вольно; он может идти.
     Так! Все кончено. Имя ее на  устах  у  толпы;  муж  ее  узнал  о  своем
несчастье, позор ее получит огласку,  -  быть  может,  слух  разносится  уже
сейчас, пока она это думает, - и вдобавок к громовому  удару,  которого  так
долго ждала она, но никак не  ждал  ее  муж,  какие-то  невидимые  доносчики
обвиняют ее в убийстве ее врага.
     А врагом ее он действительно был, и она часто, часто, часто желала  его
смерти. Он враг и теперь, даже в могиле. Тяжкое обвинение свалилось  на  нее
как новая пытка, которой ее подвергает его безжизненная рука. И, вспомнив  о
том, что в тот вечер она  тайком  подходила  к  его  дверям,  вспомнив,  что
незадолго перед убийством она уволила свою любимую служанку, - а  это  могут
объяснить ее желанием избавиться от лишних глаз, -  вспомнив  все  это,  она
трепещет, словно рука палача касается ее шеи.
     Она бросилась на пол и лежит, зарывшись лицом  в  диванные  подушки,  а
волосы ее разметались в беспорядке. Но  вдруг  она  вскакивает,  носится  по
комнате, снова бросается на пол, мечется, стонет. Она  охвачена  невыразимым
ужасом. Будь она и вправду убийцей, ужас ее не мог бы быть сильнее.
     Ведь если б она действительно задумала  совершить  убийство  и  приняла
хитроумнейшие предосторожности, ненавистный образ, несмотря на это, разросся
бы в ее глазах до гигантских размеров и помешал бы ей предугадать неизбежные
последствия преступления - но не успел бы он пасть ниц, как эти  последствия
хлынули бы на нее нежданным потоком, - как всегда бывает после  убийства;  и
вот теперь она понимает, что когда он ее выслеживал, а она думала: "О,  если
бы смертельный удар поразил этого старика и убрал с моего пути!"  -  то  эти
мысли ей внушало желание уничтожить бесследно - развеять по  всем  ветрам  -
улики, собранные им против нее. Недаром она  испытала  недоброе  облегчение,
когда узнала о его смерти. Чем была его смерть, как  не  извлечением  камня,
замыкавшего гнетущий ее свод, а теперь свод рушится,  рассыпаясь  на  тысячи
обломков, и каждый из них давит и ранит ее!
     И вот страшное наваждение охватывает  и  омрачает  ее  душу:  от  этого
преследователя - живого или мертвого,  окостенелого  и  бесчувственного  при
жизни,  каким  она  хорошо  его  помнит,  или  столь   же   окостенелого   и
бесчувственного теперь, на гробовом ложе, - от этого  преследователя  нельзя
спастись иначе как смертью.  Затравленная,  она  бежит.  Смятение  чувств  -
стыда, страха, угрызений совести, отчаяния, - достигнув своего апогея, берет
над нею верх; и даже ее непоколебимая уверенность в себе  теперь  сорвана  и
унесена прочь, как древесный лист неистовым ураганом.
     Она торопливо пишет несколько строк мужу и, запечатав письмо, оставляет
его на столе:

     "Если меня будут разыскивать, обвинив в его  убийстве,  верьте,  что  в
этом я совершенно не виновна. Во всем остальном не  верьте  ничему  хорошему
обо мне, ибо я виновна во всех других проступках, какие мне приписывают, как
Вы уже слышали или услышите. В тот роковой вечер он  предупредил  меня,  что
расскажет Вам о моем падении. После того как он расстался со мной,  я  вышла
из дому, сказав, что хочу погулять в саду, где иногда  гуляю,  но  на  самом
деле я решила пойти к нему, чтобы в последний раз  попросить  его  сжалиться
надо мной: прекратить муки ожидания - эту ужасную пытку,  которой  он  мучил
меня так давно - Вы не знаете, как давно, - и  сострадательно  нанести  удар
завтра же утром.
     В доме у него было темно и тихо.  Я  звонила  два  раза,  но  никто  не
откликнулся, и я вернулась домой.
     Теперь у меня уже нет дома. Я больше не буду обременять Вас. Забудьте в
своем справедливом негодовании недостойную женщину, на которую  Вы  напрасно
потратили столько великодушной преданности, - эта  женщина  покидает  Вас  с
глубоким стыдом, - еще более глубоким, чем стыд,  с  которым  она  бежит  от
самой себя - и прощается с Вами навсегда!"

     Она быстро одевается, прячет лицо под вуалью, прислушивается к  чему-то
и, не взяв с собой ни драгоценностей, ни денег, спускается  по  лестнице  и,
улучив минуту, когда в вестибюле никого нет, открывает, потом  закрывает  за
собой огромную дверь и быстро исчезает из виду, словно ее подхватил  и  унес
резкий морозный ветер.


        ГЛАВА LVI  

     Погоня

     Бесстрастно, как и подобает знатным, городской дом Деддоков взирает  на
другие дома величаво-унылой улицы и ничем не выдает, что внутри  его  что-то
неладно. Тарахтят кареты, раздается стук в двери, высший  свет  обменивается
визитами; пожилые прелестницы с костлявыми шейками  и  персиковыми  щечками,
румянец которых приобретает довольно-таки замогильный  оттенок  при  дневном
свете, когда эти очаровательные создания  смахивают  на  какой-то  сплав  из
Женщины и Смерти, изображенных на популярной картинке, - пожилые прелестницы
ослепляют мужчин.  Из  холодных  конюшен,  мягко  покачиваясь  на  рессорах,
выезжают кареты, и на их козлах, глубоко  погрузившись  в  пуховые  подушки,
восседают коротконогие кучера в белокурых  париках,  а  на  запятках  торчат
расфранченные Меркурии с  булавами  в  руках  и  в  треуголках  набекрень  -
зрелище, поистине достойное небожителей.
     Внешне городской дом Дедлоков ничуть  не  меняется,  и  проходит  много
часов, прежде чем внутри его рушится чинное однообразие его  жизни.  Но  вот
обворожительная Волюмния, замученная великосветской  болезнью  -  скукой,  и
находя,  что  сегодня  этот  недуг  слишком  сильно  портит  ей  настроение,
решается, наконец, перейти в библиотеку для перемены обстановки.  Однако  ее
осторожный  стук  не  вызывает  отклика,  и  тогда  она   открывает   дверь,
заглядывает внутрь и, увидев, что в комнате никого нет, входит.
     В Бате, этом городке, заросшем травой и  заселенном  стариками,  бойкая
Дедлок слывет донельзя любопытной девицей, которая пользуется всяким удобным
и неудобным случаем шмыгать туда-сюда с золотым лорнетом в  руках  и  совать
свой нос во что только можно. И на сей раз она, конечно, не упускает  случая
попорхать, как птичка, над  письмами  и  бумагами  своего  родича  -  быстро
клюнуть один  документ,  заглянуть,  склонив  головку  набок,  в  другой  и,
приложив к глазам лорнет, с любознательным и беспокойным видом попрыгать  от
стола к столу. Увлекшись поисками, она обо что-то  спотыкается  и,  направив
лорнет в эту сторону, видит своего родича, - он распростерт на полу,  словно
поваленное дерево.
     Столь  неожиданное  открытие  придает  любимому  слабому   взвизгиванию
Волюмнии  изрядную  долю  искренности,  и  в  доме   мгновенно   поднимается
переполох. Слуги мчатся вверх и вниз по лестницам,  яростно  звонят  звонки,
посылают за докторами, леди Дедлок ищут повсюду, но не находят. О ней нет ни
слуху ни духу с тех пор, как она позвонила в последний раз. Ее письмо к сэру
Лестеру найдено на ее столе; но кто знает, может быть он уже получил  другую
весть из другого мира - весть, требующую личного  ответа,  -  и  теперь  все
языки человечества, живые и мертвые, ему одинаково чужды.
     Его   укладывают   в   постель,   согревают,   растирают,   обмахивают,
прикладывают ему лед к голове и всячески стараются привести его  в  чувство.
Однако день угас и ночь наступила в спальне, прежде чем хриплое его  дыхание
стало ровным, а в устремленных в одну точку невидящих глазах, перед которыми
время от времени водили свечой, впервые мелькнули проблески сознания. Но,  с
тех пор как  он  пришел  в  себя,  состояние  его  непрерывно  улучшается  -
мало-помалу он начинает  поворачивать  голову,  переводить  глаза  с  одного
предмета на другой и даже шевелить  пальцами  в  знак  того,  что  слышит  и
понимает все, что ему говорят.
     Сегодня утром, когда он  рухнул  на  пол,  он  был  красивым  осанистым
джентльменом, немножко припадающим на ногу, но все же представительным  и  с
упитанным лицом. Теперь он лежит в  постели  -  старик  со  впалыми  щеками,
дряхлая тень самого себя. Раньше голос у него был  густой  и  сочный  и  сэр
Лестер так долго был убежден в огромном весе и значении каждого своего слова
Для всего человечества, что слова его и вправду звучали так,  словно  в  них
был какой-то важный смысл. Но теперь он может только шептать, а все, что  он
шепчет, звучит так, как и должно звучать,  -  это  бессмысленный  лепет,  не
слова, а звук пустой.
     Его любимая служанка - преданная домоправительница - стоит у его  ложа.
Это первое, что он осознает, и это явно доставляет ему удовольствие.  Сделав
несколько тщетных попыток заставить окружающих понять его  речь,  он  делает
знак, чтобы ему подали карандаш,  но  -  еле  заметный  знак,  так  что  его
понимают не сразу. Только старая  домоправительница  догадывается,  чего  он
хочет, и приносит ему аспидную доску.
     Немного погодя он медленно, не своим почерком, царапает на  ней  слова:
"Чесни-Уолд?"
     Нет, отвечает ему домоправительница; он в Лондоне. Ему сделалось  дурно
сегодня утром, в библиотеке. Как она рада, что случайно оказалась в  Лондоне
и может теперь ухаживать за ним.
     - Болезнь у вас не тяжелая, сэр Лестер. Завтра вам будет гораздо лучше,
сэр Лестер. Так и сказали все эти джентльмены.
     Она говорит это, а слезы текут по ее красивому старческому лицу.
     Окинув глазами всю комнату, больной очень внимательно  всматривается  в
докторов, обступивших кровать, и пишет: "Миледи".
     - Миледи нет дома, сэр Лестер; она вышла до  того,  как  вам  сделалось
дурно, и еще не знает о вашей болезни.
     Очень волнуясь, он указывает на слово, которое написал.  Все  стараются
его  успокоить,  но  он  опять  указывает  на  это  слово,  а  волнение  его
возрастает. Он видит, как люди переглядываются, не  зная,  что  сказать,  и,
снова взяв аспидную доску, пишет: "Миледи. Ради бога, где?" Потом  испускает
стон, в котором звучит мольба.
     Врачи решают, что старуха домоправительница должна  отдать  ему  письмо
миледи, содержания которого никто не знает и даже не может предугадать.  Она
распечатывает и отдает ему письмо, чтобы он сам прочел его. С великим трудом
прочитав его два раза, он кладет  письмо  исписанной  страницей  вниз,  так,
чтобы никто не мог ее увидеть, и стонет. Но вот он снова теряет сознание или
впадает в забытье, и только спустя час открывает глаза и склоняет голову  на
руку своей верной и преданной старой служанки. Врачи понимают, что ему легче
быть с нею одной и отходят в сторону, возвращаясь лишь тогда, когда нужна их
помощь.
     Он снова просит аспидную доску, но не может  вспомнить  слово,  которое
хочет написать. Смотреть жалко на его тревогу,  его  волнение  и  страдания.
Кажется,  будто  он  вот-вот  помешается  -  так  остро  он  чувствует,  что
необходимо спешить, и так беспомощно силится  объяснить,  что  именно  нужно
сделать, за кем надо послать. Он написал букву Б и  остановился.  Но  вдруг,
когда отчаяние его уже дошло до предела, он начинает писать  слово  "мистер"
перед Б. Старуха домоправительница подсказывает: "Баккет?" Слава  богу!  Это
он и хотел написать.
     Мистера Баккета находят внизу, - он  обещал  вернуться  и  уже  явился.
Позвать его?
     Нельзя не понять, как страстно жаждет сэр Лестер его увидеть, -  нельзя
не   понять,   как   хочет   он,   чтобы   комнату   покинули   все,   кроме
домоправительницы. Его желание исполняют быстро, и мистер  Баккет  приходит.
Из всех людей на земле только он один подает надежду и внушает доверие  сэру
Лестеру, упавшему с высоты своего величия.
     - Сэр  Лестер  Дедлок,  баронет,  очень  грустно  видеть  вас  в  таком
состоянии. Надеюсь, вы поправитесь. Обязательно поправитесь, на благо своему
роду.
     Сэр Лестер, передав мистеру Баккету письмо, пристально  следит  за  его
лицом, пока тот читает. А мистеру Баккету приходят в голову  какие-то  новые
мысли, - это видно по его глазам, - и, согнув свой указательный палец, но не
отрывая глаз от письма, он, наконец, говорит:
     - Сэр Лестер Дедлок, баронет,  я  вас  понимаю.  Сэр  Лестер  пишет  на
аспидной доске: "Полное прощение. Найдите..."  Мистер  Баккет  останавливает
его.
     - Сэр Лестер Дедлок,  баронет,  я  ее  найду.  Но  поиски  надо  начать
немедленно. Нельзя терять ни минуты.
     С быстротою мысли повернувшись в ту сторону, куда посмотрел сэр  Лестер
Дедлок, он видит на столе небольшую шкатулку.
     - Принести ее сюда, сэр Лестер Дедлок, баронет? Понятно. Открыть  одним
из этих ключей? Понятно. Самым маленьким ключом? Разумеется. Вынуть  деньги?
Вынимаю. Пересчитать?  За  этим  дело  не  станет.  Двадцать  и  тридцать  -
пятьдесят, еще двадцать - семьдесят, еще пятьдесят - сто  двадцать,  да  еще
сорок - сто шестьдесят. Взять их на расходы? Возьму и, конечно,  дам  отчет.
Денег не жалеть? Не буду.
     Быстрота, с какой мистер Баккет  безошибочно  понимает  все  молчаливые
приказания сэра Лестера, кажется почти  сказочной.  Миссис  Раунсуэлл  взяла
свечу,  чтобы  посветить  ему,  и  у  нее  даже  голова  закружилась  -  так
стремительно бегают его глаза  и  летают  руки,  когда  он  вскакивает,  уже
готовый к отъезду.
     - А вы Джорджу матерью доводитесь, бабушка; вот вы кто такая, правда? -
обращается к ней мистер Баккет, уже нахлобучив шляпу на голову и  застегивая
пальто.
     - Да, сэр, я его мать, и до чего я по нем горюю!
     - Так я и думал, судя по тому, что он давеча мне  говорил.  Ну  что  ж,
тогда я вам кое-что скажу. Можете больше не  горевать.  С  вашим  сыном  все
обстоит прекрасно. Нет,  плакать  не  надо,  потому  что  сейчас  вы  должны
ухаживать за сэром Лестером Дедлоком, баронетом,  а  будете  плакать  -  ему
лучше не станет. Что до вашего сына, повторяю: у него все прекрасно, и он  с
сыновней любовью велел пожелать вам того же и поклониться. Обвинение с  него
сняли, - вот как обстоит дело; честь его ничуть не пострадала и репутация не
запятнана, - она не хуже вашей, а ваша чиста, как стеклышко, держу  пари  на
один фунт. Можете мне верить - ведь это я забрал вашего сынка. Он тогда  вел
себя молодцом,  да  и  вообще  он  человек  расчудесный,  а  вы  расчудесная
старушка, и вы с ним такие мать и сын, что вас можно  за  деньги  показывать
как образцовых... Сэр Лестер Дедлок, баронет, ваше поручение я  выполню.  Не
бойтесь, что я сверну с дороги вправо или влево, что  я  засну,  умоюсь  или
побреюсь раньше, чем найду то, что пошел искать. Передать  от  вашего  имени
прощение и вообще всякие добрые слова? Сэр Лестер Дедлок, баронет,  передам.
Вам  желаю  поправиться,  а  вашим  семейным  делам  -  уладиться,  как  они
улаживались - бог мой!  -  и  будут  улаживаться  во  многих  семействах  до
скончания веков!
     Кончив свою  речь  и  застегнувшись  на  все  пуговицы,  мистер  Баккет
бесшумно выходит из комнаты, глядя  перед  собой  и  словно  уже  пронизывая
глазами ночную тьму в поисках беглянки...
     Прежде всего он направляется в покои миледи и осматривает их,  стараясь
найти хоть какую-нибудь мелочь, которая могла бы ему  помочь.  Теперь  в  ее
комнатах совсем темно, и было бы очень  любопытно  понаблюдать,  как  мистер
Баккет, подняв над головой восковую  свечу,  мысленно  составляет  инвентарь
хрупких безделушек, которые столь разительно не вяжутся с  его  обликом;  но
никто его не видит, потому что он позаботился запереть дверь.
     - Шикарный будуар, - говорит мистер Баккет, чувствуя, что он как  будто
понаторел во французском языке после своей недавней стычки с француженкой. -
Должно быть, стоил кучу денег.  Нелегко,  верно,  было  расстаться  с  такой
роскошью; очень уж туго ей пришлось, надо думать!
     Он открывает и закрывает ящики  в  столах,  заглядывает  в  шкатулки  и
футляры с драгоценностями, видит свое отражение в  бесчисленных  зеркалах  и
принимается философствовать по этому поводу.
     - Можно подумать, что я  вращаюсь  в  великосветских  кругах  и  сейчас
собираюсь расфрантиться, чтобы ехать на бал в Олмэк  *,  -  бормочет  мистер
Баккет. - Того и гляди окажется, что я - какой-нибудь гвардейский щеголь,  а
мне-то и невдомек.
     По-прежнему обегая глазами комнату, он находит в ящике  комода  дорогой
ларчик и открывает его. Широкая его рука роется в перчатках, почти не ощущая
их, - слишком они легки и нежны  для  его  огрубевших  пальцев,  -  и  вдруг
нащупывает белый носовой платок.
     - Хм! Надо осмотреть тебя, - говорит  мистер  Баккет,  ставя  на  комод
свечу. - С какой это стати тебя хранили не с другими платками, а  припрятали
отдельно?
     С какой целью? Ты чей платок - ее милости или еще чей-то? Где-нибудь на
тебе должна быть метка.
     Отыскав метку, он читает вслух: "Эстер Саммерсон".
     - Так! - говорит мистер  Баккет  и  стоит,  приложив  палец  к  уху.  -
Пойдем-ка: <I>тебя</I> я прихвачу с собой.
     Он заканчивает свои наблюдения так же бесшумно и тщательно, как начал и
вел их: наводит порядок, оставляя все  вещи,  кроме  платка,  на  тех  самых
местах, где они были раньше, и, пробыв в этих  комнатах  всего  минут  пять,
покидает их и выходит на улицу. Бросив взгляд вверх,  на  тускло  освещенные
окна в спальне сэра Лестера, он мчится  во  весь  дух  к  ближайшей  стоянке
наемных карет и, выбрав лошадь, за которую не жаль заплатить хорошие деньги,
велит ехать в "Галерею-Тир Джорджа". Мистер Баккет не  считает  себя  ученым
знатоком лошадей, но, привыкнув посещать  главнейшие  конские  состязания  и
тратить там малую толику денег, обычно любит подводить итоги своим знаниям в
этой области, утверждая, что, если лошадь резва, он это сразу видит.
     Вот и сегодня он тоже не ошибся. Тарахтя по  булыжникам  со  скоростью,
опасной для жизни, и, однако, внимательно  глядя  острыми  глазами  на  всех
крадущихся прохожих, мимо которых карета несется по полночным улицам, и даже
на свет в верхних окнах, за которыми люди уже легли или ложатся спать, и  на
углы улиц, которые с грохотом объезжает карета, и на пасмурное  небо,  и  на
землю, покрытую тонкой пеленой снега, - ибо след может найтись где угодно, -
он во весь опор мчится к месту своего назначения, да так стремительно,  что,
приехав и соскочив на землю, чуть не задыхается в клубах пара, который валит
от лошади.
     - Отпусти-ка ей удила на минутку, пускай остынет; а я мигом вернусь.
     Пробежав по длинному деревянному  проходу,  он  видит,  что  кавалерист
сидит дома и курит трубку.
     - Так я и знал, Джордж, что после всего, что  вы  пережили,  вы  первым
долгом возьметесь за трубку, приятель. Не могу  тратить  лишних  слов.  Дело
чести! Все - ради спасения женщины. Мисс  Саммерсон,  та  девица,  что  была
здесь, когда умер Гридли, - не беспокойтесь, я знаю, что ее так зовут,  -  о
ней не беспокойтесь! - так вот: где она живет?
     Кавалерист только что вернулся домой после  визита  к  ней  и  дает  ее
адрес, - это неподалеку от Оксфорд-стрит.
     - Вы об этом не пожалеете, Джордж. Спокойной ночи!
     Он выходит, смутно припоминая, что, оказывается, видел и Фила,  который
сидел, разинув рот, у нетопленного камина, уставившись на нежданного  гостя;
потом несется дальше и снова выходит из кареты, опять-таки окутанный клубами
пара.
     Мистер Джарндис один не спит во  всем  доме,  но  уже  собирается  лечь
спать, как вдруг слышит резкий звон колокольчика и, оторвавшись от книги,  в
халате спускается вниз, чтобы открыть дверь.
     - Не пугайтесь, сэр. - Гость, во мгновение ока очутившись  в  передней,
уже запер дверь и,  дружески  глядя  на  хозяина,  стоит,  положив  руку  на
задвижку. - Я уже имел удовольствие встречаться с  вами.  Инспектор  Баккет.
Взгляните на этот носовой платок, сэр, - это платок мисс Эстер Саммерсон.  Я
сам нашел его в комоде у леди Дедлок четверть часа назад. Нельзя  терять  ни
минуты. Дело идет о жизни и смерти. Вы знакомы с леди Дедлок?
     - Да.
     - Сегодня там открылась одна тайна.  Семейные  дела  получили  огласку.
Сэра Лестера Дедлока, баронета, хватил удар,  -  не  то  апоплексия,  не  то
паралич, - и его долго не удавалось привести в  чувство,  так  что  потеряно
драгоценное время. Леди Дедлок ушла из дому сегодня, во второй половине дня,
и оставила мужу письмо, которое мне совсем не по нутру.  Прочтите  его.  Вот
оно!
     Прочитав письмо, мистер Джарндис спрашивает сыщика,  что  он  обо  всем
этом думает?
     - Не знаю что и думать. Скорей всего она хочет покончить с  собой.  Так
или иначе, может дойти до этого, и опасность возрастает  с  каждой  минутой.
Надо было начать поиски раньше - я бы ста фунтов не пожалел отдать за каждый
потерянный час. Дело в том, мистер Джарндис, что сэр Лестер Дедлок, баронет,
поручил мне выследить и найти ее...  чтобы  спасти  и  сказать,  что  он  ее
прощает. Деньги и полномочия у меня имеются, но мне нужно еще  кое-что.  Мне
нужна мисс Саммерсон.
     Мистер Джарндис переспрашивает с тревогой в голосе:
     - Мисс Саммерсон?
     - Слушайте, мистер Джарндис, - отвечает мистер Банкет, который все  это
время с величайшим вниманием изучал лицо собеседника, - я говорю с вами  как
с человеком большой души, а дело такое спешное, какие  не  часто  случаются.
Промедление тут необычайно опасно, и если оно произойдет по вашей  вине,  вы
потом никогда себе этого не простите. Повторяю, восемь, а то и десять часов,
ценой по сотне фунтов каждый, не меньше, потеряны с тех пор, как леди Дедлок
исчезла. Мне поручили ее найти. Я - инспектор Баккет. Ее и так  уж  тяготило
многое, а тут еще она узнала, что ее заподозрили в убийстве. Если  я  пущусь
за нею в погоню один, она, не зная о том, что сэр  Лестер  Дедлок,  баронет,
просил меня передать, может дойти до крайности.  Если  же  я  поеду  за  нею
вдогонку вместе с молодой леди, к которой она питает нежные чувства, - я  ни
о чем не спрашиваю и вообще об этом ни слова, - она поверит, что я ей  друг.
Отпустите со мной мисс Саммерсон, дайте мне возможность удержать леди Дедлок
с ее помощью, и я спасу беглянку и верну ее, если она еще жива. Отпустите со
мной мисс Саммерсон, - задача эта трудная, - и я как можно лучше сделаю все,
что в моих силах, хоть и не знаю, что в данном  случае  будет  лучше.  Время
летит - скоро час ночи. Когда он пробьет, будет потерян еще целый час, а  он
стоит уже не сотню, а тысячу фунтов.
     Все это верно, и  спешить  действительно  необходимо.  Мистер  Джарндис
просит сыщика подождать внизу,  пока  сам  он  пойдет  переговорить  с  мисс
Саммерсон. Мистер Баккет соглашается, но, но своему обыкновению, не остается
внизу, а следует за мистером Джарндисом наверх, не упуская его из виду. Пока
наверху совещаются, он стоит в засаде на полутемной лестнице. Немного погодя
мистер Джарндис, вернувшись, говорит, что мисс Саммерсон сейчас придет и под
покровительством мистера Баккета  будет  сопровождать  его  всюду,  куда  он
укажет.
     Мистер Банкет, очень довольный, одобряет это решение и,  поджидая  свою
спутницу, отходит к двери.
     Тут он настраивает свой ум на высокий лад и устремляет мысленный взор в
необъятную даль. Он видит множество одиноких прохожих на  улицах;  множество
одиноких за городом, на пустошах, на дорогах,  под  стогами  сена.  Но  той,
которую он ищет, среди них нет. Он  видит  других  одиноких:  они  стоят  на
мостах и, перегнувшись через перила,  смотрят  вниз;  они  ютятся  во  мраке
глухих закоулков  под  мостами,  у  самой  воды;  а  какой-то  темный-темный
бесформенный предмет, что плывет по течению, - самый  одинокий  из  всех,  -
привлекает к себе его внимание.
     Где она? Живая или мертвая, где она? Если бы  тот  платок,  который  он
складывает и бережно прячет, волшебной силой показал ему  комнату,  где  она
его нашла, показал окутанный мраком ночи пустырь, вокруг домишка кирпичника,
где маленького покойника покрыли этим платком, сумел бы Баккет выследить  ее
там? На пустыре, где в печах для  обжига  пылают  бледно-голубые  огни;  где
ветер срывает  соломенные  кровли  с  жалких  кирпичных  сараев;  где  глина
промерзла, а вода превратилась в лед и  чудится,  будто  дробилка,  которую,
целый день шагая по кругу, приводит в движение  изможденная  слепая  лошадь,
это не просто дробилка, но орудие пытки для  человека,  -  на  этом  гиблом,
вытоптанном пустыре маячит чья-то одинокая тень, затерянная в этом  скорбном
мире, засыпаемая снегом,  гонимая  ветром  и  как  бы  оторванная  от  всего
человечества. Это женщина; но она одета как нищая,  и  в  подобных  отрепьях
никто не пересекал  вестибюля  Дедлоков  и,  распахнув  огромную  дверь,  не
выходил из их дома.


        ГЛАВА LVII  

     Повесть Эстер

     Я уже легла спать и успела заснуть, как вдруг опекун постучал  в  дверь
моей комнаты и попросил меня встать  немедленно.  Когда  я  выбежала,  чтобы
поговорить с ним и узнать, что случилось, он после  двух-трех  вступительных
слов сказал мне, что сэр Лестер Дедлок узнал все, что  моя  мать  бежала  из
дому, а к нам явился человек, которому поручено найти ее,  если  удастся,  и
заверить в том, что ее простили, что ее любят и не дадут в  обиду;  меня  же
этот человек просит сопровождать его, в надежде, что  на  нее  повлияют  мои
мольбы, если сам он не  сумеет  ее  убедить.  Таков  был  общий  смысл  слов
опекуна,  и  я  их  поняла;  но  тревога,  спешка  и  горе  привели  меня  в
замешательство, и как я ни старалась, я не могла успокоиться и совсем пришла
в себя лишь спустя несколько часов.
     Тем не менее я быстро оделась и закуталась, не разбудив  ни  Чарли,  ни
других обитателей нашего дома, и сошла вниз, к мистеру Баккету, - оказалось,
что это ему доверили тайну. Так мне сказал опекун, провожая меня, и объяснил
также, почему мистер Баккет вспомнил обо мне. В передней  при  свете  свечи,
которую  держал  опекун,  мистер  Баккет  вполголоса  прочел   мне   письмо,
оставленное моей матерью на столе, и минут через десять, после того как меня
разбудили, я уже сидела рядом со своим  спутником  и  мы  быстро  катили  по
улицам.
     Он сказал мне прямо, однако стараясь щадить меня, что хочет задать  мне
несколько вопросов и что  очень  многое  будет  зависеть  от  моих  ответов,
которые должны быть совершенно точными. Спрашивал он главным образом о  том,
как часто я виделась со своей матерью (которую он  неизменно  называл  "леди
Дедлок"), когда и где я говорила с нею в последний раз и как это вышло,  что
у нее очутился мой носовой платок. Когда я ответила ему на эти  вопросы,  он
попросил меня хорошенько подумать - подумать не  спеша,  нет  ли  где-нибудь
такого человека, все  равно  где,  к  которому  она  вероятней  всего  решит
обратиться в случае крайней необходимости. Я никого не могла указать,  кроме
опекуна. Но, подумав, назвала  еще  мистера  Бойторна.  Я  вспомнила  о  нем
потому, что о моей матери он всегда говорил с рыцарской почтительностью, был
когда-то помолвлен с ее сестрой, - как я слышала от опекуна, - и,  сам  того
не ведая, пострадал по причинам, связанным с ее прошлым.
     Во время  этого  разговора  мой  спутник  приказал  вознице  придержать
лошадь, чтобы нам было легче слышать друг друга.  Теперь  же  он  велел  ему
трогаться  снова  и,  немного  подумав,  сказал  мне,  что  уже  решил,  как
действовать дальше. Он был не прочь изложить мне свой план, но  в  голове  у
меня мутилось, и я чувствовала, что все равно ничего не пойму.
     Мы отъехали еще не очень далеко от нашего дома, как вдруг  остановились
в переулке у освещенного газом  здания,  где,  видимо,  помещалось  какое-то
учреждение. Мистер Баккет провел меня туда и усадил в  кресло  у  камина,  в
котором ярко пылал огонь. Я посмотрела на стенные часы - был уже второй  час
ночи. Двое полицейских  в  безукоризненно  опрятных  мундирах  и  ничуть  не
похожие на людей, работающих всю ночь, молча  писали  что-то  за  письменным
столом; и вообще здесь было  очень  тихо,  если  не  считать  того,  что  из
подвального этажа доносились глухие стуки в дверь и крики, на которые  никто
не обращал внимания.
     Мистер Баккет  вызвал  третьего  полицейского  и  шепотом  передал  ему
какие-то инструкции, после чего тот вышел из комнаты, а  первые  двое  стали
совещаться, причем один  из  них  одновременно  писал  что-то  под  диктовку
мистера Баккета,  говорившего  вполголоса.  Оказалось,  что  они  составляли
описание наружности моей матери, и когда оно было закончено,  мистер  Баккет
принес его мне и прочел шепотом. Описание это было сделано очень точно.
     Второй полицейский, подойдя к  нам  вплотную  и  внимательно  прослушав
чтение, снял с описания копию и вызвал еще одного  человека  в  мундире  (их
было несколько в соседней комнате), а тот взял копню и ушел с нею.  Все  это
они делали очень быстро, не  теряя  ни  минуты,  хотя  никто,  казалось,  не
спешил. Как только бумагу куда-то отослали, оба полицейских снова  принялись
что-то писать - очень старательно и аккуратно. Мистер Баккет стал  спиной  к
камину и в задумчивости принялся греть  перед  огнем  подошвы  своих  сапог,
согнув сначала одну ногу, потом другую.
     - Вы хорошо закутались,  мисс  Саммерсон?  -  спросил  он,  поймав  мой
взгляд. - На дворе зверский холод; не  под  силу  это  для  молодой  леди  -
провести ночь на воздухе в такую стужу.
     Я ответила, что мне все равно, какая погода, и одета я тепло.
     - Дело может затянуться надолго, - заметил он. - Ну что ж, пускай, лишь
бы оно хорошо кончилось, мисс.
     - Молю бога, чтобы оно кончилось хорошо! - сказала я.
     Он успокоительно кивнул головой.
     - Что бы вы ни делали, никогда не  волнуйтесь.  Что  бы  ни  случилось,
отнеситесь к этому хладнокровно и спокойно, - так будет лучше для вас, лучше
для меня, лучше для леди Дедлок и лучше для сэра Лестера Дедлока, баронета.
     Ко мне он был так внимателен, говорил со мной так мягко, что, глядя  на
него, когда он стоял спиной к камину, грея  себе  сапоги  и  почесывая  щеку
указательным пальцем, я прониклась доверием к его прозорливости, и это  меня
успокоило. Еще не было без четверти двух, когда я  услышала  топот  копыт  и
стук колес.
     - Ну, мисс Саммерсон, - сказал мистер Баккет, - пора  нам  тронуться  в
путь!
     Он взял меня под руку, полицейские вежливо поклонились мне на прощанье,
и я увидела у  подъезда  фаэтон,  или  скорее  коляску  с  поднятым  верхом,
запряженную парой почтовых лошадей и  с  форейтором  вместо  кучера.  Мистер
Баккет усадил меня в экипаж, а сам сел на козлы. Человек в мундире, которого
мистер Баккет посылал за коляской, передал ему,  по  его  просьбе,  потайной
фонарь, и, после  того  как  он  сделал  несколько  указаний  форейтору,  мы
отъехали.
     Иногда мне казалось, что все это сон. Мы мчались во весь опор по  таким
путаным улицам, что в этом лабиринте я скоро потеряла всякое представление о
том, где мы находимся; заметила только, что мы два раза переехали по  мостам
через Темзу, затем  покатили  по  ее  низкому  берегу,  густо  застроенному,
пересеченному узкими уличками, загроможденному сухими  и  плавучими  доками,
висячими мостами  и  высокими  складами,  из-за  которых  торчал  целый  лес
корабельных  мачт.  Наконец  мы  остановились  на  углу  какого-то   топкого
переулка, где, несмотря на сильный ветер, дувший с реки, стоял очень тяжелый
запах, и тут при свете  фонаря  мой  спутник  стал  совещаться  с  какими-то
людьми, видимо полисменами и матросами. На полуразрушенной стене, у  которой
они стояли,  висело  объявление,  и  я  разобрала  на  нем  слова:  "Найдены
утопленники", потом другую надпись что-то насчет вылавливания баграми,  -  и
тогда во мне вспыхнуло страшное подозрение:  я  поняла,  с  какой  целью  мы
приехали сюда.
     Мне незачем было напоминать себе, что  я  нахожусь  тут  не  для  того,
чтобы, поддавшись своим чувствам, усложнить трудные поиски, умалить  надежды
на их успех и удлинить неизбежные  проволочки.  Я  молчала,  но  никогда  не
забуду, сколько я выстрадала в этом ужасном месте. И по-прежнему все  вокруг
казалось мне страшным сном.  Позвали  сидевшего  в  лодке  человека,  совсем
черного от грязи, в длинных сапогах,  промокших  и  разбухших,  и  такой  же
шляпе, и он стал шептаться  с  мистером  Баккетом,  а  потом  вместе  с  ним
спустился куда-то но скользким ступеням - вероятно затем, чтобы показать ему
что-то спрятанное там. Они вернулись, вытирая руки  о  полы  пальто,  словно
там, внизу, они трогали и переворачивали что-то мокрое; но, к  счастью,  мои
опасения оказались напрасными!
     Посовещавшись некоторое время с окружающими,  мистер  Баккет  (которого
все здесь, видимо, знали и уважали) вошел вместе  с  ними  в  какой-то  дом,
оставив меня в коляске, а форейтор принялся ходить взад и вперед около своих
лошадей, чтобы согреться. Начинался прилив, о чем  я  догадывалась  по  шуму
прибоя, слыша, как волны разбиваются о берег в конце переулка, устремляясь в
мою сторону. Они даже не приблизились к нам, и все же за те четверть часа, а
может быть и меньше, - что мы простояли на берегу, мне сотни  раз  чудилось,
будто волны уже подкатывают, и  я  содрогалась  при  мысли,  что  они  могут
бросить под ноги лошадям мою мать.
     Но вот мистер Баккет вышел, наказав здешним людям "смотреть в оба",  и,
погасив фонарь, снова занял свое место.
     - Не тревожьтесь, мисс Саммерсон, хоть мы  и  заехали  в  эту  Дыру,  -
сказал он, повернувшись ко мне. - Я только хотел наладить дело  и  самолично
убедиться, что оно налажено. Трогай, приятель!
     Должно быть, мы повернули назад и ехали теперь прежней дорогой. Это  не
значит, что я, в расстройстве чувств,  смогла  запомнить  хоть  какие-нибудь
отдельные приметы нашего пути к реке, но так мне  казалось  по  общему  виду
улиц.  Мы  ненадолго  заехали  в  какое-то   другое   учреждение,   вероятно
полицейский участок, и еще раз проехали по мосту. Все  это  время,  да  и  в
течение всей нашей поездки, мой закутанный спутник, сидевший на  козлах,  ни
на миг не ослаблял напряженного внимания ко всему окружающему, но, когда  мы
ехали по мосту, он, казалось, насторожился еще больше. Один раз он привстал,
чтобы заглянуть через перила, в другой раз соскочил с козел и побежал  назад
вслед за какой-то женщиной, как тень проскользнувшей мимо нас; то и дело  он
смотрел в глубокую черную бездну воды, и лицо у него было такое, что  сердце
у меня замирало. Река в тот час наводила ужас - она  была  такая  мрачная  и
словно затаившаяся, так быстро ползла между низкими плоскими берегами,  была
так густо испещрена какими-то тенями и предметами  с  неясными,  призрачными
очертаниями, казалась такой мертвенной и таинственной. С тех пор я много раз
видела ее и при солнечном и при лунном свете,  но  так  и  не  могла  забыть
впечатлений своей ночной поездки. В моей памяти на этом мосту всегда  тускло
горят  фонари;  резкий  вихрь  бешено  крутится  вокруг  бездомной  женщины,
бредущей нам навстречу, монотонно вертятся колеса, а свет фонарей  на  нашей
коляске отражается в воде, и чудится, будто бледный отблеск  его  глядит  на
меня... как лицо, выступающее из жуткой реки.
     Мы долго тарахтели по безлюдным улицам,  но  вот,  наконец,  съехали  с
мостовой на темную, немощеную дорогу, и городские дома остались позади  нас.
Немного погодя я узнала хорошо знакомую мне дорогу в Сент-Олбенс. В  Барнете
нас дожидалась подстава; лошадей перепрягли, и мы  тронулись  дальше.  Стоял
жестокий мороз, открытая местность, по которой мы  ехали,  вся  побелела  от
снега; но сейчас снег не шел.
     - А  ведь  она  старая  ваша  знакомая,  эта  дорога-то,  правда,  мисс
Саммерсон? - пошутил мистер Баккет.
     - Да, - отозвалась я. - Вы собрали какие-нибудь сведения?
     - Кое-какие собрал, но им нельзя  доверять  вполне,  -  ответил  он,  -
впрочем, времени прошло еще немного.
     Мистер Баккет заходил во все трактиры, и дневные и ночные, если  только
в них горел свет (в те времена на этой дороге они встречались часто, так как
здесь было много проезжих), и соскакивал с козел у застав, чтобы  поговорить
со сборщиками подорожных пошлин. Я не раз слышала, как он приказывал  подать
вина своим собеседникам и бренчал монетами, да и  вообще  он  был  со  всеми
любезен и весел, но как только снова садился на козлы,  лицо  его  принимало
прежнее настороженное, сосредоточенное  выражение,  и  он  неизменно  бросал
форейтору все тем же деловым тоном:
     - Трогай, приятель!
     Мы  задерживались  так  часто,  что  все  никак  не  могли  доехать  до
Сент-Олбенса, а между пятью  и  шестью  часами  утра  снова  остановились  в
нескольких милях от него у трактира, из которого мистер  Баккет  принес  мне
чашку чаю.
     - Выпейте,  мисс  Саммереон,  -  это  вас  подкрепит.  А  вы  понемногу
приходите в себя, правда?
     Я поблагодарила его и сказала, что, пожалуй,  действительно  прихожу  в
себя.
     - Вначале вы, что называется, были ошеломлены, -  сказал  он,  -  да  и
немудрено, бог мой! Не говорите громко, душа  моя.  Все  в  порядке.  Мы  ее
нагоняем.
     Не знаю,  какое  радостное  восклицание  вырвалось  или  чуть  было  не
вырвалось у меня, но он поднял палец, и я прикусила язык.
     - Она прошла здесь вчера вечером, около  восьми  или  девяти  часов.  В
первый раз я услышал о ней у Хайгетской таможенной  заставы  *,  но  не  мог
узнать ничего определенного. С тех пор расспрашивал о  ней  всюду.  В  одном
месте нападал на ее след, в другом  терял  его:  но  все  равно  она  где-то
впереди на нашей дороге и жива... Эй, конюх, бери обратно чашку с блюдцем. И
если ты не увалень, посмотрим, удастся тебе поймать полукрону  другой  рукой
или нет. Раз, два, три - поймал! Ну, приятель, теперь вскачь!
     Вскоре  мы  прибыли  в  Сент-Олбенс,  где  остановились  незадолго   до
рассвета, как раз когда я начала  сопоставлять  и  осознавать  события  этой
ночи, поверив, наконец, что все это - не сон. Оставив  коляску  на  почтовой
станции и приказав заложить в нее пару свежих лошадей,  мистер  Баккет  взял
меня под руку, и мы направились допой, то есть к Холодному дому.
     - Это ваше постоянное местожительство, мисс Саммерсон, -  объяснил  мой
спутник, - поэтому я хочу навести  справки  здесь  -  может,  сюда  заходила
какая-нибудь незнакомка, похожая  на  леди  Дедлок,  и  спрашивала  вас  или
мистера Джарндис*. Вряд ли это могло быть, но возможность не исключена.
     Когда мы поднимались на холм, он внимательно осматривал  все  вокруг  -
уже начало светать, - и вдруг напомнил мне, что  когда-то,  в  памятный  для
меня вечер, я спускалась с этого холма вместе со своей маленькой горничной и
бедным Джо, которого он называл Тупицей.
     Я не могла понять, как он узнал об этом.
     - Вон там на дороге вы поравнялись с каким-то человеком, -  помните?  -
спросил мистер Баккет. Да, я и это отлично помнила.
     - Это был я, - сказал мой спутник.
     Заметив, что я удивилась, он продолжал:
     - В тот день я приехал сюда на двуколке повидать этого  малого.  И  вы,
наверное, слышали, как стучали колеса, когда вы сами пошли его  повидать;  я
же заметил вас и вашу девчонку в то время, как вы обе поднимались в гору,  а
я вел на поводу свою лошадь под гору. Я расспросил о парне в поселке, быстро
узнал, в каком обществе он очутился,  и  только  было  подошел  к  кирпичным
сараям, чтобы за ним последить, как увидел, что вы ведете его сюда,  к  себе
домой.
     - Разве он тогда в чем-нибудь провинился? - спросила я.
     - Нет, ни в чем, - ответил мистер Баккет,  спокойно  сдвинув  шляпу  на
затылок, - но не думаю, чтобы он вообще вел себя безукоризненно. Не думаю. Я
хотел его повидать потому, что необходимо было избежать огласки  этой  самой
истории, касавшейся леди Дедлок. А мальчишка не умел держать язык за зубами,
разболтал про то, что однажды  оказал  небольшую  услугу  покойному  мистеру
Талкингхорну, за которую тот ему  заплатил;  ну,  а  позволить  ему  болтать
нельзя было ни в каком случае. Итак, я выпроводил его из  Лондона,  а  потом
решил приехать сюда и приказать ему, чтоб  он  и  не  думал  возвращаться  в
город, раз уж он оттуда ушел, а убирался бы подальше да не попадался мне  на
обратном пути.
     - Бедный мальчик! - сказала я.
     -  Довольно  бедный,  -  согласился  мистер  Баккет,   -   и   довольно
беспокойный, и довольно не  плохой  -  только  вдали  от  Лондона  и  прочих
подобных мест. Когда я увидел, что его взяли к  вам  в  дом,  я,  верьте  не
верьте, прямо остолбенел.
     Я спросила его, почему.
     - Почему, душа моя? - сказал мистер Баккет. -  Да  потому,  разумеется,
что в вашем доме его длинному языку и конца бы не было. Все равно  как  если
бы он родился с языком ярда в полтора или того длиннее.
     Теперь я отчетливо помню весь этот разговор, но тогда в голове  у  меня
мутилось, и мне никак не удавалось сосредоточить  внимание  -  я  сообразила
только, что, рассказывая мне о Джо так  подробно,  мой  спутник  хотел  лишь
развлечь меня.  Из  тех  же  благих  побуждений,  надо  полагать,  он  часто
заговаривал со мной о том о сем, но по лицу его было видно, что он все время
думает только о своей цели. На эту тему он говорил и тогда, когда мы вошли в
наш сад.
     - А! - сказал мистер Баккет. - Вот мы и пришли! Красивый дом и стоит  в
уединенном месте. Прямо как в сказке - ни дать ни  взять  домик  в  дятловом
дупле, - который можно было распознать только по дыму, что так красиво вился
над крышей. Я вижу, тут раненько начинают разводить огонь на кухне;  значит,
служанки у вас хорошие. Только нужно строго следить за теми людьми,  которые
приходят в гости к прислуге; кто их знает,  что  у  них  на  уме,  да  и  не
угадаешь, если не знаешь наверное, зачем они пришли. И еще одно,  душа  моя:
если вы когда-нибудь обнаружите, что за  кухонной  дверью  прячется  молодой
человек, обязательно подайте на него жалобу, как на заподозренного в  тайном
проникновении в жилой дом с противозаконной целью.
     Мы уже подошли к дому. Мистер  Баккет  нагнулся,  внимательно  осмотрел
гравий в поисках следов, потом взглянул вверх, на окна.
     - А этот старообразный юнец, мисс Саммерсон, он всегда живет в одной  и
той же комнате, когда приезжает к вам в гости? - спросил он, глядя  на  окна
комнаты, которую мы обычно отводили мистеру Скимполу.
     - Вы знаете мистера Скимпола! - воскликнула я.
     - Как вы сказали? - переспросил мистер Баккет, наклонившись ко  мне.  -
Скимпол, да? Я не раз спрашивал себя, как его фамилия. Так, значит, Скимпол.
А как его зовут? Уж наверное не Джоном и не Джекобом!
     - Гарольдом, - ответила я.
     - Гарольдом. Так. Престранная  птица  этот  Гарольд,  -  сказал  мистер
Баккет, глядя на меня очень многозначительно.
     - Он своеобразный человек, - согласилась я.
     - Не имеет понятия о деньгах, - заметил мистер Баккет. - Но все  же  от
них не отказывается!
     Мистер Баккет, очевидно, знает его, невольно вырвалось у меня.
     - Послушайте-ка, что я вам расскажу, мисс Саммерсон, - начал он. -  Вам
вредно все время думать об одном и том же, так что я вам про  это  расскажу,
чтобы вы хоть немного отвлеклись. Ведь это  он  сказал  мне,  где  находится
Тупица. В ту ночь я решил было постучаться и только спросить у кого-нибудь о
мальчишке; а потом подумал - дай-ка я сначала попытаю счастья, авось удастся
разыскать его иным путем; увидел тень в этом окне,  да  и  бросил  в  стекло
горсть гравия. Гарольд открыл окно, я на него  поглядел;  ну,  думаю:  "Этот
субъект мне пригодится". Первым долгом принялся его умасливать - сказал, что
не хочется-де беспокоить хозяев, раз они уже легли спать, и  как  это,  мол,
прискорбно, что мягкосердечные молодые леди укрывают у себя  бродяг;  а  как
только  раскусил  его  хорошенько,  говорю,  что  охотно,   мол,   пожертвую
пятифунтовую бумажку, лишь бы выпроводить отсюда Тупицу без шума  и  треска.
Тут он весь расплывается в улыбке, поднимает брови и начинает рассуждать: "К
чему говорить мне  о  какой-то  пятифунтовой  бумажке,  друг  мой?  В  таких
вопросах я сущее дитя - да я и понятия не имею,  что  такое  деньги".  Я-то,
конечно, уразумел сразу, что значит этакое беззаботное отношение к подобному
предмету, и, теперь уже не сомневаясь, что этот тип как раз такой, какой мне
нужен, завернул в пятифунтовую бумажку камешек, да и подбросил его Скимполу.
Ладно! Он смеется и сияет с самым невинным видом и, наконец, говорит: "Но  я
не знаю ценности этой бумажки. Что же мне с нею делать?"  -  "Истратьте  ее,
сэр", - отвечаю я. "Но меня облапошат, - говорит он, - мне не дадут  столько
сдачи, сколько нужно; я потеряю эту бумажку; мне она ни к чему". Бог мой,  в
жизни вы не видывали такой физиономии, с какой он мне  все  это  выкладывал!
Само собой, он объяснил мне, где найти Тупицу, и я его нашел.
     Я заметила, что со стороны мистера Скимпола это было предательством  по
отношению к моему опекуну и такой поступок уже выходит  за  обычные  пределы
его ребяческой наивности.
     - Вы говорите - пределы, душа моя? - повторил мистер Баккет. - Пределы?
Вот что, мисс Саммерсон, хочу я вам  дать  один  совет,  который  понравится
вашему супругу, когда вы счастливо выйдете  замуж  и  заведете  свою  семью.
Всякий раз, как вам кто-нибудь скажет, что "я-де ровно ничего  не  смыслю  в
денежных делах", - смотрите в оба за своими  собственными  деньгами,  потому
что их обязательно прикарманят, если удастся. Всякий раз, как вам кто-нибудь
объявит: "В житейских делах я дитя", - знайте, что этот  человек  просто  не
желает нести ответственность за свои поступки, и  вы  его  уже  раскусили  и
поняли, что он эгоист до мозга костей. Сказать  правду,  сам  я  человек  не
поэтичный, если не считать того,  что  иной  раз  не  прочь  спеть  песню  в
компании, но зато я человек практичный и знаю все это по  опыту.  Это  закон
жизни. Кто ненадежен в одном, тот ненадежен во всем.  Ни  разу  не  встречал
исключения.  И  вы  не  встретите.  Да  и   никто   другой.   Сделав   такое
предостережение неопытной девице, душа моя, я позволю себе позвонить в  этот
вот звонок и, таким образом, вернуться к нашему делу.
     Но так же, как у меня, дело, должно быть, ни на миг не выходило у  него
из головы, о чем можно было догадаться по его лицу. Все наши  домашние  были
поражены моим неожиданным появлением в столь ранний час, да еще  в  обществе
подобного спутника, а расспросы мои удивили их еще больше. Мне ответили, что
никто в Холодный дом не приходил. И это, конечно, была правда.
     - Если так, мисс Саммерсон, - сказал мой спутник, - нам надо как  можно
скорей попасть в тот дом, где живут кирпичники. Вы уж сами  их  расспросите,
будьте так добры. Чем проще с ними разговаривать, тем лучше,  а  вы  -  сама
простота.
     Мы немедленно тронулись в  путь.  Дойдя  до  памятною  мне  домика,  мы
увидели, что он заперт  и,  по-видимому,  необитаем;  но  одна  из  соседок,
знавших меня, вышла на улицу, в то время  как  я  старалась  достучаться,  и
сказала, что обе женщины с мужьями живут теперь все вместе в другом  доме  -
ветхом домишке, сложенном из старого кирпича,  на  краю  того  участка,  где
находятся печи и длинными рядами сушатся кирпичи. Мы сразу же пошли к  этому
дому, стоявшему в нескольких сотнях ярдов от прежнего, и, увидев, что  дверь
полуоткрыта, я ее распахнула.
     Обитатели его сидели за завтраком, но их было только  трое,  не  считая
ребенка, который спал в углу на койке. Дженни, матери умершего ребенка, дома
не было. Увидев меня, другая женщина встала, а мужчины,  как  всегда,  хмуро
промолчали, но все-таки угрюмо кивнули мне, как старой  знакомой.  Когда  же
вслед за мной вошел мистер Баккет,  все  переглянулись,  и  я  с  удивлением
поняла, что женщина его знает.
     Я, конечно, попросила разрешения войти. Лиз  (я  знала  только  это  ее
уменьшительное имя), поднявшись, хотела было уступить мне свое место,  но  я
села на табурет у камина, а мистер Баккет  присел  на  край  койки.  Теперь,
когда мне пришлось говорить с людьми, к  которым  я  не  привыкла,  я  вдруг
разволновалась и почувствовала себя неловко. Было очень трудно начать,  и  я
не удержалась от слез.
     - Лиз, - промолвила я, - я приехала издалека, ночью,  по  снегу,  чтобы
спросить насчет одной леди...
     - Которая была здесь, как вам известно, - перебил меня  мистер  Баккет,
обращаясь ко всем троим сразу и вкрадчиво глядя на них, -  о  ней-то  вас  и
спрашивают. О той  самой  леди,  что  была  здесь  вчера  вечером,  как  вам
известно.
     - А кто сказал <I>вам</I>, что здесь кто-то был? - спросил муж Дженни, который
даже перестал есть, прислушиваясь к разговору, и хмуро уставился на  мистера
Банкета.
     - Мне это сказал некто Майкл Джексон - тот, что носит синий вельветовый
жилет с двумя рядами перламутровых пуговиц, - недолго думая, ответил  мистер
Баккет.
     - Кто б он там ни был, пусть занимается своими делами и не сует носа  в
чужие, - проворчал муж Дженни.
     - Он, должно быть, безработный, - объяснил мистер Баккет  в  оправдание
мифическому Майклу Джексону, - вот и чешет язык от нечего делать.
     Женщина не села на свое место, а стояла в нерешительности, положив руку
на сломанную спинку стула и глядя на меня.  Мне  казалось,  что  она  охотно
поговорила бы со мной наедине, если бы только у нее  хватило  смелости.  Она
все еще колебалась, как вдруг ее муж, который держал ломоть хлеба с салом  в
одной руке и складной нож - в другой, с  силой  стукнул  рукояткой  ножа  по
столу и, выругавшись, приказал жене не соваться в  чужие  дела  и  сесть  за
стол.
     - Мне очень хотелось бы видеть Дженни, - сказала  я,  -  она,  конечно,
рассказала бы мне все, что знает об этой леди, которую мне, право же,  очень
нужно догнать - вы не представляете себе, как нужно!.. А что,  Дженни  скоро
вернется домой? Где она?
     Женщине не терпелось ответить, но мужчина с новым ругательством пнул ее
в ногу своим тяжелым сапогом. Впрочем, он предоставил  мужу  Дженни  сказать
все, что тому заблагорассудится, а тот сначала упорно молчал,  но,  наконец,
повернул в мою сторону свою косматую голову:
     - Терпеть не могу, когда ко мне  приходят  господа,  о  чем  вы,  может
статься, уже слышали от меня, мисс. Я-то ведь не лезу к ним  в  дом,  значит
довольно странно с их стороны, что они лезут ко мне.  Хорошенький  переполох
поднялся бы у них в доме, надо полагать, вздумай я прийти в гости к ним.  Но
на вас я не так злюсь, как на других, и вам не прочь ответить вежливо,  хоть
и предупреждаю, что не позволю травить себя как  зверя.  Скоро  ли  вернется
домой Дженни? Нет, не скоро. Где она? Ушла в Лондон.
     - Она ушла вчера вечером? - спросила я.
     - Ушла ли она вчера вечером? Да, вчера вечером, - ответил  он,  сердито
мотнув головой.
     - Но она была здесь, когда пришла леди? Что ей говорила леди? Куда леди
ушла? Прошу вас, умоляю, будьте так добры,  скажите  мне,  -  просила  я,  -
потому что я очень встревожена и мне надо знать, где она сейчас.
     - Если мой хозяин позволит мне сказать и не обругает... - робко  начала
женщина.
     - Твой хозяин, - перебил ее муж, медленно, но выразительно, пробормотав
ругательство, - твой хозяин тебе шею свернет, если ты будешь лезть не в свое
дело.
     Немного помолчав,  муж  Дженни  снова  повернулся  ко  мне  и  принялся
отвечать на мои вопросы, но по-прежнему неохотно и ворчливым тоном:
     - Была ли здесь Дженни, когда пришла леди? Да, была.  Что  ей  говорила
леди? Так и быть, скажу вам, что леди  ей  говорила.  Она  сказала:  "Вы  не
забыли, как я пришла к вам однажды поговорить про ту молодую леди,  что  вас
навещала? Помните, как щедро я вам заплатила за носовой платок, который  она
здесь оставила?" Да, Дженни помнила. И все мы помнили.  Ладно;  а  что,  эта
молодая леди сейчас в Холодном доме? Нет, она в  отъезде.  Слушайте  дальше.
Леди сказала, что, как ни странно, но она идет пешком, одна, и нельзя ли  ей
хоть часок отдохнуть - посидеть на том самом месте, где  вы  сейчас  сидите.
Да, можно; ну, она села и отдохнула. Потом  ушла  часов...  скорей  всего  в
двадцать минут двенадцатого, а может, и в двадцать минут первого; у нас  тут
никаких часов нету, ни карманных, ни стенных, - мы и не знаем, который  час.
Куда она ушла? Я не знаю, куда она ушла. Она пошла одной дорогой,  а  Дженни
другой; одна пошла прямо в Лондон, другая - в сторону от Лондона. Вот и все.
Спросите моего соседа. Он все слышал и видел. Он то же самое скажет.
     Другой человек повторил:
     - Вот и все.
     - Леди плакала? - спросила я.
     - Ни черта она не плакала! - ответил  муж  Дженни.  -  Башмаки  у  нее,
правда, совсем изорвались, да и платье тоже было рваное, а  плакать  она  не
плакала... чего-чего, а этого я не видел.
     Женщина сидела сложив руки и потупившись. Ее муж  повернул  свой  стул,
чтобы видеть ее лицо, и положив на стол кулак, тяжелый, как молот, очевидно,
держал его наготове, чтобы выполнить свою угрозу, если жена нарушит запрет.
     - Надеюсь, вы не против того, чтобы я спросила вашу жену, какой  у  нее
был вид, у этой леди? - сказала я.
     - Ну, отвечай! - грубо крикнул он жене. -  Слышишь,  что  она  сказала?
Отвечай, да не говори лишнего.
     - Плохой у ней был вид, - ответила женщина. - Бледная она  такая  была,
измученная. Очень плохо выглядела.
     - Она много говорила?
     - Нет, не много, и голос у нее был  хриплый.  Отвечая,  она  все  время
смотрела на мужа, как бы спрашивая у него разрешения.
     - А что, она очень ослабела? - спросила я. -  Она  что-нибудь  ела  или
пила у вас?
     - Отвечай! - приказал муж в ответ на взгляд  жены.  -  Отвечай,  да  не
болтай лишнего.
     - Выпила немного воды, мисс, а потом Дженни подала  ей  хлеба  и  чашку
чаю. Только она, можно сказать, и не притронулась ни к чему.
     - А когда она ушла отсюда... - начала было я, но муж Дженни нетерпеливо
перебил меня:
     - Когда она отсюда ушла, она пошла прямо на север  по  большой  дороге.
Можете там расспросить, если не верите, -  увидите,  что  я  правду  сказал.
Теперь все. Больше говорить не о чем.
     Я взглянула на своего спутника и, увидев, что  он  уже  встал  и  готов
тронуться в путь, поблагодарила за полученные сведения и простилась. Женщина
проводила мистера Баккета пристальным взглядом, а он, уходя, тоже пристально
посмотрел на нее.
     - Ну, мисс Саммерсон, - сказал он мне, когда мы быстро пошли  прочь,  -
значит, у них остались часы ее милости. Это ясно как день.
     - Вы их видели? - воскликнула я.
     - Нет, но все равно что видел, - ответил  он.  -  А  то  зачем  бы  ему
говорить, что было "двадцать минут" не то двенадцатого,  не  то  первого,  и
еще, что у них нет часов и они не знают, который  час?  Двадцать  минут!  Да
разве он умеет определять время с такой точностью? Точность  до  получаса  -
это все, на что он способен, - уж, конечно, не больше. Так вот, значит:  или
ее милость отдала ему свои часы, или он сам их взял. Я  думаю,  что  она  их
отдала, но за какую услугу она отдала ему  часы?  За  какую  услугу  она  их
отдала?
     Пока мы торопливо шагали вперед, он все повторял этот вопрос, видимо не
зная, какой выбрать ответ из всех тех, что приходили ему на ум.
     - Если бы только у нас было время, - сказал мистер Баккет, - а этого-то
нам как раз и не хватает, - я мог бы выпытать все у той  женщины;  но  почти
нет шансов, что мне скоро удастся поговорить с нею наедине, а ждать удобного
момента мы не можем. Мужчины следят за ней зорко, а всякий дурак знает,  что
любая несчастная бабенка вроде нее, забитая, запуганная, замученная,  вся  в
синяках с головы до ног, будет, несмотря ни на что, слушаться мужа,  который
над ней измывается. Они что-то скрывают. Жаль, что нам не  удалось  повидать
другую женщину.
     Я от души жалела об этом, так как Дженни была мне очень  благодарна  и,
наверное, не отказалась бы выполнить мою просьбу.
     - Возможно, мисс Саммерсон, - сказал мистер Баккет, все раздумывая  над
этим вопросом, - что ее милость послала эту женщину в Лондон с  весточкой  к
вам; возможно также, что муж ее получил часы за то, что позволил жене пойти.
Все это не вполне ясно для меня, но похоже, что так оно и есть.  Не  хочется
мне выкладывать деньги сэра Лестера Дедлока, баронета, этим грубиянам, да  я
и не думаю, что это может  принести  пользу  сейчас.  Нет!  Пока  что,  мисс
Саммерсон, едем вперед, прямо вперед и больше ни слова об этом!
     Мы еще раз зашли домой, и там  я  написала  короткую  записку  опекуну,
приказав немедленно отослать ее,  а  потом  поспешили  обратно  на  почтовую
станцию, где оставили свою коляску. Лошадей привели, как только увидели, что
мы подходим, и спустя несколько минут мы снова тронулись в путь.
     Снег пошел еще на рассвете и шел все сильнее. День был такой пасмурный,
а снег шел так густо, что в какую сторону ни глянь, ни зги  не  было  видно.
Несмотря на жестокий мороз, снег не совсем смерзся и  хрустел  под  копытами
лошадей, как ракушки на берегу моря, превращаясь в какую-то кашу из грязи  и
воды. Лошади то  и  дело  скользили  и  спотыкались,  и  мы  были  вынуждены
останавливаться, чтобы дать им передышку. Во  время  первого  перегона  одна
наша лошадь три раза спотыкалась и падала и теперь едва держалась на  ногах,
так что форейтору пришлось спешиться и вести ее на поводу.
     Я не могла ни есть, ни спать, и меня так волновали все эти проволочки и
задержки, что не раз во  мне  вспыхивало  неразумное  желание  выскочить  из
коляски и пойти пешком. Но, подчиняясь  своему  благоразумному  спутнику,  я
смирно сидела на месте. А он, свежий и бодрый, вероятно  потому,  что  делал
свое дело не без удовольствия, заходил во  все  дома,  попадавшиеся  нам  по
дороге; говорил с  первыми  встречными,  как  со  старыми  знакомыми;  бежал
погреться на каждый  придорожный  огонек;  беседовал,  выпивал  и  жал  руки
собеседникам в каждом постоялом дворе и кабачке; дружески  болтал  со  всеми
возчиками, колесниками, кузнецами и сборщиками подорожных пошлин; однако  не
терял ни минуты и, снова влезая на козлы,  все  с  тем  же  настороженным  и
решительным выражением лица, всякий раз деловито бросал форейтору:  "Трогай,
приятель!"
     Когда мы меняли лошадей после первого  перегона,  мистер  Баккет,  весь
облепленный мокрым снегом, который комками падал с его пальто, и  с  мокрыми
до колен ногами, вышел с конного двора, хлюпая и увязая в грязи, - что с ним
случалось не раз с тех пор, как мы выехали из Сент-Олбенса, - и,  подойдя  к
коляске, заговорил со мной:
     - Держитесь, мисс Саммерсон. Я узнал наверное, что она проходила здесь.
Теперь выяснилось, как она была  одета,  и  здесь  видели  женщину  в  таком
платье.
     - Она по-прежнему шла пешком? - спросила я.
     - Пешком. Возможно, она направилась к тому джентльмену,  о  котором  вы
говорили; однако мне это кажется сомнительным - ведь он живет неподалеку  от
поместья Дедлоков.
     - Я почти ничего не знаю  о  ней,  -  сказала  я.  -  Может  быть,  тут
поблизости живет какой-нибудь другой ее знакомый, о  котором  я  никогда  не
слышала.
     - Это верно. Но так или иначе, смотрите не вздумайте плакать, душа моя,
и постарайтесь не волноваться... Трогай, приятель!
     Мокрый снег шел весь день не переставая; с самого утра поднялся  густой
туман и не рассеивался ни на минуту. В  жизни  я  не  видела  таких  ужасных
дорог. Иной раз я даже побаивалась - а вдруг мы сбились с пути и заехали  на
пашню или в болото. Сколько времени прошло с тех пор, как мы выехали,  я  не
знала, да и почти не думала об этом; но мне казалось, что  очень  много,  и,
как ни странно, чудилось, будто я никогда не была свободна от  той  тревоги,
которая теперь владела мною.
     Чем дальше мы ехали, тем больше я опасалась, что мой  спутник  начинает
терять уверенность в себе. С людьми, попадавшимися на дороге,  он  вел  себя
по-прежнему, но, когда сидел один на козлах, лицо  у  него  становилось  все
более озабоченным. Я заметила, что в течение  одного  длинного  перегона  он
очень беспокоился и все водил и водил пальцем перед губами. Я  слышала,  как
он расспрашивал встречных кучеров и возчиков, каких пассажиров они видели  в
каретах  и  других  экипажах,  ехавших  впереди  нас.  Их  ответы   его   не
удовлетворяли. Влезая на козлы, он неизменно делал мне  успокоительный  знак
пальцем или глазами, но когда говорил: "Трогай, приятель!" -  в  голосе  его
слышалось недоумение.
     Во время одной  из  остановок,  когда  мы  снова  меняли  лошадей,  он,
наконец, сказал мне, что потерял след, - никто на дороге не  видел  женщины,
одетой так-то и так-то, - и  потерял  так  давно,  что  сам  начинает  этому
удивляться. Не беда, говорил он, когда теряешь след ненадолго, а потом снова
находишь; но в этих местах след вдруг исчез необъяснимым образом,  и  с  тех
пор так и не удается снова напасть на него. Это подтверждало  мои  опасения,
возникшие уже тогда, когда он принялся читать названия дорог  на  столбах  и
соскакивать с козел на перекрестках, чтобы осматривать их по  четверти  часа
кряду. Впрочем, он и сейчас  просил  меня  не  унывать,  утверждая,  что  на
следующем перегоне мы, вероятно, снова найдем потерянный след.
     Но следующий перегон окончился тем же, что и предыдущий, - мы не узнали
ничего нового. При этой станции был просторный постоялый  двор,  стоявший  в
уединенном месте, но построенный основательно, с удобствами для проезжих,  и
не успели мы въехать в огромные ворота, как хозяйка и ее  хорошенькие  дочки
подошли к нашей коляске и принялись упрашивать меня выйти и отдохнуть,  пока
будут перепрягать лошадей, а  я  решила,  что  отказываться  нехорошо.  Они.
провели меня наверх в теплую комнату и оставили одну.
     Помню, это была угловая комната, с окнами на две стороны, -  одно  окно
выходило на примыкавший к проселку конный  двор,  где  конюхи  выпрягали  из
облепленной грязью коляски забрызганных усталых лошадей,  а  за  двором  был
виден проселок, над  которым  медленно  покачивалась  вывеска;  другое  окно
выходило на темный сосновый лес. Я подошла к этому окну и стала смотреть  на
ветви деревьев, согнувшиеся под снегом, который бесшумно падал с них мокрыми
хлопьями. Надвигалась ночь, и  она  казалась  еще  мрачнее  оттого,  что  на
оконном стекле, переливаясь, рдели отблески  огня,  горевшего  в  камине.  Я
смотрела на просветы между стволами деревьев, на ямки,  чернеющие  в  снегу,
там, куда падала с ветвей капель, и, вспоминая о материнском  лице  хозяйки,
окруженной веселыми дочерьми, которые приняли меня  так  радушно,  думала  о
том, что моя мать, может быть, лежит в таком вот лесу... и умирает.
     Я испугалась, внезапно увидев обступивших меня женщин -  хозяйку  и  ее
дочерей, но вспомнила, что, падая в  обморок,  изо  всех  сил  старалась  не
потерять сознания, и это послужило мне некоторым утешением. Меня усадили  на
большой диван у камина, обложили подушками, и добродушная  хозяйка  сказала,
что нынче вечером мне никуда ехать нельзя, а надо лечь в постель. Но  я  так
вздрогнула, испугавшись, как бы они не задержали  меня  здесь,  что  хозяйка
быстро взяла свои слова обратно, и мы сошлись на том, что я отдохну,  но  не
более получаса.
     Добрая она была женщина, ласковая, - и не только она, но и все  три  ее
хорошенькие дочки, которые так хлопотали вокруг меня. Меня упрашивали поесть
горячего супа и жареной курицы, пока мистер Баккет обсушится и  пообедает  в
другой комнате; но когда у камина поставили и накрыли  круглый  стол,  я  не
смогла ни к чему притронуться, хоть мне и очень не хотелось огорчать хозяек.
Все же я съела  несколько  ломтиков  поджаренного  хлеба  и  выпила  немного
горячего вина с водой, и так как  все  это  показалось  мне  очень  вкусным,
хозяйки были до некоторой степени вознаграждены за свои старания.
     Спустя полчаса, минута  в  минуту,  коляска  с  грохотом  проехала  под
воротами, и  женщины  проводили  меня  вниз,  но  теперь  я  уже  согрелась,
отдохнула, успокоилась под влиянием их ласковых слов и (как  я  их  убедила)
вряд  ли  снова  могла  лишиться  чувств.  Когда  я  села  в  коляску  и   с
благодарностью   распрощалась   со   всеми,   младшая   дочь   -    цветущая
девятнадцатилетняя девушка, которая, как  мне  сказали,  должна  была  выйти
замуж раньше сестер, - стала на подножку и поцеловала меня.  С  той  поры  я
никогда больше ее не видела, но до сих пор вспоминаю о  ней  как  о  близком
друге.
     Окна этого дома, залитые светом свечей  и  пламенем  каминов,  казались
очень яркими и теплыми во мраке морозной ночи, но они скоро исчезли во тьме,
а мы снова принялись уминать и месить мокрый снег. Двигались  мы  с  большим
трудом, но на этом перегоне дорога была лишь немногим хуже, чем на  прежних,
да и перегон был короткий - всего девять миль. Мой спутник, сидя на  козлах,
курил, - я попросила его не стесняться в этом отношении, когда  заметила  на
последнем постоялом дворе, что он стоит у пылающего  огня,  уютно  окутанный
клубами дыма, - но он по-прежнему внимательно всматривался во все окружающее
и быстро соскакивал с козел, едва завидев вдали дом или  человека,  а  потом
так же быстро взбирался на свое место. На коляске были фонари, но он зажег и
свой потайной фонарик, который, видимо, был  его  постоянным  спутником,  и,
время от времени поворачивая его в мою сторону, освещал  им  меня,  вероятно
желая удостовериться, что я хорошо  себя  чувствую.  Я  могла  бы  задернуть
занавески, прикрепленные к поднятому верху коляски,  но  ни  разу  этого  не
сделала - мне казалось, будто этим я лишу себя последней надежды.
     Мы проехали весь перегон, но так и не напали на потерянный след.  Когда
мы остановились на почтовой  станции,  я  в  тревоге  взглянула  на  мистера
Баккета, который в  это  время  стоял  и  смотрел,  как  конюхи  перепрягают
лошадей, но поняла по его еще более озабоченному  лицу,  что  он  ничего  не
узнал. Однако секунду спустя, как раз когда я откинулась на спинку  сиденья,
он вдруг заглянул ко мне под верх коляски  с  зажженным  фонариком  в  руке,
возбужденный и совершенно изменившийся в лице.
     - Что случилось? - спросила я, вздрогнув. - Она здесь?
     - Нет, нет. Не обольщайтесь надеждой, душа моя. Никого здесь нету. Но я
напал на след!
     Иней опушил его волосы и  ресницы  и  валиками  лежал  в  складках  его
одежды. Мистер Баккет стряхнул его с лица, перевел дух и только тогда  снова
заговорил со мной.
     - Так вот, мисс Саммерсон, - сказал он, постукивая пальцем  по  фартуку
коляски, - возможно, вы будете разочарованы, когда  узнаете,  что  я  теперь
собираюсь делать, но успокойтесь. Вы меня знаете. Я - инспектор Баккет, и вы
можете на меня положиться. Мы ехали  долго;  но  ничего...  Подать  четверку
лошадей! Едем обратно! Живо!
     На дворе поднялся переполох, и кто-то,  выбежав  из  конюшни,  крикнул:
"Куда же ехать, вперед или обратно?"
     - Обратно - сказано вам! Обратно! Оглохли, что ли? Обратно!
     -  Обратно,  -  спросила  я,  пораженная.  -  В  Лондон?   Значит,   мы
возвращаемся?
     - Да, мисс Саммерсон, -  ответил  он,  -  возвращаемся.  Прямиком  -  в
Лондон. Вы меня знаете. Не бойтесь. Будем гнаться за другой, черт побери!
     - За другой? - повторила я. - За какой "другой?"
     - За Дженни, ведь вы ее так называли? За ней я и  буду  гнаться...  Эй,
вы, те две пары сюда - по кроне получите. Да проснитесь вы наконец!
     - Но вы не оставите той леди, которую мы ищем... вы не  покинете  ее  в
такую ночь, когда она в таком отчаянии! - пролепетала я, в тревоге  хватаясь
за его руку.
     - Нет, душа моя. не покину. Но я буду  гнаться  за  другой...  Эй,  вы,
запрягайте быстрей! Отправить верхового  на  следующую  станцию  с  приказом
выслать оттуда верхового вперед и заказать еще  четверку...  Милая  моя,  не
бойтесь!
     Он так властно отдавал эти распоряжения и так метался по двору, понукая
конюхов, что переполошил всю станцию,  и  это  поразило  меня,  пожалуй,  не
меньше, чем внезапная перемена направления. Но вот в самом разгаре  суматохи
верховой  галопом  ускакал  заказывать  сменных  лошадей,  а  нашу  четверку
запрягли во мгновение ока.
     - Душа  моя,  -  сказал  мистер  Баккет,  вскакивая  на  свое  место  и
заглядывая  под  верх  коляски,  -  простите  меня  за   фамильярность,   но
постарайтесь поменьше нервничать и волноваться.  Я  пока  больше  ничего  не
скажу, но вы меня знаете, душа моя; не так ли?
     Я решилась сказать, что он, конечно,  гораздо  лучше  меня  знает,  как
поступить, но уверен ли он, что поступает правильно? Нельзя ли  мне  поехать
вперед одной, чтобы найти... я в отчаянии схватила его за руку и прошептала:
"...свою родную мать?"
     - Душа моя, - ответил он, - мне все известно, все; но неужели  я  стану
вас обманывать, как по-вашему? Это я-то - инспектор  Баккет?  Ведь  вы  меня
знаете, правда?..
     Что я могла ответить, как не "да"?
     - Так мужайтесь по мере сил и верьте, что я стараюсь для вас не меньше,
чем для сэра Лестера Дедлока, баронета... Ну, готово?
     - Готово, сэр!
     - Едем! Трогай, ребята!
     Мы снова мчались по той же унылой дороге, но обратно, а жидкая грязь  и
талый снег летели из-под копыт нашей четверки,  как  водяные  брызги  из-под
мельничного колеса.


        ГЛАВА LVIII  

     Зимний день и зимняя ночь

     По-прежнему бесстрастно, как и подобает знатным, городской дом Дедлоков
взирает на величаво-унылую улицу.  Время  от  времени  в  окошках  вестибюля
появляются пудреные парики, и их обладатели глазеют на  беспошлинную  пудру,
что  весь  день  сыплется  с  неба,  а  другие  "персиковые  цветы"  в  этой
"оранжерее", будучи экзотическими растениями и спасаясь от холодного  ветра,
дующего с улицы, поворачиваются к огню, ярко пылающему в  камине.  Приказано
говорить, что миледи отбыла в Линкольншир, но изволит вернуться на днях.
     Однако молва, у которой нынче хлопот полон рот, не желает следовать  за
ней в Линкольншир. Щебеча и летая по городу, она и не думает  его  покидать.
Она уже знает, что с этим  бедным,  несчастным  человеком,  сэром  Лестером,
поступили очень дурно. Она слышит, душечка моя,  всякие  ужасные  вещи.  Она
прямо-таки потешает весь свет, то есть мир, имеющий пять миль в  окружности.
Не знать, что у  Дедлоков  что-то  стряслось,  значит  расписаться  в  своей
собственной  безвестности.  Одна  из  прелестниц  с  персиковыми  щечками  и
костлявой шейкой уже осведомлена о всех  главнейших  уликах,  которые  будут
представлены палате лордов, когда сэр  Лестер  внесет  туда  билль  о  своем
разводе *.
     У ювелиров Блейза и Спаркла и у галантерейщиков Шийна и Глосса только о
том и  говорят  и  будут  говорить  еще  несколько  часов,  так  как  это  -
интереснейшее событие современности, характернейшее явление века. Постоянные
посетительницы  этих  лавок,  при  всем  их  высокомерии  и  недостижимости,
измеряются и взвешиваются там с такой же точностью, как  и  любой  товар,  и
даже самый неопытный приказчик за прилавком отлично разбирается в том, что у
них сейчас вошло в моду.
     - Наши покупатели, мистер Джонс, -  говорят  Блейз  и  Спаркл,  нанимая
этого неопытного приказчика, - наши покупатели, сэр, это - овцы, сущие овцы.
Стоит двум-трем меченым овцам тронуться с места, как остальные уже бегут  за
ними. Только не упустите первых двух-трех, мистер Джонс, и вся отара попадет
к вам в руки.
     То же самое говорят Шийн и Глосс <I>своему</I> Джонсу, объясняя ему, как  надо
привлекать великосветское общество и рекламировать  товар,  на  который  они
(Шийн и  Глосс)  решили  создать  моду.  Руководясь  теми  же  безошибочными
принципами, мистер Следдери,  книгопродавец  и,  поистине,  великий  пастырь
великолепных овец, признается в этот самый день:
     - Ну да, сэр, среди моей высокопоставленной клиентуры,  конечно,  ходят
слухи о леди Дедлок, и очень упорные  слухи,  сэр.  Надо  сказать,  что  мои
высокопоставленные клиенты непременно  должны  о  чем-нибудь  разговаривать,
сэр, и стоит увлечь какой-нибудь темой одну или двух леди, которых я мог  бы
назвать, чтобы этой темой увлеклись  все.  Представьте  себе,  сэр,  что  вы
поручили  мне  пустить  в  продажу  какую-нибудь   новинку;   я   постараюсь
заинтересовать ею этих двух леди совершенно так  же,  как  они  сейчас  сами
заинтересовались случаем с леди Дедлок, потому что были  знакомы  с  нею  и,
быть может, слегка ей завидовали, сэр. Вы увидите, сэр, что эта  тема  будет
пользоваться большой популярностью в среде моих высокопоставленных клиентов.
Будь она предметом спекуляции, сэр, на ней можно было бы нажить кучу  денег.
А уж если это говорю я, можете мне верить, сэр, ибо я  поставил  себе  целью
изучить свою высокопоставленную клиентуру, сэр, и умею заводить ее как часы,
сэр.
     Так  слух  распространяется  в  столице,  не  добираясь,   однако,   до
Линкольншира.  В   половине   шестого   пополудни,   по   часам   на   башне
конногвардейских  казарм,  от  достопочтенного  мистера  Стейблса,  наконец,
добились нового изречения, обещающего затмить первое,  то,  на  котором  так
долго зиждилась его  репутация  записного  остряка.  Эта  блестящая  острота
гласит, что хотя он всегда считал леди Дедлок самой выхоленной кобылицей  во
всей конюшне, но никак не подозревал, что она с норовом и  может  "понести".
Восхищение,  вызванное  этой  остротой  в  скаковых  кругах,  не   поддается
описанию.
     То же самое на празднествах и приемах, то есть на тех небесах, где леди
Дедлок блистала так часто, и среди тех созвездий, которые она затмевала  еще
вчера; там она и сегодня - главный предмет разговоров.  Что  это?  Кто  Это?
Когда это было? Где это было? Как  это  было?  Ее  самые  закадычные  друзья
сплетничают про нее  на  самом  аристократическом  и  новомодном  жаргоне  с
новомодными  каламбурами,  в  новомоднейшем  стиле,   наимоднейшим   манером
растягивая слова и с безупречно вежливым  равнодушием.  Достойно  удивления,
что эта тема развязала язык всем, кто доселе держал его на  привязи,  и  это
молчальники - подумать только! - ни больше ни меньше, как принялись острить!
Одну из таких хлестких острот Уильям Баффи унес из того дома, где обедал,  в
палату общин, а там лидер его партии пустил ее  по  рукам  вместе  со  своей
табакеркой, чтобы удержать членов парламента, задумавших разбежаться, и  она
произвела такой фурор, что спикер (которому  ее  тихонько  шепнули  на  ухо,
полузакрытое краем парика) трижды возглашал: "К порядку!"  -  но  совершенно
безрезультатно.
     Не  менее  поражает  другое  обстоятельство,  связанное   со   смутными
городскими толками о леди Дедлок,~- оказывается, люди, которые вращаются  на
периферии круга великосветской клиентуры  мистера  Следдери,  люди,  которые
ничего не знают и никогда ничего не знали  о  леди  Дедлок,  находят  теперь
нужным, для поддержания своего престижа, делать вид, будто  и  им  тоже  она
служит главной темой всех разговоров;  а  получив  ее  из  вторых  рук,  они
передают ее дальше вместе с новомодными каламбурами, в новомоднейшем  стиле,
наимоднейшим манером растягивая слова, с новомоднейшим вежливым равнодушием,
и прочее и тому подобное; и хотя все это  -  из  вторых  рук,  но  в  низших
солнечных системах и среди тусклых  звезд  почитается  равным  самой  свежей
новинке. Если же среди этих мелких торгашей последними новостями  попадается
литератор, живописец или ученый, как благородно  он  поступает,  поддерживая
свою ослабевшую музу столь великолепными костылями!
     Так проходит зимний день за стенами дома Дедлоков. А что же происходит-
в нем самом?
     Сэр Лестер лежит в постели и уже обрел дар слова, но говорит с трудом и
невнятно. Ему предписали молчание и покой и  дали  опиума,  чтобы  успокоить
боль, - ведь его давний враг, подагра, терзает его беспощадно. Он совсем  не
спит, разве что изредка впадает в  тупое,  но  чуткое  забытье.  Узнав,  что
погода очень скверная, он велел передвинуть свою кровать поближе  к  окну  и
подложить ему под голову подушки, чтобы он мог  видеть,  как  падает  мокрый
снег. Весь зимний день напролет он смотрит на снег за окном.
     При малейшем шуме, хотя его немедленно прекращают,  рука  сэра  Лестера
тянется к карандашу. Старуха домоправительница сидит у его постели и,  зная,
что именно он собирается написать, шепчет:
     - Нет, сэр Лестер, он еще не  вернулся.  Ведь  он  уехал  вчера  поздно
вечером. С тех пор прошло не так уж много времени.
     Больной опускает руку и снова смотрит на мокрый  снег,  смотрит  долго,
пока ему не начинает казаться, будто снег валит так густо и быстро,  что  от
этих мелькающих белых хлопьев и ледяных снежинок у него  вот-вот  закружится
голова; и тогда он на минуту закрывает глаза.
     На снег он начал смотреть, как только рассвело.  День  угаснет  еще  не
скоро, но сэр Лестер решает вдруг, что надо приготовить покои  миледи  к  ее
приезду. Сегодня очень холодно и сыро. Надо хорошенько протопить ее комнаты.
Пусть все знают, что ее ждут. "Пожалуйста, миссис  Раунсуэлл,  последите  за
этим сами".  Он  пишет  все  это  на  аспидной  доске,  и  домоправительница
повинуется ему с тяжелым сердцем.
     - Боязно мне, Джордж, - говорит она сыну, который ждет ее внизу,  чтобы
побыть с нею, когда ей удастся урвать свободную минутку, - боязно мне, милый
мой, что миледи никогда уже больше не войдет в этот дом.
     - Что это у вас за дурные предчувствия, матушка?
     - И в Чесни-Уолд не вернется, милый мой.
     - Это еще хуже. Но почему, матушка, почему?
     - Когда я вчера говорила с миледи, Джордж, мне  показалось,  будто  она
так выглядит - да, пожалуй, и так глядит на меня - словно  шаги  на  Дорожке
призрака ее почти настигли.
     - Полно, полно! Вы сами себя пугаете этими страхами из  старых  сказок,
матушка.
     - Нет, милый мой. Нет, не сама я себя пугаю. Вот уже много лет,  как  я
служу в их роду, - шестой десяток, -  и  никогда  у  меня  не  было  никаких
страхов. Но он гибнет, милый мой; знатный, древний род Дедлоков гибнет.
     - Не хочется верить этому, матушка.
     - Как я рада, что дожила до той поры, когда понадобилась сэру Лестеру в
его болезни и горе, - ведь я еще не совсем одряхлела, я еще могу работать, а
ему приятнее, чтобы при нем была я, а  не  кто-нибудь  другой.  Но  шаги  на
Дорожке призрака настигнут миледи, Джордж; много дней они за нею гнались,  а
теперь растопчут ее и двинутся дальше.
     - Бог с вами, милая матушка, надеюсь, что этого не случится.
     - И я надеюсь, Джордж, - отвечает  старуха,  качая  головой  и  разводя
руками. - Но если мои страхи оправдаются и ему доведется узнать об этом, кто
скажет ему правду?..
     - Это ее покои?
     - Да, это покои миледи, и все здесь осталось в том виде, в каком она их
покинула.
     - Что ж, - говорит кавалерист, оглядываясь кругом и  понижая  голос,  -
теперь я начинаю понимать, почему вы так думаете, матушка. Когда смотришь на
комнаты, а они, как вот эти покои, убраны для человека, которого ты привык в
них видеть, но он ушел из них в горе,  да  к  тому  же  бог  весть  куда,  -
чудится, будто у них и впрямь жуткий вид.
     Он недалек от истины. Как на все  расставанья  падает  тень  последней,
вечной разлуки, так опустевшие комнаты, лишившись своих обитателей, горестно
шепчут о том, какой неизбежно будет когда-нибудь и ваша и моя комната. Пусто
стало в гостиной миледи, и она кажется мрачной и нежилой; а в  будуаре,  где
вчера вечером мистер Баккет тайком делал обыск, все ее платья,  украшения  и
даже зеркала, привыкшие отражать эти вещи, когда они были как бы  частью  ее
существа, кажутся какими-то заброшенными и ненужными. Как ни темен,  как  ни
холоден зимний день, в этих покинутых комнатах сейчас темнее и холоднее, чем
во многих хижинах, которые едва укрывают людей от  непогоды,  и  хотя  слуги
разводят яркий огонь в каминах и для  тепла  огораживают  кушетки  и  кресла
стеклянными экранами, сквозь которые алый свет  проникает  в  самые  дальние
углы, в покоях миледи нависла тяжелая туча, и ее не рассеет никакой свет.
     Старуха  домоправительница  сидела  здесь  вместе  с  сыном,  пока   не
закончились приготовления к приезду миледи, и  теперь  возвращается  наверх.
Тем временем Волюмния заняла место миссис Раунсуэлл, хотя жемчужное ожерелье
и банки с румянами, рассчитанные на то, чтобы пленять  Бат,  едва  ли  могут
помочь больному. Считается, что Волюмния не знает (да она и в самом деле  не
знает) о том, что случилось, поэтому привычная для нее обязанность  лепетать
уместные замечания кажется ей сейчас чересчур щекотливой, и,  умолкнув,  она
то рассеянно оправляет простыни на кровати больного, то  осторожно  движется
на цыпочках, то зорко заглядывает в глаза родича и раздражающе  шепчет  себе
под нос: "Он спит". Опровергая  это  совершенно  ненужное  утверждение,  сэр
Лестер в негодовании написал на аспидной доске: "Нет, не сплю".
     Тогда, уступив кресло у кровати  старухе  домоправительнице,  Волюмния,
сочувственно вздыхая, садится у стола  в  некотором  отдалении.  Сэр  Лестер
смотрит на мокрый снег за окном и прислушивается, не слышно ли  долгожданных
шагов. А старой  служанке,  которая  словно  выступила  из  рамы  старинного
портрета, чтобы проводить на тот  свет  вызванного  туда  Дедлока,  чудится,
будто тишину нарушают отзвуки ее собственных слов: "Кто скажет ему правду?"
     Сегодня утром сэр Лестер отдался в руки камердинера, чтобы вернуть себе
презентабельный вид, и теперь выглядит даже элегантным - конечно,  насколько
это  возможно  для  больного.  Его  обложили  подушками,  седые  волосы  его
причесаны, как всегда, белье на нем безукоризненное, и он облачен в красивый
халат. Лорнет и часы лежат у него под рукой. Он  считает  необходимым,  -  и
теперь, пожалуй, не столько ради своего  собственного  достоинства,  сколько
ради миледи, - казаться как можно менее встревоженным  и  как  можно  больше
самим собой. Женщины любят чесать язык, и Волюмния в том числе, хоть  она  и
принадлежит к роду Дедлоков. Он держит ее при  себе,  конечно,  лишь  затем,
чтоб она не чесала язык в чужих домах. Он  тяжело  болен,  но  очень  стойко
переносит свои душевные и телесные муки.
     Обольстительная Волюмния, будучи одной из тех бойких девиц, которые  не
могут молчать долго, не подвергаясь неминуемой опасности быть  растерзанными
драконом Скукой *, вскоре предвещает откровенными  зевками  появление  этого
чудища. Поняв, что ей не удастся подавить зевоту иначе, как  болтовней,  она
поздравляет миссис Раунсуэлл с ее сыном, утверждая, что он положительно один
из самых красивых мужчин, каких она когда-либо видела, а военная выправка  у
него  такая,  как  у...  как  бишь  его  звали?  -  ну,  этого  ее  любимого
лейб-гвардейца, которого она боготворит... милейший  был  человек...  пал  в
битве при Ватерлоо *.
     Сэр Лестер слушает эти похвалы так удивленно и смотрит вокруг  с  таким
недоумением, что миссис Раунсуэлл находит нужным объяснить ему, о  ком  идет
речь.
     - Мисс Дедлок говорит не о старшем моем сыне, сэр Лестер, а о  младшем.
Я его нашла. Он вернулся домой.
     Сэр Лестер нарушает молчание хриплым возгласом:
     - Джордж? Ваш сын Джордж вернулся домой, миссис Раунсуэлл?
     Старуха домоправительница вытирает глаза.
     - Да, сэр Лестер. Слава богу, вернулся.
     Значит, пропавший без вести нашелся, значит, тот, кто ушел из дому  так
давно, теперь возвратился, и сэр Лестер, быть может,  видит  в  этом  доброе
предзнаменование -  подтверждение  своих  надежд?  Быть  может,  он  думает:
"Неужели я, с моими средствами, не смогу ее вернуть,  если  после  ее  ухода
прошло лишь несколько часов, а вот вернулся же человек, пропадавший  столько
лет".
     Теперь бесполезно просить его умолкнуть; он  твердо  решил  говорить  и
говорит - заплетающимся языком, но настолько внятно, что его понимают.
     - Почему вы мне раньше не сказали, миссис Раунсуэлл?
     - Он вернулся только вчера, сэр Лестер, и я не знала, достаточно ли  вы
окрепли, чтобы мне можно было доложить вам об этом.
     К тому же опрометчивая  Волюмния,  слегка  взвизгнув,  вспоминает,  как
вчера решили скрыть, что кавалерист - сын миссис Раунсуэлл,  а  значит,  она
сейчас напрасно проговорилась. Но  миссис  Раунсуэлл  уверяет,  да  с  таким
жаром, что корсаж ее высоко вздымается, что она, конечно, сама доложила бы о
возвращении своего сына Джорджа сэру Лестеру, как только ему стало бы лучше.
     - Где же ваш сын Джордж, миссис Раунсуэлл? - спрашивает сэр Лестер.
     Немало встревоженная тем, что больной говорит, вопреки запрету  врачей,
миссис Раунсуэлл отвечает, что Джордж в Лондоне.
     - Где в Лондоне?
     Миссис Раунсуэлл вынуждена сознаться, что он здесь, в доме.
     - Приведите его сюда, ко мне в спальню. Приведите сию минуту.
     Старухе волей-неволей приходится пойти за сыном. Сэр Лестер по мере сил
приводит себя в порядок, чтобы  принять  его.  Покончив  с  этим,  он  снова
смотрит в окно на мокрый снег и снова ждет, не послышатся ли шаги  той,  что
должна вернуться. Мостовую  под  окном  завалили  соломой,  чтобы  заглушить
уличный шум, и, когда миледи подъедет к дому, пожалуй, и не  услышишь  стука
колес.
     Так он лежит, как будто позабыв о новом, неожиданном событии, правда не
очень   значительном;   но   вот   приходит   домоправительница   вместе   с
сыном-кавалеристом. Мистер Джордж, осторожно подойдя к кровати, кланяется, а
выпрямившись, стоит навытяжку, густо краснея и глубоко стыдясь самого себя.
     - Боже мой, ты ли это, Джордж Раунсуэлл! -  восклицает  сэр  Лестер.  -
Помнишь меня, Джордж?
     Кавалеристу трудно понять больного - приходится смотреть ему в  лицо  и
мысленно расчленять звуки его невнятной речи, -  но  с  помощью  матери  он,
наконец, понял вопрос и отвечает:
     - Как не помнить, сэр Лестер! Худая была бы у меня память, сэр  Лестер,
если б я вас не помнил.
     - Вот смотрю я на тебя, Джордж Раунсуэлл, - с трудом  выговаривает  сэр
Лестер, - и вижу тебя мальчуганом  в  Чесни-Уолде...  ясно  помню...  совсем
ясно.
     Он смотрит на кавалериста, пока слезы не выступают у него на глазах,  а
тогда снова поворачивает голову к окну, за которым падает мокрый снег.
     - Простите, сэр Лестер, - говорит кавалерист, - но, может, вы разрешите
мне приподнять вас немножко? Позвольте  мне  передвинуть  вас,  сэр  Лестер,
чтобы вам было удобней лежать.
     - Пожалуйста, Джордж Раунсуэлл... будь так добр.
     Кавалерист обхватывает его руками, как ребенка,  легко  приподнимает  и
укладывает, повернув лицом к окну, чтобы ему было удобней смотреть туда.
     - Спасибо. Рука у тебя легкая - по наследству от  матери  досталась,  -
говорит сэр Лестер, - а силу сам нажил. Спасибо.
     Взмахом руки он просит Джорджа не уходить. Джордж стоит у кровати молча
- ждет, пока с ним не заговорят.
     - Почему ты хотел скрыть, что вернулся?
     Сэр Лестер произносит эти слова очень медленно.
     - Сказать правду, сэр Лестер, мне ведь хвастаться нечем, и я... я опять
попросил бы вас, сэр Лестер, если б вы не были  больны,  хотя,  надеюсь,  вы
скоро поправитесь, - попросил бы вас, как о милости,  позволить  мне  всегда
скрывать, кто я такой. Я должен, конечно, объяснить  -  почему,  но  это  не
трудно угадать и без объяснений, а они здесь сейчас совсем не ко времени, да
и мне самому не сделают чести. Люди по-разному смотрят на вещи,  но  с  тем,
что мне хвастаться нечем, сэр Лестер, согласятся все.
     - Ты был солдатом, - возражает сэр Лестер, -  солдатом,  верным  своему
долгу.
     Джордж кланяется по-военному.
     - Коли на то пошло, сэр Лестер, я всего только исполнял  свой  воинский
долг, повинуясь дисциплине, а этого мало.
     - Как видишь, Джордж Раунсуэлл, - говорит сэр Лестер, не  отрывая  глаз
от кавалериста, - я чувствую себя плохо.
     - Мне очень грустно слышать и видеть это, сэр Лестер.
     - Верю. Так вот. Не говоря уж о  моей  давней  болезни,  меня  внезапно
разбил паралич. Ноги немеют, - и он с трудом проводит рукой по  бедру,  -  и
язык заплетается, - и он дотрагивается до губ.
     Джордж снова кланяется, глядя на больного с понимающим и  сочувственным
видом. Перед ними обоими всплывают другие времена, - когда оба они были  юны
(только Джордж гораздо моложе сэра Лестера) и так же вот  смотрели  друг  на
друга в Чесни-Уолде, - и оба они сейчас очень растроганы.
     Но прежде чем снова умолкнуть, сэр Лестер, видимо, твердо решил сказать
что-то, о чем думал долго, и теперь  он  пытается  немного  приподняться  на
подушках. Заметив это, Джордж снова обхватывает его руками и укладывает так,
как этого хочет больной.
     - Спасибо, Джордж. Ты словно мое второе я. В Чесни-Уолде,  Джордж,  ты,
бывало, часто носил за мной запасное ружье. Ты для меня как свой  человек  в
этом моем необычном испытании, совсем свой.
     Поднимая сэра Лестера, Джордж положил его здоровую руку себе на  плечо,
и сэр Лестер, беседуя с ним, не отнимает ее.
     - Я хотел добавить, - продолжает сэр Лестер, - говоря о своем параличе,
я хотел добавить, что, к сожалению, он совпал  с  небольшим  недоразумением,
которое вышло у нас с миледи. Я  не  хочу  этим  сказать,  что  у  нас  была
размолвка  (никакой  размолвки  не  было),  но  вышло  недоразумение  -   мы
по-разному отнеслись к некоторым  обстоятельствам,  важным  только  для  нас
самих, и это на короткое время лишило меня общества миледи. Она нашла нужным
уехать... я верю, что она скоро вернется... Волюмния,  я  говорю  достаточно
внятно? Я не могу заставить себя правильно произносить слова.
     Волюмния отлично его понимает, и в самом деле он говорит гораздо яснее,
чем этого можно было  ожидать  минуту  назад.  Он  изо  всех  сил  старается
говорить отчетливо, и это видно по тревожному и напряженному  выражению  его
лица. Только твердая решимость выполнить  задуманное  помогает  ему  вернуть
себе дар слова.
     - Посему, Волюмния, - продолжает он, - я желаю  сказать  при  вас,  при
своей старой домоправительнице и друге, миссис Раунсуэлл,  в  преданности  и
верности которой не усомнится никто, а также при ее  сыне  Джордже,  который
вернулся и живо напомнил мне о  моей  молодости,  проведенной  в  доме  моих
предков в Чесни-Уолде... на случай,  если  у  меня  будет  второй  удар,  на
случай, если я не выздоровею, на  случай,  если  я  потеряю  и  дар  речи  и
возможность изъясняться письменно, хоть и надеюсь на лучшее...
     Старуха  домоправительница  беззвучно   плачет;   Волюмния   пришла   в
величайшее возбуждение, и  щеки  ее  залиты  ярчайшим  румянцем;  кавалерист
скрестил руки на груди и слегка наклонил голову, и все они слушают  больного
с почтительным вниманием.
     - ...Посему я желаю сказать и самым торжественным образом призываю всех
вас в свидетели - начиная с вас, Волюмния, - что отношение мое к леди Дедлок
не изменилось. Что у меня нет никаких оснований обвинять ее в чем бы  то  ни
было. Что я  всегда  питал  к  ней  глубочайшую  привязанность,  которая  не
уменьшилась и ныне. Скажите это и ей самой и всем. Если  вы  чего-нибудь  не
доскажете, вы будете виновны в умышленном вероломстве по отношению ко мне.
     Волюмния, вся дрожа, уверяет, что буквально исполнит его распоряжение.
     - Миледи вознесена так  высоко,  она  так  прекрасна,  так  превосходно
воспитана и образована, она почти во всех  отношениях  настолько  выше  даже
лучших из тех женщин, которые ее окружают, что не может не иметь врагов и не
страдать от клеветников. Пусть все они знают, как теперь знаете  вы  с  моих
слов, что я, будучи в здравом уме и твердой памяти, не  отменяю  ни  единого
распоряжения, сделанного  мною  в  ее  пользу.  Я  не  уменьшаю  наследства,
оставленного ей по моему завещанию. Я не изменил своего отношения к ней, и я
не признаю недействительным, - хоть и мог бы  признать,  как  видите,  -  ни
единого шага, сделанного мною ради ее блага и счастья.
     В другое время его широковещательная  декларация  могла  бы  показаться
смешной, - как и казались раньше  иные  его  декларации,  -  но  теперь  она
производит глубокое, трогательное впечатление. Его благородная  искренность,
верность,  рыцарское  стремление  защитить  жену,  одержанная  им  ради  нее
великодушная   победа   над   горечью   обиды   и   оскорбленной    гордости
свидетельствуют об истинном благородстве,  мужестве  и  честности.  Когда  в
человеке проявляются столь светлые качества, он достоин всяческого уважения,
все равно, будь он простой ремесленник или высокородный джентльмен. В  такие
минуты и тот и другой поднимаются на одинаковую  высоту,  и  оба  -  простые
смертные - излучают одинаково яркий свет.
     Утомленный напряжением, больной откинул  голову  на  подушку  и  закрыл
глаза - только на минуту, не больше, - а потом  снова  начинает  смотреть  в
окно, прислушиваясь к глухим  шумам.  Он  охотно  принимает  от  кавалериста
мелкие услуги, и тот уже становится ему необходимым. Это  получилось  как-то
само собой - никто не сказал об этом  ни  слова,  но  все  понятно.  Джордж,
отступив шага на два, чтобы не маячить  перед  глазами  больного,  стоит  на
страже за креслом матери.
     День угасает. Туман и моросящий дождь, пришедшие  на  смену  снегопаду,
сгущаются вместе с сумерками, и пламя камина бросает все более  яркие  блики
на стены и мебель. На улицах мрак  сгущается  тоже,  вспыхивают  яркие  огни
газовых фонарей, а упрямые масляные плошки, которые по сию  пору  удержались
здесь,  вместе  с  полузамерзшим-полурастаявшим  источником   своей   жизни,
судорожно мигают, словно разевающие рот огненные рыбы, вытащенные  из  воды.
Большой свет, целый день подъезжавший по устланной соломой улице  к  входной
двери, чтобы позвонить в колокольчик и "справиться о здоровье", разъезжается
по домам, переодевается в вечерние туалеты, обедает и, как уже было сказано,
сплетничает о своем дорогом друге на все новомодные лады.
     А сэру Лестеру становится  хуже  -  он  беспокоится,  мечется  и  тяжко
страдает. Волюмния зажгла было  свечу  (должно  быть,  ей  так  уж  на  роду
написано - вечно делать не то, что следует), но получила приказ погасить ее,
так как "еще светло". На самом деле сейчас уже совсем  темно,  -  темнее  не
будет и ночью. Вскоре Волюмния делает  новую  попытку  зажечь  свечу.  "Нет!
Погасите. Еще светло".
     Старуха домоправительница первая догадалась, что  сэр  Лестер  пытается
себя уверить, будто еще не поздно.
     - Дорогой сэр Лестер, почитаемый господин мой, - тихонько шепчет она, -
я обязана взять на себя смелость просить и умолять вас ради вашей же  пользы
не лежать в полной темноте, - вы все  прислушиваетесь,  ждете,  а  ведь  так
время тянется еще дольше. Позвольте мне опустить шторы и зажечь свечи -  вам
тогда будет уютнее. Светло ли, темно ли, а часы  на  колокольнях  все  равно
будут отбивать время, сэр Лестер, и ночь все равно  пройдет.  И  миледи  все
равно вернется.
     - Я знаю, миссис Раунсуэлл; но я слаб... а он уехал так давно.
     - Не очень давно, сэр Лестер. И суток еще не прошло.
     - Но сутки - это большой срок. Боже, какой большой!
     Он говорит это со стоном, от которого у нее сжимается сердце.
     Она знает, что сейчас не время  зажигать  яркий  свет;  слезы  его  она
считает слишком священными, чтобы даже ей можно было их видеть. И она  сидит
в темноте, не говоря ни слова; но немного погодя начинает бесшумно двигаться
по комнате - то помешает угли в камине, то станет у темного окна и посмотрит
на улицу. Овладев собой, он, наконец, говорит ей:
     - Вы правы, миссис Раунсуэлл, надо признать то, что есть, -  ведь  хуже
не будет. Уже поздно, а они все еще не приехали. Зажгите свет!
     Свет зажгли, теперь уже не видно, как моросит дождь за  окном,  и  сэру
Лестеру остается только прислушиваться.
     Но как он ни болен, как ни подавлен, все замечают, что  он  оживляется,
когда кто-нибудь скажет: надо бы пойти посмотреть, жарко ли  горит  огонь  в
покоях миледи, и убедиться, что все готово к ее  приезду.  Эти  уловки  шиты
белыми нитками, но он  видит  в  них  признак  того,  что  ее  ждут,  и  это
поддерживает в нем надежду.
     Пробило полночь, а вокруг все так же пусто.  Экипажи  проезжают  в  эту
пору редко, а поздней ночью других звуков в этом квартале обычно не  слышно,
если только какой-нибудь кутила не напьется до такой степени, что, одержимый
охотой к перемене мест,  забредет  на  эту  промерзшую  улицу  и,  шагая  по
мостовой, примется во все горле орать  песни.  Зимняя  ночь  так  тиха,  что
слушать эту глубочайшую тишину все равно что смотреть в  непроглядный  мрак.
Если откуда-то издалека и доносится какой-нибудь звук,  он  прорезает  мглу,
словно бледный луч света, а потом безмолвие нависает еще тяжелее.
     Всю челядь услали спать (и она не прочь уйти на покой, так как не спала
прошлую ночь), и только миссис Раунсуэлл дежурит вместе с Джорджем в спальне
сэра Лестера.  Ночь  тянется  медленно,  -  вернее,  она  как  будто  совсем
останавливается между двумя и тремя часами, - и тогда мать и  сын  замечают,
что больной все тревожнее жаждет узнать, какова погода, -  ведь  сам  он  не
видит, что делается за окном. Поэтому Джордж, который каждые полчаса обходит
дозором тщательно убранные покои миледи, теперь идет к  двери  вестибюля  и,
выглянув на улицу, возвращается  с  докладом,  в  котором  как  можно  более
светлыми красками рисует беспросветно ненастную ночь: ведь на самом-то  деле
мокрый снег идет не переставая,  и  даже  на  каменных  тротуарах  скопилось
столько холодной, как лед, слякоти, что в ней можно увязнуть по щиколотку.
     Волюмния  сидит  наверху  в  своей  комнате,  выходящей  на  отдаленную
лестничную площадку, куда можно попасть, лишь пройдя  еще  два  марша  после
того, как на лестнице кончается резьба и позолота, ибо  это  -  комната  для
родственниц, и в ней висит разительно непохожий,  просто  страшный,  портрет
сэра Лестера, сосланный сюда за свои пороки, а днем  из  нее  можно  увидеть
скучный задний двор, обсаженный кустами,  которые  засохли  и  смахивают  на
какие-то допотопные экземпляры кустов черного чая, - Волюмния сидит наверху,
в своей комнате, одолеваемая всяческими страхами. Пожалуй, самый главный  из
них - страх перед тем, что будет с  ее  маленьким  доходом,  если,  как  она
выражается,  "что-нибудь  случится"  с  сэром  Лестером,   В   этом   смысле
"что-нибудь" значит только  одно,  а  именно  последнее,  что  вообще  может
случиться с сознанием любого баронета на этом свете.
     Страхи довели Волюмнию до того, что она уже не находит в себе  мужества
посидеть у своего камина или улечься спать в  своей  комнате,  а  принуждена
выйти из нее, обмотав прелестную головку  бесчисленными  платками  и  окутав
прелестную фигурку шалями, а выйдя, бродить, как привидение, по всему  дому,
особенно по теплым и роскошным покоям, убранным для той, которая все еще  не
вернулась. В такую ночь Волюмния не  в  силах  выносить  одиночество,  и  ей
сопутствует ее горничная, которую для того и подняли с кровати, а  горничная
совсем закоченела, до смерти хочет спать и вообще  обижена  судьбой,  ибо  в
силу обстоятельств обречена  прислуживать  бедной  родственнице,  тогда  как
мечтает служить у леди с десятью тысячами  годового  дохода,  -  значит,  не
мудрено, что лицо у нее не очень любезное.
     К счастью, их время от времени  навещает  кавалерист  -  когда  обходит
дозором покои миледи, - поэтому хозяйке с горничной обеспечены  и  защита  и
мужское  общество,  что  очень  приятно  в  поздние  часы   ночи.   Заслышав
приближающиеся шаги, обе они всякий раз прихорашиваются, чтобы встретить его
во всей красе, а в промежутках  между  его  визитами  проводят  часы  своего
бдения, то погружаясь в кратковременное забытье, то не без озлобления  споря
о том, валилась ли мисс Дедлок, - которая сидит  поставив  ногу  на  решетку
камина, - или не валилась в огонь, когда (к великому ее неудовольствию) была
спасена своим добрым гением - горничной.
     -  Ну,  как  теперь  чувствует  себя  сэр  Лестер,  мистер  Джордж?   -
осведомляется Волюмния, поправляя на голове капюшон.
     - Да как вам сказать, мисс; сэру Лестеру, пожалуй, не лучше,  не  хуже.
Он очень расстроен и слаб и даже иногда немного бредит.
     - А обо мне спрашивал? - осведомляется Волюмния нежным голосом.
     - Нет, не могу этого утверждать, мисс... то есть  я  не  слышал,  чтобы
спрашивал.
     - Какое, поистине, грустное время, мистер Джордж.
     - Что правда, то правда, мисс. А не лучше ли вам лечь спать?
     - Право же,  лучше  бы  вам  лечь  спать,  мисс  Дедлок,  -  настаивает
горничная резким тоном.
     Но Волюмния отвечает: нет! нет! Ее могут позвать... она может  внезапно
понадобиться.  Она  никогда  бы  себе  не  простила,  если  бы   "что-нибудь
случилось", а ее бы не оказалось  "на  месте".  Она  отказывается  обсуждать
поднятый горничной вопрос,  почему  это  самое  "место"  обязательно  должно
находиться здесь, а не в ее собственной комнате (которая расположена ближе к
спальне сэра Лестера), но стойко заявляет, что  останется  на  месте.  Далее
Волюмния ставит себе в заслугу, что она "ни одного глаза не сомкнула", - как
будто у нее их двадцать или тридцать, - но это утверждение трудно  примирить
с тем, что всего пять минут назад она, без  всякого  сомнения,  открыла  оба
глаза.
     Вот уже бьет четыре часа,  а  вокруг  по-прежнему  пусто,  и  стойкость
Волюмнии начинает ослабевать или, скорее, усиливаться, ибо  теперь  Волюмния
считает своим долгом подготовиться к завтрашнему дню,  когда  от  нее  может
потребоваться многое; в сущности даже, как  ни  стремится  она  остаться  на
месте, может быть, ей надлежит пожертвовать  собой  и  покинуть  это  место.
Словом, как только кавалерист приходит опять и повторяет: "Не лучше  ли  вам
лечь спать, мисс?", а горничная настаивает еще резче: "Вам, право же,  лучше
бы лечь спать, мисс Дедлок!" - Волюмния встает и кротко лепечет: "Делайте со
мной что хотите!"
     Мистер  Джордж,  несомненно,   хочет   проводить   ее   под   ручку   в
предназначенную для родственниц  комнату,  а  горничная,  несомненно,  хочет
запихнуть ее в постель без  всяких  церемоний.  Принимаются  соответственные
меры, и кавалерист, обходя дозором весь дом, уже больше никого не  встречает
на своем пути.
     Погода не улучшается. С подъезда, с карнизов,  с  парапета,  с  каждого
выступа, столба и колонны падает талый снег.  Забившись,  словно  в  поисках
убежища, под притолоку огромной входной двери, под самую дверь, в углы окон,
в каждую укромную щелку и трещину, снег  тает  и  растекается.  Он  все  еще
падает на крышу, на окно верхнего света, и  даже  проникает  сквозь  оконные
рамы внутрь, и так же размеренно - кап-кап-кап, - как звучат шаги на Дорожке
призрака, - капает вниз на каменный пол.
     Кавалерист, в котором безлюдное величие огромного дома -  знакомое  ему
по Чеени-Уолду - пробудило старые воспоминания, поднимается по  лестницам  и
проходит по парадным комнатам, держа свечу в вытянутой  руке.  Он  думает  о
том, какие превратности судьбы он пережил  за  последние  несколько  недель,
думает о своих детских годах, проведенных в деревне, и о двух периодах своей
жизни, так странно сомкнувшихся через большой, отделяющий их друг  от  друга
промежуток времени; он думает об убитом человеке, чей образ еще  жив  в  его
памяти; думает о женщине, покинувшей эти покои, где все  напоминает  о  том,
что она была здесь еще так недавно; думает о  хозяине  дома,  который  лежит
наверху, и о вещих словах: "Кто скажет ему правду?" -  думает,  озираясь  по
сторонам, - а вдруг ему сейчас  кто-нибудь  померещится,  и  тогда  придется
собрать всю свою храброс