ждого  приведенного  ему  довода  он  с  какой-то
извращенной рассудительностью извлекал все новые и новые  аргументы  в  свое
оправдание.
     - Вот и выходит, - сказал мне  как-то  опекун,  -  что  убеждать  этого
несчастного, милого юношу еще хуже, чем оставить его в покое.
     Во время  одного  разговора  на  эту  тему  я  воспользовалась  случаем
высказать свои сомнения в том, что  мистер  Скимпол  дает  Ричарду  разумные
советы.
     - Советы! - смеясь, подхватил опекун. - Но, дорогая моя, кто  же  будет
советоваться со Скимполом?
     - Может быть, лучше сказать: поощряет его? - промолвила я.
     - Поощряет! - снова подхватил опекун. - Кого же может поощрять Скимпол?
     - А Ричарда разве не может? - спросила я.
     - Нет. - ответил он, - куда ему, этому  непрактичному,  нерасчетливому,
кисейному созданию! - ведь Ричард с ним только отводит душу и  развлекается.
Но советовать, поощрять, вообще серьезно относиться к кому или чему бы то ни
было, такой младенец, как Скимпол, совершенно не способен.
     - Скажите, кузен Джон, - проговорила  Ада,  которая  подошла  к  нам  и
выглянула из-за моего плеча, - почему он сделался таким младенцем?
     - Почему он  сделался  таким  младенцем?  -  повторил  опекун,  немного
опешив, и начал ерошить свои волосы.
     - Да, кузен Джон.
     - Видите ли, - медленно проговорил он,  все  сильней  и  сильней  ероша
волосы,  -  он  весь  -  чувство  и...   и   впечатлительность...   и...   и
чувствительность...  и...  и  воображение.  Но  все  это  в  нем  как-то  не
уравновешено. Вероятно, люди, восхищавшиеся им за эти качества в его юности,
слишком переоценили их, но недооценили важности воспитания, которое могло бы
их уравновесить и выправить; ну, вот он и стал таким. Правильно?  -  спросил
опекун, внезапно оборвав свою  речь  и  с  надеждой  глядя  на  нас.  -  Как
полагаете вы обе?
     Ада, взглянув на меня, сказала, что Ричард  тратит  деньги  на  мистера
Скимпола, и это очень грустно.
     - Очень грустно, очень, - поспешил согласиться  опекун.  -  Этому  надо
положить конец... Мы должны это прекратить. Я должен этому помешать. Так  не
годится.
     Я сказала, что  мистер  Скимпол,  к  сожалению,  познакомил  Ричарда  с
мистером Воулсом, с которого получил за это пять фунтов в подарок.
     - Да что вы?  -  проговорил  опекун,  и  на  лице  его  мелькнула  тень
неудовольствия. - Но это на него похоже... очень похоже! Ведь он сделал  это
совершенно бескорыстно. Он и понятия не имеет о ценности денег. Он  знакомит
Рика с мистером Воулсом, а затем, - ведь они с Воулсом приятели, -  берет  у
него в долг пять фунтов. Этим он не преследует никакой  цели  и  не  придает
этому никакого значения. Бьюсь  об  заклад,  что  он  сам  сказал  вам  это,
дорогая!
     - Сказал! - подтвердила я.
     - Вот видите! - торжествующе воскликнул опекун. - Это на  него  похоже!
Если бы он хотел сделать что-то плохое или понимал, что поступил  плохо,  он
не стал бы об этом рассказывать. А он и рассказывает и поступает так лишь по
простоте душевной. Но посмотрите на него в домашней обстановке, и  вы  лучше
поймете его. Надо нам съездить к Гарольду Скимполу  и  попросить  его  вести
себя поосторожней с Ричардом. Уверяю вас, дорогие мои,  это  ребенок,  сущий
ребенок!
     И вот мы как-то раз встали пораньше, отправились в Лондон и подъехали к
дому, где жил мистер Скимпол.
     Он жил в квартале Полигон в Сомерс-Тауне *,  где  в  то  время  ютилось
много бедных испанских беженцев, которые носили плащи и курили не сигары,  а
папиросы. Не знаю, то ли  он  все-таки  был  платежеспособным  квартирантом,
благодаря своему другу "Кому-то", который рано или поздно всегда  вносил  за
него квартирную плату, то ли его неспособность к делам чрезвычайно усложняла
его выселение, но, так или иначе, он уже несколько лет жил в  этом  доме.  А
дом был совсем запущенный, каким мы, впрочем, его себе  и  представляли.  Из
решетки, ограждавшей нижний дворик, вывалилось несколько прутьев; кадка  для
дождевой воды была разбита; дверной молоток едва держался на месте; ручку от
звонка оторвали так давно, что проволока, на которой  она  когда-то  висела,
совсем заржавела, и только грязные следы на ступенях крыльца указывали,  что
в этом доме живут люди.
     В ответ на наш стук появилась  неряшливая  пухлая  девица,  похожая  на
перезрелую ягоду и выпиравшая из всех прорех своего платья и всех дыр  своих
башмаков, и, чуть-чуть приоткрыв дверь, загородила вход своими телесами. Но,
узнав мистера Джарндиса  (мы  с  Адой  даже  подумали,  что  она,  очевидно,
связывала его  в  своих  мыслях  с  получением  жалования),  она  тотчас  же
отступила и позволила нам войти. Замок  на  двери  был  испорчен,  и  девица
попыталась ее  запереть,  накинув  цепочку,  тоже  неисправную,  после  чего
попросила нас подняться наверх.
     Мы поднялись на второй этаж, причем нигде не  увидели  никакой  мебели;
зато на полу всюду виднелись грязные следы. Мистер Джарндис  без  дальнейших
церемоний вошел в какую-то комнату, и мы последовали за  ним.  Комната  была
довольно темная и отнюдь не опрятная, но обставленная  с  какой-то  нелепой,
потертой роскошью: большая скамейка для ног,  диван,  заваленный  подушками,
мягкое  кресло,  забитое  подушечками,  рояль,  книги,  принадлежности   для
рисования, ноты, газеты, несколько рисунков и  картин.  Оконные  стекла  тут
потускнели от грязи,  и  одно  из  них,  разбитое,  было  заменено  бумагой,
приклеенной облатками; однако на  столе  стояла  тарелочка  с  оранжерейными
персиками, другая - с  виноградом,  третья  -  с  бисквитными  пирожными,  и
вдобавок бутылка легкого вина.  Сам  мистер  Скимпол  полулежал  на  диване,
облаченный в халат, и, попивая душистый кофе из старинной фарфоровой чашки -
хотя  было  уже  около  полудня,  -  созерцал  целую  коллекцию  горшков   с
желтофиолями, стоявших на балконе.
     Ничуть не  смущенный  нашим  появлением,  он  встал  и  принял  нас  со
свойственной ему непринужденностью.
     - Так вот я и живу! - сказал он, когда мы уселись (не  без  труда,  ибо
почти все стулья были сломаны). - Вот я веред вами! Вот мой скудный завтрак.
Некоторые требуют на завтрак ростбиф или баранью ногу; а я не требую.  Дайте
мне персиков, чашку кофе, красного вина, и с меня хватит. Все эти деликатесы
нужны мне не сами по себе, а лишь потому, что они  напоминают  о  солнце.  В
коровьих и бараньих ногах нет ничего солнечного. Животное удовлетворение,  -
вот все, что они дают!
     - Эта комната служит нашему другу врачебным кабинетом (то есть  служила
бы, если б он  занимался  медициной);  это  его  святилище,  его  студия,  -
объяснил нам опекун.
     - Да, - промолвил мистер Скимпол, обращая к нам  всем  поочередно  свое
сияющее лицо, - а еще ее можно назвать птичьей клеткой. Вот где живет и поет
птичка. Время от времени ей общипывают перышки, подрезают крылышки;  но  она
поет, поет!
     Он предложил нам винограду, повторяя с сияющим видом:
     - Она поет! Ни одной нотки честолюбия, но все-таки поет.
     - Отличный виноград, - сказал опекун. - Это подарок?
     - Нет, - ответил хозяин. - Нет! Его продает какой-то любезный садовник.
Подручный садовника принес виноград вчера вечером и спросил, не подождать ли
ему денег: "Нет, мой  друг,  -  сказал  я,  -  не  ждите...  если  вам  хоть
сколько-нибудь дорого время". Должно быть, время было ему дорого - он ушел.
     Опекун улыбнулся  нам,  как  бы  спрашивая:  "Ну  можно  ли  относиться
серьезно к такому младенцу?"
     - Этот день мы все здесь запомним навсегда, - весело проговорил  мистер
Скимпол, наливая себе немного красного вина в стакан, - мы назовем его  днем
святой Клейр и святой Саммерсон. Надо вам познакомиться с моими дочерьми.  У
меня их три: голубоглазая дочь - Красавица,  вторая  дочь  -  Мечтательница,
третья - Насмешница. Надо вам повидать их всех. Они будут в восторге.
     Он уже собирался позвать дочерей,  но  опекун  попросил  его  подождать
минутку, так как сначала хотел немного поговорить с ним.
     - Пожалуйста, дорогой Джарндис, - с готовностью ответил мистер Скимпол,
снова укладываясь на диван, - сколько хотите  минуток.  У  нас  время  -  не
помеха. Мы никогда не знаем, который час, да и не желаем знать. Вы  скажете,
что так не достигнешь успехов в жизни? Конечно. Но мы и не достигаем успехов
в жизни. Ничуть на них не претендуем.
     Опекун снова взглянул на нас, как бы желая сказать: "Слышите?"
     - Гарольд, - начал он, - я хочу поговорить с вами о Ричарде.
     - Он мой лучший друг! - отозвался мистер Скимпол самым искренним тоном.
- Мне, пожалуй, не надо бы так дружить с ним - ведь с вами он разошелся.  Но
все-таки он мой лучший друг. Ничего не поделаешь; он весь - поэзия юности, и
я его люблю. Если это не нравится вам, ничего не поделаешь. Я его люблю.
     Привлекательная  искренность,  с  какой  он  изложил  эту   декларацию,
действительно казалась бескорыстной  и  пленила  опекуна,  да,  пожалуй,  на
мгновение и Аду.
     - Любите его сколько хотите, - сказал мистер Джарндис, - но не худо  бы
нам поберечь его карман, Гарольд.
     - Что? Карман? - отозвался мистер Скимпол. - Ну, сейчас вы заговорите о
том, чего я не понимаю.
     Он налил себе еще немного  красного  вина  и,  макая  в  него  бисквит,
покачал головой и улыбнулся мне и Аде,  простодушно  предупреждая  нас,  что
этой премудрости ему не понять.
     - Если вы идете или едете с ним куда-нибудь, - напрямик сказал  опекун,
- вы не должны позволять ему платить за вас обоих.
     - Дорогой Джарндис, - отозвался мистер Скимпол,  и  его  жизнерадостное
лицо засияло улыбкой - такой смешной показалась ему эта мысль, - но  что  же
мне делать? Если он берет меня с собой куда-нибудь, я должен ехать.  Но  как
могу я платить? У меня никогда нет денег. А если б и были, так ведь я в  них
ничего не понимаю. Допустим, я спрашиваю  человека:  сколько?  Допустим,  он
отвечает: семь шиллингов и шесть пенсов. Я не знаю, что такое семь шиллингов
и шесть пенсов. Я не могу продолжать разговор на  такую  тему,  если  уважаю
этого человека. Я не спрашиваю занятых людей, как сказать "семь шиллингов  и
шесть пенсов" на мавританском языке, о котором и понятия не имею.  Так  чего
же мне ходить и спрашивать их, что такое семь шиллингов  и  шесть  пенсов  в
монетах, о которых я тоже не имею понятия?
     -  Ну,  хорошо,  -  сказал  опекун,  ничуть  не  раздосадованный   этим
бесхитростным ответом, - если  вам  опять  случится  поехать  куда-нибудь  с
Риком, возьмите в долг у меня  (только  смотрите  не  проболтайтесь  ему  ни
намеком), а он пусть себе ведет все расчеты.
     - Дорогой Джарндис, - отозвался мистер Скимпол, - я готов на все, чтобы
доставить вам удовольствие,  но  это  кажется  мне  пустой  формальностью...
предрассудком. Кроме  того,  даю  вам  слово,  мисс  Клейр  и  дорогая  мисс
Саммерсон, я считал  мистера  Карстона  богачом.  Я  думал,  что  стоит  ему
написать какой-нибудь там ордер, или подписать обязательство, вексель,  чек,
счет, или проставить что-нибудь в какой-нибудь ведомости, и деньги  польются
рекой.
     - Вовсе нет, сэр, - сказала Ада. - Он человек бедный.
     - Что вы говорите! - изумился мистер Скимпол, радостно улыбаясь.  -  Вы
меня удивляете.
     - И он ничуть не богатеет оттого, что хватается за гнилую соломинку,  -
сказал опекун и с силой положил руку на рукав халата, в который был  облачен
мистер Скимпол, - поэтому,  Гарольд,  всячески  остерегайтесь  поощрять  это
заблуждение.
     - Мой дорогой и добрый друг, - проговорил мистер Скимпол, - милая  мисс
Саммерсон и милая мисс Клейр, да разве я на это способен?  Ведь  все  это  -
дела, а в делах я ничего не понимаю. Это он сам поощряет меня.  Он  является
ко мне после своих великих деловых подвигов, уверяет, что они  подают  самые
блистательные надежды, и приглашает меня восхищаться ими. Ну, я и восхищаюсь
ими... как блистательными надеждами. А больше я о них ничего не знаю, да так
ему и говорю.
     Беспомощная наивность, с какой он излагал нам эти мысли, беззаботность,
с какой он забавлялся своей неопытностью, странное уменье ограждать себя  от
всего  неприятного  и  защищать  свою  диковинную  личность,  сочетались   с
очаровательной  непринужденностью  всех  его   рассуждений   и   как   будто
подтверждали мнение моего опекуна. Чем чаще я видела мистера  Скимпола,  тем
менее возможным казалось мне, что он способен что-либо  замышлять,  утаивать
или подчинять кого-нибудь своему влиянию; однако в его отсутствие я  считала
это более вероятным, и тем менее приятно  мне  было  знать,  что  он  как-то
связан с одним из моих близких друзей.
     Мистер Скимпол понял, что его экзамен (как он сам  выразился)  окончен,
и, весь сияя, вышел из комнаты, чтобы привести своих дочерей (сыновья его  в
разное время убежали из дому), оставив опекуна в полном  восхищении  от  тех
доводов, какими он оправдывал свою детскую наивность. Вскоре он  вернулся  с
тремя молодыми  особами  и  с  миссис  Скимпол,  которая  в  молодости  была
красавицей, но теперь выглядела  чахлой  высокомерной  женщиной,  страдающей
множеством всяких недугов.
     - Вот это, - представил их нам мистер Скимпол, - моя дочь Красавица: ее
зовут Аретуза, она поет и играет разные пьески и песенки, под  стать  своему
папаше. Это моя дочь Мечтательница: зовут Лаура; немного играет, но не поет.
А это моя дочь Насмешница: зовут Китти, немного поет, но не играет.  Все  мы
немножко рисуем и немножко сочиняем музыку, но никто из нас не имеет понятия
ни о времени, ни о деньгах.
     Миссис Скимпол вздохнула, и мне почудилось, будто ей хочется вычеркнуть
этот пункт из списка семейных достоинств. Я подумала  также,  что  вздохнула
она нарочно - чтобы как-то воздействовать на опекуна;  а  в  дальнейшем  она
вздыхала при каждом удобном случае.
     -  Как  это  приятно  и  даже  прелюбопытно  -  определять  характерные
особенности каждого семейства, -  сказал  мистер  Скимпол,  обводя  веселыми
глазами всех нас поочередно. - В нашей семье  все  мы  дети,  а  я  -  самый
младший.
     Дочки, видимо, очень любили отца и, услышав эту забавную истину, громко
захохотали - особенно Насмешница.
     - Это же правда, душечки мои, - разве нет, - сказал мистер  Скимпол.  -
Так оно и есть, и так должно быть, ибо, как в  песне  поется,  "такова  наша
природа". Вот,  например,  у  нас  сидит  мисс  Саммерсон,  которая  одарена
прекрасными административными  способностями  и  поразительно  хорошо  знает
всякие мелочи. Мисс Саммерсон, наверное, очень удивится, если услышит, что в
этом доме никто не умеет зажарить отбивную котлету. Но мы  действительно  не
умеем; не знаем, как и подступиться к ней.  Мы  абсолютно  ничего  не  умеем
стряпать. Как обращаться  с  иголкой  и  ниткой,  нам  тоже  неизвестно.  Мы
восхищаемся людьми, обладающими  практической  мудростью,  которой  нам  так
недостает, и мы с ними не спорим. Так для чего же им спорить с нами?  Живите
и дайте жить другим, заявляем мы  им.  Живите  за  счет  своей  практической
мудрости, а нам позвольте жить на ваш счет!
     Он  смеялся,  но,  как  всегда,  казался  вполне  искренним  и  глубоко
убежденным во всем, что говорил.
     - Мы ко всему относимся сочувственно, мои  прелестные  розы,  -  сказал
мистер Скимпол, - ко всему на свете. Не так ли?
     - О да, папа! - воскликнули все три дочери.
     - По сути дела в этом и заключается назначение нашей семьи  в  сумятице
жизни,  -  пояснил  мистер  Скимпол.  -  Мы  способны  наблюдать,   способны
интересоваться всем окружающим, и мы действительно наблюдаем и интересуемся.
Ничего больше мы не можем делать. Вот моя дочь - Красавица; она уже три года
замужем. Признаюсь, что обвенчаться с таким же младенцем, как  она  сама,  и
произвести на свет еще двух младенцев  было  очень  неумно  с  точки  зрения
политической  экономии;  зато  очень  приятно.  В  честь  этих  событий   мы
устраивали пирушки и обменивались мнениями по  социальным  вопросам.  Как-то
раз она привела домой молодого муженька, и они свили себе  гнездышко  у  нас
наверху, где и воспитывают своих маленьких птенчиков. В один прекрасный день
Мечтательница и Насмешница, наверное, приведут <I>своих</I> мужей  домой  и  совьют
<I>себе</I> гнезда наверху. Так вот мы и живем; сами не знаем как, но как-то живем.
     Не верилось, что Красавица может быть матерью двоих детей, - на вид она
сама была еще совсем девочкой, и мне стало жалко и мать  и  ее  ребят.  Было
совершенно ясно, что все три дочери росли без присмотра,  а  учили  их  чему
попало и как попало - лишь с той целью, чтобы отец мог забавляться ими,  как
игрушками, когда  ему  было  нечего  делать.  Я  заметила,  что  дочки  даже
причесывались, сообразуясь с его вкусами: так,  у  Красавицы  прическа  была
классическая - узел волос на затылке; у Мечтательницы романтическая - густые
развевающиеся локоны, а у Насмешницы кокетливая - ясный  лоб  открыт,  а  на
висках задорные кудряшки. Одевались они в том же стиле, как и причесывались,
но чрезвычайно неряшливо и небрежно.
     Ада и я, мы поболтали  с  этими  молодыми  особами  и  нашли,  что  они
удивительно похожи на отца. Тем временем мистер Джарндис  (который  усиленно
ерошил себе волосы и намекал на перемену ветра) беседовал с миссис Скимпол в
углу, причем оттуда ясно доносился звон монет.  Мистер  Скимпол  еще  раньше
выразил желание погостить у нас и удалился, чтобы переодеться.
     - Розочки мои, - сказал он,  вернувшись,  -  позаботьтесь  о  маме;  ей
сегодня нездоровится.  А  я  денька  на  два  съезжу  к  мистеру  Джарндису,
послушаю,  как  поют  жаворонки,  и  это  поможет  мне  сохранить   приятное
расположение духа. Вы ведь знаете, что сегодня его хотели испортить и  опять
захотят, если я останусь дома.
     - Такой противный! - воскликнула дочь Насмешница.
     - И ведь он знал, что папа как раз отдыхает, любуясь на свои желтофиоли
и голубое небо! - жалобно промолвила Лаура.
     - И в воздухе тогда пахло сеном! - сказала Аретуза.
     - Очевидно, этот человек недостаточно поэтичен, - поддержал  их  мистер
Скимпол, но - очень добродушно. - Это было грубо  с  его  стороны.  Вот  что
значит, когда у тебя не хватает чуткости!  Мои  дочери  очень  обиделись,  -
объяснил он нам, - на одного славного малого...
     - Вовсе он не славный, папа. Он несносный!  -  запротестовали  все  три
дочери.
     - Неотесанный малый...  своего  рода  свернувшийся  еж  в  человеческом
образе, - уточнил мистер Скимпол. - Он пекарь,  живет  по  соседству,  и  мы
заняли у него два кресла. Нам нужны были два кресла, но у нас их не было,  и
потому мы, конечно, стали искать человека, который их <I>имеет</I> и может одолжить
нам. Прекрасно! Этот угрюмый субъект одолжил нам кресла, и со  временем  они
пришли в негодность. Когда они уже никуда не годились, он захотел  взять  их
назад. Он взял их назад. Вы скажете - он  удовлетворился?  Ничуть.  Он  стал
жаловаться - заявил претензию на то, что мы привели их в негодное состояние.
Я пытался его урезонить, доказать ему, что он ошибается. Я сказал:  "Неужели
вы, друг мой, дожив до таких лет, все  еще  столь  упрямы,  что  продолжаете
считать кресло предметом, который  надо  поставить  на  полку  и  созерцать,
разглядывать издали, рассматривать под тем или другим углом зрения?  Неужели
вы ##не понимаете@@, что мы заняли у вас эти кресла для  того,  чтобы  сидеть  в
них?" Но он не поддался ни на какие резоны и  увещания  и  начал  выражаться
несдержанно.  Терпеливый,  как  и  сейчас,  я  сделал  новую   попытку   его
усовестить. Я сказал: "Послушайте, приятель, как  бы  ни  различались  между
собой наши деловые способности, мои и ваши, все мы дети одной великой матери
- Природы. Вы же видите, чем я занимаюсь в это ясное летнее  утро  (я  тогда
лежал  на  диване):  передо  мною  цветы,  на  столе  фрукты,  над   головой
безоблачное небо, воздух напоен ароматами, и я созерцаю Природу. Умоляю вас,
во  имя  нашего  общечеловеческого  братства,  не   заслоняйте   мне   столь
божественной картины нелепой фигурой сердитого пекаря!" Но он не послушался,
- закончил мистер Скимпол, смеясь и поднимая брови в шутливом  изумлении,  -
он заслонил Природу своей нелепой  фигурой,  заслоняет  и  будет  заслонять.
Поэтому я очень рад, что могу ускользнуть от него и  уехать  к  моему  другу
Джарндису.
     Он, вероятно, и не думал  о  том,  что  миссис  Скимпол  и  его  дочери
останутся в городе, обреченные на встречи с пекарем; впрочем, сами  они  так
привыкли к подобному отношению, что  принимали  его  как  нечто  само  собой
разумеющееся. Мистер Скимпол нежно простился с семьей, веселый и грациозный,
как всегда, и уехал с нами в состоянии полной душевной  гармонии.  Спускаясь
по лестнице, мы не могли  не  видеть  комнат,  двери  которых  были  открыты
настежь, и сделали вывод, что комната хозяина казалась роскошным чертогом по
сравнению с остальными.
     Я не предвидела и не могла предвидеть, что не пройдет  еще  этот  день,
как случится одно событие, которое произведет на меня глубокое впечатление и
навсегда останется мне памятным по своим последствиям. По дороге к нам гость
наш был так оживлен, что я только слушала его и удивлялась; да и не я одна -
Ада тоже поддалась его обаянию.  Что  касается  опекуна,  то  не  успели  мы
проехать милю-другую, как ветер, упорно дувший с востока, когда  мы  уезжали
из Сомерс-Тауна, резко изменил направление.
     Не  знаю,  была  ли  инфантильность  мистера  Скимпола  подлинной   или
притворной во всех прочих отношениях, но перемене  обстановки  и  прекрасной
погоде он радовался совершенно по-детски. Ничуть  не  утомленный  остротами,
которыми он осыпал нас по дороге, он первым из нас прошел в гостиную,  и  я,
занимаясь хозяйством, слышала, как  он,  сидя  за  роялем,  одну  за  другой
распевал итальянские и немецкие  баркаролы  и  застольные  песни  -  точнее,
только их припевы.
     Незадолго до обеда все мы были в сборе, и мистер Скимпол все еще  сидел
за роялем, наигрывая с большим чувством отрывки из  музыкальных  пьес,  а  в
промежутках  болтая  о  том,  что  завтра  он  дорисует  развалины   древней
Веруламской стены *, которые начал рисовать года два назад,  но  не  кончил,
потому что они ему надоели, - как вдруг нам принесли  визитную  карточку,  и
опекун с удивлением прочел вслух:
     - Сэр Лестер Дедлок!
     Гость вошел в комнату, и вся она завертелась передо мной, прежде чем  я
смогла сделать хоть шаг. Будь я в силах пошевельнуться, я бы убежала. Голова
моя так кружилась, что у меня даже не хватило духу укрыться в оконной  нише,
где сидела Ада; впрочем, я и окна-то не видела и даже забыла,  где  оно.  Не
успела я собраться с силами и дойти  до  стула,  как  услышала  свое  имя  и
поняла, что опекун представляет меня.
     - Садитесь, пожалуйста, сэр Лестер.
     - Мистер Джарндис, - проговорил сэр Лестер, кланяясь и усаживаясь, -  я
имел честь заехать к вам...
     - Этим вы сделали честь <I>мне</I>, сэр Лестер.
     -  Благодарю  вас...  я  имел  честь  заехать  к  вам  по   дороге   из
Линкольншира, ибо желаю выразить вам свое сожаление по поводу того, что  моя
неприязнь, - впрочем, имеющая довольно серьезные основания, - моя  неприязнь
к одному джентльмену, который... который вам знаком, принимал вас у себя и о
котором я поэтому больше ничего не  скажу,  помешала  вам  и,  больше  того,
молодым леди, находящимся  под  вашей  охраной  и  опекой,  увидеть  в  моем
чесни-уолдском доме кое-какие вещи, которые могли  бы  понравиться  лицам  с
изысканным и утонченным вкусом.
     - Вы  чрезвычайно  любезны,  сэр  Лестер,  и  я  приношу  вам  глубокую
благодарность от имени этих молодых леди - вот они! - и от себя.
     - Весьма возможно, мистер Джарндис, что  джентльмен,  о  котором  я  по
упомянутым  причинам  воздерживаюсь  говорить,  -  весьма  возможно,  мистер
Джарндис, что этот джентльмен оказал мне честь понять мой характер настолько
превратно, чтобы внушить вам представление, будто вы  не  будете  приняты  в
моем линкольнширском поместье с  той  вежливостью,  с  той  почтительностью,
которую всем моим людям предписано проявлять по отношению  ко  всем  леди  и
джентльменам, посещающим мой дом. Если так, я  только  прошу  вас  поверить,
сэр, что на самом деле вы были бы приняты столь же  вежливо  и  почтительно,
как и все прочие посетители.
     Опекун деликатно уклонился от ответа.
     - Мне было неприятно, мистер Джарндис, - важно продолжал сэр Лестер,  -
заверяю вас, сэр... <I>Мне</I> было неприятно...  узнать  от  нашей  чесни-уолдской
домоправительницы, что один джентльмен, гостивший вместе с вами в этой части
нашего графства, и, по-видимому, тонкий знаток Изящных Искусств,  был  точно
так же и по  той  же  причине  лишен  возможности  осмотреть  наши  семейные
портреты с той неторопливостью, с тем вниманием, с  тем  интересом,  которые
он, быть может, хотел бы им уделить, а значит,  и  сам  лишился  возможности
получить удовольствие от созерцания некоторых из этих портретов.
     Тут он вынул визитную карточку и, глядя на нее в лорнет,  прочел  очень
внушительным тоном, хоть и с некоторым трудом:
     -  Мистер  Гирольд...  Геральд...  Гарольд...  Скемплинг,  Скамплинг...
простите - Скимпол.
     - Да вот и сам мистер  Гарольд  Скимпол,  -  сказал  мой  опекун,  явно
удивленный.
     - А! - воскликнул сэр Лестер. - Прекрасно; я счастлив  познакомиться  с
мистером Скимполом и воспользоваться случаем лично выразить ему сожаление. Я
надеюсь, сэр, что, когда вы снова заглянете в мои  места,  вам  не  придется
больше стесняться, как в прошлый раз.
     - Вы очень добры, сэр  Лестер  Дедлок.  Я  конечно  воспользуюсь  вашим
любезным приглашением  и  доставлю  себе  удовольствие  снова  посетить  ваш
прекрасный дом. Владельцы  таких  поместий,  как  Чесни-Уолд,  -  проговорил
мистер Скимпол со свойственным ему  счастливым  и  беспечным  видом,  -  это
благодетели  общества.  Они  так  добры,  что  держат   у   себя   множество
великолепных вещей, позволяя нам, бедным людям, восторгаться и  наслаждаться
ими; а тот, кто  не  ощущает  восторга  и  наслаждения,  попросту  проявляет
неблагодарность по отношению к нашим благодетелям.
     Сэру Лестеру подобные мысли, как видно, очень понравились.
     - Вы художник, сэр?
     - Нет, - ответил мистер Скимпол, - совершенно праздный человек.  Просто
любитель.
     Сэру Лестеру  это,  как  видно,  понравилось  еще  больше.  Он  выразил
надежду, что ему самому посчастливится  быть  в  Чесни-Уолде,  когда  мистер
Скимпол опять приедет в Линкольншир, а мистер Скимпол заверил его, что очень
польщен и почитает это за честь.
     - Мистер Скимпол, - продолжал сэр Лестер, снова обращаясь к опекуну,  -
сообщил нашей домоправительнице, которая, как он, вероятно, заметил, давно и
преданно служит нашей семье...
     (- Это было на днях - я  осматривал  чесни-уолдский  дом,  когда  поехал
навестить мисс Саммерсон  и  мисс  Клейр,  -  непринужденно  пояснил  мистер
Скимпол.)
     - ...сообщил нашей домоправительнице, что и раньше гостил в этих местах
с одним своим другом, и этот друг - мистер Джарндис. - Сэр Лестер поклонился
моему опекуну. - Вот как я узнал о тех обстоятельствах,  по  поводу  которых
сейчас выразил сожаление. Уверяю вас,  мистер  Джарндис...  <I>Мне</I>...  было  бы
неприятно услышать, что в мой дом постеснялся войти любой джентльмен  -  кто
бы он ни был; так что же говорить о джентльмене, который когда-то был знаком
с леди Дедлок и даже приходится ей дальним  родственником  и  которого  (как
миледи сама говорила мне) она глубоко уважает.
     - Все ясно, сэр Лестер, - сказал опекун. - Я очень  тронут,  и  все  мы
тронуты вашим вниманием. Промах сделал я сам, и это мне  следует  извиниться
за него.
     Я ни разу не подняла глаз. Я не видела гостя и, казалось мне,  даже  не
прислушивалась к беседе. Странно, что я ее запомнила, - ведь она  как  будто
не дошла до моего сознания. Я слышала, как разговаривали окружающие, но была
в таком смятении и так тяготилась присутствием этого  джентльмена,  которого
инстинктивно стремилась избегать, что в голове у меня шумело, сердце билось,
и мне казалось, что я ничего не понимаю.
     - Я  рассказал  обо  всем  этом  леди  Дедлок,  -  сказал  сэр  Лестер,
поднявшись, - и миледи сообщила мне, что она имела  удовольствие  обменяться
несколькими словами  с  мистером  Джарндисом  и  его  подопечными,  так  как
случайно встретилась с ними, когда они гостили по соседству. Позвольте  мне,
мистер Джарндис, повторить вам и этим молодым леди то,  что  я  уже  говорил
мистеру Скимполу. Некоторые  обстоятельства,  несомненно,  препятствуют  мне
утверждать, что я был бы  рад  услышать  о  посещении  моего  дома  мистером
Бойторном; но эти обстоятельства касаются только данного  джентльмена,  а  к
другим лицам они отношения не имеют.
     - Вы помните, что я всегда говорю о нем, - легким тоном  сказал  мистер
Скимпол, призывая нас в свидетели. - Это добродушный бык, который уперся  на
своем и считает, что все на свете окрашено в ярко-красный цвет!
     Сэр Лестер Дедлок кашлянул, как бы желая выразить, что "не может больше
слышать ни слова  о  подобном  субъекте,  и  простился  с  нами  чрезвычайно
церемонно и вежливо. Я  постаралась  поскорее  уйти  в  свою  комнату  и  не
выходила из нее, пока не овладела  собой.  Это  было  очень  трудно,  но,  к
счастью, никто ничего не заметил, и когда я снова  сошла  вниз,  все  только
подшучивали надо мной, вспоминая,  как  я  была  молчалива  и  застенчива  в
присутствии знатного линкольнширского баронета.
     И тогда я решила, что пора мне рассказать опекуну все,  что  я  знаю  о
себе. Так тяжело было думать, что теперь я могу встретиться с  матерью,  что
меня могут пригласить к ней в дом и даже что мистер Скимпол - хоть он  вовсе
мне не друг - будет удостоен вниманием и любезностью ее мужа, -  так  тяжело
было сознавать все это, что я почувствовала себя не в силах найти правильный
путь без помощи опекуна.
     Когда все ушли спать и мы с Адой, как всегда, немного поболтали в нашей
уютной гостиной, я снова вышла из своей комнаты и отправилась искать опекуна
в его библиотеке. Я знала, что в этот час он всегда читает, и когда  подошла
к его двери, увидела свет настольной лампы, падающий в коридор.
     - Можно войти, опекун?
     - Конечно, девочка моя. А что случилось?
     - Ничего. Просто я решила воспользоваться часом, когда все в доме спят,
чтобы сказать вам несколько слов о себе.
     Он подвинул мне кресло, закрыл книгу и, отложив ее, обратил ко мне свое
доброе, внимательное лицо. Я не могла не заметить, что  лицо  у  него  опять
какое-то странное, совсем как в ту ночь, когда он сказал, что  у  него  есть
заботы, которых мне не понять.
     - Все, что касается вас, милая Эстер, касается всех нас, - сказал он. -
Как бы охотно вы ни говорили со мною, я буду слушать вас еще охотнее.
     - Я знаю, опекун. Но я так нуждаюсь в вашем совете и поддержке. Ах,  вы
не подозреваете, как я в этом нуждаюсь, и особенно сегодня.
     Он удивился моей горячности и даже немного встревожился.
     - Мне так хотелось поговорить с вами, - сказала я,  -  хотелось  с  той
самой минуты, как приехал к нам гость.
     - Какой гость, дорогая? Сэр Лестер Дедлок?
     - Да.
     Он скрестил руки и с глубочайшим изумлением посмотрел на меня,  ожидая,
что я скажу еще. Я не знала, как мне подготовить его.
     - Слушайте, Эстер, - проговорил он с улыбкой, - кто-кто,  но  чтобы  <I>вы</I>
могли иметь какое-то отношение к нашему гостю - вот уж чего я  бы  никак  не
подумал!
     - Ну да, опекун, конечно. И я не думала когда-то.
     Улыбка сошла с его лица, и оно сделалось серьезным.
     Он подошел к двери, чтобы убедиться, закрыта ли она (но об этом  я  уже
позаботилась), и снова сел на свое место рядом со мной.
     - Опекун, - начала я, - вы помните тот день, когда мы бежали от грозы и
леди Дедлок говорила с вами о своей сестре?
     - Конечно. Конечно, помню.
     - И напомнила вам, что они с сестрой  разошлись,  "пошли  каждая  своей
дорогой".
     - Конечно.
     - Почему они расстались, опекун?
     Он взглянул на меня и переменился в лице.
     - Дитя мое, что за вопросы? Не знаю. Да,  кажется,  и  никто  не  знал,
кроме них самих. Кто мог ведать тайны этих гордых красавиц! Вы  видели  леди
Дедлок. Если бы вы видели ее сестру, вы заметили бы, что  она  была  так  же
непоколебима и надменна, как леди Дедлок.
     - Ах, опекун, я видела ее много, много раз!
     - Вы ее видели?
     Он немного помолчал, закусив губу.
     - Так вот, Эстер, когда вы  как-то  раз,  давно,  говорили  со  мной  о
Бойторне, а я сказал вам, что однажды он чуть было не женился и его  невеста
хоть и не умерла в действительности, но умерла для него, причем эта трагедия
повлияла на всю его дальнейшую жизнь, - знали ли вы все это, знали  вы,  кто
была его невеста?
     - Нет, опекун, - ответила я, страшась света, который, пока еще  тускло,
забрезжил передо мной. - Нет, да и сейчас не знаю.
     - Это была сестра леди Дедлок.
     - Но почему, - выговорила я с большим трудом, -  скажите  мне,  опекун,
умоляю вас, почему разошлись <I>они</I> - мистер Бойторн и она?
     - По ее желанию; а по какой причине -  неизвестно;  это  она  утаила  в
своем непреклонном сердце. Впоследствии  он  предполагал  (хоть  и  не  знал
наверное), что она поссорилась с сестрой, жестоко уязвившей  ее  гордыню,  и
безмерно страдала от этого; во всяком случае, она написала Бойторну,  что  с
того числа, которым помечено ее письмо, она для него умерла, - да так оно  и
оказалось, - а к решению своему пришла потому, что знает, как сильна  в  нем
гордость, как остро развито в нем чувство чести, свойственные и  ее  натуре.
Зная, что эти качества главенствуют в его характере, как и в ее собственном,
и считаясь с этим, она, по ее словам, принесла себя в жертву и  будет  нести
свой крест до самой смерти. Так она, к сожалению, и поступила: с тех пор  он
никогда больше не видел ее и ничего о ней не слышал. Как, впрочем, и все те,
кто ее знал раньше.
     - Ах, опекун, это я виновата! - вскричала я в отчаянии. - Какое горе  я
причинила невольно!
     - Вы, Эстер?
     - Да, опекун. Невольно, но все-таки причинила. Эта женщина, что жила  в
уединении, - первая, кого я помню в жизни.
     - Не может быть! - вскричал он, вскочив с места.
     - Да, опекун, да! А ее сестра - моя мать!
     Я хотела было рассказать ему, о чем писала мне мать, но в тот вечер  он
отказался слушать меня. Он говорил со мною так  нежно  и  с  таким  глубоким
пониманием, так ясно объяснил мне все то, что я сама смутно сознавала  и  на
что надеялась в самые светлые свои минуты; а я, и без того уже переполненная
пламенной благодарностью, жившей во мне столько лет, я никогда еще не любила
его так сильно, не благодарила так глубоко, как в  тот  вечер.  А  когда  он
проводил меня до моей комнаты и поцеловал у двери и когда я, наконец,  легла
спать, я подумала: смогу ли я когда-нибудь работать так усердно, быть  такой
доброй по мере своих скромных сил, такой самоотверженной и  такой  преданной
ему и полезной для других, чтобы доказать ему, как я благословляю и  почитаю
его?


        ГЛАВА XLIV  

     Письмо и ответ

     Наутро опекун позвал меня к себе, и я поведала  ему  все  то,  чего  не
досказала накануне.  Сделать  ничего  нельзя,  сказал  он,  остается  только
хранить тайну и избегать  таких  встреч,  как  вчерашняя.  Он  понимает  мои
опасения и вполне разделяет их. Он берется даже удержать мистера Скимпола от
посещения Чесни-Уолда. Той женщине, которую не следует называть при мне,  он
не может ни  помочь,  ни  дать  совета.  Он  хотел  бы  помочь  ей,  но  это
невозможно. Если она подозревает  юриста,  о  котором  говорила  мне,  и  ее
подозрения обоснованы, в чем он, опекун, почти не сомневается, тайну вряд ли
удастся сохранить. Он немного знает этого  юриста  в  лицо  и  понаслышке  и
убежден, что это человек опасный. Но что бы ни случилось, твердил он  мне  с
тревожной и ласковой нежностью, я буду так же не виновата в этом, как  и  он
сам, и так же не смогу ничего изменить.
     - Я не думаю, - сказал он, - что могут возникнуть подозрения, связанные
с вами, дорогая моя. Но многое можно заподозрить и не зная о вас.
     - Если говорить о юристе, это верно, - согласилась я. - Но  с  тех  пор
как я начала так тревожиться, я все думаю о двух других лицах.
     И я рассказала ему все про мистера Гаппи, который, возможно,  о  чем-то
смутно догадывался в то время, когда я сама еще не понимала  тайного  смысла
его слов; впрочем, после нашей последней встречи я уже не  сомневалась,  что
он болтать не будет.
     - Прекрасно, - сказал опекун. - В таком случае, мы пока можем забыть  о
нем. А кто же второй?
     Я  напомнила  ему  о  горничной  француженке,  которая  так  настойчиво
стремилась поступить ко мне.
     - Да! - отозвался он задумчиво. - Она опаснее клерка. Но,  в  сущности,
дорогая, ведь она всего только искала нового места. Незадолго перед этим она
видела вас и Аду и, естественно, вспомнила о вас. Просто она хотела наняться
к вам в горничные. Вот и все.
     - Она вела себя как-то странно, - сказала я.
     - Да, странно, но странно вела она себя и тогда, когда ей вдруг  пришла
блажь  сбросить  туфли  и  шлепать  по  лужам  в  одних  чулках,  с   риском
простудиться насмерть, - сказал опекун. - Однако раздумывать обо  всех  этих
шансах и возможностях - это значит бесполезно тревожиться и мучиться. Каждый
пустяк может показаться опасным, если смотреть  на  него  с  подобной  точки
зрения. Не теряйте надежды, Хозяюшка. Нельзя быть лучше, чем вы;  и  теперь,
когда вы знаете все, будьте самой собой, будьте такой,  какой  были  раньше.
Это самое приятное, что вы можете сделать для всех. Поскольку  я  знаю  вашу
тайну...
     - И так облегчаете мне это бремя, опекун, - вставила я.
     - ...я буду внимательно следить за  всеми  событиями,  происходящими  в
этой семье, насколько это возможно на расстоянии.  А  если  наступит  время,
когда я смогу протянуть руку помощи и оказать хоть малейшую услугу той,  чье
имя лучше не называть даже здесь, я приложу все усилия,  чтобы  сделать  это
ради ее милой дочери.
     Я поблагодарила его от всего сердца. Да и как было  не  благодарить!  Я
уже подошла к двери, как вдруг  он  попросил  меня  задержаться  на  минуту.
Быстро обернувшись, я опять заметила, что выражение лица у  него  такое  же,
как в тот памятный мне вечер, и вдруг, сама не  знаю  почему,  меня  осенила
неожиданная догадка, и мне показалось, что, быть может, я когда-нибудь его и
пойму.
     - Милая Эстер, - начал опекун, - я  давно  уже  думал,  что  мне  нужно
кое-что сказать вам.
     - Да, опекун?
     - Трудновато мне было подойти к этому, да  и  сейчас  еще  трудно.  Мне
хотелось бы высказаться как можно яснее, с тем чтоб  вы  тщательно  взвесили
мои слова. Вы не против того, чтобы я изложил это письменно?
     - Дорогой опекун, как могу  я  быть  против  того,  чтобы  вы  написали
что-нибудь и дали прочесть мне?
     - Так скажите же мне, милая вы моя, - промолвил он с ясной  улыбкой,  -
правда ли, что я сейчас  такой  же  простой  и  непринужденный...  такой  же
откровенный, честный и старозаветный, как всегда?
     Я совершенно искренне ответила: "Вполне". И это была  истинная  правда,
ибо его мимолетные колебания исчезли (да они и  длились-то  всего  несколько
секунд), и  он  снова  стал  таким  же  светлым,  всепонимающим,  сердечным,
искренним, как всегда.
     - Может быть, вам кажется, что я умолчал о чем-нибудь,  сказал  не  то,
что думал, утаил что-то - все равно что? - спросил он,  и  его  живые  ясные
глаза встретились с моими.
     Я без колебания ответила, что, конечно, нет.
     - Можете вы вполне полагаться на меня и верить  всему,  что  я  говорю,
Эстер?
     - Безоговорочно! - ответила я от всего сердца.
     - Моя дорогая девочка, - сказал опекун, - дайте мне руку.
     Он взял мою руку, легонько обнял меня, глядя мне в лицо все  с  той  же
неподдельной  искренностью  и  дружеской  преданностью,  с  той  же  прежней
готовностью защищать меня, которые сразу превратили этот дом  в  мой  родной
дом, и сказал мне:
     - С того зимнего дня, когда мы с  вами  ехали  в  почтовой  карете,  вы
заставили меня перемениться, милая моя. Но, главное, вы с  тех  пор  сделали
мне бесконечно много добра.
     - Ах, опекун, а вы? Чего только не сделали вы для меня с той поры!
     - Ну, - сказал он, - об этом теперь вспоминать нечего.
     - Но разве можно это забыть?
     - Да, Эстер, -  сказал  он  мягко,  но  серьезно,  -  теперь  Это  надо
забыть... забыть на некоторое время. Вам нужно помнить  только  о  том,  что
теперь ничто не может меня изменить - я навсегда останусь  таким,  каким  вы
меня знаете. Можете вы быть твердо уверенной в этом, дорогая?
     - Могу; твердо уверена, - сказала я.
     - Это много, - промолвил он. - Это все. Но я не должен  ловить  вас  на
слове. Я не стану писать того, о чем думаю, пока вы не будете убеждены,  что
ничто не может изменить меня, такого, каким вы меня  знаете.  Если  вы  хоть
чуть-чуть сомневаетесь, я не буду писать  ничего.  Если  же  вы,  по  зрелом
размышлении, утвердитесь в  этой  уверенности,  пошлите  ко  мне  Чарли  "за
письмом" ровно через неделю. Но не присылайте ее,  если  не  будете  уверены
вполне. Запомните, в этом случае, как и во всех остальных,  я  полагаюсь  на
вашу правдивость. Если у вас не будет уверенности, не присылайте Чарли!
     - Опекун, - отозвалась я, - да ведь я уже уверена. Я  так  же  не  могу
изменить свое убеждение, как вы не можете перемениться ко мне. Я пошлю Чарли
за письмом. Он пожал мне руку и не сказал больше ни слова. И в течение  всей
следующей недели ни он, ни я не говорили об этом. Когда  настал  назначенный
им вечер, я, как только осталась одна, сказала Чарли:
     - Чарли, пойди постучись к мистеру Джарндису и скажи ему, что пришла от
меня "за письмом".
     Чарли  спускалась  по  лестнице,  поднималась  по  лестнице,   шла   по
коридорам, а я прислушивалась к ее шагам, и в тот вечер  извилистые  ходы  и
переходы в этом старинном доме казались мне непомерно  длинными;  потом  она
пошла обратно, по коридорам, вниз по лестнице, вверх по лестнице и, наконец,
принесла письмо.
     - Положи его на стол, Чарли, - сказала я.
     Чарли положила письмо на стол и  ушла  спать,  а  я  сидела,  глядя  на
конверт, но не дотрагивалась до него и думала о многом.
     Сначала я вспомнила свое угрюмое детство, когда  была  такой  робкой  и
застенчивой, потом - тяжелые дни,  когда  моя  тетка  лежала  мертвая  и  ее
непреклонное лицо было таким холодным и неподвижным, а  потом  -  то  время,
когда я жила вдвоем с миссис Рейчел и чувствовала себя такой  одинокой,  как
будто мне не с кем было перемолвиться словом, не  на  кого  бросить  взгляд.
Затем я вспомнила иные дни, когда мне было даровано счастье находить  друзей
среди всех окружающих и быть любимой. Я вспоминала все вплоть до  того  дня,
когда впервые увидела мою дорогую девочку, принявшую меня с той  сестринской
любовью, которая так украсила и  обогатила  мою  жизнь.  Я  вспомнила  яркие
приветственные огни, которые в одну холодную звездную  ночь  засверкали  нам
навстречу из этих самых окон, впервые озарив наши полные ожидания лица, и  с
тех пор уже не меркли. Я вновь пережила свою счастливую жизнь,  перебрала  в
памяти дни своей болезни и выздоровления. Я думала о том, как  изменилась  я
сама и как неизменно ласковы со мной все мои друзья, и все это счастье сияло
мне, словно яркий свет, исходя от лучшего из друзей, который сейчас  прислал
мне письмо, лежащее на столе.
     Я вскрыла и прочла его. Я  была  так  потрясена  любовью,  бескорыстной
заботливостью, вниманием ко мне, которые проглядывали в каждом  слове  этого
письма, что слезы то и дело застилали мне глаза, и я не сразу  дочитала  его
до конца. Но потом я прочла его три раза  подряд  и  только  тогда  положила
обратно на стол. Я и раньше догадывалась о его содержании, и не ошиблась.  В
письме мне был задан вопрос: соглашусь ли я стать хозяйкой Холодного дома?
     Это было не любовное письмо, хотя оно дышало любовью ко мне,  -  опекун
писал так, как говорил со мной всегда. В каждой строчке я видела  его  лицо,
слышала его голос, чувствовала его доброту и стремление  защитить  меня.  Он
писал так, как будто мы  поменялись  местами,  как  будто  все  добрые  дела
исходили от меня, а все чувства, пробужденные ими, - от него.
     В письме он говорил о том, что я молода, а он уже пережил  свою  лучшую
пору и достиг зрелости в то время, когда я была еще  ребенком;  а  теперь  у
него уже седая голова и он пишет мне, отлично  понимая  значение  разницы  в
возрасте, и напоминает мне о ней, чтобы я хорошенько подумала. Говорил, что,
согласившись на этот брак, я ничего  не  выиграю,  а  отказавшись  от  него,
ничего не потеряю,  ибо  никакие  новые  отношения  не  могут  углубить  его
нежность ко мне, и, как бы я ни решила поступить, он уверен, что мое решение
будет правильным. Свое предложение он обдумал  еще  раз,  уже  после  нашего
последнего откровенного разговора, и решил сделать его, хотя  бы  для  того,
чтобы  на  одном  скромном  примере  показать  мне,  что  весь   мир   готов
опровергнуть суровое предсказание, омрачившее мое детство. Он писал, что я и
представить себе не могу, какое счастье я способна ему дать, но об  этом  он
больше ничего не скажет, ибо мне всегда следует помнить, что я ничем ему  не
обязана, а вот он - мой неоплатный должник. Он часто думал о нашем  будущем;
он предвидел, что настанет время, - как ни грустно, - очень  скоро  настанет
время, когда Ада (которая уже почти достигла совершеннолетия) уйдет от нас и
нам больше не придется жить,  как  мы  живем  теперь;  а  предвидя  это,  он
постоянно размышлял о своем предложении. Вот как вышло, что он  его  сделал.
Если я и чувствую, что могу дать ему законное право  быть  моим  защитником,
что могу радостно и охотно сделаться нежно любимой спутницей  его  последних
лет во всех превратностях жизни и до самой смерти, он все же не хочет, чтобы
я навеки связала себя согласием, пока это письмо еще так ново для меня; нет,
даже если я  все  это  чувствую,  я  должна  дать  себе  много  времени  для
размышления. Так ли я решу, или  иначе,  он  хочет  сохранить  наши  прежние
отношения, хочет обращаться со мною по-прежнему, хочет, чтобы я  по-прежнему
называла  его  опекуном.  Что  же  касается  его  чудесной  Хлопотуньи,  его
маленькой Хозяюшки, он знает, что она навсегда останется  такой,  какая  она
теперь.
     Вот главное, что он сказал в этом письме, где каждая строчка от  первой
до  последней  была   внушена   чувством   справедливости   и   собственного
достоинства; и написал он его  в  таком  тоне,  словно  и  правда  был  моим
опекуном по закону, беспристрастно передающим мне предложение своего друга и
бескорыстно перечисляющим все, что можно сказать за и против него.
     Но он ни одним намеком не дал мне понять, что обдумывал все это  еще  в
то время, когда я была красивее, чем теперь, но тогда решил  ничего  мне  не
говорить. Он не сказал, что, когда мое лицо изменилось  и  я  подурнела,  он
продолжал любить меня так же, как и в лучшую мою пору. Не сказал, что, когда
открылась тайна моего рождения,  это  не  было  для  него  ударом.  Что  его
великодушие выше обезобразившей меня перемены и унаследованного мною позора.
Что чем больше я нуждаюсь в подобной верности, тем больше могу полагаться на
него до конца.
     Впрочем, я теперь <I>сама</I> знала все это: знала очень хорошо. Это было  для
меня как бы завершением возвышенной повести,  которую  я  читала,  и  я  уже
видела, к какому решению должна прийти  -  других  решений  быть  не  могло.
Посвятить мою жизнь его счастью в благодарность за  все,  что  он  для  меня
сделал? Но этого мало, думала я, и чего же я хотела в тот  вечер,  несколько
дней назад, как не придумать, чем еще я могу отблагодарить его?
     И все же, прочитав письмо, я долго плакала,  и  не  только  от  полноты
сердца, не только от неожиданности Этого предложения,  -  ибо  оно  все-таки
оказалось неожиданным для меня, хоть я и предвидела его; нет, я чувствовала,
что безвозвратно утратила что-то, чему нет названия и что  неясно  для  меня
самой. Я была очень счастлива, очень  благодарна,  очень  спокойна  за  свое
будущее, но я долго плакала.
     Немного погодя я подошла к своему старому зеркалу. Глаза  у  меня  были
красные и опухшие; и я сказала себе: "Ах, Эстер, Эстер, ты ли это?"  Лицо  в
зеркале, кажется, снова  собиралось  расплакаться  от  этого  упрека,  но  я
погрозила ему пальцем, и оно стало спокойным.
     - Вот это больше похоже на то сдержанное выражение, которым ты  утешила
меня, моя прелесть, когда я заметила в тебе такую  перемену!  -  сказала  я,
распуская волосы. - Когда ты станешь хозяйкой Холодного дома, тебе  придется
быть веселой, как птичка. Впрочем, тебе постоянно надо быть веселой; поэтому
начнем теперь же.
     Я начала расчесывать волосы и совсем успокоилась.  Правда,  я  все  еще
немножко всхлипывала, но только потому, что плакала раньше; а сейчас  я  уже
не плакала.
     - Так вот, милая Эстер, ты счастлива на  всю  жизнь.  Счастлива  своими
лучшими  друзьями,  счастлива   своим   старым   родным   домом,   счастлива
возможностью делать  много  добра,  счастлива  незаслуженной  тобой  любовью
лучшего из людей.
     И вдруг я подумала: а что, если бы опекун женился на другой, как  бы  я
себя почувствовала и  что  стала  бы  делать?  Вот  уж  когда  действительно
изменилось бы все вокруг меня. Я вообразила свою жизнь после этого  события,
и она представилась мне такой непривычной и пустой, что я немного побренчала
своими ключами и поцеловала их, а потом положила в корзиночку.
     Расчесывая на ночь волосы перед зеркалом, я стала  думать  о  том,  как
часто  я  сама  сознавала  в  душе,  что  неизгладимые   следы   болезни   и
обстоятельства моего рождения тоже требуют, чтобы  я  была  всегда,  всегда,
всегда занята делом... полезна для других, приветлива, услужлива, и все  это
- искренне и без всяких претензий. Вот уж,  право,  самое  подходящее  время
теперь унывать и лить слезы! А если мысль о том,  чтобы  сделаться  хозяйкой
Холодного дома, сначала показалась мне странной (хотя это  и  не  оправдание
для слез), то, в сущности, что же в ней странного? Если не  мне,  то  другим
людям она уже приходила в голову.
     - Разве ты не помнишь, милая моя дурнушка, - спросила я себя,  глядя  в
зеркало, - что говорила миссис Вудкорт о твоем замужестве, когда ты  еще  не
была рябой?..
     Быть может, это имя напомнило мне о... засушенных цветах. Теперь  лучше
было расстаться с ними. Конечно, они хранились лишь  в  память  о  том,  что
совсем прошло и кончилось, но все-таки лучше было с ними расстаться.
     Они были заложены в книгу, которая стояла на полке в соседней комнате -
нашей гостиной, отделявшей спальню Ады от моей. Я взяла свечу и, стараясь не
шуметь, пошла туда за этой книгой. Сняв ее с полки, я заглянула  в  открытую
дверь, увидела, что моя милая красавица спит, и тихонько прокралась  к  ней,
чтобы поцеловать ее.
     Я знаю, что это была слабость, и плакать  мне  было  совершенно  не  от
чего, но я все-таки уронила слезу на ее милое личико, потом  другую,  еще  и
еще. Слабость еще большая - я вынула засохшие цветы и на мгновение приложила
их к губам Ады. Я думала о ее любви к Ричарду... хотя, в сущности, цветы  не
имели к этому никакого отношения. Потом я принесла их в свою комнату, сожгла
на свечке, и они мгновенно обратились в пепел.
     Наутро, сойдя в столовую к первому завтраку, я нашла опекуна таким  же,
как всегда, - по-прежнему искренним, откровенным  и  непринужденным.  В  его
обращении со мной не чувствовалось ни малейшей натянутости; не было ее  (или
мне так казалось) и в моем обращении с ним.  В  это  утро  я  несколько  раз
оставалась с ним вдвоем и думала тогда, что он, вероятно,  сейчас  заговорит
со мной о письме; но об этом он не сказал ни слова.
     Не сказал ни на другое утро, ни на следующий день, ни  в  один  из  тех
дней, которые прожил у нас мистер Скимпол, задержавшийся в Холодном доме  на
целую неделю. Я каждый день ждала, что опекун заговорит со мной о письме, но
он молчал.
     Тогда я стала волноваться и решила, что мне следует написать ответ.  По
вечерам, оставшись одна в своей комнате, я  не  раз  пыталась  приняться  за
него, но не могла даже начать как следует - что бы я ни написала, все мне не
нравилось, и каждый вечер я думала, что лучше подождать  еще  денек.  Так  я
прождала еще семь дней, но опекун по-прежнему ничего не говорил.
     Наконец, как-то раз после обеда, когда мистер Скимпол уже уехал,  а  мы
трое собирались покататься верхом, я переоделась раньше Ады и, спустившись в
гостиную, подошла к опекуну, который стоял ко мне спиной и смотрел в окно.
     Когда я вошла, он оглянулся и сказал с улыбкой:
     - А, это вы, Хлопотунья? - и снова повернулся к окну.
     Я решила поговорить с ним теперь же.  Точнее,  для  этого  только  я  и
пришла сюда.
     - Опекун, - промолвила я, запинаясь и  дрожа,  -  когда  бы  вы  хотели
получить ответ на письмо, за которым ходила Чарли?
     - Когда он будет готов, дорогая моя, - ответил он.
     - Мне кажется, он готов, - сказала я.
     - Его принесет Чарли? - с улыбкой спросил он.
     - Нет; я сама принесла его, опекун, - ответила я.
     Я обвила руками его шею и поцеловала его, а он  спросил,  считаю  ли  я
себя хозяйкой Холодного дома, и я сказала: "Да"; но пока  что  все  осталось
по-старому, и мы все вместе уехали кататься, и  я  даже  ничего  не  сказала
своей милой девочке.


        ГЛАВА XLV  

     Священное поручение

     Как-то раз утром, кончив бренчать ключами, я вместе с  моей  красавицей
прогуливалась по саду и, случайно посмотрев в сторону дома, увидела,  что  в
него вползает какая-то длинная, узкая тень,  которая  смахивает  на  мистера
Воулса. В это самое утро Ада говорила  мне  о  своих  надеждах  на  то,  что
Ричард, может быть, скоро охладеет к канцлерской тяжбе,  -  охладеет  именно
потому, что теперь занимается ею с таким пылким увлечением, и,  вспомнив  об
этом, я ничего не сказала о тени мистера Воулса моей дорогой девочке,  чтобы
не огорчить ее.
     Немного погодя появилась Чарли и кинулась в нашу сторону, легко  обегая
кусты и мчась вприпрыжку по дорожкам, румяная и хорошенькая, словно спутница
Флоры *, а не просто моя служанка, и на бегу крикнула мне:
     - С  вашего  позволения,  мисс,  извольте  пойти  домой,  поговорить  с
мистером Джарндисом!
     У Чарли была одна особенность: когда ее посылали  передать  что-нибудь,
она начинала говорить, едва завидев, хотя  бы  издалека,  того,  к  кому  ее
послали. Поэтому я поняла, что Чарли, в обычных для нее  выражениях,  просит
меня "изволить  пойти  домой,  поговорить  с  мистером  Джарндисом"  гораздо
раньше, чем услышала ее голос. Когда же я, наконец, его услышала, она успела
столько раз произнести эти слова, что совсем запыхалась.
     Я сказала Аде, что скоро вернусь, а  направляясь  к  дому,  спросила  у
Чарли, не приехал ли к мистеру Джарндису какой-нибудь джентльмен. Чарли, чье
знание  грамматики,  к  стыду  моему,   никогда   не   делало   чести   моим
педагогическим способностям, ответила:
     - Да, мисс, который был приехавши в деревню с мистером Ричардом.
     Трудно было представить себе людей, более разных, чем опекун  и  мистер
Воулс. Когда я вошла, они сидели за столом друг против  друга,  и  один  был
такой открытый, другой - такой скрытный; один - такой широкоплечий и прямой,
другой - такой узкогрудый и сутулый;  один  откровенно  высказывал  то,  что
хотел сказать, сочным, звучным голосом, другой - все чего-то недосказывал  и
говорил бесстрастно, разевая рот как-то по-рыбьи, - словом, мне  показалось,
будто я в жизни не видывала людей, столь разительно несходных.
     - Вы уже знакомы с мистером Воулсом, дорогая,  -  сказал  опекун,  надо
сознаться, не слишком любезным тоном.
     Мистер Воулс, как всегда в перчатках и  застегнутый  на  все  пуговицы,
встал, затем снова сел, совершенно так же, как в тот раз, когда  он  садился
рядом с Ричардом в двуколку. Поскольку у него не было перед глазами Ричарда,
он смотрел прямо перед собой.
     - Мистер Воулс, - начал опекун, глядя на  эту  черную  фигуру,  как  на
какую-то зловещую птицу, - привез нам очень печальные вести  о  нашем  столь
несчастном Рике. - Он сделал сильное ударение на словах "столь  несчастном",
словно желал подчеркнуть, что они характеризуют отношение мистера  Воулса  к
Ричарду.
     Я села между собеседниками. Мистер Воулс сидел недвижный, как  истукан,
только украдкой трогал рукой в черной перчатке  один  из  красных  прыщиков,
усеявших его желтое лицо.
     - Вы, к счастью, очень дружны с Риком,  дорогая,  -  сказал  опекун,  -
поэтому мне хотелось бы знать, что вы обо всем этом думаете.  Будьте  добры,
мистер Воулс, высказаться как можно... как можно яснее.
     И мистер Воулс, высказываясь отнюдь не ясно, начал так:
     -  Как  я  уже  говорил,  мисс  Саммерсон,  будучи  поверенным  мистера
Карстона, я осведомлен о том, что он теперь  находится  в  очень  стесненных
обстоятельствах, и дело не столько в  общей  сумме  его  долгов,  сколько  в
особых условиях и срочности векселей, выданных мистером Карстоном, и  в  его
возможностях погасить эти векселя, иными словами - уплатить долги.  Я  много
раз добивался для мистера Карстона отсрочек по мелким  платежам,  но  всяким
отсрочкам есть предел, и мы до него дошли. Я не раз выручал его  ссудами  из
собственного кармана, дабы уладить все  эти  неприятности,  но,  разумеется,
хочу получить деньги обратно, ибо не выдаю себя за богача и к тому же обязан
содержать отца, проживающего в Тоунтонской долине, не говоря уж о  том,  что
стремлюсь  оставить  маленькое  состояние  своим   трем   дорогим   дочерям,
проживающим вместе со мною. Я опасаюсь, что мистер  Карстон  попал  в  такое
положение, выпутаться из коего он может только продав свой  патент;  а  если
так, об этом, во всяком  случае,  желательно  поставить  в  известность  его
родных.
     Во время своей речи мистер Воулс не  сводил  с  меня  глаз,  а  теперь,
погрузившись в молчание, - которого он, можно сказать, и не  нарушал,  такой
глухой у него был  голос,  -  снова  устремил  недвижный  взгляд  куда-то  в
пространство.
     - Подумать только, - бедный юноша останется даже  без  того  небольшого
жалованья, которое получает теперь, - сказал мне опекун. -  Но  что  я  могу
поделать? Вы знаете его, Эстер. Теперь он ни за что не согласится принять от
меня помощь. Предлагать ее или даже намекать на это - значит довести его  до
крайности, если только он уже не доведен до нее чем-нибудь другим.
     Мистер Воулс снова обратился ко мне:
     - Мнение мистера Джарндиса, мисс, несомненно соответствует истине, и  в
ртом вся трудность. Я не считаю, что надо что-нибудь сделать. Я  не  говорю,
что  надо  что-то  сделать.  Отнюдь  нет.  Я  просто  приехал  сюда   строго
конфиденциально, и рассказал обо всем с целью  вести  дела  начистоту,  так,
чтобы впоследствии не говорили, будто дела не  велись  начистоту.  Я  всегда
стремлюсь вести все дела начистоту. Я хочу оставить после себя  доброе  имя.
Если бы я, заботясь лишь о  своих  собственных  интересах,  посоветовался  с
мистером Карстоном, меня бы здесь не было, ибо, как вам хорошо известно,  он
горячо восстал бы против моей поездки. Наши сегодняшние переговоры не  носят
характера  юридической  консультации.  Платы  за  них   я   не   требую.   Я
заинтересован в них лишь в  качестве  члена  общества,  отца...  <I>и</I>  сына,  -
добавил мистер Воулс,  чуть  было  не  позабыв  о  родителе,  проживающем  в
Тоунтонской долине.
     Нам стало ясно,  что,  сообщая  о  своем  намерении  разделить  с  нами
ответственность, которую  он  нес  как  человек  осведомленный  о  положении
Ричарда, мистер Воулс сказал истинную правду. Я могла  придумать  лишь  один
выход: надо мне съездить в Дил *, где теперь служит Ричард, увидеться с  ним
и по мере сил попытаться предотвратить беду. Не считая нужным советоваться с
мистером Воулсом, я отвела опекуна в сторону, чтобы изложить ему  свой  план
действий, а мистер Воулс, унылый и длинный, крадучись  подошел  к  камину  и
протянул к огню свои траурные перчатки.
     Опекун, конечно, сейчас же заспорил со мной, доказывая, что путешествие
меня утомит, но других возражений у него  не  было,  а  мне  очень  хотелось
поехать, так что я добилась его согласия. Теперь надо было только отделаться
от мистера Воулса.
     - Так вот, сэр, - сказал мистер Джарндис, - мисс Саммерсон повидается с
мистером Карстоном, а нам остается лишь уповать на то, что его положение еще
не безнадежно. Позвольте мне приказать, чтобы вам  подали  завтрак;  вам  не
худо подкрепиться с дороги, сэр.
     - Благодарю вас, мистер Джарндис, - отозвался мистер Воулс,  протягивая
свой длинный черный рукав, чтобы  остановить  опекуна,  который  хотел  было
позвонить, - завтракать я никак не могу.  Благодарю  вас,  -  нет,  нет,  ни
кусочка. Пищеварение у меня  совершенно  испорчено,  и  я  всегда  ем  очень
умеренно, а если бы я позволил себе принять сытную пищу в такой час дня,  не
знаю, какие получились бы последствия.  Поскольку  все  выяснено  начистоту,
сэр, я теперь, с вашего позволения, распрощаюсь с вами.
     - Хотелось бы мне, - с горечью проговорил опекун, - чтобы и вы,  мистер
Воулс, и все мы навсегда распрощались с тяжбой, столь хорошо вам знакомой.
     Мистер Воулс, чье одеяние, от сапог до цилиндра, было так густо покрыто
черной краской, что она испарялась от близости к огню,  распространяя  очень
неприятный запах, коротко и как-то  криво  кивнул,  потом  медленно  покачал
головой.
     - Если мы, практикующие юристы, претендуем на то,  чтобы  нас  уважали,
сэр, мы должны налегать плечом на колесо. И мы  налегаем,  сэр.  По  крайней
мере я налегаю и хочу думать, что все мои собратья  по  профессии  поступают
так же. Вы не забудете, мисс, что обещали не упоминать обо мне в разговоре с
мистером Карстоном?
     Я ответила, что ни слова о нем не скажу.
     - Пожалуйста, мисс. До  свиданья.  Мистер  Джарндис,  желаю  вам  всего
доброго, сэр.
     Мистер Воулс прикоснулся к моим пальцам, потом к пальцам опекуна  своей
холодной перчаткой, в которой, казалось, не было руки, и длинный, узкий - ни
дать ни взять тень - уполз прочь.  А  мне  представилось,  как  эта  "тень",
взобравшись на империал почтовой кареты, будет ползти по  озаренным  солнцем
полям, между Холодным домом и  Лондоном,  замораживая  на  своем  пути  даже
семена в земле.
     Я, конечно, вынуждена была сказать Аде, куда еду и  с  какой  целью,  а
она, разумеется, очень встревожилась и расстроилась. Но она была так предана
Ричарду, что только жалела и оправдывала его, и в порыве все более  глубокой
любви - милая моя, любящая девочка! - написала  длинное  письмо,  которое  я
обещала передать ему.
     Пришлось взять с собой Чарли, хотя мне, конечно, не нужно было  никаких
провожатых, и я охотно оставила бы ее дома. В тот же день мы вместе  выехали
в Лондон, и узнав, что в  почтовой  карете  есть  два  свободных  места  для
пассажиров, уплатили за них. В тот час, когда у нас обычно  ложились  спать,
мы с Чарли покатили к морю вместе с письмами, адресованными в Кент.
     Во времена почтовых карет ехать до Дила приходилось целую  ночь,  но  в
карете мы были одни, и эта ночь не показалась нам  слишком  утомительной.  Я
провела ее так, как, наверное, провел бы каждый, будь он на  моем  месте.  В
иные минуты моя поездка казалась мне многообещающей, в другие - безнадежной.
То я думала, что мне удастся помочь Ричарду, то удивлялась,  как  это  могло
взбрести мне в голову. То  приходила  к  выводу,  что,  тронувшись  в  путь,
поступила очень умно, то - что совсем не умно. В  каком  состоянии  я  найду
Ричарда, что я скажу ему, что он скажет мне -  все  эти  вопросы  поочередно
занимали меня, сочетаясь с моими противоречивыми  чувствами;  а  колеса  всю
ночь отстукивали одну и ту же  песню,  и  письмо  опекуна  казалось  мне  ее
припевом.
     Наконец мы въехали в  узкие  улицы  Дила,  очень  унылые  в  это  сырое
туманное  утро.  Длинное  плоское  взморье  с   беспорядочно   разбросанными
домишками - деревянными и кирпичными, - загроможденное кабестанами, большими
лодками, навесами, шестами с талями и блоками,  и  рядом  обширные  пустыри,
усыпанные галькой, поросшие травой и сорняками, -  все  это  показалось  мне
невыносимо скучным. Море волновалось под слоем густого белого тумана;  а  на
суше все словно оцепенело, если не считать  нескольких  канатчиков,  которые
встали спозаранку и, обмотавшись пенькой, имели такой вид, словно,  тяготясь
своим теперешним существованием, собрались вплести в канаты самих себя.
     Но когда мы вошли в теплую  комнату  превосходной  гостиницы,  умылись,
переоделись и сели завтракать (ложиться  спать  уже  не  стоило),  Дил  стал
казаться наиболее веселым. Наша комнатка чем-то напоминала  каюту,  и  Чарли
была от нее в восторге. Но вот туман начал подниматься, как  занавес,  и  мы
увидели множество кораблей, о близости которых раньше и не  подозревали.  Не
помню, сколько всего их было, хотя слуга назвал нам число судов, стоявших на
рейде. Были там и большие корабли - особенно один, только что  прибывший  на
родину из Индии; и когда солнце засияло, выглянув из-за облаков,  и  бросило
на темное море светлые блики, казавшиеся серебристыми  озерками,  изменчивая
игра света и тени на кораблях, суета маленьких лодок, снующих между  ними  и
берегом, жизнь и движение на судах и во всем, что их  окружало,  -  все  это
стало необычайно красивым.
     Огромный корабль, прибывший из  Индии,  больше  других  привлекал  наше
внимание, потому что он стал на рейд этой ночью. Он был окружен  лодками,  и
мы с Чарли толковали о том, как, должно быть, радуются люди  на  его  борту,
что наконец-то могут сойти на берег. Чарли хотелось знать, по каким  океанам
он плыл, правда ли, что в Индии очень жарко, какие там змеи и  тигры  и  так
далее; а так  как  подобные  сведения  она  запоминала  гораздо  лучше,  чем
грамматические правила, то я рассказала ей все, что сама об  этом  знала.  Я
добавила  также,  что  во  время  морских   путешествий   иногда   случаются
кораблекрушения, море выбрасывает людей на скалы, и тут  несчастных  спасает
один-единственный человек, бесстрашный и добрый.  Чарли  спросила,  как  это
может быть, и я рассказала ей, что мы дома узнали об одном таком случае.
     Я хотела было послать Ричарду записку,  чтобы  известить  его  о  своем
приезде, но потом решила, что гораздо лучше пойти к нему без предупреждения.
Он жил в казармах, и я немного сомневалась, удобно ли нам туда идти;  но  мы
все-таки отправились на разведку. Заглянув в ворота казарменного  двора,  мы
увидели, что в этот ранний час там почти безлюдно, и  я  спросила  сержанта,
стоявшего на крыльце гауптвахты, где живет Ричард. Он дал мне  в  провожатые
солдата, а тот, поднявшись с нами по лестнице с голыми стенами,  постучал  в
какую-то дверь и ушел.
     - Кто там? - крикнул Ричард из комнаты. Я оставила Чарли в  коридорчике
и, подойдя к полуоткрытой двери, спросила:
     - Можно войти, Ричард? Это я, Хлопотунья.
     Ричард что-то писал за столом, а вокруг, на полу, в  полном  беспорядке
валялись костюмы, жестянки, книги, сапоги, щетки, чемоданы. Он был полуодет,
- и не в военном, а в штатском, - не причесан, и вид у  него  был  такой  же
растерзанный, как у его комнаты. Все это я заметила лишь после того, как  он
радостно поздоровался со мной, а я села рядом с ним, - ведь едва он  услышал
мой голос, как вскочил  из-за  стола  и  немедленно  заключил  меня  в  свои
объятья. Милый Ричард! Со мной он был все тот же. Вплоть до...  ах,  бедный,
бедный, мальчик! - вплоть  до  конца  он  всегда  встречал  меня  с  прежней
мальчишеской веселостью.
     - Праведное небо! -  воскликнул  он.  -  Милая  моя  Старушка,  как  вы
очутились здесь?  Мог  ли  я  думать,  что  увижу  вас?  Ничего  плохого  не
случилось? Ада здорова?
     - Вполне здорова. И еще больше похорошела, Ричард!
     - Эх! - вздохнул он, откинувшись на спинку кресла. - Бедная моя кузина!
А я, Эстер, сейчас писал вам.
     Он сидел, развалившись в кресле, комкая мелко исписанный лист бумаги, и
такой он был молодой, красивый - в самом расцвете, -  но  какой  измученный,
издерганный!
     - Раз уж вы  потрудились  столько  написать,  неужели  мне  не  удастся
прочесть ваше письмо? - спросила я.
     - Эх,  дорогая,  -  ответил  он,  безнадежно  махнув  рукой,  -  только
поглядите на эту комнату, и вы прочтете все, что я написал. Вот оно - всюду,
во всех углах!
     Я ласково уговаривала его не унывать. Сказала, что,  случайно  узнав  о
его тяжелом положении, приехала, чтобы  поговорить  с  ним  и  вместе  найти
какой-нибудь выход.
     - Это похоже на вас, Эстер; но это - бесполезно, а потому -  <I>не</I>  похоже
на вас! - отозвался он с грустной улыбкой. - Сегодня я  уезжаю  в  отпуск  -
должен был уехать через час, - чтобы уладить дело с продажей моего  патента.
Пускай! Что сделано, того не воротишь. Итак, военная  служба  кончилась  тем
же,  чем  и  прочие  мои  занятия.  Не  хватало  только,  чтобы  я  сделался
священником, а не то я обошел бы полный круг всех профессий.
     - Ричард, - начала я, - неужели вы действительно не можете  остаться  в
полку?
     - Никак не могу, Эстер, - ответил он. -  Мне  угрожает  позор,  да  так
скоро, что "власть имущим" (как  говорится  в  катехизисе)  гораздо  удобнее
обойтись без меня, чем оставить меня на службе. И они правы. Не говоря уже о
моих долгах, настойчивых кредиторах и тому подобных неприятностях, я  и  сам
не гожусь даже для этой службы. Ни к чему у меня не лежит душа; ни к  какому
делу, кроме одного, нет у меня ни интереса, ни охоты, ни любви. Если бы этот
мыльный пузырь и не лопнул, - добавил он, разорвав в клочки  свое  письмо  и
разбрасывая обрывки, - все равно я не мог бы уехать  из  Англии.  Ведь  меня
должны были командировать за границу, но как могу  я  уехать?  Как  могу  я,
умудренный горьким опытом, доверять ведение тяжбы даже Воулсу, если  сам  не
стою у него над душой!
     Очевидно, он прочел на моем лице то, что я хотела ему сказать,  и  взяв
мою руку, лежавшую у него на плече, поднес ее к моим губам,  чтобы  помешать
мне произнести хоть слово.
     - Her, Хлопотунья! Я запрещаю... вынужден запретить всякие разговоры на
некоторые темы. Их две: первая - Джон Джарндис. Вторая... сами  знаете  что.
Назовите это помешательством, а я скажу, что теперь уж ничего не  поделаешь,
- я не могу остаться в здравом уме. Но это не помешательство - у  меня  есть
одна-единственная цель, и к  ней  я  стремлюсь.  Жаль,  что  меня  заставили
свернуть с моего настоящего  пути  ради  каких-то  других  целей.  Вы,  чего
доброго, скажете, что теперь, после того как я ухлопал на это  дело  столько
времени, после того как я столько мучился и тревожился, надо его бросить,  и
это будет разумно! Да, разумно, чего уж  разумней!  А  также  очень  приятно
некоторым лицам; только я никогда этого дела не брошу.
     Он был в таком состоянии, что я  решила  не  возражать  ему,  чтобы  не
укреплять его решимости (хотя крепче она,  пожалуй,  и  быть  не  могла).  Я
вынула и отдала ему письмо Ады.
     - Вы хотите, чтобы я прочел его сейчас? - спросил он.
     Я ответила утвердительно, а он положил письмо перед собой,  облокотился
на стол и, опустив голову на руки, начал читать. Но не прочтя  и  нескольких
строк, обеими руками прикрыл лицо, чтобы я его не видела. Немного погодя  он
встал под тем предлогом, что за столом ему не  хватает  света,  и  отошел  к
окну. Там он читал письмо стоя ко мне спиной, а дочитав, сложил  его  и,  не
выпуская из рук, молча стоял еще  несколько  минут.  Когда  он  вернулся  на
прежнее место, я заметила на его глазах слезы.
     - Вы, Эстер, конечно, знаете, о чем она мне пишет?
     Он сказал это мягче, чем говорил раньше, и поцеловал письмо.
     - Да, Ричард.
     - Она предлагает мне свое маленькое наследство, которое  вскоре  должна
получить, - сказал он и топнул ногой, - денег как  раз  столько,  сколько  я
промотал, - и она просит и умоляет принять их, чтобы я мог уладить свои дела
и остаться на военной службе.
     - Я знаю, что ничего она так не желает, как вашего счастья,  -  сказала
я. - Ах, дорогой Ричард, у нее золотое сердце, у вашей Ады.
     - Я это знаю. Я... лучше бы мне умереть!
     Он снова отошел к окну и, взявшись за раму, опустил голову на руку. Мне
было очень больно видеть его в таком состоянии, но я  надеялась,  что,  быть
может, он сделается более уступчивым, и не говорила ни слова. Однако  я  его
плохо знала. Могла ли я ожидать, что он от волнения перейдет к новой вспышке
чувства обиды?
     - И тот самый Джон Джарндис, чье имя мы с  вами  в  других  случаях  не
упоминаем, пытался оторвать от меня это сердце! - воскликнул  он  негодующим
тоном. - А милая девушка делает мне великодушное предложение,  живя  в  доме
этого самого Джона Джарндиса и,  наверное,  с  милостивого  согласия  и  при
поддержке того же Джона Джарндиса, который вновь  пытается  меня  подкупить,
чтобы я отказался от своих прав.
     - Ричард! - воскликнула я, вскочив с места. - Я не хочу слышать от  вас
такую постыдную  клевету!  -  Первый  раз  в  жизни  я  тогда  по-настоящему
рассердилась на него, но и то лишь на мгновение. Стоило мне взглянуть на его
осунувшееся молодое лицо, уже выражавшее раскаяние, как я положила руку  ему
на плечо и сказала: - Пожалуйста, дорогой Ричард, не говорите так  со  мной.
Одумайтесь!
     Он принялся беспощадно осуждать себя самым искренним тоном, сказал, что
был глубоко неправ и тысячу раз просит у меня прощения. На это я улыбнулась,
но не очень весело, потому что все еще дрожала после своей гневной вспышки.
     - Принять это предложение, моя дорогая Эстер, - сказал он, садясь рядом
со мной и возвращаясь к нашему разговору, - еще  раз  умоляю  вас,  простите
меня, я глубоко раскаиваюсь, - принять это предложение  невозможно;  как  ни
дорога мне Ада, об этом и говорить нечего. Кроме того, я могу  показать  вам
всякие официальные бумаги и документы, которые убедят  вас,  что  с  военной
службой я покончил. Верьте мне, я уже снял с себя красный мундир. Но как  бы
я ни тревожился, как бы ни волновался, меня утешает сознание, что,  заботясь
о своих интересах, я защищаю интересы Ады. Воулс "налег плечом на колесо", а
раз он работает для меня, то, значит, и для нее, благодарение богу!
     В  нем  снова  вспыхнули  какие-то  радужные  надежды,  и   черты   его
прояснились, но видеть его таким мне было еще больнее.
     - Нет, нет! - с жаром  воскликнул  Ричард.  -  Если  бы  все  маленькое
состояние Ады было моим, так и то не стоило бы тратить из него ни  фартинга,
чтоб удержать меня на том  пути,  для  которого  я  не  гожусь,  которым  не
интересуюсь, который мне надоел. Лучше отдать эти деньги  на  дело,  которое
вернет их сторицей, лучше истратить  их  там,  где  перед  Адой  открывается
гораздо больше возможностей. А обо мне не беспокойтесь! Теперь я буду думать
только об одном, и мы с Воулсом будем работать для этой цели. Без средств  я
не останусь. Продам  патент  и  частично  расплачусь  с  некоторыми  мелкими
ростовщиками, которые теперь, по словам Воулеа, ничего не  хотят  слышать  и
пристают со своими векселями. Во всяком случае, у меня еще осталось кое-что,
а будет больше. Ну, довольно об этом! Отвезите Аде мое письмо, Эстер, и  обе
вы побольше верьте в меня - не думайте, что я уже совсем погиб, дорогая.
     Не буду повторять того, что я говорила Ричарду. Я знаю:  все  это  были
скучные увещания, и, конечно,  ничего  умного  я  сказать  не  могла.  Но  я
говорила от всего сердца. Он выслушал меня терпеливо и  сочувственно;  но  я
поняла, что говорить с ним сейчас на "запретные" темы - дело безнадежное. Во
время этой встречи я поняла, как прав был опекун, когда сказал, что, пытаясь
разубеждать Ричарда, мы повредим ему больше, чем если оставим его в покое.
     Поэтому я, наконец, попросила Ричарда дать мне доказательства того, что
он говорит правду и с военной службой у него действительно все  кончено.  Он
охотно показал мне целую  переписку,  из  которой  явствовало,  что  на  его
прошение об отставке уже получено согласие. И тут я услышала от него самого,
что у мистера Воулса имеются копии всех этих  бумаг  и  что  Ричард  не  раз
советовался с ним о продаже  патента.  Итак,  я  узнала,  как  обстоят  дела
Ричарда, привезла ему письмо Ады и  обещала  (а  я  уже  обещала)  вернуться
вместе с ним в Лондон - вот и все; больше никакого толку из моей поездки  не
вышло. С грустью признав это в душе, я сказала, что вернусь  в  гостиницу  и
там подожду его, а он, накинув на плечи  плащ,  проводил  меня  и  Чарли  до
ворот, и мы вдвоем с нею пошли обратно по взморью.
     В одном месте  собралось  много  любопытных,  -  они  окружили  морских
офицеров, выходивших из шлюпки на берег, и старались подойти поближе к  ним.
Я сказала Чарли, что эта шлюпка, наверное, с того огромного корабля, который
прибыл из Индии, и мы тоже остановились посмотреть.
     Офицеры медленно поднимались на набережную,  оживленно  болтая  друг  с
другом и с окружившими их людьми,  и  смотрели  по  сторонам,  явно  радуясь
своему возвращению в Англию.
     - Чарли, Чарли! - сказала я. - Уйдем отсюда! - И я вдруг так заспешила,
что моя маленькая горничная не могла скрыть своего удивления.
     Лишь тогда, когда мы с ней остались вдвоем в нашей комнатке-каюте  и  я
смогла перевести дух, начала я понимать, почему  так  поторопилась  уйти.  В
одном из этих загорелых моряков я узнала  мистера  Аллена  Вудкорта,  и  мне
стало страшно - а вдруг он узнает меня? Мне не хотелось, чтобы он видел  мое
изменившееся лицо. Я была застигнута врасплох и совсем растерялась.
     Но я поняла, что так не годится, и сказала себе: "Слушай, милая моя,  у
тебя нет никаких оснований -  нет  и  не  может  быть  никаких  оснований  -
страдать от этого больше, чем всегда. Какой ты была в прошлом месяце,  такая
ты и сегодня - не хуже, не лучше. Ты не выполняешь своего  решения.  Вспомни
его, Эстер! Вспомни!" Я вся дрожала - от быстрой ходьбы - и вначале никак не
могла успокоиться, но потом мне стало лучше, и я Этому очень обрадовалась.
     Моряки вошли в гостиницу. Я слышала, как они разговаривают на лестнице.
Не было сомнений, что это они, так как я узнала их голоса... вернее,  узнала
голос мистера Вудкорта. Мне было бы гораздо легче уехать, не  повидавшись  с
ним, но я твердо решила не спасаться бегством. "Нет, милая  моя,  нет.  Нет,
нет и нет!"
     Я развязала ленты своей шляпы  и  приподняла  вуаль  -  лучше  сказать,
наполовину опустила ее, хотя это почти одно и то же,  -  написала  на  своей
визитной карточке, что нахожусь здесь вместе с мистером Ричардом  Карстоном,
и послала карточку мистеру Вудкорту. Он пришел сейчас же. Я сказала ему, что
очень рада случайно оказаться в числе первых соотечественников,  встретивших
его по возвращении на родину, в Англию. И я поняла, что ему очень жаль меня.
     - За то время, что мы не виделись с вами,  мистер  Вудкорт,  вы  многое
испытали - кораблекрушение, опасности, - сказала  я,  -  но  едва  ли  можно
назвать несчастьем то, что позволило вам сделать столько  добра  и  проявить
такое мужество. Мы читали об этом с самым искренним сочувствием.  Я  впервые
узнала  все  от  вашей  прежней  пациентки,   бедной   мисс   Флайт,   когда
выздоравливала после своей тяжкой болезни.
     - А! Маленькая мисс Флайт! - отозвался он. - Она живет по-прежнему?
     - По-прежнему.
     Я уже настолько овладела собой, что могла обойтись без  вуали  и  сняла
ее.
     - Она вам так благодарна, мистер Вудкорт, что это просто трогательно. И
ведь она очень любящая душа, - я ее хорошо знаю.
     - Вы... вы так думаете?  -  проговорил  он.  -  Мне...  мне  это  очень
приятно.
     Ему было до того жаль меня, что он едва мог говорить.
     - Верьте мне, - сказала я, - я была глубоко тронута  ее  сочувствием  и
вниманием в те трудные для меня дни.
     - Я очень огорчился, когда узнал, что вы были тяжело больны.
     - Да, я была очень больна.
     - Но теперь вы совсем поправились?
     - Да, совсем поправилась и по-прежнему жизнерадостна, - сказала я. - Вы
знаете, как добр мой опекун и как счастливо мы живем; словом,  мне  есть  за
что благодарить судьбу и решительно нечего желать.
     Я чувствовала, что он жалеет меня больше, чем я когда-либо сама  жалела
себя. Оказалось, что это я должна его успокаивать, и на меня нахлынул прилив
новых сил, я ощутила в себе новый источник спокойствия. Я стала  говорить  с
ним о его путешествии и планах на будущее, спросила,  не  собирается  ли  он
вернуться в Индию. Он ответил, что вряд ли вернется туда. В Индии судьба его
баловала не больше, чем здесь. Как  был  он  бедным  судовым  врачом,  когда
уехал, так и вернулся бедняк бедняком.
     Пока мы беседовали и я радовалась, что облегчила  ему  (если  только  я
имею право употребить это слово) тяжесть встречи со  мной,  Ричард  вошел  в
комнату. Он узнал внизу, какой гость сидит  у  меня,  и  они  встретились  с
искренним удовольствием.
     После того как они поздоровались и поговорили о делах  Ричарда,  мистер
Вудкорт, видимо, начал догадываться, что с юношей не  все  ладно.  Он  часто
поглядывал на него с таким выражением, словно что-то в лице Ричарда вызывало
в нем жалость; не раз бросал он взгляд и на  меня,  будто  желая  убедиться,
знаю я истину или нет. А ведь Ричард в тот день был оживлен, весел и от души
радовался мистеру Вудкорту, который всегда ему нравился.
     Ричард предложил ему отправиться в Лондон с  нами,  но  мистер  Вудкорт
должен был еще немного задержаться на корабле и потому не мог  сопутствовать
нам. Но пообедали мы все вместе, - было еще довольно рано,  -  и  вскоре  он
стал почти таким же, каким был прежде, так что я  все  больше  успокаивалась
при мысли о том, что сумела смягчить остроту его сострадания ко мне. Зато  о
Ричарде он все еще беспокоился. Когда карета была уже почти готова к отъезду
и Ричард сбежал вниз присмотреть за своими вещами, мистер Вудкорт  заговорил
со мною о нем.
     Я сомневалась, имею ли я право откровенно рассказать ему обо всем,  что
происходит с Ричардом, и  только  коротко  объяснила,  что  он  разошелся  с
мистером Джарндисом и запутался  в  злополучной  канцлерской  тяжбе.  Мистер
Вудкорт выслушал мой рассказ  сочувственно  и  выразил  сожаление,  что  все
обстоит так плохо.
     - Я заметила, что вы довольно внимательно за ним наблюдали,  -  сказала
я. - Вы находите, что он очень переменился?
     - Да, переменился, - ответил мистер Вудкорт, покачав головой.
     Впервые в тот день я почувствовала, как кровь бросилась мне в лицо,  но
волнение мое было лишь мимолетным. Я отвернулась, и оно прошло.
     - Не то чтобы он казался моложе или старше, - сказал мистер Вудкорт,  -
худощавее или полнее, бледнее или румяней, чем раньше, но лицо у него  стало
какое-то странное. Никогда в жизни я не видел такого странного  выражения  у
человека еще очень молодого. Нельзя сказать, что дело тут только  в  тревоге
или в усталости, хотя он, конечно, устал и постоянно встревожен, и  все  это
похоже на уже зародившееся отчаяние.
     - Вам не кажется, что он болен?
     - Нет. На вид он здоров.
     - А что у него неспокойно на душе, это нам слишком хорошо  известно,  -
продолжала я. - Мистер Вудкорт, ведь вы поедете в Лондон?
     - Да, завтра или послезавтра.
     - Ричард ни в чем  так  не  нуждается,  как  в  друге.  Он  всегда  был
расположен к вам. Прошу вас, зайдите к нему, когда приедете.  Навещайте  его
время от времени, если можете. Очень вас прошу, - этим вы его поддержите. Вы
не знаете, как это может ему помочь. Вы и представить себе  не  можете,  как
Ада, мистер Джарндис и даже я... как все мы будем  благодарить  вас,  мистер
Вудкорт!
     - Мисс Саммерсон, - проговорил он, волнуясь все больше, - видит небо, я
буду ему верным другом! Раз вы доверили его мне,  я  принимаю  на  себя  это
поручение и буду почитать его священным!
     - Благослови вас бог! - сказала  я,  и  глаза  мои  быстро  наполнились
слезами, но я подумала: пускай, раз они льются не из-за меня  самой.  -  Ада
любит его... мы все его любим, но Ада любит его так, как мы любить не можем.
Я передам ей ваши слова. Благодарю вас, и да благословит вас бог за нее!
     Едва мы успели наскоро обменяться этими словами, как Ричард вернулся и,
взяв меня под руку, пошел вместе со мной садиться в карету.
     - Вудкорт, давайте  будем  встречаться  в  Лондоне!  -  сказал  он,  не
подозревая, какое значение имеет его просьба.
     - Обязательно! - отозвался мистер Вудкорт. - У меня  там,  кажется,  не
осталось ни одного приятеля, кроме вас. А где мне вас найти?
     - Мне, конечно, придется где-нибудь обосноваться, но где, я еще  и  сам
не знаю, - сказал Ричард, раздумывая. - Спросите у Воулса в Саймондс-Инне.
     - Хорошо! И чем скорей мы увидимся, тем лучше.
     Они горячо пожали друг другу руки. Когда  я  уже  сидела  в  карете,  а
Ричард еще стоял на улице, мистер Вудкорт дружески положил ему руку на плечо
и взглянул на меня. Я поняла его и в благодарность помахала ему рукой.
     Мы тронулись в путь, а он все еще не отрывал от меня  глаз,  и  в  этом
последнем взгляде я прочла его глубокое сострадание ко мне. И  я  была  рада
этому. На себя прежнюю я теперь смотрела так, как мертвые смотрят на  живых,
если когда-нибудь вновь посещают землю. Я была рада, что меня  вспоминают  с
нежностью, ласково жалеют и не совсем забыли.


        ГЛАВА XLVI  

     "Держи его!"

     Тьма покрыла Одинокий Том. Все расползаясь и расползаясь с тех пор, как
вчера вечером зашло солнце,  она  расползлась  так  широко,  что  постепенно
заполнила все пустоты этого гиблого места. Некоторое время здесь кое-где еле
теплились бледные, словно под землей горящие, огоньки, - как еле теплится  в
Одиноком Томе светильник Жизни, - с  трудом,  с  великим  трудом  пробиваясь
сквозь тяжелый зловонный воздух и мигая, как подмигивает этот  светильник  в
Одиноком Томе многим мерзостям. Но все огни потухли.  Луна  часами  смотрела
тусклым холодным взглядом на Тома, словно признавая  в  нем  слабого  своего
соперника и видя отдаленное сходство с собой в этой пустыне, непригодной для
жизни и пожираемой внутренним пламенем; во луна  зашла  и  исчезла.  Ужасные
кошмары, словно чернейшие кони из конюшни ада, что вышли на  свое  пастбище,
носятся над Одиноким Томом, а Том крепко спит.
     Много произносилось речей и в парламенте и в других  местах  по  поводу
Тома и много было ожесточенных споров насчет того, как лучше исправить  этот
самый Том - вернуть ли его на путь  истинный  при  помощи  полицейских,  или
приходских надзирателей, или колокольного звона, или  цифровых  данных,  или
правильно развитого вкуса, или Высокой церкви,  или  Низкой  церкви  *,  или
вовсе обойдясь без церкви; приказать ли  ему  расщеплять  кривым  ножом  его
разума полемическую солому, или же заставить его дробить камни. Из всей этой
суеты и шумихи вытекает лишь  одно  несомненное  следствие,  а  именно:  Том
сможет или сумеет, захочет или будет исправляться только в  чьей-то  теории,
которую  никто  к  нему  не  приложит  на  практике.  А  тем  временем,  тем
многообещающим временем Том  по-прежнему  неуклонно  летит  вниз  головой  в
пропасть вечной погибели.
     Но он мстит. Самые ветры служат ему посланцами и работают на него в эти
часы мрака. Нет капли в  испорченной  крови  Тома,  которая  не  занесла  бы
куда-нибудь заразы и болезни. Вот этой нынешней ночью  она  осквернит  поток
избранной крови  (которую  химики,  сделав  ее  анализ,  наверное,  признают
подлинно благородной) - крови одного норманского рода *, - и  его  светлость
не сможет отречься от позорного родства. Нет атома в грязи, покрывающей Том,
нет частицы в том отравленном воздухе, которым он дышит, нет непотребства  и
низости, ему свойственных, нет деяния, совершенного им по невежеству,  злобе
или жестокости, которые не обратились бы в возмездие за его обиды, проникнув
во все слои общества вплоть до надменнейших из  надменных  и  высочайших  из
высоких. Осквернением, грабежом, развратом Том поистине мстит за себя.
     Трудно сказать, когда Одинокий Том безобразнее - днем или ночью,  -  но
если признать, что чем лучше он виден,  тем  он  противней  на  вид,  и  что
никакое воображение не может представить  его  себе  хуже,  чем  он  есть  в
действительности, то придется сделать вывод, что он безобразнее днем. А день
как раз наступает; но было бы лучше для славы нации, чтобы  солнце  все-таки
иногда заходило во владениях Британской  империи,  чем  всходило  над  таким
мерзостным чудищем, как Том.
     Смуглый, загорелый джентльмен, которому, видимо, не  спится  и  поэтому
приятнее бродить по улицам, чем метаться  в  постели,  считая  ночные  часы,
заходит сюда в эти тихие предрассветные минуты.  Все  здесь  возбуждает  его
любопытство,  и  он  часто  останавливается  и  окидывает  взглядом   убогие
переулки. Однако он, должно быть, испытывает не только любопытство, -  когда
он смотрит по сторонам, в его живых темных  глазах  светятся  сострадание  и
участие, словно он понимает весь ужас подобной нищеты и, вероятно,  когда-то
уже познакомился с нею.
     По краям забитой грязью зловонной канавы - главной улицы Одинокого Тома
-  стоят,  еле  держась  на  месте,  полуразрушенные  лачуги,   запертые   и
безмолвные. Нигде ни живой души, кроме этого путника  да  какой-то  одинокой
женщины, примостившейся на чужом пороге. Путник направляется в  ее  сторону.
Приблизившись, он догадывается, что она пришла пешком издалека - ноги у  нее
стерты и покрыты дорожной пылью.  Она  сидит  на  пороге,  облокотившись  на
колено, опустив голову на руку, и, должно быть, ждет кого-то.  Рядом  с  нею
лежит парусиновый мешок или узел, который она  принесла  с  собой.  Женщина,
вероятно, задремала - она не слышит приближающихся шагов.
     Выщербленный тротуар так узок, что Аллен Вудкорт вынужден  свернуть  на
мостовую, чтобы обойти эту женщину. Заглянув ей в лицо, он встречается с нею
взглядом и останавливается.
     - Что с вами?
     - Ничего, сэр.
     - Вы не можете достучаться? Хотите войти в этот дом?
     - Да нет; просто дожидаюсь, пока не откроется ночлежка - это  в  другом
доме... не здесь, - терпеливо объясняет  женщина.  -  А  села  я  на  пороге
потому, что скоро тут солнышко пригреет, а я озябла.
     - Вы, должно быть, устали. Смотреть жалко, как вы сидите на улице.
     - Спасибо вам, сэр. Ничего, посижу.
     Он  привык  разговаривать  с   бедняками,   и   говорит   он   не   тем
покровительственным, или снисходительным, или ребяческим тоном, каким с ними
беседуют обычно (ведь, по мнению многих, самый утонченный способ  подойти  к
бедняку - это заговорить с ним  языком  прописей),  поэтому  женщина  быстро
перестает робеть и стесняться.
     - Покажите-ка мне лоб, - говорит он, наклоняясь к ней. - Я  лекарь.  Не
бойтесь. Я не сделаю вам больно.
     Он знает, что, прикоснувшись к ней искусной и опытной рукой, он быстрее
рассеет ее недоверие.  Она  сначала  отнекивается,  твердя:  "Не  надо,  это
пустяк", но не успел он тронуть пальцем пораненное место,  как  она  подняла
голову, чтоб ему было лучше видно.
     - Да! Сильный ушиб и большая ссадина. Наверное, очень больно.
     - Побаливает, сэр, - отвечает женщина, и слеза катится по ее щеке.
     - Давайте-ка я вас полечу. Вот только оботру носовым платком, и все,  -
от платка больней не будет.
     - Ну, конечно, сэр, я понимаю.
     Он очищает пораненное место,  обтирает  его  и,  внимательно  осмотрев,
осторожно  прижимает  ладонью;  потом,  вынув   из   кармана   коробочку   с
перевязочными материалами, промывает и бинтует рану. Занимаясь своим  делом,
он подшучивает над тем, что устроил хирургический кабинет  на  улице,  потом
спрашивает:
     - Значит, ваш муж кирпичник?
     - А вы почем знаете, сэр? - спрашивает женщина с удивлением.
     - Просто я заметил, какого цвета глина на вашем мешке и платье,  вот  и
догадался. И я знаю, что  кирпичники  бродят  по  разным  местам  в  поисках
сдельной работы. Как ни грустно,  но  знавал  я  и  таких  кирпичников,  что
поколачивают своих жен.
     Женщина, быстро подняв глаза,  кажется,  хочет  сказать,  что  ушиблась
сама, а муж тут ни при чем. Но она чувствует, как лекарь кладет руку  ей  на
лоб, видит, какое у него спокойное, сосредоточенное лицо, и  молча  опускает
глаза.
     - Где же сейчас ваш муж? - спрашивает лекарь.
     - Вчера вечером с ним беда приключилась, сэр,  -  попал  в  кутузку;  а
выйдет - придет за мной в ночлежку.
     - Не миновать ему беды похуже, если он часто будет давать волю кулакам,
- ведь он же ударил вас. Но сами вы  его,  грубияна,  прощаете,  так  что  я
больше не буду о нем говорить; только от души  пожелаю,  чтобы  он  заслужил
ваше прошение. У вас есть ребенок?
     Женщина качает головой.
     - Есть-то есть, только не я его родила, - это ребенок Лиз; но для  меня
он все равно что свой.
     - Значит, ваш умер. Понимаю! Бедный малыш!
     Он уже кончил перевязывать рану и убирает коробочку.
     - Наверное, у вас есть где-нибудь постоянное жилье.  Далеко  отсюда?  -
спрашивает он, добродушно отмахиваясь от благодарности, когда женщина встает
и приседает перед ним.
     - Далеко ли отсюда? Пожалуй, добрых двадцать две мили будет, сэр, а  не
то и все двадцать три. В Сент-Олбенсе. А вы, сэр, слыхали  про  Сент-Олбенс?
Должно быть, слыхали - мне показалось, будто вы вздрогнули.
     - Да, слыхал. А теперь я еще спрошу у вас кое о чем. У вас есть  деньги
на ночлег?
     - Да, сэр, - отвечает она, - денег у меня хватит.
     И она показывает ему деньги. Потом застенчиво и горячо благодарит  его,
а он отвечает: "Не за что", - прощается с нею и уходит прочь.  Одинокий  Том
все еще спит, и ничто в нем даже не шевелится.
     Нет, что-то все-таки шевелится! Молодой человек, вернувшись на место, с
которого  издали  заметил   женщину,   сидящую   на   пороге,   видит,   как
оборванец-нищий очень осторожно пробирается вперед, боязливо протянув  перед
собой руку и прижимаясь к грязным стенам, от которых и самым последним нищим
лучше бы держаться подальше. Это подросток с изможденным  лицом  и  голодным
блеском в горящих глазах. Он так старается  пройти  незамеченным,  что  даже
появление чужого в этих краях прилично одетого человека  не  соблазняет  его
оглянуться назад. Перейдя на другую  сторону  улицы,  он  ковыляет  по  ней,
прикрыв лицо истрепанным рукавом, и то  вдруг  отшатнется  назад,  то  снова
двинется вперед, крадучись и в тревоге протянув  перед  собой  руку,  а  его
бесформенные лохмотья висят на нем клочьями,  и  невозможно  догадаться,  из
чего сотканы эти лохмотья  и  для  какой  цели.  По  цвету  и  ветхости  они
смахивают на охапку прелых листьев болотного кустарника, гниющих уже давно.
     Аллеи Вудкорт останавливается, смотрит  ему  вслед  и,  разглядев  его,
смутно вспоминает, что когда-то видел этого мальчика. Он не может  вспомнить
- где и когда; но оборванец что-то напомнил ему. Наконец Аллен  решает,  что
видел его где-нибудь в больнице или приюте, но  все-таки  не  может  понять,
почему этот мальчишка ему запомнился.
     Раздумывая об этом, он постепенно  выходит  из  Одинокого  Тома  на  те
улицы, где утро уже наступило, как вдруг  слышит,  что  кто-то  бежит  сзади
него, и, оглянувшись, видит, как мальчик мчится  куда-то  во  всю  прыть,  а
женщина с пораненным лбом несется за ним вдогонку.
     - Держи его! Держи! - кричит женщина, задыхаясь. - Держите его, сэр!
     Перебежав дорогу, Аллен Вудкорт кидается наперерез  подростку,  но  тот
оказался проворней - бросился вбок, пригнулся, выскользнул из рук Аллена  и,
отбежав на несколько ярдов, выпрямился и снова понесся во весь дух.  Женщина
гонится за ним, крича: "Держите его, сэр!  Держите,  ради  бога!"  У  Аллена
мелькает подозрение, что мальчишка только что украл  у  женщины  деньги,  и,
приняв участие в погоне, он  бежит  так  быстро,  что  то  и  дело  нагоняет
беглеца; но тот всякий раз бросается вбок, пригибается, ускользает из рук  и
мчится дальше. Поравнявшись с ним, можно было бы хватить его кулаком,  сбить
с  ног  и  задержать,  но  преследователь  не  может  на  это  решиться,   и
безобразная, нелепая погоня продолжается. Поняв,  наконец,  что  деться  ему
некуда, беглец ныряет в узкий проход и попадает во  двор,  из  которого  нет
выхода. Здесь, у гнилого забора, путь его оканчивается, и мальчик валится на
землю, задыхаясь и глядя  на  своего  преследователя,  который  стоит,  тоже
задыхаясь и глядя на него, пока не подбегает женщина.
     - Ох, Джо, ты, Джо! - кричит женщина. - Вот ты какой! Наконец-то я тебя
нашла!
     -  Джо!  -  повторяет  Аллен,  внимательно  его  разглядывая.  -   Джо!
Погодите... Ну, конечно - он и есть!  Да  ведь  этого  малого  приводили  на
допрос к коронеру.
     - Ну да, я вас видел раз, на дознании, - жалобно лепечет Джо.  -  Ну  и
что? Неужто нельзя оставить в покое такого горемыку, как я? Может, вам  мало
моего горя? Хотите, чтоб мне еще горше было? Меня все  гнали  да  гнали,  то
один из вас, то другой, пока от меня только кожа да кости  остались.  А  что
дознание было, так неужто это <I>я</I> виноват? <I>Я</I>-то ведь ничего худого не  сделал.
Тот очень  добрый  был,  жалел  меня;  кто-кто  только  не  ходил  по  моему
перекрестку, а разговаривал со мной он один. Да неужто это  я  затеял,  чтоб
дознавались про его смерть? Лучше б уж про мою. Лучше бы  уж  мне  пойти  на
реку да просверлить головой дырку в воде. Право, лучше.
     Он бормочет таким жалобным голосом, его грязные  слезы  кажутся  такими
искренними, он лежит в углу  под  забором,  до  того  похожий  на  гриб  или
какой-то болезненный нарост, который вырос тут среди грязи и  мерзости,  что
Аллеи Вудкорт растроган. Он спрашивает у женщины:
     - Вот несчастный! Что он такого натворил?
     Не отвечая, она только покачивает головой, глядя на  лежащего  мальчика
не сердито, но удивленно, и бормоча: "Эх, Джо, ты, Джо!  Наконец-то  я  тебя
отыскала!"
     - Что он натворил? - спрашивает Аллен. - Ограбил вас?
     - Да нет, сэр, что вы! Разве он станет  у  меня  воровать!  Мне  он  не
сделал ничего, кроме хорошего; в том-то и чудо.
     Аллен смотрит то на  Джо,  то  на  женщину,  ожидая,  чтобы  кто-нибудь
разгадал ему эту загадку.
     - Он как-то раз пришел ко мне, сэр... - говорит женщина, -  эх,  Джо!.,
пришел ко мне, сэр, в Сент-Олбенс, совсем больной, но я не посмела  оставить
его у себя, а одна молодая леди (которая много мне  помогала,  спасибо  ей!)
пожалела его и увела к себе домой...
     Аллен в ужасе отшатывается от мальчика.
     - Да, сэр, да! Оставила его ночевать у себя в доме, накормила, напоила,
а он, неблагодарный этакий, взял да и сбежал ночью, и с тех пор ни слуху  ни
духу о нем не было, пока он вот сейчас не попался мне на  глаза.  А  молодая
леди (такая она была милая и красивая) заразилась от  него  оспой,  потеряла
свою красоту, и теперь ее, пожалуй, и не узнать бы, если бы не остались  при
ней ее ангельская душа, да ладное сложение, да  нежный  голос...  Знаешь  ты
это? Неблагодарный этакий, знаешь ты, что все это приключилось из-за тебя  и
через ее доброту к тебе? - спрашивает женщина, начиная сердиться на мальчика
при этом воспоминании и вдруг заливаясь горючими слезами.
     Мальчик,  ошеломленный  этой  новостью,  растерянно  трет  грязный  лоб
грязной ладонью, смотрит в землю и так дрожит всем телом, что скрипит ветхий
забор, к которому он прислонился.
     Взмахом руки Аллен останавливает женщину, и она умолкает.
     - Ричард рассказывал мне... - начинает  он,  запинаясь,  -  то  есть  я
вообще слышал  обо  всем  этом.  Подождите  минуту,  не  обращайте  на  меня
внимания; я сейчас поговорю с ним.
     Отойдя в сторону, он некоторое  время  стоит  близ  крытого  прохода  и
смотрит в пространство. Возвращается он  уже  овладев  собой,  но  борясь  с
желанием бросить этого мальчишку на произвол судьбы, и внутренняя борьба его
так заметна, что женщина не сводит с него глаз.
     - Ты слышишь, что она говорит? Впрочем, встань-ка лучше, встань!
     Дрожа и пошатываясь, Джо медленно поднимается на ноги и  становится,  -
как и все его собратья, когда они в затруднительном  положении,  -  боком  к
собеседнику, опираясь костлявым плечом о забор и украдкой  почесывая  правой
рукой левую ладонь, а левой ступней правую ногу.
     - Ты слышал, что она сказала; я знаю, что  все  это  правда.  Ты  бывал
здесь с тех пор?
     - Помереть мне на этом месте, если я был в Одиноком Томе  до  нынешнего
проклятого утра, - отвечает Джо хриплым голосом.
     - А зачем ты пришел сюда теперь?
     Джо оглядывает тесный двор, смотрит на собеседника,  не  поднимая  глаз
выше его колен, и, наконец, отвечает:
     - Я ведь никакого ремесла не знаю  и  никакой  работы  найти  не  могу.
Совсем обнищал, да и заболел к тому же, ну и подумал: дай-ка я вернусь сюда,
покуда все еще спят, спрячусь тут в одном знакомом месте, полежу до темноты,
а тогда пойду попрошу милостыни у мистера Снегсби. Он, бывало, всегда подаст
мне сколько-нибудь, хотя миссис Снегсби, та всякий раз меня прогоняла... как
и все отовсюду.
     - Откуда ты пришел?
     Джо снова оглядывает двор, переводит глаза  на  колени  собеседника  и,
наконец, опять прижимается щекой  к  забору,  как  видно  покорившись  своей
участи.
     - Слышишь, что я говорю? Я спрашиваю, откуда ты пришел?
     - Ну, бродяжничал, коли на то пошло, - отвечает Джо.
     - Теперь скажи мне, - продолжает Аллен, с  большим  трудом  превозмогая
отвращение, и, подойдя вплотную к мальчику,  наклоняется  к  нему,  стараясь
завоевать его доверие, - скажи, отчего ты сбежал из того дома, когда  добрая
молодая леди пожалела тебя на свое горе и взяла к себе?
     Тупая покорность Джо внезапно сменяется возбуждением,  и,  обращаясь  к
женщине, он горячо говорит, что знать не знал о том, что случилось с молодой
леди, - и слыхом не слыхал, - и не за тем он пошел к ней, чтоб ей повредить,
да он лучше сам себе повредил бы, лучше  дал  бы  отрезать  несчастную  свою
голову, кабы можно было так сделать, чтоб он и не  подходил  к  ней;  а  она
добрая была, очень добрая, пожалела его... - и  все  это  он  говорит  таким
тоном и с таким выражением лица, что искренность его не оставляет  сомнений,
а в заключение заливается горькими слезами.
     Аллен Вудкорт  видит,  что  это  не  притворство.  Он  заставляет  себя
дотронуться до мальчика.
     - Ну-ка, Джо, скажи мне всю правду!
     - Нет; не смею, - говорит Джо, снова отворачиваясь. - Не смею,  а  смел
бы, так сказал бы.
     - Но мне нужно знать, почему ты сбежал, - говорит  Аллен.  -  Ну,  Джо,
говори!
     Он повторяет это несколько раз, и Джо, наконец, поднимает голову, снова
обводит глазами двор и говорит негромко:
     - Ладно, кое-что скажу. Меня увели. Вот что!
     - Увели? Ночью?
     - Ага!
     Очень опасаясь, как б