ь. Взявшись за щеколду, я сделал знак Стирфорту не отставать от меня и вошел. Голоса мы услышали еще издали, а в тот момент, когда мы переступали порог, до нас донеслись рукоплескания, и, к своему удивлению, я обнаружил, что бьет в ладоши миссис Гаммидж, всегда столь безутешная. Но не одна миссис Гаммидж находилась в таком необычном возбуждении. Сияло лицо мистера Пегготи, он хохотал во всю мочь, широко раскинув могучие руки, словно приглашал малютку Эмли броситься к нему в объятия. Хэм, лицо которого одновременно выражало изумление, ликование и какую-то неуклюжую застенчивость, что ему, надо сказать, шло, держал малютку Эмли за руку, как будто представляя ее мистеру Пегготи. Малютка Эмли, раскрасневшаяся и смущенная, но обрадованная радостью мистера Пегготи, что было видно по ее веселым глазам, вот-вот готова была прижаться к груди мистера Пегготи, но вдруг остановилась (она первая нас увидела). Такова была картина, представшая перед нами в тот момент, когда мы вошли прямо с холода, из мрака в теплую, освещенную комнату; на заднем плане стояла миссис Гаммидж и хлопала в ладоши, как сумасшедшая. С нашим появлением все разом изменилось, так что можно было усомниться, действительно ли только что происходила вся эта сцена. Я очутился в кругу изумленного семейства лицом к лицу с мистером Пегготи и уже протянул ему руку, как вдруг Хэм закричал: - Мистер Дэви! Это мистер Дэви! Во мгновение ока мы бросились пожимать друг другу руки, осведомлялись, перебивая один другого, о здоровье и выражали свою радость и при этом говорили все разом. Мистер Пеггоги так был горд и так ликовал по поводу нашего приезда, что решительно ничего не мог сказать, но снова и снова начинал пожимать руку мне, потом Стирфорту, потом снова мне, ерошил свои косматые волосы и хохотал так радостно, что весело было на него глядеть. - Ну, и дела! Никогда не думал, что два джентльмена... два взрослых джентльмена придут ко мне в дом! - говорил мистер Пегготи. - Какой вечер! Всем вечерам вечер! Эмли, родная моя, поди-ка сюда. Поди сюда, маленькая колдунья! Вот это друг мистера Дэви. Вот это тот джентльмен, о котором ты столько слышала, Эмли. Он пришел вместе с мистером Дэви, чтобы тебя повидать! Это самый счастливый вечер в жизни твоего дяди! Взволнованно выпалив эту речь без передышки и в великом возбуждении, мистер Пегготи взял в свои огромные ладони личико племянницы и, покрыв его поцелуями, с трогательной гордостью привлек ее головку на свою широкую грудь, поглаживая по волосам с такой бережностью, которой могла бы позавидовать и женщина. Затем он отпустил ее, а когда она убежала в крохотную комнатку, где я прежде спал, он оглядел всех нас, разгоряченный, задыхаясь от радости. - Джентльмены... два таких джентльмена... - начал мистер Пегготи, - такие взрослые джентльмены... - Так оно и есть! Так оно и есть! - воскликнул Хэм. - Хорошо сказано! Так оно и есть! Мистер Дэви... Взрослые джентльмены! Так оно и есть! - Два джентльмена... два взрослых джентльмена, - продолжал мистер Пегготи, - изволят видеть, в каком я состоянии... Они изволят меня простить... когда узнают, в чем дело... Эмли, дорогая моя! Она знает, что я собираюсь сказать... - Тут его восхищение снова прорвалось. - И потому она скрылась! Мамаша, пойди взгляни, что с ней такое. Миссис Гаммидж кивнула головой и исчезла. - Будь я краб, вареный краб, если это не самый счастливый вечер в моей жизни! - продолжал мистер Пегготи, усаживаясь с нами у очага. - Вот все, что я могу сказать! Видите ли, сэр, - прошептал он Стирфорту, - эта малютка Эмли, которая так разрумянилась, вот сейчас... Стирфорт только кивнул головой. Но кивнул головой с таким участливым видом, и казалось, он так глубоко разделяет чувства мистера Пегготи, что тот ответил ему, словно он сказал что-то вполне определенное: - Вот именно! Такая уж она есть! Покорно благодарю вас, сэр, - сказал мистер Пегготи. Хэм несколько раз кивнул мне головой, словно и он сам хотел бы сказать то же самое. - Вот эта наша малютка Эмли была для нас таким утешением, каким только может быть в доме ясноглазая малютка... Я хоть и немудрящий человек, но это знаю. Ока мне не дочь. У меня никогда не было детей. Но, если бы они у меня были, я не мог бы любить их больше! Понимаете? Не мог бы любить больше! - Понимаю, - сказал Стирфорт. - Я знаю, что вы понимаете, сэр, и еще раз покорно благодарю вас. К примеру, мистер Дэви знал, какой она была. И вы сами видите, какая она. Но все-таки вы оба не можете знать, кем она была и всегда будет для моего любящего сердца... Я человек грубый, сэр, все равно что морской еж, - продолжал мистер Пегготи, - но никто, разве только женщина может понять, что для меня наша малютка Эмли. И, говоря между нами, - тут он понизил голос, - эта женщина прозывается не миссис Гаммидж, хотя она и почтенная особа... Мистер Пегготи взъерошил обеими рукам волосы, приготовляясь к дальнейшей речи, и, опустив руки на колени, продолжал: - Есть один человек... Он знает Эмли с тех пор, как утонул ее отец, он видел ее постоянно, видел, когда она была малым ребенком, видел, когда она была девочкой, видел, когда она стала девицей. На взгляд не скажу, что красавец. Нет! Вроде меня, - можно сказать, грубоват... как бы морской волк... море его просолило. Но честный малый, и сердце у него, где полагается быть. Никогда, мне казалось, Хэм так не скалил зубы, как в этот момент. - И вот что сделал этот моряк, благослови его бог! - воскликнул мистер Пегготи, и лицо его выразило крайнее восхищение. - Он взял и отдал свое сердце нашей малютке Эмли - Он повсюду за ней ходил, он стал ей слугой, он даже потерял аппетит, и в конце концов я понял, что с ним такое. А что до меня, так я хотел бы, чтобы малютка Эмли, знаете ли, вышла замуж. Я хотел бы по крайней мере, чтобы она дала обещание честному малому, а он чтоб имел право ее защищать. Я не могу знать, сколько проживу и когда помру. Но я знаю: если однажды ночью буря опрокинет меня здесь, у ярмутских берегов, и в последний раз я увижу огни города над волнами и уж больше не придется мне вынырнуть, так мне будет куда спокойней идти на дно, когда я подумаю: "Вон там на берегу есть человек, на всю жизнь преданный моей малютке Эмли, благослови ее господь, и с ним она может ничего не бояться, покуда он жив!" И мистер Пегготи, в пылу речи, помахал правой рукой так, будто прощался в последний раз с огнями города, а затем, поймав взгляд Хэма, кивнул ему и продолжал: - Ладно. И вот я посоветовал ему поговорить с Эмли. Видите, какой он большой, да только смущается, как малый ребенок, и все не решался. Так, стало быть, поговорил я. "Что такое? Он?! - вскричала Эмли- - Он, которого я так хорошо знаю много лет? О дядя! Я никогда не смогу выйти за него замуж! Он такой славный!" Тут я поцеловал ее, и вот что я ей сказал: "Ты хорошо делаешь, моя дорогая, что говоришь напрямик, ты вольна выбирать, ты, говорю я, свободна, как птичка". Потом я отыскал его и сказал: "Я, говорю, хотел все уладить, но не вышло. Но вы оба держитесь как раньше, а тебе я скажу так: "Держись с ней так, как раньше и как полагается мужчине". Он пожал мне руку и сказал: "Так, говорит, и буду держаться". Вот что сказал. И он в самом деле держался так, как обещал и как полагается мужчине... Вот уже минуло два года, а он с ней все такой же, как и раньше, и все у нас шло по-прежнему. При этих словах лицо мистера Пегготи, отражавшее различные перипетии его рассказа, снова просияло, он опустил одну руку на мое колено, другую - на колено Стирфорта (поплевав на них предварительно, дабы подчеркнуть торжественность такого жеста) и продолжал, обращаясь то к одному из нас, то к другому: - И вот неожиданно вечером - скажу прямо, сегодня вечером, - приходит малютка Эмли с работы, и он с ней! Вы скажете: что тут особенного? Верно! Потому что он охранял ее, как брат, когда темно и когда светло, в любой час. Но на этот раз он ведет ее за руку и, такой веселый, кричит мне: "Погляди! Она согласна выйти за меня замуж"! А она говорит смело, но, знаете ли, смущается, и смеется, и плачет: "Да... дядя. Если вы хотите". Если я хочу! - вскричал мистер Пегготи, восторженно мотая головой. - О господи! Как будто я чего другого мог хотеть! "Если вы хотите, - говорит она. - Я, говорит, стала рассудительнее, я все обдумала, и я буду ему хорошей женой, потому что он добрый и славный". Потом миссис Гаммидж стала хлопать в ладоши, как в театре. А тут и вы вошли! Все это произошло вот здесь, только что. А вот и тот, за кого она выйдет замуж, как только кончится срок учения. Хэм пошатнулся - да и не чудо! - от удара кулаком, которым наградил его мистер Пегготи в припадке бурного веселья и в знак расположения. Он чувствовал, что должен что-то нам сказать, и заговорил, сильно запинаясь и не очень связно: - Она была, мистер Дэви, не больше, чем вы, когда вы приехали к нам в первый раз... а я уже думал о том, какой она вырастет... Я видел, как она росла... джентльмены... прямо как цветок. Я за нее, мистер Дэви, жизнь положу. О! От всей души положу... Она для меня все, больше чем могу... больше чем могу выразить, джентльмены... я... я люблю ее. На земле нет такого джентльмена и на море... нет такого, который любит свою жену так, как я люблю ее. Хоть много людей... могут сказать лучше, чем я... что они думают... Трогательно было видеть такого сильного малого, как он, дрожащим от избытка чувств к прелестной малютке, полонившей его сердце. Трогательно было доверие, которое питали к нам он и мистер Пегготи. Растрогал меня также и рассказ. Может быть, повлияли на мои чувства воспоминания детства - не знаю. Я не знаю, приехал ли я туда, все еще воображая, будто влюблен в малютку Эмли - знаю только, что все увиденное мною доставило мне подлинную радость, но радость особого свойства, которая в первый момент могла бы из-за какого-нибудь пустяка превратиться в боль. И поэтому, если бы пришлось мне коснуться струны, дрожавшей в их сердцах, едва ли я сделал бы это искусно. Но со мною был Стирфорт, и он сделал это с ловкостью необыкновенной; через несколько минут мы все успокоились и нам стало так хорошо, как только возможно. - Вы, мистер Пегготи, - превосходный человек, - сказал он, - и вполне достойны того счастья, которое выпало вам сегодня на долю. Позвольте пожать вашу руку! А вас, Хэм, поздравляю! Вашу руку! Маргаритка, поворошите дрова в очаге, пусть ярче пылают! Мистер Пегготи, если вы не убедите вашу милую племянницу вернуться, - я поберегу для нее место вот здесь, в уголке, - то я уйду. Ни за какие сокровища Индии я не соглашусь, чтобы из-за меня у вашего камелька в такой вечер пустовало место - да еще чье! Мистер Пегготи отправился в мою прежнюю комнатку за малюткой - Эмли. Но малютка Эмли не хотела возвращаться, и тогда за ней пошел Хэм. Наконец они оба доставили ее к очагу; она была очень сконфужена, очень смущалась, но скоро пришла в себя, когда услышала, с какой почтительностью обратился к ней Стирфорт, с каким искусством он избегал всего, что могло поставить ее в неловкое положение, как говорил он с мистером Пегготи о баркасах, о кораблях, о приливах, отливах и о рыбе, как напоминал мне о своей встрече с мистером Пегготи в Сэлем-Хаусе и как восхищался их баркасом... Он говорил обо всем этом так просто и легко, что постепенно всех нас пленил и мы вели беседу без малейшего стеснения. Эмли весь вечер говорила мало, но слушала и смотрела с большим вниманием, лицо ее оживилось, и она казалась очарованной. Стирфорт рассказал об одном страшном кораблекрушении, которое пришло ему на память благодаря беседе с мистером Пегготи, рассказал удивительно живо, словно сам был его свидетелем, и малютка Эмли все время не отрывала от него глаз, словно и ока видела все воочию. Чтобы отвлечь нас от грустных мыслей, он рассказал о своем собственном комическом приключении с таким жаром, точно этот рассказ был для него так же нов, как и для нас. Малютка Эмли огласила баркас таким звонким смехом, что смеялись мы все (смеялся и Стирфорт), заразившись ее весельем. Затем он заставил мистера Пегготи петь - вернее, орать - "Когда буйный ветер дует, дует, дует" * и сам пропел морскую песню столь искусно и чувствительно, что мне представилось, будто стоит только прислушаться, и мы в самом деле услышим, как ветер кружит печально у дома и проникает к нам в нерушимую тишину. Что касается миссис Гаммидж, то Стирфорту удалось растормошить эту жертву уныния так, как никому не удавалось со дня смерти ее "старика", о чем сообщил мне мистер Пегготи. Он просто не оставил ей времени предаваться без помех меланхолии, и на следующий день она заявила, что ее, по всей видимости, околдовали. Но он нисколько не старался быть в центре нашего внимания или завладеть беседой. Он сидел и молча нас наблюдал, когда малютка Эмли сидя по другую сторону очага, отважилась - все еще, правда, смущаясь, - напомнить мне о наших былых прогулках по морскому берегу в поисках раковин и камешков; он молчал, внимательно слушал и задумчиво наблюдал нас, когда я спросил ее, помнит ли она, как я был влюблен в нее, а также и тогда, когда мы краснели и смеялись, вспоминая доброе старое время, которое казалось нам теперь таким неправдоподобным. Эмли сидела на своем прежнем месте - на сундучке в углу у очага, а Хэм там, где, бывало, сидел я - рядом с нею. Не знаю почему - потому ли, что она хотела немного помучить его или потому, что девическая скромность заставляла ее смущаться нашего присутствия, но сидела она вплотную к стене, отодвинувшись от Хэма; и я заметил, что она сидела так, не меняя позы, весь вечер. Помнится, мы стали прощаться, когда время подошло к полуночи. С ужином из сушеной рыбы и сухарей было уже покончено, покончено было и с бутылочкой джина, которую Стирфорт достал из кармана и мы, мужчины, осушили, - теперь я могу писать: "мы, мужчины", не краснея. Мы прощались весело. Все они столпились у двери, чтобы осветить нам, насколько возможно, дорогу, и я видел ласковые голубые глаза малютки Эмли, выглядывавшей из-за плеча Хэма, и слышал ее нежный голосок, призывавший нас идти осторожно. - Прелестное создание! - сказал Стирфорт, беря меня под руку. - Странное место и странная компания. Мне еще не доводилось встречаться с такими, как они... - И до чего же нам повезло, - подхватил я, - что мы пришли как раз к помолвке и были свидетелями их радости! Я никогда не видел, чтобы люди бывали так счастливы. До чего приятно это видеть и разделить с ними их честную радость, как разделили ее мы! - А не слишком ли этот малый простоват для такой девушки? - сказал Стирфорт. Он был так сердечен с Хэмом и со всеми остальными, что меня поразило это неожиданное холодное замечание. Но, мгновенно повернувшись к нему, я увидел его смеющиеся глаза и с облегчением сказал: - Ах, Стирфорт! Бросьте вы подшучивать над бедными людьми! Сражайтесь с мисс Дартл, старайтесь прикрыть шуткой сочувствие к беднякам, но я-то вас знаю лучше! Когда я вижу, как вы понимаете их, как тонко вы можете постигнуть ликование простого рыбака или любовь ко мне моей старой няни, я хорошо знаю, что и радость, и печаль, и любое чувство этих людей не оставляют вас равнодушным. И за это, Стирфорт, я люблю вас и восхищаюсь вами еще в двадцать раз больше! Он остановился, посмотрел мне в лицо и сказал: - Я верю, Маргаритка, что вы говорите серьезно. Вы славный. Хорошо, если бы мы все были такими! Он весело запел песню мистера Пегготи, и мы быстро зашагали по направлению к Ярмуту. ГЛАВА XXII  Старые места и новые люди Больше двух недель пробыли мы со Стирфортом в этих краях. Разумеется, мы почти все время проводили вместе, но случалось нам и расставаться на несколько часов. Он был прекрасным моряком, а у меня не было склонности к морскому делу, и когда он с мистером Пегготи выходил на лодке в море - это было любимым его развлечением, - я обычно оставался на берегу. Поселившись у моей Пегготи, я, в отличие от него, был в какой-то мере стеснен: я знал, как усердно ходит она по целым дням за мистером Баркисом, и не хотел поздно возвращаться домой, а Стирфорт, живя в гостинице, мог поступать, как ему вздумается. Потому-то до меня и доходили слухи, что в тот час, когда я уже лежу в постели, он устраивает пирушки для рыбаков в излюбленном трактире мистера Пегготи "Добро пожаловать", а лунными ночами, облачившись в рыбацкий костюм, пускается в море и возвращается с утренним приливом. К тому времени я уже понимал, что неугомонная и отважная его натура всегда ищет какого-то исхода и находит его в тяжелом труде, в борьбе с ненастной погодой и вообще в любых волнующих впечатлениях, которые ему новы; и его поведение не удивляло меня. Была еще одна причина, разлучившая нас: мне, разумеется, хотелось бывать в Бландерстоне и посещать старые места, знакомые с детства, тогда как Стирфорт, съездив туда со мною однажды, не испытывал, разумеется, особого желания посетить их снова. Вот почему я отчетливо припоминаю, что раза три-четыре, тотчас же после раннего завтрака, мы отправлялись каждый своей дорогой и встречались только за обедом. Я понятия не имел, чем занимался он в это время, и знал лишь, что он пользуется большой популярностью в Ярмуте и находит десятки способов развлекаться там, где другой на его месте не нашел бы ни одного. Что до меня, то, скитаясь в одиночестве и проходя по старой дороге, я припоминал каждый ярд ее, и никогда не надоедало мне бродить по знакомым местам. Я бродил так же, как, бывало, в своих воспоминаниях, и останавливался там, где задерживался мысленно в более юные годы, когда жил вдали отсюда. Я останавливался неподалеку от могилы под деревом, где покоились мои родители, - могилы, на которую я смотрел с таким странным чувством жалости, когда там лежал только мой отец, и близ которой я стоял такой безутешный, когда она вновь разверзлась, чтобы принять мою красавицу мать и ее ребенка. Верная Пегготи содержала могилу в полном порядке и разбила вокруг нее настоящий цветник. Могила находилась в тихом уголке, в стороне от кладбищенской аллеи, но так близко от нее, что я мог прочитать имена на каменной плите, когда ходил взад и вперед, вздрагивая при звуке церковного колокола, отбивавшего часы, ибо для меня он звучал как голос умерших. В это время я всегда размышлял о том, кем стану я в будущем и какие великие дела совершу. И эхом этих мыслей отдавались мои шаги, упорно твердя все об одном и том же, словно я вернулся домой, чтобы строить воздушные замки подле матери, пребывающей среди живых. Большие перемены произошли со старым моим домом. Исчезли растрепанные гнезда, столь давно покинутые грачами, потеряли прежний свой вид деревья - ветви и верхушки у них были срублены или обломаны. Сад одичал, а многие окна в доме были закрыты ставнями. Теперь там жил только один несчастный умалишенный джентльмен да пекущиеся о нем домочадцы. Он постоянно сидел у моего маленького оконца и смотрел на кладбище, а я задавал себе вопрос, мелькают ли когда-нибудь в его больной голове те фантастические мысли, которые, бывало, занимали меня в розовеющее утро, когда я в ночной рубашонке выглядывал из того же самого оконца и в лучах восходящего солнца видел мирно пасущихся овец. Прежние наши соседи, мистер и миссис Грейпер, уехали в Южную Америку, и дождь протекал сквозь крышу их опустевшего дома и оставлял пятна плесени на стенах. Мистер Чиллип женился вторым браком на высокой, костлявой, горбоносой женщине, и у них был сморщенный ребеночек с тяжелой головой, которую он не мог поднять, и с жалкими вытаращенными глазками, всегда как будто вопрошавшими, зачем он родился на свет. Странное, смешанное чувство грусти и умиротворения испытывал я обычно, бродя по родным местам, пока зимнее солнце, начиная краснеть, не возвещало, что пора отправляться в обратный путь. Но когда эти места оставались позади и в особенности когда мы со Стирфортом весело садились за обед у пылающего камина, радостно было думать, что я там побывал. И едва ли меньшая радость охватывала меня, когда я приходил вечером домой, в свою опрятную комнатку, и, перелистывая книгу о крокодилах (она всегда лежала там, на маленьком столике), вспоминал с благодарностью о том, какое счастье иметь такого друга, как Стирфорт, и такого друга, как Пегготи, и такую чудесную, великодушную бабушку, заменившую мне мать, которой я лишился. С этих дальних прогулок я возвращался в Ярмут самым коротким путем, переправляясь на пароме. Паром доставлял меня на равнину между городом и морем, которую я мог пересечь напрямик, и, стало быть, не идти далеко в обход по дороге. Дом мистера Пегготи находился на этой пустоши, в каких-нибудь ста ярдах от моей тропы, и я всегда заглядывал туда мимоходом. Стирфорт обычно уже поджидал меня там, и мы вместе шагали по легкому морозцу в сгущающемся тумане к мерцающим огням города. Однажды темным вечером, когда я задержался дольше, чем обычно, - в тот день я ходил прощаться с Бландерстоном, так как мы уже собирались ехать домой, - я застал в доме мистера Пегготи только одного Стирфорта, задумчиво сидевшего у огня. Он был так поглощен своими мыслями, что не слышал моего приближения. Впрочем, он мог бы не расслышать тихих шагов по песку, даже если бы и не сидел в раздумье, но он не пошевелился и тогда, когда я вошел. Я стоял совсем близко, смотрел на него, а он, мрачно нахмурившись, по-прежнему о чем-то размышлял. Когда я положил руку ему на плечо, он вздрогнул так, что невольно вздрогнул и я. - Вы появляетесь передо мной, словно призрак-обличитель! - воскликнул он почти раздраженно. - Должен же я был как-то дать знать о себе, - отозвался я. - Я заставил вас спуститься со звезд? - Нет, - отрезал он. - Нет. - Значит, вознестись из каких-то глубин? - продолжал я, садясь рядом с ним. - Я смотрел на картины, возникавшие в пламени, - ответил он. - Но вы не даете мне на них взглянуть! - сказал я, так как он быстро начал размешивать огонь пылающей головней, высекая из нее сноп красных искр, которые с гудением взвились вверх по узкому дымоходу. - Вы бы все равно их не увидели, - заявил он. - Терпеть не могу этот сумеречный час... Не то день, не то ночь. Как вы запоздали! Где вы были? - Ходил попрощаться с родными местами, - ответил я. - А я сидел здесь, - Стирфорт окинул взглядом комнату, - думал обо всех этих людях, которых мы застали такими счастливыми в вечер нашего приезда, думал - вероятно, эти мысли навеяло одиночество, - что они могут рассеяться по белу свету, умереть или попасть бог весть в какую беду. Дэвид, как я жалею, что эти последние двадцать лет не было у меня отца! - Дорогой мой Стирфорт, что случилось? - Как я жалею о том, что не было у меня хорошего, рассудительного наставника! - воскликнул он. - Как я жалею, что я сам не был для себя хорошим наставником! Горькое уныние, звучавшее в этих словах, привело меня в изумление. Никогда я не предполагал, что он может быть так не похож на самого себя. - Насколько было бы для меня лучше родиться этим беднягой Пегготи или его неотесанным племянником, но только не быть самим собою, который в двадцать раз богаче и в двадцать раз умнее их... Тогда я не мучился бы так, как мучился в этом чертовом баркасе последние полчаса! - продолжал он, вставая и угрюмо облокачиваясь на каминную полку, причем взгляд его не отрывался от огня. Я был так поражен происшедшей с ним переменой, что сначала только смотрел на него молча, а он, подперев голову рукой, хмуро глядел на огонь. Наконец с непритворной тревогой я стал просить, чтобы он рассказал, чем он так взволнован, и позволил мне посочувствовать ему, даже если я не могу помочь советом. Не успел я договорить, как он стал смеяться - сначала с досадой, а потом своим обычным веселым смехом. - Вздор! Все это пустяки, Маргаритка! - вскричал он. - Я уже говорил вам, дружище, в гостинице, в Лондоне, что бываю скучен самому себе. А вот сейчас я был себе страшен - должно быть, меня преследовал мучительный кошмар. Иной раз, когда сидишь без дела, в памяти всплывают детские сказки, но их почему-то не узнаешь. Вероятно, я принял себя за того плохого мальчика, который "не слушался" и достался на съедение львам... Пожалуй, это более внушительно, чем быть разорванным собаками... Как говорят старухи, мурашки забегали у меня по спине. Я боялся самого себя. - Мне кажется, ничего другого вы не боитесь, - сказал я. - Пожалуй, а, однако, немало есть такого, чего следовало бы бояться, - отозвался он. - Ну, вот и прошло! Больше я не намерен приходить в уныние, Дэвид, но повторяю, дружище: хорошо было бы для меня (да и не только для меня), если бы мною руководил строгий и рассудительный отец! Лицо его всегда было очень выразительно, но никогда не видел я его таким мрачным и серьезным, как в ту минуту, когда, не спуская глаз с огня, он произнес эти слова. - Довольно об этом! - сказал он, махнув рукой, как будто отбрасывая от себя прочь какой-то предмет. - "Уж нет его - и человек я снова!" - как Макбет *. А теперь обедать! Если я, Маргаритка, подобно Макбету, не расстроил пиршества, учинив какой-то совершенно непонятный беспорядок. - Но хотел бы я знать, где они все! - сказал я. - Бог их знает. - ответил Стирфорт. - Разыскивая вас, я дошел до переправы, потом забрел сюда, а дома никого нет. Я погрузился в раздумье, и в таком состоянии вы меня застали. Тут появилась с корзинкой миссис Гаммидж и объяснила, почему в доме никого нет. Она отправилась за какими-то покупками и очень спешила, чтобы поспеть с ними к моменту возвращения мистера Пегготи, а дверь оставила незапертой на случай, если в ее отсутствие вернутся домой Хэм и малютка Эмли, которая в тот день рано кончала работу. Стирфорт, весьма улучшив расположение духа миссис Гаммидж веселым приветствием и шутливым поцелуем, взял меня под руку и поспешил увести. Он тоже пришел в прекрасное расположение духа, как и миссис Гаммидж, снова был, по своему обыкновению, весел и дорогой поддерживал оживленный разговор. - Итак, завтра кончается для нас жизнь пиратов, - посмеиваясь, сказал он. - Да, решено, - отозвался я. - Уже заказаны места в карете. - Значит, теперь уже все кончено, - сказал Стирфорт. - А я почти уверовал в то, что нет других дел на свете, как носиться по волнам близ Ярмута. Да лучше бы их и не было! - Только до тех пор, пока это дело не прискучило, - засмеялся я. - Пожалуй, - согласился он, - хотя это довольно саркастическое замечание для такого любезного и простодушного человека, как мой юный друг. Ну, что ж! Должно быть, я капризен, Дэвид. Знаю, что это так. Но я умею ковать железо, пока оно горячо. Мне кажется, я уже мог бы выдержать довольно строгий экзамен на лоцмана в этих водах. - Мистер Пегготи говорит, что вы просто чудо, - заявил я. - Морской феномен? - расхохотался Стирфорт. - Да, он так думает и, конечно, прав. Вы сами знаете, с каким рвением вы беретесь за любое дело и как легко с ним справляетесь. Больше всего поражает меня в вас, Стирфорт, что при ваших способностях вы работаете только порывами и довольствуетесь этим. - Довольствуюсь? - весело переспросил он. - Я ничем не довольствуюсь, разве только вашей наивностью, нежная моя Маргаритка. А что касается порывов, я так и не постиг искусства привязывать себя к какому-нибудь из колес, на которых без конца вращаются Иксионы * нашего времени. Случилось так, что в годы ученья неумелые наставники меня этому не обучили, а теперь мне уже все равно... А известно ли вам, что я купил здесь судно? - Удивительный вы человек, Стирфорт! - воскликнул я и остановился, ибо впервые услышал об этой покупке. - Да ведь вам, может быть, больше никогда и не захочется побывать здесь! - Этого я не знаю, - возразил он. - Здешние места мне понравились. Во всяком случае, - он быстро зашагал вперед и увлек меня за собой, - я купил судно, которое здесь продавалось, - по словам мистера Пегготи, это клиппер, и так оно и есть, - а в мое отсутствие его хозяином будет мистер Пегготи. - Вот теперь я вас понимаю, Стирфорт! - возликовал я. - Вы делаете вид, будто купили его для себя, но все устроили так, чтобы выгоду получил он. Зная вас, я должен был догадаться сразу. Мой славный, добрый Стирфорт, могу ли я высказать то, что думаю о вашей щедрости? - Ш-ш-ш! - зашикал он, покраснев. - Чем меньше слов, тем лучше. - Ну разве я не знал, разве я не говорил, что вы никогда не оставались равнодушным к радостям и скорбям, к любым чувствам таких честных людей! - воскликнул я. - Да, да, все это вы мне говорили, и на этом мы покончим! Достаточно слов! Я боялся рассердить его, продолжая разговор о том, к чему он относился так беспечно, но я не переставал об этом думать, покуда мы шли, все ускоряя шаг. - Судно нужно оснастить заново, - сказал Стирфорт, - и я оставлю здесь для присмотра Литтимера. Тогда я буду знать, что все в порядке. Я вам говорил, что приехал Литтимер? - Нет. - Ну как же! Явился сегодня утром с письмом от матери. Я встретился с ним глазами и заметил, что он побледнел, даже губы его побелели, но он очень пристально смотрит на меня. Со страхом я подумал, что какая-нибудь размолвка между ним и его матерью довела его до того состояния, в каком я застал его у покинутого очага. Я высказал снос предположение. - О нет! - сказал он, покачивая головой и тихонько посмеиваясь. - Ничего похожего. Да, мой слуга приехал. - И он все такой же? - спросил я. - Все такой же, - подтвердил Стирфорт. - Холодный и молчаливый, как Северный полюс. Он позаботится о том, чтобы судно заново окрестили. Сейчас оно называется "Буревестник"... Очень нужен мистеру Пегготи "Буревестник"! Я дам ему другое имя. - Какое? - спросил я. - "Малютка Эмли". Он продолжал пристально смотреть на меня, и я прочел в его глазах напоминание, что он не желает выслушивать хвалу его деликатности. По лицу моему было видно, какое удовольствие мне доставила эта последняя новость; но я ограничился несколькими словами, и он снова улыбнулся обычной своей улыбкой и, казалось, почувствовал облегчение. - Но поглядите-ка, вот идет сама малютка Эмли! - воскликнул он, всматриваясь вдаль. - И с нею этот парень! Честное слово, он настоящий рыцарь. Ни на шаг от нее не отходит! В ту пору Хэм работал на верфи, где строились суда, и, от природы способный к этому ремеслу, стал искусным мастером. Он был в своем рабочем платье и вид имел довольно грубоватый, но мужественный и казался надежным защитником прелестной девушки, шедшей рядом с ним. Его лицо, открытое и честное, выражало нескрываемую гордость ею и любовь к ней, что, на мой взгляд, делало его поистине красивым. Когда они к нам приблизились, я подумал, что даже и в этом отношении они - подходящая пара. Мы остановились, чтобы поговорить с ними, а она робко высвободила свою руку из-под его руки и, краснея, протянула ее Стирфорту и мне. Мы обменялись несколькими словами, затем они двинулись дальше, но она уже не взяла его под руку и, как будто вес еще робея и смущаясь, шла рядом с ним. Это показалось мне очень милым, и, вероятно, то же самое подумал Стирфорт, когда, обернувшись, мы смотрели, как исчезают вдали их фигуры при свете молодого месяца. И вот в этот самый момент мимо нас прошла - очевидно, следуя за ними, - молодая женщина, приближения которой мы не заметили: но когда она поравнялась с нами, я разглядел ее лицо, и оно пробудило во мне какое-то смутное воспоминание. Она была бедно и слишком легко одета, вид ее был измученный, но дерзкий и заносчивый, впрочем, сейчас, казалось, она все предала воле ветра и думала только о том, чтобы идти за ними следом. Когда они скрылись вдали и между нами, морем и облаками виднелась одна лишь темная равнина, исчезла и эта женщина, которая держалась все время на одном и том же расстоянии от них. - За девушкой следует черная тень, - сказал Стирфорт, остановившись, как вкопанный. - Что это значит? Он говорил тихо, и его голос звучал как-то странно. - Должно быть, она хочет попросить у них милостыню, - отозвался я. - Нищенка... это не удивительно, - сказал Стир-форт. - Но странно, что именно сегодня вечером нищенка приняла такой облик. - Почему? - спросил я. - Право же, только потому, что, когда она проходила мимо, я думал о чем-то в этом роде. Черт возьми, откуда она взялась? - Вероятно, вышла из тени, которая падает от этой стены, - сказал я, когда мы зашагали по дороге, шедшей вдоль какой-то стены. - Она исчезла! - оглянувшись, воскликнул он. - И пусть исчезнет с ней все зло! А теперь - обедать. Но он снова и снова оглядывался на мерцающую вдали полосу моря. И несколько раз, пока мы проходили короткий остаток пути, он отрывисто выражал свое изумление. Казалось, забыл он об этой встрече только тогда, когда, согревшиеся и оживленные, мы сидели за столом при свете камина и свечи. Литтимер был здесь, и его присутствие оказало на меня обычное воздействие. Когда я, обращаясь к нему, выразил надежду, что миссис Стирфорт и мисс Дартл находятся в добром здоровье, он поблагодарил и ответил почтительно (и, конечно, респектабельно), что они здоровы и просили передать привет. Это было все, и, однако, он словно сказал мне так ясно, как только можно было сказать: "Вы очень молоды, сэр, вы чрезвычайно молоды". Мы уже кончали обедать, когда он вышел из угла, откуда следил за нами или, как мне чудилось, за мной, и, приблизившись шага на два, сказал своему хозяину: - Прошу прощенья, сэр. Мисс Моучер здесь. - Кто? - с величайшим изумлением вскричал Стирфорт. - Мисс Моучер, сэр. - Черт возьми! Да что же она здесь делает? - спросил Стирфорт. - Должно быть, она родом из этих краев, сэр. Она сказала мне, сэр, что каждый год приезжает сюда по делам. Я встретил ее сегодня на улице, и она пожелала узнать, окажете ли вы ей честь принять ее сегодня после обеда, сэр. - Знаете ли вы, Маргаритка, эту великаншу, о которой идет речь? - осведомился Стирфорт. Пришлось признаться - хоть мне и было стыдно предстать в невыгодном свете перед Литтимером, - что я совсем не знаю мисс Моучер. - В таком случае, вы с ней познакомитесь. Она одно из семи чудес света, - сказал Стирфорт. - Когда придет мисс Моучер, проводите ее сюда. Эта леди пробудила мое любопытство еще и потому, что Стирфорт разразился громким хохотом, когда я заговорил о ней, и наотрез отказался отвечать на вопросы, какие я ему задавал. И потому, когда уже убрали со стола и мы сидели за графином вина у камина, я пребывал в некотором нетерпении. Так прошло примерно полчаса, наконец дверь открылась, и Литтимер с присущим ему невозмутимым спокойствием доложил: - Мисс Моучер! Я уставился на дверь и ничего не увидел. Но я продолжал смотреть, и только-только подумал, что мисс Моучер что-то уж очень замешкалась, как вдруг, к крайнему моему изумлению, из-за дивана, стоявшего между мной и дверью, вышла, переваливаясь, толстая карлица лет сорока - сорока пяти, с огромной головой и широким лицом, с плутовскими серыми глазками и такими коротенькими ручками, что, когда, подмигнув Стирфорту, она хотела лукаво приложить палец к курносому носу, ей пришлось нагнуть голову, чтобы палец и нос соприкоснулись. Подбородок ее, - так называемый двойной, - был столь жирен, что целиком поглотил завязанные бантом ленты шляпки. Шеи у нее вовсе не было, не было и никакой талии, а ноги были такие, что о них и упоминать не стоит, ибо хотя верхняя половина ее туловища вплоть до того места, где надлежало быть талии, казалась даже длиннее, чем следует, а заканчивалась мисс Моучер, как и всякое человеческое существо, парой ног, но она была такой коротышкой, что стояла перед самым обыкновенным стулом, как перед столом, положив на сиденье свою сумку. Эта леди, одетая довольно небрежно, с трудом приложила, как я уже упомянул, указательный палец к носу, - для чего поневоле склонила голову набок, - прикрыла один глаз, сделала чрезвычайно многозначительную мину и в течение нескольких секунд зорко смотрела другим глазком на Стирфорта, после чего разразилась потоком слов. - Ах, мой цветочек! - ласково воскликнула она, покачивая своей большущей головой. - Так вот ты где! Дрянной мальчишка, фи, как тебе не стыдно! Что ты делаешь так далеко от дома? Наверное, занимаешься какими-нибудь проказами. О, ты плутишка, Стирфорт, да и я тоже плутишка. Ха-ха-ха! Не правда ли, ты поставил бы сто фунтов против пяти, что не встретишь меня здесь? Да уж что говорить, где меня только нет! Я и здесь, и там, и всюду, как полкроны фокусника в носовом платке леди. Кстати о носовых платках - и о леди тоже, - какое утешение, чтоб не сглазить, доставляешь ты своей счастливой матушке, не правда ли, мой миленький? Прервав свои разглагольствования, мисс Моучер развязала ленты шляпки, закинула их за спину и, пыхтя, уселась перед камином на скамеечку для ног, превратив обеденный стол красного дерева в своеобразную беседку, приютившую ее под своим кровом. - Уф! Слишком уж я располнела... Что правда то правда, Стирфорт, - продолжала она, похлопывая руками по коленкам и хитро посматривая на меня. - Поднялась по лестнице, и теперь мне так же трудно глотнуть воздуху, как выпить ведро воды. А ведь если бы ты увидел меня в окне верхнего этажа, ты подумал бы, что я красивая женщина, верно? - Где бы я вас ни увидел, я бы всегда это подумал, - ответил Стирфорт. - Брось, хитрец! - воскликнула коротышка, замахнувшись на него носовым платком, которым вытирала себе лицо. - Бесстыдник! Но даю тебе честное слово, была я на прошлой неделе у леди Мизере - вот это женщина! Как она сохранилась! И сам Мизере вошел в комнату, где я ее ждала, - вот это мужчина! Как он сохранился! И парик его сохранился, а он его носит вот уже десять лет... И начал он рассыпаться передо мной в комплиментах, так что я уже подумала, не придется ли мне звонить в колокольчик. Ха-ха-ха! Он милый шалопай, но ему не хватает моральных принципов. - Какие услуги вы оказываете леди Мизере? - осведомился Стирфорт. - Это уже будут сплетни, дитя мое! - ответила она, снова прижав палец к носу, скорчила гримасу и подмигнула с видом на редкость смышленого чертенка. - Тебе-то какое дело? Тебе, конечно, не терпится узнать, пекусь ли я о том, чтобы у нее волосы не падали, или крашу их, или забочусь о цвете ее лица и ухаживаю за ее бровями. Не правда ли? Погоди, мой миленький, может, я тебе и расскажу! Знаешь ли ты - как звали моего прадеда? - Нет, - сказал Стирфорт. - Фамилия его была Уокер*, дитя мое, - объявила мисс Моучер, - и происходил он из рода Уокеров, и от них я унаследовала все свои уловки и проказы. Никогда я не видывал, чтобы кто-нибудь так подмигивал, как мисс Моучер, и так владел собой, как мисс Моучер. Была у нее еще одна примечательная черта: слушая чужие речи или ожидая ответа на свои собственные слова, она, как сорока, лукаво склоняла голову набок и закатывала один глаз. В глубочайшем изумлении я сидел, уставившись на нее, и, боюсь, совсем забыл о правилах приличия. Тем временем она придвинула к себе стул и энергически занялась тем, что извлекла из сумки (причем каждый раз запускала туда свою коротенькую ручку до самого плеча) флакончики, губки, гребешки, щеточки, лоскутки фланели, маленькие щипцы для завивки волос и разные другие инструменты; все это она нагромождала на стуле. Вдруг она оторвалась от этого занятия и, к великому моему смущению, спросила Стирфорта: - Как зовут твоего друга? - Мистер Копперфилд, - ответил Стирфорт. - Он хочет познакомиться с вами. - Ну, что ж, он познакомится! Мне самой показалось, что он этого хочет, - сказала мисс Моучер и, смеясь, направилась ко мне вперевалку, держа в руке сумку. - Лицо как персик! - воскликнула она, привстав на цыпочки перед моим стулом, чтобы ущипнуть меня за щеку. - Соблазнительно! Очень люблю персики. Рада познакомиться с вами, мистер Копперфилд. Я отвечал, что осчастливлен такою честью и разделяю ее радость. - Ах, бог мой, как мы вежливы! - воскликнула мисс Моучер, делая нелепую попытку прикрыть свое широкое лицо крохотной ручонкой. - Сколько в этом мире всякой чепухи и плутней! Эти слова были обращены доверительно к нам обоим, а крошечная ручонка сползла с лица и снова погрузилась по самое плечо в сумку. - Что вы хотите этим сказать, мисс Моучер? - осведомился Стирфорт. - Ха-ха-ха! Славно мы валяем дурака, не правда ли, малыш? - отозвалась крохотная женщина, роясь в сумке, и, склонив голову набок, закатила один глаз. - Смотри-ка! - Она достала что-то из сумки. - Это обрезки ногтей русского князя. "Князь Алфавит шиворот-навыворот", вот как я его называю, потому что в его фамилии все буквы перемешаны как попало. - Русский князь - один из ваших клиентов? - спросил Стирфорт. - Допустим, что так, мой миленький, - отвечала мисс Моучер. - Я привожу в порядок его ногти. Два раза в неделю! На руках и на ногах. - Надеюсь, он хорошо платит, - сказал Стирфорт. - Платит, как словами сыплет, - не считая, - заявила мисс Моучер. - Он не скряжничает, как какие-нибудь молокососы. Да, уж кто-кто, а он не молокосос - поглядели бы на его усы! От природы они рыжие, а благодаря искусству - черные. - Разумеется, благодаря вашему искусству, - сказал Стирфорт. Мисс Моучер подмигнула в подтверждение этих слов. - Ему пришлось послать за мной. Ничего не мог поделать. На его старою краску повлиял климат - она хорошо держалась в России, а здесь оказалась никуда не годной. Ну, князь и заржавел! Вы такого отроду не видывали. Точь-в-точь старое железо! - Потому вы и назвали его дураком? - спросил Стирфорт. - Ну, и тупица же ты! - воскликнула мисс Моучер, энергически мотая головой. - Я говорила о том, что все мы вообще валяем дурака, а в доказательство предъявила тебе обрезки княжеских ногтей. Княжеские ногти упрочили мое положение в благородных семействах более, чем все мои таланты вместе взятые. Я всегда ношу их с собой. Это лучшая рекомендация. Мисс Моучер стрижет ногти князю - этим все сказано! Я их раздаю молодым леди, а те, кажется, хранят их в своих альбомах. Ха-ха-ха! Честное слово, "вся социальная система" (как выражаются в своих речах джентльмены в парламенте) - это система княжеских ногтей! - заключила эта самая миниатюрная из женщин, пытаясь скрестить ручонки и кивая своей огромной головой. Стирфорт от души расхохотался, расхохотался и я. А мисс Моучер продолжала мотать головой, сильно кренившейся набок, закатывать один глаз и подмигивать другим. - Ну-ну, все это пустяки! - сказала она, хлопнув себя по коленкам и вставая. - Милости прошу сюда, Стирфорт, исследуем твой полюс и покончим с этим делом. Затем она выбрала флакончик, две-три маленьких щеточки и, к удивлению моему, осведомилась, выдержит ли стол. Услышав утвердительный ответ Стирфорта, она придвинула стул и, попросив разрешения опереться на мою руку, проворно взобралась на стол, словно на подмостки. - Если кто-нибудь из вас видел мои лодыжки, - начала она, благополучно утвердившись на возвышении, - вы мне так и скажите, а я пойду домой и покончу с собой. - Я не видел, - сказал Стирфорт. - И я не видел, - заявил я. - Ну, в таком случае я согласна еще пожить! - воскликнула мисс Моучер. - Пожалуй-ка, деточка моя, сюда, к миссис Бонд, она тебя прикончит. Такими словами она приглашала Стирфорта отдать себя в ее руки. Тот послушно уселся спиной к столу, повернул ко мне смеющееся лицо и подставил свою голову для ее ободрения, явно преследуя одну лишь цель - самому позабавиться и меня позабавить. Изумительное зрелище представляла собой мисс Моучер, когда стояла над ним и рассматривала его прекрасные, густые каштановые волосы в большую круглую лупу, которую извлекла из кармана. - Да ты - красавчик! - сказала мисс Моучер после краткого осмотра. - Но не будь меня, у тебя через год образовалась бы на макушке плешь, как у монаха. Одну минутку, мой юный друг, сейчас мы тебя отполируем так, что твои кудри продержатся еще десять лет! С этими словами она смочила жидкостью из флакона кусочек фланели, проделала то же самое с маленькой щеточкой и принялась натирать ими макушку Стирфорта с невиданною мной доселе энергией; при этом она болтала без умолку. - Есть такой Чарли Пайгрев, сын герцога, - сказала она. - Ты знаешь Чарли? И она заглянула в лицо Стирфорту. - Немного знаю, - сказал Стирфорт. - Вот это человек! Вот это усы! А что касается до ног Чарли, то если бы только они были одна другой под стать, - а это не так! - равных им не найти. Но хотите - верьте, хотите - не верьте, а он попробовал обойтись без меня - хоть служит в лейб-гвардии! - Да он сумасшедший! - сказал Стирфорт. - Похоже на то. Но сумасшедший он или нет, такую попытку он сделал, - заявила мисс Моучер. - Вы только подумайте: он отправляется в парфюмерный магазин и требует флакон Мадагаскарской жидкости. - Чарли? - спросил Стирфорт. - Да, Чарли. Но у них нет никакой Мадагаскарской жидкости. - А зачем она? Ее пьют? - осведомился Стирфорт. - Пьют! - повторила мисс Моучер и прервала свою работу, чтобы хлопнуть его по щеке. - Для ухода за усами, и ты это знаешь! Там, в лавке, была женщина, пожилая особа, ну, прямо настоящая мегера, которая даже названья этого снадобья не знала. "Прошу прощеньз, сэр, - говорит Чарли эта мегера, - уж не... не румяна ли это?" - "Румяна! - говорит Чарли. - А как вы думаете - такая и сякая и всякие неподобающие слова, - зачем мне нужны румяна?" - "Прошу прощенья, не обижайтесь, сэр, - говорит мегера, - это снадобье у нас часто требуют и называют то так, то этак. Вот я и думала, что, может, и вы его спрашиваете". - Не переставая усердно заниматься шевелюрой Стирфорта, мисс Моучер продолжала: - Вот тебе, дитя мое, еще один пример, как можно валять дурака. Я и сама в этом замешана, мой мальчик. Много ли, мало ли - неважно. Молчок! - В чем вы замешаны? Торгуете румянами? - спросил Стирфорт. - А ты прикинь то да се, мой миленький ученичок, помножь на секреты торговли, и произведение даст тебе нужный итог! - ответила мисс Моучер, трогая себя за нос. - Ну, что ж, я тоже стараюсь как могу. Есть, скажем, одна вдовствующая особа. Она называет румяна - бальзам для губ! Другая - перчатками, та - блузкой, Эта - веером. А я называю как им будет угодно. Ну вот, я и достаю то, что им требуется! Но друг перед другом мы храним это в такой тайне, что они скорей будут румяниться в присутствии своих гостей, чем у меня на глазах. Скажем, я к ним прихожу, слой румян у них на лице толщиной в палец, а они меня спрашивают: "Как я выгляжу, Моучер? Не очень ли я бледна?" Ха-ха-ха! Разве это не значит потешаться и валять дурака, мой юный друг? Никогда в своей жизни я не видел ничего похожего на мисс Моучер, которая от всей души потешалась, стоя на обеденном столе, и усердно натирала темя Стирфорта, подмигивая при этом мне поверх его головы. - Ах! Этаких вещей в здешних краях не требуется. Ну вот я и опять разболталась. Я не видела ни одной хорошенькой женщины, Джемми, с тех пор как приехала сюда. - В самом деле? - осведомился Стирфорт. - Даже призрака ее не видела, - подтвердила мисс Моучер. - А мы могли бы ей показать не призрак, а женщину во плоти, не так ли, Маргаритка? - сказал Стирфорт, подмигивая мне. - Несомненно, - сказал я. - Да ну? - воскликнула коротышка, зорко взглянув на меня и затем на Стирфорта. - Вот как? Первое восклицание звучало как вопрос, адресованный нам обоим, а второе, как вопрос, обращенный только к Стирфорту. Не получив ответа ни на первый вопрос, ни на второй, она продолжала возиться с его прической, склонив голову набок и возведя один глаз к потолку, словно ожидая, что найдет ответ там, да к тому же незамедлительно. - Ваша сестра, мистер Копперфилд? - воскликнула она после паузы, все еще глядя на потолок. - А? - Нет! - сказал Стирфорт, прежде чем я успел ответить. - Ничуть не бывало. Напротив, мистер Копперфилд, если я не ошибаюсь, был сам к ней весьма неравнодушен. - А теперь-то как? - спросила мисс Моучер. - Он что, ветреник? Какой срам! Пил нектар с каждого цветка и менялся каждый час, пока Полли его страсть не утолила? Ее зовут Полли? Этот вопрос она задала так стремительно и так буравила меня взглядом, что на миг мне стало не по себе. - Нет, мисс Моучер, ее зовут Эмли. - О! - воскликнула она тем же тоном. - Вот оно как! Ну что я за трещотка! Правда, я болтушка, мистер Копперфилд? Тон ее и взгляд не понравились мне, показавшись не соответствующими предмету разговора. И я сказал более сухо, чем кто-либо из нас троих говорил до сих пор: - Она так же достойна уважения, как и красива. И она помолвлена с прекрасным человеком из ее же круга. Я восхищаюсь ее красотой, но не меньше почитаю се за скромность. - Хорошо сказано! - воскликнул Стирфорт. - Слушайте, слушайте! А теперь, Маргаритка, я удовлетворю любопытство этой крохотной Фатимы*, чтобы она не строила никаких догадок. Мисс Моучер, эта особа не то состоит в ученицах, не то служит в портняжной мастерской и галантерейной лавке "Омер и Джорем", здесь, в городе. Запомнили? Омер и Джорем. Она дала обещание своему кузену выйти за него замуж, об этом обещании упомянул мой друг... Имя кузена - Хэм, фамилия - Пегготи, работает на судостроительной верфи здесь же, в этом городе. Живет она у своего родственника. Имя неизвестно, фамилия - Пегготи, занятие - морской промысел, также в этом городе. Она самая очаровательная маленькая фея во всем мире. Я восхищаюсь ею, как восхищается и мой друг. Если бы меня не заподозрили в том, что я хочу умалить достоинства ее суженого, - а это не понравилось бы моему другу, - я мог бы добавить, что, по моему мнению, она себя губит и должна искать кого-нибудь получше, так как, честное слово, рождена быть леди! Эти слова, сказанные медленно и раздельно, мисс Моучер слушала, склонив голову набок и возведя глаз к потолку, словно она все еще ждала, что оттуда последует ответ. Когда Стирфорт замолк, она моментально оживилась и затрещала опять. - О! Так вот в чем дело! - воскликнула она, подстригая бачки Стирфорта ножницами, которые без устали порхали вокруг его головы. - Прекрасно! Очень хорошо! Прямо роман! И он должен кончиться гак: "И тут они зажили счастливо". Не правда ли? Решительно как в игре в фанты! Я люблю мою милочку на букву "Э" потому что она подобна Эльфу. Я ненавижу себя на букву "Э" потому что я эгоист и хочу ее похитить. Я надеюсь покорить ее своей элегантностью и напоить любовным эликсиром! Разгадка: ее зовут Эмли! Ха-ха-ха! Правда, я болтушка, мистер Копперфилд? Тут она хитро поглядела на меня, но, не дожидаясь ответа, перевела дыхание и продолжала: - Ну, вот! Если какой-нибудь повеса был когда-нибудь безупречно подстрижен и причесан, то это ты, Стирфорт! Я знаю твою голову, как свою собственную. Ты слышишь меня, дорогой мой? Я твою голову знаю! - Тут она заглянула ему в лицо. - А теперь ты свободен, Джемми, как говорят в суде. Если мистер Копперфилд сядет на этот стул, я займись им. - Что вы на это скажете, Маргаритка? - засмеялся Стирфорт, вставая со стула. - Хотите привести себя в порядок? - Благодарю вас, мисс Моучер, не сегодня. - Не говорите так решительно, - сказала мисс Моучер, окидывая меня взглядом мастера своего дела. - Не подправить ли брови? - Благодарю, в другой раз. - Их надо вытянуть на четверть дюйма к вискам. Не пройдет и двух недель, как мы этого добьемся, - сказала мисс Моучер. - Нет, благодарю вас. Не сейчас. - А как насчет хохолка? Нет? Тогда давайте попробуем сделать вам бачки. Садитесь! Снова я отказался, но покраснел, ибо она коснулась слабого моего места. Тут мисс Моучер пришла к заключению, что в настоящее время я действительно не расположен приукрасить себя с помощью ее искусства и сегодня воспротивлюсь соблазнам флакона, которым она потрясала для вящей убедительности; заявив, что можно отложить это дело на несколько дней, она попросила меня дать ей руку, дабы она могла спуститься со своего возвышения. Благодаря моей помощи она легко соскочила со стола и начала подвязывать ленты своей шляпки под двойным подбородком. - Сколько прикажете? - спросил Стирфорт. - Пять шиллингов, мой мальчик. Это даром! Правда, я легкомысленна, мистер Копперфилд? Я вежливо ответил: - Что вы! Что вы! Но про себя я согласился с этим, когда она, как мальчишка-пирожник, подбросила полученные две полукроны, поймала их, опустила в карман и звучно хлопнула по карману ладонью. - Это моя касса, - промолвила мисс Моучер и, подойдя снова к стулу, уложила в сумку предметы, ранее оттуда извлеченные. - Ну что же, все ли я уложила? Кажется, все. Не очень приятно очутиться в положении верзилы Нэда Бидвуда, когда его потащили в церковь, чтобы, по его словам, "женить на ком-то", а невесту позабыли привести. Ха-ха-ха! Повеса этот Нэд, но такой забавник. А теперь я знаю, что разобью ваши сердца, и тем не менее должна вас покинуть. Соберите вдвоем все свое мужество и выдержите этот удар. До свиданья, мистер Копперфилд! А ты, норфолкский плутишка, береги себя. Ох, как я разболталась! Это ваша вина, негодники. Прощаю вам. "Боб сойр!" *, как сказал вместо "добрый вечер!" англичанин, которого начали обучать французскому. Да еще удивлялся, что это звучит совсем как по-английски. Боб сойр, мои пташки! Все еще болтая, она пошла вразвалку к двери, а мешок висел у нее на руке. Вдруг она остановилась и спросила, хотим ли мы, чтобы она оставила нам прядь своих волос. - Правда, я болтушка? - добавила она, как бы поясняя свое предложение, и, приложив палец к носу, исчезла. Стирфорт хохотал так, что и я не удержался; если бы не его хохот, вряд ли я стал бы смеяться. Когда мы вдоволь нахохотались, - а это заняло немало времени, - он сказал мне, что у мисс Моучер обширное знакомство и она оказывает весьма многим самые разнообразные услуги. Кое-кто видит в ней только диковинку, но она чрезвычайно умна и наблюдательна, и хотя ручки у нее короткие, зато нос длинный. Упоминание ее о том, что она бывает то там, то сям, истинная правда, ибо время от времени она совершает поездки по провинции, повсюду подцепляет клиентов и знает всех и каждого. Я спросил Стирфорта, злокозненный ли у нее характер, или она женщина доброжелательная. Но, несмотря на то, что я несколько раз повторил этот вопрос, он уклонился от ответа, и я больше об этом не спрашивал. Он же с большою поспешностью стал рассказывать мне о ее мастерстве и доходах и добавил, что, ежели мне пропишут когда-нибудь банки, она сможет их поставить по всем правилам науки. Она была главной темой нашей беседы в течение всего вечера, а когда мы простились перед сном и я спускался вниз, Стирфорт перегнулся через перила лестницы и крикнул мне вслед: "Боб сойр!" Я был очень удивлен, когда, подходя к дому мистера Баркиса, увидел Хэма, который ходил перед домом взад и вперед, но еще больше удивился я, узнав от него, что малютка Эмли находится здесь, в доме. Разумеется, я спросил его, почему он не с ней, а бродит по улицам один. - Видите ли, мистер Дэви, Эмли... она с кем-то там разговаривает, - сказал он, запинаясь. - Мне кажется, Хэм, именно поэтому и вы должны быть там, - улыбнулся я. - Оно, конечно, мистер Дэви, так оно полагается, но... знаете ли, - тут он понизил голос и заговорил очень серьезно, - это молодая женщина, сэр... эту молодую женщину... Эмли ее знала когда-то, но теперь ей не следовало бы ее знать. При этих словах в моей памяти встала фигура женщины, шедшей за ними несколько часов назад. - Эта несчастная, пропащая женщина, мистер Дэви, в городе ее все презирают. От выходца из могилы так не шарахались бы, как шарахаются от нее, - проговорил Хэм. - Не ее ли я видел на берегу после встречи с вами? - Она шла за нами? - спросил Хэм. - Может, и так, мистер Дэви. Точно не могу сказать, но вскорости после того она подкралась к окошку Эмли, - пришла на огонек, - и прошептала: "Эмли! Ради Христа, пожалей меня, Эмли! Ведь ты женщина, и у тебя есть сердце. Когда-то и я была такая, как ты!" Ну, как было не выслушать ее после таких слов? - Правильно, Хэм. А что сделала Эмли? - Эмли ответила: "Неужели это ты, Марта? Не может быть!" Видите ли, они долгое время работали вместе у мистера Омера. - Теперь я вспомнил! - воскликнул я, припомнив двух девушек, которых видел, когда впервые попал к мистеру Омеру. - Я ее хорошо помню. - Марта Энделл. На два-три года старше Эмли, но в школе они учились вместе. - Я никогда не слышал ее имени, - сказал я. - Но продолжайте, не хочу вас перебивать. - Да что еще говорить!.. Все сказано в этих словах: "Эмли! Ради Христа, пожалей меня. Ведь ты женщина, и у тебя есть сердце. Когда-то и я была такая, как ты!" Она хотела поговорить с Эмли. А Эмли не могла с ней там говорить, потому что ее дядя только что пришел, а он... да, мистер Дэви, он добрый, сердце у него мягкое, но он... - тут Хэм закончил с величайшей убежденностью: - он не допустил бы, чтобы они сидели рядом, не допустил бы ни за какие сокровища, лежащие на дне морском! Я знал, что это так. Я понял это мгновенно, так же хорошо, как и Хэм. - И вот Эмли написала карандашом на клочке бумаги, - продолжал Хэм, - и просунула в окно записку, чтобы та отнесла ее сюда. "Передай эту записку моей тете, миссис Баркис, - прошептала она, - и из любви ко мне она пустит тебя к себе, а там дядя уйдет, и я смогу прийти". Потом она мне рассказала то, что я вам сказал, мистер Дэви, и просила меня проводить ее сюда. Что мне было делать? Конечно, ей не след знаться с такой женщиной, но я не могу ей отказать, когда... она начинает плакать. Он засунул руку в нагрудный карман своей грубошерстной куртки и бережно вытащил оттуда хорошенький кошелечек. - Если даже я мог бы в чем-нибудь ей отказать, когда она начинает... плакать, мистер Дэви, разве возможно было ей отказать, когда она попросила меня спрятать вот это, - Хэм нежно встряхнул кошелек, лежавший на шершавой ладони, - хоть я и знал, для чего он ей нужен! Прямо игрушечка! - продолжал Хэм, задумчиво глядя на кошелек. - А денег-то в нем, ох, маловато, Эмли, любовь моя! Когда он снова спрятал кошелек, я горячо пожал ему руку, - это мне было проще, нежели говорить что-нибудь, - и мы ходили вместе минуты две в полном молчании. Вдруг открылась дверь, и Пегготи сделала Хэму знак войти. Я было хотел удалиться, но она кинулась за мной и попросила меня также войти в дом. Я предпочел бы миновать комнату, где они все находились, но они собрались в чистенькой кухоньке с кафельным полом, о которой я уже упоминал. Дверь с улицы вела прямо в нее, и я очутился среди них, прежде чем сообразил, куда я попал. Девушка, которую я видел на берегу, находилась у очага. Она сидела на полу, положив голову на руку, которой оперлась о стул. Ее поза наводила на мысль, что голова этого погибшего создания покоилась на коленях у Эмли, а та только что встала со стула. Лица ее почти не было видно, волосы рассыпались в беспорядке, словно она сама их растрепала, но все же я разглядел, что она совсем молода и хороша собой. Пегготи плакала. Плакала и малютка Эмли - когда мы вошли, все молчали, и оттого-то голландские часы, висевшие у шкафа с посудой, тикали, казалось, вдвое громче, чем обычно. Эмли нарушила молчание. - Марта хочет ехать в Лондон, - сказала она Хэму. - Почему в Лондон? - спросил Хэм. Он стоял между ними и смотрел на девушку; смотрел он на нее с состраданием, но было в его взгляде и недоверие, вызванное нежеланием видеть в ее обществе ту, кого он любит так горячо, - этот взгляд я хорошо запомнил. Они говорили так, будто она была больна, - тихим, приглушенным голосом, который тем не менее слышался отчетливо, хотя был едва громче шепота. - Там будет лучше, чем здесь, - послышался третий голос, голос Марты (она оставалась неподвижной). - Там меня никто не знает. Здесь меня знают все. - Что она там станет делать? - спросил Хэм. Марта подняла голову, сумрачно посмотрела на него, и снова голова ее поникла, а правой рукой она обхватила шею и вдруг скорчилась, словно ее забила лихорадка или пронзила невыносимая боль. - Она постарается вести себя хорошо, - сказала малютка Эмли. - Ты не знаешь, что она говорила нам... Правда, тетя, он... они... не знают? Пегготи сочувственно кивнула головой. - Я буду стараться, если вы мне поможете уехать, - сказала Марта. - Хуже, чем здесь, я не могу... себя вести. Я стану лучше. Ох! - Она вся задрожала. - Дайте мне уехать из этого города, где все меня знают с детства! Эмли протянула руку к Хэму, и я видел, что он вложил в нее полотняный мешочек. Приняв это за свой кошелек, она шагнула раз или два, но вдруг опомнилась и, подойдя к нему, - он стоял рядом со мной, - показала мешочек. - Это все твое, Эмли, - услышал я. - Все, что у меня на свете есть, все - твое, любовь моя. Одна только радость для меня - это ты! На глазах ее снова показались слезы, но она повернулась и направилась к Марте. Я не знаю, сколько она ей дала. Я видел только, что она наклонилась над ней и засунула ей деньги за корсаж. Затем что-то шепнула и спросила, хватит ли этого. - Больше чем нужно, - пролепетала Марта и поцеловала ей руку. Потом она встала, натянула на плечи шаль, прикрыла ею лицо и, плача в голос, направилась медленно к двери, На мгновение она остановилась, словно хотела что-то сказать или вернуться назад. Но ни одно слово не сорвалось с ее уст. Заглушая шалью тихие, жалобные стоны, она переступила порог. Дверь за ней захлопнулась, малютка Эмли бросила на нас троих быстрый взгляд, закрыла лицо руками и зарыдала. - Не надо, Эмли! - сказал Хэм, ласково похлопывая ее по плечу. - Не надо, дорогая моя! Нечего тебе плакать, хорошая моя... - О Хэм! - воскликнула она, продолжая горько рыдать. - Я совсем не такая хорошая, какой должна быть! Я знаю, иногда я неблагодарная, не такая, как надо... - Что ты! Это неправда, - успокаивал ее Хэм. - Это правда! - воскликнула малютка Эмли, рыдая и встряхивая головкой. - Я совсем не такая хорошая, какой должна быть. Совсем не такая! - И она плакала так, словно сердце у нее разрывалось. - Ты меня так любишь, а я часто бываю сердитой и мучаю тебя! - рыдала она. - Я такая капризная с тобой, а должна держать себя совсем по-другому! Ты так хорошо ко мне относишься, а я такая дурная! Ведь мне бы и думать-то ни о чем другом не следовало, кроме как о том, чтобы тебя отблагодарить и чтобы ты был счастлив! - Я и так счастлив благодаря тебе, дорогая моя! Я счастлив, когда вижу тебя. Я счастлив, думая о тебе целый день! - сказал Хэм. - Ах! Этого недостаточно! Ты говоришь так потому, что не я хорошая, а ты сам хороший! О мой дорогой, было бы гораздо лучше, если бы ты полюбил другую девушку, не такую ветреную, как я, более достойную тебя! Она была бы целиком тебе предана, не такая, как я, переменчивая и своенравная! - Бедняжка, какое у нее нежное сердце! - тихо сказал Хэм. - Из-за Марты она так разволновалась... - Тетя, подойди ко мне, прошу тебя! - рыдала Эмли. - Дай я прижмусь к тебе... Ох, как я несчастна сегодня, тетя! Я совсем не такая хорошая, какой должна быть. Нет, нет, не такая! Пегготи поспешила к стулу, стоявшему у очага. Обхватив ее шею руками, Эмли опустилась около нее на колени и пристально всматривалась в ее лицо. - Ох, тетя, помоги мне! Хэм, дорогой, помоги! Мистер Дэвид, во имя прошлого, прошу вас, помогите! Я хочу быть лучше! Я хочу быть в тысячу раз более благодарной. Я хочу всегда помнить о том, какое счастье стать женой хорошего человека и жить спокойно. Ох, боже мой! Как болит сердце! Она спрятала лицо на груди моей старой няни, мольбы ее оборвались; в скорби ее и боли было много детского и в то же время женского, как и во всем ее поведении (оно было так непосредственно, так удивительно подходило к ее красоте). Теперь она плакала молча, а моя старая няня успокаивала ее, как ребенка. Постепенно рыдания стали утихать, а тогда и мы с ней заговорили - участливо ободряли ее, даже немного шутили, покуда она не подняла головы и не начала нам отвечать. Скоро она улыбнулась, потом даже засмеялась н, смещенная, уселась на стул. Пегготи привела в порядок ее распустившиеся локоны, вытерла ей глаза и оправила на ней платье, чтобы по возвращении ее домой дядя не спросил, почему плакала его любимица. В этот вечер она была такой, какой никогда раньше я ее не видел: она запечатлела на щеке своего нареченного невинный поцелуй и прижалась к его могучему плечу, словно это была самая надежная ее опора. А когда при свете ущербной луны они удалялись вместе и я смотрел им вслед, сравнивая их уход с уходом Марты, я видел, что она держится за его руку обеими руками и все еще прижимается к нему. ГЛАВА ХХIII  Я убеждаюсь в правоте мистера Дина, а также выбираю себе профессию Пробудившись на следующее утро, я много размышлял о малютке Эмли и о ее вчерашнем душевном состоянии после ухода Марты. Мне казалось, что меня посвятили в сокровенную жизнь семьи со всеми ее слабостями и нежной привязанностью друг к другу, о чем я не должен рассказывать никому, даже Стирфорту. Ни к одному существу на всем белом свете я не питал более нежных чувств, чем к подруге моего детства, которую я тогда преданно любил - в этом я был убежден в то время и буду убежден до моего смертного часа. И поведать кому-нибудь, даже Стирфорту, о том, чего она не могла утаить, когда ее душа случайно передо мной раскрылась, казалось мне неблаговидным поступком, недостойным меня, недостойным того ореола чистого, невинного детства, который всегда сиял для меня вокруг ее головки. Потому я порешил схоронить это в своем сердце, и ее образ приобрел для меня еще большую прелесть. Мы сидели за завтраком, когда мне вручили письмо бабушки. Содержание его было таково, что Стирфорт, да и кто угодно, мог бы дать мне нужный совет; я рад был посоветоваться с ним о письме, но отложил разговор до того момента, когда мы отправимся домой. Теперь же мы должны были попрощаться с друзьями. Мистер Баркис сожалел о нашем отъезде ничуть не меньше, чем другие, и я не сомневаюсь, открыл бы снова свой сундучок и пожертвовал еще одну гинею, ежели бы от этого зависело продлить наше пребывание в Ярмуте еще на двое суток. Пегготи и все ее семейство были глубоко опечалены нашим отъездом. Торговый дом "Омер и Джорем" в полном составе высыпал наружу, чтобы пожелать нам счастливого пути, а когда на свет появились наши саквояжи, которые надлежало отнести к стоянке карет, Стирфорта окружало столько рыбаков, предлагавших свои услуги, что мы не нуждались бы в носильщиках даже и в том случае, если бы с нами было багажа на целый полк. Одним словом, наш отъезд огорчил всех, кто нас знал, и мы оставляли немало людей, весьма сожалевших, что приходится с нами прощаться. - Вы остаетесь здесь надолго, Литтимер? - спросил я его, покуда он ожидал отбытия кареты. - Нет, сэр, полагаю ненадолго, - был ответ. - Сейчас он не может этого сказать, - заметил небрежно Стирфорт. - Ему известно, что он должен делать, и он это сделает. - Я в этом не сомневаюсь, - сказал я. Литтимер приложил руку к шляпе в знак благодарности за лестное мнение о нем, и я почувствовал себя лет на восемь старше. Он приложил руку к шляпе еще раз, желая нам счастливого пути, и мы покинули его, оставив стоять на мостовой столь же респектабельным и загадочным, как египетская пирамида. Сначала мы не разговаривали - Стирфорт был необычно молчалив, а я погрузился в размышления о том, скоро ли мне суждено увидеть снова эти знакомые места и какие перемены произойдут за это время здесь и со мною самим. Но вот Стирфорт, обладавший способностью в любой момент менять настроение духа, внезапно повеселел, оживился и дернул меня за рукав. - Вымолвите хоть словечко, Дэвид! Вы что-то говорили за завтраком о письме? - Ах, да! Письмо от бабушки, - сказал я, извлекая его из кармана. - И что в нем заслуживает внимания? - Видите ли, Стирфорт, бабушка напоминает мне, что я отправился в эту поездку, чтобы осмотреться вокруг и поразмыслить. - Разумеется, вы так и поступили? - Должен сказать, что я не слишком усердно следовал ее совету. Признаться, я об этом забыл. - Ну так осмотритесь вокруг теперь и искупите вашу вину! Взгляните направо - там вы увидите равнину и болота. Взгляните налево - увидите то же самое. Посмотрите вперед - и никакой разницы не заметите, посмотрите назад - и там такая же картина! Я засмеялся и ответил, что решительно не нахожу для себя никакой подходящей профессии на фоне этого пейзажа, может быть потому, что он слишком однообразен. - А что говорит бабушка по сему поводу? - спросил Стирфорт, взглянув на письмо, которое я держал в руке. - Советует она вам что-нибудь? - О да! Она спрашивает меня, не хотел ли бы я стать проктором *. Что вы на это скажете? - Да ничего, - хладнокровно ответил Стирфорт. - Можете стать проктором, а можете еще чем-нибудь. Я снова засмеялся, когда он столь равнодушно отнесся к любой профессии и призванию, и сказал ему об этом. - А кто такой проктор, Стирфорт? - добавил я. - Это что-то вроде церковного ходатая по делам. Он подвизается в этих затхлых судах, которые заседают в Докторс-Коммонс * - сонном уголке неподалеку от площади святого Павла. Он все равно что поверенный * в обычных светских судах. Это чиновник, которому следовало бы исчезнуть два столетия назад. Вы лучше поймете, кто он такой, если я объясню вам, что такое Докторс-Коммонс. Это уединенное местечко, где применяются так называемые церковные законы и где проделывают разные фокусы с древними допотопными чудищами - парламентскими постановлениями. Три четверти человечества даже и не слышало об этих постановлениях, а остальная четверть считает, что еще во времена Эдуардов они относились к разряду ископаемых. Это такое местечко, где с незапамятных времен существует монополия на ведение дел по завещаниям и бракам и где разбирают тяжбы, имеющие касательство к кораблям. - Вздор, Стирфорт! - воскликнул я. - Неужели вы хотите сказать, что есть какая-то связь между мореходством и церковной службой? - Конечно, я этого не хочу сказать, дорогой мой, - ответил Стирфорт. - Я лишь хочу сказать, что одни и те же люди в этом самом Докторс-Коммонс занимаются и теми и другими делами. Пойдите как-нибудь туда, и вы услышите, как они выпаливают скороговоркой добрую половину морских терминов из словаря Юнга по случаю того, что "Нэнси" наскочила на "Сару-Джейн" или мистер Пегготи и ярмутские рыбаки доставили в бурю якорь и цепь "Нельсону", идущему в Индию и терпевшему бедствие. А пойдите туда на следующий день, и вы услышите, как они обсуждают свидетельские показания, - взвешивая все "за" и "против", - по делу какого-нибудь священника, который дурно себя вел... И вы увидите, что судья по мореходному делу стал адвокатом по делу священника иди наоборот. Они - словно актеры. Сегодня он судья, а завтра уже не судья, сегодня у него одна профессия, завтра другая, одним словом - перемена за переменой. Но это всегда остается доходным для них и занимательным для зрителей театральным представлением, которое дается перед избранным обществом. - Но разве адвокат и проктор не одно и то же? - спросил я, немного озадаченный. - Нет, не одно и то же, - сказал Стирфорт. - Адвокаты сведущи лишь в гражданском праве; они получают докторскую степень в колледже, вот почему я кое-что об этом знаю. Прокторы подготовляют дела для выступления адвокатов. И те и другие хорошо зарабатывают и ведут жизнь весьма удобную и приятную. Короче говоря, я советую вам, Дэвид, не пренебрегать Докторс-Коммонс. Могу добавить, если это вас интересует, что они кичатся своим положением. Стирфорту была свойственна эта манера относиться несерьезно к предмету разговора, и, помня о ней, а также сохраняя свое собственное представление о почтенности этого старинного "сонного уголка неподалеку от площади св. Павла", я не находил возражений против предложения бабушки; решение вопроса она предоставляла мне, сообщая без всяких недомолвок, что эта идея пришла ей в голову, когда она посетила своего проктора в Докторс-Коммонс, чтобы составить завещание в мою пользу. - Со стороны вашей бабушки это, во всяком случае, очень похвально, - заметил Стирфорт, когда я ему сказал о завещании. - Поступок ее заслуживает всяческого одобрения. Мой совет, Маргаритка, не пренебрегать Докторс-Коммонс! Так я и решил поступить. Затем я сказал Стирфорту, что бабушка поджидает меня в Лондоне (как выяснилось из письма) и сняла на неделю помещение на Линкольнс-Инн-Филдс, в каком-то тихом пансионе, где есть каменная лестница и дверь, выходящая на крышу; бабушка моя была твердо убеждена, что каждому дому в Лондоне угрожает каждую ночь пожар. Поездка наша была очень приятной, мы не раз возвращались в разговоре к Докторс-Коммонс и мечтали о будущем, когда я стану проктором, причем Стирфорт с большим юмором рисовал самые причудливые картины, заставлявшие нас обоих хохотать. Когда мы прибыли в Лондон, он отправился домой, пообещав увидеться со мной через день, а я поехал на Линкольнс-Инн-Филдс; бабушка еще не спала и ждала меня к ужину. Если бы с той поры, как мы расстались, я совершил кругосветное путешествие, едва ли наша встреча доставила бы нам большую радость. Обнимая меня, бабушка расплакалась и сказала, притворяясь, будто смеется, что моя бедная мать, "эта глупенькая крошка", будь она жива, пролила бы слезы, в чем можно не сомневаться. - Вы не взяли с собой мистера Дика, бабушка? - спросил я. - Как жалко! А вы, Дженет, как поживаете? Дженет присела, выразила надежду, что я нахожусь в полном здравии, а тем временем лицо бабушки заметно вытянулось. - И мне тоже очень жалко, - сказала она, потирая нос. - Я не спокойна, Трот, с тех пор как приехала сюда. Прежде чем я спросил, почему она неспокойна, она продолжала: - Я убедилась, - тут она печально, но решительно положила руку на стол, - что Дик, по своему характеру, неспособен справиться с ослами. Ему не хватает надлежащей силы. Мне нужно было оставить дома Дженет, тогда, возможно, я была бы спокойна. - Внезапно она взволновалась: - Должно быть, сегодня на моей лужайке очутился осел, сегодня, ровно в четыре часа дня. Я похолодела с головы до пят. Да, я знаю, это был осел! Я пробовал ее успокоить, но она не хотела слушать никаких утешений. - Это был осел! - повторила она. - Тот самый осел с коротким хвостом, на котором ехала сестра этого Мордая, когда она явилась ко мне в дом. (Бабушка только так называла мисс Мэрдстон.) Это самый наглый осел во всем Дувре. Я его терпеть не могу, этого осла! - заявила она, ударив рукой по столу. Дженет осмелилась вмешаться и сказала, что бабушка понапрасну волнуется, ибо упомянутый осел, по ее сведениям, в настоящее время занят перевозкой песка и гравия и лишен возможности вторгаться в чужие владения. Но бабушка не обратила внимания на ее слова. Нам подали прекрасный горячий ужин, хотя бабушка жила в самом верхнем этаже - не знаю, то ли потому, что за свои деньги она хотела получить побольше пролетов каменной лестницы, то ли потому, что хотела быть поближе к двери, выходившей на крышу; состоял ужин из жареной курицы, котлет и овощей, все было вкусно, и я всему воздал должное. Но бабушка была особого мнения о провизии в Лондоне и ела совсем мало. - Ручаюсь, что эта несчастная курица родилась и выросла в подвале и дышала свежим воздухом только на стоянке карет. Хочу надеяться, что котлета говяжья, но не уверена. В этом городе нет, на мой взгляд, ничего кроме подделок, если не считать грязи. - А вы не допускаете, бабушка, что курицу могли привезти из деревни? - осмелился я спросить. - Конечно, нет! - отрезала бабушка. - Лондонским торговцам не доставило бы никакого удовольствия торговать без обмана. Я не рискнул оспаривать это суждение, но поужинал превосходно, и бабушка осталась этим очень довольна. Когда убрали со стола, Дженет помогла ей причесаться, надеть ночной чепец, более изящного покроя, чем обычно ("на случай пожара", по словам бабушки) и потеплей закутала ей ноги капотом; таковы были обычные ее приготовления перед тем как отойти ко сну. Затем, по заведенному раз навсегда порядку, от которого не разрешалось ни малейших отступлений, я приготовил для нее стакан горячего белого вина с водой и длинные тоненькие гренки. После всех этих церемоний мы остались наедине; бабушка сидела напротив, попивала свой напиток, обмакивая в него гренки, прежде чем отправить их в рот, и благодушно взирала на меня из-под оборок своего чепчика. - Что ж, ты подумал, Трот, об этом плане стать проктором? Или еще совсем не думал? - начала она. - Я об этом много думал, дорогая бабушка. И много говорил со Стирфортом. Мне этот план нравится. Очень нравится. - Вот это мне приятно, - сказала бабушка. - Есть только одно затруднение, бабушка. - Какое, Трот? - Я слышал, что доступ в эту профессию ограничен... Так не придется ли слишком много заплатить за меня при вступлении? - За обучение надо будет уплатить ровно тысячу фунтов, - ответила бабушка. - Вот видите, дорогая бабушка, именно это меня и беспокоит, - тут я пододвинул свой стул поближе к ней. - Тысяча фунтов - большие деньги. На мое образование вы истратили немало, да и вообще ни в чем никогда меня не стесняли. Вы были само великодушие. Есть немало путей, чтобы начать жизнь, не затрачивая ровно ничего, начать жизнь в надежде на успех, которого можно добиться упорством и трудом. Не лучше ли будет, если я пойду именно по одному из этих путей? Уверены ли вы, что можете позволить себе такие издержки и поступите правильно, если истратите столько денег? Я хотел бы только, чтобы вы, моя вторая мать, об этом подумали. Уверены ли вы? Бабушка доела гренок, не переставая смотреть мне прямо в лицо; поставив стакан на каминную доску, она сложила руки на складках капота и сказала: - Трот, дитя мое! Если в жизни есть у меня какая-нибудь цель, то эта цель - сделать из тебя хорошего, разумного и счастливого человека. Это мое единственное желание, его разделяет и Дик. Я бы хотела, чтобы кое-кто послушал, как рассуждает об этом Дик. Проницательность у него прямо удивительная. Но, кроме меня, никто не знает, какой ум у этого человека! Она умолкла, обеими руками взяла мою руку и продолжала. - Бесполезно вспоминать прошлое, Трот, если эти воспоминания не могут помочь в настоящем. Пожалуй, я могла бы лучше обойтись с твоим бедным отцом... Пожалуй, я могла бы лучше обойтись и с этой бедняжкой, твоей матерью, даже тогда, когда твоя сестра Бетси Тротвуд меня так разочаровала. Может быть, эта мысль мелькнула у меня в голове, когда ты явился ко мне, маленький беглец, измученный, весь в пыли... С той поры. Трот, ты никогда не обманывал моих надежд, ты был моей гордостью и радостью. Кроме тебя, никто не имеет прав на мои деньги, по крайней мере... - К моему удивлению, она замялась и как будто смутилась. - Да, никто не имеет никаких прав... и я тебя усыновила! Только люби меня, старуху, дитя мое, терпи мои прихоти и причуды, и для меня, у которой юность была не очень-то счастливой и спокойной, ты сделаешь куда больше, чем эта старуха сделала для тебя. Впервые бабушка упомянула о своем прошлом. И с таким благородством она это сделала, а потом замолкла, что я почувствовал бы к ней еще больше любви и уважения, будь это только возможно. - Ну, теперь мы обо всем договорились, Трот, - сказала бабушка. - Толковать об этом больше нечего. Поцелуй меня. Утром после завтрака мы отправимся в Коммонс. Прежде чем пойти спать, мы еще долго беседовали у камина. Моя спальня была в том же этаже, что и бабушкина; ночью, заслышав отдаленный шум карет и телег, она приходила в беспокойство, стучала в мою дверь и спрашивала, "не повозки ли это пожарных". Но к утру она заснула крепче и дала и мне возможность отдохнуть. Около полудня мы отправились в контору мистеров Спентоу и Джоркинса. которая находилась и Докторс-Коммонс. Бабушка была того мнения о Лондоне, что каждый встречный безусловно должен быть карманным вором, и потому вручила мне на сохранение свой кошелек с десятью гинеями и серебром. Мы задержались у лавки игрушек на Флит-стрит, разглядывая гигантов церкви св. Дунстана, бьющих в колокола, - свою прогулку мы приурочили к полудню, чтобы застать их за этим делом, - а затем пошли по направлению к Ладгет-Хиллу и к площади св. Павла. Дойдя уже до Ладгет-Хилла, я заметил, что бабушка ускоряет шаги и вид у нее испуганный. И в тот же момент плохо одетый, хмурый человек, который только что, проходя мимо, остановился и уставился на нас, вдруг пошел почти вплотную вслед за бабушкой. - Трот! Милый Трот! - послышался испуганный шепот бабушки, и она схватила меня за руку. - Я не знаю, что делать! - Не волнуйтесь. Бояться нечего. Зайдите в лавку, а я живо отделаюсь от этого человека. - О нет, нет! Ни за что на свете не говори с ним! Я умоляю, я приказываю! - Бабушка! Да ведь это назойливый нищий, и только! - Ты не знаешь, кто он! Ты не знаешь, кто это! Не Знаешь, что ты говоришь! - шептала бабушка. Мы уже стояли у входа в лавку; остановился и тот человек. - Не смотри на него, - сказала бабушка, когда я с негодованием повернулся к нему. - Кликни мне карету и жди меня на площади святого Павла. - Ждать вас? - переспросил я. - Да. Ты должен оставить меня. Я должна пойти с ним. - С ним, бабушка? С этим человеком? - Я в своем уме. И говорю тебе: я должна! Кликни карету. Как ни был я поражен, но я чувствовал, что не могу не повиноваться столь решительному приказу. Я поспешил отойти на несколько шагов и окликнул проезжавшую пустую пролетку. Только-только я успел опустить подножку, бабушка, неведомо каким образом, вскочила в карету, а вслед за ней и этот человек. Она так властно сделала мне знак рукой, чтобы я ушел, что, несмотря на мое замешательство, я немедленно пошел прочь. В этот момент я услышал ее слова, обращенные к извозчику: "Поезжай куда-нибудь! Поезжай вперед!" - И пролетка начала подниматься в гору. Вот тут-то я вспомнил о рассказе мистера Дика, который в свое время показался мне фантастическим. Теперь я не сомневался, что это тот самый незнакомец, о котором мистер Дик столь загадочно упоминал, хотя у меня не было ни малейшего представления, почему этот человек имеет такую власть над бабушкой. Прождав с полчаса на площади св. Павла, я увидел возвращающуюся пролетку. Извозчик остановил лошадь неподалеку от меня, в пролетке сидела бабушка, но одна. Она еще не совсем успокоилась для того, чтобы немедленно отправиться в контору "Спенлоу и Джоркинс" и потому предложила мне сесть рядом с ней и приказала извозчику медленно ехать куда-нибудь. Она промолвила только: "Дорогой мой, никогда не спрашивай о том, что было, и не упоминай об этом!" - и больше не произнесла ни слова, покуда к ней не вернулось самообладание, а тогда она сообщила мне, что теперь пришла в себя и мы можем выйти из экипажа. Взяв у нее кошелек, чтобы расплатиться с извозчиком, я обнаружил, что все гинеи исчезли и осталось только серебро. Мы направились к Докторс-Коммонс и прошли под невысокой узкой аркой. Едва мы очутились за нею, как шум Сити, словно по волшебству, растаял где-то вдалеке. Мрачные двери и узкие проулки привели нас к конторе "Спенлоу и Джоркинс", куда свет проникал сквозь застекленную крышу. В вестибюле этого храма, куда паломники могли проникнуть, не постучавшись, трудились три или четыре клерка, переписывая бумаги. Один из них - сидевший отдельно от прочих иссохший человечек в жестком коричневом парике, словно сделанном из имбирного пряника, - поднялся навстречу бабушке и ввел нас в кабинет мистера Спенлоу. - Мистер Спенлоу в суде, сударыня. Сегодня день, когда заседает Суд Архиепископа, но это рядом, и я сейчас за ним пошлю, - сказал иссохший человечек. Мы остались ждать, покуда приведут мистера Спенлоу, и я воспользовался случаем, чтобы оглядеться по сторонам. Мебель в комнате была старинная, вся покрытая пылью. Зеленое сукно на письменном столе давно утеряло свой первоначальный цвет, поблекло и посерело, как старый нищий. На столе навалены были груды папок с делами; на одних я прочел надпись "Доказательства", на других (к своему удивлению) - "Пасквили" *, были папки с надписями: "Суд Архиепископа", "Консисторский Суд", "Суд Прерогативы"; я увидел папки с надписями: "Суд Адмиралтейства" и "Суд Делегатов"...* Я был поражен, что существует столько судов, и недоумевал, сколько же понадобится времени, чтобы во всем этом разобраться. Кроме этих папок, я увидел огромные манускрипты "Свидетельских показаний, данных под присягой", солидно переплетенные и связанные в увесистые пачки - особая пачка по каждому делу, словно каждое дело являлось историческим произведением в десяти или двадцати томах. Похоже было на то, что все это стоило невесть сколько денег, и я почувствовал уважение к профессии проктора. С возрастающим удовлетворением я продолжал все это осматривать, пока в соседней комнате не послышались чьи-то поспешные шаги и не появился облаченный в черную мантию с белой меховой оторочкой мистер Спенлоу, который, войдя в комнату, сиял шляпу. Это был джентльмен маленького роста, белокурый, в безупречных башмаках; белый воротничок его сорочки и галстук были туго накрахмалены. Он был аккуратнейшим образом застегнут до самого подбородка и, должно быть, много внимания уделял своим бачкам, тщательно завитым. Золотая цепь от часов была так массивна, что у меня мелькнула мысль, не нуждается ли он для того, чтобы достать из кармана часы, в мускулистой золотой руке - наподобие тех, какие висят над входом в мастерскую золотобита. Одет он был с иголочки и затянут до того, что едва мог согнуться, а когда, опустившись в свое кресло, пожелал взглянуть на какие-то бумаги, лежавшие на столе, то должен был повернуться всем корпусом, словно Панч *. Бабушка представила меня ему, и он поздоровался со мной очень любезно. Затем он сказал: - Стадо быть, мистер Копперфилд, вы хотите посвятить себя нашей профессии. Я сообщил мисс Тротвуд, когда имел удовольствие как-то с ней встретиться, - тут он снова наклонился, как Панч, всем корпусом. - сообщил о том, что у нас есть вакансия. Мисс Тротвуд любезно уведомила меня, что у нее есть внук, о котором она имеет особое попечение и судьба которого является предметом ее забот. По-видимому, теперь я имею удовольствие познакомиться с этим внуком... И снова Панч! Я изъявил поклоном свою признательность и сказал, что бабушка говорила со мной об этой вакансии и что работа, вероятно, мне очень понравится. Сказал, что профессия, как я полагаю, отвечает моим природным склонностям и я безотлагательно принимаю предложение. Добавил при этом, что ручаться я, конечно, не могу, пока не познакомлюсь с работой поближе, и прошу - хотя это только формальность, - позволить мне убедиться в том, действительно ли профессия проктора мне нравится, прежде чем я свяжу себя окончательно. - О, разумеется! - сказал мистер Спенлоу. - Наша фирма всегда предоставляет месяц... один месяц для испытания. Я был бы очень рад предоставить и два месяца и три месяца... словом, любой срок, но... у меня есть компаньон. Мистер Джоркинс. - И плата за учение тысяча фунтов, сэр? - спросил я. - Да. Включая гербовой сбор, плата тысяча фунтов, - ответил мистер Спенлоу. - Я уже говорил мисс Тротвуд, что руководствуюсь отнюдь не денежными соображениями. Мне кажется, немногие руководствуются ими столь же мало, как я... Но у мистера Джоркинса есть свое мнение по этому поводу, и я обязан считаться с мнением мистера Джоркинса. Короче говоря, мистер Джоркинс считает и сумму в тысячу фунтов недостаточной. - Но если клерк, с которым ваша фирма заключила договор на обучение, будет признан особенно полезным... - начал я, пытаясь уменьшить бабушкины расходы, - если он станет мастером своего дела, - тут я покраснел, ибо это походило на самохвальство, - не сочтет ли возможным ваша фирма положить ему... Мистер Спенлоу понатужился и, вытянув шею из воротничка, покрутил головой, предваряя слово "жалованье". - Нет, мистер Копперфилд. Я умолчу, какого мнения держался бы лично я по сему вопросу, будь я свободен в своих действиях. Но мистер Джоркинс непоколебим. Этот страшный Джоркинс привел меня в ужас. Однако впоследствии выяснилось, что это был тугодум, но человек кроткий, чья роль в фирме сводилась к тому, чтобы держаться на втором плане и пользоваться репутацией неумолимого и бессердечного человека. Если клерк просил о прибавке жалованья, мистер Джоркинс и слышать об этом не хотел. Если клиент мешкал с оплатой по счету, мистер Джоркинс требовал исполнения обязательств и, как бы ни страдали от этого чувства мистера Спенлоу (а они всегда страдали), мистер Джоркинс своего не упускал. Сердце и карман доброго ангела Спенлоу были бы всегда отверсты, если бы не противодействие этого демона Джоркинса. Когда я стал постарше, мне пришлось познакомиться и с другими фирмами, деятельность которых основана на принципах фирмы "Спенлоу и Джоркинс"! Было решено, что свое месячное испытание я начну, когда мне будет удобно, а бабушка может не дожидаться в Лондоне конца этого срока и ей нет нужды возвращаться сюда через месяц, так как договор о моем обучении я пошлю ей для подписи домой. Когда мы условились об этом, мистер Спенлоу предложил сейчас же повести меня в суд и показать, что он собой представляет. Я только этого и хотел, и мы отправились, оставив бабушку в конторе; по ее словам, она не очень доверяла подобным местам, считая, как мне кажется, любой суд своего рода пороховым заводом, который может в любой момент взлететь на воздух. Мистер Спенлоу повел меня через мощеный двор, окруженный мрачными кирпичными зданиями; судя по табличкам на дверях, здесь находились конторы ученых адвокатов, о которых говорил мне Стирфорт; мы повернули налево вошли в дверь и попали в большое мрачное помещение, напоминающее часовню. Дальний конец этого зала был отделен загородкой, и там на помосте в форме подковы сидели на удобных старинных креслах джентльмены в красных мантиях и серых париках - упомянутые выше доктора. У основания подковы, склонившись над пюпитром, напоминавшим кафедру проповедника, сидел и непрерывно моргал глазами пожилой джентльмен; находись он в зоологическом саду, я непременно принял бы его за сову, но, как я узнал, это был председательствующий судья. Внутри подковы и ниже ее, почти на уровне досок помоста, расположились вокруг длинного зеленого стола другие джентльмены - ранга мистера Спенлоу, - одетые, так же как и он, в черные мантии с белой меховой опушкой. У них у всех были очень тугие воротники и крайне спесивый вид, как мне показалось; но я тут же понял, что несправедлив к ним, ибо, когда двое или трое встали, чтобы ответить на вопрос председательствующей духовной особы, я был поражен их робостью. Публика грелась у печки посреди судебного зала и состояла из мальчишки с шарфом на шее и джентльмена, весьма бедно одетого, который украдкой доставал из кармана хлебные крошки и поедал их. Томительная тишина этого места нарушалась только потрескиваньем огня и голосом одного из докторов, который медленно пробирался сквозь целую библиотеку свидетельских показаний и время от времени делал привал в маленьких придорожных харчевнях доказательств. Никогда в жизни я не попадал на такое мирное, сонное и усыпляющее, старомодное, позабытое временем собрание, происходящее словно в тесном семейном кругу. И я почувствовал, что оно должно действовать как успокоительное наркотическое средство на всех участников его, кроме, пожалуй, истца. Вполне удовлетворенный мечтательным покоем этого убежища, я уведомил мистера Спенлоу, что на сей раз видел достаточно, и мы вернулись к бабушке. Вместе с ней я покинул Докторс-Коммонс, и каким я чувствовал себя юнцом, когда мы уходили из конторы "Спенлоу и Джоркинс", а клерки показывали на меня, тыча друг друга в бок перьями! На Линкольнс-Инн-Филдс мы прибыли без приключений, если не считать встречи со злосчастным ослом, впряженным в тележку уличного торговца и вызвавшим у бабушки неприятные воспоминания. Благополучно добравшись до дому, мы еще долго обсуждали мои планы; я знал, что бабушка рвется домой, знал, что с лондонскими пожарами, с лондонской пищей и карманными воришками она ни минуты не будет спокойна, и потому просил ее не тревожиться обо мне, но уехать, не откладывая, и предоставить мне самому улаживать мои дела. - За неделю, что я в Лондоне, я обо всем успела подумать, мой дорогой, - сказала она. - В Аделфи сдаются меблированные комнаты, Трот, они тебе как раз подойдут. После такого краткого вступления она вытащила из кармана объявление, старательно вырезанное из газеты, оповещавшее, что в Аделфи, на Бэкингем-стрит сдается внаем чрезвычайно уютное небольшое помещение из нескольких меблированных комнат, с видом на реку, весьма подходящее для молодого джентльмена, члена какого-нибудь из судебных Иннов * или кого-нибудь еще в этом роде. Снять можно немедленно, даже на один месяц, цена умеренная. - Бабушка! Да ведь это именно то, что нужно! - воскликнул я, с восторгом думая о том, что собственная квартира придаст мне солидности. - Отправимся сейчас, - сказала бабушка, немедленно надевая шляпку, которую только что сняла. - Пойдем посмотрим. И мы отправились. Согласно объявлению обращаться надлежало к миссис Крапп, и мы позвонили в колокольчик у двери подвального этажа, позволявший, по нашим предположениям, вступить в общение с миссис Крапп. Нам пришлось позвонить три или четыре раза, прежде чем мы убедили миссис Крапп вступить в общение с нами, но, наконец, она появилась в образе дородной леди, у которой из-под нанкового платья торчали оборки фланелевой нижней юбки. - Позвольте нам, сударыня, посмотреть ваши комнаты, - обратилась к ней бабушка. - Для этого джентльмена? - спросила миссис Крапп, ища в кармане ключи. - Да, для моего внука, - сказала бабушка. - Как раз подойдут для него, - сказала миссис Крапп. Мы поднялись по лестнице. Помещение находилось на самом верхнем этаже, - это имело большое значение для бабушки, ибо в случае пожара близка была спасительная крыша, - и состояло из маленькой полутемной прихожей, где почти ничего не было видно, из маленькой совсем темной кладовки, где не было видно ровно ничего, из гостиной и спальни. Мебель была старая, но для меня она была достаточно хороша, а из окон в самом деле виднелась река. Квартира мне понравилась, и бабушка удалилась с миссис Крапп в кладовую, чтобы переговорить об условиях; я остался сидеть на диване в гостиной и едва мог поверить тому, что такая великолепная резиденция приуготована для меня. После довольно длительного поединка они вновь появились, и, к моей радости, я увидел по лицам обеих, - бабушки и миссис Крапп, - что вес улажено. - Это мебель последнего жильца? - осведомилась бабушка. - Да, сударыня, - ответила миссис Крапп. - Что с ним сталось? - спросила бабушка. У миссис Крапп начался приступ мучительного кашля, и с большим трудом она выговорила: - Он заболел здесь, сударыня, и... кхе! кхе! кхс!.. господи! умер. - Ох! А умер он от чего? - спросила бабушка. - Он-то? Он, сударыня, умер от спиртного, - сообщила миссис Крапп доверительно. - И от дыма. - От дыма? Вы хотите сказать, что печи дымят? - Да нет, сударыня! От сигар и трубок. - Ну, это, во всяком случае, незаразительно, Трот, - успокоила меня бабушка. - Да, конечно, - согласился я. Одним словом, бабушка, видя, как я восхищен квартирой, сняла ее на месяц с правом, по истечении этого срока, оставить помещение за собой еще на год. Миссис Крапп согласилась стряпать и смотреть за бельем; обо всем остальном, что могло мне понадобиться, бабушка уже позаботилась. В заключение миссис Крапп выразительно намекнула, что будет относиться ко мне как к родному сыну. Переехать я мог через день, и, благодарение богу, - сказала миссис Крапп, - теперь у нее есть кого опекать. На обратном пути бабушка выразила полную уверенность в том, что жизнь, которую теперь я должен буду вести, воспитает во мне твердость духа и укрепит веру в свои силы, которых мне еще не хватает. Она твердила об этом и на следующий день, когда мы обсуждали вопрос об отправке моих вещей и книг, находившихся у мистера Уикфилда. Об этих вещах и о том, как я провел каникулы, я написал длинное письмо Агнес, которое бабушка взялась передать, так как уезжала на следующий день. Я не буду останавливаться на мелочах, добавлю только, что бабушка приняла все меры к тому, чтобы я ни в чем не нуждался в течение испытательного месяца: упомяну также, что, к нашему сожалению, Стирфорт не появился до ее отъезда, что, здравая и невредимая, она села вместе с Дженет в дуврскую карету, предвкушая грядущие поражения праздношатающихся ослов, и что, после отхода кареты, я повернул к Аделфи, размышляя о былых днях, когда я блуждал вокруг подземных его арок, и о счастливых переменах, вынесших меня на поверхность. ГЛАВА XXIV  Мой первый кутеж Чудесно было владеть этим величественным замком и, закрыв наружную дверь, чувствовать то же, что чувствовал Робинзон Крузо, когда забирался в свою крепость и втаскивал за собой лестницу. Чудесно было бродить по городу с ключом от своей квартиры в кармане и знать, что я могу пригласить к себе любого человека и никому не причиню никакого беспокойства, разве что самому себе. Чудесно было возвращаться домой, приходить и уходить, никому не говоря ни слова, и вызывать звонком миссис Крапп, которая, пыхтя, появлялась из недр земли, когда она была мне нужна и когда... расположена была прийти. Все это, говорю я, было чудесно, но должен сказать, что иной раз становилось очень скучно. Чудесно бывало по утрам, особенно в погожее утро. При дневном свете жизнь казалась легкой и вольной, и еще более легкой и вольной, если светило солнце. Но с приближением сумерек жизнь тоже как будто клонилась к закату. Не знаю, почему так случалось, но я редко чувствовал себя хорошо при свечах. Мне не хватало Агнес. Не было моей подруги с ее милой улыбкой, и ее места не занял никто. Миссис Крапп как будто находилась бесконечно далеко. Я размышлял о своем предшественнике, который умер от пьянства и курения, и готов был пожелать, чтобы он соизволил остаться в живых и не тревожил меня мыслями о своей кончине. Прошло два дня, а мне уже казалось, будто я живу здесь целый год и, однако, не возмужал ни на один час; и все так же мучило меня сознание, что я очень молод. Стирфорт все не появлялся, и я начал опасаться, не заболел ли он, а потому на третий день я рано покинул Докторс-Коммон