Чарльз Диккенс. Холодный дом (главы XXXI-LXVII)

---------------------------------------------------------------------------
     Перевод с английского М. Клягиной-Кондратьевой
     Второе, пересмотренное издание перевода
     OCR Кудрявцев Г.Г.

     Собрание сочинении в тридцати томах, т. 18.
     Под общей редакцией Л. А. Аникста и В. В. Ивашевой,
     Государственное издательство художественной литературы Москва 1960
---------------------------------------------------------------------------
     CHARLES DICKENS
     BLEAK HOUSE
     Ch. XXXI-LXYII
     1853


        ГЛАВА XXXI  

     Сиделка и больная

     Я долго была в отъезде, а  вернувшись,  как-то  раз  вечером  поднялась
наверх  в  свою  комнату,  чтобы  посмотреть,  как   Чарли   упражняется   в
чистописании, и, наклонившись, заглянула в ее тетрадку. Чистописание  трудно
давалось Чарли, - она совсем не владела пером; зато каждое перо  в  ее  руке
как бы оживало для озорства, портилось, кривилось, останавливалось, брызгало
и, словно осел под седлом, шарахалось в углы  страницы.  Очень  смешно  было
видеть, какие дряхлые буквы выводила детская ручонка Чарли - они были  такие
сморщенные, сгорбленные, кривые, а ручонка - такая пухленькая и кругленькая.
А ведь на всякую другую работу Чарли была на редкость ловкая, и  пальчики  у
нее были такие проворные, каких я в жизни не видела.
     - Ну, Чарли, - сказала я, взглянув на страничку, исписанную буквой "О",
которая изображалась то в виде квадрата, то в виде треугольника, то  в  виде
груши и наклонялась во все стороны, - я вижу, мы делаем  успехи.  Только  бы
нам удалось написать ее круглой, Чарли, и мы дойдем до совершенства.
     Я написала букву "О", и Чарли написала эту  букву,  но  перо  Чарли  не
пожелало аккуратно соединить концы и завязало их узлом.
     - Ничего, Чарли. Со временем мы научимся.
     Кончив заданный урок, Чарли положила на  стол  перо,  разжала  и  сжала
затекшую ручонку,  внимательно  просмотрела  исписанную  страницу  -  не  то
гордясь своими успехами, не то сомневаясь в них,  -  встала  и  сделала  мне
реверанс.
     - Благодарю вас, мисс. Позвольте вам доложить,  мисс,  вы  знаете  одну
бедную женщину, которую зовут Дженни?
     - Жену кирпичника, Чарли? Да, знаю.
     - Она давеча пришла сюда, заговорила со мной, когда я вышла из дому,  и
сказала, что вы ее знаете, мисс. Спросила меня, не я ли прислуживаю  молодой
леди, - молодая леди это вы, мисс, - и я сказала "да", мисс.
     - Я думала, она совсем уехала отсюда, Чарли.
     - Она и правда уезжала, мисс, только вернулась на прежнее место...  она
и Лиз. А вы знаете другую бедную женщину, мисс, которую зовут Лиз?
     - Знаю; то есть я ее видела, Чарли, но не знала, что ее зовут Лиз.
     - Так она и сказала! - подтвердила Чарли. - Они обе вернулись, мисс,  а
то все бродяжничали - туда-сюда ходили.
     - Бродяжничали, Чарли?
     - Да, мисс. - Вот если  бы  Чарли  научилась  писать  буквы  такими  же
круглыми, какими были ее глаза, когда она смотрела мне в  лицо,  -  чудесные
получились бы буквы! - И эта бедная женщина приходила сюда раза три-четыре -
все надеялась хоть одним глазком поглядеть на вас, мисс. "Только  поглядеть,
а больше мне ничего не нужно", говорит; но вы были  в  отъезде.  Вот  она  и
увидела меня. Заметила! как я тут расхаживаю, мисс, - сказала Чарли и  вдруг
тихонько засмеялась от величайшей радости и гордости, - ну и подумала, -  не
иначе, как я ваша горничная!
     - Неужели она в самом деле это подумала, Чарли?
     - Да, мисс, - ответила Чарли, - что правда, то правда.
     И Чарли снова рассмеялась в  полном  восторге,  опять  сделала  круглые
глаза и приняла серьезный вид, подобающий моей  горничной.  Мне  никогда  не
надоедало смотреть на Чарли, на ее детское личико и фигурку, когда  она,  от
всей души наслаждаясь своим высоким постом, стояла передо мной,  совсем  еще
маленькая девочка, но уже такая серьезная,  хотя  сквозь  ее  серьезность  и
прорывалось порой милое ребяческое ликование.
     - Где же ты с нею встретилась, Чарли? - спросила я.
     Личико моей маленькой  горничной  потемнело,  когда  она  ответила:  "У
аптеки, мисс". Ведь Чарли сама еще носила траур.
     Я спросила, не больна ли жена кирпичника, но Чарли ответила,  что  нет.
Захворал кто-то  другой.  Какой-то  прохожий,  который  зашел  к  ней,  а  в
Сент-Олбенс он приплелся пешком и собирается брести дальше, - сам  не  знает
куда. Чарли сказала, что это какой-то бедный мальчик. И у него нет ни  отца,
ни матери, никого на свете.
     - Вот и у нашего Тома, мисс, никого на свете бы не осталось, умри мы  с
Эммой после смерти отца, - сказала Чарли, и ее круглые глазенки  наполнились
слезами.
     - Значит, женщина пошла купить ему лекарство, Чарли?
     - Она сказала, мисс, - ответила Чарли,  -  что  он  как-то  раз  принес
лекарство ей.
     Лицо моей маленькой горничной горело от столь сильного нетерпения, а ее
всегда спокойные руки так крепко  сжимали  одна  другую,  когда  она  стояла
посреди комнаты, пристально глядя на меня, что мне  было  совеем  не  трудно
угадать ее мысли.
     - Ну что ж, Чарли, - сказала я, - давай-ка мы с тобой пойдем к Дженни и
разузнаем, как там и что.
     Чарли мигом принесла мою шляпку и вуаль, подала мне одеться и  -  такая
смешная - сама по-старушечьи закуталась в теплую шаль и заколола ее булавкой
- ни дать ни взять маленькая бабушка;  а  быстрота,  с  какой  она  все  это
проделала, не оставляла сомнений в ее готовности идти к Дженни. И вот  мы  с
Чарли вышли из дому, не сказав никому ни слова.
     Вечер был холодный, непогожий,  и  деревья  раскачивались  под  напором
ветра. Весь этот день,  да  и  много  дней  подряд,  почти  беспрерывно  шел
проливной дождь. Но к  вечеру  дождь  перестал.  Небо  местами  прояснилось,
только было затянуто густой дымкой даже в зените, где в просветах меж тучами
мерцало несколько звезд. На севере и северо-западе, там, где три часа  назад
зашло солнце,  по  небу  тянулась  полоса  бледного,  мертвенного  света,  и
прекрасного и какого-то зловещего, а на ней лежали волнистые  угрюмые  гряды
туч, словно бурное  море,  внезапно  оцепеневшее  во  время  шторма.  В  той
стороне, где находился Лондон, грозное зарево висело над темной равниной,  и
необычайно торжественным казался контраст  между  его  яркостью  и  гаснущим
светом зари, невольно внушая странную мысль, что это алое зарево  -  отблеск
какого-то неземного огня, освещающего невидимые отсюда здания города и  лица
его бесчисленных обитателей.
     В тот вечер у меня не было предчувствия. Знаю наверное, - ни  малейшего
предчувствия того, что должно было вскоре случиться со мною.  Но  я  на  всю
жизнь запомнила, что в ту минуту, когда мы остановились у  садовой  калитки,
чтобы взглянуть на  небо,  а  потом  пошли  дальше  своей  дорогой,  мне  на
мгновение почудилось, будто я не совсем такая, какой была. Я знаю,  что  это
смутное ощущение возникло у меня именно там и тогда. С тех пор  воспоминание
об этом ощущении неизменно связывалось у меня с этим местом  и  часом  и  со
всем тем, что я видела и слышала на этом месте и в  этот  час  -  вплоть  до
далеких шумов города, лая собаки, скрипа  колес,  катящихся  с  пригорка  по
грязной дороге.
     Был субботний вечер,  и  многие  жители  того  поселка,  в  который  мы
направлялись, разошлись по  харчевням.  Поэтому  сегодня  здесь  было  менее
шумно, чем в тот день, когда я пришла сюда впервые, но все  выглядело  таким
же нищенским, как и раньше. В  печах  для  обжига  кирпича  пылал  огонь,  и
удушливый дым тянулся к нам, озаренный бледно-голубым светом.
     Мы приблизились к домишку кирпичников, из которого тусклый  свет  свечи
проникал наружу через разбитое и кое-как починенное окно. Постучав в  дверь,
мы вошли. Мать ребенка, умершего в тот день, когда мы  были  здесь  впервые,
сидела в кресле между койкой и убогим камином, а против  нее,  съежившись  и
прижавшись к каминной раме, на полу прикорнул какой-то подросток, с  виду  -
нищий. Свою рваную меховую шапку  он  держал  под  мышкой,  как  узелок,  и,
стараясь согреться, так дрожал, что дрожали ветхие  оконные  рамы  и  дверь.
Воздух в комнате был еще более затхлый, чем раньше, и в ней стоял неприятный
и очень странный запах.
     Как только мы вошли,  я  заговорила  с  женщиной,  не  поднимая  вуали.
Мальчик мгновенно вскочил и,  пошатываясь,  уставился  на  меня  с  каким-то
непонятным удивлением и ужасом.
     Он вскочил так быстро и его испуг так явно был вызван моим  появлением,
что я остановилась, вместо того чтобы подойти ближе.
     - Не пойду я больше на кладбище, - забормотал мальчик, - не xoчу я туда
ходить, сказано вам!
     Я подняла вуаль и заговорила с женщиной. Она отозвалась вполголоса:
     - Уж вы не посетуйте  на  него,  сударыня.  Он  скоро  одумается.  -  А
мальчику она сказала: - Джо, Джо, что это с тобой?
     - Я знаю, зачем она пришла! - выкрикнул мальчик.
     - Кто?
     - Да вот эта леди. Она хочет меня на кладбище увести.  Не  пойду  я  на
кладбище. Слышать о нем не хочу. Она, чего доброго, и меня зароет.
     Он снова задрожал всем телом и прислонился к  стене,  а  вместе  с  ним
задрожала вся лачужка.
     - Целый день только о том и  твердил,  сударыня,  -  мягко  проговорила
Дженни. - Ну, чего ты глаза выпучил? Ведь это моя леди, Джо.
     - Так ли? - с сомнением отозвался мальчик и принялся разглядывать меня,
прикрыв рукой воспаленные глаза. - А мне сдается, она та,  другая...  Не  та
шляпа и не то платье, а все-таки, сдается мне, она та, другая.
     Моя маленькая Чарли,  преждевременно  познавшая  болезни  и  несчастья,
сняла свою шляпу и шаль, молча притащила кресло и усадила в  него  мальчика,
точь-в-точь как многоопытная старуха сиделка; только у  опытной  сиделки  не
могло быть такого детского личика, как у Чарли, которая сразу  же  завоевала
доверие больного.
     - Слушай! - повернулся к ней мальчик. - Скажи-ка мне ты. Эта леди -  не
та леди?
     Чарли покачала головой и аккуратно  оправила  его  лохмотья,  стараясь,
чтобы ему было как можно теплее.
     - Так! - буркнул мальчик. - Значит, это должно быть, не она.
     - Я пришла узнать, не могу ли я чем-нибудь помочь тебе, - сказала я.  -
Что с тобой?
     - Меня то в жар кидает, то в холод, - хрипло ответил мальчик, бросив на
меня блуждающий, растерянный взгляд, - то в жар, то в холод, раз  за  разом,
без передышки. И все ко сну клонит, и вроде как в голове  путается...  а  во
рту сухо... и каждая косточка болит - не кости, а сплошная боль.
     - Когда он пришел сюда? - спросила я женщину.
     - Я нынче утром встретила его на краю нашего города. А познакомилась  я
с ним раньше, в Лондоне. Правда, Джо?
     - В Одиноком Томе, - ответил мальчик.
     Иногда  ему  удавалось  сосредоточить  внимание   или   остановить   на
чем-нибудь блуждающий взгляд, но - лишь очень  ненадолго.  Вскоре  он  снова
опустил голову и, тяжело качая ею из стороны в сторону,  забормотал  что-то,
словно в полусне.
     - Когда он вышел из Лондона? - спросила я женщину.
     - Из Лондона я вышел вчера, - ответил за нее мальчик, теперь  уже  весь
красный и пышущий жаром. - Иду куда глаза глядят.
     - Куда? - переспросила я.
     - Куда глаза глядят, - повторил мальчик  немного  громче.  -  Меня  все
гонят и гонят - не велят задерживаться на месте; прямо дыхнуть не дают с той
поры, как та, другая, мне соверен дала. Миссис Снегсби,  та  вечно  за  мной
следит, прогоняет, - а что я ей сделал? - да и все они  следят,  все  гонят.
Все до одного - с того часу, как встану и пока спать не лягу. Ну, я и  пошел
куда глаза глядят. Вот куда. Она мне  сказала  там,  в  Одиноком  Томе,  что
пришла из Столбенса *, вот я и побрел по дороге в Столбенс. Туда ли, сюда ли
- все одно.
     Что бы он ни говорил, он всякий раз под конец повертывался к Чарли.
     - Что с ним делать? - сказала я, отводя женщину в сторону. -  Не  может
же он уйти в таком состоянии, тем более что идти ему некуда и он даже сам не
отдает себе отчета, куда идет.
     - Не знаю, сударыня, или, как говорится, "знаю не лучше  покойника",  -
отозвалась она, бросая на Джо сострадательный взгляд. - Может,  покойники-то
и лучше нашего знают, да только сказать нам не могут. Я  его  целый  день  у
себя продержала из жалости, похлебкой его покормила, лекарство дала,  а  Лиз
пошла хлопотать, чтоб его куда-нибудь поместили  (вот  тут,  на  койке,  мой
крошечкаэто ее ребенок, но он все равно что мой); только я	долго  держать  у
себя мальчишку я не могу: вернется мой хозяин домой да увидит его  здесь,  -
вон вытолкает, а то и побьет, чего доброго. Смотри-ка! Вот и Лиз вернулась!
     И правда, в Лмнату вбежала Лиз, а мальчик поднялся, должно быть  смутно
сознавая, что ему тут  больше  нельзя  оставаться.  Когда  именно  проснулся
ребенок, когда Чарли подошла  к  нему,  подняла  его  с  койки  и  принялась
нянчить, шагая взад и вперед по комнате, я не помню. Но она делала  все  это
спокойно, по-матерински, как и в мансарде миссис Блайндер,  когда  жила  там
вместе с Томом и Эммой и нянчила их.
     Подруга Дженни побывала в разных местах, но всюду ее посылали от одного
к другому, и она вернулась  ни  с  чем.  Сначала  ей  говорили,  что  сейчас
поместить мальчика в больницу нельзя - слишком рано, потом - что уже поздно.
Одно должностное лицо посылало ее к  другому,  а  другое  отсылало  назад  к
первому, и так она и ходила взад и вперед, а я, слушая ее, подумала, что оба
эти должностных лица, очевидно, были приняты на службу за уменье  отвиливать
от своих обязанностей, но вовсе не для того, чтобы их выполнять.
     - А сейчас, - продолжала Лиз, еле переводя дух, потому  что  все  время
бежала и вдобавок была чем-то испугана, - сейчас, Дженни, твой  хозяин  идет
домой, да и мой за ним следом, - а что будет с мальчиком,  не  знаю;  помоги
ему бог, но мы ничего для него сделать не можем!
     Женщины сложились и, набрав несколько полупенсов,  поспешно  сунули  их
мальчику, а тот взял деньги, как в тумане,  с  какой-то  полубессознательной
благодарностью и, волоча ноги, вышел из дома.
     - Дай-ка мне ребенка, доченька, - сказала Лиз, обращаясь к Чарли,  -  и
спасибо тебе от всей души! Дженни, подруженька ты моя, спокойной ночи!  Если
хозяин мой на меня не накинется, сударыня,  я  немного  погодя  пойду  поищу
мальчика около печей, - скорей всего он где-нибудь там приютится, - а  утром
опять схожу туда.
     Она быстро ушла, и вскоре, проходя мимо ее дома, мы  увидели,  как  она
баюкает ребенка у двери, напевая ему песенку, а  сама  тревожно  смотрит  на
дорогу, поджидая пьяного мужа.
     Я боялась, что, если мы останемся здесь поговорить с  этими  женщинами,
им за это попадет от мужей. Но я сказала  Чарли,  что  нельзя  нам  покинуть
мальчика и тем самым обречь его на верную смерть. Чарли гораздо  лучше  меня
знала, что надо  делать,  а  быстрота  соображения  была  у  нее  под  стать
присутствию духа, и вот она выскользнула из дома раньше меня,  и  вскоре  мы
нагнали Джо, когда он уже подходил к печи для обжига кирпича.
     Должно быть, он отправился в  путешествие  с  узелком  под  мышкой,  но
узелок украли, а может быть, мальчик потерял его; и  сейчас  он  нес  жалкие
клоки своей меховой шапки, как узелок, хотя шел  с  непокрытой  головой  под
дождем, который вдруг снова полил как из ведра. Когда мы окликнули  его,  он
остановился, но едва я к нему подошла, как он снова с ужасом впился  в  меня
блестящими глазами и даже перестал дрожать.
     Я предложила мальчику пойти к нам, обещав устроить его на ночлег.
     - Не надо мне никакого ночлега, - отозвался он, -  лягу  промеж  теплых
кирпичей и все.
     - А ты не знаешь, что так и помереть можно? - проговорила Чарли.
     - Все равно, люди везде помирают, - сказал мальчик, - дома помирают,  -
она знает где; я ей показывал... в Одиноком Томе помирают, - целыми толпами.
Больше помирают, чем выживают, как я вижу. - И  вдруг  он  хрипло  зашептал,
повернувшись к Чарли: - Ежели она не та, другая, так и не иностранка. Неужто
их целых три!
     Чарли покосилась в мою сторону немного испуганными глазами. Да и я чуть
не испугалась, когда мальчик уставился на меня.
     Но когда я подозвала его знаком, он повернулся и пошел за  нами,  а  я,
убедившись, что он  слушается  меня,  направилась  прямо  домой.  Идти  было
недалеко - только подняться на пригорок. Дорога была  безлюдна  -  мимо  нас
прошел лишь один человек. А я сомневалась, удастся ли нам дойти до дому  без
посторонней помощи, - мальчик едва  плелся  неверными  шагами  и  все  время
пошатывался. Однако он ни на что не жаловался и, как ни  странно,  ничуть  о
себе не беспокоился.
     Придя домой, я оставила его ненадолго в передней, - где он  съежился  в
углу  оконной  ниши,  глядя  перед  собой  остановившимися  глазами,  такими
безучастными, что его  оцепенелое  состояние  никак  нельзя  было  объяснить
сильным и непривычным впечатлением от яркого света и  уютной  обстановке,  в
которую он попал, - а сама пошла в гостиную, чтобы  поговорить  с  опекуном.
Там я увидела мистера Скимпола, который приехал к нам в почтовой карете, как
он частенько  приезжал  -  без  предупреждения  и  без  вещей;  впрочем,  он
постоянно брал у нас все, что ему было нужно.
     Опекун, мистер Скимпол и я,  мы  сейчас  же  вышли  в  переднюю,  чтобы
посмотреть на больного. В передней собралась прислуга, а Чарли стояла  рядом
с мальчиком, который дрожал в оконной нише, как раненый  зверек,  вытащенный
из канавы.
     - Дело дрянь, - сказал опекун, после того как  задал  мальчику  два-три
вопроса, пощупал ему лоб и заглянул в глаза. - Как ваше мнение, Гарольд?
     - Лучше всего выгнать его вон, - сказал мистер Скимпол.
     - То есть как это - вон? - переспросил опекун почти суровым тоном.
     - Дорогой Джарндис, - ответствовал мистер Скимпол, - вы же знаете,  что
я такое - я дитя. Будьте со мной строги, если я этого заслуживаю.  Но  я  от
природы не выношу таких больных. И никогда не выносил, даже в  бытность  мою
лекарем. Он ведь других заразить может. Лихорадка у него очень опасная.
     Все  это  мистер  Скимпол  изложил  свойственным  ему   легким   тоном,
вернувшись вместе с нами из передней в гостиную и усевшись на табурет  перед
роялем.
     - Вы скажете, что это ребячество, - продолжал  мистер  Скимпол,  весело
посматривая на нас. - Что ж, признаю, возможно, что и ребячество. Но ведь  я
и вправду ребенок и  никогда  не  претендовал  на  то,  чтобы  меня  считали
взрослым. Если вы его прогоните, он опять пойдет своей дорогой;  значит,  вы
прогоните его туда, где он был раньше, - только и всего. Поймите, ему  будет
не хуже, чем было. Ну, пусть ему будет даже лучше, если уж вам так  хочется.
Дайте ему шесть пенсов или пять шиллингов, или пять фунтов с половиной, - вы
умеете считать, а я нет, - и с рук долой!
     - А что же он будет делать? - спросил опекун.
     - Клянусь жизнью, не имею ни малейшего представления о том, что  именно
он будет делать,  -  ответил  мистер  Скимпол,  пожимая  плечами  и  чарующе
улыбаясь. - Но что-нибудь он да будет делать, в этом я ничуть не сомневаюсь.
     - Какое безобразие, - проговорил опекун, которому я наскоро  рассказала
о бесплодных хлопотах женщин, - какое безобразие, - повторял он, шагая  взад
и вперед и ероша себе  волосы,  -  подумайте  только  -  будь  этот  бедняга
осужденным преступником и сиди он в тюрьме, для него широко распахнулись  бы
двери тюремной больницы и уход за ним был бы не хуже, чем  за  любым  другим
больным мальчиком в нашем королевстве!
     - Дорогой Джарндис, - сказал мистер  Скимпол,  -  простите  за  наивный
вопрос, но ведь я ничего не смыслю в житейских делах, - если так, почему  бы
этому мальчику не сесть в тюрьму?
     Опекун остановился и взглянул на него  каким-то  странным  взглядом,  в
котором смех боролся с негодованием.
     - Нашего юного друга, как мне кажется,  вряд  ли  можно  заподозрить  в
щепетильности, - продолжал мистер Скимпол, ничуть не смущаясь  и  совершенно
искренне. - Мне думается, он поступил  бы  разумнее  и  в  своем  роде  даже
достойнее, если бы проявил энергию не в том направлении, в каком следует,  и
по этой причине попал  в  тюрьму.  В  этом  больше  сказалась  бы  любовь  к
приключениям, а стало быть и некоторая поэтичность.
     - Другого такого младенца,  как  вы,  пожалуй,  во  всем  мире  нет,  -
отозвался опекун, снова принявшись шагать по  комнате  и,  видимо,  чувствуя
себя неловко.
     - Вы так думаете? - подхватил мистер Скимпол. -  Что  ж,  пожалуй!  Но,
признаюсь, я не понимаю, почему бы нашему юному другу и не овеять  себя  той
поэзией, которая доступна юнцам  в  его  положении.  Бесспорно,  у  него  от
природы есть аппетит, а когда он здоров, аппетит у него  превосходный,  надо
думать. Прекрасно! И вот н тот час, когда наш юный друг  привык  обедать,  -
скорее всего около полудня, - наш юный друг объявляет обществу: "Я  голоден;
будьте добры дать мне ложку и накормить меня".  Общество,  взявшее  на  себя
организацию всей системы ложек и неизменно утверждающее,  что  у  него  есть
ложка и для нашего юного друга, тем не менее не дает ему ложки; и тогда  наш
юный друг говорит: "Значит, придется  вам  меня  извинить,  если  я  ее  сам
стяну". Вот это и есть, как мне кажется, случай, когда энергия направлена не
туда, куда следует, но зато не лишена некоторой доли разумности и  некоторой
доли романтики; и, право, не знаю, но я тогда, пожалуй, больше интересовался
бы нашим юным другом, как иллюстрацией подобного случая, чем  теперь,  когда
он простой бродяга... каким может сделаться кто угодно.
     - Между тем, - решилась я заметить, - ему становится все хуже.
     - Между тем, - весело повторил мистер Скимпол,  -  ему  становится  все
хуже, как изволила сказать мисс Саммерсон со  свойственным  ей  практическим
здравым смыслом. Поэтому я рекомендовал бы вам выгнать его вон,  прежде  чем
ему станет еще хуже.
     Я, наверное, никогда не забуду того благожелательного выражения лица, с
каким он все это говорил.
     - Конечно, Хозяюшка, - заметил опекун, повернувшись ко мне,  -  я  могу
настоять на его помещении в больницу, если сам отправлюсь  туда  и  потребую
принять его, хотя, надо сказать,  дело  у  нас  обстоит  очень  плохо,  если
приходится этого добиваться, даже когда больной в таком состоянии. Но  время
позднее, погода отвратительная, а мальчик уже с ног валится.  Чердак  у  нас
над конюшней благоустроенный и там стоит койка; давайте-ка поместим мальчика
туда до завтрашнего утра, а утром его  можно  будет  закутать  хорошенько  и
увезти. Так и сделаем.
     - Вот как! - произнес мистер Скимпол, положив руки на клавиши, когда мы
уже выходили. - Значит, вы идете к нашему юному другу?
     - Да, - ответил опекун.
     - Как я завидую вашему характеру, Джарндис! - проговорил мистер Скимпол
с шутливым восхищением. - Для вас такие вещи - совершенные  пустяки,  и  для
мисс Саммерсон тоже. Вы готовы во всякое время пойти куда угодно  и  сделать
все что угодно. Вот что  значит  слово  "сделаю".  А  я  никогда  не  говорю
"сделаю" или "не сделаю", я просто говорю "не могу".
     - Вы,  должно  быть,  не  можете  даже  посоветовать  нам,  чем  помочь
больному? - почти сердито спросил опекун, оглядываясь на него  через  плечо;
подчеркиваю - только "почти", ибо он, по-видимому, никогда не считал мистера
Скимпола существом, ответственным за свои поступки.
     - Дорогой Джарндис, я заметил у него в кармане склянку с жаропонижающим
лекарством, и самое лучшее,  что  он  может  сделать,  -  это  принять  его.
Прикажите слегка побрызгать уксусом в  помещении,  где  он  будет  спать,  и
держать это помещение в умеренной прохладе, а больного в умеренном тепле. Но
давать советы - это с моей стороны  просто  дерзость.  Ведь  мисс  Саммерсон
обладает таким знанием всяких мелочей и такой способностью распоряжаться  по
мелочам, что и без меня сумеет сделать все необходимое.
     Мы вернулись в переднюю и объяснили Джо, куда хотим  его  поместить,  а
Чарли еще раз объяснила ему все сначала, но он слушал  ее  с  тем  же  вялым
безразличием, которое я уже заметила в нем, и только устало озирался, словно
все приготовления делались не для него, а  для  кого-то  другого.  Прислуга,
жалея его, очень охотно принялась нам помогать, так что мы быстро привели  в
порядок чердак, а несколько мужчин, из тех, что работали  в  усадьбе,  тепло
укутали мальчика и перенесли его через сырой двор. Отрадно  было  наблюдать,
как ласково все они обращались с ним и как часто называли  его  "приятелем",
надеясь этим подбодрить его.  Всеми  операциями  руководила  Чарли,  которая
беспрестанно сновала между конюшней и  домом,  перенося  разные  укрепляющие
средства  и  питательные  кушанья,  которые,  по  нашему  мнению,  не  могли
повредить мальчику. Опекун лично пошел навестить больного, перед тем как его
оставили на ночь, и, вернувшись в  Брюзжальню,  чтобы  написать  в  больницу
письмо, которое наш человек должен был передать ранним утром,  сообщил  мне,
что мальчику лучше и его клонит ко сну.  Дверь  на  чердак  заперли,  сказал
опекун, - на случай, если у больного начнется бред  и  он  будет  порываться
бежать, а внизу ляжет человек, который услышит малейший шум над собой.
     Ада была простужена и не выходила  из  нашей  комнаты,  поэтому  мистер
Скимпол, оставшись в  одиночестве,  все  это  время  развлекался,  наигрывая
отрывки из жалобных песенок, а иногда и напевая их (как мы слышали издали) с
большим чувством и очень выразительно. Когда мы пришли к нему в гостиную, он
сказал, что хочет исполнить маленькую балладу, -  она  вспомнилась  ему  "по
ассоциации с нашим юным другом", - и совершенно очаровательно спел  песню  о
том крестьянском мальчике, который -

     Бездомный, без матери и без отца *
     По свету блуждать обречен без конца.

     Эта песня всегда вызывает у него слезы, - сказал он нам.
     Весь остаток вечера он был очень весел, ибо ему "хочется чирикать,  как
птичка, - заявил он в восторге, - стоит только вспомнить, какими на редкость
талантливыми в деловом отношении людьми" он окружен. Поднимая  стакан  вина,
разбавленного кипятком и сдобренного лимоном и  сахаром,  он  предложил  нам
тост "за выздоровление нашего юного друга" и высказал предположение, которое
в дальнейшем развил веселым  тоном,  что  мальчику,  как  и  Виттингтону,  в
будущем суждено стать лондонским лорд-мэром. А тогда мальчик, без  сомнения,
учредит Приют имени Джарндиса и  Странноприимные  дома  имени  Саммерсон,  а
также положит начало ежегодному паломничеству корпораций в  Сент-Олбенс.  Не
подлежит сомнению, говорил он, что наш  юный  друг  в  своем  роде  чудесный
мальчик и он идет своим чудесным путем, но путь его  не  совпадает  с  путем
Гарольда Скимпола. Что за человек Гарольд Скимпол, Гарольд Скимпол узнал,  к
своему великому изумлению, когда впервые познакомился с самим собой и, тогда
же приняв себя со всеми  своими  недостатками,  решил,  что  самая  здоровая
философия - это примириться с ними; и он надеется, что мы поступим так же.
     Наконец Чарли доложила, что мальчик успокоился. Из своего окна я видела
ровно горящий фонарь, который  поставили  на  чердаке  конюшни,  и  легла  в
постель, радуясь, что бедняга нашел приют.
     Незадолго до рассвета со двора послышались шум и говор  более  громкие,
чем обычно, и они меня разбудили. Одеваясь, я выглянула в  окно  и  спросила
слугу, - одного из тех, кто вчера всячески старался помочь мальчику,  -  все
ли благополучно в доме. А фонарь по-прежнему горел в чердачном окне.
     - Это из-за мальчика, мисс, - ответил слуга.
     - Ему хуже? - спросила я.
     - Был да сплыл, мисс.
     - Неужели умер?
     - Умер, мисс? Да нет! Пропал бесследно, удрал.
     В котором часу ночи он сбежал, как, почему - гадать  не  стоило.  Дверь
была заперта, как и вечером, фонарь стоял на подоконнике; оставалось  только
предположить, что мальчик выбрался через люк в полу чердака, под которым был
пустой каретный сарай. Но если это было так, значит мальчик закрыл за  собой
люк; между тем, судя по всему, люка не открывали. Ни одной вещи не  пропало.
Когда все это выяснилось, мы с грустью поняли, что ночью у мальчика  начался
бред и, безотчетно влекомый куда-то или преследуемый безотчетным страхом, он
убежал прочь в состоянии более чем беспомощном; по крайней мере  так  думали
все мы, если не считать мистера Скимпола, а он, как всегда, в легкомысленном
и непринужденном стиле несколько раз высказал предположение,  что  наш  юный
друг сообразил, какой он небезопасный гость, если  у  него  такая  нехорошая
лихорадка, и, побуждаемый природной деликатностью, убрался прочь.
     Опросили всех, кого могли, и обыскали все. Осмотрели  печи  для  обжига
кирпича, ходили в поселок кирпичников, подробно расспрашивали обеих  женщин,
но они ничего о мальчике не знали и только  искренне  удивлялись.  Несколько
дней стояла дождливая погода, и этой ночью тоже шел такой  проливной  дождь,
что отыскать беглеца по следам оказалось невозможным.  Наши  люди  осмотрели
все живые изгороди, канавы, каменные ограды, стога сена  во  всей  округе  -
ведь мальчик мог лежать где-нибудь без сознания или мертвый, - но  не  нашли
никаких признаков того, что он хотя бы проходил  где-то  поблизости.  С  той
минуты, как его оставили одного на чердаке, о нем не было ни слуху ни духу.
     Мальчика искали пять дней. Это не значит, что потом  поиски  прекратив,
но внимание мое тогда было отвлечено  в  сторону  очень  памятным  для  меня
событием.
     Как-то вечером Чарли снова занималась чистописанием у меня в комнате, а
я сидела против нее за  работой,  и  вдруг  почувствовала,  что  наш  столик
закачался. Я подняла глаза и увидела, что  моя  маленькая  горничная  дрожит
всем телом.
     - Что с тобой, Чарли, ты озябла? - спросила я.
     - Кажется, да, мисс, - ответила она. - Не знаю, что со мной такое.  Вся
трясусь - никак не  могу  усидеть  смирно.  И  вчера  меня  тоже  знобило...
примерно в это же время, мисс. Не извольте беспокоиться,  только  я,  должно
быть, заболела.
     Тут я услышала голос Ады и со всех ног кинулась запирать дверь из своей
комнаты в нашу уютную гостиную. Едва успела - только повернула ключ, как Ада
уже постучалась.
     Ада попросила меня впустить ее, но я сказала:
     - Попозже, душенька моя милая. А  сейчас  уйди.  Ничего  особенного  не
случилось; я к тебе скоро приду.
     Ах, как много, много утекло времени до того,  как  мы  с  моей  дорогой
девочкой зажили по-прежнему.
     Чарли заболела. Наутро она совсем расхворалась. Я перевела  ее  в  свою
комнату, уложила в свою постель и осталась ухаживать  за  нею.  Я  обо  всем
рассказала опекуну, объяснила, почему считаю нужным остаться одна  и  почему
ни в коем случае не хочу встречаться со своей любимой подругой. Вначале  она
то и дело подходила к моей двери, звала меня и даже упрекала  со  слезами  и
рыданиями; но я написала ей длинное письмо, в  котором  объясняла,  что  она
меня только волнует и расстраивает, и умоляла ее,  если  она  меня  любит  и
дорожит моим спокойствием, разговаривать со мной  не  иначе,  как  из  сада.
После этого она стала приходить  ко  мне  под  окно  еще  чаще,  чем  раньше
подходила к двери; и если я и прежде, когда мы почти не расставались, любила
ее милый, нежный голос, то как же я полюбила  его  теперь,  когда,  стоя  за
оконной занавеской, слушала ее слова и отвечала  ей,  но  не  решалась  даже
выглянуть наружу! Как полюбила  я  его  потом,  когда  наступили  еще  более
тяжелые дни!
     Ада переселилась в другую часть дома, мне  поставили  кровать  в  нашей
гостиной, а я перестала закрывать  дверь  из  гостиной  в  свою  спальню  и,
превратив, таким образом, две комнаты в одну,  все  время  следила  за  тем,
чтобы воздух в них был чистый и свежий. Вся прислуга в доме и  усадьбе  была
так добра, что с радостью явилась бы по моему зову во  всякое  время  дня  и
ночи, без малейшего страха или неудовольствия; но я решила выбрать для услуг
одну хорошую женщину, на которую могла положиться, и взяла  с  нее  обещание
соблюдать все предосторожности и не видеться с Адой. Она служила посредницей
между мною и  опекуном,  с  которым  я  выходила  из  дому  подышать  свежим
воздухом,  когда  можно  было  не  бояться,  что  натолкнешься  на  Аду,  и,
заручившись такой помощницей, я не терпела недостатка ни в чем.
     А бедной Чарли становилось все хуже и хуже, и жизни ее грозила  большая
опасность, - тяжело больная, она пролежала много долгих дней и ночей. И  так
терпелива она была, так безропотна, с такой  кроткой  стойкостью  переносила
страдания, что, когда я сидела у ее постели, обхватив руками  ее  голову,  -
иначе она не могла  заснуть,  -  я  часто  молилась  про  себя  нашему  отцу
небесному, чтобы он не дал мне забыть тот урок, который  преподала  мне  эта
младшая сестра моя.
     Мне было очень больно думать о том, что, если Чарли и  выздоровеет,  ее
хорошенькое личико, вероятно, утратит свою прелесть,  -  будет  обезображено
оспой, - а у нее было такое милое детское личико с ямочками на щеках; но эта
мысль исчезала перед угрозой еще большей опасности. Бывали особенно  тяжелые
минуты, когда Чарли в полубреду вспоминала о том, как ухаживала  за  больным
отцом и детьми, но  и  тогда  она  узнавала  меня  и  успокаивалась  в  моих
объятиях, - ни в каком другом положении она не могла лежать  спокойно,  -  а
если и бормотала что-то бессвязное, то  уже  не  так  тревожно.  В  подобные
минуты я всегда думала: как  же  я  скажу  двум  осиротевшим  малюткам,  что
малютка, которая всем своим любящим  сердцем  старалась  заменить  им  мать,
теперь умерла?
     Были и другие минуты, когда Чарли хорошо  узнавала  меня,  говорила  со
мной, просила передать сердечный привет Тому и Эмме  и  надеялась,  что  Том
вырастет хорошим человеком. Тогда Чарли рассказывала мне, что она  во  время
болезни отца читала ему, как умела, чтобы его подбодрить,  -  читала  о  том
юноше, которого несли хоронить, а он был единственный  сын  у  матери-вдовы;
читала о дочери правителя *, которую  милосердная  десница  подняла  с  ложа
смерти. И еще Чарли говорила мне, что, когда отец  ее  умер,  она  упала  на
колени у его постели и в первом порыве горя  молилась,  чтобы  он  тоже  был
воскрешен и вернулся к своим  бедным  детям;  а  если  сама  она  теперь  не
поправится, добавляла Чарли, если она умрет, как умер отец,  Том,  наверное,
тоже помолится, чтобы она воскресла. И она просила меня объяснить Тому,  что
в старину людей возвращали к жизни на земле лишь для того,  чтобы  мы  могли
надеяться на воскресение в небесах.
     Но в каком бы состоянии ни была больная,  она  не  утратила  тех  своих
добрых качеств, о которых я говорила. И много, много раз я думала по ночам о
возвышенной вере в ангела-хранителя и еще более возвышенной надежде на бога,
которые до самого смертного часа жили в душе ее бедного, всеми  презираемого
отца.
     Но Чарли не умерла. Она долго была в опасности, медленно  и  неуверенно
боролась с нею, перенесла  кризис,  а  потом  стала  выздоравливать.  Вскоре
появилась надежда, вначале казавшаяся несбыточной, на то,  что  Чарли  снова
станет прежней Чарли, и я уже видела, как ее личико мало-помалу  приобретает
прежнюю детскую миловидность.
     Какое это было радостное утро,  когда  я  рассказывала  обо  всем  Аде,
стоявшей в саду,  и  какой  это  был  радостный  вечер,  когда  мы  с  Чарли
наконец-то вместе пили чай в  нашей  гостиной.  Но  в  этот  самый  вечер  я
внезапно почувствовала, что меня знобит.
     К счастью для нас  обеих,  я  только  тогда  начала  догадываться,  что
заразилась от Чарли, когда она снова улеглась в  постель  и  успела  заснуть
спокойным сном. За чаем мне без труда  удалось  скрыть  свое  состояние,  но
сейчас это было бы уже невозможно, и я поняла, что быстро иду по ее следам.
     Однако наутро мне стало гораздо лучше, и я поднялась рано, ответила  на
веселое приветствие моей милой Ады, стоявшей в саду, и  мы  разговаривали  с
нею так же долго, как всегда.  Но  мне  смутно  вспоминалось,  что  ночью  я
бродила по обеим нашим комнатам и мысли  мои  немного  путались,  хоть  я  и
сознавала, где нахожусь; кроме того, мне временами становилось не по себе от
какого-то странного ощущения полноты - казалось, я вея распухла.
     К вечеру я почувствовала себя настолько плохо, что  решила  подготовить
Чарли, и сказала ей:
     - Ты теперь совсем окрепла, Чарли, ведь правда?
     - Совсем! - ответила Чарли.
     - Достаточно окрепла, Чарли, чтобы узнать одну тайну?
     - Ну, уж для тайны-то я безусловно достаточно  окрепла!  -  воскликнула
Чарли.
     Но не успела Чарли прийти в восторг, как личико у нее вытянулось -  она
узнала тайну по моему лицу и, вскочив с кресла, упала мне на  грудь,  твердя
от всего своего благодарного сердца: "Ох, мисс, это все  из-за  меня!  Из-за
меня это, я виновата!" - и еще многое другое.
     - Так вот, Чарли, - начала я немного погодя, после  того  как  дала  ей
выговориться, - если я расхвораюсь, вся моя надежда на тебя. И  если  ты  не
будешь такой же спокойной и терпеливой во время моей  болезни,  какой  была,
когда хворала сама, ты не оправдаешь моих надежд, Чарли.
     - Позвольте мне еще немножко поплакать, мисс, -  проговорила  Чарли.  -
Ох, милая моя, милая! позвольте мне только немножко поплакать, милая вы моя!
- Не могу вспомнить без слез, с какой любовью и преданностью  она  лепетала,
обнимая меня: - Я буду умницей.
     Ну, я уж позволила Чарли поплакать еще  немножко,  и  нам  обеим  стало
как-то легче.
     - А теперь, мисс, с вашего позволения, можете  на  меня  положиться,  -
спокойно проговорила Чарли. - Все буду делать, как вы прикажете.
     - Сейчас я почти ничего не  могу  приказать  тебе,  Чарли.  Но  сегодня
вечером скажу твоему доктору, что чувствую себя нехорошо  и  что  ты  будешь
ухаживать за мной.
     За это бедняжка поблагодарила меня от всего сердца.
     - Когда же ты утром услышишь из сада голос мисс Ады, то, если я сама не
смогу, как всегда, подойти к окну, подойди ты, Чарли, и скажи, что я сплю...
что я очень устала и сплю. Все время поддерживай в комнате порядок, как  это
делала я, Чарли, и никого не впускай.
     Чарли обещала выполнить все мои просьбы, а я улеглась в постель, потому
что чувствовала себя очень скверно. В тот же вечер я  показалась  доктору  и
попросила его пока ничего не говорить домашним о моей болезни. Я лишь  очень
смутно помню, как эта ночь перешла в день, а день в свою очередь  перешел  в
ночь, но все же в то первое утро я через силу добралась до окна и поговорила
со своей любимой подругой.
     На следующее утро я услышала за окном ее милый голос - до чего милым он
казался мне теперь! - и не без труда (мне было  больно  говорить)  попросила
Чарли подойти и сказать, что я сплю.
     Я услышала, как Ада ответила:
     - Ради бога, не тревожь ее, Чарли!
     - Какой у нее вид, Чарли, у моей дорогой? - спросила я.
     - Огорченный, мисс, - ответила Чарли, выглянув наружу из-за занавески.
     - Но я знаю, что сегодня утром она очень красивая.
     - В самом деле красивая,  мисс,  -  отозвалась  Чарли,  снова  выглянув
наружу. - И она все еще смотрит вверх, на ваше окно.
     Смотрит... ясными голубыми глазами, благослови  их  бог!  И  они  всего
красивее, когда она их так поднимает ввысь.
     Я подозвала Чарли и дала ей последнее поручение.
     - Слушай, Чарли, когда она  узнает,  что  я  заболела,  она  попытается
пробраться ко мне в комнату. Не впускай ее, Чарли, пока опасность не минует,
если только ты любишь меня по-настоящему! Чарли, если ты хоть  раз  впустишь
ее сюда, хоть секунду позволишь ей посмотреть, как я лежу здесь, я умру.
     - Ни за что не впущу ее! Ни за что! - обещала она.
     - Я верю тебе, милая моя Чарли. А теперь подойди сюда, посиди  немножко
здесь рядом и дотронься до меня. Ведь я тебя не вижу, Чарли, я ослепла!


        ГЛАВА XXXII  

     Назначенный срок

     Вечер настает в Линкольнс-Инне, этой непроходимой и беспокойной  долине
теней закона *, в которой просители почти никогда не видят дневного света, -
вечер настает в Линкольне-Инне, и в конторах гасят толстые свечи,  а  клерки
уже протопали вниз по расшатанным деревянным ступеням лестниц  и  рассеялись
кто куда. Колокол, который в девять часов звонит  здесь,  уныло  жалуясь  на
какие-то мнимые обиды, уже  умолк;  ворота  заперты,  и  ночной  привратник,
внушительный страж, одаренный редкостной способностью ко сну, стоит на часах
в своей каморке. Тускло светятся окна на лестницах - это закопченные фонари,
как глаза Суда справедливости, близорукого Аргуса * с бездонным карманом для
каждого глаза и глазом  на  каждом  кармане,  подслеповато  мигают  Звездам.
Кое-где за грязными  стеклами  верхних  окон  мерцает  слабое  пламя  свечи,
позволяя догадываться, что какой-то хитроумный крючкотвор все  еще  трудится
над уловлением недвижимой собственности в сети пергамента из бараньей  кожи,
что в среднем обходится примерно в дюжину баранов  на  акр  земли.  Вот  над
какой пчелиной работой - хотя служебные часы уже миновали, - все еще  корпят
эти благодетели своих ближних, чтобы,  наконец,  подвести  итог  прибыльному
дню.
     В  ближнем  переулке,  где  проживает  "Лорд-канцлер  лавки  Тряпья   и
Бутылок", помыслы всех обывателей направлены к пиву и ужину. Миссис Пайпер и
миссис Перкинс, чьи сыновья, занятые вместе с приятелями игрой в прятки, вот
уже несколько часов то лежат в засаде на "проселках", ведущих к  Канцлерской
улице, то рыщут по этой "большой дороге", приводя в замешательство прохожих,
- миссис Пайпер и миссис Перкинс только что поздравили друг  дружку  с  тем,
что ребята их уложены в кровать, а сами замешкались у чьей-то  двери,  чтобы
обменяться несколькими словами на прощанье. Мистер Крук и его  жилец,  и  то
обстоятельство, что мистер  Крук  "вечно  под  мухой",  и  надежды  молодого
человека на его завещание, как всегда, служат главной темой их беседы. Но им
есть что сказать и о "Гармоническом собрании" в  "Солнечном  гербе",  откуда
через полуоткрытые окна до переулка доносятся звуки рояля  и  где  Маленький
Суиллс не хуже самого Йорика *  уже  вызвал  восторженный  рев  у  любителей
гармонии, а теперь ведет басовую партию в  дуэте,  сентиментально  приглашая
своих друзей и покровителей "слушать, слушать,  слушать  рокот  во-до-пада!"
Миссис Перкинс и миссис Пайпер обмениваются  мнениями  и  об  одной  молодой
особе,  музыкальной  знаменитости,  которая   участвует   в   "Гармонических
собраниях" и которой отведено особое  место  в  рукописной  афише  на  окне;
причем миссис Перкинс имеет сведения, что эта музыкальная особа уже  полтора
года замужем, - хотя на афише значится как "мисс М. Мелвилсон, прославленная
сирена", - а младенца ее каждый вечер тайком приносят  в  "Солнечный  герб",
дабы он в антрактах получал необходимую для него пищу.
     - Чем так жить, - говорит миссис Перкинс, - я скорей  занялась  бы  для
пропитания продажей серных спичек.
     Миссис Пайпер, как и полагается, держится того же взгляда, отмечая, что
домашняя жизнь лучше рукоплесканий публики, и благодарит  бога  за  то,  что
сама она (разумеется, и миссис Перкинс тоже) занимает приличное положение  в
обществе. В это время является слуга из "Солнечного  герба"  и  приносит  ей
увенчанную пышной пеной пинтовую кружку  пива  на  ужин,  а  миссис  Пайпер,
приняв этот сосуд, направляется домой, предварительно пожелав спокойной ночи
миссис Перкинс, которая все время держала в руках свою кружку с тех пор, как
юный Перкинс принес ее из того же  трактира,  перед  тем  как  его  отослали
спать. Вот уже в переулке  раздается  стук  ставен,  закрываемых  в  лавках,
распространяется запах трубочного табака и дыма, в  верхних  окнах  мелькает
что-то вроде падающих звезд, и все это  означает,  что  обыватели  готовятся
отправиться на покой. Вот уж и полисмен начинает  дергать  двери,  проверять
запоры, подозрительно приглядываться к узлам в руках у прохожих и  совершать
свой обход в уверенности, что все и каждый или сами грабят, или подвергаются
ограблению.
     Вечер душный, хотя все пронизано холодной сыростью, и  медленный  туман
стелется невысоко над землей. Вечер насыщен  влагой  -  это  как  раз  такой
вечер, когда всюду проникают  миазмы,  исходящие  от  боен,  вредных  цехов,
сточных канав, гнилой воды, кладбищ,  а  Регистратору  смертей  прибавляется
работы. То ли в воздухе что-то есть, - и даже очень много чего-то, -  то  ли
что-то неладно с самим мистером Уивлом, иначе говоря Джоблингом, но так  ли,
этак ли, а ему очень не по себе. Он мечется между своей комнатой и  открытой
настежь входной дверью, - то туда, то обратно, - и так раз двадцать  в  час.
Это когда уже стемнело. А когда "Канцлер" закрыл свою лавку,  -  сегодня  он
закрыл ее очень рано, - мистер Уивл (в дешевой бархатной ермолке, так плотно
прилегающей к голове, что  его  бакенбарды  кажутся  непомерно  пышными)  то
спускается, то поднимается чаще прежнего.
     Не мудрено, что мистеру Снегсби тоже не по себе; ведь ему всегда  более
или менее не по себе, так как он всегда чувствует  гнетущее  влияние  тайны,
которая тяготеет над  ним.  Подавленный  мыслями  о  загадочной  истории,  в
которой он участвовал, но которой не  разгадал,  мистер  Снегсби  все  время
бродит близ тех мест, где, по его мнению, скрыт  ее  источник,  а  именно  -
вокруг лавки старьевщика. Эта лавка влечет его  неодолимо.  И  даже  сейчас,
пройдя мимо "Солнечного герба" с тем, чтобы выйти из переулка на Канцлерскую
улицу и  закончить  свою  бесцельную  вечернюю  десятиминутную  прогулку  от
собственной двери и обратно, мистер Снегсби подходит к лавке Крука.
     - А! Мистер Уивл? - говорит  торговец  канцелярскими  принадлежностями,
останавливаясь, чтобы поболтать с молодым человеком. - <I>Вы</I> здесь?
     - Да! - отвечает Уивл. - Я здесь, мистер Снегсби.
     -  Дышите  свежим  воздухом  перед  тем,  как  улечься  в  постель?   -
осведомляется торговец.
     - Ну, воздуху здесь не так-то много, и  сколько  бы  его  ни  было,  не
очень-то он освежает, - отвечает Уивл, окинув взглядом весь переулок.
     - Совершенно верно, сэр. А вы не замечаете, - говорит  мистер  Снегсби,
умолкнув, чтобы втянуть носом воздух  и  принюхаться,  -  вы  не  замечаете,
мистер Уивл, говоря напрямик, что здесь у вас пахнет жареным, сэр?
     - Пожалуй; я сам заметил, что тут  сегодня  как-то  странно  пахнет,  -
соглашается мистер Уивл. - Должно быть, это из "Солнечного герба" - отбивные
жарят.
     - Отбивные котлеты жарят, говорите? Да... значит, отбивные  котлеты?  -
Мистер Снегсби снова втягивает носом воздух и принюхивается. - Пожалуй,  так
оно и есть, сэр. Но, смею сказать, не худо бы подтянуть кухарку  "Солнечного
герба". Они у нее  подгорели,  сэр!  И  я  думаю,  -  мистер  Снегсби  снова
втягивает носом воздух и принюхивается, потом сплевывает и вытирает рот, - я
думаю, говоря напрямик, что они были не первой свежести, когда  их  положили
на рашпер.
     - Весьма возможно. Погода сегодня какая-то гнилая.
     - Погода действительно гнилая, - соглашается  мистер  Снегсби,  -  и  я
нахожу, что она действует угнетающе.
     - Черт ее подери! На <I>меня</I> она прямо  ужас  наводит,  -  говорит  мистер Уивл.
     - Что ж, вы ведь, знаете ли, живете уединенно,  в  уединенной  комнате,
где произошло мрачное событие, -  отзывается  мистер  Снегсби,  глядя  через
плечо собеседника в темный коридор и отступая на шаг,  чтобы  посмотреть  на
дом. - Я лично не мог бы жить в этой комнате один, как живете вы, сэр. Я  бы
так нервничал, так волновался по вечерам, что все  время  стоял  бы  тут  на
пороге - лишь бы не сидеть в этой комнате. Но, правда, вы в  ней  не  видели
того, что видел я. Это большая разница.
     - Я тоже прекрасно знаю, что там произошло, - говорит Тони.
     - Неприятно, правда? - продолжает мистер  Снегсби,  покашливая  в  руку
кротким и убеждающим кашлем. - Мистеру Круку  не  худо  бы  принять  это  во
внимание и сделать скидку с квартирной платы. Надеюсь, он так и поступит.
     - Надеюсь, - отвечает Тони. - Но сомневаюсь.
     - Вы считаете квартирную  плату  слишком  высокой,  сэр?  -  спрашивает
владелец  писчебумажной  лавки.  -  В  этом  околотке  квартиры   и   правда
дороговаты. Не знаю почему; должно быть, юристы набивают  цены.  Впрочем,  -
оговаривается мистер Снегсби, покашливая извиняющимся кашлем, - я отнюдь  не
хочу опорочить хоть словом профессию, которая меня кормит.
     Мистер  Уивл  снова  окидывает  взглядом  переулок,  потом  смотрит  на
торговца. Мистер Снегсби, нечаянно поймав  его  взгляд,  смотрит  вверх,  на
редкие звезды, и, не зная, как прекратить разговор, покашливает.
     - Как странно, сэр, - снова начинает он, медленно потирая руки,  -  что
он тоже был...
     - Кто он? - перебивает его мистер Уивл.
     - Покойный, знаете ли, - объясняет мистер  Снегсби,  указав  головой  и
правой бровью в сторону лестницы и похлопывая собеседника по пуговице.
     - А, вы о нем! - отвечает тот, видимо не слишком увлеченный этой темой.
- Я думал, мы уже перестали о нем говорить.
     - Я только хотел сказать, сэр, как странно, что он  поселился  здесь  и
сделался одним из моих переписчиков, а потом  вы  поселились  здесь  и  тоже
сделались  одним  из  моих  переписчиков.  В   этом   занятии   нет   ничего
унизительного, напротив, - подчеркивает мистер Снегсби, терзаемый  внезапным
опасением, что этими словами он, сам того не  желая,  неделикатно  предъявил
какие-то права на мистера Уивла, -  я  знавал  переписчиков,  которые  потом
работали в конторах  пивоваренных  заводов  и  сделались  весьма  уважаемыми
людьми. Чрезвычайно уважаемыми, сэр, - добавляет мистер Снегсби, подозревая,
что не исправил своей оплошности.
     - В самом деле, странное совпадение,  как  вы  говорите,  -  отзывается
Уивл, еще раз обводя взглядом весь переулок.
     - Перст Судьбы, не правда ли? - говорит торговец.
     - Совершенно верно.
     - Вот именно! - соглашается мистер Снегсби, покашливая в  подтверждение
своих слов. - Перст Судьбы. Судьбы! А теперь, мистер Уивл, я,  к  сожалению,
должен пожелать вам спокойной ночи. - Мистер Снегсби прощается таким  тоном,
словно необходимость уйти приводит его в отчаяние, хотя он все время, с  тех
пор как умолк, только и думал, как бы спастись  бегством.  -  А  не  то  моя
крошечка будет искать меня. Спокойной ночи, сэр!
     Если мистер Снегсби спешит домой, чтобы  избавить  свою  "крошечку"  от
необходимости ринуться на его поиски, то об этом  ему  беспокоиться  нечего.
Его "крошечка" не спускала с него глаз все то время, пока он  бродил  вокруг
да около "Солнечного герба", и теперь крадется за ним следом, повязав голову
платком, а проходя мимо мистера Уивла, удостаивает сверлящим взглядом и  его
самого и даже его дверь.
     "Кого-кого, а меня вы, дамочка, теперь и  в  толпе  узнаете,  -  думает
мистер Уивл, - и кем бы вы ни были, но наружности вашей я похвалить не  могу
- голова у вас не голова, а узел какой-то... Этот малый,  должно  быть,  так
<I>никогда</I> и не явится!"
     Но "этот малый" как раз приходит. Мистер Уивл предостерегающе поднимает
палец, тащит "малого"  в  коридор  и  запирает  наружную  дверь.  Затем  они
поднимаются наверх - мистер Уивл тяжелыми шагами, а мистер  Гаппи  (ибо  это
он)  весьма  легкими.  Запершись  в  задней  комнате,  они  начинают  беседу
вполголоса.
     - Я думал, ты уж к черту на кулички сбежал, вместо того чтобы поспешить
сюда, - говорит Тони.
     - Я же сказал, что - часов в десять.
     - Ты сказал - часов в десять, - повторяет Тони. - Да, ты  действительно
сказал - часов в десять. Но по моему счету прошло десятью  десять...  прошло
сто часов. В жизни у меня не было такого вечерка!
     - А что случилось?
     - Да ну тебя! - отвечает Тони. - Ничего не случилось. Но я тут  парился
и коптился в этой веселенькой старой  лачуге,  и  на  меня  градом  сыпались
всякие страхи. - Вот <I>погляди</I>, какой чудесный вид у этой  свечки!  -  говорит
Тони, показывая пальцем на свой стол, на котором тускло горит тонкая  свечка
с огромным нагаром и вся оплывшая.
     - Это легко наладить, -  отзывается  мистер  Гаппи,  хватая  щипцы  для
сниманья нагара.
     - Ты <I>думаешь</I>? - возражает его друг. - Не так легко, как кажется. С  тех
пор как я ее зажег, она все время чадит.
     - Да что с тобой такое, Тони? - спрашивает мистер Гаппи и со щипцами  в
руках смотрит на приятеля, который сидит, облокотившись на стол.
     - Уильям Гаппи, - отвечает ему приятель, - я словно в ад попал.  А  все
из-за этой невыносимо мрачной, самоубийственной  комнаты...  да  еще  старый
черт внизу.
     Мистер Уивл хмуро  отодвигает  от  себя  локтем  подносик  для  щипцов,
опускает голову на руку, ставит ноги па каминную решетку и смотрит на пламя.
Мистер Гаппи, наблюдая за ним, слегка  покачивает  головой  и  непринужденно
усаживается за стол прямо против него.
     - Кто это с тобой разговаривал, Тони, Снегсби, что ли?
     - Да, чтоб его... да, это был Снегсби, - отвечает  мистер  Уивл,  меняя
конец начатой фразы.
     - О делах?
     - Нет. Не о делах. Просто он тут прохаживался  и  остановился  почесать
язык.
     - Так я и подумал, что это Снегсби, - говорит мистер Гаппи, - но  я  не
хотел, чтобы он меня видел, и потому ждал, пока он не уйдет.
     - Ну, вот опять, Уильям Гаппи! - восклицает Тони, на  мгновение  подняв
глаза. - Все какие-то тайны, секреты! Черт возьми, да задумай мы кого-нибудь
укокошить, мы и то не вели бы себя так таинственно!
     Мистер Гаппи  пытается  улыбнуться  и,  желая  переменить  разговор,  с
искренним или притворным восхищением оглядывает  комнату  и  "Галерею  Звезд
Британской Красоты", заканчивая свой  обзор  прибитым  над  каминной  полкой
портретом леди Дедлок, которая изображена на террасе, возле  тумбы  на  этой
террасе, причем на тумбе - ваза, на вазе  шаль,  на  шали  огромный  меховой
палантин, на огромном меховом палантине рука, на руке браслет.
     - Леди Дедлок тут очень похожа, - замечает мистер Гаппи. -  Только  что
не говорит!
     - Лучше бы говорила, - ворчит Тони, не меняя позы. -  Тогда  я  мог  бы
вести здесь светские разговоры.
     Поняв, наконец, что  его  никакими  хитростями  не  приведешь  в  более
общительное  настроение,  мистер  Гаппи  меняет  неудачно  взятый   курс   и
принимается урезонивать приятеля.
     - Тони, - начинает он, - я способен извинить угнетенное состояние духа,
ибо, когда оно находит на человека, ни один человек не знает лучше,  чем  я,
что это за состояние, и, может быть, ни один человек не имеет права знать об
этом больше человека, в сердце которого  запечатлен  образ,  не  оправдавший
надежд. Но,  когда  речь  идет  о  стороне,  непричастной  к  делу,  следует
держаться в известных границах, и должен тебе заметить, Тони, что  в  данном
случае  я  не  считаю   твое   поведение   ни   гостеприимным,   ни   вполне
джентльменским.
     - Очень уж сильно ты выражаешься, Уильям Гаппи, - одергивает его мистер
Уивл.
     - Может быть, сэр, - парирует мистер Уильям Гаппи, -  но  когда  я  так
выражаюсь, значит я сильно чувствую.
     Мистер Уивл признает свою неправоту  и  просит  мистера  Уильяма  Гаппи
предать забвению этот инцидент. Но мистер Гаппи, получив преимущество, не  в
силах расстаться с ним без того, чтобы не сделать другу добавочного внушения
обидчивым тоном.
     - Нет! Черт возьми, Тони, - говорит этот джентльмен,  -  тебе  все-таки
надо бы поостеречься и не задевать самолюбия  человека,  в  сердце  которого
запечатлен некий образ, не оправдавший надежд, и которому  струны,  дрожащие
от нежнейших чувств, не приносят полного счастья. Ты, Тони, обладаешь  всем,
что способно  очаровать  глаз  и  привлечь  к  тебе  внимание.  Не  в  твоем
характере, - к счастью для тебя, быть может,  и  я  хотел  бы  то  же  самое
сказать о себе, - не в твоем характере  витать  вокруг  одного-единственного
цветка. Для тебя открыт весь сад, и ты порхаешь в  нем  на  своих  воздушных
крылышках. Тем не менее, Тони, я никогда не позволю себе задевать без  нужды
даже твое самолюбие!
     Тони снова просит его не возвращаться к этой теме, восклицая с пафосом:
     - Уильям Гаппи, бросим этот разговор!
     Мистер Гаппи соглашается, добавив:
     - Сам я никогда бы его не начал, Тони.
     - А теперь, - говорит Тони, мешая угли в камине, -  насчет  этой  пачки
писем. Ну, разве не странно, что Крук решил передать  мне  письма  именно  в
полночь?
     - Очень. А почему так?
     - А почему он вообще поступает так, а не иначе?  Он  и  сам  не  знает.
Сказал, что сегодня день его рождения и что передаст мне письма в полночь. К
тому времени он будет мертвецки пьян. Целый день пил.
     - Надеюсь, он не позабыл о том, что условился с тобой?
     - Позабыл? Ну, нет. В этом на него можно положиться. Он никогда  ничего
не забывает. Я видел его нынче вечером, часов в восемь, - помогал ему  лавку
запирать, - и тогда письма лежали в его лохматой шапке. Он ее снял и показал
их мне. Когда лавку заперли, он вынул их из  шапки,  повесил  ее  на  спинку
кресла и принялся перебирать письма при свете огня. Немного погодя я услышал
отсюда, как он поет внизу - лучше сказать, воет, как ветер, - одну песню,  -
только ее он и знает... что-то насчет Бибо и старика Харона *,  и  как  этот
Бибо умер в пьяном виде или что-то в этом роде. Но с тех пор его не слышно -
притих, как старая крыса, что заснула в норе.
     - Значит, ты должен спуститься к нему в двенадцать часов?
     - Да, в двенадцать, но, как я уже говорил, когда ты,  наконец,  явился,
мне показалось, будто прошло сто часов.
     - Тони, - начинает мистер Гаппи, скрестив ноги  и  немного  подумав,  -
ведь он еще не умеет читать, правда?
     - Куда там! Читать он никогда не научится. Он может  писать  все  буквы
одну за другой и многие узнает - каждую в  отдельности,  -  настолько-то  он
выучился под  моим  руководством,  но  складывать  их  не  может.  Одряхлел,
смекалки не хватает... да к тому же горький пьяница.
     - Тони, - говорит мистер Гаппи, положив ногу на ногу, -  каким  образом
он сумел разобрать в этих письмах фамилию Хоудона, как ты думаешь?
     - Ничего он разобрать не может. Но ты же знаешь, у  него  необыкновенно
острые глаза, и он постоянно срисовывает всякие  надписи  и  тому  подобное,
ничего не понимая в них, только на глаз. Ну, он и срисовал  эту  фамилию,  -
очевидно с адреса на письме, - а потом спросил у меня, что это означает.
     - Тони, - говорит мистер Гаппи,  перекладывая  правую  ногу  на  левую,
потом левую на правую, - как  ты  считаешь,  оригинал  был  написан  женским
почерком или мужским?
     - Женским. Держу пари на пятьдесят против одного,  что  писала  дама...
косой почерк и хвостик у буквы "н" длинный, нацарапан как попало.
     Во время этого разговора мистер Гаппи кусал себе ноготь большого пальца
то на правой, то на левой руке и одновременно перекладывал ноги - то  правую
на левую, то наоборот. Собираясь сделать  это  снова,  он  случайно  бросает
взгляд на  свой  рукав.  Рукав  привлекает  его  внимание.  Мистер  Гаппи  в
замешательстве смотрит на него, выпучив глаза.
     - Слушай, Тони, что творится в этом доме нынче ночью? Или  это  сажа  в
трубе загорелась?
     - Сажа загорелась?
     - Ну да! - отвечает мистер Гаппи. - Смотри, сколько  набралось  копоти.
Гляди, вот она у меня на рукаве! И  на  столе  тоже!  Черт  ее  возьми,  эту
гадость, - смахнуть невозможно... мажется, как черный жир какой-то!
     Они  смотрят  друг  на  друга,  потом   Тони   подходит   к   двери   и
прислушивается; поднимается на несколько ступенек, спускается  на  несколько
ступенек. Вернувшись, сообщает, что всюду тишина и спокойствие, и  повторяет
свои  слова,  сказанные  давеча  мистеру  Снегсби  насчет  отбивных  котлет,
подгоревших в "Солнечном гербе".
     -  Значит...  -  начинает  мистер  Гаппи,  все  еще  глядя  с  заметным
отвращением на свой рукав, когда приятели  возобновляют  разговор,  усевшись
друг против друга  за  стол  у  камина  и  вытянув  шеи  так,  что  чуть  не
сталкиваются лбами, - значит, он тогда-то и рассказал тебе, что нашел  пачку
писем в чемодане своего жильца?
     - Именно тогда и рассказал,  сэр,  -  отвечает  Топи,  с  томным  видом
поправляя свои бакенбарды. - Ну,  а  я  тогда  же  черкнул  словечко  своему
закадычному  другу,  достопочтенному  Уильяму  Гаппи,  -  сообщил  ему,  что
свидание состоится сегодня ночью, и посоветовал не приходить раньше,  потому
что старый черт хитрец, каких мало.
     Усвоенный  мистером  Уивлом  легкий  оживленный  тон  светского   льва,
болтающего в гостиной, сегодня режет ухо ему самому,  так  что  мистер  Уивл
меняет тон и оставляет  бакенбарды  в  покое,  а  оглянувшись  через  плечо,
видимо, снова отдается на растерзание охватившим его страхам.
     - Вы условились, что ты унесешь письма к себе в комнату, прочитаешь их,
разберешь, что к чему, а потом перескажешь Круку их  содержание.  Такой  был
уговор, Тони, верно? - спрашивает мистер Гаппи, беспокойно покусывая  ноготь
большого пальца.
     - Говори потише. Да. На том мы и порешили.
     - Вот что я тебе скажу, Тони...
     - Говори тише, - повторяет Тони. Мистер Гаппи, кивнув своей  хитроумной
головой, наклоняет ее еще ближе к приятелю и переходит на шепот.
     - Вот что я тебе скажу. Первым долгом,  надо  заготовить  другую  пачку
писем, в точности схожую с настоящей, на тот случай, если  старик  потребует
свою, пока та будет у меня в руках, - тогда ты ему и покажешь поддельную.
     - Ну, а если он заметит, что пачка поддельная? А на это пятьсот  шансов
против одного, - догадается, как только бросит  на  нее  свой  пронзительный
взгляд, - прямо сверло какое-то, - говорит Тони.
     - Тогда пойдем напролом. Ведь это не его  письма,  и  никогда  они  его
письмами  не  были.  Ты  это  разнюхал,  и  ты  передал  их  мне...   своему
другу-юристу... для большей сохранности. Если же он будет  настаивать,  ведь
их можно будет вернуть, не правда ли?
     - Да-а, - неохотно соглашается мистер Уивл.
     - Ну, Тони, какое у тебя выражение  лица!  -  укоризненно  говорит  его
приятель. - Неужели ты сомневаешься в Уильяме Гаппи? Неужели боишься, как бы
чего не вышло?
     - Я боюсь только того, что знаю, Уильям, не больше,  -  хмуро  отвечает
Тони.
     - А что ты знаешь? - пристает  к  нему  мистер  Гаппи,  слегка  повышая
голос, но приятель снова предупреждает его: "Сказано тебе - говори  потише",
и он повторяет вопрос совершенно беззвучно, выговаривая  слова  одними  лишь
движениями губ: "Что же ты знаешь?"
     - Я знаю три вещи. Во-первых, я знаю, что мы тут с  тобой  шепчемся  по
секрету, уединившись... словно два заговорщика.
     - Ну что ж! - говорит мистер Гаппи. - Лучше нам быть заговорщиками, чем
олухами, а поступай мы иначе, мы были бы олухами; ведь иначе нашего дела  не
обделать. Во-вторых?
     - Во-вторых, мне неясно, какая нам в конце концов от этого дела  выгода
будет?
     Мистер Гаппи, устремив  взор  на  портрет  леди  Дедлок,  прибитый  над
каминной полкой, отвечает ему:
     - Тони, прошу тебя, положись на честность своего друга; кроме того,  мы
все  это  затеяли  с  целью  помочь  твоему  другу  в  отношении  тех  струн
человеческой души, которые... которых сейчас не следует  трогать,  чтобы  не
вызвать мучительного трепетанья. Твой друг не дурак!.. Что это?
     - Колокол на соборе святого  Павла  бьет  одиннадцать.  Слышишь  -  все
колокола в городе зазвонили.
     Приятели сидят молча, слушая металлические голоса, близкие и далекие, -
голоса, что раздаются с колоколен различной высоты и  по  звуку  различаются
между собой еще больше, чем  колокола  -  по  высоте  своего  положения  над
землей.  Когда  они,  наконец,  умолкают,  воцаряется   тишина   еще   более
таинственная, чем раньше. Ведь  шепот  имеет  одно  неприятное  свойство,  -
кажется, будто он создает вокруг шепчущихся атмосферу безмолвия,  в  которой
витают  духи  звуков:   странные   потрескиванья   и   постукиванья,   шорох
невещественных одежд и шум зловещих шагов, не оставляющих следов на  морском
песке и зимнем снегу. А приятели, оказывается, так  впечатлительны,  что  им
чудится, будто воздух кишит  призраками.  и  оба  одновременно  оглядываются
назад, чтобы удостовериться, закрыта ли дверь.
     - Ну, Тони, - продолжает мистер Гаппи, придвигаясь поближе к  камину  и
покусывая ноготь дрожащего большого пальца, - а  что  же  ты  хотел  сказать
в-третьих?
     - Не очень-то приятно устраивать заговор против покойника, да еще в той
комнате, где он умер, особенно если сам в ней живешь.
     - Но мы же не устраиваем никаких заговоров против него, Тони.
     - Может, и нет, а все-таки мне это не нравится. Поживи-ка здесь сам,  -
увидишь, как все это понравится <I>тебе</I>.
     - Что касается покойников, Тони. - продолжает мистер  Гаппи,  уклоняясь
от этого предложения, - то ведь почти во всех комнатах когда-нибудь да  были
покойники.
     - Знаю, что были, но почти во  всех  комнатах  покойников  оставляют  в
покое, и... они тоже оставляют тебя в покое, - возражает Тони.
     Приятели снова смотрят друг на друга. Мистер Гаппи  замечает  вскользь,
что, затеяв все это дело, они, быть может, даже окажут  услугу  покойнику...
надо  надеяться.  Наступает  тягостное  молчание,  но  вдруг   мистер   Уивл
неожиданно начинает мешать угли в камине, а мистер Гаппи вскакивает,  словно
это в его собственном сердце помешали кочергой.
     - Тьфу! Этой отвратительной копоти налетело еще больше, - говорит он. -
Давай-ка откроем на минутку окно и глотнем свежего воздуха. Здесь невыносимо
душно.
     Он поднимает  оконную  раму,  и  оба  ложатся  животом  на  подоконник,
наполовину высунувшись наружу. Переулок так узок, что приятели могут увидеть
небо не иначе, как выгнув шею  и  задрав  голову  вверх;  но  огни,  которые
светятся кое-где в запыленных окнах, далекое тарахтенье экипажей и  сознание
того, что вокруг движутся люди, - все это  действует  успокоительно.  Мистер
Гаппи, бесшумно хлопая рукой по подоконнику, снова начинает  шептать  легким
комедийным тоном:
     - Кстати, Тони, не забудь, что старику Смоллуиду про это молчок,  -  он
имеет в виду Смоллуида-младшего. - Я, знаешь, решил не впутывать его  в  это
дело. Дедушка у него до черта въедливый. Это у них в роду.
     - Не забуду, - говорит Тони. - Я знаю, как себя держать.
     - Теперь насчет Крука, - продолжает мистер Гаппи.  -  Как  ты  думаешь,
правда  ли,  что  он  добыл  какие-то  другие  важные  документы,  как   сам
похвастался тебе, когда вы так подружились?
     Тони качает головой.
     - Не знаю. Понятия не имею. Если мы обделаем это  дельце,  не  возбудив
его подозрений, я, конечно, разберусь во всем. А как мне знать сейчас,  если
я не видел этих документов, а сам он ничего не понимает? Он постоянно читает
- букву за буквой - отдельные слова из своих бумаг, потом чертит  эти  слова
мелом на столе или на стене в лавке и спрашивает, что  значит  это,  да  что
значит то; но я не  удивлюсь,  если  все  его  документы  окажутся  бросовой
бумагой - он и купил-то их как макулатуру. Просто он забрал себе  в  голову,
что у него есть важные документы. Судя по его словам, он целую четверть века
все пытался их прочитать.
     - Но почему это взбрело ему на ум? Вот в чем вопрос, -  говорит  мистер
Гаппи, прищурив глаз и немного подумав с видом опытного юриста. -  Возможно,
он случайно нашел бумаги в какой-нибудь вещи, которую купил и где  бумаг  не
должно было быть; а спрятаны они  были  так  и  в  таком  месте,  что  Крук,
вероятно, вбил себе в свою хитрую голову, что они имеют какую-то ценность.
     - А может быть, его  облапошили,  вовлекли  в  жульническую  сделку.  А
может,  он  свихнулся  оттого,  что  постоянно  рассматривал  свои   бумаги,
пьянствовал, торчал в суде лорд-канцлера и вечно слушал чтение документов, -
предполагает мистер Уивл.
     Мистер Гаппи кивает и, взвешивая в уме все эти возможности, по-прежнему
задумчиво похлопывает по подоконнику, на котором теперь уже сидит, упирается
в него, измеряет его длину, растопырив пальцы, но вдруг  быстро  отдергивает
руку.
     - Что такое, черт побери? - восклицает он. - Посмотри на мои пальцы!
     Они запачканы какой-то густой желтой жидкостью, омерзительной на  ощупь
и на вид и еще более  омерзительно  пахнущей  каким-то  тухлым  тошнотворным
жиром, который возбуждает такое отвращение, что приятелей передергивает.
     - Что ты тут делал? Что ты выливал из окна?
     - Что выливал? Да ничего я не выливал, клянусь тебе! Ни разу ничего  не
выливал с тех пор, как живу здесь, - восклицает жилец мистера Крука.
     И все же смотрите сюда... и сюда! Мистер Уивл приносит свечу, и  теперь
видно, как жидкость, медленно капая с угла  подоконника,  стекает  вниз,  по
кирпичам, а в другом месте застаивается густой зловонной лужицей.
     - Ужасный дом, - говорит мистер Гаппи, рывком опуская оконную  раму.  -
Дай воды, не то я руку себе отрежу.
     Мистер Гаппи так. долго мыл, тер, скреб, нюхал и опять мыл  запачканную
руку, что не успел он подкрепиться стаканчиком бренди и молча постоять перед
камином, как колокол на соборе св. Павла принялся бить двенадцать  часов;  и
вот  уже  все  другие  колокола  тоже  начинают  бить  двенадцать  на  своих
колокольнях, низких и высоких,  и  многоголосый  звон  разносится  в  ночном
воздухе. Но вскоре снова наступает тишина, и мистер Уивл объявляет:
     - Ну, наконец-то срок наступил. Идти мне?
     Мистер Гаппи кивает и "на счастье" хлопает его по спине, но  не  правой
рукой, несмотря на то что запачканную правую он вымыл.
     Мистер Уивл спускается  по  лестнице,  а  мистер  Гаппи  садится  перед
камином, стараясь приготовиться к долгому ожиданию. Но не  проходит  и  двух
минут, как слышится скрип ступенек, и Тони вбегает в комнату.
     - Письма достал?
     - Как бы не так! Ничего я не достал. Старика там нет.
     За этот короткий промежуток времени Тони успел  так  перепугаться,  что
приятель, заразившись его страхом, бросается к  нему  и  спрашивает  громким
голосом:
     - Что случилось?
     - Я не мог его дозваться, тихонько отворил дверь и заглянул в лавку.  А
там пахнет гарью... всюду копоть и этот жир... а старика нет!
     И Тони издает стон.
     Мистер Гаппи берет свечу. Ни живы  ни  мертвы  приятели  спускаются  по
лестнице, цепляясь друг за друга, и открывают дверь комнаты при лавке. Кошка
отошла к самой двери и шипит, - не на пришельцев,  а  на  какой-то  предмет,
лежащий на полу перед камином. Огонь за решеткой почти погас, но  в  комнате
что-то тлеет, она полна удушливого дыма, а стены и  потолок  покрыты  жирным
слоем копоти. Кресла, стол и бутылка, которая почти не сходит с этого стола,
стоят на обычных местах. На спинке одного  кресла  висят  лохматая  шапка  и
куртка старика.
     - Смотри! -  шепчет  Уивл,  показывая  на  все  это  приятелю  дрожащим
пальцем. - Так я тебе и говорил. Когда я видел его в последний раз, он  снял
шапку, вынул из нее маленькую пачку старых писем и повесил шапку  на  спинку
кресла, - куртка его уже висела  там,  он  снял  ее  перед  тем,  как  пошел
закрывать ставни; а когда я уходил, он стоял, перебирая письма, на том самом
месте, где на полу сейчас лежит что-то черное.
     Уж не повесился ли он? Приятели смотрят вверх. Нет.
     - Гляди! - шепчет Тони. - Вон там, у  ножки  кресла,  валяется  обрывок
грязной тонкой красной тесьмы, какой гусиные перья в пучки  связывают.  Этой
тесьмой и были перевязаны письма. Он развязывал  ее  не  спеша,  а  сам  все
подмигивал мне и ухмылялся, потом начал перебирать письма, а тесемку  бросил
сюда. Я видел, как она упала.
     - Что это с кошкой? - говорит мистер Гаппи. - Видишь?
     - Должно быть, взбесилась. Да и немудрено - в таком жутком месте.
     Оглядываясь по сторонам, приятели медленно  продвигаются.  Кошка  стоит
там, где они ее застали, по-прежнему шипя на то,  что  лежит  перед  камином
между двумя креслами.
     Что это? Выше свечу!
     Вот прожженное место на полу; вот небольшая пачка бумаги,  которая  уже
обгорела, но еще не обратилась в пепел; однако она не так легка, как  обычно
бывает сгоревшая бумага, и словно пропитана чем-то, а вот... вот головешка -
обугленное и разломившееся полено, осыпанное золой; а может быть, это  кучка
угля? О, ужас, это он! и это все, что от него осталось; и они  сломя  голову
бегут прочь на улицу с потухшей свечой, натыкаясь один на другого.
     На помощь, на помощь, на помощь! Бегите сюда, в этот  дом,  ради  всего
святого!
     Прибегут многие,  но  помочь  не  сможет  никто.  "Лорд-канцлер"  этого
"Суда", верный своему званию вплоть  до  последнего  своего  поступка,  умер
смертью, какой умирают все лорд-канцлеры во всех судах и все  власть  имущие
во всех тех местах - как бы они ни  назывались,  -  где  царит  лицемерие  и
творится несправедливость.  Называйте,  ваша  светлость,  эту  смерть  любым
именем, какое вы пожелаете ей  дать,  объясняйте  ее  чем  хотите,  говорите
сколько угодно, что ее можно было предотвратить, - все равно это вечно та же
смерть  -  предопределенная,  присущая  всему   живому,   вызванная   самими
гнилостными соками порочного тела, и только ими, и это -  Самовозгорание,  а
не какая-нибудь другая смерть из всех тех смертей, какими можно умереть.


        ГЛАВА ХХХIII  

     Непрошеные гости

     И вот оба джентльмена, чьи манжеты и запонки не совсем в порядке, -  те
самые джентльмены, которые присутствовали на последнем дознании  коронера  в
"Солнечном гербе", - снова появляются в околотке  с  непостижимой  быстротой
(за ними сломя голову сбегал расторопный и сметливый приходский надзиратель)
и, учинив допрос всему переулку, ныряют в зал "Солнечного  герба"  и  что-то
строчат маленькими хищными перьями на листках тонкой бумаги. И  вот  поздней
ночью  они  пишут  о  том,  как  вчера,  около   полуночи,   весь   квартал,
расположенный  по  соседству  с  Канцлерской  улицей,  пришел  в  сильнейшее
волнение  и  возбуждение,  вызванные  нижеследующим  потрясающим  и  ужасным
открытием. И вот они выражают  уверенность,  что  читатели  не  забыли,  как
некоторое время тому назад  общество  было  встревожено  случаем  загадочной
смерти от опиума, имевшем место на втором этаже дома, где  помещается  лавка
тряпья, бутылок и подержанных корабельных  принадлежностей,  которую  держал
некий  Крук,  -  в  высшей  степени  странная   личность,   человек   весьма
невоздержанный и  уже  очень  немолодой,  -  и  что,  может  быть,  читатели
вспомнят, как по удивительному стечению  обстоятельств  этого  самого  Крука
допрашивали на дознании, которое производилось по данному загадочному случаю
в "Солнечном гербе", перворазрядном ресторане, непосредственно примыкающем с
западной стороны  к  упомянутому  дому  и  принадлежащем  весьма  уважаемому
ресторатору мистеру Джеймсу Джорджу  Богсби.  И  вот  они  описывают  (елико
возможно многословнее), как  вчера  вечером  обитатели  переулка  в  течение
нескольких  часов  ощущали  чрезвычайно  странный  запах,  который  и  помог
обнаружить  трагическое  происшествие,  служащее  темой  настоящей  заметки,
каковой запах одно время был настолько силен, что мистер Суиллс, исполнитель
комических  песен,  ангажированный  мистером  Дж.  Дж.   Богсби,   самолично
рассказал нашему репортеру о том, как он говорил мисс М. Мелвилсон, особе  с
некоторыми претензиями на музыкальный талант (также ангажированной  мистером
Дж. Дж. Богсби для участия в ряде  концертов  под  названием  "Гармонические
ассамблеи или  собрания",  которые  устраиваются  в  "Солнечном  гербе"  под
руководством мистера Богсби в соответствии с указом короля Георга  Второго),
- говорил мисс М. Мелвилсон о том, что он  (мистер  Суиллс)  чувствует,  как
загрязненное состояние атмосферы серьезно повредило его голосу, причем  даже
заметил в шутку, что он сейчас точь-в-точь отставной  дипломат  -  не  может
издать ни единой ноты. Описывают, наконец, как это сообщение мистера Суиллса
полностью подтвердилось показаниями двух весьма неглупых замужних  женщин  -
миссис Пайпер и миссис Перкинс, которые  проживают  в  том  же  переулке  и,
заметив  зловонные  испарения,  решили,  что  они  исходят   из   помещения,
занимаемого Круком - злополучным покойником.
     Все это и многое другое указанные  два  джентльмена  строчат  на  месте
происшествия, заключив между  собою  дружеский  союз  на  почве  прискорбной
катастрофы, а мальчишки, населяющие  переулок  (мигом  улизнувшие  из  своих
кроватей) осаждают ставни зала в "Солнечном  гербе",  пытаясь  увидеть  хоть
макушки обоих джентльменов, пока те еще пишут.
     Все обитатели переулка - от мала до  велика  -  не  спят  всю  ночь  и,
нахлобучив что-нибудь на голову, выбегают на улицу, где только и делают, что
говорят о злосчастном доме и глазеют  на  него.  Мисс  Флайт  самоотверженно
вытащили наружу, словно это в ее комнате вспыхнул пожар, и устроили ей  ложе
в "Солнечном гербе". А  "Солнечный  герб"  всю  ночь  не  гасит  газа  и  не
закрывает дверей, так как всякий переполох,  от  чего  бы  он  ни  случился,
приносит доход трактиру, вызывая в обитателях переулка жажду успокоения.  Со
дня дознания "Солнечный герб" ни разу так бойко не торговал столь  полезными
для желудка головками чесноку  и  разбавленным  горячей  водой  бренди.  Как
только трактирный слуга услышал о происшествии, он засучил рукава рубашки до
самых плеч и сказал: "Ну, теперь у нас отбоя не будет от  посетителей!"  При
первых же признаках тревоги юный Пайпер ринулся за пожарными  машинами  и  с
торжеством примчался обратно тряским галопом, верхом  на  "Фениксе"  *,  изо
всех сил  цепляясь  за  это  мифическое  существо  и  окруженный  шлемами  и
факелами. Один из "шлемов" остается на месте происшествия, после тщательного
осмотра всех щелей и трещин,  и  теперь  неторопливо  прохаживается  взад  и
вперед перед домом вместе с одним из двух полисменов, которых также оставили
для присмотра. Обитатели переулка, из  числа  тех,  у  кого  водятся  лишние
деньжонки, охвачены неутолимой жаждой оказать этой троице  гостеприимство  в
виде всевозможных жидкостей.
     Мистер  Уивл  и  его  друг  мистер  Гаппи  сидят  за  буфетной  стойкой
"Солнечного герба", и "Солнечный герб" так дорожит ими, что предоставил в их
распоряжение все запасы своего буфета, - только бы посидели подольше.
     - Не такое теперь время, - говорит мистер Богсби, - чтобы скупиться  на
деньги, - хотя сам довольно рьяно гонится за  ними,  стоя  за  прилавком.  -
Заказывайте, джентльмены, и - милости просим - получайте все что назовете!
     По этому приглашению оба джентльмена (особенно  мистер  Уивл)  называют
столько разных яств и напитков, что с течением  времени  им  уже  становится
трудно назвать что-нибудь достаточно внятно; однако друзья,  уже  в  который
раз и всякий раз по-другому, рассказывают каждому новому посетителю  о  том,
какая ночка выпала им на долю, да что они сказали, да что подумали,  да  что
увидели. Тем временем то один, то  другой  полисмен  подходит  к  дверям  и,
протянув руку, приоткрывает их и заглядывает внутрь из  мрака  ночи.  Не  то
чтобы у него зародились какие-то подозрения, но ведь ему не худо знать,  что
тут делается.
     Так ночь движется своей тяжелой поступью и видит, что переулок все  еще
бодрствует в неурочные часы, все еще угощает и угощается, все еще ведет себя
так, как будто неожиданно получил в наследство малую толику денег. Так ночь,
медленно отступая, наконец, уходит, а фонарщик начинает свой  обход  и,  как
палач короля-деспота, отсекает маленькие огненные головы, стремившиеся  хоть
немного рассеять тьму. Так - худо ли, хорошо ли - наступает день.
     А  наступивший  день,  как  ни  мутно   его   лондонское   око,   может
удостовериться, что переулок бодрствовал всю ночь. Не говоря уже о  головах,
что в дремоте опустились на столы, и пятках, что лежат  на  каменных  полах,
вместо того чтобы  покоиться  на  кроватях,  каменный  лик  самого  переулка
выглядит истомленным и осунувшимся. Но  вот  просыпается  весь  околоток  и,
услышав о том, что произошло, полуодетый, устремляется  на  расспросы,  а  у
"шлема" и полисменов (которые, судя по их виду,  волнуются  гораздо  меньше,
чем переулок) хватает хлопот по охране дверей злополучного дома.
     - Боже ты мой, джентльмены! - восклицает мистер Снегсби, подходя к ним.
- Что я слышу?
     - Что ж, все правда, - отвечает один из полисменов. - То-то вот и  оно.
Ну, не задерживайтесь, проходите!
     - Но, боже ты  мой,  джентльмены,  -  снова  начинает  мистер  Снегсби,
довольно грубо оттиснутый назад, - я же только вчера вечером  стоял  у  этой
самой двери между десятью и одиннадцатью часами  и  разговаривал  с  молодым
человеком, который здесь проживает.
     - В самом деле? - отзывается полисмен. -  Этого  молодого  человека  вы
найдете в соседнем доме. Эй, вы, там, проходите, не задерживайтесь!
     - Надеюсь, он не получил повреждений? - осведомляется мистер Снегсби.
     - Каких повреждений? Нет. С чего бы ему получать повреждения?
     Мистер Снегсби так расстроен, что неспособен ответить ни на этот, ни на
любой другой вопрос, и, отступив к "Солнечному  гербу",  видит  там  мистера
Уивла, изнывающего над чаем с гренками в позе выдохшегося  возбуждения  и  в
клубах выдохнутого табачного дыма.
     - И мистер Гаппи тоже! - восклицает мистер Снегсби. - Ох-ох-ох! Во всем
этом поистине виден перст судьбы! А моя кро...
     Голос отказывается служить мистеру  Снегсби  раньше,  чем  он  успевает
вымолвить слова "моя крошечка". Лицезрение сей оскорбленной супруги, которая
в столь ранний час вошла в "Солнечный герб", стала у пивного бачка и подобно
грозному обвиняющему  призраку  впилась  глазами  в  торговца  канцелярскими
принадлежностями, лишает его дара речи.
     - Дорогая, - говорит  мистер  Снегсби,  когда  язык  у  него,  наконец,
развязывается,  -  не  хочешь  ли  чего-нибудь  выпить?  Немножко...  говоря
напрямик, капельку фруктового сока с ромом?
     - Нет, - отвечает миссис Снегсби.
     - Душенька, ты знакома с этими двумя джентльменами?
     - Да! - отвечает миссис Снегсби и холодно кланяется им, не спуская глаз
с мистера Снегсби.
     Любящий мистер Снегсби не в силах всего этого вынести. Он берет  миссис
Снегсби под руку и отводит ее в сторону, к ближнему бочонку.
     - Крошечка, почему ты так смотришь на меня? Прошу тебя, не надо!
     - Я не могу смотреть иначе, - говорит миссис Снегсби, - а хоть и  могла
бы, так не стала бы.
     Кротко покашливая, мистер Снегсби спрашивает:  "Неужели  не  стала  бы,
дорогая?" - и задумывается. Потом кашляет тревожным кашлем и  говорит:  "Это
ужасная тайна, душенька!", но грозный взгляд миссис Снегсби приводит  его  в
полное замешательство.
     - Правильно,  -  соглашается  миссис  Снегсби,  качая  головой,  -  это
действительно ужасная тайна.
     - Крошечка, - жалобно умоляет мистер Снегсби, - ради бога, не говори со
мной так сурово и не смотри на меня как сыщик! Прошу тебя  и  умоляю,  -  не
надо.  Господи,  уж  не  думаешь  ли  ты,   что   я   способен   подвергнуть
кого-нибудь... самовозгоранию, дорогая?
     - Почем я знаю? - отвечает миссис Снегсби.
     Наскоро обдумав свое несчастное положение, мистер  Снегсби  приходит  к
выводу, что на этот вопрос он и сам бы ответил "почем я знаю".  Ведь  он  не
может категорически отрицать своей причастности к  происшествию.  Он  принял
столь близкое участие, - какое именно,  он  не  имеет  понятия,  -  в  одной
таинственной истории, связанной с этим домом, и, быть  может,  сам  того  не
подозревая, замешан и во вчерашнем событии. В истоме он отирает лоб  носовым
платком и вздыхает.
     -   Жизнь   моя,   -   говорит   несчастный   торговец    канцелярскими
принадлежностями, -  ты,  надеюсь,  не  откажешься  объяснить  мне,  почему,
отличаясь вообще столь щепетильно примерным поведением, ты  зашла  в  винный
погребок до первого завтрака?
     - А зачем пришел сюда <I>ты</I>? - спрашивает миссис Снегсби.
     -  Дорогая  моя,  только  затем,  чтоб  узнать   подробности   рокового
несчастья,  случившегося   с   почтенным   человеком,   который...   который
самовозгорелся. - Мистер Снегсби делает паузу, чтобы подавить стон. - А  еще
затем, чтобы потом рассказать тебе обо всем, душенька, в  то  время  как  ты
будешь пить чай с французской булочкой.
     - Рассказать? Как бы не так! Словно вы рассказываете  мне  <I>все</I>,  мистер
Снегсби!
     - Все... моя кро...
     - Я буду рада, - говорит миссис Снегсби, наблюдая с суровой и  зловещей
усмешкой за его возрастающим смущением, - если вы  вместе  со  мною  пойдете
домой. Я считаю, мистер Снегсби, что дома сидеть вам не так  опасно,  как  в
иных прочих местах.
     - Право, не понимаю, душенька, почему ты так думаешь, но я готов уйти.
     Мистер Снегсби беспомощно окидывает взором трактир, желает доброго утра
мистерам Уивлу и Гаппи, заверяет их в своей радости по случаю того, что  они
не  получили  повреждений,  и  следует  за  миссис  Снегсби,   уходящей   из
"Солнечного герба". К вечеру возникшие у него подозрения насчет непостижимой
доли его участия в катастрофе, которая служит предметом  людских  толков  во
всем околотке, почти превратились в уверенность, так он подавлен  упорством,
с каким миссис Снегсби сверлит его пристальным взглядом. Душевные  муки  его
столь велики, что в  нем  возникает  смутное  желание  отдать  себя  в  руки
правосудия и потребовать оправдания, если он не виновен, или  кары  по  всей
строгости закона, если виновен.
     После завтрака мистер Уивл и мистер Гаппи направляются в Линкольнс-Инн,
чтобы погулять по  площади  и  очиститься  от  затянувшей  их  мозги  темной
паутины, - насколько возможно их очистить в течение небольшой прогулки.
     - Сейчас самое время, Тони, - начинает мистер Гаппи, после того как они
в задумчивости прошлись по всем четырем сторонам  площади,  -  сейчас  самое
время нам с тобой перекинуться  словечком-другим  насчет  одного  пункта,  о
котором нам нужно договориться безотлагательно.
     - Вот что я тебе скажу, Уильям Гаппи! - отзывается мистер  Уивл,  глядя
на своего спутника  глазами,  налитыми  кровью.  -  Если  этот  пункт  имеет
отношение к заговору, лучше тебе и не говорить о нем. Этого с меня хватит, и
больше я об этом слышать не хочу. А не то смотри, как бы ##ты сам@@ не загорелся
или не взорвался с треском!
     Возможность эта столь не по вкусу  мистеру  Гаппи,  что  голос  у  него
дрожит, когда он назидательным тоном внушает приятелю: "Тони, я полагаю, что
все пережитое нами прошлой ночью послужит тебе уроком, и теперь ты до  самой
смерти не будешь переходить на личности".  На  это  мистер  Уивл  отзывается
следующими словами: "Я полагаю, Уильям, что  это  послужит  уроком  <I>тебе</I>,  и
теперь ты до самой смерти не  будешь  устраивать  заговоров".  Мистер  Гаппи
спрашивает: "Кто это устраивает заговоры?" Мистер Джоблинг  отвечает:  "Кто?
Да ты, конечно!" Мистер Гаппи ему на это:  "Нет,  не  устраиваю".  А  мистер
Джоблинг ему на это: "Нет, устраиваешь!" Мистер Гаппи ему: "Кто это сказал?"
Мистер Джоблинг ему:  "Я  сказал!"  Мистер  Гаппи:  "Ах,  вот  как?"  Мистер
Джоблинг: "Именно так!" И, разгорячившись, оба некоторое время шагают молча,
чтобы остыть.
     - Тони! - говорит, наконец, мистер Гаппи. - Если бы ты выслушал  своего
друга, вместо того чтобы набрасываться на него, ты бы не попал  впросак.  Но
ты вспыльчив и неделикатен. Ты, Тони, обладая всем, что  способно  очаровать
взор...
     - К черту взор! - восклицает мистер Уивл, перебивая его.  -  Выкладывай
все, что тебе не терпится сказать.
     Мистер Гаппи снова принимается за свое, но, видя приятеля в  угрюмом  и
прозаическом расположении духа, выражает тончайшие чувства своей  души  лишь
тем, что говорит обиженным тоном:
     - Тони, когда  я  утверждаю,  что  нам  с  тобой  надо  безотлагательно
договориться  насчет  одного  пункта,  то  это  не  имеет  ничего  общего  с
заговором, даже невинным. Как тебе известно, в тех случаях, когда  предстоит
судебное разбирательство, необходимо заранее определить, какие именно  факты
должны  быть  установлены   свидетельскими   показаниями.   Как   по-твоему,
желательно или не желательно, чтобы мы  дали  себе  отчет,  о  каких  именно
фактах нас будут допрашивать на дознании о смерти этого несчастного  старого
мо... джентльмена? (Мистер Гаппи хотел было сказать "мошенника",  но  решил,
что в данном случае слово "джентльмен" приличнее.)
     - О каких фактах? Да о тех фактах, какие были.
     - Я говорю о тех фактах, которые потребуется установить на дознании.  А
именно, - мистер Гаппи пересчитывает их по пальцам: - нас  спросят,  что  мы
знали о его привычках;  когда  мы  видели  его  в  последний  раз;  в  каком
состоянии он был тогда; что именно мы нашли и как мы это нашли.
     - Да, - говорит мистер Уивл, - об этих фактах спросят.
     - Так вот, мы первые нашли его мертвым, потому что он, будучи человеком
со странностями, условился встретиться с тобой в полночь, чтобы ты помог ему
разобрать какую-то бумагу, а это ты часто делал и раньше, так как сам он был
неграмотный. Я весь вечер сидел у тебя, ты позвал меня  вниз...  ну,  и  так
далее. Дознание будут вести  только  об  обстоятельствах  смерти  покойного,
значит, не следует говорить о том, что не  относится  к  перечисленным  мною
фактам; надеюсь, ты с этим согласен?
     - Да! - отвечает мистер Уивл. - Пожалуй, да.
     - И ты не скажешь теперь, что  это  заговор?  -  говорит  мистер  Гаппи
обиженным тоном.
     - Нет, - отвечает его приятель, - и если дело только в  этом,  а  не  в
чем-то похуже, я отказываюсь от своих возражений.
     - А теперь, Тони, - говорит мистер Гаппи, снова взяв  его  под  руку  и
медленно увлекая вперед, - мне хотелось бы знать, как другу, подумал ли ты о
многочисленных преимуществах, которые получишь, если останешься жить в  этом
доме?
     - Что ты хочешь этим сказать? - спрашивает Тони, остановившись.
     - Подумал ли ты о многочисленных преимуществах, которые получишь,  если
останешься жить в этом доме? - повторяет мистер  Гаппи,  снова  увлекая  его
вперед.
     - В каком доме? В <I>том</I> доме?
     Тони указывает в сторону лавки Крука.
     Мистер Гаппи кивает.
     - Ну, знаешь, я там ни одной ночи больше не проведу ни за какие  блага,
что бы ты мне ни предложил, - говорит мистер Уивл, испуганно озираясь.
     - Ты так полагаешь, Тони?
     - Полагаю! Неужели по моему виду можно подумать, что я только  полагаю?
Я в этом уверен! Я это знаю, - заявляет мистер  Уивл,  вздрогнув  отнюдь  не
притворно.
     - Значит возможность или вероятность, - ибо дело надо  рассматривать  с
этой точки зрения,  -  возможность  или  вероятность  спокойно  пользоваться
имуществом, принадлежавшим одинокому старику, у  которого,  по-видимому,  не
было  родственников,  и  вдобавок  уверенность  в  том,  что  тебе   удастся
разузнать, что именно у него хранилось.  -  все  это,  по-твоему,  не  имеет
никакого значения - до того тебя расстроила  прошлая  ночь,  -  так  я  тебя
понимаю, Тони? - говорит мистер  Гаппи,  кусая  себе  большой  палец  с  тем
бОльшим ожесточением, чем больше он досадует.
     - Никакого значения! И как только у тебя хватает нахальства  предлагать
мне жить в этом доме! - негодующе восклицает мистер Уивл.  -  Ступай-ка  сам
там поживи!
     - Зачем, говорить обо мне, Тони? - увещевает  его  мистер  Гаппи.  -  Я
никогда в этом доме не жил и не могу в нем поселиться теперь, а ты там  снял
комнату.
     - Добро пожаловать в эту комнату, - подхватывает его приятель и - тьфу!
- будь как дома!
     - Значит, ты твердо решил бросить эту затею, - говорит мистер Гаппи,  -
так я тебя понимаю, Тони?
     - Да, - подтверждает Тони с самой убедительной искренностью. -  За  всю
свою жизнь ты не сказал ничего более правильного. Именно так!
     Пока они разговаривают, на площадь въезжает наемная карета,  на  козлах
которой, бросаясь в глаза прохожим, торчит высоченный цилиндр. В  карете,  а
значит бросаясь в глаза если не прохожим, то уж,  во  всяком  случае,  обоим
приятелям, - ведь карета останавливается  рядом  с  ними,  чуть  на  них  не
наехав, - в карете восседают почтенный мистер  Смоллуид  и  миссис  Смоллуид
вместе со своей внучкой Джуди.
     Вся эта компания явно куда-то торопится, и вид у  нее  возбужденный,  а
когда высоченный цилиндр (украшающий мистера Смоллуида-внука)  спускается  с
козел, мистер Смоллуид-дед, высунув голову из окна  кареты,  кричит  мистеру
Гаппи:
     - Как поживаете, сэр? Как поживаете?
     - Удивляюсь, зачем это Смолл и его семейство явились сюда в такую рань?
- говорит мистер Гаппи, кивая приятелю.
     - Дорогой сэр, - кричит дедушка Смоллуид, - окажите мне милость! Может,
вы будете так любезны оба, вы и ваш друг, перенести меня в ресторан,  тут  в
переулке, пока Барт с сестрой перенесут  бабушку?  Окажите  услугу  старику,
сэр!
     Мистер Гаппи бросает взгляд на приятеля, повторяя вопросительным тоном:
"Ресторан в переулке?"  Потом  догадывается,  что  речь  идет  о  "Солнечном
гербе", и вместе с мистером  Уивлом  готовится  переправить  туда  почтенную
кладь.
     - Вот тебе плата за проезд!  -  обращается  старец  к  своему  вознице,
свирепо усмехаясь и грозя ему бессильным кулаком. - Попробуй  попросить  еще
хоть пенни, - я тебе не уплачу, но отплачу по закону.  Милые  молодые  люди,
пожалуйста, несите меня поосторожней! Позвольте вас обнять.  Постараюсь  вас
особенно не душить. Ох, боже мой! Ох ты, господи! Ох, кости вы мои!
     Хорошо, что "Солнечный герб" недалеко, - а то ведь не успели они пройти
и  полдороги,  как  мистер  Уивл   принимает   вид   человека,   пораженного
апоплексическим ударом. Состояние его, впрочем, не ухудшается  -  он  только
покряхтывает, дыша с трудом, но выполняет свою долю участия в  переноске,  -
так что благодушный пожилой джентльмен, наконец, прибывает в зал "Солнечного
герба", как он того и желал.
     - Ох, боже мой, - охает мистер Смоллуид, озираясь и еле переводя дух  в
своем кресле. - Ох ты, господи! Ох, кости как ноют!  Ох,  спина  болит!  Ох,
старость не радость! Да сядь же ты, наконец, плясунья,  прыгунья,  болтунья,
крикунья, попугаиха! Сядь!
     Его маленькая речь обращена к миссис Смоллуид  и  вызвана  своеобразным
поведением  несчастной  старухи,  которая  имеет  привычку,  как  только  ее
поставят на ноги, семенить мелкими шажками по комнате в каком-то ведьмовском
танце и, что-то бурча, "делать стойку" перед неодушевленными предметами. Это
объясняется не только слабоумием - бедная старуха, по-видимому, страдает еще
и каким-то нервным расстройством;  и  сейчас  она  так  бойко  тараторила  и
плясала перед креслом с решетчатой спинкой, парным с тем,  в  котором  сидит
мистер Смоллуид, что угомонилась только тогда, когда внуки усадили ее в  это
кресло; а повелитель ее тем временем с красноречивым пылом  обзывал  супругу
"упрямой галкой" и столько раз повторял эти  ласковые  слова,  что  остается
только удивляться.
     - Дорогой сэр, -  продолжает  дедушка  Смоллуид,  обращаясь  к  мистеру
Гаппи, - тут случилась беда. Кто-нибудь из вас слышал о ней?
     - Как не слыхать, сэр! Да ведь это мы первые его нашли!
     - Вы его нашли? Вы оба нашли его? Барт, его нашли они!
     Друзья,  нашедшие  "его",  оторопело  взирают  на  Смоллуидов,  которые
отвечают им тем же.
     - Дорогие  друзья,  -  визжит  дедушка  Смоллуид,  протягивая  руки,  -
премного вам благодарен за то, что вы приняли на себя  скорбный  труд  найти
прах родного брата миссис Смоллуид.
     - Как? - переспрашивает мистер Гаппи.
     -  Брата  миссис  Смоллуид,  любезный  мой  друг,  -  ее  единственного
родственника. Мы не были с  ним  в  родственных  отношениях,  о  чем  теперь
следует пожалеть, но ведь он сам не хотел поддерживать  с  нами  родственные
отношения. Он не любил нас. Он  был  чудак...  большой  чудак.  Если  он  не
оставил завещания  (а  он,  конечно,  не  оставил),  я  выхлопочу  приказ  о
назначении меня душеприказчиком. Я приехал сюда присмотреть за имуществом  -
его надо опечатать, его надо стеречь. Я приехал сюда,  -  повторяет  дедушка
Смоллуид, загребая воздух всеми своими десятью пальцами сразу, - присмотреть
за имуществом.
     - Мне кажется, Смолл, - говорит безутешный мистер Гаппи,  -  ты  должен
был нам сказать, что Крук приходится тебе дядей.
     - А вы оба сами ни слова не говорили о нем, вот я и  подумал,  что  вам
будет приятней, если я  тоже  буду  помалкивать,  -  отвечает  этот  хитрец,
таинственно поблескивая глазами. - Да я и не очень-то им гордился.
     - Вас это вовсе и не касалось, дядя он нам или нет, - говорит Джуди.  И
тоже таинственно поблескивает глазами.
     - Он меня ни разу в жизни не видел, - добавляет Смолл, -  так  с  какой
стати мне было знакомить его с вами!
     - Да, с нами он никогда не встречался, о чем теперь следует пожалеть, -
перебивает его дедушка Смоллуид, - но я приехал присмотреть за имуществом, -
просмотреть  бумаги  и  присмотреть  за  имуществом.  Наследство  по   праву
принадлежит нам, и мы его получим. Это дело я  поручил  своему  поверенному.
Мистер Талкингхорн, что живет на Линкольновых полях, здесь по соседству, был
так любезен, что согласился взяться за это в качестве моего  поверенного,  а
уж он такой человек, что "сквозь Землю  видит",  будьте  покойны.  Крук  был
единственным братом миссис Смоллуид; у  нее  не  было  родственников,  кроме
Крука, а у Крука не было родственников, кроме нее. Я говорю о  твоем  брате,
зловредная ты тараканиха... семьдесят шесть лет от роду было старику.
     Миссис Смоллуид тотчас же принимается трясти головой и пищать:
     - Семьдесят шесть фунтов семь шиллингов и семь пенсов! Семьдесят  шесть
тысяч мешков  с  деньгами!  Семьдесят  шесть  сотен  тысяч  миллионов  пачек
банкнотов!
     -  Подайте  мне  кто-нибудь  кувшин!  -  орет  ее  разъяренный  супруг,
беспомощно оглядываясь кругом и не находя под рукой метательного снаряда.  -
Одолжите кто-нибудь плевательницу! Данте мне что-нибудь  твердое  и  острое,
чем в нее запустить! Ведьма, кошка, собака, трещотка зловредная!
     И,  дойдя  до  белого  каления  от  собственного  красноречия,   мистер
Смоллуид, за неимением лучшего, хватает Джуди и что есть  силы  толкает  эту
юную деву на бабушку, а сам как мешок в изнеможении валится назад в кресло.
     - Встряхните меня кто-нибудь, будьте так добры,  -  слышится  голос  из
чуть шевелящейся  кучи  тряпья,  в  которую  он  превратился.  -  Я  приехал
присмотреть за имуществом. Встряхните меня и позовите полисменов,  тех,  что
стоят на посту у соседнего дома, - я  им  объясню  все,  что  нужно,  насчет
имущества. Мой поверенный сейчас явится сюда, чтобы подтвердить мои права на
имущество. Каторга или виселица всякому, кто покусятся  на  имущество!  -  И
пока верные долгу внуки усаживают его и,  как  всегда,  возвращают  к  жизни
встряхиванием и пинками, он, задыхаясь, повторяет, как эхо: "И... имущество!
Имущество!.. Имущество!"
     Мистер Уивл и мистер Гаппи переглядываются: первый  -  с  таким  видом,
словно он умыл руки и больше не желает вмешиваться  в  это  дело,  второй  с
растерянным лицом, словно у него еще остались  какие-то  надежды.  Но  права
Смоллуидов оспаривать бесполезно. Приходит клерк  мистера  Талкингхорна,  на
время покинувший свое служебное место - деревянный диван в передней хозяина,
- и заявляет  полиции,  что  мистер  Талкингхорн  под  свою  ответственность
удостоверяет  родственные   отношения   Смоллуидов   к   покойному,   обещая
представить бумаги н  свидетельства  к  надлежащему  сроку  и  в  надлежащем
порядке. Мистеру Смоллуиду тотчас же разрешают  утвердить  его  права  путем
родственного визита в соседний дом и  втаскивают  его  наверх  в  опустевшую
комнату мисс Флайт, где он сидит в кресле, смахивая на отвратительную хищную
птицу, - новый экземпляр в птичьей коллекции хозяйки.
     Слух  о  приезде  нежданного  наследника  быстро  распространяется   по
переулку и тоже приносит прибыль "Солнечному гербу", а обывателей  держит  в
возбуждении.
     Миссис  Панпер  и  миссис  Перкинс   полагают,   что   если   завещания
действительно не существует, то это несправедливо по отношению  к  "молодому
человеку",  и  находят,  что  ему  следует  подарить  что-нибудь  ценное  из
наследства. Юный Пайпер и юный  Перкинс,  как  члены  неукротимого  детского
кружка - грозы прохожих на Канцлерской улице, - целый  день  превращаются  в
прах и пепел, играя в "самовозгорание" за  водопроводной  колонкой  или  под
воротами, и над их останками раздаются  дикие  вопли  и  гиканье.  Маленький
Суиллс и мисс М. Мелвилсон ведут дружескую беседу со  своими  покровителями,
чувствуя, что столь необычайные события  должны  уничтожить  преграду  между
профессионалами  и   непрофессионалами.   Мистер   Богсби   объявляет,   что
"Популярная песня "Король Смерть" - соло и хор, - исполняемая всей труппой",
будет всю  эту  неделю  гвоздем  Гармонической  программы;  причем  в  афише
сказано, что "Джеймс Джордж  Богсби,  невзирая  на  огромные  дополнительные
расходы, ставит этот номер, побуждаемый  общими  пожеланиями  многочисленных
уважаемых лиц, высказанными в баре, а также стремлением выразить  скорбь  по
поводу недавно случившегося печального  события,  вызвавшего  столь  большую
сенсацию".  Одно  обстоятельство,  связанное  с  покойным,  особенно  сильно
волнует переулок, а именно: общество  считает,  что  следует  заказать  гроб
нормального размера, несмотря на то, что положить в него нужно так  мало.  В
середине дня, после того как гробовщик сообщил в баре "Солнечного  герба"  о
полученном им заказе  на  "шестифутовик",  общество  чувствует  себя  вполне
удовлетворенным и провозглашает, что поступок мистера Смоллуида  делает  ему
великую честь.
     За пределами переулка и даже на значительном от него  расстоянии  также
наблюдается большое возбуждение: ученые и философы  приезжают  взглянуть  на
место происшествия; на углу улицы из карет высаживаются доктора,  приехавшие
с той же целью, и слышатся такие ученые рассуждения о воспламеняющихся газах
и фосфористом водороде, какие переулку и во сне  не  снились.  Некоторые  из
этих авторитетов (конечно, мудрейшие) с возмущением заявляют,  что  покойник
не смел умирать той смертью, какую  ему  приписывают,  а  другие  авторитеты
напоминают им об одном исследовании  этого  рода  смерти,  перепечатанном  в
шестом  томе  "Философских  трудов",  и  об  одном  небезызвестном  учебнике
английской судебной медицины, а также о случае с графиней  Корнелией  Бауди,
имевшем место в Италии (и  подробно  описанном  некиим  Бьянкини,  веронским
пребендарием, автором ряда ученых трудов, в  свое  время  слывшим  человеком
неглупым), а также - о свидетельствах господ Фодере и Мера, двух  зловредных
французов, упорно  стремившихся  изучить  этот  предмет,  и,  наконец,  -  о
подтверждающем возможность подобных фактов свидетельстве  господина  Ле  Ка,
некогда довольно известного французского врача, который был столь  невежлив,
что жил в доме, где случилось происшествие подобного рода, и даже написал  о
нем статью; тем не менее первые из упомянутых авторитетов стоят на своем,  и
упрямство, с к