, он ласково мне улыбнулся.
     - А я решил, Пип, - ведь в последний раз, так пой-ду-ка и я за тобой.
     - Я очень рад, что ты так решил, Джо.
     - Спасибо на добром слове, Пип.
     - Знай, милый Джо, - продолжал я после того,  как  мы  крепко  потрясли
друг другу руки, - что я тебя никогда но забуду.
     - Конечно, Пип, конечно, - сказал Джо, словно успокаивая меня.  -  Я-то
это  знаю.  Право,  знаю,  дружок.  Да  чего  там,  стоит  немножко  мозгами
пораскинуть, это всякому станет ясно. Только вот  мозгами-то  пораскинуть  я
сначала никак не мог, очень уж все враз переменилось, верно я говорю?
     Почему-то мне было не особенно приятно, что  Джо  так  крепко  на  меня
надеется. Мне бы понравилось, если бы он расчувствовался  или  сказал:  "Это
делает тебе честь, Пип", или что-нибудь в том же духе. Поэтому  я  никак  не
отозвался на первую часть его речи, на вторую же ответил, что  известие  это
действительно явилось для нас неожиданностью, но  что  мне  всегда  хотелось
стать джентльменом и я много, много раз думал о том, что бы я в таком случае
стал делать.
     - Да неужели думал? - удивился Джо. - Поди ж ты!
     - Сейчас мне очень жаль, Джо, - сказал я, -  что  ты  извлек  так  мало
пользы из наших уроков; ты со мной не согласен?
     - Вот уж не знаю, - отвечал Джо. - Я к ученью  туповатый.  Я  только  в
своем деле мастак. Оно и всегда было жаль, что я туповатый, и  сейчас  жаль,
но только не больше, чем... ну, хоть год назад!
     Я-то имел в виду, что куда приятнее было бы, если бы Джо оказался более
достоин моих милостей к тому времени, как я получу свое  состояние  и  смогу
для него что-то сделать. Однако он был так далек  от  правильного  понимания
моей мысли, что я решил лучше растолковать ее Бидди.
     И вот, когда мы пришли домой и напились чаю, я вызвал Бидди в наш садик
у проулка и, подбодрив ее для начала заверением, что никогда ее  не  забуду,
сказал, что у меня есть до нее просьба.
     - А состоит она в том, Бидди, - сказал я, - чтобы ты не упускала случая
немножко пообтесать Джо.
     - Как это пообтесать? - спросила Бидди,  бросив  на  меня  внимательный
взгляд.
     - Ну, ты понимаешь, Джо - хороший, милый человек, лучшего я просто и не
знаю, но в некоторых отношениях он немного отстал, Бидди.  Скажем,  в  части
учения и манер.
     Хотя я, пока говорил, смотрел на Бидди и  хотя,  когда  я  кончил,  она
широко раскрыла глаза, но на меня она не смотрела.
     - Ах, манер! Значит, у него манеры недостаточно хороши? - спросила она,
сорвав лист черной смородины.
     - <I>Здесь</I>, милая Бидди, они достаточно хороши, но...
     - Ах, здесь они, значит, достаточно  хороши?  -  перебила  меня  Бидди,
разглядывая сорванный лист.
     - Ты не дала мне договорить: но если мне удастся  ввести  его  в  более
высокие круги, а я надеюсь, что это мне удастся, когда я войду  во  владение
своей собственностью, - такие манеры едва ли сделают ему честь.
     - И ты думаешь, он этого не знает? - спросила Бидди.
     Вопрос показался мне до того обидным (самому-то мне ничего подобного  и
в голову не приходило), что я огрызнулся:
     - Что ты хочешь этим сказать, Бидди?
     Прежде чем ответить, Бидди растерла лист между ладонями, - и с тех  пор
запах черносмородинового куста всегда напоминает  мне  этот  вечер  в  нашем
садике у проулка.
     - А что он, может быть, гордый, об этом ты не подумал?
     - Гордый? - переспросил я с подчеркнутым пренебрежением.
     - Гордость разная бывает, - сказала Бидди, смотря мне прямо  в  лицо  и
качая головой. - Гордость не у всех одинаковая...
     - Ну? Что же ты замолчала?
     - Не у всех одинаковая, - повторила Бидди. - Ему, возможно, гордость не
позволит, чтобы кто-то снял его с места, где у него есть свое дело,  где  он
делает это дело хорошо и пользуется уважением. Сказать по правде,  я  думаю,
что именно так и будет; впрочем, это, вероятно, очень смело с моей  стороны:
ведь ты должен бы знать его куда лучше, чем я.
     - Бидди, - сказал я, - ты меня огорчаешь. Я от тебя этого не ожидал. Ты
завидуешь, Бидди, и дуешься. Тебе обидно мое возвышение в  жизни,  и  ты  не
умеешь это скрыть.
     - Если у <I>тебя</I> хватает совести так думать, - отвечала Бидди, - ты так  и
скажи. Повтори, повтори еще раз, если у тебя хватает совести так думать.
     - Скажи лучше, - если у тебя  хватает  совести  так  принимать  это,  -
возразил я надменным и наставительным тоном.  -  Нечего  сваливать  вину  на
меня. Ты меня очень огорчаешь, Бидди, это... это дурная черта  характера.  Я
хотел попросить тебя, чтобы ты после моего  отъезда  по  мере  сил  помогала
нашему милому Джо. Но теперь я тебя  ни  о  чем  не  прошу.  Ты  меня  очень
огорчила, Бидди, - повторил я. - Это... это дурная черта характера.
     - Ругай ты меня или хвали, - сказала бедная Бидди, - все  равно  можешь
быть спокоен, я здесь всегда буду делать все, что в моих силах. И какого  бы
мнения ты обо мне ни держался,  я  не  изменюсь  к  тебе.  А  несправедливым
джентльмену все-таки не пристало быть, - добавила она и отвернулась.
     Я еще раз с горячностью повторил, что это дурная черта характера  (и  с
тех пор убедился, что был прав, только применил свои слова не по адресу),  и
пошел по дорожке прочь от Бидди, а Бидди вернулась в дом; я вышел на  дорогу
и уныло бродил по полям до  самого  ужина,  по-прежнему  думая  о  том,  как
печально и странно, что в этот, второй вечер моей новой  жизни  мне  так  же
одиноко и тоскливо, как и в первый.
     Впрочем, с  наступлением  утра  я  опять  приободрился  и,  великодушно
простив Бидди, решил не возобновлять  вчерашнего  разговора.  Я  надел  свое
лучшее  платье  и,  едва  дождавшись  часа,  когда  могли  открыться  лавки,
отправился в город. Когда я  явился  к  мистеру  Трэббу,  портному,  он  еще
завтракал в своей комнате за лавкой; рассудив, что выходить ко мне не стоит,
он вместо этого позвал меня к себе.
     - Ну-с, - начал мистер Трэбб снисходительно-приятельским тоном,  -  как
поживаете, чем могу служить?
     Мистер Трэбб только что разрезал  горячую  булочку  на  три  перинки  и
занимался тем, что прокладывал между ними масло и тепло  его  укутывал.  Это
был старый холостяк, человек с достатком, и  окно  его  комнаты  смотрело  в
предостаточный огородик и фруктовый сад, а в стену возле камина  вделан  был
более чем достаточный кованый сундук, где хранились - я был в том убежден  -
полные мешки его достатка.
     - Мистер Трэбб, - сказал я, - мне не хочется упоминать об этом,  потому
что может показаться, будто я хвастаюсь, но я получил порядочное состояние.
     Мистер Трэбб преобразился. Позабыв о масле, нежащемся в теплой постели,
он поднялся и вытер пальцы о скатерть с возгласом: "Господи помилуй!"
     - Я еду в Лондон к моему опекуну, -  сказал  я,  небрежно  доставая  из
кармана несколько гиней и поглядывая на них, - мне нужен в дорогу костюм  по
последней моде, и я готов заплатить за него вперед, - добавил  я,  опасаясь,
что иначе он, чего доброго, только пообещает выполнить мой заказ.
     - Дорогой  сэр,  вы  меня  обижаете!  -  И  мистер  Трэбб,  почтительно
изогнувшись, раскинул руки  и  даже  осмелился  секунду  подержать  меня  за
локотки. -  Позвольте  мне  принести  вам  мои  поздравления.  Будьте  столь
любезны, пройдите, пожалуйста, в лавку.
     Мальчишка мистера Трэбба был самым дерзким мальчишкой во  всей  округе.
Когда я пришел, он подметал лавку и, чтобы доставить себе развлечение  среди
тяжких трудов, намел мне на ноги целую кучу сора.  Когда  я  снова  вышел  в
лавку с мистером Трэббом, он все еще подметал пол, и  тут  же  стал  нарочно
задевать щеткой о все углы и прочие препятствия, чтобы показать этим (так по
крайней мере я его понял),  что  он  не  хуже  любого  кузнеца,  живого  или
мертвого.
     - Прекрати возню! -  закричал  на  него  мистер  Трэбб  с  чрезвычайной
суровостью, - не то я тебе голову оторву. Присядьте, сэр,  прошу  вас.  Вот,
сэр, - говоря это, мистер  Трэбб  достал  с  полки  кусок  сукна  и  плавным
движением развернул его на прилавке, с тем чтобы подсунуть под него  руку  и
показать, как оно  отливает  на  свет,  -  очень  приятный  товар!  Особенно
рекомендую его вам, сэр, это самый что ни на есть высший  сорт.  Впрочем,  я
покажу вам и другие образцы. Эй ты, подай мне номер четыре! (Эти слова  были
обращены к мальчишке и сопровождались устрашающе грозным взглядом, поскольку
существовала опасность, что сей зловредный юнец мазнет меня сукном по голове
или позволит себе еще какую-нибудь вольность.)
     Мистер Трэбб не сводил строгого взора с мальчишки, пока тот не  положил
на прилавок номер четыре и не отошел  на  безопасное  расстояние.  Тогда  он
велел ему подать номер пять и номер восемь. -  И  смотри  у  меня,  негодяй,
никаких фокусов, - прикрикнул  мистер  Трэбб,  -  не  то  будешь  жалеть  до
последнего вздоха!
     Затем    мистер    Трэбб    склонился    над    номером    четыре     и
смиренно-доверительным  тоном  отрекомендовал  его  мне  как  легкий  летний
материал, который весьма в ходу у дворянства и аристократии и в  который  он
почтет для себя за великую честь одеть своего знатного земляка (если  только
позволительно ему считать себя моим земляком). А  затем  снова  обратился  к
мальчишке:
     - Подашь ты  мне  когда-нибудь  номер  пять  и  номер  восемь,  шалопай
несчастный, или прикажешь вышвырнуть тебя из лавки и идти за ними самому?
     С помощью мистера Трэбба я выбрал сукно на  костюм  и  снова  прошел  в
заднюю комнату - снять мерку. Ибо хотя у  мистера  Трэбба  уже  имелась  моя
мерка и до сих пор она вполне его удовлетворяла, однако, как он  с  поклоном
заявил, "при существующих обстоятельствах она не годится, сэр, совершенно не
годится". Итак, мистер Трэбб обмерил и  размежевал  меня  в  своей  комнате,
словно я был земельным участком, а он - опытным  землемером,  и  приложил  к
этому делу столько стараний, что я почувствовал -  никакая  плата  не  может
вознаградить его за такие труды. Когда же наконец он с этим  покончил  и  мы
договорились, что он пришлет мой костюм мистеру Памблчуку в четверг вечером,
мистер Трэбб сказал, уже взявшись за ручку двери:
     -  Я  знаю,  сэр,  лондонские  джентльмены,  как  правило,  не  шьют  у
провинциальных  портных;  но  если  бы  вам,  живя  в  столице,   вздумалось
когда-нибудь удостоить меня чести, я был бы  весьма  польщен.  До  свиданья,
сэр, чрезвычайно вам признателен... Дверь!
     Последнее слово было брошено мальчишке, который понятия  не  имел,  что
оно означает. Но я видел, как он был ошеломлен, когда  его  хозяин,  льстиво
потирая руки, сам проводил меня  до  порога,  и  я  могу  считать,  что  мое
знакомство с сокрушительной силой денег началось в  ту  минуту,  когда  они,
фигурально выражаясь, положили на обе лопатки мальчишку Трэбба.
     После этого  памятного  события  я  побывал  у  шляпника,  сапожника  и
торговца бельем, чувствуя, что сильно смахиваю на собаку матушки Хаббард  *,
которую общими силами наряжали столько  мастеров.  Побывал  я  и  в  конторе
дилижансов и заказал себе место на семь часов утра в субботу.  Необязательно
было повсюду рассказывать, что я получил порядочное состояние; однако всякий
раз, как я упоминал об этом, мой собеседник отвлекался от  созерцания  того,
что происходило за окном на улице, и сосредоточивал  все  свое  внимание  на
мне. Покончив с необходимыми заказами, я направился  к  лавке  Памблчука  и,
подходя к ней, увидел, что этот джентльмен  собственной  персоной  стоит  на
пороге.
     Он поджидал меня с большим нетерпением. Еще утром он заезжал  на  своей
тележке к нам в кузницу и ему рассказали великую новость. Он приготовил  для
меня  угощение  в  гостиной,  где  происходило  памятное   чтение   "Джорджа
Барнуэла", и, пропуская в дверь  мою  священную  особу,  тоже  велел  своему
приказчику "не путаться под ногами".
     - Друг мой, - сказал мистер- Памблчук, пожимая мне руки, когда  остался
наедине со мной и с угощением. - Поздравляю вас по случаю  такой  редкостной
удачи. Вы ее заслужили, заслужили!
     Это было сказано к месту и показалось мне весьма дельным замечанием.
     - Мысль о том, - сказал мистер Памблчук,  предварительно  выразив  свои
чувства  ко  мне  восхищенным  пыхтением,  -   что   я   некоторым   образом
способствовал этому, составляет для меня высшую награду.
     Я напомнил мистеру Памблчуку, что этого  предмета  нельзя  касаться  ни
словом, ни намеком.
     - Друг мой, - сказал мистер Памблчук, - если вы разрешите называть  вас
так...
     Я промямлил: "Разумеется", и мистер Памблчук снова  взял  меня  за  обе
руки и сообщил своему жилету  колыхательное  движение,  которое  говорило  о
чувствах, хотя и совершалось намного ниже сердца.
     - Друг мой, положитесь на меня, в ваше отсутствие я  не  пожалею  своих
слабых сил, чтобы обо всем этом не забыл Джозеф.  Джозеф!  -  сказал  мистер
Памблчук, как бы моля и сострадая. - Джозеф!!  Джозеф!!!  -  после  чего  он
покачал головой и постукал  себя  по  лбу,  тем  выражая  свое  отношение  к
главному недостатку Джозефа.
     - Но что же это я, друг мой, - сказал мистер  Памблчук.  -  Вы,  должно
быть, проголодались, вы падаете  от  усталости.  Садитесь,  прошу  вас.  Вот
курятина - это из "Кабана", вот язык, тоже из "Кабана",  вот  еще  кое-какие
лакомые штучки  из  "Кабана",  которыми  вы,  надеюсь,  не  побрезгуете.  Но
неужели, - сказал мистер Памблчук, едва  успев  сесть  и  снова  вставая,  -
неужели я вижу перед собой того, с кем я делил игры и забавы его счастливого
детства? Дозвольте же... дозвольте мне...
     Это  "дозвольте"  означало,  что  ему  хочется  пожать  мне   руку.   Я
согласился, он с жаром стиснул ее и снова сел.
     - Вот вино, - сказал мистер Памблчук. - Выпьем. Возблагодарим судьбу, и
пусть она всегда выбирает своих баловней  так  же  разумно.  Нет,  -  сказал
мистер Памблчук, снова вставая, - я не могу видеть перед собой Того,  кто...
а также пить за Того, кто... не выразив еще  раз...  Дозвольте...  дозвольте
мне...
     Я дозволил, и он снова пожал мне руку и, осушив стакан,  опрокинул  его
вверх дном. Я последовал его примеру; и доведись мне перед этим самого  себя
опрокинуть вверх дном, вино и тогда не ударило  бы  мне  в  голову  с  такой
силой.
     Мистер Памблчук положил мне на тарелку сочное куриное крылышко и лучший
ломтик языка (прошли те времена, когда мне доставались одни глухие  закоулки
окорока!), о себе же, сравнительно говоря, не заботился вовсе.  -  О  птица,
птица! - воззвал мистер Памблчук к жареной курице. - Думала  ли  ты,  будучи
неразумным цыпленком, какая честь тебе предназначена! Думала ли ты, что  под
этим смиренным кровом ты станешь угощением Того, кто... Пусть вы сочтете это
слабостью с моей стороны, сэр, -  сказал  мистер  Памблчук,  вставая,  -  но
дозвольте, дозвольте мне...
     Особого дозволения от меня теперь, видимо, уже не требовалось, и он тут
же выполнил свое намерение. Как ему удавалось проделывать это так часто,  не
порезавшись о мой нож, право, не знаю.
     - А ваша сестра,  что  имела  честь  воспитать  вас  своими  руками,  -
продолжал он, основательно подкрепившись, - не печально ли, что ей  не  дано
понять, какую великую честь... Дозвольте...
     Я увидел, что он готов опять двинуться на меня, и остановил его.
     - Выпьем за ее здоровье, - предложил я.
     - О! - вскричал мистер Памблчук и откинулся  на  спинку  стула,  совсем
размякнув от восхищения. - Вот по таким словам они  и  познаются,  сэр!  (Не
знаю, кого он величал сэром, во всяком случае не меня, а  больше  в  комнате
никого не было.) Вот по таким словам, сэр, и познаются  благородные  сердца!
Всегда готовы  простить,  приветить!  Человеку  непонимающему,  -  продолжал
угодливый Памблчук, поспешно отставив нетронутый стакан и снова  вставая,  -
могло бы показаться, что я назойлив, но дозвольте мне...
     Проделав, что следовало, он  возвратился  на  свое  место  и  выпил  за
здоровье моей сестры. - Не надо закрывать глаза на ее несчастный характер, -
сказал мистер Памблчук, - но будем  надеяться,  что  намерения  у  нее  были
добрые.
     Примерно в это время я заметил, что лицо его стало сильно краснеть; сам
же я словно обратился в сплошное лицо, насквозь пропитанное  вином,  и  лицо
это немилосердно горело.
     Я сказал мистеру Памблчуку, что распорядился доставить мое новое платье
к нему на дом, и он едва не задохнулся от восторга, что я так отличил его. Я
разъяснил ему, почему мне не хочется, чтобы на меня глазели в деревне, и  он
стал превозносить меня до небес. Он дал мне понять, что лишь он один достоин
моего доверия, и, короче говоря, он  просит  дозволения...  Потом  он  нежно
осведомился, помню ли я нашу игру в арифметические задачи, и как  мы  вместе
ходили записывать меня в подмастерья, и как он всегда был моим наперсником и
самым закадычным другом? Выпей я в десять раз больше вина, я и то  бы  знал,
что ничего подобного никогда не было, и в глубине души с негодованием отверг
бы такое предположение. А между тем помню как сейчас,  в  ту  минуту  я  был
убежден,  что  сильно  в  нем  ошибался  и  что  он   умнейший,   добрейший,
прекраснейший человек.
     Мало-помалу он проникся ко мне  таким  доверием,  что  стал  спрашивать
моего совета по поводу своих собственных дел. Он упомянул, что на основе его
предприятия, если таковое расширить, можно создать объединение  и  монополию
по торговле зерном и семенами, равной которой не видывали ни в нашей,  ни  в
какой другой округе. Единственное, что,  по  его  мнению,  еще  требовалось,
чтобы сколотить миллионное состояние, это - Округлить  Капитал.  Вот  именно
эти два словечка - округлить капитал. И ему, Памблчуку, думается,  что  если
бы недостающую сумму вложил в дело новый компаньон, - а этому компаньону  не
было бы иной заботы, кроме как в любое время по своему усмотрению, лично или
поручив это кому-нибудь, проверять книги, да  два  раза  в  год  заходить  в
контору и уносить в кармане прибыли, пятьдесят процентов или около  того,  -
ему думается, что это было бы  весьма  выгодной  возможностью,  над  которой
молодому человеку с умом и с деньгами стоило бы поразмыслить. А я что  думаю
на этот счет? Он целиком полагается на мое мнение, так что  же  я  думаю  на
этот счет? Я сказал, что согласен с ним:  "Но  не  будем  забегать  вперед!"
Широта и ясность моего суждения  потрясли  его  совершенно,  и  он,  уже  не
спрашивая дозволения, заявил, что не может не пожать мне руку - и пожал-таки
ее еще раз.
     Мы выпили все вино, и мистер Памблчук снова и снова клялся мне  держать
Джозефа в пределах (неизвестно каких) и прилежно и неизменно  оказывать  мне
услуги (неизвестно какие). Он также  впервые  поведал  мне  тайну,  которую,
нужно признать, свято хранил до той поры, а именно, что всегда  говорил  обо
мне: "Этот мальчик необыкновенный, и, помяните мое слово, -  судьба  у  него
будет необыкновенная". Со скорбной улыбкой он сказал, что сейчас это  просто
уму непостижимо, и я подтвердил его слова. Наконец я вышел на улицу,  смутно
почувствовал, что солнце ведет себя как-то необычно, и,  так  и  не  заметив
дороги, в каком-то полусне добрался до шлагбаума.
     Здесь я очнулся, услышав, что меня окликает мистер Памблчук. Он был еще
далеко, на залитой солнцем улице, и выразительными  жестами  приглашал  меня
остановиться. Я остановился, и он подошел ко мне, пыхтя и отдуваясь. -  Нет,
дорогой мой друг, я этого не допущу, - заговорил он,  едва  успев  перевести
дух. - Такой день не может закончиться без этой последней любезности с вашей
стороны. Дозвольте же мне, как  старому  другу  и  доброжелателю,  <I>дозвольте</I>
мне...
     Мы по меньшей мере в сотый раз обменялись рукопожатием, и он негодующим
тоном  приказал  какому-то  молодому  возчику  дать  мне  дорогу.  Затем  он
благословил меня и стоял, махая мне рукой, пока я не скрылся за поворотом; и
тут я свернул в поле и, прежде чем идти дальше домой, как следует  проспался
в тени изгороди.
     Мне предстояло взять с собой в Лондон  весьма  скудный  багаж,  -  лишь
немногое из того немногого, что у  меня  было,  годилось  для  моего  нового
положения. Но, внушив себе, что нельзя терять ни минуты, я  в  тот  же  день
начал укладываться, причем  впопыхах  уложил  вещи,  которые,  как  я  знал,
понадобятся мне уже на следующее утро.
     Миновали вторник, среда и четверг; а в пятницу  утром  я  отправился  к
мистеру Памблчукуг с тем чтобы, облачившись у него  в  новое  платье,  пойти
попрощаться с мисс Хэвишем. Для переодевания мне отведена  была  собственная
спальня мистера Памблчука,  нарочно  ради  этого  случая  увешанная  чистыми
полотенцами.  Новое  платье,  как  водится,  несколько  разочаровало   меня.
Вероятно, с тех самых пор, что  люди  стали  одеваться,  ни  один  новый,  с
нетерпением ожидавшийся туалет не оправдывал в полной мере  надежд,  которые
на него возлагались. Впрочем, после того как  я  пробыл  в  новом  платье  с
полчаса и вконец извертелся,  тщетно  стараясь  с  помощью  ручного  зеркала
мистера Памблчука увидеть свои ляжки, мне  стало  казаться,  что  сидит  оно
совсем недурно. Мистера Памблчука не было дома, -  он  уехал  на  ярмарку  в
соседний городок, миль за десять. Я  не  предупредил  его,  когда  уезжаю  в
Лондон, и, следовательно, мне не грозила опасность  новых  рукопожатий.  Все
складывалось к лучшему, и я без помехи вышел в моем новом наряде  на  улицу,
до слез стыдясь встречи с приказчиком и втайне подозревая,  что  выгляжу  не
очень авантажно, вроде как Джо в воскресном костюме.
     К дому мисс Хэвишем я  пробрался  задворками,  дав  большого  крюку,  и
позвонил неловко,  с  трудом,  -  мешали  жесткие,  слишком  длинные  пальцы
перчаток. На звонок вышла Сара Покет и чуть не упала в обморок, увидев  меня
в новом обличье, а лицо ее, так похожее  на  грецкий  орех,  из  коричневого
стало желто-зеленым.
     - Вы? - сказала она. - Вы? Боже милосердный! Что вам нужно?
     - Я уезжаю в Лондон, мисс Покет, - сказал я, -  и  зашел  проститься  с
мисс Хэвишем.
     Заперев калитку, мисс Покет  пошла  справиться,  как  ей  поступить,  -
значит, меня не ждали. Впрочем, она очень  скоро  вернулась  и  повела  меня
наверх, не сводя с моей особы изумленного взгляда.
     Мисс Хэвишем, опираясь  на  свою  клюку,  прохаживалась  по  комнате  с
длинным накрытым столом, по-прежнему тускло освещенной свечами. Услышав, что
отворяется дверь, она остановилась -  как  раз  подле  сгнившего  свадебного
пирога - и повернула голову.
     - Не уходите, Сара, - приказала она. - Ну, что скажешь, Пип?
     - Я еду в Лондон, мисс Хэвишем, завтра еду, - я следил за каждым  своим
словом, - и подумал, что вы, может быть, не  сочтете  за  дерзость,  если  я
зайду проститься с вами.
     - Ты стал настоящим франтом, Пип, - сказала она, помахивая передо  мною
своей клюкой, словно добрая  фея-крестная,  совершив  чудесное  превращение,
наделяла меня прощальным подарком.
     - На меня свалилось такое счастье, после того как мы с  вами  виделись,
мисс Хэвишем, - тихо проговорил я. - И я так благодарен, мисс Хэвишем!
     - Да, да, - сказала она, с нескрываемой радостью глядя на расстроенную,
изнывающую от зависти Сару. - Я видела мистера Джеггерса. Я уже слышала  эту
новость, Пип. Так ты едешь завтра?
     - Да, мисс Хэвишем.
     - И тебя усыновил какой-то богатый человек?
     - Да, мисс Хэвишем.
     - Пожелавший остаться неизвестным?
     - Да, мисс Хэвишем.
     - И назначил мистера Джеггерса твоим опекуном?
     - Да, мисс Хэвишем.
     Она просто упивалась этими вопросами и ответами,  -  такое  наслаждение
доставляли ей смятение и зависть Сары Покет.
     - Ну что же, - продолжала она, -  перед  тобой  открывается  прекрасное
будущее.  Будь  умником,  веди  себя  достойно,  слушайся  указаний  мистера
Джеггерса. - Она пристально поглядела на меня, потом на  Сару,  убитое  лицо
которой исторгнуло у нее жестокую улыбку. - Прощай, Пип!.. Ты ведь  навсегда
сохранишь это имя?
     - Да, мисс Хэвишем.
     - Прощай, Пип.
     Она протянула мне руку, и я, опустившись на колено, поднес  ее  руку  к
губам. Я не загадывал вперед, как буду с нею  прощаться;  это  получилось  у
меня само собой. Торжество сверкнуло в ее  тяжелом  взгляде,  обращенном  на
Сару Покет, и такой я покинул мою фею-крестную: она  стояла  посреди  тускло
освещенной  комнаты,  сложив  руки  на  крючке  своей  палки,  у   сгнившего
свадебного пирога, затканного паутиной.
     Сара Покет свела меня вниз,  словно  я  был  призраком,  который  нужно
выпроводить из дома. Она никак не могла свыкнуться с  моим  преображением  и
вконец растерялась. Я сказал: "Прощайте, мисс Покет", но она только смотрела
на меня во все глаза, словно до  ее  сознания  и  не  дошло,  что  я  к  ней
обращался. Выйдя из дома, я поскорей добежал до лавки Памблчука, снял  новый
костюм, связал его в узел и  отправился  домой  в  старом  своем  платье,  в
котором, по совести говоря, чувствовал себя  много  свободнее,  хоть  и  нес
увесистый сверток.
     И вот шесть  дней,  которым  я  и  конца  не  предвидел,  пронеслись  и
миновали, и  уже  завтрашний  день  глядел  мне  в  лицо,  а  я  не  решался
встретиться с ним глазами. По мере того  как  от  шести  вечеров  оставалось
пять, потом четыре, три, два, я все больше дорожил обществом  Джо  и  Бидди.
Накануне отъезда я, чтобы  доставить  им  удовольствие,  нарядился  в  новое
платье и так и просидел весь вечер франтом. Ради  торжественного  случая  мы
устроили горячий ужин с неизменной жареной курицей и пивным пуншем. Всем нам
было очень грустно и не становилось веселее от  того,  что  мы  притворялись
оживленными и довольными.
     Мне предстояло выйти из дому с моим чемоданчиком в пять часов утра, и я
заранее предупредил Джо, что хочу идти в город один. Боюсь - ох,  боюсь,  не
крылась ли за этим решением мысль, что очень уж велико будет  несоответствие
между нами, когда мы с  Джо  появимся  на  стоянке  дилижансов.  Я  старался
убедить себя, что и не помышляю об этом; но в последний вечер, поднявшись  в
свою комнатушку, вынужден был признать всю вероятность  таких  побуждений  и
готов был спуститься обратно и умолять Джо проводить меня.  Но  я  этого  не
сделал.
     Всю ночь в моих тревожных снах мчались дилижансы, по ошибке  заезжавшие
куда угодно, кроме Лондона, а везли их то собаки, то кошки,  то  свиньи,  то
люди, но только не лошади.  Самые  фантастические  дорожные  приключения  не
давали мне покоя, пока не забрезжил день и не запели птицы. Тогда  я  встал,
начал одеваться и, присев у окна,  чтобы  еще  раз  посмотреть  на  знакомую
улицу, крепко уснул.
     Бидди так рано  поднялась  готовить  мне  завтрак,  что  из  кухни  уже
слышался запах дыма, когда я, не проспав у окна и  часа,  в  ужасе  вскочил,
вообразив, что время далеко за полдень. Но еще долго спустя, когда внизу уже
звенела чайная посуда и сам я был совершенно готов, у меня  все  недоставало
духу спуститься в кухню. И я развязывал и отпирал свой чемоданчик,  а  потом
снова запирал и завязывал его, пока Бидди наконец не крикнула мне снизу, что
я опоздаю.
     Я позавтракал наспех, не разбирая, что ем. Встав из-за стола, я  сказал
развязно, словно только что вспомнив: "Ну, мне, пожалуй,  пора!",  поцеловал
сестру, которая, по обыкновению, смеялась и трясла головой в  своем  углу  у
огня, поцеловал Бидди и крепко обнял  Джо.  Потом  взял  свой  чемоданчик  и
вышел.  Немного  отойдя  от  дома,  я  услыхал  позади  какую-то  возню   и,
оглянувшись, увидал, что Джо бросает  мне  вслед  старый  башмак,  а  второй
башмак бросает Бидди. Тогда я остановился  и  помахал  им  шляпой,  и  милый
старый Джо, махая над головой  своей  огромной  ручищей,  хрипло  прокричал:
"Урра!", а Бидди закрыла лицо передником.
     Я быстро зашагал прочь, размышляя о том,  что  уйти  оказалось  гораздо
легче, нежели я предполагал, и что куда бы  это  годилось,  если  бы  старый
башмак полетел вслед дилижансу на виду у всей Торговой улицы. Как ни  в  чем
не бывало, я стал насвистывать веселую  песенку.  Но  деревня  мирно  спала,
легкий туман торжественно уплывал вверх, словно открывая мне мир, - и сам  я
когда-то был здесь таким маленьким и невинным, а то, что ждало меня впереди,
представлялось таким неведомым и огромным, что внезапно рыдания сдавили  мне
горло и я расплакался. Случилось это при  выходе  из  деревни,  у  дорожного
столба; я потрогал его рукой и сказал:
     - Прощай, мой милый, мой добрый друг!
     Видит бог, мы напрасно стыдимся своих слез, -  они  как  дождь  смывают
душную пыль, иссушающую наши сердца.  Слезы  принесли  мне  облегчение  -  я
смягчился, о многом пожалел, глубже почувствовал свою неблагодарность.  Если
бы я заплакал раньше, Джо был бы со мной в эту минуту.
     Я  так  растрогался  от  собственных  слез,  которые  снова   и   снова
навертывались мне на глаза, пока я шел по пустынной дороге, что, уже  сев  в
дилижанс и выехав из города, с тоскою думал, как хорошо было бы соскочить на
землю, когда мы будем менять лошадей, добежать домой  и,  проведя  еще  один
вечер под родным кровом, получше проститься со своими. Лошадей переменили, а
я так ни на что и не решился и только утешал себя мыслью, что  вполне  можно
будет вернуться и со следующей станции. Занятый этими мыслями,  я  несколько
раз обманывался, принимая за Джо какого-нибудь путника, показавшегося  вдали
на дороге, и сердце у меня замирало... Как будто Джо мог здесь оказаться!
     Мы переменили лошадей еще и  еще  раз,  теперь  возвращаться  было  уже
слишком поздно и слишком далеко, и я не вернулся. А туман весь  без  остатка
торжественно уплыл вверх, и мир лежал передо мной как на ладони.

     <I>На этом кончается первая пора надежд Пипа.</I>


        ГЛАВА XX

     Езды от нашего города до столицы было часов  пять.  Уже  перевалило  за
полдень, когда запряженный четверкой дилижанс, в котором я  ехал,  влился  в
сутолоку уличного движения и подкатил к гостинице "Скрещенные ключи" на углу
Вуд-стрит и Чипсайда, в Лондоне.
     Как раз в то время мы, британцы, окончательно установили, что и мы сами
и все в нашей стране - венец  творения,  а  тот,  кто  в  этом  сомневается,
повинен в государственной измене; если бы не такое положение  вещей,  вполне
возможно,  что  улицы  Лондона,  испугавшего   меня   своей   необъятностью,
показались бы мне очень некрасивыми, кривыми, узкими и грязными.
     Мистер Джеггерс, как и было условлено, своевременно  сообщил  мне  свой
адрес. Улица  называлась  Литл-Бритен,  а  от  руки  на  его  карточке  было
приписано: "Не  доезжая  Смитфилда,  у  самой  конторы  дилижансов".  Однако
извозчик, чью засаленную шинель  украшало,  казалось,  столько  же  пелерин,
сколько ему было  лет,  так  старательно  упаковал  меня  в  свою  карету  и
загородил дребезжащей откидной подножкой, словно  готовился  везти  меня  за
пятьдесят миль. Он бесконечно долго взбирался  на  козлы,  покрытые  старым,
вылинявшим гороховым чехлом с бахромой, который моль превратила  в  сплошные
лохмотья. Колымага у него была диковинная: с  шестью  большими  коронами  по
бокам, с ободранными петлями сзади,  за  которые  могли  бы  держаться  хоть
десять лакеев, и с целым частоколом из гвоздей над задними  колесами,  чтобы
любителям бесплатного катанья на запятках  не  вздумалось  поддаться  такому
соблазну.
     Не успел я удобно усесться и решить, что карета сильно напоминает овин,
но еще больше - лавку старьевщика, и подивиться, неужели  торбы  обязательно
нужно хранить тут же, как заметил, что возница готовится  слезать  с  козел,
словно мы уже подъезжаем. И действительно, очень скоро  карета  остановилась
на мрачной улице, перед конторой, на открытой двери которой  было  выведено:
"<I>М-р Джеггерс</I>".
     - Сколько с меня? - спросил я.
     - Шиллинг, - ответил извозчик, - если не пожелаете прибавить.
     Я, разумеется, сказал, что не пожелаю.
     - Тогда, значит, шиллинг, - вздохнул извозчик. - Не то с ним хлопот  не
оберешься. Уж я его знаю!  -  И,  подмигнув  на  дверь  конторы,  сокрушенно
покачал головой.
     Когда он, получив  свой  шиллинг,  совершил  в  конце  концов  обратное
восхождение на козлы и покатил прочь (от чего,  казалось,  сильно  воспрянул
духом), я вошел со своим чемоданчиком в контору и спросил, у себя ли  мистер
Джеггерс.
     - Нет, - отвечал клерк, -  он  сейчас  в  суде.  Мистер  Пип,  если  не
ошибаюсь?
     Я заверил его, что он не ошибается.
     - Мистер Джеггерс просил вам передать,  чтобы  вы  обождали  у  него  в
кабинете. Он сегодня занят в суде и не мог сказать, долго ли  там  пробудет.
Но, поскольку время ему дорого, он, очевидно,  не  пробудет  там  ни  минуты
лишней.
     С этими словами клерк отворил дверь и провел меня в  соседнюю  комнату.
Здесь, углубившись в чтение газеты,  сидел  какой-то  одноглазый  субъект  в
плисовой куртке и штанах до колен, который при нашем появлении поднял голову
и вытер нос рукавом.
     - Ступайте, подождите в конторе, Майк, - сказал клерк.
     Я хотел было извиниться, что помешал, но клерк без дальнейших церемоний
выпроводил посетителя из кабинета и, швырнув ему вслед  его  меховую  шапку,
оставил меня одного.
     Кабинет мистера Джеггерса, куда свет проникал только сквозь  стеклянный
люк в потолке, оказался  необычайно  мрачным  убежищем.  Стекло,  причудливо
заклеенное в нескольких местах,  точно  разбитая  голова,  искривляло  линии
соседних домов, которые как будто вытягивали шею и изгибались, чтобы получше
разглядеть меня сверху. В комнате было меньше бумаг,  чем  я  ожидал  в  ней
увидеть; зато были всякие странные предметы, которых я никак не ожидал в ней
увидеть: старый заржавленный пистолет, сабля  в  ножнах,  какие-то  странные
ящики и свертки, а на полке - два страшных гипсовых слепка, сделанных с лиц,
безобразно раздувшихся и застывших  в  судорожной  усмешке.  Кресло  мистера
Джеггерса было обито жесткой черной материей, с рядами медных  гвоздиков  по
краям, точно гроб; я живо представил себе, как он  откидывается  на  высокую
спинку и покусывает указательный палец, сверля глазами клиента. Комната была
небольшая, и клиенты, видимо, имели обыкновение пятиться к самой стене:  вся
она,  особенно  против  кресла   мистера   Джеггерса,   была   засалена   от
соприкосновения с плечами и спинами. Я вспомнил, что  и  одноглазый  субъект
пробирался к двери по стенке, когда я, сам того не желая, изгнал его отсюда.
     Я сел на стул для посетителей, лицом  к  креслу  мистера  Джеггерса,  и
почувствовал,  как  меня  охватила  гнетущая  атмосфера  этой  комнаты.  Мне
вспомнилось, что у клерка, как и у его патрона, было такое выражение, словно
за каждым человеком он знал  какую-то  вину.  Я  стал  гадать,  сколько  еще
клерков работает наверху и все ли они притязают на такую  тлетворную  власть
над своими ближними. Я  гадал,  кому  принадлежали  раньше  собранные  здесь
странные предметы и как они сюда попали.  Я  гадал,  не  родных  ли  мистера
Джеггерса изображают те два слепка, и если уж бог  послал  ему  в  наказание
двух таких безобразных родичей, то почему он поставил  их  пылиться  на  эту
закопченную, засиженную мухами полку, а не приютил  у  себя  дома.  Конечно,
Лондон в летний день был для меня внове, и возможно, что в  моем  угнетенном
состоянии  повинна  была  духота,  а  также  пыль  и  копоть,  густым  слоем
покрывавшие все вокруг. Но так или иначе я еще посидел и подождал немного  в
душном кабинете, а потом, чувствуя, что гипсовые рожи, глядящие с полки  над
креслом мистера Джеггерса, сведут меня с ума, встал и вышел в контору.
     Когда я сказал клерку, что хочу пока немного пройтись,  он  посоветовал
мне завернуть за угол, на Смитфилд. Я вышел на Смитфилд,  и  мерзостная  эта
площадь словно  облепила  меня  своей  грязью,  жиром,  кровью  и  пеной  *.
Обратившись в бегство, я свернул в боковую  улицу,  откуда  увидел  огромный
черный купол собора св. Павла, выступающий из-за мрачного каменного  здания;
какой-то прохожий сказал мне, что это - Ньюгетская  тюрьма.  Мостовая  вдоль
тюремной стены была устлана соломой, чтобы заглушить стук  колес;  из  этого
обстоятельства, а также из того, что у ворот толпилось множество  людей,  от
которых сильно пахло водкой и пивом, я сделал вывод, что там идет  заседание
суда.
     Пока я стоял, оглядываясь по сторонам, какой-то  неимоверно  грязный  и
изрядно подвыпивший служитель правосудия спросил меня, не желаю ли я войти и
послушать одно-два дела, - за полкроны он берется  посадить  меня  в  первый
ряд, откуда мне будет прекрасно  виден  лорд  верховный  судья  в  парике  и
мантии; можно было подумать, что речь идет не о грозном вершителе закона,  а
о восковой фигуре в паноптикуме, -  к  тому  же  мой  собеседник  немедленно
сбавил  цену  до  полутора  шиллингов.  Когда  я  отказался,  сославшись  на
неотложные дела, он любезно пригласил меня во двор и показал,  куда  убирают
виселицу и где происходят публичные наказания плетьми, после чего  провел  к
"двери должников", через которую  осужденных  выводят  на  казнь,  и,  чтобы
повысить мой интерес к этому  страшному  месту,  сообщил,  что  послезавтра,
ровно в восемь часов утра, отсюда выведут четверых  преступников  и  повесят
друг возле дружки.  Это  было  ужасно  и  преисполнило  меня  отвращением  к
Лондону; тем более что  вся  одежда  на  владельце  лорда  верховного  судьи
(начиная со шляпы, кончая  башмаками  и  включая  носовой  платок)  отдавала
плесенью и явно досталась ему из вторых рук, а значит,  как  подсказало  мне
воображение, была куплена им по  дешевке  у  палача.  Я  решил,  что  дешево
отделался, дав ему шиллинг.
     Зайдя в контору спросить, не вернулся ли мистер Джеггерс, и узнав,  что
его еще  нет,  я  снова  отправился  гулять.  На  этот  раз  я  прошелся  по
Литл-Бритен и свернул в ограду церкви св.  Варфоломея;  и  здесь  мне  стало
ясно, что не я один дожидаюсь мистера Джеггерса. Внутри ограды прохаживались
с видом заговорщиков двое мужчин,  аккуратно  ступавших  вдоль  щелей  между
плитами; проходя мимо меня, один из  них  сказал  другому,  что,  "если  это
вообще возможно сделать, Джеггерс это сделает". В углу двора  стояли  кучкой
трое мужчин и две женщины, и одна из женшин плакала, утираясь грязной шалью,
а другая, поправляя на плечах платок, утешала  ее  словами:  "Ведь  Джеггерс
обещал его выручить, Эмилия, чего же тебе  еще  нужно?"  Уже  после  меня  в
ограду вошел щупленький еврей с красными  глазами  в  сопровождении  другого
щупленького еврея, которого он  тут  же  услал  с  каким-то  поручением;  и,
оставшись  один,  этот  еврей,  личность  весьма  нервическая,  от  волнения
пустился  плясать  вокруг  фонаря  под  сумасшедший  припев:  "О   Джеггерс,
Джеггерс, Джеггерс! Нужнейший человеггерс!" Эти  свидетельства  популярности
моего опекуна произвели на меня глубокое впечатление, и он стал казаться мне
еще более интересной и таинственной личностью.
     Наконец, заглянув через прутья ворот на Литл-Бритен, я  увидел  мистера
Джеггерса, - он переходил улицу, направляясь ко мне.  В  ту  же  минуту  его
увидели все остальные и  бросились  ему  навстречу.  Мистер  Джеггерс  молча
положил руку мне на плечо и, увлекая меня за собой,  стал  тут  же  на  ходу
беседовать со своими просителями.
     Сперва он занялся двумя заговорщиками.
     - Ну-с, с вами мне говорить не о чем, - заявил мистер Джеггерс, тыча  в
них пальцем. - С меня достаточно того, что я знаю. Что  же  касается  исхода
дела, то я ни за что не ручаюсь. Я вас об этом предупреждал с самого начала.
Вы Уэммику заплатили?
     - Мы собрали деньги сегодня утром,  сэр,  -  смиренно  сказал  один  из
мужчин, в то время как другой старался прочесть что-нибудь на  лице  мистера
Джеггерса.
     - Я вас не спрашиваю, ни когда вы их собрали, ни где, ни вообще собрали
ли вы их. Уэммик их получил?
     - Да, сэр, - сказали они в один голос.
     - Ну и отлично; и можете идти. Не  желаю  слушать,  -  закричал  мистер
Джеггерс, отмахиваясь от них рукой. - Ни слова  больше,  не  то  я  откажусь
вести ваше дело.
     - Мы думали, мистер Джеггерс... - начал один из мужчин, снимая шляпу.
     - Вот этого именно я вам и не велел, - сказал  мистер  Джеггерс.  -  <I>Вы</I>
думали! Я сам за вас  думаю;  больше  вам  ничего  не  нужно.  Если  вы  мне
понадобитесь, я знаю, где вас найти; а вам за мной бегать нечего.  Не  желаю
слушать. Ни слова больше!
     Мистер Джеггерс снова замахал на  них  рукой,  и  они,  переглянувшись,
покорно умолкли и отстали от него.
     - Ну, а  вы?  -  сказал  мистер  Джеггерс,  внезапно  останавливаясь  и
обращаясь к двум  женщинам  в  платках,  отделившимся  от  своих  спутников,
которые ждали поодаль. - Ах, это Эмилия, так ведь?
     - Да, мистер Джеггерс.
     - А помните ли вы, - продолжал мистер Джеггерс, - что, если  бы  не  я,
вас бы сейчас здесь не было и быть не могло?
     - Ну еще бы, сэр!  -  воскликнули  в  один  голос  обе  женщины.  -  Да
благословит вас бог, сэр! Как не помнить!
     - Так зачем же вы сюда ходите? - спросил мистер Джеггерс.
     - А мой Билл, сэр! - взмолилась плачущая женщина.
     - Вот что, - сказал мистер Джеггерс. - Запомните раз и  навсегда:  если
вы не знаете, что ваш Билл в надежных руках, так  я  это  знаю.  А  если  вы
будете докучать мне с вашим Биллом, так и вам и Биллу не поздоровится: брошу
с ним возиться, вот и все. Вы Уэммику заплатили?
     - Да, сэр! До последнего фартинга.
     - Ну и отлично. Значит, вы сделали все,  что  от  вас  требовалось.  Но
скажите еще хоть слово - хоть одно-единственное слово, - и Уэммик вернет вам
ваши деньги.
     Страшная угроза подействовала - женщины тотчас отошли. Теперь около нас
оставался только нервический еврей, который уже несколько раз успел схватить
мистера Джеггерса за полы сюртука и поднести их к губам.
     - Я не знаю этого человека, -  произнес  мистер  Джеггерс  убийственным
тоном. - Что ему нужно?
     - Дорогой мистер Джеггерс! Вы не знаете родного брата Абраама Лазаруса?
     - Кто он такой? - сказал  мистер  Джеггерс.  -  Оставьте  в  покое  мой
сюртук.
     Проситель еще раз поцеловал край одежды мистера Джеггерса и лишь  после
этого выпустил ее из рук и ответил:
     - Абраам Лазарус. По подозрению в краже серебра.
     - Вы опоздали,  -  сказал  мистер  Джеггерс.  -  Я  представляю  другую
сторону.
     - Ой, боже мой, мистер Джеггерс! - бледнея,  вскричал  мой  нервический
знакомец. - Это же значит, что вы против Абраама Лазаруса?
     - Совершенно верно, - сказал мистер Джеггерс. - И больше  нам  говорить
не о чем. Дайте пройти.
     - Мистер Джеггерс! Минуточку! Вот сейчас, только сейчас мой родственник
пошел  к  мистеру  Уэммику,  чтобы  предложить  ему  любые  условия.  Мистер
Джеггерс! Полминуточки! Если  бы  вы  изволили  согласиться,  чтобы  мы  вас
перекупили у другой стороны... за любую цену!.. Никаких денег не пожалеем!..
Мистер Джеггерс!.. Мистер...
     Мой опекун с полным равнодушием прошел мимо незадачливого челобитчика и
оставил его плясать на тротуаре, как на горящих угольях. После этого мы  без
дальнейших помех дошли до конторы, где застали клерка и одноглазого субъекта
в меховой шапке.
     -  Пришел  Майк,  -  сказал  клерк,  слезая  со  своего  табурета  и  с
доверительным видом подходя к мистеру Джеггерсу.
     - Вот как? - сказал мистер Джеггерс,  поворачиваясь  к  Майку,  который
стоял и дергал себя за вихор на лбу, как бык в песенке  про  реполова  -  за
веревку колокола. - До вашего приятеля очередь дойдет сегодня, часов в пять.
Ну?
     -  Да  что  ж,  мистер  Джеггерс,  -  отвечал  Майк  голосом  человека,
страдающего хроническим насморком,  -  с  ног  сбился,  но  одного  все-таки
разыскал, как будто подходящий.
     - Что он может показать под присягой?
     - Да как бы это выразиться, мистер Джеггерс, - отвечал Майк, утирая нос
теперь уже меховой шапкой, - вообще-то говоря, что угодно.
     Мистер Джеггерс вдруг рассвирепел.
     - Я же вас предупреждал, - сказал  он,  тыча  пальцем  в  перепуганного
клиента, - что, если вы когда-нибудь позволите себе здесь такие речи, вам не
поздоровится. Негодяй вы этакий, да как вы смели сказать это <I>мне</I>?
     Клиент совсем оробел и растерялся; казалось, ему было невдомек, чем  он
вызвал такой гнев.
     - Болван! - тихо сказал клерк, толкая его локтем в  бок.  -  Бестолочь!
Кто же говорит вслух такие вещи!
     - Слушайте вы, тупица несчастный, - загремел мой опекун. - Я вас  опять
спрашиваю, и притом  в  последний  раз:  что  может  показать  под  присягой
человек, которого вы сюда привели?
     Майк внимательно посмотрел на моего опекуна, словно  стараясь  прочесть
на его лице подсказку, и медленно ответил:
     - Либо то, что за ним отродясь ничего такого не водилось, либо, что  он
всю ту ночь ни на шаг от него не отходил.
     - Так. Ну, теперь думайте, что говорите. Какого звания этот человек?
     Майк посмотрел на свою шапку, потом на пол, потом на потолок, потом  на
клерка, потом на меня и только после этого начал было, заикаясь:
     - Мы его нарядили... - но мой опекун грозно прервал его:
     - Что? Вы опять свое?
     (- Болван! - добавил клерк, снова толкая его локтем.)
     Майк беспомощно умолк, но через некоторое время лицо его прояснилось, и
он начал по-другому:
     - Одет он прилично, как пирожник. Вроде даже кондитера.
     - Он здесь? - спросил мой опекун.
     - Я его тут поблизости оставил, - сказал Майк.  -  Сидит  на  крылечке,
дожидается.
     - Пройдите с ним мимо этого окна, я посмотрю.
     Мы втроем подошли к окну  конторы,  забранному  проволочной  сеткой,  и
вскоре мимо нас с независимым видом проследовал Майк, а с  ним  -  зверского
вида верзила в белой полотняной куртке и бумажном колпаке.  Безобидный  этот
кондитер был сильно навеселе, а под глазом у него темнел замазанный  краской
синяк, уже позеленевший от времени.
     - Пусть сейчас же уберет прочь этого свидетеля, - с брезгливой гримасой
сказал мой опекун, обращаясь к клерку. - Да спросите его, о  чем  он  думал,
что притащил сюда такую личность.
     Затем мой опекун пригласил меня к себе в кабинет и, не садясь, принялся
завтракать сандвичами, которые он запивал хересом из фляжки (он, кажется,  и
на сандвич умудрялся нагнать страху, прежде чем съесть его), попутно сообщая
мне о том, какие шаги им предприняты в отношении меня. Сейчас я отправлюсь в
Подворье Барнарда, к младшему мистеру Покету,  куда  уже  послана  для  меня
кровать; я пробуду у младшего мистера Покета до понедельника; в  понедельник
мы с ним съездим к его отцу и посмотрим, как мне  там  понравится.  Узнал  я
еще, сколько денег мне разрешается тратить ежемесячно  (оказалось,  довольно
много), а также получил  припрятанные  в  столе  моего  опекуна  карточки  с
адресами портных и других торговцев, чьи услуги могли мне понадобиться.
     - Вы увидите, мистер Пип, что кредит вам будет оказан самый широкий,  -
сказал мой опекун, торопливо глотая херес из фляжки, от которой  пахло,  как
от целой бочки с вином, - а я таким образом буду следить за вашими расходами
и одергивать вас,  если  окажется,  что  вы  рискуете  наделать  долгов.  Не
сомневаюсь, что вы все равно свихнетесь, но это уж будет не моя вина.
     Поразмыслив немного над этим утешительным предсказанием, я  попросил  у
мистера Джеггерса разрешения послать за каретой. Он сказал, что не стоит,  -
идти совсем недалеко. Если угодно, Уэммик меня проводит.
     Выяснилось, что Уэммик и есть тот клерк, которого я  видел  в  конторе.
Сверху вызвали другого клерка, чтобы временно заменить его, и я вышел следом
за ним на улицу, предварительно распростившись с моим опекуном. У дверей уже
опять толпились просители, но Уэммик заставил их расступиться, сказав хоть и
не громко, но решительно:
     - Не ждите, все равно без толку; он сегодня ни с кем  больше  не  будет
разговаривать.
     И очень скоро мы отделались от них и спокойно пошли рядом.


        ГЛАВА XXI

     Искоса поглядывая на мистера Уэммика, чтобы получше рассмотреть его при
ярком свете дня, я увидел, что он худощав и  невысок  ростом,  а  черты  его
квадратного деревянного лица точно выдолблены тупым долотом. Кое-где на этом
лице  выделялись  метины,  которые,  будь  материал  помягче,  а  инструмент
поострее, могли бы сойти за ямочки, а  так  остались  просто  щербинками.  В
частности, их имелось две или три у него на носу, но долото, задумавшее было
так его приукрасить, бросило эту затею на полдороге и  даже  не  потрудилось
сгладить следы своей работы. Судя  по  обтрепанному  воротничку  и  манжетам
мистера Уэммика, я решил, что он холост; он, видимо, понес  в  жизни  немало
утрат, - у него было по меньшей мере четыре траурных перстня, да еще брошь с
изображением девицы и плакучей ивы, склоненных  над  погребальной  урной.  Я
заметил также, что на его цепочке  от  часов  болталось  несколько  колец  и
печаток, словом, - весь он был обвешан напоминаниями об отошедших в вечность
друзьях. У него были маленькие черные глазки, блестящие и зоркие, и  большой
рот с тонкими губами. Насколько я  мог  понять,  все  это  досталось  ему  в
собственность тому назад лет сорок, а то и пятьдесят.
     - Так вы здесь впервые? - спросил меня мистер Уэммик.
     - Да.
     - Когда-то и я был здесь новичком, - сказал  мистер  Уэммик.  -  Сейчас
даже смешно кажется.
     - А теперь вы хорошо знаете Лондон?
     - Да, неплохо, - сказал мистер Уэммик. - Все ходы и выходы знаю.
     - Вероятно, это очень страшный город? -  спросил  я  больше  для  того,
чтобы поддержать разговор.
     - В Лондоне вас могут надуть, обобрать и убить. Впрочем, на такие  дела
охотники повсюду найдутся.
     - Если это люди, которые питают к вам злобу, - добавил я, чтобы немного
смягчить его слова.
     - Ну, это не всегда по злобе делается,  -  возразил  мистер  Уэммик.  -
Злобы в людях не так уж много. Вот если на этом можно  что-нибудь  выгадать,
тогда пойдут на что угодно.
     - Это еще хуже.
     - Вы так полагаете? - сказал мистер Уэммик. - А по-моему, одно  другого
стоит.
     Шляпу он сдвинул на затылок и шагал, глядя прямо перед собой,  с  таким
независимым видом, словно вокруг не было ничего достойного его внимания. Рот
его напоминал щель почтового ящика, и казалось, что он все время  улыбается.
Мы уже  поднялись  на  Холборп-Хилл,  когда  я  наконец  разобрал,  что  это
оптический обман и что на лице его нет и тени улыбки.
     - Вы знаете, где живет мистер Мэтью Покет? - спросил я мистера Уэммика.
     - Да, - сказал он, мотнув головой куда-то влево.  -  В  Хэммерсмите,  к
западу от Лондона.
     - Это далеко отсюда?
     - Миль пять будет.
     - Вы его знаете?
     - Э, да вы по всем правилам допрос  ведете!  -  сказал  мистер  Уэммик,
одобрительно поглядывая на меня. - Да, я его знаю. Я-то его знаю!
     Произнес он эти слова не то снисходительно, не то с пренебрежением, что
сильно меня обескуражило; я все поглядывал искоса на  его  деревянное  лицо,
надеясь прочесть  на  нем  какое-нибудь  успокоительное  пояснение  к  этому
тексту, но вместо того он вдруг сказал, что  вот  мы  и  дошли  до  Подворья
Барнарда. Сообщение  это  нисколько  меня  не  утешило,  ибо  в  мечтах  мне
рисовалась большая  гостиница,  которую  содержит  мистер  Барнард  и  перед
которой наш "Синий Кабан" не более  как  заезжий  двор.  Оказалось  же,  что
Барнард - это бесплотный  дух,  фикция,  а  его  подворье  -  куча  донельзя
грязных,  облупленных  домов,  втиснутых  в  зловонный   закоулок,   который
облюбовали для своих сборищ окрестные кошки.
     Мы проникли в это поэтическое убежище через калитку, и узкий полутемный
проход вывел нас на скучный квадратный дворик, очень похожий на кладбище без
могил. Мне подумалось, что никогда еще я не  видел  таких  унылых  воробьев,
таких унылых кошек, таких унылых деревьев и таких унылых домов (числом  семь
или восемь). Окна квартир, на которые были разделены эти  дома,  являли  все
возможные  разновидности  драных  занавесок,  щербатых  цветочных   горшков,
треснувших  стекол,  пыльной  ветоши  и  прочего  хлама;  а  пустые  комнаты
возвещали о себе множеством билетиков - "Сдается" - "Сдается" - "Сдается", -
словно новые жертвы зареклись сюда въезжать и  душа  неприкаянного  Барнарда
постепенно обретала покой, по мере того  как  нынешние  постояльцы  один  за
другим кончали жизнь самоубийством  и  их  без  молитв  и  церковного  пения
зарывали под булыжником двора. Обрядившись в траурные  лохмотья  из  дыма  и
копоти, это злосчастное  детище  Барнарда  посыпало  главу  свою  пеплом  и,
сведенное на положение помойки, безропотно несло покаяние  и  позор.  Так  я
воспринял его глазами, в то время как запахи гнили, прели,  плесени,  всего,
что безмолвно гниет в недрах заброшенных чердаков и подвалов, да  в  придачу
запахи крыс, мышей, клопов и расположенных поблизости конюшен  щекотали  мне
нос и жалобно взывали: "Нюхайте смесь Барнарда!"
     Столь безжалостно обманутой оказалась первая из  моих  больших  надежд,
что я в тревоге оглянулся на мистера Уэммика.
     - Да, да, - сказал он, по-своему истолковав мой  взгляд.  -  Здесь  так
уединенно, вам, наверно, вспомнилась провинция. Мне тоже.
     Он провел меня в угол двора, и по  лестнице,  -  которая  медленно,  но
верно обращалась в труху, так что в один из ближайших дней  верхним  жильцам
предстояло, выглянув за дверь, обнаружить, что сойти вниз у них нет  никакой
возможности, -  мы  поднялись  на  самый  последний  этаж.  Здесь  на  двери
значилось: "<I>М-р Покет-младший</I>", а к ящику для писем была пришпилена записка:
"Скоро вернусь".
     - Он, вероятно, не ждал вас так рано, - пояснил мистер Уэммик. - Теперь
я вам больше не нужен?
     - Нет, благодарю вас.
     - Поскольку кассой ведаю я, - заметил мистер Уэммик,  -  мы,  вероятно,
будем с вами частенько видеться. Мое почтенье.
     - Мое почтенье.
     Я протянул руку, и мистер Уэммик сперва посмотрел на  нее  так,  словно
думал, что я чего-то прошу. Но, взглянув на меня,  он,  видимо,  понял  свою
ошибку.
     - Ну, разумеется! Да. Вы привыкли прощаться за руку?
     Я смутился, решив,  что  в  Лондоне  это  вышло  из  моды,  но  ответил
утвердительно.
     - А я что-то отвык от этого, - сказал мистер Уэммик. - Разве что  когда
расстаешься  навсегда.  Ну-с,  очень  рад  был  с  вами  познакомиться.  Мое
почтенье.
     Когда мы обменялись рукопожатием и он ушел, я открыл лестничное окно  и
чуть себя не обезглавил, потому что веревки  перетерлись  и  рама  упала  со
стуком, как нож гильотины. По  счастью,  я  еще  не  успел  высунуть  голову
наружу. После этого чудесного избавления я удовольствовался  тем,  что  стал
любоваться видом Подворья в тумане, каким оно представлялось сквозь  толстый
слой грязи, накопившейся на стекле, и размышлять о том,  что  Лондон  сильно
перехвалили.
     Мистер Покет-младший, видимо, расходился  со  мной  в  понимании  слова
"скоро", потому что я с полчаса смотрел  в  окно,  по  нескольку  раз  вывел
пальцем свое имя на каждом из четырех  грязных  стекол  и  уже  окончательно
извелся, ожидая его, когда на лестнице послышались наконец шаги.  Постепенно
в поле моего зрения возникла шляпа, голова, шейный платок,  жилет,  брюки  и
башмаки молодого гражданина примерно одного со мной общественного положения.
Он держал в объятиях два больших бумажных пакета, да еще в руке - корзинку с
клубникой, и совсем запыхался.
     - Мистер Пип? - сказал он.
     - Мистер Покет? - сказал я.
     - Ах, боже мой! - воскликнул он. - Мне ужасно совестно,  но  я  помнил,
что какой-то дилижанс отходит из вашего города около полудня, и думал, вы  с
ним и прибудете. Ведь я и отлучился-то ради вас  -  хотя  это,  конечно,  не
оправдание; я решил, что вам, как деревенскому жителю, захочется после обеда
поесть ягод, и сбегал  на  Ковент-Гарденский  рынок,  -  там  можно  достать
хороших.
     Я чувствовал, что голова у меня  идет  кругом,  -  и  было  с  чего.  Я
бессвязно поблагодарил за внимание и тут же решил, что все это мне снится.
     - Вот несчастье! - сказал мистер Покет-младший. - Дверь заело.
     Крепко прижав к себе  локтями  пакеты,  он  вступил  в  единоборство  с
дверью, и так как ягоды на моих глазах превращались в  кисель,  я  предложил
подержать их. Он с милой улыбкой протянул мне пакеты и схватился  с  дверью,
словно это был дикий зверь. Она подалась так неожиданно, что он  отлетел  на
меня, а я отлетел к двери напротив, и мы оба рассмеялись. Но  я  по-прежнему
чувствовал, что голова у меня идет кругом и что все это мне снится.
     - Пожалуйста, входите, -  сказал  мистер  Покет-младший.  -  Вот  сюда.
Помещение у меня не роскошное, но я надеюсь, что до  понедельника  вы  здесь
как-нибудь просуществуете.  Мой  отец  рассудил,  что  завтрашний  день  вам
приятнее будет провести со мной, чем с ним, и что вам,  вероятно,  захочется
походить по городу.  Я  с  большим  удовольствием  покажу  вам  Лондон.  Что
касается стола, то вы, надеюсь, останетесь довольны, еду нам будут присылать
из ближайшего трактира, причем считаю долгом добавить -  за  ваш  счет;  так
распорядился  мистер  Джеггерс.  Квартира  у  нас,  как  видите,  более  чем
скромная, ведь я сам зарабатываю себе на жизнь,  отец  не  в  состоянии  мне
помогать, да я и не хочу сидеть у него на шее. Вот это наша столовая; столы,
стулья, ковер и прочее мне дали из дома. За  скатерти,  ложки,  судки  я  не
отвечаю, это принесли из  трактира  по  случаю  вашего  приезда.  Здесь  моя
спаленка: сыровато немножко, но  у  Барнарда  вообще  сыровато,  Здесь  ваша
комната; мебель взята напрокат, но я думаю, что она вам подойдет.  Если  вам
еще что-нибудь потребуется, вы скажите, я мигом достану. Квартирка тихая, мы
с вами будем одни и, надо полагать, не подеремся. Но,  боже  мой,  я  совсем
забыл, вы все еще держите мои покупки. Давайте их  сюда,  и  простите,  ради
бога. Мне, право же, очень совестно.
     Стоя перед мистером Покетом-младшим и передавая ему сначала один пакет,
потом другой, я увидел, как в глазах его забрезжило то же изумление, с каким
я смотрел на него, и он сказал, медленно пятясь от меня к стене:
     - Господи! Да вы тот мальчик, который забрался в сад!
     - А вы, - сказал я, - тот бледный молодой джентльмен.


        ГЛАВА XXII

     Бледный молодой джентльмен  и  я  долго  стояли  в  Подпорье  Барнарда,
оглядывая друг друга, а потом оба разом расхохотались.
     - Подумать только, что это были вы! - сказал он.
     - Подумать только, что это были вы! - сказал я.
     И тут мы снова оглядели друг друга и снова расхохотались.
     - Ну, это дело прошлое, - сказал бледный молодой  джентльмен,  сердечно
протягивая мне руку. - Надеюсь, вы великодушно простите меня за  то,  что  я
вас так оттузил.
     Из этих слов я понял,  что  мистер  Герберт  Покет  (бледного  молодого
джентльмена звали Герберт) так и не заметил разницы между своим намерением и
осуществлением оного. Но я не стал его разубеждать, и мы горячо пожали  друг
другу руки.
     - В то время ваша судьба еще не была устроена? - спросил Герберт Покет.
     - Нет.
     - Нет, - повторил он. - Я слышал, это случилось совсем  недавно.  В  те
времена скорее могла устроиться моя судьба.
     - В самом деле?
     - Да. Мисс Хэвишем тогда вызвала меня к себе, посмотреть, не приглянусь
ли я ей. Но нет, не приглянулся.
     Я счел своим долгом заметить, что это меня удивляет.
     - Недостаток вкуса! - засмеялся Герберт. - Но теп не  менее  факт.  Да,
она вызвала меня к себе погостить, на испытание.  Если  бы  я  выдержал  его
успешно, мое будущее,  вероятно,  было  бы  обеспечено.  Возможно,  меня  бы
даже... как это называется... с Эстеллой.
     - Что такое?  -  спросил  я,  сразу  насторожившись.  Разговаривая,  он
выкладывал ягоды на тарелки, и это отвлекало его, вот почему он забыл нужное
слово.
     - Обручили, - пояснил он, вытряхивая из пакетов остатки.  -  Помолвили.
Сговорили. Ну, словом, что-то в этом роде.
     - Как же вы перенесли такое разочарование? - спросил я.
     - Фью! Невелика потеря. Это же сущий тиран.
     - Кто, мисс Хэмишем?
     - Пожалуй, и она тоже. Но я-то имел  в  виду  Эстеллу.  Злая  девчонка,
надменная, капризная, мисс Хэвишем так и воспитала ее, чтобы отомстить  всей
мужской половине рода человеческого.
     - Кем она приходится мисс Хэвишем?
     - Никем. Приемыш.
     -  А  почему  она  должна  отомстить   всей   мужской   половине   рода
человеческого? За что отомстить?
     - Бог с вами, мистер Пип! Неужто вы не знаете?
     - Нет, - сказал я.
     - Вот не ожидал! Ну, это длинная история, мы ее отложим до обеда.  Пока
же разрешите мне задать вам один вопрос. А вы как туда попали в тот день?
     Я рассказал, и он внимательно выслушал  меня,  а  потом  опять  залился
смехом и спросил, долго ли я помнил его  кулаки.  Я  не  стал  задавать  ему
такого же вопроса, потому что у  меня  уже  давно  сложилось  на  этот  счет
определенное мнение.
     - Значит, теперь мистер Джеггерс ваш опекун? - спросил он.
     - Да.
     - Вы знаете, ведь он - поверенный мисс Хэвишем и  посвящен  в  ее  дела
больше, чем кто-либо другой.
     Это была опасная  тема.  Я  ответил  подчеркнуто-сдержанно,  что  видел
мистера  Джеггерса  в  доме  мисс  Хэвишем  всего  один  раз,  по   странной
случайности - в самый день нашего поединка, но что он едва ли это помнит.
     - Он был так любезен, что предложил вам учиться у  моего  отца,  и  сам
приезжал к отцу поговорить об этом. Про отца он,  конечно,  мог  слышать  от
мисс Хэвишем. Они довольно близкая родня; правда, родственных отношений  они
не поддерживают, - отец  у  меня  не  умеет  лукавить  и  не  желает  к  ней
подлизываться.
     Герберт Покет держал себя с подкупающей искренностью. Ни до,  ни  после
него я не встречал  человека,  каждый  взгляд,  каждое  слово  которого  так
красноречиво свидетельствовали бы о том, что он по природе своей не способен
на обман или подлость. Вид у него был  самый  неунывающий  и  вместе  с  тем
вселявший уверенность, что он никогда  не  достигнет  выдающегося  успеха  и
богатства. Не знаю, как это получалось. Такое впечатление сложилось у меня в
первый же день, еще до того как мы сели обедать, но объяснить его я не умею.
     Это и сейчас был очень бледный молодой джентльмен, и  за  живостью  его
манер угадывалась физическая слабость, - как видно, он не отличался  крепким
здоровьем.  Лицо  у  него  было  некрасивое,  но  на  редкость  открытое   и
приветливое, что лучше всякой красоты. Фигура, немного нескладная, как  и  в
те дни, когда мои кулаки столь  безжалостно  с  ней  расправлялись,  обещала
всегда остаться легкой  и  молодой.  Возможно,  что  провинциальное  изделие
мистера Трэбба и на нем сидело бы не особенно ловко,  но  верно  одно:  свой
старенький костюм он умел носить куда лучше, чем я - свое новое платье.
     Я подумал, что, раз он такой  общительный,  таиться  от  него  было  бы
нечестно, тем более что оба мы так молоды.  Поэтому  я  рассказал  ему  свою
историю, особенно подчеркнув, что не должен разузнавать о моем  благодетеле.
И добавил, что, поскольку я вырос в деревенской кузнице и совсем  не  обучен
манерам, мне были бы чрезвычайно ценны его указания во всех случаях, когда я
не буду знать, что делать, или сделаю что-нибудь не так.
     - С удовольствием, - сказал он, - хотя указаний вам  потребуется  очень
мало, вот увидите. Вероятно, мы будем проводить вместе много времени, и  мне
бы хотелось сразу отбросить с вами все лишние церемонии. Вот, например,  для
начала, я вас очень прошу - называйте меня просто по имени, Герберт.
     Я с благодарностью согласился и со  своей  стороны  сообщил,  что  меня
зовут Филип.
     - Нет, Филип мне не  нравится,  -  сказал  он,  улыбаясь.  -  Очень  уж
напоминает того мальчика из нравоучительной книжки, который был  так  ленив,
что свалился в пруд, или так прожорлив, что даже глаза у него заплыли жиром,
или так скуп, что хранил свой пирог, пока его не съели мыши, или так злостно
разорял птичьи гнезда, что был съеден медведями, которые на счастье жили тут
поблизости. А я вот что придумал. Мы прекрасно гармонируем друг с другом,  а
вы к тому же были кузнецом... ну как, согласны?
     - Я согласен на все, что вы предложите, - отвечал я, -  но  мне  что-то
непонятно.
     - Можно, я  буду  называть  вас  Гендель?  У  Генделя  есть  прелестная
музыкальная пьеса, которая называется "Гармонический кузнец".
     - Я буду очень рад.
     - В таком случае, мой милый Гендель, - сказал он, оборачиваясь на скрип
отворяющейся двери, - можно садиться за стол, и, пожалуйста, будь  хозяином,
потому что обедом угощаешь ты.
     Но об ртом я и слышать не хотел, и тогда он уселся на хозяйское  место,
а я - напротив. Обед был превосходный, - по моим тогдашним понятиям,  самому
лорд-мэру впору было задать такой пир, - и особую прелесть сообщало ему  то,
что кутили мы одни, без старших, и в самом  сердце  Лондона.  Выигрывал  наш
банкет и от полного отсутствия чинности и порядка; ибо если при  взгляде  на
убранство стола мистер Памблчук и сказал бы, что мы "купаемся в роскоши",  -
здесь все до последней солонки было доставлено из трактира, - то прилегающая
к столу местность носила несколько пустынный и бесплодный характер, так  что
трактирному слуге пришлось сложить крышки на пол (с тем, чтобы тотчас о  них
споткнуться), растопленное масло пристроить в  кресле,  хлеб  -  на  книжной
полке, сыр - в совке для угля, а вареную курицу -  в  соседней  комнате,  на
моей постели, где я, ложась вечером  спать,  обнаружил  изрядное  количество
петрушки и застывшего жира. Да, пир наш удался на славу,  и  с  той  минуты,
когда я перестал чувствовать на себе взгляды слуги, ничто  уже  не  омрачало
моей радости.
     Когда с  первыми  блюдами  было  покончено,  я  напомнил  Герберту  его
обещание рассказать мне про мисс Хэвишем.
     - И верно, - ответил он. - Сейчас расскажу. В виде вступления, Гендель,
я только упомяну, что  в  Лондоне  не  принято  есть  с  ножа  -  недолго  и
порезаться; в рот предпочтительно совать вилку,  но  и  то  не  глубже,  чем
диктуется необходимостью. Это, конечно, мелочь, глупый предрассудок, но  что
поделаешь! Опять же ложку лучше захватывать пальцами не сверху, а снизу. Это
имеет два преимущества: во-первых, легче попасть в рот (а ведь к этому мы  и
стремимся), во-вторых, правый  локоть  не  выдается  вперед,  как  будто  ты
открываешь устрицы.
     Эти дружеские советы были преподаны так  живо  и  весело,  что  оба  мы
рассмеялись, и я даже не покраснел.
     - А теперь перейдем к мисс Хэвишем, - продолжал Герберт.  -  Надо  тебе
сказать, что мисс Хэвишем с детства была избалована. Мать ее  умерла,  когда
она была совсем маленькая, и отец ни в чем ей не отказывал. У ее отца были в
ваших краях земли и пивоварня. Я лично не усматриваю  в  профессии  пивовара
ничего особенно благородного; но всякий  знает,  что  печь  хлеб  -  занятие
недостойное благородного человека,  а  варить  пиво  -  пожалуйста,  сколько
угодно.
     - Но содержать кабак джентльмен не может, ведь правда? - сказал я. - Ни
под каким видом, - ответил Герберт. -  Зато  кабак  вполне  может  содержать
джентльмена. Так вот. Мистер Хэвишем был очень богат и очень горд.  И  дочка
его тоже.
     - Мисс Хэвишем была единственным ребенком? - перебил я.
     - Не спеши, я к этому и веду. Нет, она была не единственным ребенком; у
нее был сводный брат. Ее отец тайно женился во  второй  раз  -  кажется,  на
своей кухарке.
     - Ведь ты говоришь, что он был гордый, - сказал я.
     - Совершенно верно, мой милый Гендель.  Потому  он  и  женился  на  ней
тайно. Со временем она тоже умерла. Насколько я понимаю, он только после  ее
смерти рассказал дочери о своем втором браке и взял сына к себе в дом, в тот
самый дом, который ты так хорошо знаешь.  Из  сына  получился  мот,  кутила,
наглец, в общем - никуда не годный человек. В конце концов  отец  лишил  его
наследства. Но перед смертью смягчился и кое-что ему завещал,  хотя  гораздо
меньше, чем дочери... Выпей еще вина, и, кстати, позволь тебе заметить,  что
добросовестность твоя чрезмерна: в обществе, как правило,  верят,  что  твоя
рюмка пуста, даже если ты не опрокидываешь ее себе на нос.
     Я  сделал  это  машинально,  заслушавшись  его   рассказа,   и   теперь
поблагодарил и извинился. Он сказал: - Ничего, пожалуйста, - и продолжал:
     - Мисс Хэвишем оказалась богатой невестой, и, само собой, многие  стали
добиваться ее руки. Дела ее братца тоже поправились, но у него были долги, и
он снова натворил глупостей, так что денег хватило ненадолго. Он ссорился  с
сестрой больше, чем прежде ссорился с отцом; подозревают, что он  затаил  на
нее смертельную злобу, считая, что она в свое время настраивала отца  против
него. А теперь я подхожу к самой печальной части моего повествования, только
сначала, дорогой мой Гендель,  хочу  заметить  мимоходом,  что  обыкновенная
столовая салфетка в стакане не умещается.
     Почему я старался запихнуть мою салфетку в стакан - право, не знаю.  Но
я действительно прилагал все усилия к тому, чтобы втиснуть ее  в  эти  узкие
пределы. Я опять поблагодарил и извинился,  и  Герберт  опять  сказал  самым
добродушным тоном: - Ничего, ничего, пожалуйста! - и продолжал:
     - Тут на сцене появился один  человек,  -  они  встретились  не  то  на
скачках, не то на каком-то балу, не знаю, - который стал ухаживать  за  мисс
Хэвишем. Я его никогда не видел (это все случилось двадцать пять лет  назад,
когда нас с тобой еще на свете не было), но отец говорит, что он  был  очень
видный, красавец мужчина, все как полагается. Только вот джентльменом его бы
никто не назвал, разве что по наивности  или  из  пристрастия,  -  это  отец
всегда подчеркивает; потому что он считает так: если человек  не  джентльмен
по своим душевным качествам, то это сказывается и во внешности и в  манерах.
Отец говорит, что волокно дерева никакой лакировкой не скроешь;  чем  больше
накладываешь лаку, тем яснее проступает волокно. Ну, так вот.  Этот  человек
неотступно преследовал мисс Хэвишем и уверял, что предан ей до гроба. До тех
пор ее чувства как будто молчали, но тут они  пробудились,  и  она  полюбила
страстно. Да, да, она просто боготворила его. А он,  пользуясь  ее  любовью,
выманивал у нее большие суммы денег и, кроме того, уговорил ее  откупить  за
огромную цену у брата  его  долю  в  пивоварне  (которую  отец  по  слабости
характера завещал ему) под тем предлогом, что, когда он станет ее мужем, ему
нужно будет держать в руках все дело. Твой опекун в  то  время  еще  не  был
поверенным мисс Хэвишем, к тому же она была так надменна и так влюблена, что
не послушалась бы ничьих советов.  Родственники  ее  были  сплошь  бедные  и
притом ужасные интриганы, все, кроме моего  отца;  он  тоже  был  беден,  но
никогда не подлизывался и не завидовал. Только у  него  и  хватило  мужества
предостеречь ее, сказать, что она слишком потворствует этому человеку,  дает
ему  слишком  большую  власть  над  собой.  Тогда  она,   разгневавшись,   в
присутствии своего жениха отказала отцу от дома, и с тех пор он ее  ни  разу
не видел.
     Я вспомнил, как она говорила: "Мэтью придет ко мне тогда, когда я  буду
лежать мертвая на этом столе", и спросил  Герберта,  неужели  его  отец  так
озлоблен против нее.
     - Он не озлоблен, - сказал Герберт,  -  но  она  в  присутствии  своего
нареченного бросила ему обвинение, будто он рассчитывал на что-то для себя и
недоволен, что его планы расстроились, так что  если  бы  он  явился  к  ней
теперь, то даже ему самому - и даже ей - могло бы показаться, что так оно  и
было. Но вернемся к тому человеку, чтобы покончить с ним. Был назначен  день
свадьбы,  сшито  подвенечное   платье,   обдумано   свадебное   путешествие,
приглашены гости. Долгожданный день настал, но жених не явился.  Он  прислал
ей письмо...
     - ...которое она получила, когда одевалась к венцу? - перебил я. -  Без
двадцати девять?
     Герберт кивнул:
     - И на этом самом времени, минута в минуту, она  потом  остановила  все
часы в доме. О письме я знаю только  одно,  -  в  нем  содержалось  жестокое
извещение, что никакой свадьбы не будет. Мисс  Хэвишем  тяжело  заболела,  а
когда поправилась, привела дом в такой вид, в  каком  он  тебе  известен,  и
навсегда скрылась от дневного света.
     - Это все? - спросил я после некоторого молчания.
     - Все, что я знаю; да и это я сам составил из разных обрывков. Отец  не
любит об этом вспоминать, он, даже когда  мисс  Хэвишем  пригласила  меня  к
себе, рассказал мне только самое необходимое. Но об одном я забыл упомянуть:
есть  предположение,  что  этот  человек,  которому  она   так   опрометчиво
доверилась, с самого начала был в сговоре  с  ее  сводным  братом,  что  они
действовали заодно и делили между собой барыши.
     - Странно, что он не женился на ней, - сказал я, - тогда он получил  бы
все ее состояние.
     - Как знать, может, он  уже  был  женат,  а  брат  ее,  может,  нарочно
придумал для нее такое жестокое оскорбление, - сказал  Герберт.  -  Но  это,
конечно, только мои догадки.
     - А что сталось с теми двумя? - спросил я, опять помолчав и подумав.
     - Они докатились до еще горшего позора и преступлений - если только это
возможно - и пошли ко дну.
     - Но они живы?
     - Не знаю.
     - Ты сказал, что Эстелла не родня мисс Хэвишем, а приемыш. С каких пор?
     Герберт пожал плечами.
     - Сколько я помню, при мисс Хэвишем всегда была  Эстелла.  А  больше  я
ничего не знаю. И теперь, Гендель, - сказал он, словно ставя точку, -  между
нами не осталось никаких недомолвок. Ты знаешь о мисс  Хэвишем  все,  что  я
знаю.
     - А ты знаешь все, что знаю я.
     - Верю. И это избавит нас от всякого соперничества и  недоразумений.  А
относительно  того  условия,  которое  тебе  было  поставлено  -  чтобы   не
расспрашивать и не обсуждать, кому ты обязан своей удачей, - то можешь  быть
спокоен, ни я, ни мои близкие не коснемся этого ни единым намеком.
     Столько деликатности было вложено в эти слова, что  я  понял:  доведись
мне прожить под крышей его отца хоть двадцать лет, я ничего больше  на  этот
счет не услышу. Но вместе с тем они прозвучали так многозначительно,  что  я
понял и другое: Герберт, так же, как и я, не сомневается, что своим счастьем
я обязан мисс Хэвишем.
     До сих пор мне и в голову не приходило, что он нарочно подвел  разговор
к этому предмету, чтобы раз и навсегда с ним покончить; я сообразил это лишь
после того, как почувствовал, насколько нам обоим  стало  легче.  Мы  весело
болтали и смеялись, и я спросил его, между прочим,  чем  он  занимается.  Он
ответил: - О, я капиталист. Страховщик кораблей. - По-видимому, заметив, что
я окинул взглядом  комнату  в  поисках  каких-либо  признаков  кораблей  или
капитала, он добавил: - В Сити.
     Страховщики кораблей, да еще в Сити, представлялись мне людьми богатыми
и влиятельными, и я не без трепета вспомнил, что в свое время  поверг  юного
страховщика наземь, подбил его дальновидный  глаз  и  рассек  предприимчивый
лоб. Но меня успокоило все то же необъяснимое ощущение,  что  Герберт  Покет
никогда не достигнет выдающегося успеха и богатства.
     - Мой капитал пойдет не только на страховку кораблей, этого мне мало. Я
приобрету акции какого-нибудь надежного общества страхования жизни и  пройду
в правление. Кое-что я вложу в горнорудное дело. И все это не  помешает  мне
зафрахтовать  несколько  тысяч  тонн  от  себя.  Я  думаю,  -   сказал   он,
развалившись на стуле, - что скорей всего буду торговать с Ост-Индией. Шелк,
шали, пряности, индиго, опиум, розовое дерево - интересные товары.
     - А прибыли большие? - спросил я.
     - Громадные!
     Меня опять взяли сомнения, и я уже решил было, что знадежды -  не  чета
моим.
     - Кроме того, - сказал он, засунув большие пальцы в карманы жилета, - я
думаю торговать и с Вест-Индией - покупать там сахар, табак и ром. И  еще  с
Цейлоном, там слоновая кость.
     - Тебе понадобится много кораблей, - заметил я.
     - Целый флот, - подтвердил он.
     Подавленный грандиозным размахом этих торговых операций, я  спросил,  в
какие страны по преимуществу ходят корабли, которые он сейчас страхует?
     - Я еще не начал их страховать, - отвечал он. - Я пока присматриваюсь.
     Почему-то мне показалось, что такое занятие больше под  стать  Подворью
Барнарда, и я с удовлетворением произнес:
     - А-а!
     - Да. Я работаю в конторе и присматриваюсь.
     - А контора, это выгодно? - спросил я. Он ответил вопросом:
     - Для кого? Для новичка, который в ней работает?
     - Да, для тебя.
     - Н-нет, для меня - нет (прежде чем  ответить,  он,  видимо,  тщательно
взвесил все доводы за и против). Прямой выгоды я не получаю. То есть я  хочу
сказать, что мне ничего не платят, и я должен жить на свои средства.
     Усмотреть здесь выгоду было действительно нелегко, и я покачал  головой
в знак того, что при таких доходах  сколачивать  капитал  придется  довольно
долго.
     - Но ты не забудь, - сказал Герберт  Покет,  -  я  присматриваюсь.  Это
очень важно. Человек, понимаешь ли, сидит в конторе и присматривается.
     Послушать его, так выходило, что если человек, понимаешь ли, не сидит в
конторе, то он уже не может присматриваться; однако я положился на его  опыт
и промолчал.
     - А потом, в один прекрасный день, - продолжал Герберт,  -  тебе  вдруг
представляется  блестящая  возможность.  Ты  за  нее  хватаешься,  наживаешь
капитал, и дело в шляпе. Раз капитал нажит, остается только  пустить  его  в
оборот.
     Это было очень похоже на то, как он вел себя во время  нашей  давнишней
драки, очень похоже. И бедность свою он принимал  в  точности  так  же,  как
принял тогда свое поражение. Очевидно, все пинки и удары в жизни  он  сносил
столь же храбро, как те, которыми наградил его я. Было ясно, что у него  нет
ничего, кроме самого необходимого, - на что бы я ни  обратил  внимание,  все
оказывалось присланным сюда либо из трактира, либо  еще  откуда-нибудь  -  в
честь моего приезда.
     Однако, хотя мысленно Герберт уже нажил большое состояние, он вовсе  им
не кичился, и я даже почувствовал, что благодарен ему за  такую  скромность.
Она была приятным дополнением к другим его приятным чертам, и мы с ним сразу
отлично поладили. Вечером мы прошлись по улицам  и  побывали  за  полцены  в
театре; на следующее утро сходили в Вестминстерское аббатство, а после обеда
гуляли в парках, где я, глядя на множество лошадей,  спросил  себя,  кто  их
всех кует, и пожалел, что не Джо.
     По самым скромным подсчетам прошло уже полгода, как я расстался с Бидди
и Джо.  Такому  странному  впечатлению  содействовало  огромное  расстояние,
которое легло между нами, - болота наши отодвинулись  куда-то  за  тридевять
земель. То обстоятельство, что еще в  прошлое  воскресенье  я  был  в  нашей
старой церкви и на мне было мое старое воскресное платье, казалось  сплошной
нелепостью с любой точки зрения  -  географической,  общественной  и  просто
человеческой. А между тем на людных лондонских  улицах,  ярко  освещенных  в
летние сумерки, мне слышались грустные упреки  в  том,  что  я  оставил  так
далеко позади нашу бедную старую кухню; и глубокой  ночью  шаги  бездельника
сторожа, который слонялся по Подворью Барнарда, делая вид, что караулит его,
глухо отдавались у меня в сердце.
     В понедельник к девяти часам утра Герберт  отправился  в  свою  контору
показаться, -  а  заодно,  вероятно,  и  присмотреться,  -  и  я  пошел  его
проводить. Мы сговорились, что я подожду его, и часа  через  два  мы  вместе
поедем в Хэммерсмит. Судя  по  тем  душным  тупичкам,  куда  направлялись  в
понедельник утром  молодые  страховщики,  я  решил,  что  яйца,  из  которых
вылупливаются эти будущие исполины, надо зарывать в горячую пыль,  как  яйца
страусов.  И  самая  контора,  где  сидел  Герберт,  являла   собою   весьма
несовершенный наблюдательный пункт: она  помещалась  во  дворе,  на  третьем
этаже, была неимоверно грязна, а окнами выходила не столько даже  во  второй
двор, сколько в окна другого такого же помещения на  третьем  этаже  другого
дома.
     Я ждал до  полудня  и  за  это  время  прогулялся  на  биржу,  где  под
объявлениями пароходных компаний сидели какие-то небритые  люди,  которых  я
принял за крупных купцов, и только подивился, почему у них такой  удрученный
вид. Когда пришел Герберт, мы позавтракали в знаменитой ресторации,  которая
в тот день преисполнила меня благоговения, а теперь вспоминается  как  самое
гнусное надувательство во всей Европе, и  где,  как  я  уже  тогда  заметил,
подливка не столько подавалась к  жаркому,  сколько  оседала  на  скатертях,
ножах и фартуках половых. Насытившись здесь за  вполне  сходную  цену  (если
учесть, что за сальные пятна и грязь отдельной платы не взималось), мы зашли
в Подворье Барнарда за моим чемоданчиком и  поехали  в  Хэммерсмит,  куда  и
прибыли часа в три пополудни. От остановки дилижансов до дома мистера Покета
было рукой подать. Открыв калитку, мы очутились в небольшом саду, выходившем
на реку. Здесь резвились дети мистера Покета, и вскоре я пришел к  выводу  -
и,  надеюсь,  правильному,  поскольку  отнюдь  не  являюсь  в  этом  вопросе
заинтересованной стороной, - что дети мистера и миссис  Покет  не  то  чтобы
росли, и нельзя сказать, чтобы воспитывались, а только и делали, что  летели
кувырком.
     Миссис Покет с книгой в руках сидела  в  садовом  кресле  под  деревом,
положив ноги на другое садовое кресло. Две няньки миссис Покет слонялись  по
саду, изредка поглядывая на играющих детей.
     - Вот, мама, познакомьтесь, - сказал Герберт, - это мистер Пип. - После
чего миссис Покет приветствовала меня учтиво и с большим достоинством.
     - Мистер Алик и мисс Джейн! - закричала одна из  нянек.  -  Бросьте  вы
лазить в те кусты, не то  свалитесь  в  реку  и  утопитесь,  что  тогда  ваш
папенька скажет?
     Затем та же нянька подняла  с  земли  носовой  платок  миссис  Покет  и
сказала:
     - Не иначе как шестой раз роняете, мэм!
     На что миссис Покет рассмеялась и, сказав: "Спасибо, Флопсон",  уселась
поудобнее, теперь уже только в одном кресле, и снова погрузилась  в  чтение.
Лицо ее тотчас приняло выражение внимательное и сосредоточенное,  будто  она
целую неделю не отрывалась от книги, но, не прочтя и десяти строк, она вдруг
посмотрела па меня и спросила:
     - Матушка ваша, надеюсь, здорова?
     Этот неожиданный вопрос привел меня в страшное замешательство, и я  уже
начал плести какую-то чушь вроде того, что, если бы  у  меня  была  матушка,
она, конечно, была бы совершенно здорова и очень признательна за внимание  и
просила бы передать привет, но тут на выручку мне пришла все та же нянька.
     - Ну вот! - вскричала она, поднимая носовой платок. - Это  уже  седьмой
раз. И что это с вами сегодня, мэм!
     Миссис Покет взяла платок, поглядела на него в неизъяснимом  изумлении,
словно никогда раньше не видела,  потом  признала  и  рассмеялась,  сказала:
"Спасибо, Флопсон", и, забыв обо мне, углубилась в книгу.
     Удосужившись наконец пересчитать маленьких Покетов, я обнаружил  их  не
менее шести, и все они либо летели,  либо  готовились  лететь  кувырком.  Не
успел я закончить подсчет, как откуда-то с облаков  раздался  жалобный  плач
седьмого.
     - Не иначе как маленький проснулся! - сказала Флопсон, почему-то  очень
этим удивленная. - Скорей бегите наверх, Миллерс!
     Миллерс, вторая нянька, ушла в дом, и жалобный плач понемногу затих,  -
видно, и на юного чревовещателя нашлась управа. Все это время мисс Покет  не
переставала читать, и меня очень интересовало, что это у нее за книга.
     По-видимому, мы ждали мистера Покета;  во  всяком  случае,  мы  чего-то
ждали, и я имел время подметить своеобразное явление в  этой  семье:  всякий
раз, как дети, заигравшись, подбегали близко к миссис Покет, они спотыкались
и падали, что неизменно вызывало с ее стороны минутное изумление, а с  их  -
несколько более продолжительный рев.  Я  невольно  задумался  над  причинами
такого удивительного обстоятельства, но тут появилась Миллерс  с  младенцем,
каковой младенец передан был Флопсон, каковая Флопсон стала  передавать  его
на руки миссис Покет, но вдруг тоже споткнулась  и  непременно  полетела  бы
наземь вместе с младенцем, если бы мы с Гербертом не подхватили ее.
     - Ах, боже мой, Флопсон! - сказала  миссис  Покет,  поднимая  глаза  от
книги. - Почему это все спотыкаются?
     - Это вас нужно спросить, мэм, - отвечала Флопсон, вся красная как рак,
- что это у вас здесь?
     - У меня, Флопсон? - спросила миссис Покет.
     - Да это ваша скамеечка для ног! - вскричала Флопсон. - Как же  тут  не
спотыкаться, когда вы заслонили ее своими юбками! Берите-ка маленького, мэм,
а книжку отдайте мне.
     Миссис Покет послушалась  и  стала  неумело  подбрасывать  младенца  на
коленях, в то время как остальные дети играли вокруг них. Длилось это  очень
недолго, а затем миссис Покет распорядилась, чтобы всех детей забрали в  дом
и уложили спать. Так я сделал свое второе открытие за этот  день:  очевидно,
воспитание маленьких  Покетов  состояло  в  том,  чтобы  попеременно  лететь
кувырком и укладываться в постель.
     И когда Флопсон и Миллерс загнали детей в дом, словно  маленькое  стадо
ягнят, а мистер Покет вышел из дома, чтобы познакомиться со мной,  я,  после
всего вышеописанного, не очень поразился, увидев, что выражение лица у этого
джентльмена озабоченное, а седые волосы растрепаны, словно он давно  потерял
надежду хоть что-нибудь привести в порядок.


        ГЛАВА XXIII

     Мистер Покет сказал, что рад меня видеть, и выразил надежду, что и я не
пожалею о нашем знакомстве. - Ведь я вполне безобидная личность,  -  добавил
он, улыбаясь совсем так же, как Герберт. Он был моложав, несмотря  на  седые
волосы и озабоченное выражение лица, и держался очень просто, в том  смысле,
что в нем не было  ни  малейшей  рисовки.  Растерянный  его  вид  производил
несколько смешное впечатление и мог бы даже показаться нелепым, если  бы  он
сам не сознавал, каким представляется со стороны. Поговорив со мной немного,
он обратился к миссис Покет, беспокойно сдвинув свои красивые черные  брови:
- Белинда, надеюсь, ты познакомилась с мистером Пипом? - А она подняла глаза
от книги и ответила: - Да. - После чего подарила меня отсутствующей  улыбкой
и спросила, нравится ли мне вкус апельсинной воды. Поскольку вопрос этот  не
имел отношения, прямого или косвенного, ни к предыдущему, ни к  последующему
разговору, я решил, что она снисходительно обронила его, как и  первые  свои
замечания, лишь для того, чтобы поддержать светскую беседу.
     Уже через несколько часов я узнал, - а рассказать могу теперь же, - что
миссис  Покет  была  единственной  дочерью  некоего  покойного  джентльмена,
случайно пожалованного в дворяне и вбившего себе в голову, что его  покойный
папаша непременно получил бы титул баронета,  если  бы  не  чьи-то  злостные
происки, не помню, чьи именно, - не то короля, не то премьер-министра, не то
лорд-канцлера, не то архиепископа Кентерберийского. На основании этого чисто
предположительного факта он причислял себя к самой родовитой знати.  Сам  же
он, насколько я понял, удостоился титула за то, что взял штурмом  английскую
грамматику при написании на веленевой бумаге верноподданнического адреса  по
случаю закладки какого-то здания, когда он  подал  в  руки  какому-то  члену
королевской фамилии не то лопаточку, не то ведерко с известью. Как бы там ни
было, он распорядился, чтобы будущую миссис Покет с колыбели воспитывали как
девицу, которой сама судьба уготовила титулованного мужа и  которую  следует
зорко оберегать от приобретения плебейских практических знаний.
     Надзор, учрежденный разумным этим родителем над  юной  девицей,  принес
такие богатые плоды, что она выросла созданием хотя и весьма живописным,  но
совершенно беспомощным и бесполезным. Воспитанная столь отменно,  она,  едва
переступив  порог  жизни,  встретила  мистера  Покета,  который  тоже   едва
переступил порог жизни и еще не решил  окончательно,  занять  ли  ему  место
председателя палаты лордов, или  увенчать  свою  главу  епископской  митрой.
Поскольку достижение любой из этих целей было лишь вопросом времени,  они  с
миссис Покет решили времени не терять  и  поженились  без  ведома  разумного
родителя. Разумный родитель, который не мог ни дать им ничего, ни лишить  их
чего-либо, кроме своего благословения, после недолгой борьбы расщедрился  на
это приданое и сообщил мистеру Покету, что его жена - "сокровище,  достойное
короля". Мистер Покет пустил королевское  сокровище  в  оборот  практической
жизни, но получал с него, как говорили, более чем скромный процент.  Тем  не
менее для многих миссис Покет  была  предметом  своеобразного  почтительного
соболезнования, потому что вышла замуж за  человека  без  титула;  а  мистер
Покет был предметом своеобразного снисходительного осуждения, потому что  не
сумел оного приобрести.
     Мистер Покет повел меня в дом и показал, где я буду жить; комната  была
веселая и  удобная,  обставленная  так,  что  могла  служить  и  спальней  и
гостиной. Затем он постучал в двери двух других таких же комнат и познакомил
меня с их обитателями. Одного из них звали Драмл, другого -  Стартоп.  Когда
мы вошли, первый - старообразный молодой  человек,  сколоченный  крепко,  но
нескладно, - ходил по комнате и свистел. Второй -  моложе  его  и  годами  и
внешностью - читал, крепко сжав голову руками, словно боялся, как бы она  не
разлетелась на куски от слишком сильного заряда премудрости.
     И мистер и миссис Покет были так явно  несамостоятельны,  что  я  долго
думал, кто же на самом деле правит домом и разрешает им здесь  жить,  покуда
не понял, что эта невидимая власть сосредоточена в руках прислуги.
     Такая система была, возможно, и не плоха, поскольку она избавляла их от
лишних забот, но обходилась она, должно быть, недешево,  ибо  слуги,  дорожа
собственным достоинством, почитали своим долгом есть и пить не хуже господ и
принимать в своих подвальных апартаментах множество гостей. Мистера и миссис
Покет они кормили досыта, однако же мне всегда казалось, что  столоваться  в
кухне было бы куда интереснее, - для всякого, кто при  случае  сумел  бы  за
себя постоять, ибо в первую же  неделю  моего  пребывания  в  доме  какая-то
соседка, с которой Покеты даже не были знакомы, написала им, что видела, как
Миллерс  шлепала  маленького.  Получив  это  письмо,  миссис   Покет   очень
расстроилась, залилась слезами и сказала, что это  просто  ужасно  -  почему
соседям обязательно нужно вмешиваться в чужие дела?
     Постепенно, главным образом от Герберта,  я  узнал,  что  мистер  Покет
учился в Хэрроу и Кембридже, и учился блестяще,  но,  сподобившись  в  очень
молодых летах жениться на миссис Покет, он тем испортил себе  карьеру  и  не
пошел дальше  скромной  профессии  репетитора.  Он  отрепетировал  несколько
десятков  бездарных  номеров,  -   чьи   влиятельные   папаши   все,   точно
сговорившись, обещали ему свою протекцию, но забывали об этом,  чуть  только
номера выпускались на сцену, - а потом это жалкое занятие ему надоело, и  он
перебрался в Лондон. Здесь, после того как рушились один за другим его более
честолюбивые замыслы, он  стал  обучать  молодых  людей,  ранее  не  имевших
возможности учиться или упустивших эту возможность, другим помогал  освежать
свои знания для  каких-нибудь  особых  случаев,  не  гнушался  литературными
компиляциями и исправлением чужих рукописей и на заработанные таким  образом
деньги, служившие дополнением к его крошечному  годовому  доходу,  ухитрялся
содержать дом, в котором я застал его.
     У мистера и миссис Покет была подлиза-соседка, вдова  с  таким  запасом
нерастраченного сочувствия, что она со всеми соглашалась, на всех  призывала
благословение божие и для всех держала наготове  либо  улыбку,  либо  слезы,
смотря по обстоятельствам. Звали эту даму миссис Койлер, и в первый же  день
моего приезда мне выпала честь вести ее к обеду. Еще по  дороге  в  столовую
она дала мне понять, как угнетает дорогую миссис Покет, что  дорогой  мистер
Покет вынужден держать у себя учеников. Ко мне это, конечно,  не  относится,
добавила она в порыве откровенности и любви (я был ей представлен  минут  за
пять до этого, не больше); будь все ученики похожи  на  меня,  это  было  бы
совсем иное дело.
     - Но  дорогой  миссис  Покет,  -  продолжала  миссис  Койлер,  -  после
разочарования, пережитого ею в молодости (конечно, дорогого  мистера  Покета
нельзя в этом винить), необходим такой комфорт и роскошь...
     - Дэ, мэм, - сказал я, чтобы остановить ее, потому что  испугался,  как
бы она не расплакалась.
     - ...а тем более при ее аристократических склонностях...
     - Да, мэм, - сказал я опять, и с той же целью.
     - ...очень, очень тяжело, - продолжала миссис  Койлер,  -  что  дорогой
мистер Покет не может безраздельно уделять свое  внимание  и  время  дорогой
миссис Покет.
     У меня невольно мелькнула мысль, что  было  бы  еще  тяжелее,  если  бы
дорогой миссис Покет не уделял ни внимания, ни времени, скажем, мясник; но я
промолчал, тем более что очень робел и только о  том  и  думал,  как  бы  не
погрешить против светских приличий.
     Сосредоточив все свое внимание на  ноже  и  вилке,  ложке,  стаканах  и
прочих орудиях самоубийства, я в  то  же  время  прислушивался  к  разговору
Драмла  с  миссис  Покет  и  обнаружил,  что   Бентли   Драмл   рассчитывает
унаследовать титул баронета, который должен перейти к нему в  случае  смерти
ближайшего наследника. Далее я обнаружил, что книга,  которую  миссис  Покет
читала в саду, - сплошь о титулах,  и  что  ей  достоверно  известно,  когда
именно в эту книгу попал бы ее дедушка, доведись ему вообще в  нее  попасть.
Драмл говорил мало (он, видимо, отличался угрюмым нравом), но и  в  немногих
словах давал понять, что причисляет себя  к  избранным,  а  в  миссис  Покет
признает  особу,  достойную  его   круга.   Никто,   кроме   них,   да   еще
подлизы-соседки миссис Койлер,  не  проявлял  ни  малейшего  интереса  к  их
разговору, а Герберту он, как мне показалось, был даже неприятен;  но  конца
ему не предвиделось, как вдруг в столовую явился мальчик-слуга и  доложил  о
несчастье: кухарка затеряла куда-то говядину.  И  здесь  я,  к  несказанному
моему изумлению, впервые увидел, как мистер  Покет  облегчает  себе  душу  с
помощью процедуры, которая  меня  поразила  чрезвычайно,  но  на  других  не
произвела никакого впечатления и к которой я вскоре привык так же,  как  все
остальные. Он отложил нож и вилку, - словно забыв,  что  собирался  нарезать
жаркое, - запустил обе  руки  в  свою  растрепанную  шевелюру  и  попробовал
нечеловеческим  усилием  приподнять  себя  за  волосы.  Проделав  это  и  не
приподняв себя ни  на  единый  дюйм,  он  спокойно  вернулся  к  прерванному
занятию.
     Тут миссис Койлер переменила предмет разговора и принялась мне льстить.
Сперва это мне понравилось, но лесть ее была  так  груба,  что  удовольствия
хватило ненадолго. В ее манере подлипать ко мне под предлогом, что  ее  живо
интересуют места и люди,  с  которыми  я  расстался,  было  что-то  до  того
змеиное, что я так и видел блеск чешуи и раздвоенное жало; а когда она время
от времени наскакивала на Стартопа (который разговаривал с ней  очень  мало)
или на Драила (который вовсе с ней не разговаривал), я завидовал им, что они
сидят по другую сторону стола.
     После обеда в столовую привели детей, и миссис Койлер стала восхищаться
и ахать по поводу их глаз, носов и  ног,  -  как  известно,  умнейший  метод
воспитания. Девочек было четыре, мальчиков два, а  кроме  того  -  младенец,
который мог быть тем или другим, и следующий кандидат на его место,  который
пока не был ни тем, ни другим. Они явились под конвоем  Флопсон  и  Миллерс,
словно эти два сержанта были посланы куда-то на вербовку детей  и  доставили
партию  новобранцев;  а  миссис  Покет  глядела   на   несостоявшихся   юных
аристократов так, словно уже  имела  когда-то  удовольствие  производить  им
смотр, но не знает, как, собственно, ей следует к ним отнестись.
     - Давайте мне  вашу  вилку,  мэм,  и  возьмите  маленького,  -  сказала
Флопсон. - Да не так берите, а то у него головка попадет под стол.
     Следуя этому совету, миссис Покет взяла младенца иначе, и  головка  его
попала на стол, о чем все присутствующие узнали по громкому стуку.
     - Ах ты батюшки! Давайте его мне обратно, мэм, - сказала Флопсон,  -  а
вы, мисс Джейн, подите сюда и попляшите, - вот умница!
     Одна из девочек, совсем еще крошка,  которая,  видимо,  раньше  времени
взяла на себя заботу о других детях, тотчас встала со своего места и до  тех
пор прыгала и приплясывала перед малышом, покуда он не утих и не  засмеялся.
Тут засмеялись и остальные дети, и мистер Покет (который за это время дважды
пытался приподнять себя за волосы), и мы все засмеялись и повеселели.
     Затем Флопсон, сложив младенца пополам, как куклу, благополучно усадила
его на колени к миссис Покет  и  дала  ему  поиграть  щелкушку  для  орехов,
предупредив свою хозяйку, что маленькому недолго и глазок себе повредить,  и
строго наказав мисс Джейн следить,  чтобы  этого  не  случилось.  Засим  обе
няньки  ушли  из  комнаты,  и  на   лестнице   с   ними   затеял   потасовку
мальчишка-лакей, который  прислуживал  за  обедом,  -  беспутный  мальчишка,
растерявший половину своих пуговиц за игорным столом.
     Я не на шутку встревожился, заметив,  что  миссис  Покет,  в  увлечении
компотом из апельсинов и в самозабвенном споре с Драмлом о каких-то титулах,
совсем забыла про малютку,  который,  сидя  у  нее  на  коленях,  проделывал
устрашающие эволюции с щелкушкой. Наконец маленькая  Джейн,  сообразив,  что
его младенческому черепу угрожает опасность, тихонько встала, подошла к нему
и ласково выманила у него это смертоносное  оружие.  Миссис  Покет,  которая
только что успела доесть апельсинный компот, это очень не понравилось, и она
сказала:
     - Ах ты нехорошая девочка, да как ты смеешь? Сейчас же сядь на место!
     - Простите, маменька, - пролепетала Джейн, - я  боялась,  что  он  себе
глазки выколет.
     - Как ты смеешь так со мной разговаривать? - возразила миссис Покет.  -
Сядь на свое место сию же минуту!
     Благородное негодование миссис Покет смутило меня  так,  словно  я  сам
чем-то вызвал ее неудовольствие.
     - Белинда, - упрекнул ее мистер Покет с другого конца стола, - ну можно
ли быть такой неразумной? Ведь Джейн вмешалась для пользы маленького.
     - Я никому не позволю вмешиваться,  -  заявила  миссис  Покет.  -  Меня
удивляет, Мэтью, что ты подвергаешь меня таким оскорблениям.
     - О боже мой! - воскликнул мистер Покет в порыве горестного отчаяния. -
Неужели  же  нельзя  вступиться  за  младенца,  которому  грозит  смерть  от
щелкушки!
     - Я не потерплю, чтобы мне делала замечания  Джейн,  -  сказала  миссис
Покет, обратив величественный  взор  на  ни  в  чем  не  повинную  маленькую
преступницу. - Надеюсь, я помню, кем был мой бедный дедушка. Джейн,  еще  не
хватало!
     Мистер Покет снова запустил руки в волосы и на этот раз даже  приподнял
себя немного над стулом.
     - Нет, вы  послушайте!  -  беспомощно  воззвал  он  в  пространство.  -
Младенцев убивают щелкушками ради чьих-то бедных дедушек! - После чего снова
шлепнулся на стул и умолк.
     Пока  все  это  происходило,  мы  сидели,  неловко  потупившись.  Затем
последовала пауза,  во  время  которой  честный  и  неустрашимый  малютка  с
ласковым воркованьем тянулся на руки к Джейн, словно из всех домочадцев  (не
считая прислуги) только в ней и видел родную душу.
     - Мистер Драмл, - сказала миссис Покет, -  будьте  любезны,  позвоните,
чтобы пришла Флопсон. Джейн, непослушная девочка, ступай спать.  А  ты,  моя
прелесть, иди к мамочке!
     Младенец - благородная душа! - оказал отчаянное сопротивление. Он  чуть
не вывалился из рук у миссис Покет, так что вместо его нежного личика в поле
нашего зрения вдруг оказались только вязаные башмачки и пухлые ножки, и  был
унесен  из  комнаты  в  состоянии  бурного  протеста.  В  конце  концов   он
добился-таки своего: через несколько минут я увидел его в окно  на  руках  у
маленькой Джейн.
     Флопсон, видимо,  занялась  какими-то  неотложными  личными  делами,  а
больше никто детьми не интересовался, поэтому пятеро из них так и остались в
столовой, что позволило мне составить кое-какое понятие об их  отношениях  с
мистером Покетом. Отношения эти  выглядели  примерно  так:  несколько  минут
мистер Покет, взъерошив волосы и еще более озабоченно сдвинув брови, смотрел
на детей, словно стараясь понять, как случилось, что они живут и столуются в
этом доме, и почему  Природа  не  определила  их  на  постой  к  кому-нибудь
другому. Затем он совершенно отвлеченным, чисто-наставническим  тоном  задал
им несколько вопросов, как, например:  почему  у  маленького  Джо  разорвана
манжетка? - на что услышал в ответ, что Флопсон ее зашьет, па, когда  у  нее
будет время, - и кажется, у маленькой  Фанни  нарывает  пальчик?  -  на  что
услышал в ответ, что Миллерс хотела поставить на него компресс, па,  но  все
забывает. Затем, под влиянием  внезапно  нахлынувшей  на  него  родительской
нежности, он дал им по шиллингу и сказал, чтобы они бежали играть; а  затем,
проводив их взглядом и предприняв еще  одну  энергичную  попытку  приподнять
себя за волосы, он вовсе бросил думать об этом безнадежном предмете.
     Вечер мы провели на реке. У Драмла и Стартопа были собственные лодки, и
я решил тоже завести себе лодку и обогнать их в гребле. В простых физических
упражнениях я не уступал любому деревенскому юноше, но,  чувствуя,  что  для
Темзы стиль у меня недостаточно изысканный, я тут же договорился об уроках с
некиим гребцом-чемпионом, который  оказался  со  своим  яликом  возле  нашей
пристани, где меня познакомили с ним мои  новые  товарищи.  Этот  признанный
авторитет сильно меня смутил, заявив, что руки  у  меня  как  у  заправского
кузнеца. Знай он, что такой  комплимент  чуть  не  стоил  ему  ученика,  он,
вероятно, воздержался бы от него.
     Когда мы поздно вечером вернулись домой, нас ждал холодный ужин, и  все
было бы очень хорошо, если бы  не  одно  неприятное  домашнее  происшествие.
Мистер  Покет  пребывал  в  наилучшем  расположении  духа,  но  вдруг  вошла
горничная и сказала:
     - Прошу прошенья, сэр, мне бы нужно с вами поговорить.
     - Поговорить с вашим  хозяином?  -  переспросила  миссис  Покет,  снова
закипая благородным негодованием. - Что это вам пришло в голову?  Поговорите
с Флопсон. Или со мной... только не сейчас.
     - Прошу прощенья, мэм. - возразила горничная, - но мне бы надо  сейчас,
и обязательно с хозяином.
     Тогда мистер Покет вышел из комнаты, а мы постарались как-нибудь занять
себя в его отсутствие. Вскоре он вернулся; горе и отчаяние было написано  на
его лице.
     - Ну не безобразие ли,  Белинда!  -  сказал  мистер  Покет.  -  Кухарка
напилась до бесчувствия и лежит в кухне на полу, а в буфете  приготовлен  на
продажу большой сверток масла!
     Миссис Покет очень взволновалась и сказала:
     - И во всем виновата эта противная София!
     -