ть так не похож  на  самого
себя и так похож на какую-то диковинную птицу: он стоял безмолвный,  хохолок
его растрепался, а рот был открыт, словно он просил червяка.
     - Вы, - повторила мисс Хэвишем, - муж сестры этого мальчика?
     Это было  очень  досадно,  но  это  было  так:  с  начала  и  до  конца
последовавшего затем разговора Джо упорно обращался не к мисс Хэвишем, а  ко
мне.
     - Дело-то оно, видишь, как обстояло, Пип, - начал он, причем в тоне его
сочетались  спокойная  рассудительность,  дружеская  задушевность  и  тонкая
вежливость обращения, - я, значит, так-таки женился на твоей сестре, ну а до
той поры был, значит, это самое, с позволения сказать - холост.
     - Так, - продолжала мисс Хэвишем. - И  вы  вырастили  мальчика  с  тем,
чтобы взять его себе в подмастерья; правильно, мистер Гарджери?
     - Ты сам знаешь, Пип, - отвечал Джо,  -  мы  же  с  тобой  всегда  были
друзьями и сколько раз говорили, что вот, мол, как оно будет расчудесно.  Но
я еще то скажу, Пип, что, ежели бы ты имел что против, - ну, к примеру,  что
работа грязная и сажи много, - так неволить тебя никто не будет.
     - Мальчик когда-нибудь говорил о своем нежелании работать?  -  спросила
мисс Хэвишем. - Он любит ваше ремесло?
     - Кому же и знать, как не тебе, Пип, -  отвечал  Джо  тоном  еще  более
рассудительным, задушевным и вежливым, - что ты  только  о  том  и  мечтаешь
целый век. (Еще до того как были произнесены следующие слова, я  понял,  что
Джо вдруг усмотрел возможность почти дословно повторить свою эпитафию.) Ведь
ты, Пип, ученый и хороший человек, и ты о том мечтаешь целый век.
     Тщетно я пытался довести до его сознания, что ему следует обращаться  к
мисс Хэвишем. Чем больше я дергал его за рукав и хмурил брови, чтобы внушить
ему это, тем вежливее, рассудительнее и задушевнее он становился со мной.
     - Вы принесли его бумаги? - спросила мисс Хэвишем.
     - Ну как же, Пип, - отвечал Джо, словно считая ее вопрос излишним, - ты
ведь сам видел, как я клал их в шляпу, - так где же им и быть, как не здесь?
- С этими словами он достал бумаги и протянул их не  мисс  Хэвишем,  а  мне.
Боюсь, что в эту минуту я стыдился моего доброго Джо, - даже  знаю  наверно,
что я его стыдился, - ведь за стулом мисс Хэвишем стояла Эстелла, и глаза ее
озорно смеялись. Я взял бумаги из рук Джо и передал их мисс Хэвишем.
     - Мистер Гарджери, - сказала она, просматривая мои документы, -  вы  не
рассчитывали получить плату за обучение мальчика?
     - Джо! - воскликнул я укоризненно, ибо  он  молчал.  -  Что  же  ты  не
отвечаешь?
     - Пип! - остановил он меня с огорчением и обидой. - Вот  уж  о  чем  бы
тебе не след  меня  спрашивать.  Ты  сам  посуди,  могу  я  что-нибудь  тебе
ответить, кроме как "нет и нет"? Знаешь ведь, что нет, Пип, так чего же  мне
еще говорить?
     Мисс Хэвишем взглянула на Джо так, словно понимала его куда лучше,  чем
я мог ожидать при его нелепом поведении, и взяла с туалетного стола какой-то
мешочек.
     - Пип заработал здесь плату за свое  ученье,  -  сказала  она.  -  Вот,
возьмите, в этом мешочке двадцать пять гиней. Отдай их своему хозяину, Пип.
     Но Джо, словно лишившись рассудка под  воздействием  этой  удивительной
комнаты и  удивительной  ее  обитательницы,  даже  теперь  продолжал  упорно
обращаться ко мне.
     - Это очень щедро с твоей стороны, Пип, - сказал Джо. - И великое  тебе
на том спасибо, хотя, видит бог, ничего такого я не ждал  и  в  мыслях  даже
никогда не имел. А теперь, дружок, - продолжал он, и меня бросило в жар и  в
холод, как будто фамильярное это обращение относилось к мисс  Хэвишем,  -  а
теперь, дружок, за работу, и будем исполнять свой долг друг перед другом,  и
еще  перед  теми,  которые...  твой  щедрый   подарок...   передали...   для
спокойствия... некоторых... которые никогда... - тут Джо явно  почувствовал,
что завяз обеими ногами в болоте, однако сумел выкарабкаться  и  победоносно
закончил: - А меня сохрани боже! - Фраза эта показалась ему такой гладкой  и
убедительной, что он повторил ее еще раз.
     - Прощай, Пип! - сказала мисс Хэвишем. - Эстелла, проводи их.
     - Мне больше не приходить, мисс Хэвишем? - спросил я.
     - Нет. Теперь твой хозяин - Гарджери. Гарджери, на одно слово!
     Джо задержался, и я, уже выходя за дверь, слышал, как она  сказала  ему
отчетливо и веско:
     - Мальчик вел себя здесь очень хорошо, и это ему  награда.  Я  уверена,
что вы, как честный человек, ни на что большее не рассчитываете.
     Как Джо  выбрался  из  ее  комнаты,  это  навсегда  осталось  для  меня
загадкой; но я твердо помню, что, выйдя в  конце  концов  на  лестницу,  он,
вместо того чтобы спускаться, стал  упорно  стремиться  вверх  и  не  внимал
никаким уговорам, так что мне пришлось за руку свести его  вниз.  Еще  через
минуту калитка захлопнулась, ключ щелкнул в замке, и Эстелла исчезла.  Когда
мы остались одни на светлой улице, Джо попятился к стене  и,  прислонившись,
чтобы не упасть, сказал: - Поди ж ты! - Он  стоял  в  этом  положении  очень
долго, снова и снова повторяя свое "поди ж ты", и я уже начал опасаться, что
он так и не придет в себя. Наконец он выразился уже более пространно: - Поди
ж ты, Пип, чудеса, да и только!  -  после  чего  постепенно  разговорился  и
сдвинулся с места.
     Я имею основания предполагать,  что  под  влиянием  пережитой  встряски
мозги у  Джо  прояснились  и  что  по  дороге  к  дому  Памблчука  он  успел
разработать  некий  хитроумный  план.  Догадку  мою  подтверждает  то,   что
произошло в гостиной у мистера Памблчука, где моя сестра в  ожидании  нашего
возвращения беседовала с ненавистным лабазником.
     - Ага! - вскричала сестра, относя это приветствие к нам обоим. - Откуда
явились, что видели-слышали? Как это еще вы нас удостоили своим обществом, я
уж думала, вы теперь и знаться с нами, бедными, не захотите.
     - Мисс Хэвишем.... - сказал  Джо,  пристально  глядя  на  меня,  словно
силясь что-то вспомнить, - велела - да не просто  велела,  а  несколько  раз
напомнила, чтобы, значит, передать от нее... как это она  говорила-то,  Пип,
поклон или почтение?
     - Поклон, - сказал я.
     - Вот и мне так помнилось, - подхватил Джо, - чтобы  передать,  значит,
от нее поклон миссис Дж. Гарджери...
     - А что мне с него! - фыркнула сестра, впрочем весьма польщенная.
     - И очень сожалеет, - продолжал Джо, все так  же  пристально  глядя  на
меня, - что как она, значит, слаба здоровьем, то  не  может...  правильно  я
говорю, Пип?
     - Доставить себе удовольствие, - подсказал я.
     - Приглашать в гости дам, - закончил Джо. И перевел дух.
     - Ишь ты! - воскликнула сестра и взглянула  на  мистера  Памблчука  уже
гораздо более мягко. - Не отсох бы у нее язык сказать об этом пораньше,  ну,
да лучше поздно, чем никогда. А что она дала этому сорванцу?
     - Ему, - сказал Джо, - ничего не дала.
     Миссис Джо уже готова была вспылить, но Джо предупредил ее.
     - А что дала, - сказал Джо, - то дала его друзьям. "А  друзьям,  -  так
она объяснила, - это значит, в руки его сестре миссис Дж. Гарджери".  Так  и
сказала: "Миссис Дж. Гарджери". Может, она и не знала, как это  понимать,  -
добавил он задумчиво, - то ли Джо, то ли Джейн.
     Сестра  поглядела  на  Памблчука,  а  тот  потер  подлокотники   своего
деревянного кресла и закивал головой, поглядывая то на нее, то  на  огонь  в
камине с таким видом, будто давным-давно все это знал.
     - Сколько же ты получил? - спросила  сестра  и  засмеялась  -  так-таки
засмеялась!
     - Как посмотрит почтеннейшая публика на десять  фунтов?  -  осведомился
Джо.
     - Не плохо, - сухо ответила сестра. - Не ахти сколько, но не плохо.
     - Ну так вот, больше, -  сказал  Джо.  Бессовестный  пройдоха  Памблчук
опять закивал и поддакнул, потирая ручки своего кресла:
     - Больше, сударыня.
     - Вы что же, хотите сказать... - начала сестра.
     - Да, сударыня,  хочу,  -  сказал  Памблчук,  -  но  погодите  минутку.
Продолжай, Джозеф. Ты молодец. Продолжай!
     - Как посмотрит почтеннейшая публика,  -  снова  заговорил  Джо,  -  на
двадцать фунтов?
     - Ну, это прямо-таки щедро, - отвечала сестра.
     - Так вот, не двадцать фунтов, - сказал Джо, - а больше.
     Гнусный лицемер Памблчук  опять  кивнул  и  подтвердил,  снисходительно
посмеиваясь:
     - Больше, сударыня. Ай да Джозеф! Говори, говори, голубчик!
     - Чтобы зря не тянуть да не томить, - сказал Джо и сияя  подал  мешочек
сестре, - вот. Тут двадцать пять фунтов.
     - Двадцать пять фунтов, сударыня, - как эхо отозвался  подлый  мошенник
Памблчук и встал, чтобы пожать ей руку. - Кто же их и заслужил,  как  не  вы
(вспомните,  я  всегда  это  говорил),  а  посему   желаю   вам   всяческого
благополучия!
     Остановись он на этом, и то его злодейство вопияло бы к небу; но он еще
усугубил  свою  вину  тем,  что  тут  же  взял  меня  под  надзор,   и   его
покровительственно-властный  вид  оставил  далеко  позади  все  другие   его
преступления.
     - Вот что, Джозеф и жена Джозефа, - сказал он,  ухватив  меня  за  руку
повыше локтя. - Я если что начал, и люблю доводить  до  конца,  такой  уж  я
человек. Мальчика нужно записать в ученье  незамедлительно.  Я  так  считаю.
Незамедлительно.
     - Ах,  дядя  Памблчук,  -  сказала  сестра  (зажав  в  руке  мешочек  с
деньгами). - мы вам по гроб жизни обязаны.
     - Полноте, сударыня, - возразил окаянный торговец. - Кому же не приятно
доставлять другим удовольствие. А что до мальчика - надо его записать.  Ведь
я всегда говорил, что позабочусь об этом.
     До судебного присутствия было рукой подать, и мы тут же  направились  в
ратушу, чтобы по всем правилам определить меня в подмастерья к Джо. Я сказал
"мы направились", на самом же деле Памблчук  силком  подгонял  меня  вперед,
точь-в-точь как если бы я только что залез к кому-то  в  карман  или  поджег
стог сена. В суде у всех и создалось впечатление, будто я пойман с поличным;
когда Памблчук, толкая  меня  в  спину,  протискивался  сквозь  толпу,  одни
спрашивали: "Что он натворил?", другие говорили: "Молод-то молод,  да  сразу
видно - отпетый". А один тихий, благожелательный на вид старичок даже  сунул
мне тоненькую книжку,  на  обложке  которой  красовался  явно  злонамеренный
молодой человек, весь обвешанный кандалами, наподобие  продавца  сосисок,  и
стояло заглавие: "Чтение заключенного".
     В ратуше я увидел много интересного: здесь были ложи с высоким барьером
- выше, чем в церкви, - и из них выглядывали чьи-то лица;  всемогущие  судьи
(один - в пудреном парике) сидели в креслах, развалившись и  скрестив  руки,
или нюхали табак, или читали газеты,  или  писали,  или  подремывали:  а  на
стенах висели блестящие черные портреты, которые моему непросвещенному глазу
показались сделанными из карамели и липкого пластыря. Здесь-то, в  одном  из
углов большой залы, мой договор и был подписан, заверен и скреплен  печатью,
причем все это время Памблчук крепко держал меня за локоть, словно мы  зашли
сюда  по  пути  на  виселицу,  чтобы  сперва  покончить  со  всеми   мелкими
формальностями.
     Выйдя затем на улицу и кое-как  избавившись  от  мальчишек,  которые  с
восторгом ожидали, что я буду подвергнут публичному наказанию здесь  же,  на
площади, и очень огорчились,  убедившись,  что  я  окружен  друзьями,  -  мы
возвратились к Памблчуку. И тут сестра, вспомнив про  двадцать  пять  гиней,
пришла в такой азарт, что заявила - вынь да положь ей по этому случаю обед в
"Синем Кабане", и пусть мистер Памблчук съездит на своей тележке за  Хаблами
и мистером Уопслом.
     На том и порешили, и очень печально прошел для меня остаток этого  дня.
Ибо все они почему-то считали, что я только порчу им  праздник.  Мало  того,
все они от нечего делать спрашивали меня, почему я не веселюсь?  И  что  мне
оставалось, как не отвечать, что я очень веселюсь, хотя какое  уж  там  было
веселье!
     Да, они были взрослые и пользовались тем, что могли  поступать  как  им
угодно. Отъявленный плут Памблчук даже уселся во главе стола, представляясь,
будто это он всех облагодетельствовал; а пустившись в разглагольствования по
поводу того, что я отдан в ученье, он злорадно поздравил всю компанию с  тем
обстоятельством, что отныне я подлежу аресту,  если  буду  играть  в  карты,
пьянствовать, поздно возвращаться домой, водить дружбу с кем не следует  или
же предаваться другим порокам, - и договоре все  это  предусматривалось  как
нечто неизбежное, - и, для вящей наглядности, велел мне стать рядом с ним на
стул.
     Что еще запомнилось мне из этого  торжества?  Что  они  не  давали  мне
уснуть, а чуть только у меня начинали слипаться глаза, будили и  приказывали
веселиться. Что поздно вечером мистер  Уопсл  декламировал  оду  Коллинза  и
бросал он оземь меч кровавый свой с таким  грохотом.  что  трактирный  слуга
прибежал сказать: "Приезжие из нижней залы велели кланяться и напомнить, что
здесь, мол, не "Привал циркачей". Что по дороге домой все были  в  наилучшем
настроении, все распевали "Моя краса", и  мистер  Уопсл  уверял  раскатистым
басом (в ответ на назойливое приставанье запевалы,  которому  в  этой  песне
обязательно нужно выведать у каждого всю его подноготную),  что  да,  это  у
него кудри вьются волной и что если говорить начистоту, -  то  именно  он  и
есть пилигрим молодой.
     И еще я помню, как дома, в своей спаленке, я  чувствовал  себя  глубоко
несчастным и был убежден, что никогда не полюблю ремесло  кузнеца.  Когда-то
оно мне нравилось, но теперь - другое дело.


        ГЛАВА XIV

     Бесконечно  тяжело  стыдиться  родного  дома.  Возможно,  что   это   -
заслуженное наказание за черную неблагодарность,  лежащую  в  основе  такого
чувства; но что это бесконечно тяжело - я знаю по опыту.
     Родной дом никогда не был для меня особенно приятным  местом,  -  этому
мешал крутой нрав моей сестры. Но дом был освящен присутствием Джо и до  сих
пор не внушал мне сомнений. Я  верил,  что  наша  гостиная  не  хуже  самого
изысканного салона; я верил, что парадная дверь - таинственные врата в  храм
господень и что  ритуал  их  открытия  сопровождается  жертвоприношением  из
жареных кур; я верил, что наша кухня - помещение если  и  не  роскошное,  то
вполне порядочное; я верил, что кузница - сверкающий путь к  самостоятельной
жизни, к жизни взрослого мужчины. Одного года было достаточно, чтобы все это
изменить. Теперь наше жилище казалось мне грубым и обыкновенным, и я  бы  ни
за что на свете не хотел, чтобы его увидели мисс Хэвишем и Эстелла.
     В какой мере я сам был в ответе за эти недостойные  мысли,  а  в  какой
мере мисс Хэвишем или моя сестра - это сейчас не важно ни для меня,  ни  для
кого другого. Перемена во  мне  совершилась.  Хорошо  это  было  или  плохо,
простительно или не простительно, но это было так.
     Прежде мне казалось, что день, когда я, засучив рукава, пойду наконец в
кузницу в качестве подмастерья Джо, преисполнит  меня  гордости  и  счастья.
Теперь, когда моя мечта сбылась, я  чувствовал  только,  что  весь  пропитан
мелкой угольной пылью и что сердце мне давит груз  воспоминаний,  неизмеримо
более тяжелый, чем наковальня. И впоследствии у меня (как, вероятно, почти у
всех) бывало ощущение, словно плотный занавес скрыл все, что  есть  в  жизни
интересного и прекрасного, оставив мне только тупую, нудную боль. Но никогда
этот занавес не был таким густым и тяжелым, как в те дни, когда я только что
ступил на свой  жизненный  путь  и  он  протянулся  передо  мной,  прямой  и
безотрадный.
     Я помню, что в последующие месяцы не раз стоял на кладбище  воскресными
вечерами, когда на землю спускалась темнота, и,  глядя  на  овеянные  ветром
болота, расстилавшиеся передо мной, улавливал в них какое-то сходство с моей
жизнью: и тут и там все ровно и скучно, а где-то вдали - неведомая дорога, и
туман, и море. Таким подавленным я чувствовал  себя  с  самого  первого  дня
моего ученичества; но я с радостью вспоминаю, что Джо за все  это  время  не
услышал от меня ни слова  жалобы.  Пожалуй,  только  это  я  и  вспоминаю  с
радостью, когда думаю о себе в те годы.
     Ибо хотя то, что я хочу сейчас добавить, непосредственно касается меня,
но заслуга  тут  не  моя,  а  одного  только  Джо.  Не  моя  преданность,  а
преданность Джо удержала меня от попытки убежать из дому и пойти  в  солдаты
или наняться на корабль. Не  потому,  что  мне  было  присуще  трудолюбие  и
чувство долга, а потому, что оно было присуще Джо, я работал пусть неохотно,
но достаточно  усердно.  Невозможно  сказать,  как  далеко  распространяется
влияние честного, душевного, преданного своему  долгу  человека;  но  вполне
возможно почувствовать, как оно и тебя согревает на своем пути, и  я  твердо
знаю: все, что было в моем ученичестве хорошего, вложил в  него  неунывающий
работяга Джо, а не его беспокойный, вечно недовольный фантазер-подмастерье.
     Кто скажет, чего мне недоставало? Что до меня, то  я  и  сам  этого  не
знал! Я содрогался при мысли, что как-нибудь в недобрый час,  подняв  голову
от грубой и грязной работы, я вдруг увижу, что из-за деревянной створки окна
в кузницу заглядывает Эстелла. Меня преследовал страх, что рано  или  поздно
она застанет меня в таком виде - с черным лицом и черными руками -  и  будет
злобно радоваться и презирать меня. Сколько раз, когда  темными  вечерами  я
стоял у мехов и мы пели "Старого Клема", и при воспоминании о  том,  как  мы
певали у мисс Хэвишем, мне мерещилось в огне лицо Эстеллы, ее  развевающиеся
кудри и надменный взгляд, - сколько раз я,  бывало,  оглядывался  на  черные
прорезы отворенных окон, и мне чудилось - вот только что,  на  моих  глазах,
исчезло за косяком ее лицо, и верилось, что  она  наконец  пришла.  А  после
того, когда мы, наработавшись, являлись на кухню ужинать,  и  кухня  и  ужин
казались мне особенно убогими, и в глубине своей недостойной души  я  больше
чем когда-либо стыдился родного дома.


        ГЛАВА XV

     Поскольку я уже с трудом умещался в комнате двоюродной бабушки  мистера
Уопсла, обучение мое  у  этой  нелепой  старушки  прекратилось.  Однако  это
произошло не  раньше,  чем  Бидди  передала  мне  все  свои  познания  -  от
тетрадки-прейскуранта до шуточной песенки,  которую  она  как-то  купила  за
полпенса. Правда,  более  или  менее  понятными  были  в  этом  литературном
произведении только первые строчки:

     Я в Лондон поехал на два дня, Ту-роль лу-роль, Ту-роль лу-роль,
     До нитки там обобрали меня, Ту-роль лу-роль, Ту-роль лу-роль,.. -

     но все же я, в своем стремлении к свету науки, добросовестно выучил эти
стихи наизусть и, сколько помню, не сомневался в их достоинствах, хотя мне и
казалось (да и до сих пор кажется), что всяких "ту-роль  лу-роль"  там  было
многовато по сравнению с высокой поэзией. Томимый жаждой знаний, я обратился
к мистеру Уопслу с просьбой уделить мне несколько капель этого  нектара,  на
что он милостиво согласился. Оказалось, однако, что я нужен ему  только  как
статист, - чтобы было кому грозить и противоречить, кого  обнимать,  душить,
обливать  слезами,  колоть  кинжалом  и  швырять  оземь;  поэтому  я  вскоре
отказался от такого курса обучения, но мистер Уопсл в своем поэтическом раже
успел-таки нанести мне довольно серьезные увечья.
     Всем, что я узнавал нового, я старался делиться с Джо. Эти слова звучат
так благородно, что я вынужден их разъяснить. Я хотел  немножко  обтесать  и
просветить Джо, чтобы он  стал  более  достойным  моего  общества  и  меньше
заслуживал осуждения Эстеллы.
     Классной нам служила старая батарея на болотах, а учебными пособиями  -
аспидная доска и грифель, да еще неизменная  трубка  Джо.  Не  было  случая,
чтобы Джо  хоть  что-нибудь  запомнил  от  воскресенья  до  воскресенья  или
приобрел с моей помощью хоть какие-нибудь крохи знаний. Но  трубку  свою  он
курил на батарее с еще более сосредоточенным видом, чем где бы то ни было  -
прямо-таки с ученым видом, словно чувствовал, что  делает  огромные  успехи.
Милый Джо! От души надеюсь, что он действительно это чувствовал.
     Здесь было хорошо, спокойно; за земляным валом скользили белые  паруса,
и во время отлива мне представлялось порою, что это затонувшие  корабли  все
еще плывут куда-то по дну реки. Глядя, как суда  уходят  к  морю,  развернув
свои белые крылья, я всегда почему-то думал о мисс Хэвишем и Эстелле; то  же
бывало, когда луч солнца косо падал на далекое облако, или на парус, или  на
зеленый склон холма. Казалось, мисс Хэвишем, и Эстелла, и  странный  дом,  в
котором они жили своей странной жизнью, присутствуют во  всем,  что  есть  в
мире прекрасного.
     Как-то  раз,  когда  Джо.  с  наслаждением   попыхивая   трубкой,   так
расхвастался своей "тупостью", что пришлось на сегодня оставить его в покое,
я долго лежал  на  валу,  уперев  подбородок  в  ладони,  улавливая  смутные
очертания мисс Хэвишем и Эстеллы повсюду вокруг, даже в поле  и  в  небе,  а
потом отважился наконец сказать вслух то, что уже давно не выходило  у  меня
из головы.
     - Джо, - сказал я. - как ты думаешь, не следует ли мне  навестить  мисс
Хэвишем?
     - Да как тебе сказать, - задумчиво протянул Джо. - А зачем?
     - Зачем? Ну, зачем вообще ходят в гости?
     - Бывает, Пип, что и неизвестно, зачем ходят. Но я-то говорю  про  мисс
Хэвишем. Как бы она не подумала, что тебе от нее чего-нибудь нужно,  что  ты
вроде как чего-то ждешь от нее.
     - А разве я не могу сказать, что ничего такого нет?
     - Можешь, дружок, - сказал Джо. - И она  может  тебе  поверить.  Ну,  а
может и не поверить.
     Джо, так же как и я, почувствовал, что попал в точку,  и  стал  усердно
раскуривать трубку, чтобы не ослабить свой довод повторением.
     - Видишь ли, Пип, - продолжал он, когда эта опасность миновала, -  мисс
Хэвишем поступила с тобой честно-благородно. А когда она поступила  с  тобой
честно-благородно, то подозвала меня к себе и сказала, что это, мол, все.
     - Да, Джо. Я слышал.
     - Все, - повторил Джо необычайно веско.
     - Да, Джо. Я же тебе говорю, я слышал.
     - Это я к тому, Пип, что она скорее всего так  это  понимала:  на  том,
мол, и кончим! - Хватит! - Мне на север, а вам на юг! - Разойдись!
     Я и сам об этом думал, и открытие, что Джо думает  так  же,  отнюдь  не
обрадовало меня, - оно лишь подтвердило мои догадки.
     - Но послушай, Джо.
     - Слушаю, дружок.
     - Ведь я уже почти  год  как  стал  подмастерьем,  а  ни  разу  еще  не
поблагодарил мисс Хэвишем, не справился о ее здоровье, не показал, что помню
ее.
     - Это ты верно говоришь, Пип; но только что ж, ежели, скажем, снести ей
полный набор подков, четыре штуки, так не знаю, на  что  они  ей,  четыре-то
штуки, когда там копыт днем с огнем не сыщешь.
     - Я не в этом смысле говорю, Джо. Я и не думал ей ничего дарить.
     Но Джо, раз  напав  на  мысль  о  подарке,  не  мог  так  легко  с  ней
расстаться.
     - Опять же, - сказал он, - ежели бы, значит, помочь  тебе  выковать  ей
новую цепь на парадную дверь - либо гросс шурупов с  гайками  -  либо  какую
безделку для хозяйства, ну, там,  вилку  каминную,  булочки  доставать,  или
рашпер, в случае ей рыбки поджарить захочется...
     - Я не думал ей ничего дарить, Джо!
     - Так вот, - сказал Джо,  продолжая  развивать  свою  мысль,  словно  я
горячо за нее ухватился. - На твоем месте,  Пип,  я  бы  и  не  стал  ничего
дарить. Право, не стал бы. Ну, сам посуди, к чему ей дверная цепь,  когда  у
нее дверь и так всегда на цепи? На шурупы еще неизвестно, как она посмотрит.
Каминная вилка - тут нужна медь, с этим тебе не справиться. Ну, а если взять
рашпер, так это и самому отличному мастеру не отличиться, потому что  рашпер
- он и есть рашпер, - говорил Джо терпеливо и внушительно, словно  решив  во
что бы то ни стало  рассеять  мое  прочно  укоренившееся  заблуждение,  -  и
задумай ты сделать что угодно, а хочешь не хочешь, все равно у  тебя  рашпер
получится, и уж тут хоть тресни, ничего не поделаешь...
     - Джо, голубчик! - вскричал я, в отчаянии хватая его за  рукав.  -  Ну,
довольно! У меня и в мыслях не было что-нибудь дарить мисс Хэвишем.
     - Вот-вот, - подтвердил Джо, словно  только  этого  и  добивался.  -  И
поверь моему слову, Пип, ты, дружок, совершенно прав.
     - Да, Джо. Только я вот что хотел сказать: ведь работы у нас сейчас  не
очень много, так, может, ты завтра с полдня отпустишь меня, и я бы сбегал  в
город навестить мисс Эст... Хэвишем.
     - Только звать-то ее не мисс Эстэвишем, Пип, - серьезно заметил Джо,  -
разве что недавно переименовали.
     - Знаю, знаю, Джо. Это я просто обмолвился. Так  как  же  ты  считаешь,
Джо?
     Выяснилось, что Джо считает, что раз я считаю это желательным, он  тоже
так считает. Однако он  особо  оговорил,  что  если  меня  примут  не  очень
сердечно и не будут  настаивать  на  повторении  моего  визита,  хотя  бы  и
предпринятого без всякой задней мысли, но единственно  из  благодарности,  -
пусть тогда моя первая попытка поддержать знакомство будет и последней.  Это
условие я обещал свято соблюсти.
     Я еще не упоминал о том, что у Джо  был  наемный  работник,  парень  по
фамилии Орлик. Он утверждал, что при крещении ему дали имя  Долдж,  -  явная
фантазия; судя по его упрямому, скверному характеру, я полагаю, что и сам он
отнюдь не обольщался на этот счет, а скорее выдумал себе  такое  имя,  чтобы
насмеяться над  деревенскими  легковерами  и  невеждами.  Это  был  смуглый,
широкоплечий,  нескладный  детина,  человек  огромной  силы,   неуклюжий   и
разболтанный в движениях и походке. Даже на работу он являлся с таким видом,
будто случайно забрел в кузницу. Когда же он уходил обедать к "Трем  Веселым
Матросам" или вечером отправлялся восвояси, он убредал прочь, что твой  Каин
или Вечный жид, словно  понятия  не  имел,  куда  идет,  и  не  намерен  был
возвращаться обратно. Жил он на болоте, у сторожа при шлюзе, и в будние  дни
не спеша прибредал по утрам из этого  своего  логова,  -  руки  в  карманах,
узелок  с  завтраком,  подвешенный  на  шее,  болтается  за  спиной.  А   по
воскресеньям он с утра до вечера валялся  на  плотине  у  шлюза  или  стоял,
прислонившись к какому-нибудь сараю или стогу сена. По улице он брел,  глядя
себе под ноги;  когда  же  его  окликали  или  какая-нибудь  другая  причина
заставляла его  поднять  голову,  он  глядел  на  мир  таким  недовольным  и
озадаченным  взглядом,  словно   единственное,   над   чем   он   когда-либо
задумывался, было то, как странно и обидно, что  он  никогда  ни  о  чем  не
думает.
     Угрюмый этот парень шибко меня недолюбливал. Когда  я  был  еще  совсем
маленьким и всего боялся, он уверял меня, что в темном  углу  кузницы  живет
дьявол, с которым он на короткой ноге, а также, что каждые семь лет огонь  в
горне полагается разжигать живым мальчиком, так что я свободно могу  считать
себя растопкой. Когда я поступил к Джо в  подмастерья,  Орлик,  возможно,  у
сердился в давнишнем своем подозрении, что со временем я  займу  его  место;
как бы то ни было, он еще  больше  невзлюбил  меня.  Правда,  неприязнь  его
никогда не выражалась открыто в каких-нибудь  словах  или  поступках;  но  я
замечал, что он всегда норовит бить молотом так, чтобы искры  летели  в  мою
сторону, а стоило мне запеть "Старого Клема", как он начинал подтягивать,  и
обязательно не в лад.
     Когда я на следующий день напомнил Джо про его обещание дать мне полдня
свободных, Долдж Орлик это слышал. В ту минуту он ничего не  сказал,  потому
что был занят: они с Джо только что начали обрабатывать полосу  раскаленного
железа, а я стоял у мехов; но немного погодя  он  оперся  на  свой  молот  и
заговорил:
     - Это что же, хозяин, выходит - вы только одному из нас поблажку даете?
Раз отпускаете Пипа, надо и старого Орлика отпустить.
     Ему было лет двадцать пять, не больше, но он всегда говорил о себе  как
о дряхлом старике.
     - А на что тебе полдня свободных? - спросил Джо.
     - Мне на что? А ему на что? Чем я хуже его?
     - Пип сегодня идет в город, - сказал Джо.
     - Ну, значит, и старый Орлик идет в город,  -  заявил  тот,  ничуть  не
смущаясь. - Что он, один только может идти в город? Чай  не  он  один  может
идти в город?
     - Не кипятись, - сказал Джо.
     - Захочу и буду, - проворчал Орлик. - Скажи пожалуйста, в  город  идет.
Ну, так как  же,  хозяин?  Не  хорошо  любимчикам-то  поблажки  давать.  Это
понимать надо.
     Поскольку хозяин отказался обсуждать этот вопрос, пока у  работника  не
улучшится настроение, Орлик ринулся к горну, выхватил  докрасна  раскаленный
железный брус, нацелился, точно хотел проткнуть меня им  насквозь,  покрутил
его над моей головой, положил на наковальню, расплющил в блин (словно это я,
подумалось мне, а искры - брызги моей  крови)  и  наконец  доработавшись  до
того, что сам раскалился докрасна, а железо остыло,  снова  оперся  на  свой
молот и сказал:
     - Так как же, хозяин?
     - Успокоился? - спросил Джо.
     - Успокоился, - буркнул старый Орлик.
     - Ладно. - решил Джо. - Работник ты, можно сказать, усердный,  не  хуже
других, ну, а сегодня уж будем все с полдня отдыхать.
     Моя сестра, все это время стоявшая под  окном,  -  она  была  мастерица
шпионить и подслушивать, - немедленно просунула голову в кузницу.
     - Ну, не дурак ли! -налетела она на Джо. - На целых  полдня  отпускаешь
такого бездельника. Видно, лишних денег много завелось - ни за что жалованье
платишь. Эх, мне бы быть над ним хозяином.
     - Вам только дай, вы бы над кем  угодно  стали  хозяином,  -  отозвался
Орлик с недоброй усмешкой.
     (- Не трогай ее, - пригрозил Джо.)
     - Уж я бы справилась со всеми олухами и мерзавцами, - крикнула  сестра,
распаляя в себе ярость. - А уж если бы справилась  с  олухами,  значит  и  с
твоим хозяином бы  справилась,  потому  он  всем  олухам  олух.  А  если  бы
справилась с мерзавцами, значит справилась бы  и  с  тобой,  потому  второго
такого урода и мерзавца ни у нас, ни за морем не сыщешь. Вот!
     - Ох и ведьма же вы, тетка Гарджери, - проворчал работник. -  Не  диво,
что в мерзавцах толк понимаете.
     (- Не трогай ее, говорю, - пригрозил Джо.)
     - Ты что сказал? - взвизгнула сестра. - Нет, ты что сказал? Что он  мне
сказал, Пип, а? Как этот Орлик обозвал меня при живом-то муже? Ах! Ах! Ах! -
С каждым разом она взвизгивала все громче; и здесь я  должен  заметить,  что
поведение моей сестры, как, впрочем, и  всех  сварливых  женщин,  каких  мне
приходилось встречать, нельзя оправдывать неукротимой страстностью натуры: я
положительно утверждаю, что сестра не впадала в неистовство, а сознательно и
ценою немалых усилий доводила себя до  этого  состояния,  проходя  при  этом
через определенные стадии. -  Каким  он  словом  меня  обозвал  при  гнусном
человеке, который дал обет беречь и лелеять свою жену? Ох! Держите меня! Ох!
     - У-у, - сквозь зубы проворчал работник. - Я бы тебя подержал, будь  ты
моей женой. Подержал бы головой под краном, живо бы вся дурь соскочила.
     (- Я кому говорю, не трогай ее, - пригрозил Джо.)
     - Ох! Вы только послушайте, люди добрые! - завопила сестра, всплескивая
руками, - это была у нее следующая стадия. - Вы только  послушайте,  как  он
меня честит, этот Орлик! Да в моем же доме!  Да  замужнюю  женщину!  Да  при
живом-то муже! Ох! Ох!
     И тут, испустив еще несколько воплей  и  еще  несколько  раз  всплеснув
руками, она стала бить себя в грудь и хлопать по коленям, сорвала  с  головы
чепец и начала рвать на себе волосы, а это уже была у нее  последняя  стадия
на пути к полному исступлению. Преуспев в  своем  намерении  и  окончательно
уподобившись фурии, она метнулась к двери, которую  я,  однако,  по  счастью
успел запереть.
     Что мог сделать бедняга Джо, видя,  что  его  замечания  в  скобках  не
оказывают никакого действия?  Подступив  к  своему  работнику,  Джо  пожелал
узнать, как тот смеет  становиться  между  ним  и  миссис  Джо,  после  чего
предложил немедленно "выходить" и показать, что он  не  трус.  Старый  Орлик
почувствовал, что ничего другого ему не  остается,  и  занял  оборонительную
позицию; и, не потрудившись даже  снять  грязные,  прожженные  фартуки,  они
схватились, как два  великана.  Но  если  и  был  во  всей  округе  человек,
способный долго выдержать натиск Джо, я этого человека не видел. Очень скоро
Орлик,  словно  у  него  было  не  больше  сил,  чем  у  бледного   молодого
джентльмена, уже валялся в куче  золы,  не  проявляя  ни  малейшего  желания
подняться. Тогда Джо отпер дверь, подхватил на  руки  мою  сестру,  замертво
упавшую под окном (думаю, впрочем, что сперва она досмотрела,  чем  кончится
драка), отнес ее в дом и уложил в постель, умоляя прийти в себя, в то  время
как она, отчаянно отбиваясь, все норовила  вцепиться  ему  в  волосы.  Затем
наступила та особенная тишина, какая обычно сменяет всякую бурю; и  тогда  я
пошел  к  себе  наверх  переодеваться,  испытывая  смутное  чувство,  всегда
связанное у меня  с  такими  минутами  затишья,  -  чувство,  будто  сегодня
воскресенье и кто-то умер.
     Когда я опять сошел вниз, Джо и Орлик подметали в кузнице, и  ничто  не
напоминало о недавнем побоище, только у Орлика была рассечена ноздря, отчего
лицо его не  стало  ни  выразительнее,  ни  красивее.  Из  погреба  "Веселых
Матросов"  прибыл  кувшин  пива,  и   хозяин   с   работником   по   очереди
прикладывались к нему, как добрые друзья. Джо, которого всеобщее  успокоение
настроило на философский лад, вышел проводить меня на дорогу и  напутствовал
душеспасительным замечанием:
     - Полютует и перестанет, Пип, полютует и перестанет, - так-то и  все  в
жизни!
     Едва ли стоит рассказывать о том, какие нелепые чувства волновали меня,
когда я вновь приближался к дому мисс Хэвишем (ибо чувства, вполне серьезные
у взрослого мужчины, в мальчике кажутся нам смешными). И о том, как долго  я
ходил взад и вперед мимо калитки, не решаясь позвонить. И как раздумывал, не
лучше ли уйти, не позвонив; и как, несомненно, ушел бы, располагай  я  своим
временем, чтобы прийти в другой раз.
     На звонок вышла мисс Сара Покет. Эстеллы не было.
     - Как, вы опять здесь? - сказала мисс Покет. - Что вам нужно?
     Когда я ответил, что пришел только справиться о здоровье мисс  Хэвишем,
Сара,   видимо,   засомневалась,   не   предложить    ли    мне    убираться
подобру-поздорову; однако, не рискнув взять это на себя, она  впустила  меня
во двор, исчезла в дверях и скоро вышла с  лаконическим  разрешением  пройти
"наверх".
     В доме ничего не изменилось, мисс Хэвишем была одна.
     - Ну? - сказала она, впиваясь в меня глазами. - Надеюсь, тебе ничего не
нужно? Ты ничего не получишь.
     - Нет, что вы, мисс Хэвишем! Я только хотел рассказать вам, что работаю
исправно и помню, как много я вам обязан.
     - Ну хорошо, хорошо. - Беспокойные пальцы зашевелились, как  бывало.  -
Можешь  иногда  заходить.  Приходи  на  свое  рожденье...  Ага!  -  внезапно
воскликнула она, поворачиваясь ко мне вместе со стулом. - Ты что смотришь по
сторонам? Ищешь Эстеллу?
     Я действительно искал глазами Эстеллу  и,  уличенный  в  этом,  выразил
заплетающимся языком надежду, что она в добром здоровье.
     - За границей, - сказала мисс Хэвишем. - Далеко, не достанешь; получает
воспитание, подобающее молодой леди; еще похорошела; все ею восхищаются.  Ты
чувствуешь, что потерял ее?
     Последние слова она произнесла злорадно, сопроводив их таким неприятным
смехом, что я совсем растерялся и не знал, как отвечать.  Впрочем,  никакого
ответа и не понадобилось, потому  что  она  тут  же  отпустила  меня.  Когда
ореховолицая Сара захлопнула за мной калитку, я почувствовал, что меня  пуще
прежнего тяготит и мой дом, и ремесло, и все на свете; и  больше  ничего  из
моей затеи не получилось.
     Огорченный и подавленный, я плелся  по  Торговой  улице,  заглядывая  в
витрины и придумывая, что я купил бы, если бы был джентльменом, как вдруг из
дверей книжной лавки появился - кто бы вы думали?  -  мистер  Уопсл!  Мистер
Уопсл держал в руке раздирающую трагедию "Джордж Барнуэл" *, на покупку коей
только что истратил шесть пенсов с намерением влить ее,  всю  до  последнего
слова, в уши Памблчуку, к которому он направлялся на чашку чаю. Чуть завидев
меня, он, верно, решил, что само провидение послало ому нового  слушателя  в
лице несчастного подмастерья, и стал настойчиво звать меня с собой. Я  знал,
как тоскливо будет вечером дома, к тому же темнело рано, дорога была  унылая
и почти любой спутник предпочтительнее  одиночества;  поэтому  я  противился
недолго, и, когда на улице и в лавках стали зажигаться первые огни,  мы  уже
входили в Памблчукову гостиную.
     Так как мне не довелось присутствовать ни на каком другом представлении
"Джорджа Барнуэла", я не могу сказать, сколько времени оно обычно длится; но
я твердо помню, что в тот вечер оно длилось  до  половины  десятого  и  что,
когда мистер Уопсл угодил в  Ньюгетскую  тюрьму,  я  почти  потерял  надежду
увидеть его на виселице: с этого места ход его бесславной жизни окончательно
замедлился. Я также уловил некоторую неосновательность в его жалобах,  будто
он гибнет во цвете лет, поскольку он с самого начала только и делал, что сох
на корню, лист за листом. Однако всю эту скучную канитель еще можно было  бы
стерпеть. Что меня уязвило, так это упорное стремление  Памблчука  и  Уопсла
отождествить героя трагедии с моей  ни  в  чем  не  повинной  особой.  Когда
Барнуэл начал сбиваться со стези  добродетели,  Памблчук  устремил  на  меня
такой негодующий  взгляд,  что  мне  положительно  стало  стыдно.  А  Уопсл,
казалось, всячески старался выставить меня в самом невыгодном свете. По  его
воле я, не переставая плаксиво причитать, зверски убил родного дядюшку,  для
чего у меня не  имелось  никаких  смягчающих  вину  обстоятельств.  Коварной
Милвуд ничего не стоило меня переспорить; нежные чувства,  какие  питала  ко
мне хозяйская дочь, можно было объяснить единственно ее  слабоумием;  а  что
касается того, как я трусил и мямлил в роковое утро,  могу  только  сказать,
что от такого рохли ничего другого и ожидать  было  невозможно.  Даже  после
того как меня благополучно повесили и Уопсл закрыл кишу, Памблчук еще  долго
не сводил с меня глаз и все  качал  головой  и  приговаривал:  "Вот  видишь,
мальчик, вот видишь!" Словно все давно догадывались, что  я  замыслил  убить
какого-то близкого родственника, если  только  он,  по  слабости  характера,
вздумает осыпать меня благодеяниями.
     Когда эта пытка кончилась и мы с мистером Уопслом собрались  домой,  на
дворе была темная ночь. При выходе  из  города  нас  окутал  мокрый,  густой
туман. Фонарь у шлагбаума расплылся в мутное пятно и как будто сдвинулся  со
своего обычного места, а лучи его были словно полосы,  измалеванные  краской
по туману. Рассуждая об этом и вспоминая,  что  туман  всегда  рассеивается,
когда ветер, переменившись, начинает дуть с известного места на болотах,  мы
чуть не наткнулись на человека, который стоял, привалившись к будке сторожа.
     - Э, да это Орлик? - сказали мы и остановились.
     - Я самый, - ответил он, не спеша  отделяясь  от  стены.  -  Задержался
здесь, думал - может, дождусь каких попутчиков.
     - А ты поздно возвращаешься, - заметил я.  На  это  Орлик,  натурально,
ответил:
     - Ну что ж, и ты поздно возвращаешься.
     - Мы, мистер Орлик, - сказал мистер Уопсл, еще не остывший после  своей
декламации, - мы сегодня наслаждались поистине высокими материями.
     Орлик что-то пробурчал себе под нос, словно считая, что на такие  слова
отвечать нечего, и мы пошли дальше втроем. Я спросил его, все ли  это  время
он провел в городе.
     - Да, - отвечал он. - Я пошел сразу после тебя. Я тебя  не  видел,  но,
наверно, шел почти следом. А сегодня опять из пушек палят.
     - С баржи? - спросил я.
     - Да. Опять какая-нибудь пташка из клетки упорхнула. Как стемнело,  так
и начали палить. Скоро услышишь.
     И в самом деле, не прошли мы и нескольких шагов, как памятный мне  гул,
приглушенный туманом,  донесся  до  нашего  слуха  и  тяжело  раскатился  по
приречной низине, словно преследуя и пугая беглецов.
     - Подходящая ночка для побега, - сказал Орлик. - Сегодня  такую  пташку
на лету не подстрелишь.
     Эти слова много чего пробудили в моей памяти,  и  я  задумался.  Мистер
Уопсл, в роли неотмщенного трагедийного дядюшки,  размышлял  вслух  в  своем
саду в Кемберуэле. Орлик тяжелой походкой брел рядом со мной, засунув руки в
карманы. Мы шлепали наугад по очень  темной,  очень  мокрой,  очень  грязной
дороге. Время от времени гром сигнальной пушки снова нарушал тишину, глухо и
грозно раскатываясь над рекой. Я молчал, погруженный в  свои  мысли.  Мистер
Уопсл покорно испустил дух в Кемберуэле, пал в бою  на  Босвортском  поле  и
скончался в страшных мучениях в Гластонбери. Орлик несколько  раз  затягивал
вполголоса: "Звонче звон, громче стук - Старый Клем! Не жалей крепких рук  -
Старый Клем!" Мне было показалось, что он выпил, но он не был пьян.
     Так мы дошли до деревни. Путь наш лежал мимо "Трех Веселых Матросов", и
нас удивило, что в такое неурочное время - было уже одиннадцать часов -  там
царит суматоха:  двери  отворены  настежь,  на  дороге  валяются  схваченные
впопыхах и снова брошенные фонари. Мистер Уопсл зашел узнать в чем дело  (он
предполагал, что пой-пали беглого каторжника), но тут же выбежал обратно  на
улицу.
     - У вас дома какое-то несчастье, Пип, - сказал он, не останавливаясь. -
Бежим скорей.
     - Что случилось? - спросил  я,  бросаясь  за  ним  вдогонку.  Орлик  не
отставал от меня.
     - Я не совсем разобрал. Как будто кто-то  вломился  в  дом,  когда  Джо
Гарджери не было. Говорят, беглые. На кого-то напали, ранили.
     Мы  мчались  так  быстро,  что  разговаривать  больше  не  пришлось,  и
остановились, только вбежав в нашу кухню. Она была полна народу; вся деревня
толпилась в доме и на дворе; посреди кухни стояли, склонившись, наш лекарь н
Джо, и несколько женщин. При моем появлении праздные зрители расступились, и
я увидел сестру: неподвижная, бездыханная, она лежала на голых досках  пола,
сбитая с ног страшным ударом по затылку, который неведомая рука нанесла  ей,
пока она стояла, повернувшись к очагу; никогда уже больше ей не суждено было
лютовать в этой жизни.


        ГЛАВА XVI

     Голова у меня еще гудела от Джорджа Барнуэла, и в первую минуту я готов
был поверить, что сам причастен к нападению на  мою  сестру  или,  в  лучшем
случае, что подозрение должно в первую очередь  пасть  на  меня  как  на  ее
близкого родственника, к тому же многим ей обязанного. Но уже  на  следующее
утро, более трезво обдумав все происшедшее и послушав, что говорят  люди,  я
стал смотреть на дело несколько разумнее.
     В тот вечер Джо просидел со своей трубкой у "Трех Веселых  Матросов"  с
четверти девятого до без четверти десять. В его отсутствие кто-то видел, как
моя сестра, стоя в дверях кухни, поздоровалась с батраком, возвращавшимся  с
работы. Батрак этот не мог в точности сказать, в котором  часу  он  проходил
мимо нашего дома (когда его стали расспрашивать, он  совсем  запутался),  но
полагал, что это было еще до девяти. Воротившись домой без пяти десять,  Джо
застал жену распростертой на полу и сейчас же бросился звать  на  помощь.  К
этому времени огонь в очаге горел еще довольно ярко и нагара на  свече  было
немного; впрочем, свечу кто-то задул еще до его прихода.
     Никаких пропаж в доме не обнаружили. И в кухне все было в порядке, если
не считать погашенной свечи (она стояла на столе недалеко от наружной  двери
и в минуту нападения, когда сестра хлопотала у очага, приходилась у  нее  за
спиной); только сама сестра, падая, сдвинула и обрызгала кровью табуретку. И
все же одна примечательная улика осталась на месте преступления: удары  были
нанесены в затылок и в спину чем-то тупым и тяжелым; затем, когда сестра уже
упала ничком, в нее с силой швырнули каким-то тяжелым предметом. А  поднимая
ее, Джо увидел рядом с  ней  на  полу  арестантские  кандалы  с  распиленным
кольцом.
     Осмотрев их наметанным глазом кузнеца, Джо определил, что распилены они
уже давно. Поскольку все следы вели к плавучей тюрьме, оттуда прибыли  люди,
которые, осмотрев кандалы, подтвердили мнение Джо. Они не  брались  сказать,
когда  именно  эти  кандалы  исчезли  из  тюрьмы,  которой  в  свое   время,
несомненно, принадлежали; однако решительно  отвергли  предположение,  будто
они были па ногах у одного из каторжников, сбежавших накануне.  К  тому  же,
один из них был уже пойман, и нога у него оказалась не раскованной.
     Только я, зная то, чего не  знали  другие,  пришел  к  самостоятельному
выводу. Я решил, что это были кандалы моего каторжника, те самые, которые он
тогда перепиливал на болоте, - однако даже мысленно  не  заподозрил  его  во
вчерашнем преступлении. Ибо я решил, что два других человека могли найти  их
и воспользоваться ими  для  этого  жестокого  дела:  либо  Орлик,  либо  тот
незнакомец, что украдкой показал мне подпилок.
     Но ведь Орлик рано ушел в город, - он не  врал,  говоря  нам  об  этом,
когда мы нагнали его у шлагбаума; весь вечер его видели в  городе  в  разных
трактирах и с разными собутыльниками; а вернулся он в деревню вместе со мной
и мистером Уопслом. Ничто не бросало на него тени, кроме утренней ссоры;  но
сестра ссорилась с ним чуть ли не каждый день, как и со всеми  на  свете.  А
что касается незнакомца, так если  бы  он  вернулся  за  своими  банкнотами,
недоразумения и возникнуть бы  не  могло,  потому  что  сестра  была  готова
немедленно вернуть их владельцу. Да никаких пререканий  и  не  было:  злодей
вошел в кухню так неожиданно и бесшумно, что свалил ее с ног, не дав ей даже
времени оглянуться.
     Мысль, что это я, хоть и ненамеренно, дал  ему  в  руки  такое  оружие,
приводила меня в содрогание, но ничего иного думать я не мог. Снова и  снова
я спрашивал себя, не следует ли наконец разрушить чары, с детства тяготевшие
надо мной, и все рассказать Джо. В течение нескольких месяцев я каждый  день
решал этот вопрос в отрицательном смысле, а наутро он опять возникал, и  мой
спор с самим собой начинался сызнова. Сводился он вот к чему: я хранил  свою
тайну так давно, я так сроднился и сжился с ней, что просто не  в  состоянии
был вырвать ее из своего сердца. Я боялся не только того, что, уже  натворив
таких бед, своим признанием оттолкну от себя Джо, если он мне поверит;  едва
ли не больше я боялся, что он мне не поверит, а сопричислит  мой  рассказ  к
прочим небылицам, вроде тех пресловутых собак и телячьих котлет.  Кончилось,
разумеется, тем, что я пошел на сделку с совестью - ибо разве я, как  всегда
бывает в таких случаях, не колебался между добром и злом? Я  решил  во  всем
открыться, если дело повернется так, что  это  поможет  установить  личность
преступника.
     На неделю-другую нашу деревню заполонили местные констебли н лондонские
сыщики с Боу-стрит (то были дни ныне исчезнувшей полиции в  красных  жилетах
*). Делали они примерно то же, что,  судя  по  рассказам  и  книгам,  всегда
делают эти представители закона в подобных случаях: они задержали нескольких
человек,  явно  невинных;  с  усердием,  заслуживающим  лучшего  применения,
развивали теории, явно фантастические, и  упорно  пригоняли  факты  к  своим
теориям, вместо того чтобы строить  теории,  исходя  из  фактов.  Они  также
часами простаивали возле "Веселых Матросов" с таинственным  и  осведомленным
видом, чем повергали в восхищение  всю  округу:  а  вино  умели  тянуть  так
глубокомысленно, что казалось - им ничего  не  стоит  потянуть  к  ответу  и
преступника. Впрочем, это было обманчивое впечатление, потому что  виновного
они так и не нашли.
     Еще долго после того как  эти  представители  власти  отбыли  восвояси,
сестра моя оставалась прикованной к  постели.  У  нее  расстроилось  зрение,
двоилось в глазах, так что она то и дело хваталась за воображаемые  чашки  и
рюмки; и слух и память у нее сильно пострадали; а говорила  она  так  плохо,
что никто ее не понимал. Даже когда  мы  наконец  свели  ее  вниз,  пришлось
класть возле нее мою грифельную доску, чтобы она писала то,  чего  не  могла
сказать. Поскольку она (не говоря уже о прескверном почерке)  вообще  писала
как бог на душу  положит,  а  Джо  точно  так  же  читал,  у  них  возникали
неимоверные затруднения, разрешать которые приходилось мне.
     Но и я однажды подал ей карты вместо  капель,  прочел  Чай,  когда  она
имела в виду Джо, и принял курицу  за  улицу,  причем  это  были  еще  самые
безобидные из моих промахов.
     Нрав ее, однако, изменился к лучшему, и она проявляла большое терпение.
Руки у нее постоянно дрожали, что придавало  ее  движениям  какую-то  робкую
неуверенность, и каждые два-три месяца она вдруг начинала прикладывать  руки
ко лбу, после чего на целую неделю наступало полное помрачение рассудка.  Мы
просто голову теряли, не зная, кого бы пригласить для ухода  за  ней,  когда
нас выручило одно  счастливое  обстоятельство:  двоюродная  бабушка  мистера
Уопсла наконец победила в себе прочно укоренившуюся привычку жить,  и  Бидди
сделалась членом нашей семьи.
     Приблизительно через месяц после того  как  сестру  стали  приводить  в
кухню, Бидди явилась к нам с маленьким рябеньким сундучком, вмешавшим все ее
земные богатства, и стала отрадой нашего унылого дома. Особенной же  отрадой
она стала для Джо, - добрейший этот человек был страшно подавлен  постоянным
созерцанием жалкого зрелища, какое являла теперь его  жена,  и  по  вечерам,
прислуживая ей, то и дело поворачивался ко мне  и  говорил,  глядя  на  меня
полными слез голубыми глазами: - А ведь какая была видная  женщина,  Пип!  -
Бидди сразу же принялась ухаживать за сестрой, да так умно и  ловко,  словно
знала ее с младенчества, и Джо только  теперь  получил  возможность  оценить
вошедшую в его жизнь  тишину,  а  также  свободу,  позволявшую  ему  изредка
наведываться к "Веселым Матросам", что несколько разнообразило и  скрашивало
его существование. Констебли и сыщики, к слову сказать, все как один  готовы
были взять бедного Джо на подозрение (к счастью, он этого не знал) и считали
его одним из самых  скрытных  и  лукавых  субъектов,  каких  им  приходилось
встречать.
     Первым триумфом  Бидди  на  ее  новом  поприще  было  разрешение  одной
загадки, перед которой я оказался бессилен, как ни бился над ней. Дело  было
вот в чем:
     Раз за разом, раз за разом сестра чертила на грифельной доске  какой-то
странный знак, немного смахивающий  на  букву  Т,  и  затем  с  лихорадочным
нетерпением указывала на него пальцем как  на  что-то  особенно  ей  нужное.
Тщетно я предлагал ей все, что мог придумать на  букву  Т  -  от  тюфяка  до
творога и таза. Наконец мне пришло в голову, что рисунок похож на молоток, и
когда я прокричал это слово сестре на ухо,  она  как  будто  обрадовалась  и
стала колотить рукой по столу. После этого я перетаскал ей  по  очереди  все
наши молотки, но напрасно. Тогда я подумал, не нужен ли ей костыль - ведь он
тоже такой формы - и, выпросив костыль  у  кого-то  в  деревне,  принес  его
сестре, почти не сомневаясь в том, что на этот раз отгадал правильно. Однако
она так энергично замотала головой, что мы испугались, как  бы  она,  будучи
сильно ослаблена болезнью, совсем не свернула ее на сторону.
     Когда сестра заметила, что Бидди необыкновенно легко  ее  понимает,  на
грифельной  доске  снова  появился  таинственный  знак.  Бидди   внимательно
вгляделась в него, выслушала мои объяснения, так же  внимательно  посмотрела
на сестру, потом на Джо (которого больная всегда  обозначала  первой  буквой
его имени) и побежала в кузницу, а мы с Джо за нею.
     - Ну конечно! - сияя, воскликнула Бидди. - Как вы не поняли? Это же <I>он</I>!
     Орлик, вот оно что! Сестра забыла  его  имя  и  рисовала  молот,  чтобы
напомнить о нем. Мы объяснили Орлику, зачем зовем его в кухню, и он не спеша
поставил молот на  землю,  вытер  лоб  сначала  рукавом,  а  потом  еще  раз
фартуком, и побрел в дом, лениво переваливаясь на согнутых коленях,  как  то
было у него в привычке.
     Признаюсь, я ожидал, что сестра тут же уличит его, и  был  разочарован,
увидя нечто совсем иное. Она проявила сильнейшее желание помириться  с  ним,
была, по-видимому, очень  довольна,  что  его  наконец  привели,  и  знаками
показала, чтобы ему дали выпить. Она всматривалась в его лицо, словно  желая
убедиться,  что  он  доволен  оказанным  ему  приемом;  всячески   старалась
умилостивить его, словом - во  всем,  что  она  делала,  сквозила  смиренная
угодливость, как в поведении  ребенка,  робеющего  перед  строгим  учителем.
После этого она чуть ли не всякий день рисовала  на  доске  молот,  и  Орлик
прибредал на кухню и стоял  перед  ней  истуканом,  точно  не  лучше  нашего
понимал, зачем это нужно.


        ГЛАВА ХVII

     И  снова  в  узком  мирке,  ограниченном  нашей  деревней  и  болотами,
потянулись дни работы и  ученья,  однообразие  которых  нарушило  лишь  одно
знаменательное событие: наступление дня моего рожденья, а с ним -  еще  один
визит к мисс Хэвишем. Снова на звонок вышла мисс Сара Покет, снова я  застал
мисс Хэвишем на ее обычном месте, и она говорила об Эстелле в том же духе  и
чуть ли не в тех же выражениях, что и в  прошлый  раз.  Разговор  наш  занял
всего несколько минут, а на прощанье она подарила мне гинею и  велела  опять
прийти через год. Здесь уместно будет упомянуть, что с тех пор я стал бывать
у нее в этот день ежегодно. В первый раз я пробовал отказаться от денег,  но
не добился ничего, кроме сердитого вопроса, не считаю ли я, что одной  гинеи
мало. Тогда, и только тогда я ее принял.
     Все оставалось как было: мрачный старый дом, желтый свет в  затемненной
комнате, поблекший призрак в  кресле  перед  зеркалом;  казалось,  вместе  с
часами само Время остановилось в этом таинственном жилище, и пока вне его  и
я и все вокруг росло и старилось, само  оно  пребывало  неизменным.  Дневной
свет, никогда не проникавший в это убежище, не проникал и в мысли мои о  нем
и в воспоминания. И под влиянием  их  я  продолжал  втайне  ненавидеть  свое
ремесло и стыдиться родного дома.
     Зато с некоторых пор я невольно  стал  замечать  кое-какие  перемены  в
Бидди. Башмаки у нее уже не сваливались  с  ног,  волосы  покорно  слушались
гребня, руки всегда были чистые. Она не блистала красотой  -  где  было  ей,
обыкновенной деревенской девочке, сравниться  с  Эстеллой!  -  но  она  была
миловидная, здоровая, приветливая. Прошло не более года с ее  переселения  к
нам (помню - она только что перестала носить черное платье), когда я однажды
вечером заметил, что у нее на редкость внимательные, серьезные глаза;  очень
красивые глаза, и очень добрые.
     А заметил я это, когда сам поднял глаза от работы, над которой  корпел,
-  я  списывал  интересные   места   из   книги,   таким   хитрым   способом
совершенствуясь одновременно и в чтении и в письме, - и увидел, что Бидди за
мной наблюдает. Я  отложил  перо,  а  Бидди  перестала  шить,  но  шитье  не
отложила.
     - Бидди, - сказал я, - как это тебе удается? Либо я очень глуп, либо ты
уж очень умна.
     - А что мне удается? Я не знаю, - ответила Бидди с улыбкой.
     Ей удавалось одной вести все наше хозяйство, и притом превосходно; но я
не это имел в виду, хотя то, что я имел в  виду,  было  тем  более  достойно
удивления.
     - Как это тебе удается, Бидди, - продолжал я, - выучивать все то, что я
выучиваю, и ни в чем не отставать от меня?
     К этому времени я уже порядком гордился своими знаниями, ибо тратил  на
приобретение их и те гинеи, что получал от мисс  Хэвишем,  и  большую  часть
моих карманных денег; теперь-то я, впрочем, ясно вижу, что за  скудные  свои
успехи платил несообразно высокую цену.
     - Я тоже могу тебя спросить, - сказала Бидди, - как это тебе удается?
     - Нет; потому что когда я вечером прихожу из  кузницы,  всякому  видно,
как я берусь за ученье. А ты, Бидди, никогда за него не берешься.
     - Наверно, оно само ко мне пристает - как кашель,  -  спокойно  сказала
Бидди и снова склонилась над шитьем.
     Откинувшись на деревянную спинку стула  и  глядя,  как  Бидди  проворно
шьет, нагнув голову набок, я задумался и пришел  к  заключению,  что  она  -
незаурядная девушка. Мне вспомнилось, что она  и  в  нашем  ремесле  отлично
разбирается,  знает  наперечет   все   кузнечные   работы,   названия   всех
инструментов. Словом, все, что я знал, Бидди тоже знала. В  теории  она  уже
была кузнецом не хуже меня, а может быть и лучше.
     - Ты, видно, из тех людей, Бидди, -  сказал  я,  -  которые  пользуются
всякой возможностью чему-нибудь научиться. Когда ты не жила у нас, у тебя не
было таких возможностей, а теперь смотри, какая ты стала!
     Бидди мельком взглянула на меня и продолжала шить.
     - А ведь я была твоей первой учительницей, разве не так? - сказала она,
не отрываясь от работы.
     - Бидди! - воскликнул я в изумлении. - Ты что это, плачешь?
     - Да нет же, - сказала Бидди, со смехом поднимая голову. -  С  чего  ты
это взял?
     С чего бы мне было это взять, как не с того, что на ее шитье,  блеснув,
упала слезинка! Я молчал, вспоминая,  как  она  маялась  до  тех  пор,  пока
двоюродная бабушка мистера Уопсла не поборола в себе досадную привычку жить,
от которой многим следовало бы  отделываться  пораньше.  Я  вспомнил,  какая
беспросветная темнота ее окружала в убогой лавчонке, в  убогой,  безалаберно
шумной вечерней школе, при убогой никчемной  старушенции,  которая  шагу  не
могла без нее ступить. Я подумал, что уже в  те  трудные  времена  в  Бидди,
очевидно, дремали силы, которые теперь проявились так ярко, - иначе разве я,
ни минуты не колеблясь, обратился бы к ней за помощью, когда впервые  ощутил
тревожную неудовлетворенность жизнью? Бидди  тихо  сидела,  склонившись  над
шитьем, и больше не плакала; а я глядел на нее, размышляя обо всем  этом,  и
мне пришло в голов), что я, пожалуй, виноват перед Бидди. Я,  возможно,  был
чересчур скрытным, мне бы следовало осчастливить ее (правда, мысль моя тогда
не облеклась в это слово) своим доверием.
     - Да, Бидди, - заметил я, хорошенько поразмыслив над этим,  -  ты  была
моей первой учительницей, и кто бы мог в то время подумать, что когда-нибудь
мы будем вот так вместе сидеть в нашей кухне?
     - Ох, бедняжка! - вздохнула Бидди. Все ее  самоотречение  проявилось  в
том, как она не замедлила отнести это замечание  к  моей  сестре  и,  быстро
подойдя к ней, устроить ее поудобнее. - Вот уже правда - не думали!
     - Знаешь что, - сказал я, - нам нужно побольше с  тобой  разговаривать,
как бывало раньше. И мне нужно побольше с тобой  советоваться,  как  раньше.
Вот хоть в будущее воскресенье, Бидди, давай погуляем на болотах и поговорим
по душам.
     Мы теперь никогда не оставляли сестру без присмотра; но  в  воскресенье
после обеда Джо с охотой взялся подежурить возле нее, и мы с Бидди пустились
в путь. Дело  было  летом,  погода  стояла  прекрасная.  Когда  мы  миновали
деревню, церковь и кладбище и, выйдя на болота, увидели  паруса  бегущих  по
реке кораблей, передо мной, как всегда,  стали  возникать  повсюду  призраки
мисс Хэвишем и Эстеллы. Мы дошли до реки, сели на берегу, и тут,  в  тишине,
которую еще больше подчеркивало мирное журчание воды у наших ног,  я  решил,
что трудно было бы выбрать более подходящее время и место,  чтобы  посвятить
Бидди в тайны моего сердца.
     - Бидди, - сказал я, предварительно взяв с нее  обет  молчания,  -  мне
очень хочется стать джентльменом.
     - Ой, зачем это тебе? - удивилась она. - Я  бы  на  твоем  месте  и  не
думала об этом.
     - Бидди, - сказал я уже несколько строже, - у меня есть особые причины,
почему я хочу стать джентльменом.
     - Тебе виднее, Пип; но не кажется ли тебе, что  так,  как  сейчас,  для
тебя лучше?
     - Бидди! - воскликнул я с досадой. - Так, как сейчас, для  меня  совсем
не хорошо. Мне противно и мое ремесло и вся  моя  жизнь.  Я  ненавижу  их  с
первого дня, как стал подмастерьем. Не говори глупостей.
     - Разве я говорю глупости? - спокойно отозвалась Бидди,  чуть  вздернув
брови. - Ну, прости, это я нечаянно. Мне ведь  только  хочется,  чтобы  тебе
было хорошо и на душе спокойно.
     - Так пойми раз навсегда, что мне не может быть хорошо, а  будет  очень
плохо, просто ужасно - теперь поняла, Бидди? - если мне не удастся  изменить
свою жизнь.
     - Это очень печально, - сказала Бидди, сокрушенно покачивая головой.
     Я и сам часто думал о том, как это печально, и, утомленный нескончаемым
спором, который вел с самим собой, чуть не  расплакался  от  обиды  и  горя,
когда Бидди выразила словами мою тайную мысль. Я сказал, что она  совершенно
права и, конечно, это никуда не годится, но поделать тут ничего нельзя.
     - Если бы я мог втянуться в эту жизнь, - сказал я, пучками  выдирая  из
земли короткую траву, подобно тому как некогда вырывал вместе с собственными
волосами свои оскорбленные чувства и вколачивал их ногой в стену  пивоварни,
- если бы я мог втянуться в эту жизнь и любить кузницу хоть наполовину  так,
как любил ее в детстве, конечно, мне было бы  гораздо  легче.  Тогда  нам  с
тобой и с Джо нечего было бы и желать, а  как  кончился  бы  мой  срок,  Джо
принял бы меня в товарищи, а там - кто знает? - я мог бы даже посвататься  к
тебе, и в одно прекрасное воскресенье мы сидели бы с  тобой  вот  здесь,  на
берегу, совсем не так, как сейчас. Для тебя я ведь был бы достаточно  хорош,
а, Бидди?
     Бидди вздохнула, глядя на скользящие по реке паруса, и ответила:
     - Да, я не особенно разборчивая.
     Это прозвучало не очень лестно, но я  знал,  что  она  не  хотела  меня
обидеть.
     - А вместо этого,  -  продолжал  я,  покусывая  сорванные  травинки,  -
смотри, какой я стал - беспокойный, недовольный. И ведь  меня  нисколько  не
огорчало бы, что я такой  грубый  и  обыкновенный,  если  бы  мне  этого  не
сказали!
     Бидди  быстро  повернулась  ко  мне  и  посмотрела  на   меня   гораздо
внимательнее, чем только что смотрела на проходящие корабли.
     - Это неправда, и к тому же очень  невежливо,  -  заметила  она,  снова
устремляя взгляд на корабли. - Кто это тебе сказал?
     Я смутился, потому что сгоряча не сообразил, куда может  привести  этот
разговор. Однако отступать было поздно, и я ответил:
     - Та красавица девочка, что жила у мисс Хэвишем, а она красивее всех на
свете, и я не могу ее забыть, и из-за нее я и  хочу  стать  джентльменом.  -
Покончив с этим несуразным признанием, я принялся  швырять  выдранные  пучки
травы в реку, словно был не прочь и сам последовать за ними.
     - Ты хочешь стать джентльменом, чтобы досадить ей  или  чтобы  добиться
ее? - помолчав, спокойно спросила Бидди.
     - Не знаю, - ответил я хмуро.
     - Потому что если ты хочешь ей досадить, -  продолжала  Бидди,  -  так,
по-моему (хотя тебе, конечно, виднее), лучше и достойнее было бы не обращать
на ее слова никакого внимания. А если ты хочешь добиться ее,  так,  по-моему
(хотя тебе, конечно, виднее), она того не стоит.
     Не это ли самое я твердил себе десятки раз? Не это ли было мне и сейчас
яснее ясного? Но  как  мог  я,  жалкий,  одураченный  деревенский  парнишка,
избежать той удивительной непоследовательности, от  которой  не  свободны  и
лучшие и умнейшие из мужчин?
     - Все это может быть и так, - сказал я Бидди, - но я не могу ее забыть.
     С этими словами я растянулся ничком на траве,  вцепился  обеими  руками
себе в волосы и хорошенько рванул их, отлично понимая, как безумна и  нелепа
бессмысленная мечта, владевшая моим сердцем, и готовый признать, что поделом
было бы моей голове, если бы я приподнял ее за волосы и шмякнул о прибрежную
гальку, - вот, мол, тебе за то, что досталась такому идиоту!
     Бидди была очень неглупая девушка,  -  она  больше  не  старалась  меня
образумить. Своей рукою - а у нее была нежная рука, хоть  и  загрубевшая  от
работы, - она одну за другой вытащила мои руки из несчастной моей  шевелюры.
Потом ласково похлопала меня по плечу, и  я  поплакал  немножко,  уткнувшись
лицом в рукав  -  точь-в-точь  как  тогда,  во  дворе  пивоварни,  -  смутно
чувствуя, что я жестоко обижен кем-то или, может быть, всеми.
     - Чему я рада, - сказала Бидди, - так это тому, что ты  мне  доверился,
Пип. И еще я рада, что ты знаешь, как смело можешь на меня положиться,  -  я
твою  тайну  сохраню,  не  обману  твоего  доверия.  Если  бы  твоя   первая
учительница (такая беспомощная, Пип, ей бы в ту пору только самой  учиться!)
могла и сейчас тебя учить, она, кажется, знает, какой урок задала  бы  тебе.
Но это был бы трудный урок, а ты и так уже обогнал ее,  значит  не  стоит  и
говорить. - И, подарив меня тихим вздохом, Бидди поднялась и сказала  совсем
другим голосом, свежим и звонким: - Ну как, пройдемся еще немного, или  пора
домой?
     - Бидди! - воскликнул я и, вскочив на ноги, обнял ее и поцеловал.  -  Я
всегда буду тебе все говорить.
     - Пока не станешь джентльменом, - сказала Бидди.
     - Ты же знаешь, что этого не будет, а значит - всегда. Положим,  мне  и
не надо тебе ничего говорить, ты знаешь столько  же,  сколько  я,  -  я  уже
сказал это тебе тогда вечером, помнишь?
     - Да! - промолвила Бидди тихо, почти шепотом, следя  глазами  за  белым
парусом. А потом повторила тем же свежим, звонким голоском: - Пройдемся  еще
немного, или пора домой?
     Я решил, что мы пройдемся еще немного, и мы пошли,  между  тем  как  на
смену летнему дню спустился летний вечер, и кругом было  чудно-красиво.  Мне
уже начало казаться, что, может быть, гораздо  правильнее  и  здоровее  жить
так, как я теперь живу, чем при свете свечей играть в дурачки  в  комнате  с
остановившимися часами и сносить презрение Эстеллы. Я  подумал,  как  хорошо
было бы выкинуть ее из головы заодно со всеми прочими моими воспоминаниями и
бреднями и вложить всю душу в работу, успокоившись  на  том,  что  от  добра
добра не ищут. Я спрашивал себя, не очевидно ли, что, будь сейчас  рядом  со
мной не Бидди, а Эстелла, она уж  постаралась  бы  растравить  и  разобидеть
меня. Я не мог не признать, что так оно, безусловно, и было бы, и  я  сказал
себе: "Пип, какой же ты после этого дурак!"
     Мы всласть наговорились во время этой прогулки, и  ни  на  одно  слово,
сказанное Бидди, я  не  мог  бы  возразить.  Бидди  никогда  не  язвила,  не
капризничала, не менялась со дня на день; терзать меня  ей  было  бы  только
тяжело, а отнюдь не приятно; она охотнее причинила бы боль себе, нежели мне.
Так почему же, почему я не мог решительно предпочесть ее Эстелле?
     - Ах, Бидди, - сказал я, когда мы у же возвращались домой, - хорошо  бы
ты могла меня излечить!
     - Хорошо бы! - сказала Бидди.
     - Вот если бы мне удалось в тебя влюбиться... ничего, что я говорю  так
откровенно? Ведь мы с тобой старые друзья.
     - Ну конечно ничего, - сказала Бидди. - Ты обо мне не беспокойся.
     - Если бы только мне это удалось, все было бы хорошо.
     - Но как раз это тебе не удастся, - сказала Бидди.
     В тот вечер это представлялось мне не столь невероятным, как  могло  бы
показаться, скажем, накануне. Я пробормотал, что не вполне уверен. Но  Бидди
сказала, что она-то уверена, и тон ее не допускал возражений.
     В глубине души я и сам так считал, но ее убежденность  все  же  резнула
меня.
     Не доходя до кладбища, мы спустились с дамбы и задержались у шлюза, где
нужно было перелезать через изгородь. И вдруг не то из-за шлюза,  не  то  из
камышей, не то из тины (что вполне соответствовало бы его  болотной  натуре)
перед нами появился старый Орлик.
     - ЗдорОво! - буркнул он. - Куда это вы так дружно направляетесь?
     - Куда бы нам еще направляться, как не домой?
     - Ну так я провожу вас, шут меня покорябай, - сказал он.
     Призывать на себя эту кару вошло у него в привычку. Сколько я  понимаю,
он не вкладывал в слово "покорябать" никакого значения, а видел в  нем,  так
же как  в  своем  выдуманном  имени,  лишь  какое-то  оскорбление,  какую-то
туманную, но свирепую угрозу. В детстве мне представлялось, что, вздумай  он
покорябать меня, он бы сделал это острым, ржавым крючком.
     Бидди, которая вовсе не жаждала его общества, шепнула  мне:  "Не  надо,
чтобы он с нами шел, я его не люблю". Так как я и сам его не любил,  я  взял
на себя смелость сказать, что мы очень ему благодарны, но  в  провожатых  не
нуждаемся. В ответ на это он разразился хохотом и отстал от  нас,  но  потом
побрел следом за нами, на некотором расстоянии.
     Мне стало любопытно, не подозревает  ли  его  Бидди  в  причастности  к
бесчеловечному нападению на мою сестру, о котором та была бессильна что-либо
рассказать, и я спросил, почему она его не любит.
     - Почему? - Она оглянулась через плечо на  медленно  бредущую  за  нами
фигуру. - Потому что мне кажется... мне кажется, я ему нравлюсь.
     - Он тебе это когда-нибудь говорил? - спросил я возмущенно.
     - Нет, - сказала Бидди, снова оглядываясь через  плечо,  -  он  никогда
этого не говорил; но он так и егозит передо мной, чуть только попадется  мне
на глаза.
     Несмотря на всю новизну и своеобразие такого проявления нежных  чувств,
я не усомнился, что истолковано оно правильно. И очень  разгневался,  -  как
смеет старый Орлик восхищаться Бидди?  -  так  разгневался,  словно  он  мне
самому нанес оскорбление.
     - Но тебе-то ведь это безразлично, - спокойно сказала Бидди.
     - Да, Бидди, мне это безразлично; просто мне это не нравится;  я  этого
не одобряю.
     - Я тоже, - сказала Бидди. - Впрочем, тебе и это безразлично.
     - Совершенно верно, - подтвердил я, - но позволь сказать  тебе,  Бидди,
что я был бы о тебе очень невысокого мнения, если бы он перед тобой егозил с
твоего согласия.
     После этого дня я стал следить  за  Орликом,  и  всякий  раз,  как  ему
представлялась возможность поегозить перед Бидди, вставал между ними,  чтобы
заслонить от нее это зрелище. Непонятное  пристрастие,  которое  возымела  к
Орлику моя сестра, упрочило его положение в кузнице, иначе я  бы,  вероятно,
уговорил Джо рассчитать его. Он как нельзя лучше догадывался о  моих  добрых
намерениях и платил мне той же монетой, в чем  я  впоследствии  имел  случай
убедиться.
     И вот, как будто мне мало было путаницы, царившей у меня  в  голове  до
сих пор, теперь я запутался еще  в  десять  тысяч  раз  больше,  потому  что
минутами мне становилось ясно, что Бидди  неизмеримо  лучше  Эстелды  и  что
скромная, честная трудовая жизнь, для которой я рожден, не заключает в  себе
ничего постыдного, а напротив - дает и чувство  собственного  достоинства  и
счастье. В такие минуты я твердо решал, что охлаждение мое к милому, доброму
Джо и к кузнице бесследно прошло, что работа мне по душе и в  свое  время  я
войду в долю с Джо и женюсь на Бидди; но  внезапно  какое-нибудь  непрошеное
воспоминание о днях, прожитых под тенью мисс Хэвишем, поражало меня, подобно
смертоносному снаряду, и все мои благие помыслы оказывались  развеянными  по
ветру. Собрать развеянные по ветру помыслы не так-то легко,  и  часто  я  не
успевал это сделать до того, как они опять разлетались  во  все  стороны  от
одного шального предположения, что, может быть, мисс Хэвишем все  же  решила
облагодетельствовать меня, когда кончится срок моего ученичества.
     Думаю, что, если бы  срок  этот  кончился,  недоумения  мои  все  равно
остались бы неразрешенными. Но случилось так, что мое учение было неожиданно
прервано раньше положенного срока, о чем  и  будет  рассказано  в  следующей
главе.


        ГЛАВА XVIII

     Уже четвертый год я работал  подмастерьем  у  Джо.  Однажды  в  субботу
вечером перед камином "Трех Веселых Матросов" собралось  несколько  человек,
которым мистер Уопсл читал вслух газету. Среди них был и я.
     В газете писали о нашумевшем убийстве, и мистер Уопсл был с  головы  до
пят обагрен кровью. Он упивался каждым эффектным прилагательным  в  описании
дела и отождествлял себя по очереди со всеми  свидетелями,  выступавшими  на
дознании. Он едва слышно стонал:  "Я  погиб",  изображая  жертву,  и  грозно
ревел: "Я с тобой  расквитаюсь",  изображая  убийцу.  Он  давал  медицинское
заключение, явно передразнивая манеру нашего  сельского  лекаря;  а  в  роли
престарелого сторожа при шлагбауме, который  слышал  глухие  удары,  он  так
хныкал и трясся, что казалось сомнительным, как  можно  доверять  показаниям
этого  слабоумного  паралитика.  Следователь  в  передаче   мистера   Уопсла
становился Тимоном Афинским; судебный пристав - Кориоланом *.  Мистер  Уопсл
наслаждался от души, и мы все  тоже  наслаждались  и  чувствовали  себя  как
нельзя лучше. Пребывая в таком  отдохновительном  расположении  духа,  мы  и
признали наконец подсудимого виновным в предумышленном убийстве.
     Тогда-то, и только тогда, я заметил  незнакомого  джентльмена,  который
стоял напротив меня,  облокотившись  о  спинку  скамьи.  Лицо  его  выражало
презрение, и он покусывал толстый указательный палец,  внимательно  наблюдая
за нами.
     - Итак, - обратился незнакомец к мистеру  Уопслу,  когда  тот  закончил
чтение, - вы, по-видимому, все рассудили к полному своему удовольствию?
     Все вздрогнули и подняли  головы,  как  будто  сам  убийца  появился  в
комнате. Джентльмен оглядел нас холодно и насмешливо.
     - Значит, виновен? - сказал он. - Ну? Говорите.
     - Сэр, - отвечал мистер Уопсл, - не имея чести быть с вами знакомым,  я
все же полагаю: да, виновен. - И все мы, расхрабрившись, пробормотали что-то
в подтверждение его слов.
     - Я знаю, что вы так полагаете, - проговорил незнакомец. - Я  это  знал
заранее. Я так и сказал. Но теперь я задам вам один вопрос. Известно ли вам,
что по английскому закону человек считается невиновным до тех пор, пока  его
виновность не доказана, понимаете - не доказана?
     - Сэр, - начал мистер Уопсл, - будучи сам англичанином, я...
     - Э, нет! - сказал незнакомец, кусая палец и не сводя  глаз  с  мистера
Уопсла. - Не уклоняйтесь в сторону. Либо это вам известно, либо  неизвестно.
Решайте: то или другое?
     Нагнув голову набок и сам изогнувшись в грозно-вопросительной позе,  он
ткнул пальцем в мистера Уопсла, точно хотел  пригвоздить  его  к  скамье,  а
затем снова впился в палец зубами.
     - Ну? - сказал он. - Известно это вам или неизвестно?
     - Разумеется, известно, - отвечал мистер Уопсл.
     - Разумеется, известно. Так почему же вы сразу не сказали? А  теперь  я
задам вам другой вопрос. - Он завладел мистером Уопслом, словно имел на него
особые права. - Известно ли вам, что  ни  один  из  свидетелей  еще  не  был
допрошен защитой?
     Мистер Уопсл начал было: - Я могу только  сказать...  -  но  незнакомец
перебил его:
     - Что? Вы отказываетесь ответить на вопрос? Да или нет? Я вас  еще  раз
спрашиваю. - Он опять ткнул в него пальцем.  -  Слушайте  меня  внимательно.
Знаете вы или не знаете, что ни один  из  свидетелей  еще  не  был  допрошен
зашитой? Мне нужно от вас всего одно слово. Да или нет?
     Мистер Уопсл колебался, и от этого наше восхищение им пошло на убыль.
     - Ну что ж! - сказал незнакомец. - Я вам  помогу.  Вы  не  заслуживаете
помощи, но я вам помогу. Посмотрите на лист бумаги,  который  вы  держите  в
руке. Что это такое?
     - Что это такое? - переспросил мистер Уопсл, растерянно  поглядывая  на
газету.
     -  Может  быть,  это,  -  продолжал  незнакомец  весьма  язвительным  и
недоверчивым тоном, - тот  самый  печатный  отчет,  который  вы  только  что
читали?
     - Безусловно.
     - Безусловно. Теперь загляните в него и скажите мне,  написано  ли  там
черным  по  белому,  что  обвиняемый,  следуя  указаниям  своих   адвокатов,
предпочел воздержаться от защиты до заседания суда? *
     - Да я только что это прочел, - взмолился мистер Уопсл.
     - Неважно, что именно вы только что прочли, сэр. По мне,  читайте  хоть
"Отче наш" задом наперед, - возможно, с вами это и раньше бывало. Обратитесь
к газете. Нет, нет, нет, друг мой; не на  верху  страницы;  как  же  вам  не
стыдно; смотрите ниже, ниже. (У всех нас мелькнула мысль, что  мистер  Уопсл
лукав и изворотлив.) Ну? Нашли?
     - Вот оно, - сказал мистер Уопсл.
     - Теперь посмотрите это место и скажите мне, написано ли там, черным по
белому, что обвиняемый особо подчеркнул указание своих адвокатов  -  всецело
воздержаться от зашиты до заседания суда? Ну же!
     - В точности таких слов здесь нет.
     - В точности таких слов! - презрительно повторил незнакомый джентльмен.
- А в точности такой смысл здесь есть?
     - Да, - сказал мистер Уопсл.
     - Да, - повторил  незнакомец,  окидывая  взглядом  всех  собравшихся  и
протянув правую руку в  сторону  свидетеля  -  Уопсла.  -  А  теперь  я  вас
спрашиваю, что сказать о совести человека, который, имея перед  глазами  эту
страницу, может спать спокойно после того, как он  признал  своего  ближнего
виновным, даже не выслушав его?
     Все мы укрепились в подозрении, что мистер Уопсл - не тот, за  кого  мы
его принимали, и что час его разоблачения близок.
     -  И  не  забудьте,  что  такого  человека,  -  продолжал   джентльмен,
внушительно указывая пальцем на мистера Уопсла, - что такого человека  могут
назначить в состав присяжных  по  этому  самому  делу  и  он,  столь  сильно
опорочив себя, может возвратиться в лоно своей семьи и спокойно уснуть после
того, как дал присягу, что будет  разбирать  спор  между  нашим  августейшим
монархом-королем  и  подсудимым  по  совести  и  справедливости  и   вынесет
беспристрастное решение на основании показаний и да поможет ему господь!
     Все мы уже были глубоко убеждены, что злополучный Уопсл  зашел  слишком
далеко и что лучше ему одуматься, пока не поздно.
     Незнакомый  джентльмен,  с  непререкаемо-властным  видом  и   с   таким
выражением лица, словно о каждом из нас ему известна какая-то тайна и  он  в
два счета сгубил бы того, чью тайну вздумал бы открыть, отошел от скамьи, на
спинку которой опирался, и, обогнув ее, очутился перед огнем,  между  обеими
скамьями, где и остался стоять, опустив левую  руку  в  карман  и  покусывая
палец на правой.
     - По имеющимся у меня сведениям,  -  сказал  он,  обводя  глазами  наши
испуганные лица, - среди вас должен быть кузнец, по имени Джозеф - или Джо -
Гарджери. Кто из вас кузнец?
     - Я кузнец, - сказал Джо.
     Джентльмен знаком подозвал его к себе, и Джо встал с места.
     -  У  вас  есть  подмастерье,  которого  называют  Пип,   -   продолжал
незнакомец. - Он сейчас здесь?
     - Я здесь! - крикнул я.
     Незнакомец не узнал меня, зато я узнал в нем того джентльмена, которого
встретил на лестнице у мисс Хэвишем, когда во второй раз был у нее в доме. Я
узнал его, как только увидел, и теперь, когда он стоял передо мной,  положив
руку мне на плечо,  я  отчетливо  вспомнил  его,  вспомнил  большую  голову,
смуглый  цвет  кожи,  глубока  посаженные  глаза,  мохнатые  черные   брови,
массивную цепочку от часов, черные точки на месте усов и бороды и даже запах
душистого мыла, исходивший от его большой руки.
     - Мне нужно побеседовать с вами обоими без  свидетелей,  -  сказал  он,
неторопливо смерив меня глазами. - На это потребуется  время.  Пожалуй,  нам
лучше пройти к вам домой. Здесь я ничего не скажу; позже вы можете  сообщить
о нашем разговоре своим друзьям ровно столько, сколько найдете  нужным;  это
уже до меня не касается.
     Среди изумленного молчания мы втроем вышли из "Веселых  Матросов"  и  в
изумленном молчании  проследовали  домой.  По  дороге  незнакомец  время  от
времени взглядывал на меня и покусывал палец. Когда мы были  уже  близко  от
дома, Джо, смутно сообразив, что случай выдался необычайный и торжественный,
побежал вперед, чтобы отворить парадную  дверь.  Беседа  наша  состоялась  в
гостиной, слабо освещенной одной свечой.
     Началось с того, что незнакомый джентльмен сел к  столу,  пододвинул  к
себе свечу и просмотрел какие-то заметки в своей записной книжке.  Затем  он
убрал книжку и отставил свечу немного в сторону, предварительно  заглянув  в
темноту комнаты, чтобы удостовериться, где Джо, а где я.
     - Моя фамилия Джеггерс, - сказал он, - я стряпчий и живу в  Лондоне.  Я
довольно-таки известный человек. Дело, которое привело меня к вам, не совсем
обычного свойства, и я прежде всего хочу вас  предупредить,  что  не  я  его
затеял. Если бы спросили моего совета, меня бы сейчас здесь не  было.  Моего
совета не спросили, и, как видите,  я  здесь.  Я  выполняю  то,  что  должен
выполнить, как поверенный другого лица. Ни больше, ни меньше.
     Убедившись, что со своего места ему недостаточно хорошо нас  видно,  он
встал, перекинул ногу через спинку стула  и  наклонился  вперед;  так  он  и
разговаривал с нами, стоя одной ногой на стуле, а другой на полу.
     - Так вот, Джозеф  Гарджери,  мне  поручено  освободить  вас  от  этого
молодого человека, вашего подмастерья. Вы не будете возражать  против  того,
чтобы расторгнуть с ним договор по его просьбе и для его блага? Вы бы ничего
за это не потребовали?
     - Боже меня упаси чего-нибудь потребовать за то, чтобы  не  становиться
Пипу поперек дороги, - сказал Джо, удивленно раскрыв глаза.
     - Боже упаси - это благочестиво, но не по существу, -  возразил  мистер
Джеггерс. - Я спрашиваю: вы бы ничего не потребовали? Вы ничего не требуете?
     - А я отвечаю - нет, - отрубил Джо.
     По взгляду, который мистер Джеггерс бросил на Джо, мне показалось,  что
он считает его бескорыстие пределом глупости. Но удивление и любопытство так
владели мной, что я не могу утверждать этого с уверенностью.
     - Очень хорошо, - сказал мистер Джеггерс. - Помните  ваши  слова  и  не
пытайтесь от них отступиться.
     - Кто это хочет отступаться? - вспылил Джо.
     - Я не говорил, что кто-нибудь хочет отступаться. Вы собаку держите?
     - Ну, держу.
     - Так имейте в виду, что Брехун - хороший пес, а Хватай  -  еще  лучше.
Пожалуйста, имейте это в виду, - повторил мистер Джеггерс, закрывая глаза  и
кивая Джо головой, словно прощал ему какую-то вину. - Но вернемся к молодому
человеку. Сообщение, которое я должен сделать, состоит в том, что перед  ним
открывается блестящее будущее.
     Мы с Джо ахнули и посмотрели друг на друга.
     - Мне поручено сообщить ему, - сказал мистер Джеггерс, указывая на меня
пальцем, - что он  унаследует  изрядное  состояние.  Далее,  что  теперешний
обладатель этого состояния желает, чтобы он немедленно оставил свои  прежние
занятия, уехал из этих мест и получил воспитание джентльмена, иначе говоря -
воспитание молодого человека с Большими Надеждами.
     Моя  мечта  сбылась;  трезвая  действительность  превзошла  мои   самые
необузданные фантазии; мисс Хэвишем решила сделать меня богачом!
     - А теперь, мистер Пип, - продолжал  стряпчий,  -  с  остальной  частью
моего поручения я обращаюсь к вам. Во-первых, вам следует знать,  что  лицо,
по указанию которого я действую, желает, чтобы вы навсегда сохранили фамилию
Пип. Вы, надо полагать, не возражаете против того, что ваши большие  надежды
будут обременены этим легко выполнимым  условием.  Но  если  у  вас  имеются
возражения, сейчас самое время заявить об этом.
     Сердце у меня колотилось, в ушах звенело, и я едва мог пролепетать, что
возражений у меня не имеется.
     - Я так и думал! Ну-с, а во-вторых, вам следует знать, что  имя  вашего
великодушного благодетеля останется в глубочайшей тайне до тех пор, пока  он
не пожелает  назвать  себя.  Я  уполномочен  сказать,  что  он  намерен  сам
открыться вам при личном свидании. Когда и где это намерение будет выполнено
- не знаю; и никто не знает. До тех пор  может  пройти  много  лет.  Но  вам
следует твердо запомнить, что в разговорах со мной  вам  строго  Запрещается
расспрашивать меня  об  этом,  а  также  указывать  или  намекать,  хотя  бы
отдаленно, на какое-либо лицо  как  на  <I>данное</I>  лицо.  Если  в  душе  у  вас
зародится догадка, пусть эта догадка останется у вас в душе. Причины  такого
запрета не должны вас интересовать; может быть,  это  чрезвычайно  веские  и
серьезные причины, а может быть - пустая прихоть. Расспрашивать об этом  вам
не следует. Итак, эти условия вы слышали. Принятие и  строжайшее  соблюдение
их с вашей стороны - вот последнее  условие,  поставленное  тем  лицом,  чьи
указания  я  выполняю,  но  за  которое  в   остальном   не   несу   никакой
ответственности. Это и есть то лицо, с которым связаны ваши надежды, и тайна
его известна только этому лицу и мне. Это условие тоже не очень трудное, оно
едва ли обременит вашу столь блестяще начинающуюся новую жизнь;  но  если  у
вас имеются возражения, сейчас самое время заявить об этом. Прошу вас.
     Я снова  пролепетал,  запинаясь,  что  никаких  возражений  у  меня  не
имеется.
     - Я так и думал! Ну вот, мистер Пип, с оговорками мы покончили. -  Хотя
он называл меня "мистер Пип" и вообще начал обращаться со мной уважительнее,
в его тоне по-прежнему сквозила строгость и недоверие:  и  он  все  еще,  не
переставая говорить, изредка закрывал глаза  и  указывал  на  меня  пальцем,
словно  давая  понять,  что  знает  меня  с  самой  невыгодной  стороны,  но
предпочитает молчать об этом. - Теперь остается уточнить  подробности  дела.
Должен сказать, что хотя до сих пор  я  употреблял  слово  "надежды",  вы  и
сейчас уже располагаете кое-чем помимо  надежд.  В  моем  ведении  находится
денежная сумма, которой более чем достанет на ваше содержание и образование.
Предлагаю вам считать меня вашим опекуном.  О  нет!  -  он  заметил,  что  я
собрался его благодарить. - Прошу вас помнить, что за свои услуги я  получаю
плату, иначе я не стал бы их оказывать. По мнению моего  доверителя,  вы,  в
связи с переменой в вашей жизни,  должны  стать  образованным  человеком  и,
вероятно, поймете,  как  важно  для  вас  немедленно  воспользоваться  такой
возможностью.
     Я сказал, что всегда к этому стремился.
     - Не важно, к чему вы всегда стремились, мистер Пип, - возразил  он,  -
не отклоняйтесь в сторону. Вполне достаточно, если  вы  стремитесь  к  этому
сейчас.  Могу  ли  я  считать,  что  вы  готовы  приступить  к  учению,  под
соответствующим руководством? Правильно я вас понял?
     Я пролепетал, что да, он понял меня правильно.
     - Очень хорошо. Теперь мне надлежит осведомиться о  ваших  склонностях.
Сам я, имейте в виду, не считаю это разумным, но мне поручено так поступить.
Слышали вы о каком-нибудь наставнике, который бы особенно вам нравился?
     Так как я за всю жизнь не слыхал ни о каких наставниках, кроме Бидди  и
двоюродной бабушки мистера Уопсла, то ответил отрицательно.
     - Я кое-что знаю об одном наставнике, который, мне думается, мог бы вам
подойти. Заметьте, я не рекомендую его,  потому  что  я  никогда  никого  не
рекомендую. Джентльмен, о котором я говорю, - это некий мистер Мэтью Покет.
     Вот оно что! Я сейчас же вспомнил это имя.  Родственник  мисс  Хэвишем.
Тот самый Мэтью, о котором говорили  мистер  и  миссис  Камилла.  Тот  самый
Мэтью, которому уготовано место в изголовье у мисс Хэвишем, когда она  будет
лежать мертвая, в своем подвенечном наряде, на свадебном столе.
     - Это имя вам знакомо? - спросил  мистер  Джеггерс  и  бросил  на  меня
испытующий взгляд, после чего закрыл глаза в ожидании ответа.
     Я ответил, что слышал это имя.
     - Вот как! - сказал он. - Вы слышали это имя! Однако вопрос в том,  что
вы на этот счет думаете?
     Я сказал,  вернее  попытался  сказать,  что  очень  благодарен  ему  за
рекомендацию...
     - Нет, мой юный друг! -  перебил  он  меня,  медленно  покачивая  своей
большой головой. - Ну-ка, припомните!
     Ничего не припомнив,  я  опять  начал,  что  очень  благодарен  ему  за
рекомендацию...
     - Нет, мой юный друг, - перебил он меня, качая головой  и  одновременно
хмурясь и улыбаясь, - нет, нет, нет; это очень хорошо  сказано,  но  это  не
годится; вы слишком молоды, чтобы поймать меня. Рекомендация - не то  слово,
мистер Пип. Поищите другое.
     Исправив свою ошибку, я сказал, что очень благодарен ему за  упоминание
о мистере Мэтью Покете...
     - Вот так-то лучше! - воскликнул мистер Джеггерс.
     - ...и с удовольствием буду учиться у этого джентльмена.
     - Очень хорошо. Учиться вам всего  лучше  у  него  на  дому.  Он  будет
предупрежден, но сначала вы повидаете его сына,  который  живет  в  Лондоне.
Когда вы приедете в Лондон?
     Я ответил (взглянув на Джо, который стоял неподвижно и  только  смотрел
на нас), что готов ехать сейчас же.
     - Скажем, ровно через неделю, - возразил мистер Джеггерс. - Вам следует
сперва обзавестись новой одеждой, и притом -  не  рабочей  одеждой.  На  это
понадобятся деньги. Я, пожалуй, оставлю вам двадцать гиней?
     С невозмутимым видом он достал из кармана длинный кошелек, отсчитал  на
стол двадцать гиней и пододвинул их ко мне. Только теперь он  снял  ногу  со
стула. Пододвинув ко мне деньги, он уселся на стул верхом и стал раскачивать
кошелек в воздухе, не сводя глаз с Джо.
     - Ну что, Джозеф Гарджери? Вы как будто удивлены?
     - И очень даже, - решительно заявил Джо.
     - Вы помните, ведь был уговор, что для себя вы ничего не требуете?
     - Был уговор, - сказал Джо. - И есть уговор. И будет, и останется.
     - А что, если, - сказал мистер Джеггерс,  раскачивая  кошелек,  -  что,
если в мои указания входило сделать вам подарок в виде возмещения?
     - Это за что же возмещение? - спросил Джо.
     - За то, что вы лишаетесь работника.
     Джо положил руку мне на плечо нежно, как женщина.  Часто  впоследствии,
думая о том, как в нем сочетались сила и мягкость, я мысленно сравнивал  его
с паровым молотом, который  может  раздавить  человека  иди  чуть  коснуться
скорлупки яйца.
     - Уж как я рад, - сказал Джо, - что Пип может  больше  не  работать,  а
жить в почете и богатстве, - этого я и выразить ему не  могу.  Но  ежели  вы
думаете, что деньги возместят мне потерю мальчонки...  когда  он  вот  такой
пришел в кузницу... и... всегда были друзьями!..
     Милый, добрый Джо,  которого  я,  неблагодарный,  так  легко  готовился
покинуть,  я  будто  сейчас  тебя  вижу,  как  ты  стоишь,  заслонив   глаза
мускулистой рукой кузнеца, и широкая грудь твоя  вздымается,  и  голос  тебе
изменяет. О милый, добрый, верный, любящий Джо, я до сих пор  чувствую,  как
дрожит твоя рука у меня на плече, словно трепещет крыло ангела!
     Но в то время я принялся утешать  Джо.  Я  заплутался  в  дебрях  моего
грядущего благополучия и сбился с тропинок, по которым  мы  ходили  рука  об
руку. Я напомнил Джо, что (как он сказал) мы всегда были друзьями и  (как  я
сказал) всегда ими останемся. Джо так  крепко  провел  по  глазам  свободной
рукой, словно твердо решил их выдавить, но не добавил больше ни слова.
     Мистер Джеггерс  наблюдал  за  этой  сценой  так,  точно  видел  в  Джо
деревенского дурачка, а во мне -  его  сторожа.  Когда  мы  успокоились,  он
проговорил, уже не раскачивая кошелек, а взвешивая его на ладони:
     - Предупреждаю вас, Джозеф Гарджери: теперь или никогда. Полумер  я  не
признаю. Если вы хотите принять подарок, который мне поручено вам  передать,
- скажите слово, и вы его получите. Если же, напротив, вы считаете...
     Но тут ему к величайшему его изумлению пришлось замолчать, потому,  что
Джо вдруг двинулся на него с воинственным  видом,  не  допускавшим  сомнений
относительно его намерений.
     - Я то считаю, - закричал Джо, - что коли ты приходишь  ко  мне  в  дом
поддевать да дразнить меня, так изволь отвечать за это!  Я  то  считаю,  что
коли ты такой храбрый, так выходи, покажи свою прыть. Я то считаю, что раз я
что сказал, значит, я так считаю, и с этого  меня  не  собьешь,  хоть  ты  в
лепешку расшибись.
     Я оттащил Джо, и он тут же угомонился;  он  только  сообщил  мне  очень
любезно,  в  виде  вежливого  предостережения  всякому,   кого   это   могло
заинтересовать, что он никому  не  позволит  поддевать  и  дразнить  себя  в
собственном доме. При первом же  угрожающем  движении  Джо  мистер  Джеггерс
встал и попятился к двери. Не выказывая ни  малейшего  желания  вернуться  к
столу,  он  произнес  свою  прощальную  речь  с  порога.  Сводилась  она   к
следующему:
     - Ну-с, мистер Пип, по-моему, раз вам предстоит стать джентльменом, чем
скорее вы уедете отсюда, тем лучше. Пусть  будет,  как  мы  решили  -  через
неделю; за это время вы получите мой адрес.  На  почтовом  дворе  в  Лондоне
можете нанять экипаж и приезжайте прямо ко мне. Заметьте,  я  не  высказываю
своего мнения ни за, ни против той опеки, которую я на себя беру. Мне за это
платят, и я за это взялся. Заметьте себе это как следует. Заметьте!
     Говоря это, он все время тыкал в нас пальцем и, вероятно, не  скоро  бы
кончил, но, видимо, решив, что с Джо лучше не иметь дела, все  же  предпочел
удалиться.
     Мне пришла в голову одна мысль, и я побежал за ним следом по  дороге  к
"Веселым Матросам", где его ждала наемная карета.
     - Виноват, мистер Джеггерс, минуточку!
     - Эге! - сказал он, оборачиваясь. - Что случилось?
     - Я хочу все сделать правильно,  мистер  Джеггерс,  и  точно  по  вашим
указаниям; вот я и решил вас спросить, - можно, я до отъезда прощусь с моими
здешними знакомыми?
     - Можно, - сказал он, словно не вполне понимая меня.
     - И не только здесь, в деревне, но и в городе?
     - Можно, - сказал он. - Возражений не имеется.
     Я поблагодарил его и побежал домой, где обнаружил, что  Джо  уже  запер
парадную дверь, ушел из гостиной и сидит в кухне у  огня,  положив  руки  на
колени и устремив взгляд на горящие угли.  Я  тоже  подсел  к  огню  и  стал
смотреть на угли, и долгое время все молчали.
     Моя сестра лежала в своем углу, обложенная подушками,  Бидди  с  шитьем
сидела у огня, Джо сидел рядом с Бидди, а я  сидел  рядом  с  Джо,  напротив
сестры. И чем дольше я глядел на тлеющие угли, тем яснее чувствовал, что  не
могу взглянуть на Джо; чем дольше длилось молчание,  тем  труднее  мне  было
заговорить.
     Наконец я выдавил из себя:
     - Джо, ты сказал Бидди?
     - Нет, Пип, - ответил Джо, по-прежнему глядя на  огонь,  и  так  крепко
обхватив колени, точно у него были секретные сведения, что они собираются от
него сбежать, - я думал, ты сам ей скажешь, Пип.
     - Нет, уж лучше ты, Джо.
     - Ну, раз так, - сказал Джо, - Пип у  нас  джентльмен  и  богач,  и  да
благословит его бог!
     Бидди уронила шитье и смотрела на меня. Джо крепко держал свои колени и
смотрел на меня. Я смотрел  на  них  обоих.  Потом  они  оба  сердечно  меня
поздравили; но был в их поздравлениях оттенок грусти, и это меня задело.
     Я счел своим долгом внушить Бидди (а через нее и Джо), как важно, чтобы
они, мои друзья, ничего не знали и никогда не упоминали о моем  благодетеле.
Все выяснится в свое время, заметил я, а пока  нельзя  ничего  рассказывать,
кроме того, что  по  милости  таинственного  покровителя  у  меня  появились
надежды на блестящее  будущее.  Бидди  задумчиво  кивнула  головой  и  снова
взялась за шитье, сказав, что постарается не проболтаться;  и  Джо,  все  не
выпуская  из-под  надзора  свои  колени,  сказал:  "Вот-вот,  Пип,  я   тоже
постараюсь"; после чего они снова принялись поздравлять меня и так  дивились
моему превращению в джентльмена, что мне стало не по себе.
     Бидди приложила немало усилий к тому, чтобы довести все случившееся  до
сознания моей сестры. Насколько я мог судить, усилия эти были тщетны. Сестра
смеялась, раз за разом кивала головой и даже повторила вслед за Бидди  слова
"Пип" и "богатство". Но боюсь, что она придавала им не больше значения,  чем
обычно придают предвыборным выкрикам, - лучше описать плачевное состояние ее
рассудка я не в силах.
     Раньше я счел бы это невероятным, однако я хорошо помню, что,  по  мере
того как Джо и Бидди вновь обретали свое обычное спокойствие и веселость,  у
меня  становилось  все  тяжелее  на  душе.  Переменой  в  своей  судьбе   я,
разумеется, не мог быть недоволен; но возможно, что, не догадываясь об этом,
я был недоволен самим собой.
     Как бы то ни было,  я  сидел,  уперев  локоть  в  колено  и  уткнувшись
подбородком в ладонь, и смотрел на угли, а  Джо  и  Бидди  говорили  о  моем
отъезде, о том, что будут делать без меня, и о разных других вещах. И всякий
раз, ловя на себе их приветливые  взгляды  (а  они,  особенно  Бидди,  часто
поглядывали на меня), я ощущал какую-то обиду,  словно  читал  в  их  глазах
недоверие, хотя, видит бог, они не выражали его ни словом, ни знаком.
     Тогда я вставал и подходил к двери; дверь нашей кухни открывалась прямо
на улицу и летними вечерами оставалась отворенной,  чтобы  было  прохладнее.
Стыдно сказать, но даже звезды, к которым я поднимал глаза, вызывали во  мне
снисходительную жалость, потому что мерцали над бедной деревушкой, в которой
я провел свою жизнь.
     - Сегодня суббота, - сказал я, когда мы уселись за ужин, состоявший  из
хлеба с сыром и пива. - Еще пять дней, а потом  уже  будет  день  перед  тем
днем. Время пройдет быстро.
     - Да, Пип, - подтвердил Джо, и голос его прозвучал  глухо,  потому  что
шел из кружки с пивом. - Время пройдет быстро.
     - Быстро, очень быстро, - сказала Бидди.
     - Я вот о чем думал,  Джо:  когда  я  пойду  в  город,  в  понедельник,
заказывать новое платье, я скажу портному, что надену его  прямо  у  него  в
мастерской, или велю послать к мистеру Памблчуку. Неприятно, если все  здесь
будут на меня глазеть.
     - Мистер и миссис Хабл, наверно, захотят  полюбоваться  на  тебя,  Пип,
каким ты будешь франтом, - сказал Джо,  искусно  разрезая  на  левой  ладони
ломоть хлеба вместе с сыром и поглядывая на мой нетронутый ужин так,  словно
вспоминал время, когда мы любили сравнивать, кто ест  быстрее.  -  И  мистер
Уопсл тоже. И "Веселым Матросам" было бы удовольствие.
     - Этого-то я и не хочу, Джо. Они устроят из этого такое представление -
такое грубое, неприличное представление, что я не буду знать куда деваться.
     - Вот оно что, Пип! - сказал Джо. - Ну, если ты не  будешь  знать  куда
деваться...
     Тут Бидди, кормившая с ложки мою сестру, обратилась ко мне с вопросом:
     - А ты подумал о том, как  ты  покажешься  мистеру  Гарджери,  и  твоей
сестре, и мне? Ведь нам-то ты захочешь показаться?
     - Бидди, - отвечал я с некоторым раздражением, - ты такая быстрая,  что
за тобой не поспеть...
     (- А она и всегда была быстрая, - заметил Джо.)
     - Если бы ты подождала еще  минутку,  Бидди,  ты  бы  услышала,  что  я
как-нибудь вечером принесу сюда свое платье в узелке - скорее всего накануне
моего отъезда.
     Бидди больше ничего не сказала. Я великодушно простил ее и вскоре затем
сердечно пожелал ей и Джо спокойной ночи и пошел спать.  Поднявшись  в  свою
комнатушку,  я  сел  и  долго  осматривал  ее  -  жалкую,  недостойную  меня
комнатушку, с которой я скоро навсегда расстанусь. Ее населяли чистые,  юные
воспоминания, и я мысленно разрывался между нею  и  роскошной  квартирой,  в
которой мне предстояло жить,  так  же,  как  столько  раз  разрывался  между
кузницей и домом мисс Хэвишем, между Бидди и Эстеллой.
     Весь день на крышу  светило  солнце,  и  комната  сильно  нагрелась.  Я
отворил окно и, высунувшись  наружу,  увидел,  как  Джо  медленно  вышел  из
темного дома и раза два прошелся взад-вперед; потом  вышла  Бидди,  принесла
ему трубку и дала огня. Он никогда не  курил  так  поздно,  из  чего  я  мог
заключить, что по каким-то причинам он нуждается в утешении.
     Теперь он стоял у двери, прямо подо мной, и курил  свою  трубку.  Бидди
стояла подле, тихо разговаривая с ним, и я знал, что они  говорят  обо  мне,
потому что оба они несколько раз ласково произнесли мое имя. Я  не  стал  бы
слушать дальше, даже если бы мог что-нибудь услышать; отойдя от окна, я  сел
на единственный стул у кровати, думая о том, как  печально  и  странно,  что
этот вечер, когда передо мной только что открылось такое блестящее  будущее,
- самый тоскливый вечер в моей жизни. Оглянувшись на открытое окно, я увидел
плывущий в воздухе дымок от трубки  Джо,  и  мне  подумалось,  что  это  его
благословение - не навязчивое, не показное, но  разлитое  в  самом  воздухе,
которым мы оба  дышали.  Я  задул  свечу  и  улегся  в  постель;  и  постель
показалась мне неудобной, и никогда уже я не спал в ней так сладко и крепко,
как бывало.


        ГЛАВА XIX

     Утро озарило весь мир новым блеском, и будущее предстало  передо  мной,
просветленное до неузнаваемости. Больше всего меня теперь заботило,  что  до
отъезда моего оставалось еще целых  шесть  дней:  я  не  мог  отделаться  от
тревожного чувства, что за эти  шесть  дней  что-нибудь  может  стрястись  с
Лондоном и что к тому времени, как я туда попаду, он станет меньше или хуже,
а то и вовсе исчезнет с лица земли.
     Джо и Бидди очень тепло и сердечно отзывались на мои упоминания о нашей
скорой разлуке, однако сами о ней не заговаривали. После завтрака Джо достал
из комода в парадной гостиной мой договор, мы сожгли его, и  я  почувствовал
себя свободным. Полный до краев этим новым ощущением свободы, я пошел с  Джо
в церковь и, сидя там, думал, что, если бы священник все знал, он,  пожалуй,
не стал бы толковать нам про богатого и про царствие божие *.
     Отобедали мы, как всегда, рано, и после обеда  я  ушел  из  дому  один,
решив теперь же проститься с болотами и больше  уже  туда  не  возвращаться.
Проходя  мимо  церкви,  я  (как  и  утром  во  время  службы)  преисполнился
благородного сострадания к несчастным людям,  которым  суждено  ходить  сюда
каждое воскресенье, до конца  своих  дней,  а  потом  успокоиться  в  полной
безвестности под низкими зелеными холмиками. Я пообещал себе, что  в  скором
времени что-нибудь для  них  сделаю,  и  мысленно  набросал  план  действий,
согласно которому каждый житель нашей деревни должен был  получить  от  меня
обед из ростбифа и плумпудинга, пинту эля и целый галлон благосклонности.
     Если я и раньше часто испытывал нечто  похожее  на  стыд,  вспоминая  о
своем знакомстве с беглым каторжником, некогда ковылявшим среди этих  могил,
каковы же были мои мысли в это воскресенье, когда я, очутившись на кладбище,
снова вспомнил его, оборванного, дрожащего, с толстым  железным  кольцом  на
ноге!  Одно  меня  утешало  -  что  это  случилось  очень  давно,  что  его,
несомненно, увезли за тридевять земель и что для меня он умер, а к тому  же,
возможно, его и в самом деле нет в живых.
     Конец нашим болотистым  низинам,  конец  дамбам,  и  шлюзам,  и  жующим
коровам,  -  впрочем,  они,  казалось,  глядели  теперь  более  почтительно,
насколько это совместимо было с их коровьей тупостью, и поворачивали голову,
чтобы как можно дольше таращиться на  обладателя  столь  больших  надежд,  -
прощайте, скучные друзья моего детства, отныне я  не  ваш  -  я  создан  для
Лондона и славы, а не для работы кузнеца! В таком ликующем состоянии духа  я
дошел до старой батареи, прилег на траву, чтобы  обдумать,  прочит  ли  меня
мисс Хэвишем в мужья Эстелле, и крепко уснул.
     Проснувшись, я с удивлением увидел, что рядом со мной сидит Джо и курит
свою трубку. Когда я открыл глаза