикнул Анри  боксеру  и,  быстро  отскочив от
женщины, встал  рядом  со мной.  Боксер  взялся  за  ниточки,  торчавшие  из
ноздрей, и дернул за  них. Смазанные вазелином затычки легко выскользнули из
носа.
     - Ну что же вы! - крикнул  Анри. - Начинайте двигаться! Бросьте затычки
на пол и медленно идите вперед! - Боксер сделал шаг вперед. - Не так быстро!
-  закричал   Анри.   -  Медленнее!   Так   лучше!  Идите!   Идите  же!   Не
останавливайтесь!
     Он был  вне  себя от  возбуждения,  и должен  признаться, что и я начал
заводиться.  Я взглянул на женщину. Она сидела, съежившись, на стуле,  всего
лишь в нескольких ярдах от боксера, напряженная, недвижимая, следя за каждым
его движением,  и я  поймал себя на том, что вспомнил о белой крысе, которую
однажды видел в одной клетке с питоном.  Питон собирался проглотить крысу, и
крыса  это  знала,  и   потому  она  низко  прижималась  к   земле,   будучи
загипнотизирована или, скорее, околдована медленным приближением змеи.
     Боксер медленно двигался вперед.
     Когда он миновал пятиметровую отметку, женщина разжала руки  и положила
их  на  колени  ладонями  вниз.  Потом передумала и  положила их  как бы под
ягодицы,  ухватившись за сиденье стула  с  обеих сторон, приготовившись, так
сказать, к предстоящему нападению.
     Не успел боксер миновать двухметровую отметку, как запах  ударил ему  в
нос.  Он резко остановился. Глаза его потускнели, и он закачался, точно  его
ударили по  голове молотком. Мне показалось, что он вот-вот  упадет,  но  он
удержался на ногах. Он стоял и легко покачивался из  стороны в сторону,  как
пьяный. Потом неожиданно начал как-то странно фыркать и сопеть, напомнив мне
свинью, обнюхивающую свое корыто, и вдруг без всякого предупреждения прыгнул
на женщину. Он содрал с нее белый халат, платье, белье. После этого началось
черт знает что.
     Вряд ли стоит  в подробностях описывать,  что происходило в последующие
несколько минут. Вы и сами можете почти обо всем догадаться. Должен, однако,
признаться,   что  Анри,  вероятно,  был  прав,  остановив   свой  выбор  на
исключительно  крепком и здоровом молодом человеке. Очень не  хотелось бы об
этом  говорить, но  сомневаюсь,  что  мое  тело человека  среднего  возраста
выдержало  бы  эти невероятно энергичные  упражнения,  которые вынужден  был
проделывать боксер. Я не  склонен  к созерцанию эротических сцен. Это  не по
мне.  Но  в  данном  случае  я  был буквально  прикован к  месту.  В боксере
проснулась страшной  силы животная страсть. Он вел себя как дикий зверь. И в
самый разгар происходящего Анри  проделал интересную  вещь. Достав пистолет,
он бросился к боксеру и закричал:
     - Отойдите от женщины! Оставьте ее, или я вас застрелю!
     Боксер не обращал на него внимания, поэтому Анри выстрелил у него прямо
над головой и закричал:
     - Я не шучу, Пьер! Я убью вас, если вы не прекратите!
     Боксер  и  взглядом  его не  удостоил.  Анри  прыгал и  плясал  по всей
комнате, крича:
     - Это удивительно! Потрясающе! Невероятно! Смесь  действует! Действует!
Мы добились своего, мой дорогой Освальд! Мы добились своего!
     Представление кончилось так  же внезапно, как  и началось. Боксер вдруг
отпустил женщину, поднялся, моргнул несколько раз, а потом спросил:
     - Где это я, черт побери? Что случилось?
     Симона как ни в чем не бывало вскочила со стула, схватила свою одежду и
выбежала в соседнюю комнату.
     - Благодарю  вас, мадемуазель, - сказал Анри, когда она  пролетала мимо
него.
     Самым  интересным  было  то,  что   ошеломленный  боксер  ни  малейшего
представления не имел о происходившем. Он стоял голый, весь в поту, озираясь
и пытаясь сообразить, как оказался в таком положении.
     - Что я делал? - спрашивал он. - Где женщина?
     -  Вы были великолепны! -  кричал Анри,  бросая ему полотенце.  - Все в
порядке! Тысяча франков ваши!
     В эту минуту дверь распахнулась, и в лабораторию вбежала голая Симона.
     -  Обрызгайте меня еще раз! - воскликнула она. - О, мсье, хотя бы разок
обрызгайте меня.
     Лицо ее светилось, глаза сверкали.
     - Эксперимент закончен, - сказал Анри. - Идите одевайтесь.
     Он  крепко  взял ее за  плечи  и вытолкал в другую комнату. Потом запер
дверь.
     Спустя полчаса  мы с Анри отмечали  наш успех в небольшом кафе. Мы пили
кофе с коньяком.
     - Сколько это продолжалось? - спросил я.
     - Шесть минут тридцать две секунды, - ответил Анри.
     Потягивая коньяк, я смотрел на людей, прогуливающихся по тротуару.
     - Каков будет следующий шаг?
     -  Прежде  всего  я  должен  кое-что записать,  -  сказал Анри. - Потом
поговорим о будущем.
     - Кому-нибудь еще известна формула?
     - Никому.
     - А как же Симона?
     - И она ничего не знает.
     - Вы ее записали?
     - Да, но так, что разобрать никто не сможет. Завтра перепишу.
     - С этого и  начните, - сказал я. - Мне тоже потребуется экземпляр. Как
мы назовем эту смесь? Нам нужно придумать название.
     - Что вы предлагаете?
     - "Сука", - сказал я. - Назовем ее "Сукой".
     Анри улыбнулся и медленно покачал головой. Я заказал еще коньяку.
     - С ее помощью  запросто можно  подавить бунт, -  сказал  я. -  Получше
слезоточивого газа. Представьте, какая разыграется  сцена, если обрызгать ею
разбушевавшуюся толпу.
     - Мило, - произнес Анри. - Очень мило.
     - Еще "Суку"  можно продавать  очень толстым, очень богатым женщинам по
баснословным ценам.
     - Можно, - сказал Анри.
     - Как вы полагаете, она сможет помочь мужчинам восстановить потенцию? -
спросил я у него.
     - Разумеется, - ответил Анри. - Об импотенции навсегда будет забыто.
     - А как насчет восьмидесятилетних старцев?
     -  У них тоже  восстановится потенция, -  сказал он, -  хотя это  их  и
погубит.
     - А неудачные браки?
     -  Мой   дорогой,  -  сказал  Анри.  -  Да  возможности  ее  применения
беспредельны.
     В этот самый момент  в  голове у меня медленно начала зарождаться  одна
мысль. Как вы  знаете, я страстно увлекаюсь политикой.  И моей самой сильной
страстью, хотя я и англичанин, является политика Соединенных Штатов Америки.
Я всегда считал, что именно там,  в  этой могущественной стране,  населенной
разными народами, наверняка решаются  судьбы всего человечества. А между тем
во главе ее стоял  президент,  которого я терпеть не  мог.  Это был порочный
человек,   проводивший   порочную  политику.   Что  еще   хуже,   это   было
непривлекательное  существо,  лишенное чувства  юмора.  Так  почему  бы мне,
Освальду Корнелиусу, не сделать так, чтобы он оставил свой пост?
     Мысль понравилась мне.
     - Какое количество "Суки" у вас сейчас имеется в лаборатории? - спросил
я.
     - Ровно десять кубических сантиметров, - ответил Анри.
     - А сколько требуется для одной дозы?
     - В нашем эксперименте мы использовали один кубический сантиметр.
     - Именно столько мне и нужно, - сказал я. - Один кубический  сантиметр.
Я возьму его домой. Вместе с набором затычек.
     -  Нет,  -  сказал Анри. - Не будем  пока  с  этим  шутить. Это слишком
опасно.
     -  Это  моя собственность,  -  сказал я.  - То есть наполовину  моя. Не
забывайте о нашем соглашении.
     В  конце  концов он  вынужден  был уступить, хотя ему  очень  этого  не
хотелось. Мы вернулись в лабораторию, вставили в нос затычки, и Анри отмерил
ровно  один  кубический сантиметр  "Суки"  в небольшой флакончик для  духов.
Запечатав пробку воском, он передал флакончик мне.
     - Умоляю вас,  будьте осторожны,  - сказал он. - Быть  может, это самое
значительное научное открытие столетия, и с этим не следует шутить.
     От Анри я поехал в мастерскую моего старого приятеля  Марселя Броссоле.
Марсель  изобретал  и сам  делал миниатюрные точные инструменты, необходимые
для научных целей. Он изготавливал для хирургов сердечные клапаны, синусовые
узлы и еще что-то, что снижает внутричерепное давление у страдающих водянкой
головного мозга.
     - Я хочу, чтобы ты сделал  капсулу,  -  сказал  я Марселю, -  в которую
помещается  ровно  один  кубический сантиметр  жидкости.  К  этой  маленькой
капсуле должен быть  подсоединен часовой механизм,  с помощью которого можно
будет расколоть капсулу и высвободить жидкость в заранее определенное время.
Все устройство должно иметь не больше полдюйма в длину и полдюйма в толщину.
Чем меньше, тем лучше. Можешь с этим справиться?
     -  Запросто,  -  ответил  Марсель.  -   Тонкая  пластмассовая  капсула,
маленький  кусочек  бритвенного  лезвия,  пружина,  направляющая  лезвие,  и
обыкновенное  устройство  вроде  будильника  типа  очень  маленьких  дамских
часиков. Капсула будет чем-то заполняться?
     -  Да. Сделай так, чтобы я сам смог  заполнить  ее  и  плотно  закрыть.
Недели на все хватит?
     - Почему бы и нет? - сказал Марсель. - Дело нехитрое.
     Следующее  утро принесло  печальные  известия. Симона,  эта  развратная
потаскушка,  едва  явившись  в  лабораторию,  видимо,  опрыскала  себя  всем
оставшимся  запасом   "Суки",   то   есть   более  чем  девятью  кубическими
сантиметрами  смеси! Затем подкралась  к Анри, который уселся за стол, чтобы
привести в порядок свои записи, и притаилась за его спиной.
     Мне не нужно вам рассказывать,  что было дальше. А самое  скверное, что
глупая девчонка  позабыла о том, что у Анри больное  сердце. Поэтому,  когда
молекулы добрались до него, у бедняги мало было шансов на успех. Не прошло и
минуты, как он был мертв, пал, как говорят, в бою, вот и делу конец.
     Эта  чертова женщина могла хотя бы подождать, пока он запишет  формулу.
Как бы там ни было, Анри не оставил ни единой записи. После того как вынесли
его  тело,  я  обыскал  всю  лабораторию,  но ничего  не  нашел.  Поэтому  я
преисполнился  еще  большей  решимости  с толком  использовать  единственный
оставшийся в мире кубический сантиметр "Суки".
     Через неделю  я забрал  у  Марселя  Броссоле  замечательно  исполненное
маленькое устройство. Часовой механизм состоял из самых  крошечных  часиков,
которые я  когда-либо видел, и это вместе с капсулой и всеми другими частями
было заключено в  алюминиевую пластину  размером в  три восьмых  квадратного
дюйма. Марсель  показал  мне,  как нужно  заполнять и запечатывать капсулу и
устанавливать счетчик времени. Я поблагодарил его и расплатился с ним.
     После  этого я тотчас же отправился  в Нью-Йорк. Прибыв туда в три часа
дня, я принял ванну,  побрился и заказал в номер бутылку "Гленливета" и лед.
Почувствовав себя свежо и бодро,  я надел  халат, налил добрую порцию своего
любимого  виски и  устроился в глубоком кресле с утренним выпуском "Нью-Йорк
таймс". Окна моего номера выходили на Центральный  парк,  и  сквозь открытое
окно я слышал гул уличного  движения и гудки таксистов на Сентрал-парк-саут.
Неожиданно  мое  внимание  привлек мелкий  заголовок  на  первой  полосе. Он
гласил:  "Президент  выступит  сегодня  вечером по  телевидению".  Дальше  я
прочел:

     "Ожидается, что Президент  сделает важное  заявление по вопросу внешней
политики  в  ходе  своего  выступления  сегодня  вечером  во  время   обеда,
устраиваемого в его честь Дочерьми американской  революции  в банкетном зале
"Уолдорф-Астории"..."

     Вот так удача!
     Такого случая я  приготовился ждать в Нью-Йорке много недель. Президент
Соединенных Штатов не часто появляется на телевидении в окружении женщин.  А
именно  это мне и было нужно. Это был  необычайно жуликоватый тип. Он не раз
попадал  в дерьмо,  и  от него всегда  дурно пахло.  Однако  он  всякий  раз
умудрялся  убедить людей  в  том, что запах  исходит от  кого-то другого, но
никак  не  от  него.  Поэтому,  по  моим  расчетам,  должно  было  произойти
следующее.  Человеку,  насилующему женщину  на глазах у  двадцати  миллионов
телезрителей, будет трудновато повернуть все так, будто он этого не делал.
     Дальше я прочитал следующее:
     "Президент  будет  говорить  приблизительно  двадцать  минут, начиная с
девяти   вечера,   и  его  речь   будет   транслироваться   всеми   главными
телевизионными   компаниями.  Его   представит   миссис  Эльвира   Понсонби,
исполняющая   обязанности  президента  Дочерей  американской  революции.   В
интервью, которое  миссис  Понсонби дала в своем номере в  "Уолдорф Тауэрс",
она сказала..."

     Прекрасно! Миссис Понсонби будет сидеть  справа от Президента.  Ровно в
десять  минут десятого,  когда  Президент разойдется  и  половина  населения
Соединенных  Штатов будет  смотреть  на  него, маленькая  капсула, незаметно
упрятанная в  районе груди миссис Понсонби, лопнет,  и полсантиметра  "Суки"
вытечет на  парчовую  ткань ее вечернего платья. Президент поднимет голову и
начнет принюхиваться, при этом  ноздри его  расширятся и  он захрапит, точно
жеребец,  а  потом  набросится на миссис Понсонби. Она окажется на банкетном
столе, и Президент запрыгнет на нее, а  шарлотка и слоеный пирог с фруктовой
начинкой полетят в разные стороны.
     Я откинулся в  кресле и прикрыл глаза, смакуя  эту  прелестную сцену. Я
увидел заголовки, которые появятся в газетах на следующее утро:

     ЛУЧШЕЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ ПРЕЗИДЕНТА
     ПРЕЗИДЕНТСКИЕ СЕКРЕТЫ СТАНОВЯТСЯ ШИРОКО ИЗВЕСТНЫМИ
     ПРЕЗИДЕНТ ТОРЖЕСТВЕННО ОТКРЫВАЕТ ПОРНОТЕЛЕВИДЕНИЕ

     и так далее.
     На следующий день он будет обвинен в совершении тяжкого преступления, а
я тихонько покину Нью-Йорк и отправлюсь в Париж. Подумать только,  да ведь я
уже завтра уеду!
     Я  посмотрел  на часы.  Было  почти  четыре  часа.  Я не спеша  оделся.
Спустившись на лифте в главный вестибюль,  я прошел пешком до Мэдисон-авеню.
Где-то около  Шестьдесят второй улицы я нашел хороший цветочный магазин. Там
я купил корсажный букет из трех огромных  орхидей.  Орхидеи были  в  белых и
розовато-лиловых  пятнах. Это  мне показалось  особенно вульгарным. Таковой,
без сомнения, была и миссис Эльвира Понсонби. Цветы мне упаковали в красивую
коробку, которую завязали золоченой тесьмой.  После этого я отправился назад
в "Плазу" с коробкой в руках и поднялся в свой номер.
     Я запер все двери в коридор на тот случай, если придет горничная, чтобы
застелить постель.  Затем я  достал  затычки, тщательно смазал их вазелином,
вставил  в ноздри  и  затолкал  поглубже.  В  качестве  дополнительной  меры
предосторожности нижнюю часть лица я закрыл маской хирурга, как это когда-то
делал Анри. Теперь я был готов к дальнейшим действиям.
     С  помощью  обыкновенной  пипетки  я переместил драгоценный  кубический
сантиметр  "Суки" из пузырька в крошечную  капсулу. Рука, в которой я держал
пипетку,  тряслась немного,  когда  я это проделывал,  но все шло  хорошо. Я
запечатал  капсулу.  После этого завел миниатюрные часики и выставил  точное
время.  Было  три минуты шестого.  В  довершение  всего  я  настроил часовой
механизм таким образом, чтобы капсула лопнула в десять минут десятого.
     Стебли  трех  громадных орхидей были  связаны торговцем цветами широкой
белой лентой в дюйм шириной,  и  мне не  составило  труда снять эту ленту  и
прикрепить маленькую капсулу и часовой механизм к стеблям  орхидей с помощью
нитки.  Проделав  это, я  снова  обмотал  лентой  стебли,  а  заодно  и  мое
устройство. Затем я снова завязал на коробке бант. Все было сделано отлично.
     Потом я позвонил в "Уолдорф" и узнал, что обед должен начаться в восемь
часов вечера, но гости должны собраться в банкетном зале к семи тридцати, до
прибытия Президента.
     Без  десяти семь  я  расплатился  с таксистом возле  входа  в  "Уолдорф
Тауэрс" и вошел в здание. Я пересек небольшой  вестибюль и положил коробку с
орхидеями на стол дежурного гостиницы. Перегнувшись через стол, я наклонился
как можно ближе к портье и прошептал с американским акцентом:
     - Подарок от Президента.
     Портье подозрительно посмотрел на меня.
     - Миссис Понсонби предваряет сегодня выступление Президента в банкетном
зале, - прибавил я. - Президент пожелал,  чтобы  ей незамедлительно прислали
этот букет.
     - Оставьте его здесь, и я попрошу, чтобы  его отнесли к  ней в номер, -
сказал портье.
     - Нет, ни в коем случае, - твердо возразил я. - Мне приказано доставить
его лично. В каком номере она остановилась?
     Служащий был поражен.
     - Миссис Понсонби живет в номере пятьсот один, - сказал он.
     Я поблагодарил его и направился к лифту. Когда я вышел на пятом этаже и
пошел по  коридору,  лифтер смотрел мне вслед. Я  позвонил  в  номер пятьсот
один.
     Дверь  открыла  самая  огромная женщина,  какую мне  только приходилось
видеть  в  жизни.  Я  видел  гигантских  женщин  в  цирке. Я  видел  женщин,
занимающихся борьбой и поднятием тяжестей. Я видел громадных женщин  племени
масаи у  подножия  Килиманджаро.  Но  никогда я  не  видывал такую  высокую,
широкую  и толстую женшину,  как эта. И наружности  столь отталкивающей. Она
вырядилась и тщательно причесалась по случаю самого большого события в своей
жизни,  и за те  две  секунды, которые  пролетели прежде,  чем  один из  нас
заговорил,  я   смог  разглядеть  почти  все:  серебристо-голубые  волосы  с
металлическим отливом, каждая прядь которых была прилеплена там, где  нужно,
коричневые  свинячьи  глаза, длинный острый нос, почуявший неладное,  кривые
губы, выступающую челюсть,  пудру,  тушь для ресниц,  ярко-красную помаду и,
что меня  особенно  потрясло,  внушительных  размеров  грудь  на  подпорках,
выступавшую, точно балкон. Она выдавалась так  далеко, что было удивительно,
как  эта женщина не опрокидывалась  под ее весом. И вот этот надутый исполин
стоял   передо  мной,  обмотанный  с   головы  до  пят  в  звездно-полосатый
американский флаг.
     - Миссис Эльвира Понсонби? - пробормотал я.
     - Да,  я миссис Понсонби,  - прогудела  она. - Что вам угодно?  Я очень
занята.
     - Миссис Понсонби,  - сказал я. -  Президент приказал мне доставить вам
это лично.
     Она тотчас растаяла.
     -  Как  это мило! - громогласно  заявила она.  - Как  это чудесно с его
стороны!
     Двумя  своими  огромными   ручищами  она   выхватила  коробку.   Я   не
препятствовал этому.
     - Мне велено проследить, чтобы вы открыли ее, прежде чем отправиться на
банкет, - сказал я.
     - Разумеется, я  открою ее,  - сказала  она. - Я что,  у  вас на глазах
должна это сделать?
     - Если не возражаете.
     - О'кей, входите. Но у меня немного времени.
     Я последовал за ней в гостиную.
     -  Должен вам сказать, -  заметил я, - что в  традиции всех президентов
присылать такой букет с добрыми пожеланиями.
     - Ха! - рявкнула она. - Мне это нравится! Он просто прелесть!
     Она развязала золоченую тесьму на коробке и сняла крышку.
     - Я так  и думала! - вскричала она. - Орхидеи! Как это прекрасно! Да их
и не сравнить с этими малюсенькими цветочками, которые я нацепила!
     Я был настолько ослеплен обилием звезд у нее на груди, что и не заметил
единственную орхидею, которую она прикрепила слева.
     - Я  должна  сменить  украшение,  - заявила  она. - Президент наверняка
захочет увидеть свой подарок на мне.
     - Несомненно, - сказал я.
     Чтобы вы лучше представили себе, как  далеко выступала ее грудь, должен
вам сказать, что,  когда она потянулась, дабы открепить цветок, ее вытянутые
руки едва коснулись его. Она повозилась  с булавкой какое-то время, но никак
не могла увидеть, что делает.
     -  Страшно боюсь  порвать свое нарядное платье, - сказала она. - Ну-ка,
помогите мне.
     Она резко обернулась и ткнулась своей исполинской  грудью мне в лицо. Я
заколебался.
     - Ну же! - прогремела она. - Не могу же я тратить на это целый вечер!
     Я взялся за булавку и в конце концов сумел отстегнуть ее от платья.
     - А другую давайте прикрепим, - сказала она.
     Я отложил ее орхидею и бережно вынул из коробки свои цветы.
     - Булавки там есть? - спросила она.
     - Не думаю, - ответил я.
     Вот чего я не предусмотрел.
     - Все равно, - сказала она. - Пустим в дело вот эту.
     Она отстегнула  булавку  от своей орхидеи,  и не успел я остановить ее,
как  она схватила три орхидеи, которые я держал в руках, и с силой проткнула
белую ленту, стягивавшую стебли. Она проткнула ленту именно в том месте, где
была спрятана  моя  маленькая капсула с "Сукой". Булавка уперлась  во что-то
твердое и  дальше не проходила. Она ткнула еще раз. И снова булавка уперлась
во что-то металлическое.
     - Что это там еще? - возмущенно фыркнула она.
     -  Дайте-ка мне!  -  воскликнул я, но было  слишком  поздно, потому что
"Сука" из проколотой капсулы уже разливалась мокрым пятном по белой ленте, и
сотую долю секунды  спустя  запах  сразил меня. Он  ударил  мне прямо в нос.
Вообще-то это был и не запах вовсе, потому что запах - это нечто неуловимое.
Запах нельзя почувствовать физически. А  это было нечто ощутимое. Плотное. У
меня было такое чувство,  будто что-то вроде  горячей жидкости ударило мне в
нос под высоким давлением. Это было чрезвычайно неприятно. Я чувствовал, как
что-то  забивается  в  нос  все  дальше  и  дальше,   проникает  за  носовые
перегородки, проталкивается  за лобные пазухи и устремляется к мозгу. Звезды
и полосы на платье миссис  Понсонби неожиданно начали прыгать и  скакать,  а
потом и вся комната запрыгала, и  я услышал, как в голове у меня  застучало.
Мне показалось, будто я попал под действие наркоза.
     В  этот  момент  я, должно  быть, совсем потерял  сознание, быть  может
всего-то на пару секунд.
     Придя в себя, я обнаружил, что стою голый посреди розовой  комнаты, а в
паху  у меня происходит что-то  забавное. Я  опустил глаза и увидел, что мой
любимый половой орган вырос до трех футов в длину и  стольких же в толщину и
продолжал увеличиваться. Он удлинялся и раздувался  с невероятной быстротой.
В  то  же  время сам  я становился все меньше и меньше. Все  больше и больше
увеличивался  мой удивительный  орган и  все продолжал  расти, пока, клянусь
Богом,  не  вобрал  в  себя   все  мое   тело.  Теперь   я   был  гигантским
перпендикулярным пенисом семи  футов роста  и таким красивым, что лучше и не
бывает.
     Я  прошелся танцующей  походкой вокруг комнаты, чтобы отпраздновать мое
новое  великолепное  состояние.  На пути  я  повстречал  девицу  в усыпанном
звездами платье. Она была очень большая, какими обыкновенно и бывают девицы.
Я вытянулся в полный рост и продекламировал во весь голос:

     Для дам удовольствие солнечным днем
     Полюбоваться прекрасным цветком.
     Красуется пестик, маня и дразня...
     Но кто видел пестик размером с меня?
     {Стихи в переводе В. Н. Андреева.}

     Девица подпрыгнула и обхватила меня обеими руками. А потом прокричала:

     С тобой никакой не сравнится цветок,
     Тебе позавидовать может сам Бог.
     А пестик такой - я не стану скрывать -
     Всю жизнь я мечтала поцеловать!

     Минуту   спустя  мы  оба  взлетели  на  миллионы   миль  во   внеземное
пространство  и  помчались  по  Вселенной  сквозь  дождь  красных  и  желтых
метеоритов. Я скакал, припадая к ее голой спине и крепко сжимая ее  бедрами.
"Быстрее! - кричал я,  вонзая длинные шпоры  в  ее  бока. - Быстрее!" И  она
летела  все быстрее,  кружась и  толчками уходя  к краю  неба,  и в ее гриве
струился солнечный свет,  а в хвосте  кружился  снег. Силу я  в  себе ощущал
неимоверную. Я  был  всемогущ,  неповторим. Я был Богом  всей  Вселенной,  я
расшвыривал  планеты, ловил ладонью звезды и отбрасывал их в сторону,  точно
это были шарики для игры в настольный теннис.
     Какой экстаз, какое блаженство! О Иерихон, Тир и  Сидон! Стены рухнули,
и  твердь небесная обрушилась, и в мое  сознание среди дыма  и огня медленно
вплыла гостиная "Уолдорф Тауэрс". Все было перевернуто вверх дном. Ураган  и
то нанес  бы меньший  урон. Моя  одежда была  разбросана  по  полу. Я  начал
торопливо одеваться и