То есть как это, Белинда? - вопросил мистер Покет.
     - Это София тебе рассказала. Разве я не видела, как она вошла  сюда,  и
не слышала, как она заявила, что хочет говорить с тобой?
     - Но ведь она водила меня вниз, Белинда, - возразил мистер Покет,  -  и
показала мне и кухарку и сверток.
     - Это чистейшей воды интриганка, - сказала миссис Покет, - а ты, Мэтью,
кажется, ее защищаешь?
     Мистер Покет издал жалобный стон.
     -  Выходит,  что  я,  внучка  моего  дедушки,  ничто  в  этом  доме!  -
воскликнула миссис Покет.  -  А  кухарка,  между  прочим,  очень  славная  и
порядочная женщина, она, еще когда  приходила  наниматься,  сказала:  "Сразу
видно, что вам на роду было написано стать герцогиней".
     Возле мистера Покета стояла кушетка, и  он  повалился  на  нее  в  позе
умирающего гладиатора. Так,  не  меняя  этой  позы,  он  и  произнес  глухим
голосом: "Спокойной ночи, мистер Пип", когда я  решил,  что  пора  дать  ему
покой и отправляться спать.


        ГЛАВА XXIV

     Дня через три, после того как я устроился в  своей  комнате,  несколько
раз побывал в Лондоне  и  заказал  своим  поставщикам  все  необходимое,  мы
подробно побеседовали с мистером Покетом о наших делах. Он был осведомлен  о
моей будущности лучше меня  самого,  потому  что  мистер  Джеггерс,  по  его
словам, сообщил ему, что меня не нужно готовить к какой-нибудь  определенной
профессии, а будет вполне достаточно, если я "не  ударю  лицом  "  грязь"  в
обществе других  обеспеченных  молодых  людей.  Я,  разумеется,  согласился,
поскольку ничего иного не мог предложить.
     Мистер Покет назвал несколько школ в  Лондоне,  где  я  мог  приобрести
основы необходимых мне знаний, на себя же собирался взять общее  руководство
моими занятиями. Он выразил надежду, что при  умелой  помощи  я  не  встречу
особенных затруднений и вскоре мне уже  не  потребуется  ничего,  кроме  его
указаний. Все это, и многое другое к том же духе, он сумел сказать так,  что
сразу завоевал неограниченное мое доверие; и мне хочется здесь отметить, что
он с начала до конца выполнял свои  обязанности  по  отношению  ко  мне  так
ревностно и честно, что и меня заставил ревностно и  честно  выполнять  свои
обязанности по отношению к нему. Будь он равнодушным учителем, я  платил  бы
ему той же монетой как ученик; но он не дал  мне  для  этого  повода  и  тем
обеспечил  взаимное  уважение  между  нами.  И  никогда  он,  в  своей  роли
наставника, не казался мне хоть сколько-нибудь смешным, а только  вдумчивым,
благородным и добрым.
     Когда мы обо всем договорились и я всерьез приступил  к  занятиям,  мне
пришло в голову, что, если бы  я  мог  сохранить  за  собой  мою  комнату  в
Подворье Барнарда, это внесло  бы  приятное  разнообразие  в  мою  жизнь,  а
общение с Гербертом благотворно влияло бы на мои манеры. Мистер Покет ничего
не имел против такого плана, но решительно заявил, что, прежде чем  что-либо
предпринимать, следует посоветоваться с моим опекуном. Я  почувствовал,  что
его слова продиктованы деликатностью, поскольку  такое  устройство  немножко
сокращало  расходы  Герберта;  поэтому  я,  не  откладывая,  отправился   на
Литл-Бритен и сообщил о своем желании мистеру Джеггерсу.
     - Если бы я мог купить ту мебель,  которая  сейчас  взята  напрокат,  -
сказал я, - и еще кое-какие мелочи, я чувствовал  бы  себя  там  совсем  как
дома.
     - Что ж, действуйте! - сказал мистер Джеггерс с коротким смешком.  -  Я
ведь говорил, что вы быстро развернетесь. Ну? Сколько же вам нужно?
     Я сказал, что не знаю.
     - Полно! - возразил мистер Джеггсрс. - Сколько? Пятьдесят фунтов?
     - Нет, что вы, куда так много?
     - Пять фунтов?
     Это был такой неожиданный скачок, что я совсем смешался и сказал:
     - Ох, нет, больше.
     - Больше, говорите?  -  сказал  мистер  Джеггорс;  он  засунул  руки  в
карманы, нагнул голову набок, глаза устремил  в  стену,  словно  подстерегая
меня, как охотник - дичь. - На сколько же больше?
     - Очень трудно назначить сумму. - сказал я нерешительно.
     - Полно! - сказал мистер Джеггерс. -  Давайте  смелее.  Дважды  пять  -
хватит? Трижды пять - хватит? Четырежды пять - хватит?
     Я сказал, что хватит за глаза.
     - Четырежды пять хватит  за  глаза,  так?  -  сказал  мистер  Джеггерс,
сдвинув брови. - Ну, а сколько, по-вашему, будет четырежды пять?
     - По-моему?
     - Вот-вот, - сказал мистер Джеггерс. - Сколько?
     - Нужно полагать, что, по-вашему, это будет двадцать фунтов,  -  сказал
я, улыбаясь.
     - Забудем о том, сколько это будет по-моему, друг мой, - заявил  мистер
Джеггерс, тряхнув головой с упрямым и хитрым видом. - Я хочу знать,  сколько
это будет по-вашему.
     - Двадцать фунтов, разумеется.
     - Уэммик! - сказал мистер Джеггерс, отворяя дверь в контору. -  Примите
от мистера Пипа письменный приказ и выдайте ему двадцать фунтов.
     Такой  определенный  способ  вести  дела  произвел  на  меня  не  менее
определенное впечатление, не скажу чтобы приятное. Мистер  Джеггерс  никогда
не смеялся; но он носил большущие, до блеска начищенные сапоги со скрипом, и
когда он, бывало, стоял в ожидании ответа,  нагнув  свою  массивную  голову,
сдвинув брови и покачиваясь с носка на пятку, сапоги эти начинали  скрипеть,
словно они-то посмеивались, сухо и подозрительно. Воспользовавшись тем,  что
мистер  Джеггерс  куда-то  ушел,  а  Уэммик  показался  мне  более  обычного
оживленным и разговорчивым, я признался  ему,  что  мистер  Джеггерс  просто
ставит меня в тупик своим обращением.
     - Ему было бы лестно это слышать, - сказал Уэммик. - Он только  того  и
добивается... Да вы не думайте, - ответил он на  мой  удивленный  взгляд.  -
здесь   нет   ничего   личного;   это   у   него   профессиональное,   чисто
профессиональное.
     Сидя за своей  конторкой,  Уэммик  завтракал  -  с  хрустом  разламывал
жесткую галету и кусками  отправлял  в  щель,  служившую  ему  ртом,  словно
опускал в почтовый ящик.
     - Мне всегда представляется, -  сказал  Уэммик,  -  будто  он  наставил
капкан и следит. А потом вдруг - хлоп! - и ты попался!
     Оставив при себе замечание, что капканы на  людей  отнюдь  не  украшают
жизнь, я спросил, - верно, мистер Джеггерс большой мастер в своем деле?
     - Еще бы, -  подтвердил  Уэммик.  -  Другим  до  него  далеко,  как  до
Австралии. - Он указал пером на пол конторы, тем  поясняя  свою  мысль,  что
Австралия - самая отдаленная от нас точка земного шара. - Или как до неба, -
добавил Уэммик, водворяя перо на конторку, - потому что это еще дальше,  чем
Австралия.
     - В таком случае, - сказал я, - дела у него, наверно, идут хорошо? -  И
Уэммик ответил: - Пре-вос-ходпо!
     Я спросил, много ли в конторе клерков.
     - Много клерков нам держать нет смысла, потому что Джеггерс-то один,  а
посредники  никому  не  нужны.  Нас  всего  четверо.  Хотите  взглянуть   на
остальных? Вы ведь, можно сказать, свой человек.
     Я принял его предложение. Мистер Уэммик опустил и почтовый ящик остатки
галеты, выплатил мне деньги из стальной шкатулки, хранившейся в кассе,  ключ
от которой он держал где-то у себя на спине и вытаскивал  из-за  ворота  как
железную косичку, и мы отправились наверх. Помещение  конторы  было  темное,
обшарпанное; засаленные плечи, оставившие свои следы и  в  кабинете  мистера
Джеггерса, видимо,  годами  терлись  о  стены,  спускаясь  и  поднимаясь  по
лестнице. На втором этаже,  в  комнате  окнами  на  улицу,  сидел  огромный,
бледный  и  опухший  клерк  -  некая  помесь  трактирщика  с  крысоловом,  -
принимавший трех обшарпанных посетителей, с которыми  он  обращался  так  же
бесцеремонно, как, по-видимому, обращались здесь  со  всеми,  кто  нес  свою
лепту в сундуки мистера Джеггерса. -  Собирает  показания  для  Бейли  *,  -
сказал мистер Уэммик, выйдя на площадку. Этажом выше щупленький, похожий  на
терьера, сильно обросший клерк (его, видимо, стригли  в  последний  раз  еще
щенком) тоже был занят с посетителем - подслеповатым  человеком,  о  котором
мистер Уэммик сказал, что это плавильщик, и котел у него всегда  кипит,  так
что он расплавит вам все на свете, и который обливался потом,  точно  совсем
недавно пробовал свое искусство на самом себе.  В  комнате  окнами  во  двор
сутулый человек с распухшей щекой, которую  он  завязал  грязной  фланелевой
тряпкой, и в старом черном костюме, блестевшем так, словно его  долго  терли
воском, сидел, согнувшись над конторкой, и переписывал  набело  записи  двух
других клерков для последующего представления их самому мистеру Джеггерсу.
     Это и был весь штат конторы. Спустившись обратно в нижний этаж,  Уэммик
заглянул в кабинет моего опекуна и сказал:
     - Здесь вы уже бывали.
     - Объясните мне, - попросил я, ибо взгляд мой  опять  упал  на  те  два
отвратительных усмехающихся слепка, - кто это такой?
     - Это? - сказал Уэммик. Он влез на стул и снял с полки страшные головы,
предварительно сдунув с них пыль. - Это  в  своем  роде  знаменитости.  Наши
клиенты, прославленные личности, и нас прославили. Вот этот молодчик (ты что
это, негодяй, не иначе как ночью с полки слезал и в чернильницу заглядывал -
бровь-то вся в чернилах!) убил своего хозяина,  да  так  ловко  обделал  это
дельце, что труп даже найти не удалось.
     - Он тут похож? - спросил я, невольно отодвигаясь подальше, в то  время
как Уэммик плюнул злодею на бровь и энергично вытер ее рукавом.
     - Похож ли? Да он тут как живой. Слепок сделали в Ньюгете,  как  только
его вынули из петли. А я тебе крепко полюбился, верно, мошенник  ты  этакий,
а? - и в виде комментария к этому нежному обращению Уэммик потрогал брошь  с
изображением девицы и плакучей ивы, склоненных  над  погребальной  урной,  и
сказал: - Специально для меня была заказана!
     - А кто эта леди, известно? - спросил я.
     -  Нет,  -  отвечал  Уэммик.  -  Просто  его  фантазия  (а   ты   любил
пофантазировать, верно?). Нет:  в  этом  деле,  мистер  Пип,  дамы  не  были
замешаны, кроме только одной, а та была не красавица и не знатного  рода,  и
она не стала бы интересоваться этой урной, разве что в ней  было  бы  налито
спиртное. - Временно сосредоточив свое внимание на  брошке,  Уэммик  отложил
слепок и протер ее носовым платком.
     - А этот, второй, умер такой же смертью? - спросил  я.  -  Выражение  у
него точно такое же.
     - Совершенно верно, - сказал Уэммик. - Выражение самое натуральное. Как
будто одну ноздрю зацепили рыболовным крючком и дернули  за  леску.  Да,  он
умер такой же смертью; в нашей  практике  это  вполне  естественная  смерть,
можете мне поверить. Этот красавец, видите ли,  подделывал  завещания,  а  к
тому же, по всей вероятности, сокращал жизнь мнимым завещателям.  А  ведь  у
тебя были джентльменские замашки, приятель! (Мистер Уэммик  снова  обращался
не ко мне.) Ты уверял, что умеешь писать  по-гречески.  Эх  ты,  хвастунишка
несчастный! Ну и врал же ты! Никогда еще не встречал такого враля!
     Прежде чем водворить своего покойного друга обратно  на  полку,  Уэммик
потрогал самый широкий из своих траурных перстней и сказал:
     - Он всего за день до смерти посылал за этим к ювелиру.
     Пока Уэммик убирал второй слепок и слезал со  стула,  у  меня  возникла
догадка, уж не все ли его  драгоценности  приобретены  подобным  образом.  И
поскольку он не проявлял на этот счет ни малейшей  скрытности,  я  отважился
спросить его об этом, когда он  снова  очутился  на  полу  и  стал  обтирать
пыльные руки.
     - Да, разумеется, - отвечал он, - это все подарки такого же рода.  Один
тянет за собою другой, так оно и идет. Я от них никогда не отказываюсь.  Это
интересные сувениры. А кроме того, это имущество. Пусть цена им невелика, по
это имущество, к тому же движимое. Вам, при  наших  блестящих  перспективах,
это может показаться мелочью, а я так всегда руководствуюсь  правилом:  "Чем
больше движимого имущества, тем лучше".
     Когда я выразил полное свое  одобрение  такой  политике,  он  продолжал
весьма дружелюбно:
     - Если бы вам вздумалось как-нибудь навестить меня в Уолворте, я  сочту
это за честь и в любое время буду рад предоставить вам ночлег.  Удивить  мне
вас нечем, но, возможно, вам интересно  будет  взглянуть  на  мою  маленькую
коллекцию; и в саду и в беседке сейчас приятно посидеть.
     Я сказал, что с радостью воспользуюсь его гостеприимством.
     - Очень вам обязан, - сказал он. - Так, значит, как  только  вам  будет
удобно - милости просим. У мистера Джеггерса вы еще никогда не обедали?
     - Нет.
     - Он вас угостит вином, - сказал Уэммик, -  отменным  вином.  А  я  вас
угощу пуншем, и не плохим. И еще я вам вот что скажу: когда будете у мистера
Джеггерса, обратите внимание на его экономку.
     - Что-нибудь исключительное?
     - Да, пожалуй, - отвечал Уэммик. - Это - укрощенная тигрица. Вы скажете
- не такое уж исключение, но  это  смотря  по  тому,  насколько  дикой  была
тигрица и долго ли ее пришлось укрощать. Ваше восхищение  талантами  мистера
Джеггерса еще возрастет. Так что не забудьте обратить внимание.
     Я сказал,  что  не  забуду,  тем  более  что  его  слова  разожгли  мое
любопытство. Мы стали прощаться, но тут он спросил, не хочу ли  я  потратить
пять минут на то, чтобы посмотреть, как орудует мистер Джеггерс?
     По некоторым причинам, и прежде всего потому, что мне  было  не  совсем
ясно, над чем это мистер Джеггерс "орудует", я согласился. Мы нырнули в Сити
и вынырнули в битком набитой зале полицейского  суда,  где  единокровный  (в
смертоубийственном смысле) брат покойника,  любившего  замысловатые  брошки,
хмуро что-то жевал, ожидая решения своей участи, в то время как  мой  опекун
допрашивал какую-то женщину, повергая  и  трепет  и  ее,  и  судей,  и  всех
присутствующих. Всякое слово, приходившееся ему не по вкусу - кем бы оно  ни
было произнесено, -  он  тут  же  приказывал  "записать".  Всякий  раз,  как
кто-нибудь от чего-нибудь отпирался, он говорил: "Я из нас это  вытяну!",  а
на всякое признание отвечал: "Вот вы и попались!" Стоило  ему  куснуть  свой
палец, как судей бросало в дрожь. Воры и сыщики, точно завороженные,  ловили
каждое его слово и ежились, когда он поводил на них бровью. От какой стороны
он выступал, я так и не понял, потому что на мой взгляд  он  всех  одинаково
стирал в порошок; знаю  только,  что  в  ту  минуту,  когда  я  на  цыпочках
пробирался к выходу, он был не на стороне суда, потому что даже ноги старого
джентльмена, сидевшего на председательском месте,  судорожно  дергались  под
столом, - так  беспощадно  мистер  Джеггерс  доказывал,  что  поведение  его
недостойно представителя английского закона и правосудия.


        ГЛАВА XXV

     Бентли Драмл, молодой человек до того угрюмый, что он  даже  ко  всякой
книге относился  так,  словно  автор  нанес  ему  кровную  обиду,  не  более
дружелюбно относился и к новым знакомым. Тяжеловес и  тяжелодум,  с  тяжелым
складом лица и тяжелым, заплетающимся языком, который, казалось, ворочался у
него во рту так же неуклюже, как сам он ворочался на  диване,  -  Драмл  был
ленив, заносчив, скуп, замкнут и подозрителен. Родители  его,  состоятельные
люди, жившие в Сомерсетшире, растили сей букет добродетелей до тех пор, пока
не обнаружили, что он совершеннолетний и притом совершеннейший балбес. Таким
образом, когда Бентли Драмл попал к мистеру Покету, он был  на  голову  выше
ростом, чем этот джентльмен, и на несколько  голов  тупее,  чем  большинство
джентльменов.
     Стартопа вконец избаловала слабовольная мать, которая держала его дома,
когда ему следовало находиться в школе, но он горячо любил ее и безмерно  ею
восхищался. Тонкими чертами лица  он  напоминал  женщину,  и  -  как  сказал
однажды Герберт - было "сразу видно, что он - вылитая мать, хотя  бы  ты  ее
никогда и не видел".
     Не удивительно, что он понравился мне куда больше, чем Драмл, и  что  с
первых же наших  вечеров  на  реке  мы  с  ним  стали  возвращаться  вместе,
переговариваясь по пути, в то время как Бентли  Драмл  следовал  за  нами  в
одиночестве, вдоль самого берега, среди камышей. Даже когда  прилив  мог  бы
подогнать его лодку, он не пользовался этим, а жался поближе к берегу, точно
какая-то противная земноводная тварь; и таким  я  его  всегда  вспоминаю,  -
пробирается вслед за нами в темноте, по заводям, а наши  две  лодки  несутся
посреди реки, рассекая отражение заката или лунную дорожку.
     Герберт был моим закадычным другом. Я  предоставил  ему  половину  моей
лодки, поэтому он часто являлся в Хэммерсмит;  а  я,  владея  половиной  его
квартиры, часто бывал в Лондоне.  Мы  шагали  по  дороге,  соединявшей  наши
обиталища, во всякое время дня и ночи. К этой дороге (хотя теперь она уже не
так приятна) я до сего дня сохранил нежное чувство, возникшее в пору наивной
юности и розовых надежд.
     Я прожил в доме мистера Покета месяца два, когда там появились мистер и
миссис Камилла.  Камилла  оказалась  сестрой  мистера  Покета.  Появилась  и
Джорджиана, которую я видел тогда  же  у  мисс  Хэвишем.  Это  была  дальняя
родственница - старая дева, страдавшая несварением желудка, которая выдавала
свою чопорность за  благочестие,  а  свою  больную  печень  -  за  любовь  к
ближнему. Все они меня ненавидели, как ненавидят люди жадные и  обманутые  в
своих ожиданиях. И разумеется, зная о  моей  удаче,  раболепно  передо  мной
пресмыкались. На мистера Покета они смотрели  как  на  ребенка,  понятия  не
имеющего о своей выгоде, и третировали его с уже знакомой  мне  высокомерной
снисходительностью. Миссис Покет они ни во  что  не  ставили;  но,  впрочем,
допускали, что бедняжку постигло  жестокое  разочарование,  потому  что  эта
теория отбрасывала слабый отраженный свет на них самих.
     Вот в какой обстановке мне предстояло жить и учиться.  Я  скоро  привык
сорить деньгами и с  легкостью  шел  на  расходы,  которые  за  каких-нибудь
три-четыре месяца до того показались бы мне баснословными; но никогда  и  ни
при каких обстоятельствах я  не  бросал  ученья.  В  этом  не  было  большой
заслуги, - просто у меня хватало ума понимать, как мало я  знаю.  С  помощью
мистера Покета и Герберта я быстро шел вперед; а поскольку  либо  тот,  либо
другой всегда готов был дать мне указания  и  устранить  с  моего  пути  все
трудности, поистине нужно было быть таким  болваном,  как  Драмл,  чтобы  не
сделать успехов.
     Уже несколько недель я не виделся с мистером Уэммиком и  однажды  решил
написать ему и назначить вечер,  когда  я  хотел  бы  у  него  побывать.  Он
ответил, что очень рад и будет ждать меня в конторе в шесть часов. Туда я  и
направился точно к назначенному времени и застал его в ту минуту,  когда  он
опускал ключ от кассы себе за шиворот.
     - Хотите пройтись в Уолворт пешком? - предложил он.
     - С удовольствием, - сказал я, - а вы как?
     - Я тем более, -  отвечал  Уэммик.  -  Когда  весь  день  просидишь  за
конторкой, не мешает размяться. Давайте я расскажу вам, мистер  Пип,  что  у
меня будет на ужин. Будет у меня на ужин бифштекс - домашнего приготовления,
и холодная  жареная  курица  -  из  кухмистерской.  Думаю,  что  курочка  не
жилистая, потому что хозяин  кухмистерской  на  днях  был  у  нас  присяжным
заседателем, и мы его недолго мучили. Я  ему  это  напомнил,  когда  покупал
курицу. "Выберите, говорю, какая получше, древний бритт, потому что в  нашей
власти было таскать вас в суд еще и два и три дня". А  он  на  это  ответил:
"Разрешите презентовать вам наилучшую птицу во всем заведении". Я,  конечно,
разрешил. Как-никак, это имущество и  притом  движимое.  Против  престарелых
родителей вы, надеюсь, ничего не имеете?
     Мне казалось, что он все еще говорит о курице, но он добавил: - Дело  в
том, что у меня дома имеется престарелый родитель.
     Я ответил, как того требовала вежливость.
     - Значит, вы еще не обедали у мистера Джеггерса?  -  продолжал  Уэммик,
бодро шагая рядом со мной.
     - Нет еще.
     - Он мне так и сказал сегодня, когда узнал, что я вас жду. Скорее всего
завтра получите приглашение. Он и товарищей ваших хочет пригласить. Троих  -
ведь их, кажется, трое?
     Обычно я не причислял Драмла к своим близким друзьям, но тут ответил: -
Да.
     - Так вот, он и решил пригласить всю ораву, - нельзя сказать, чтобы это
слово мне польстило. - и чем бы он вас ни  накормил,  накормлены  вы  будете
знатно. Разнообразия не ждите, но высокое качество обеспечено. И еще одно  у
него в доме странно, - продолжал Уэммик  после  минутного  молчания,  словно
само собой разумелось, что за это время он подумает об  экономке,  -  он  не
разрешает запирать на ночь ни окна, ни двери.
     - И к нему ни разу не забирались грабители?
     - В том-то и дело! - ответил Уэммик.  -  Он  всем  на  свете  заявляет:
"Хотел бы я посмотреть на того человека, который ограбит <I>меня</I>". Боже ты мой,
да я сам сколько раз слышал у нас в  конторе,  как  он  говорил  отъявленным
громилам: "Где я живу - вам известно; у  меня  в  доме  нет  ни  болтов,  ни
задвижек; что же вы не попытаете счастья? А ну? Может  быть,  соблазнитесь?"
Но поверьте, сэр, никто на это не пойдет, ни за какие деньги.
     - Его так боятся? - спросил я.
     - Боятся? - сказал Уэммик. - Еще бы! Но он, хоть и подзадоривает их,  а
все же и тут хитрит. Серебра не держит, сэр. Все мельхиоровое, до  последней
ложки.
     - Значит, - заметил я, - им бы не много досталось, даже если бы...
     - Зато ему досталось бы много, - перебил  меня  Уэммик,  -  и  они  это
знают. Ему достались бы их головы, и не один десяток. Ему досталось бы  все,
что он сумел бы забрать. А чего только он не сумеет забрать, если захочет. -
это и сказать невозможно.
     Я было погрузился в  размышления  о  всемогуществе  моего  опекуна,  но
Уэммик опять заговорил:
     - Что касается отсутствия серебра, тут, понимаете ли, все темно, как  в
омуте. У реки свои омуты, у него свои. А  возьмите  его  цепочку  от  часов.
Она-то настоящего золота.
     - И очень массивная. - заметил я.
     - Массивная? - повторил Уэммик. - Еще бы. И часы золотые, с репетицией,
сто фунтов стоят, ни пенни меньше. В Лондоне примерно  семьсот  воров  знает
про эти часы, мистер Пип; и все они, мужчины, женщины и  дети,  признали  бы
каждое звено этой цепочки и отскочили бы от нее, как от раскаленного железа,
доведись им к ней прикоснуться.
     Начав с этого, а потом беседуя о разных других предметах, мы с мистером
Уэммиком коротали дорогу и время, пока он не сообщил мне, что  мы  добрались
до Уолворта.
     Уолворт представлял собою  множество  переулков,  канав  и  садиков,  -
место, по-видимому, тихое и скучновато. Дом Уэммика, маленький,  деревянный,
стоял  в  саду,  фасад  его  вверху  был  выпилен  и   раскрашен   наподобие
артиллерийской батареи.
     - Моя работа, - сказал Уэммик, - не правда ли, красиво?
     Я рассыпался в похвалах. Я, кажется, никогда не видел такого маленького
домика,  таких  забавных  стрельчатых  окошек  (по  преимуществу  ложных)  и
стрельчатой двери, такой крошечной, что в нее едва можно было пройти.
     -  Вон  там,  видите,  настоящий  флагшток,  -  сказал  Уэммик,  -   по
воскресеньям на нем развевается настоящий флаг. А теперь  смотрите  сюда.  Я
перешел по мосту, сейчас подниму его, и кончено, сообщение прервано.
     Мост представлял собой доску,  перекинутую  через  ров  и  четыре  фута
шириной и два глубиной. Но приятно было видеть, с какой гордостью Уэммик его
поднял и закрепил, улыбаясь на этот раз не одними губами, а всем сердцем.
     - Каждый вечер в девять часов по гринвичскому времени стреляет пушка, -
сказал Уэммик. - Вон она там. Когда вы ее услышите, так, наверно, признаете,
что это сущий громобой.
     Орудие, о котором он говорил,  было  установлено  на  крыше  крепостцы,
построенной  из  фанерной  решетки.  От  дождя  его  защищало   замысловатое
брезентовое сооружение вроде зонтика.
     - А позади дома, - сказал Уэммик, -  не  на  виду,  чтобы  не  нарушать
картины укреплений, - я ведь так считаю, что раз у тебя есть  идея,  проводи
ее в жизнь последовательно и все ей подчиняй; не знаю,  согласны  ли  вы  со
мной...
     Я сказал, что совершенно согласен.
     - ...позади дома я держу свинью, и кой-какую птицу, и кроликов:  еще  я
соорудил парничок и сажаю огурцы; за ужином вы сами убедитесь, какой у  меня
вырос салат. Так что видите, сэр, - сказал Уэммик и снова улыбнулся, но  тут
же серьезно покачал головой,  -  если  мои  скромные  владения  подвергнутся
осаде, здесь черт знает как долго можно продержаться - припасов хватит.
     Затем он повел  меня  к  беседке,  до  которой  было  по  прямой  шагов
пятнадцать, но дорожка  так  прихотливо  извивалась,  что  путь  туда  занял
довольно много  времени.  В  этом  уединенном  местечке  для  нас  уже  были
приготовлены стаканы;  пунш  был  погружен  для  охлаждения  в  декоративное
озерцо, на берегу которого стояла беседка. Посреди этого круглого озерца  (с
островом, который я чуть было не принял за предназначенный  к  ужину  салат)
Уэммик устроил фонтан, и стоило только пустить в ход небольшую  мельничку  и
вынуть пробку из трубы, как кверху взлетала струя такой силы, что вся ладонь
у вас сразу становилась мокрая.
     - Я сам себе и механик, и  плотник,  и  садовник,  и  водопроводчик,  и
мастер на все руки, - сказал Уэммик в ответ на мои похвалы. - И это,  знаете
ли, неплохо. Смахиваешь  с  себя  всю  ньюгетскую  паутину,  и  Престарелому
интересно. Можно,  я  вас  сейчас  познакомлю  с  Престарелым?  Это  вас  не
затруднит?
     Я искренне заверил его в обратном, и мы пошли в замок. У  камина  сидел
глубокий  старик  в  байковой  куртке:   чистенький,   веселый,   довольный,
ухоженный, но совершенно глухой.
     - Ну-с, как дела, Престарелый Родитель?  -  шутливо  приветствовал  его
Уэммик, с чувством пожимая ему руку.
     - Превосходно, Джон, превосходно! - отвечал старик.
     - Вот, Престарелый Родитель, представляю тебе мистера Пипа, - продолжал
Уэммик, - жаль только, что ты не  расслышишь  его  фамилию.  Покивайте  ему,
мистер Пип, он это любит. Прошу вас, покивайте ему, да почаще!
     - У моего сына замечательный дом, сэр, - прокричал старик, в  то  время
как я изо всех сил кивал ему головой. - И красивейший сад, сэр. После смерти
моего сына государство должно приобрести этот  участок  земли  и  прекрасные
сооружения, кои на нем находятся, и предоставить его для народных гуляний.
     - А ты и рад, Престарелый, ты и горд! - сказал Уэммик, любуясь отцом, и
его жесткое лицо совсем смягчилось. - Ну, давай я тебе кивну, - и он яростно
тряхнул головой, - ну, давай еще разок, - и он тряхнул головой еще яростнее,
- ты ведь это любишь, верно? Если вы не устали, мистер Пип, - хотя я знаю, с
непривычки оно утомительно, - ублажите его напоследок! Вы и не представляете
себе, как это его радует.
     Я добросовестно ублажил его напоследок, и старик  совсем  развеселился.
Он стал собираться на птичник, кормить кур,  а  мы  вернулись  в  беседку  и
занялись пуншем; и здесь, покуривая  трубку,  Уэммик  сказал  мне,  что  ему
потребовалось немало лет, чтобы довести свой участок до  теперешней  степени
совершенства.
     - Все это ваша собственность, мистер Уэммик?
     - О да, - сказал Уэммик, - я приобрел ее постепенно, понемножку. Теперь
я, можно сказать, землевладелец.
     - Вот как? Надеюсь, мистеру Джеггерсу нравится ваш дом?
     - Он и не видел его,  -  отвечал  Уэммик.  -  И  не  слышал  о  нем.  И
Престарелого никогда не видел. И не слышал о нем. Нет; контора - это одно, а
личная жизнь - другое. Когда я ухожу в контору, я прощаюсь с замком, а когда
прихожу в замок, прощаюсь с конторой. Если это не составит  для  вас  труда,
прошу вас, поступайте так же, вы меня очень обяжете.  Мне  бы  не  хотелось,
чтобы там говорили о моем доме.
     Я, разумеется, обещал исполнить его желание. Пунш был  отличный,  и  мы
просидели за ним, беседуя, почти до девяти часов.
     - Приближается время салюта, - сказал наконец Уэммик и  положил  трубку
на стол, - для Престарелого это самое главное удовольствие.
     Мы опять прошествовали в замок, где Престарелый, оживленно  поблескивая
глазками, уже накаливал  кочергу,  что  служило  прологом  к  торжественному
ежевечернему действу. Уэммик с часами в руках стоял подле, пока  не  настало
время взять докрасна раскаленную кочергу из рук родителя  и  отправиться  на
батарею. Затем он исчез, и вскоре  Громобой  выпалил,  да  так  сильно,  что
домишко сотрясся до основания, словно готовый развалиться на  куски,  а  все
стаканы и чашки в нем зазвенели  на  разные  голоса.  Престарелый  родитель,
который, как мне показалось,  вылетел  бы  из  своего  кресла,  если  бы  не
держался за подлокотники, прокричал в упоении: "Выстрелила! Я слышал!", и  я
стал кивать ему так усердно, что, скажу без  преувеличения,  все  поплыло  у
меня перед глазами.
     Перед ужином Уэммик показал мне свое собрание  редкостей.  То  были  по
большей части уголовные реликвии: перо, послужившее знаменитому  преступнику
для написания подложного письма; две-три прославленных бритвы; пряди  волос;
и несколько подлинных признаний, написанных осужденными на виселицу,  -  эти
документы мистер Уэммик ценил особенно  высоко,  поскольку  в  них,  как  он
выразился, "что ни слово, то ложь, сэр". Все эти безделушки были  со  вкусом
разложены среди фарфоровых  и  стеклянных  фигурок,  разнообразных  изделий,
искусно выполненных самим владельцем музея, и палочек для набивания  трубок,
работы Престарелого. Выставка разместилась в том покое замка, который первым
представился моим взорам и который, судя по кастрюле в камине и по  изящному
бронзовому крюку над огнем, явно предназначенному  для  вертела,  служил  не
только гостиной, но и кухней.
     В комнате появилась очень опрятная  служаночка  в  обязанности  которой
входило присматривать за Престарелым в течение дня. Когда она  накрыла  стол
для ужина, подъемный мост был опущен, и девочка ушла ночевать к себе  домой.
Ужин удался на славу; и хотя стены замка были немного трухлявые, так что еда
отдавала гнилым орехом, и хотя было бы не худо, если  бы  свинья  помещалась
подальше, все же я остался очень доволен проведенным вечером.  Не  оставляла
желать лучшего и моя спаленка на верхушке башни, если не считать  того,  что
потолок, отделявший меня от флагштока, был чрезвычайно тонок и я  растянулся
на кровати с таким ощущением, словно  этот  шест  мне  всю  ночь  предстояло
удерживать в равновесии на лбу.
     Уэммик поднялся чуть свет, и, к стыду своему, я, кажется,  слышал,  что
он чистит мои  башмаки.  Потом  он  пошел  в  сад  работать,  а  я,  стоя  у
стрельчатого  окошка,  смотрел,  как  он   для   виду   пользуется   помощью
Престарелого и выражает свои сыновние чувства  бесконечными  кивками.  После
завтрака, не уступавшего по качеству ужину, мы  ровно  в  половине  девятого
пустились в путь. По мере приближения к Литл-Бритен. Уэммик  становился  все
суше и жестче, и рот его все больше  уподоблялся  щели  почтового  ящика.  И
когда мы наконец вошли в контору и он вытащил из-за ворота ключ, ничто в его
облике уже не напоминало об Уолворте, словно и замок, и  подъемный  мост,  и
беседка, и озеро, и фонтан,  и  Престарелый  -  все  развеялось  в  прах  от
последнего выстрела Громобоя.


        ГЛАВА ХХVI

     Уэммик оказался прав, - мне скоро представился случай сравнить домашнюю
обстановку  моего  опекуна  с  жилищем  его  кассира  и  клерка.  Когда   я,
возвратившись из Уолворта, зашел в контору, мистер Джеггерс  был  у  себя  в
кабинете, где мыл руки своим любимым душистым мылом. Он позвал меня к себе и
действительно пригласил в гости вместе с моими товарищами.
     -  Только,  пожалуйста,  без  церемоний,  -  оговорил  он,  -   никаких
переодеваний к обеду, и условимся, скажем, на завтра.
     Я спросил, куда нам приходить (так как понятия не имел, где он  живет),
и он ответил - потому, вероятно, что терпеть не мог о чем-либо высказываться
определенно: - Приходите сюда, отсюда отправимся вместе. -  Замечу,  кстати,
что мистер Джеггерс, точно дантист или врач, мыл руки после каждого клиента.
При кабинете у него имелся для этого особый  чуланчик,  где  пахло  душистым
мылом, как в парфюмерной лавке. На двери висело большущее полотенце, которым
он, вымыв руки, долго и тщательно вытирал их всякий раз, как возвращался  из
полицейского суда или как очередной клиент выходил из его кабинета. Когда мы
явились к нему на следующий день в  шесть  часов,  он,  видимо,  только  что
покончил с каким-то особенно грязным делом, ибо, просунул в  голову  в  этот
свой чуланчик, мыл не только руки, но и лицо,  и  вдобавок  полоскал  горло.
Выполнив же все это и утеревшись полотенцем так усердно, что  оно  совершило
полный оборот вокруг валика, на котором висело, он достал перочинный  ножик,
вычистил им остатки грязного дела из-под ногтей и только тогда  облачился  в
сюртук.
     У дверей конторы  как  всегда  околачивались  какие-то  личности,  явно
жаждавшие с ним поговорить; но они даже не  попытались  подойти  к  нему,  -
аромат душистого мыла, исходивший от него, как сияние, яснее слов говорил  о
том, что на сегодня с делами покончено. На улицах,  по  которым  мы  шли,  в
потоке прохожих то и дело встречались люди, узнававшие мистера Джеггерса,  и
каждый раз, как это случалось, он начинал громче говорить со мной; только по
этому я и мог понять, что он сам узнал кого-то или заметил, что его узнали.
     Он привел нас на Джеррард-стрит, в Сохо, к особняку  на  южной  стороне
улицы, хотя  и  довольно  внушительному,  но  с  грязными  окнами  и  сильно
облупившимся фасадом. Достав из кармана ключ, он отпер дверь, и мы  вошли  в
каменные сени, мрачные и голые, как в  нежилом  доме,  а  оттуда  по  темной
дубовой лестнице поднялись в анфиладу из трех темных, обшитых  дубом  комнат
на втором этаже. На деревянных панелях по стенам вырезаны были гирлянды, и я
мог бы сказать, какие петли они мне напомнили, когда мистер  Джеггерс,  стоя
на фоне их приветствовал нас как любезный хозяин.
     Обед был сервирован в лучшей из этих трех комнат  во  второй  помещался
гардероб и умывальник  мистера  Джеггерса;  третья  была  его  спальней.  Он
рассказал нам, что занимает весь  дом,  но  остальными  комнатами  почти  не
пользуется. Стол был накрыт богато, - хотя серебра я на нем действительно не
заметил; к стулу хозяина придвинута была большая  вращающаяся  этажерка,  на
которой красовался целый набор бутылок и графинов и четыре вазы  с  фруктами
на десерт. Я заметил, что мой опекун любит все держать под рукой и самолично
оделять гостей едой и напитками.
     У стены стоял шкаф с книгами; по заглавиям на корешках  я  увидел,  что
это жизнеописания преступников, труды  по  уголовному  праву,  парламентские
акты, трактаты о свидетельских показаниях, уликах и тому подобных материях.
     Вся мебель у мистера Джеггерса была добротная и  массивная,  под  стать
его цепочке для часов. Однако вид у  нее  был  сугубо  деловой,  и  ни  один
предмет в  комнате  не  служил  просто  для  украшения.  В  углу  помещалось
небольшое, заваленное бумагами бюро и на нем - лампа под абажуром; так что и
в этом смысле мистер Джеггерс, придя  домой,  видимо,  не  забывал  о  своей
конторе, и по вечерам, выкатив бюро из угла, усаживался за работу.
     Он еще не успел рассмотреть моих спутников - всю дорогу мы  с  ним  шли
впереди остальных, - и теперь, позвонив в колокольчик, стал на коврик  перед
камином и не спеша оглядел их одного за другим. К  моему  удивлению,  самого
пристального, если не исключительного  внимания  с  его  стороны  удостоился
Драмл.
     - Пип, - сказал он, положив свою большею руку мне  на  плечо  и  отводя
меня к окну, - я не знаю их по именам. Кто этот Паук?
     - Паук? - переспросил я.
     - Такой прыщавый, нескладный, надутый.
     - Это Бентли Драмл. - отвечал я. - А другой, красивый - Стартоп.
     Не обратив ни малейшего внимания на "другого, красивого", он сказал:
     - Так вы говорите - Бентли Драмл? Интересный юноша.
     Он сейчас же вступил в разговор с Драмлом, и то, что последний  отвечал
ему медлительно и неохотно, ничуть не смущало его, а  напротив,  словно  еще
больше подзадоривало. Я загляделся было на эту пару, но  тут  между  ними  и
мной появилась экономка - она принесла первое блюдо.
     На вид я дал ей лет сорок, - возможно, впрочем, что она показалась  мне
моложе своих лет. Это была  высокого  роста  женщина,  стройная,  быстрая  в
движениях, с очень бледным лицом, большими потухшими глазами и тяжелым узлом
волос. Губы ее были полуоткрыты, словно ей не хватало воздуха,  и  все  лицо
выражало испуг и тревогу; возможно, что причиной тому было  больное  сердце,
но верно одно: за несколько дней до того  я  видел  в  театре  "Макбета",  и
теперь мне показалось, что лицо этой женщины озаряют языки дымного  пламени,
как озаряли они те лица на сцене,  что  появлялись  из  котла,  над  которым
колдовали ведьмы.
     Она поставила блюдо  на  стол,  тихонько  дотронулась  до  локтя  моего
опекуна, тем давая ему понять, что обед подан, и исчезла.  Мы  расселись  за
круглым столом, причем мой опекун по одну руку от себя посадил Драмла, а  по
Другую - Стартопа. Первым блюдом, которое экономка подала на стол, оказалась
прекрасная  рыба,  за  ней  последовало  столь  же  превосходное  жаркое  из
баранины, а потом - не менее превосходная дичь. Соус, вина, все  необходимые
приправы, и притом  самого  лучшего  качества,  наш  хозяин  брал  со  своей
этажерки, пускал по кругу, а затем водворял обратно.  Таким  же  образом  он
раздавал  нам  для  каждого  блюда  чистые  тарелки,   вилки   и   ножи,   а
использованные складывал в две корзины, стоявшие возле пего на  полу.  Кроме
экономки, никто за столом не прислуживал. Она вносила одно блюдо за  другим,
и всякий раз ее  лицо  напоминало  мне  таинственные  лица,  возникавшие  из
ведьмовского котла. Много лет спустя я воссоздал жуткое ее подобие, когда  в
темной комнате зажег чашу с пуншем перед самым лицом другой женщины,  совсем
на нее непохожей, если не считать густых волнистых волос.
     Пораженный необычной внешностью экономки и помня, как отрекомендовал ее
Уэммик, я приглядывался к ней с особым интересом и заметил, что  находясь  в
комнате, она не сводит внимательного взгляда с  моего  опекуна  и  не  сразу
выпускает из рук миску или блюдо, которое ставит перед ним, словно трепещет,
как бы он не кликнул ее снова, и хочет, чтобы он, если ему есть что сказать,
говорил, пока она тут, рядом. Он  же,  как  мне  показалось,  прекрасно  это
сознавал и намеренно держал ее в неослабном напряжении.
     Обед прошел весело, и  хотя  могло  показаться,  будто  мой  опекун  не
направляет, а только поддерживает разговор, я чувствовал,  что  его  цель  -
заставить нас показать себя в самом дурном свете. Я, например,  едва  открыв
рот,   обнаружил,   что   толкую   о   своем   пристрастии   к    мотовству,
покровительственно отзываюсь о Герберте и хвастаюсь своими блестящими видами
на будущее. И так мы вели  себя  все,  особенно  же  Драмл,  чья  склонность
исподтишка и как будто нехотя, но очень зло издеваться над людьми проявилась
еще до того, как нам в первый раз переменили тарелки.
     В самом конце обеда, когда подали сыр, разговор зашел о наших успехах в
гребле, и мы стали поддразнивать Драмла, вспоминая, как он всегда отстает от
нас и жмется к берегу этакой земноводной тварью. Драмл не замедлил  в  ответ
сообщить хозяину дома, что ему и смотреть-то на нас противно, что  ловкостью
он любого заткнет за пояс, а силы  у  него  вполне  достанет  на  то,  чтобы
раскидать нас, как щепки. Воспользовавшись этой  пустячной  перепалкой,  мой
опекун как-то незаметно умудрился взвинтить его чуть  ли  не  до  бешенства;
скинув сюртук и засучив рукава, Драмл стал напруживать мышцы, чтобы показать
свою силу, и мы все, как дураки, тоже стали засучивать рукава и  напруживать
мышцы.
     Экономка в это время собирала со стола; мой опекун не обращал на нее ни
малейшего внимания; откинувшись на спинку стула, он  покусывал  указательный
палец и наблюдал Драмла с интересом, совершенно  мне  непонятным.  И  вдруг,
когда экономка протянула руку через стол, он прихлопнул  эту  руку  ладонью,
точно поймал в капкан. Он сделал это так неожиданно и ловко,  что  мы  сразу
позабыли о своем дурацком состязании.
     - Если уж говорить о силе, - сказал мистер Джеггерс, -  так  сейчас  вы
кое-что увидите. Молли, покажите-ка вашу руку.
     Он по-прежнему крепко держал ее руку на столе,  но  другую  она  успела
спрятать за спину.
     -  Не  надо,  хозяин,  -  проговорила  она  тихо,   устремив   на   нею
внимательный, умоляющий взгляд.
     - Сейчас вы кое-что увидите, -  повторил  мистер  Джеггерс,  нимало  не
поколебленный в своем намерении. - Молли, покажите им вашу руку.
     - Хозяин! - взмолилась она все так же тихо. - Ну, пожалуйста!
     - Молли, - сказал мистер  Джеггерс,  не  поворачивая  головы  и  упрямо
уставившись в противоположную стену, - покажите им обе руки. Ну, поживее!
     Он выпустил ее руку, лежавшую на столе. Вторая ее рука появилась  из-за
спины и тоже легла на стол. Она была сильно обезображена, -  глубокие  шрамы
исчертили все запястье. Вытянув вперед  руки,  женщина  оторвала  взгляд  от
мистера Джеггерса и настороженно обвела нас глазами одного за другим.
     - Вот где сила, - продолжал мистер Джеггерс, хладнокровно водя  пальцем
по синеватой сетке жил. - Мало найдется мужчин с такими сильными руками, как
у этой женщины. До чего эти руки цепкие, просто  удивительно.  Мне  довелось
видеть много разных рук, но таких я ни у кого не видел.
     Пока он неторопливо и  рассудительно  произносил  эти  слова,  экономка
снова и снова обводила нас взглядом.  Как  только  он  замолчал,  она  опять
посмотрела на него.
     - Вот и все, Молли, - сказал мистер Джеггерс, слегка кивнув ей головой.
- На вас полюбовались, теперь можете идти.
     Она сняла руки со стола и вышла из комнаты, а мистер Джеггерс,  взяв  с
этажерки графин, налил себе вина и пустил его вкруговую.
     - Джентльмены, -  объявил  он,  -  в  половине  десятого  нам  придется
разойтись. Прошу вас, не теряйте драгоценного времени. Я  был  очень  рад  с
вами познакомиться. Мистер Драмл, ваше здоровье!
     Если, отличая таким образом Драмла, мистер Джеггерс  хотел,  чтобы  тот
показал себя во всей красе,  то  он  достиг  своей  цели.  Хмуро  торжествуя
победу, Драмл держался с нами все более и  более  нагло  и  под  конец  стал
совершенно невыносим. А  мистер  Джеггерс  как  и  прежде  проявлял  к  нему
необъяснимый интерес.  Казалось,  Драмл  необходим  мистеру  Джеггерсу,  как
изюминка в вине.
     По мальчишеской нашей невоздержности мы, вероятно, выпили лишнего и, уж
конечно, много лишнего наболтали. Особенно  нас  распалила  какая-то  грубая
шутка Драмла по поводу того, что мы не знаем счета деньгам. В ответ я  очень
горячо, если и не очень тактично, заметил, что не  ему  бы  это  говорить  -
всего неделю назад он при мне взял у Стартопа взаймы денег.
     - Ну что ж, - огрызнулся Драмл, - взял и отдам.
     - Никто и не говорит, что не отдадите, - возразил я, - но мне  кажется,
что в таком случае вы могли бы помолчать относительно нас и наших денег.
     - Вам <I>кажется</I>! - фыркнул Драмл. - О господи!
     - И я подозреваю, - продолжал я, стараясь говорить очень строго, -  что
сами вы не дали бы нам взаймы, как бы мы ни нуждались в деньгах.
     - Что верно, то верно, - сказал Драмл. -  Я  бы  не  дал  вам  и  шести
пенсов. И никому бы не дал.
     - Я считаю, что раз так, то и просить взаймы не очень-то красиво.
     - Вы считаете! - фыркнул Драмл. - О господи!
     Этот ответ взорвал меня, тем более что мне никак не удавалось прошибить
его злобную тупость, - и, отмахнувшись от  Герберта,  который  пытался  меня
удержать, я выпалил:
     - Ну хорошо, мистер Драмл, раз уж на то пошло, я вам сейчас скажу,  что
мы с Гербертом подумали, когда вы получили взаймы эти деньги.
     - А мне плевать, что вы с вашим Гербертом подумали, - прорычал Драмл и,
кажется, добавил себе под нос, что мы оба можем отправляться к черту -  туда
и дорога.
     - А я вам все-таки скажу, - не унимался я. - Мы тогда говорили, что вы,
видно, рады-радешеньки этим деньгам, а сами точно издеваетесь над Стартопом:
вот, мол, нашел дурака.
     Драмл расхохотался: он сидел, засунув руки в карманы, ссутулив  круглые
плечи, и смеялся нам в лицо, не скрывая, что я угадал и что в его глазах все
мы - презренные идиоты.
     Тут в дело вмешался Стартоп. Проявив куда больше  обходительности,  чем
я, он стал уговаривать Драмла вести себя поприличнее. Но  поскольку  Стартоп
был веселый и приветливый юноша - полная  противоположность  Драмлу,  -  тот
всегда готов был усмотреть в его словах  личное  оскорбление.  И  теперь  он
только нагрубил ему в ответ, а  Стартоп,  чтобы  замять  разговор,  отпустил
какую-то невинную шутку, на которую все мы дружно рассмеялись. Эта удача его
врага взбесила Драмла: он вдруг распрямил свои круглые плечи, вынул руки  из
карманов, ругнулся, схватил бокал и зашвырнул бы его в голову Стартопу, если
бы мистер Джеггерс с непостижимым проворством не удержал его руку в ту самую
секунду, когда он размахнулся для удара.
     - Джентльмены, - сказал мистер Джеггерс,  невозмутимо  ставя  бокал  на
стол и вытаскивая за массивную  цепочку  свои  золотые  часы,  -  с  великим
прискорбием должен вам сообщить, что сейчас половина десятого.
     Мы поднялись и стали прощаться. Еще не спустившись с лестницы, Стартоп,
как ни в чем  не  бывало,  уже  называл  Драила  "дружище".  Но  дружище  не
отзывался и даже не пожелал идти в Хэммерсмит с ним вместе,  так  что  мы  с
Гербертом, решив остаться ночевать в городе, видели,  как  они  пустились  в
путь по разным тротуарам, - Стартоп чуть впереди, а Драмл  за  ним,  в  тени
домов на другой стороне улицы, точь-в-точь как обычно в своей лодке на реке.
     Так как дверь за нами еще  не  заперли,  я  попросил  Герберта  минутку
подождать и побежал наверх, надумав сказать два слова моему опекуну. Я нашел
его во второй комнате, где он, стоя среди множества пар всевозможной  обуви,
уже вовсю мылил руки, смывая наш визит.
     Я объяснил свое возвращение желанием высказать ему, как мне  жаль,  что
вышла такая неприятность, и попросить не очень на меня сердиться.
     - Пфу! - с силой выдохнул он, набрав воды в ладони и  зарывшись  в  них
лицом. - Это пустяки, Пип. А Паук мне понравился.
     Он  обернулся  ко  мне  и  стал  вытираться,  мотая  головой  и  громко
отфыркиваясь.
     - Я рад, что он вам понравился, сэр, - сказал я, - но мне... мне он  не
нравится.
     - Да, да, - подтвердил мой опекун. - Вам с ним  лучше  не  иметь  дела.
Держитесь от него подальше. Но мне он понравился,  Пип.  Это  в  своем  роде
цельная фигура. Если бы я занимался ворожбой...
     Выглянув из-за полотенца, он поймал на себе мой взгляд.
     - Но я не занимаюсь ворожбой, - сказал он, снова прячась в полотенце  и
насухо вытирая уши. - Вы ведь знаете, чем я занимаюсь, так? Спокойной  ночи.
Пип.
     - Спокойной ночи, сэр.
     Через месяц с небольшим после этого срок  пребывания  Паука  у  мистера
Покета кончился, и к великому облегчению всего дома, кроме миссис Покет.  он
уполз в свою фамильную щель.


        ГЛАВА XXVII

     "<I>Дорогой мистер Пип!</I>
     Пишу я эти строки по просьбе мистера Гарджери, чтобы сообщить Вам,  что
он едет в Лондон с мистером Уопслом и хотел бы Вас повидать,  если  Вам  это
будет желательно. Он зайдет в гостиницу Барнарда во вторник в  девять  часов
утра, а если это нежелательно, будьте столь  добры  известить.  Ваша  сестра
бедняжка все в том же положении. Мы  каждый  вечер,  когда  сидим  в  кухне,
вспоминаем Вас и все гадаем, что-то Вы сейчас делаете и говорите.  Если  это
Вам теперь покажется вольностью, то  простите  ради  старой  дружбы.  Засим,
мистер Пип. остаюсь вечно преданная и благодарная Вам
     Бидди.
     P. S. Он просит, чтобы я обязательно написала <I>то-то  будет  расчудесно</I>.
Говорит, Вы поймете. Я надеюсь и даже уверена, что Вам  желательно  будет  с
ним повидаться, хоть Вы теперь и джентльмен, потому что сердце у Вас  всегда
было доброе, а он такой хороший, такой хороший человек.  Я  прочла  ему  все
письмо, кроме только последних строчек, и он  просит,  чтобы  я  обязательно
написала еще раз <I>то-то будет расчудесно</I>".

     Письмо это я получил по почте в понедельник утром, то есть за  день  до
появления Джо. Я хочу откровенно рассказать, с какими чувствами я ожидал его
приезда.
     Не с радостью, хотя нас и  связывало  столько  крепких  уз,  нет,  -  с
сильным беспокойством, некоторой досадой и с острым  сознанием  неуместности
нашего  свидания.  Если  бы  я  мог  откупиться  от  него  деньгами,  я  бы,
несомненно, это сделал. Утешался я только мыслью, что Джо приедет в Подворье
Барнарда, а не в Хэммерсмит, и следовательно не попадется  на  глаза  Бентли
Драмлу. Меня не смущало, что его увидит Герберт или его отец - люди, которых
я уважал: но меня бросало в дрожь при мысли, что его может увидеть Драмл,  к
которому я питал лишь презрение. Так всю жизнь мы совершаем самые  трусливые
и недостойные поступки с оглядкой на тех, кого ни в грош не ставим.
     Последнее время я все старался украсить наше жилище всякими ненужными и
несуразными предметами, причем такое единоборство  с  Барнардом  стоило  мне
немалых денег. Сейчас это была уже совсем не та квартира, какую я застал  по
приезде, и я имел честь занимать не одну страницу в счетной книге  соседнего
драпировщика. Я так разошелся, что даже завел мальчика-слугу, и  жизнь  моя,
можно сказать, превратилась в сплошное рабство. Ибо с тех пор как  я  создал
это чудовище (из отбросов семейства моей прачки) и нарядил его в синий фрак,
канареечного цвета жилет, белый шейный платок, кремовые панталоны и  высокие
сапоги, мне приходилось постоянно изыскивать  для  него  хотя  бы  видимость
работы и изрядное количество самой настоящей еды, и он, неустанно требуя  то
одного, то другого, преследовал меня, как некий беспокойный дух.
     Этому призраку-мстителю приказано было во вторник с восьми  часов  утра
находиться неотлучно в прихожей (площадью  в  четыре  квадратных  фута,  как
выяснилось при покупке  половика),  а  Герберт  вызвался  заказать  завтрак,
который, как он считал, должен был прийтись по вкусу Джо. Я был искренне ему
благодарен за такое внимание и участие, но в  то  же  время  какой-то  голос
нашептывал мне, что, будь <I>Джо</I> его гостем,  Герберт  не  проявил  бы  столько
усердия.
     Так или иначе, я с вечера приехал в город, а во вторник встал  пораньше
и позаботился о том, чтобы к приходу Джо наша гостиная и стол, накрытый  для
завтрака, приняли самый праздничный вид. На беду, утро выдалось дождливое, и
даже ангел не  мог  бы  скрыть  того  обстоятельства,  что  Барнард,  словно
плаксивый великан-трубочист, проливал за окном черные от сажи слезы.
     Чем ближе время подходило к девяти часам, тем  сильнее  меня  подмывало
сбежать, но в прихожей, послушный моему приказу, дежурил Мститель, и скоро я
услышал на лестнице шаги Джо. Я знал, что это Джо, по тому,  как  он  шаркал
ногами - парадные башмаки всегда бывали ему велики, - и по тому,  как  долго
он  простаивал  на  каждом  этаже,  читая  фамилии  жильцов.  Когда  же   он
остановился на нашей площадке, я услышал, как он обвел пальцем  буквы  моего
имени, написанного краской на двери, а потом стал громко дышать  в  замочную
скважину. Наконец он тихонько стукнул в дверь, и  Пеппер  -  так  непоэтично
звучала фамилия Мстителя - доложил: "Мистер Гарджери!" Я уж думал,  что  Джо
никогда не кончит вытирать ноги и что мне  придется  самому  стащить  его  с
половика, но наконец он вошел в комнату.
     - Здравствуй, Джо, как поживаешь, Джо?
     - Здравствуй, Пип, ты-то как поживаешь, Пип?
     Доброе, открытое его лицо так и сияло от  радости,  когда  он,  положив
шляпу на пол между нами, схватил меня за обе руки и стал без конца поднимать
и опускать их, словно я был новейшей системы насосом.
     - Я рад тебя видеть, Джо. Давай сюда свою шляпу.
     Но Джо, подобравший ее с пола обеими руками  осторожно,  как  гнездо  с
яйцами, и слышать не хотел о  том,  чтобы  с  нею  расстаться,  а  продолжал
говорить, неловко держа ее перед собой.
     - Ох, и вырос же ты, - сказал Джо, - и какой стал гладкий да фасонистый
(он немного подумал, прежде чем нашел это слово) - ну прямо достойный  слуга
королю и отечеству.
     - Ты тоже выглядишь прекрасно, Джо.
     - Благодарение богу, - сказал Джо, - жаловаться не  на  что.  И  сестра
твоя все в таком же положении, не хуже. А Бидди,  та  всегда  молодцом.  Все
знакомые тоже как жили, так и живут. Только вот Уопсл - тот дал маху.
     Все это время Джо (по-прежнему заботливо  оберегая  птичье  гнездо)  то
обводил глазами комнату, то  устремлял  изумленный  взор  на  мой  цветастый
халат.
     - Дал маху, Джо?
     - Ну да, - ответил Джо, понизив голос. - Ушел из  церкви  и  подался  в
актеры. Он и в Лондон со мной  приехал  все  из-за  этого  актерства.  И  он
просил, - сказал Джо, придерживая гнездо левым локтем, а правой рукой шаря в
нем в поисках яичка, - чтобы, значит, ежели не сочтем за дерзость,  передать
вам вот это.
     Я взял из рук Джо листок бумаги, оказавшийся смятой  афишей  маленького
лондонского театра, в которой объявлялось, что на этой самой неделе на сцене
его впервые выступит "провинциальный актер-любитель,  новый  Росций  *,  чье
бесподобное  исполнение  главной   роли   в   величайшей   трагедии   нашего
Национального Барда произвело фурор в местных театральных кругах".
     - Ты уже побывал на представлении, Джо? - спросил я.
     - Побывал, Пип, - отвечал Джо торжественно и веско.
     - Ну и что же, правда был фурор?
     - Да как тебе сказать, - отвечал Джо, - апельсинных корок  много  было,
это да. Особенно когда он духа увидел. Ну, да вы сами посудите, сэр,  каково
должно быть человеку, когда он с духом разговаривает, а ему  слова  не  дают
вымолвить, кричат: "Аминь!". Это правильно, он  служил  в  церкви,  мало  ли
каких несчастий с человеком не бывает, - Джо говорил тихо,  прочувствованным
тоном, - но ведь не расстраивать же его по этому случаю в такое-то время.  Я
так считаю, уж ежели человеку нельзя спокойно  поговорить  с  духом  родного
отца, что же ему тогда можно? И еще я скажу: если  ему  траурная  шляпа  так
мала, что черные перья все время ее набок перетягивают, - попробуй-ка удержи
ее на голове.
     В глазах у Джо появилось такое выражение, словно он сам увидел духа,  и
я понял, что в комнату вошел Герберт. Я познакомил их,  и  Герберт  протянул
Джо руку, но тот попятился от нее, крепко вцепившись в свое гнездо.
     - Ваш покорный слуга, сэр, - сказал Джо, - надеюсь, вы с Пипом... - тут
взгляд его упал на Мстителя, который ставил на стол поджаренный  хлеб,  и  я
так ясно прочел к нем намерение включить этого юношу в  семейный  круг,  что
строго сдвинул брови, чем окончательно смутил Джо... - я про то говорю,  что
вы, джентльмены, надеюсь, в добром здоровье, хоть и живете в  такой  тесноте
да духоте. Может, по лондонским понятиям, это очень даже хорошая  гостиница,
- добавил Джо простодушно, - и слава у нее, как я слышал, такая,  что  лучше
не бывает; но сам я, прямо скажу, и свинью не стал бы здесь  держать,  ежели
бы, конечно, хотел ее как следует откормить и чтобы вкус  у  нее  потом  был
приятный.
     Высказав  столь  лестное  мнение  о  нашем  жилище  и  заодно   проявив
неудержимую склонность величать меня "сэром", Джо в ответ на  приглашение  к
столу стал оглядывать комнату, выискивая, куда бы пристроить свою  шляпу,  -
словно во всей вселенной было считанное число предметов,  достойных  служить
ей местом отдохновения, - и  в  конце  концов  поставил  ее  на  самый  край
каминной полки, откуда она и падала время от времени до самого его ухода.
     - Вам чаю или кофе, мистер Гарджери?  -  спросил  Герберт,  который  по
утрам всегда сидел на хозяйском месте.
     - Премного благодарен, сэр, - отвечал Джо, застыв  на  стуле  в  полной
неподвижности. - Чего вам желательно, того и мне позвольте.
     - Так я вам налью кофе?
     - Премного  благодарен,  сэр.  -  ответил  Джо,  явно  огорченный  этим
предложением, - ежели вы порешили на кофе, я нам перечить не стану. Но вы не
находите ли, что он иногда действует горячительно?
     - Тогда лучше чаю, - сказал Герберт и налил ему чашку.
     Тут шляпа Джо свалилась с камина, и  он  вскочил,  поднял  ее  и  снова
пристроил в точности на то же  место,  как  будто  считая,  что  проявил  бы
крайнюю невоспитанность, если бы не  дал  ей  возможности  вскоре  свалиться
снова.
     - Вы когда приехали в город, мистер Гарджери?
     Джо прикрыл рот рукой и закашлялся, точно успел уже схватить в  Лондоне
коклюш.
     - Да словно бы вчера днем, - произнес он. - Нет, не так. Нет, так.  Да.
Выходит, что вчера днем (в тоне его слышалось облегчение, глубокая  мудрость
и строгая приверженность истине).
     - Успели посмотреть что-нибудь в Лондоне?
     - Как же, сэр! - сказал Джо. - Мы с  мистером  Уопслом  чуть  приехали,
сразу пошли смотреть фабрику ваксы. Только она оказалась  совсем  не  такая,
как на тех красных афишках, что расклеивают на дверях магазинов; я  то  хочу
сказать, - добавил Джо в виде пояснения, - что там она  нарисована  чересчур
архитектуритуритурно.
     Это слово (которое, как мне кажется, прекрасно определяет известный тип
зданий) Джо, вероятно, растянул бы как  своего  рода  припев,  если  бы,  по
счастью, внимание его не отвлекла шляпа, снова грозившая свалиться с камина.
Шляпа, надо  сказать,  требовала  его  неослабного  внимания  и  не  меньшей
ловкости рук и меткости глаза, чем крикет.
     В этой игре со шляпой Джо  показал  себя  подлинным  виртуозом:  он  то
кидался к ней и ловко подхватывал ее у самого пола:  то  ловил  на  полпути,
подбрасывал вверх и так, поддавая ее  ладонью,  долго  бегал  по  комнате  н
тыкался в стены, не решаясь схватиться с ней вплотную; наконец он с  громким
плеском уронил ее в полоскательницу, откуда  я  взял  на  себя  смелость  ее
выудить.
     Что же касается воротничков Джо, то они вызывали целый ряд  недоуменных
вопросов: почему человеку, чтобы считать  себя  одетым,  нужно  так  жестоко
исцарапать себе  шею?  Почему  он  полагает,  что,  надев  парадный  костюм,
непременно должен очиститься страданием? А тут  еще  Джо  стал  так  глубоко
задумываться, не донеся вилки до  рта:  он  приковывался  взглядом  к  таким
неподходящим предметам: его мучили  такие  приступы  кашля;  он  так  далеко
отодвигался от стола и ронял на пол столько еды, делая вид, будто ничего  не
уронил, - что я был искренне рад, когда Герберт ушел в свою контору в Сити.
     У меня не хватило ни ума, ни сердечного такта понять,  что  виноват  во
всем этом я сам и что если бы я проще держал себя с Джо, он бы  держал  себя
проще со мной. Я досадовал на него и злился, а он доконал меня,  оказав  мне
неожиданную услугу.
     - Как мы теперь остались одни, сэр. - начал Джо.
     - Джо! - недовольно перебил я его. - Как тебе не  стыдно  говорить  мне
"сэр"?
     На одно мгновение в обращенном ко мне взгляде Джо  промелькнуло  что-то
похожее на упрек. Несмотря на его нелепые воротнички  и  пышный  галстук,  в
этом взгляде читалось своеобразное достоинство.
     - Как мы теперь остались одни, - повторил Джо,  -  и  как  нет  у  меня
намерения, да и возможности нет, чтобы еще погостить, я сейчас закончу - или
лучше сказать, начну свое сообщение, как оно вышло, что я  удостоился  такой
чести. Потому оно вот как получается, -  сказал  Джо,  словно  собираясь  по
старой своей привычке основательно все разъяснить, - ежели бы не было у меня
одного желания - сослужить тебе службу, - я бы не удостоился чести  откушать
господского завтрака в господской квартире.
     Мне так не хотелось  снова  почувствовать  на  себе  этот  укоризненный
взгляд, что я не стал пенять ему за его тон.
     - Ну вот, сэр, - продолжал Джо, - дело, значит, было так. Сидел  я  тут
на днях у "Матросов", Пип (всякий раз, как в нем брала верх любовь  ко  мне,
он называл меня Пипом, а всякий раз, как пересиливала вежливость, он величал
меня сэром), - и вдруг подъезжает на своей тележке  Памблчук.  Ох,  уж  этот
Памблчук! - сказал Джо, внезапно увлекшись новой темой. -  До  чего  же  мне
иногда тошно  становится,  просто  сказать  невозможно,  когда  он  начинает
трубить по всему городу, что это с ним ты еще с пеленок дружбу водил  и  его
считаешь товарищем своих детских игр.
     - Что за вздор. Не его, а тебя, Джо.
     - И я тоже так думал, Пип, - сказал Джо, тряхнув головой, - хоть теперь
оно, пожалуй, и не важно, сэр. Ну так вот,  Пип,  этот  самый  Памблчук,  уж
такой он пустозвон, не приведи господи, подходит  ко  мне  (почему  рабочему
человеку и не посидеть у "Матросов", пинту пива выпить, да трубку  покурить,
никакого греха в этом нет)  и  говорит:  "Джозеф,  тебя  хочет  видеть  мисс
Хэвишем".
     - Мисс Хэвишем, Джо?
     - "Хочет", так мне Памблчук сказал, "видеть тебя".  -  Джо  замолчал  и
стал разглядывать потолок.
     - Ну, Джо? И что же дальше?
     - На следующий день, сэр, - сказал Джо,  глядя  на  меня  словно  очень
издалека, - я, как следует быть, почистился и пошел к мисс Хэ.
     - Мисс Хэ, Джо? К мисс Хэвишем?
     - Вот и я говорю, сэр, - ответил Джо торжественно и официально,  словно
диктовал свое завещание,  -  мисс  Хэ,  иначе  говоря  Хэвишем.  А  она  мне
высказалась вот в каком смысле. "Мистер Гарджери,  говорит,  вы  с  мистером
Пипом переписку поддерживаете?" Как я один раз получил от  вас  письмо,  то,
значит, и ответил: "Поддерживаю". (Когда я венчался с вашей сестрой, сэр,  я
отвечал: "Обещаю";  а  когда  говорил  с  твоей  благодетельницей,  Пип.  то
ответил: "Поддерживаю".) "Так, пожалуйста, говорит, передайте ему, что  мисс
Эстелла возвратилась домой и хотела бы его повидать".
     Я почувствовал, что весь заливаюсь краской. Хорошо, если  мое  смущение
хотя бы отчасти вызвано было мыслью, что, знай я, с чем приехал ко мне  Джо,
я принял бы его более радушно!
     - Когда я пришел домой, - продолжал Джо, - то попросил Бидди, чтобы она
тебе про это  отписала,  но  она  что-то  стала  отнекиваться.  Потом  Бидди
говорит: "Я, говорит, знаю,  ему  приятно  будет  услышать  об  этом  лично.
Сейчас, говорит, праздники, и вам хочется его повидать, вы бы  и  съездили!"
Вот, сэр, теперь я кончил, - сказал Джо, вставая с места, -  и  желаю  тебе,
Пип, доброго здоровья и всяческого благополучия.
     - Ты разве уже уходишь, Джо?
     - Да, ухожу, - сказал Джо.
     - Но ты придешь обедать, Джо?
     - Нет, не приду, - сказал Джо.
     Мы посмотрели друг другу в глаза,  и,  когда  Джо  протянул  мне  руку,
ничего связанного с "сэром" уже не было в его благородном сердце.
     - Пип, милый ты мой дружок, в  жизни,  можно  сказать,  люди  только  и
делают, что расстаются. Кто кузнец, кто жнец, а кто и повыше.  Вот  и  нужно
расходиться в разные стороны, и тут уж ничего не попишешь. Если сегодня  что
вышло не так, в этом только я один виноват. В Лондоне  нам  с  тобой  вместе
нечего делать, не то что дома, - там  все  свои  люди,  все  друзья,  и  все
понятно. Ты не думай, что я гордый, просто я хочу быть сам собой, и ты  меня
больше не увидишь в этом наряде. Я в этом наряде не могу быть сам  собой.  Я
только и бываю сам собой что в кузнице, и в своей кухне, да еще на  болотах.
И тебе я больше придусь по душе, если ты будешь вспоминать меня  таким  -  в
кузнице, с молотом, либо, на худой конец, с трубкой. Я больше  придусь  тебе
по душе, если ты, положим, захочешь меня повидать, приедешь  и  заглянешь  в
окошко в кузницу и увидишь - стоит там кузнец Джо  у  старой  наковальни,  в
старом прожженном фартуке, и работает как работал. Я хоть  и  очень  туп,  а
все-таки, кажется, сумел сказать, что хотел. И храни тебя бог, Пип, милый ты
мой дружок, храни тебя бог!
     Я не ошибся - в его простоте было много спокойного достоинства. Нелепый
его наряд так же  мало  помешал  мне  почувствовать  это,  как  если  бы  мы
встретились в раю. Он легко притронулся к моему виску и ушел. Немного  придя
в себя, я выбежал на улицу, посмотрел в одну сторону,  в  другую,  -  но  он
исчез.


        ГЛАВА XXVIII

     Было ясно, что на следующий день мне нужно  ехать  в  наш  город;  и  в
первом порыве раскаяния мне было столь же ясно, что я должен остановиться  у
Джо. Но после того как я заказал себе место на козлах на завтрашний дилижанс
и съездил предупредить мистера Покета, второе из этих положений казалось мне
уже не таким бесспорным,  и  я  стал  измышлять  всяческие  предлоги,  чтобы
переночевать в "Синем Кабане". У Джо я только всех стесню; меня не ждут и не
успеют приготовить мне постель; я буду слишком далеко от мисс Хэвишем, а она
такая привередливая, ей это может не понравиться. Нет на свете обмана  хуже,
чем самообман, а я, конечно, плутовал сам с собой, выдумывая эти  отговорки.
Любопытное дело! Не диво, если бы я,  по  незнанию,  принял  от  кого-нибудь
фальшивые полкроны; но как я мог посчитать  за  полноценные  деньги  монету,
которую сам же чеканил? Услужливый незнакомец, предложив  мне,  безопасности
ради, покрепче свернуть мои кредитные билеты, опускает  билеты  в  карман  и
подсовывает мне завернутую в бумагу ореховую скорлупу; но  чего  стоит  этот
фокус по сравнению с моим? Я сам завертываю в  бумагу  ореховую  скорлупу  и
подсовываю ее себе под видом кредитных билетов!
     Окончательно решив, что остановлюсь в "Синем Кабане", я стал  терзаться
сомнениями - взять или не взять с  собой  Мстителя.  Меня  очень  соблазняло
посмотреть, как этот дорогостоящий наемник будет чваниться  своими  высокими
сапогами в воротах "Синего Кабана"; и просто дух захватывало при мысли,  что
можно как бы невзначай зайти с ним в  лавку  к  мистеру  Трэббу  и  пронзить
непочтительную душу  портновского  мальчишки.  С  другой  же  стороны,  была
опасность, что портновский мальчишка сумеет втереться  к  нему  в  дружбу  и
нарасскажет ему чего не надо; или еще вздумает освистать его на потеху  всей
Торговой улице, - с этого отчаянного озорника все станет, а кроме того,  моя
покровительница могла прослышать о нем и  рассердиться.  В  конце  концов  я
решил оставить Мстителя в Лондоне.
     Так как я уезжал дневным дилижансом, а время было зимнее, я  знал,  что
последнюю часть дороги придется ехать в полной темноте. Дилижанс отходил  от
"Скрещенных ключей" в два часа пополудни. За четверть часа до его  отхода  я
прибыл туда в сопровождении своего слуги, - если можно так назвать человека,
который прилагал все усилия к тому, чтобы служить мне из рук вон плохо.
     В те времена было обычным делом  пользоваться  почтовыми  каретами  для
перевозки арестантов на корабли. Поскольку я знал это и сам  не  раз  видел,
как они  проезжают  по  большой  дороге,  свесив  закованные  ноги  с  крыши
дилижанса, я не удивился, когда Герберт, прибежавший меня проводить, сказал,
что со мной вместе поедут два каторжника. Но были причины - хотя уже и очень
давние, - почему от одного слова "каторжник" у меня падало сердце.
     - Тебе не будет неприятно с ними ехать, Гендель? - спросил Герберт.
     - Нисколько.
     - А мне что-то показалось, что ты их не любишь.
     - Я их действительно не люблю, и ты, вероятно, тоже. Но ничего,  пускай
едут.
     - Смотри-ка,  вот  они,  выходят  из  распивочной.  Ух,  какая  жалкая,
неприятная картина!
     Должно быть, они только что угощали своего  конвоира,  потому  что  все
трое  вытирали  губы  рукавом.  Каторжники  были  скованы   вместе   ручными
кандалами, на ногах у них были железные кольца с цепью - я  хорошо  запомнил
эти кольца! И одежда их была  мне  хорошо  знакома.  Конвойный,  вооруженный
двумя пистолетами, держал к тому же под мышкой толстую дубинку; но он был  в
наилучших отношениях с арестантами  и,  стоя  подле  них,  пока  закладывали
лошадей, глядел так, словно они были интересной выставкой, еще  не  открытой
для публики, а сам он - ее содержателем. Один из арестантов был выше другого
ростом и шире в плечах, и ему по каким-то неисповедимым законам, действующим
как на воле, так и в тюрьме, досталось платье меньшего размера. Руки и  ноги
его, точно подушки,  выпирали  из  рукавов  и  штанин,  арестантская  одежда
изменила его почти до неузнаваемости;  но  его  полузакрытый  глаз  я  узнал
мгновенно. Это был тот самый человек, который в памятный мне субботний вечер
сидел с ногами на скамье в "Трех Веселых  Матросах"  и  целился  в  меня  из
невидимого ружья!
     В том, что он меня пока не узнал,  я  мог  не  сомневаться.  Он  оценил
опытным взглядом мою цепочку от часов, потом сплюнул и сказал что-то второму
каторжнику; оба засмеялись, повернулись, звякнув общими кандалами,  и  стали
смотреть в другую сторону. Номера, крупно написанные у них на спинах, как на
дверях домов: отвратительные струпья,  как  у  бездомных  собак;  закованные
ноги, стыдливо обмотанные носовыми платками; любопытство и гадливость, какую
они вызывали в окружающих, - все это, как и сказал Герберт, являло  поистине
жалкое, гнусное зрелище.
     Но это было еще не самое худшее. Оказалось, что  все  задние  места  на
империале заняты  семейством,  перебирающимся  куда-то  из  Лондона,  и  что
арестантов некуда посадить, кроме как на  переднюю  скамью,  позади  кучера.
Узнав об этом, какой-то раздражительный господин, которому продали четвертое
место на этой скамье, пришел в страшную ярость и стал вопить, что сажать его
рядом с такими негодяями противно всем правилам, что это - стыд, и позор,  и
вред, и зараза, и не знаю что еще.  А  лошадей  между  тем  запрягли,  кучер
торопился с отъездом, и мы уже готовились занять свои места, и арестанты  со
своим конвойным вышли со двора па улицу, обдав нас сложным,  неотделимым  от
тюрьмы запахом горячего хлеба, грубого сукна, пеньки и известки.
     - Да вы не расстраивайтесь, сэр, -  уговаривал  конвойный  разъяренного
пассажира. - Я сам сяду рядом с вами. А их посажу с краю. Они вам ничуть  не
помешают, сэр, будете ехать, как будто их тут и нет.
     - Меня-то ругать нечего, - проворчал тот арестант, которого я узнал.  -
Я не по своей охоте еду. Я бы с моим удовольствием остался здесь. По  мне  -
кто хочет, тот и занимай мое место.
     - И мое тоже, - просипел второй. - Кабы меня спросили, я бы вас  никого
не стеснил.
     И тут они оба захохотали и стали щелкать орехи и плеваться скорлупой, -
как и я, вероятно,  поступил  бы,  будь  я  на  их  месте  и  окружен  таким
презрением.
     В конце концов выяснилось,  что  помочь  разъяренному  господину  ничем
невозможно и что ему остается либо ехать с кем бог  послал,  либо  не  ехать
вовсе. Тогда он, не переставая жаловаться, залез на свое место, рядом с  ним
сел конвоир, арестанты тоже кое-как вскарабкались на крышу, и тот,  которого
я узнал, оказался прямо позади меня, так что я  чувствовал  на  затылке  его
дыхание.
     - Счастливого пути, Гендель! -  крикнул  Герберт,  чуть  только  карета
тронулась, и я поблагодарил судьбу за то, что он выдумал для меня это  новое
имя.
     Невозможно передать, как болезненно  я  ощущал  дыхание  каторжника  не
только у себя на затылке, но и по всей спине. Словно в  жилы  мне  проникала
какая-то едкая, жгучая кислота, от которой даже скулы сводило. Казалось,  он
дышит глубже и чаше, чем нужно, и при этом производит куда больше шума; и  я
чувствовал,  что  весь  скривился  набок   от   робких   усилий   как-нибудь
отгородиться от него.
     Было очень холодно, дул ветер, и оба каторжника на чем свет стоит кляли
погоду. Скоро мы совсем окоченели, а к тому времени, когда  карета  миновала
харчевню, отмечавшую половину пути, все пассажиры уже давно умолкли и только
ежились и дрожали в каком-то полусне. Я тоже задремал,  не  успев  додумать,
следует ли вернуть этому несчастному два  фунта  стерлингов,  прежде  чем  я
потеряю его из виду, и как лучше всего это сделать. Пробудился я в  страшном
испуге - оттого что нырнул вперед так далеко, словно решил  поплавать  между
крупами лошадей, - и мысли мои вернулись все к тому же вопросу.
     По-видимому, я проспал дольше, чем думал:  было  темно,  и  в  мигающем
свете наших фонарей я не мог разобрать, где  мы  находимся,  но  в  холодном
влажном ветре, дувшем навстречу, уже можно  было  различить  знакомый  запах
болот.  Каторжники,  совсем  ссутулившись  и  низко  пригнув  головы,  чтобы
укрыться от ветра за моею спиной, сидели теперь вплотную ко мне.  Первые  их
слова, которые я услышал, когда  проснулся,  были  словно  повторением  моих
мыслей: "Два билета по фунту стерлингов".
     - Где он их достал? - спросил тот, которого я видел впервые.
     - А я откуда  знаю?  -  ответил  другой.  -  Где-то  они  были  у  него
припасены. Небось приятели дали.
     - Мне бы их сейчас, - сказал его сосед, отпустив ругательство по адресу
погоды.
     - Кого? Приятелей или два фунта?
     - Два фунта. Приятелей, сколько у меня их было, я бы и за фунт продал -
не жалко. Ну? Так он, значит, говорит...
     - Он и говорит, - продолжал каторжник, которого я узнал, - а мы это все
мигом обладили, на пристани, за штабелем леса. "Ты, говорит, завтра на  волю
выходишь". - "Правильно, говорю, выхожу". Ну, он и попросил, чтобы,  значит,
разыскать мальчишку, который его накормил и не выдал, и передать ему эти два
билета. Я обещал и так и сделал.
     - Ну и дурак, - просипел второй. - Я бы лучше сам их проел  да  пропил.
Он скорей всего был новичок. Ты говоришь, он тебя в первый раз видел?
     - Ну да. Разные партии, разные корабли... Его-то  судили  вторично,  за
побег, приговорили к пожизненной.
     - И ты... ух, и холодище, чтоб его... ты только  тогда  и  промышлял  в
этих краях?
     - Только тогда.
     - Ну и как здесь места, ничего?
     - Места хуже некуда. Туман, канавы, топь, работа. Работа, топь, канавы,
туман.
     Оба снова разразились проклятьями и, вдоволь начертыхавшись, постепенно
затихли.
     Услышав этот разговор, я  готов  был  тут  же  соскочить  на  дорогу  и
остаться один в кромешном мраке, но меня удержала уверенность,  что  человек
этот и не подозревает, кто я. Я и сам изменился с годами, а  главное  -  моя
одежда и вид горожанина исключали для него всякую  возможность  узнать  меня
без случайной подсказки. Но разве не  удивительно  было,  что  мы  очутились
рядом на крыше кареты?  И  я  трепетал,  как  бы  кто-нибудь,  по  столь  же
удивительной случайности, не произнес при нем моего  имени.  Чтобы  оградить
себя от этой опасности, я решил слезть у самого  въезда  в  город.  Это  мне
удалось. Маленький мой саквояж лежал в багажном ящике у меня под  ногами;  я
без труда достал его, выбросил на дорогу и сам спрыгнул следом -  у  первого
фонаря, на первых булыжниках городской улицы. А каторжники покатили  дальше.
Я знал, в каком месте их ссадят и поведут прочь от большой дороги - к  реке.
В воображении  я  видел  лодку  с  гребцами-арестантами,  поджидающую  их  у
затянутых илом ступеней пристани - слышал грубое, точно  собакам  брошенное:
"Давай греби!" - видел проклятый богом  Ноев  ковчег,  застывший  на  черной
воде.
     Я не мог бы сказать, чего я боялся, ибо страх  мой  был  безотчетным  и
смутным, но мне было очень страшно. Всю дорогу  до  гостиницы  я  дрожал  от
ужаса, который нельзя было объяснить одной только мыслью  -  пусть  и  очень
неприятной, - что меня могут узнать. Я твердо убежден, что  в  этом  неясном
чувстве воскресли на несколько минут мучительные страхи моего детства.
     В столовой "Синего Кабана" было пусто, и я не только заказал обед, но и
принялся уже за первое блюдо, прежде чем слуга узнал меня. Попросив прощенья
за такую оплошность, он тотчас предложил, не послать ли мальчика за мистером
Памблчуком.
     - Нет, - сказал я, - ни в коем случае.
     Слуга (тот самый, что передал нам жалобу  приезжих  из  нижней  залы  в
день, когда меня записали в подмастерья), казалось, удивился  и  при  первом
удобном случае положил старый, замасленный номер местной газеты  так  близко
от меня, что я взял его и прочел следующую заметку:

     "В связи с имевшим недавно место поразительным возвышением на жизненном
поприще некоего железных дел мастера, юного обитателя здешних  мест  (кстати
сказать - какая благодарная тема для волшебного  пера  нашего  пока  еще  не
всеми  признанного  согражданина  Туби,  чьи  поэтические  творения  не  раз
украшали эти страницы!), нашим читателям небезынтересно  будет  узнать,  что
первым благодетелем,  наперсником  и  другом  упомянутого  юноши  было  одно
высокоуважаемое лицо, в  некотором  роде  причастное  к  торговле  зерном  и
семенами,  чье  весьма  удобное  и  поместительное  коммерческое   заведение
расположено  не  так  уж  далеко  от  Торговой  улицы.  С  чувством  личного
удовлетворения мы приветствуем в  его  лице  Ментора  нашего  Телемака,  ибо
отрадно знать, что именно жителю  нашего  города  обязан  юный  герой  своим
счастьем. На задумчивом челе местного Мудреца,  в  прекрасных  очах  местной
Красавицы мы читаем вопрос: кто  же  этот  герой?  Насколько  нам  известно,
живописец Квентин Массейс * был антверпенским <I>кузнецом</I>. Verb.  Sap.  {Verbum
sat sapienti (лат.) - умный поймет без дальнейших объяснений.}".

     Я утверждаю на основании богатейшего опыта, что, если  бы  мне  в  пору
моего процветания довелось попасть на Северный полюс, я и  там  встретил  бы
кого-нибудь - дикого эскимоса или цивилизованного джентльмена, - кто  сказал
бы мне, что первым моим благодетелем был Памблчук и что только ему я  обязан
своим счастьем.


        ГЛАВА XXIX

     Поднялся я спозаранку. Идти к мисс Хэвишем  было  еще  не  время,  и  я
отправился погулять за город, в ту сторону, что была ближе к  ее  дому  -  и
дальше от кузницы Джо (к Джо можно сходить завтра!). Я шел и  думал  о  моей
благодетельнице и о лучезарном будущем, которое она мне готовит.
     Она усыновила Эстеллу, она, в сущности, усыновила и  меня,  и,  конечно
же, в ее планы входит соединить нас.  Никому  другому,  как  мне,  предстоит
оживить уснувший  дом,  распахнуть  окна  темных  комнат  навстречу  солнцу,
пустить все часы, разжечь веселый огонь в каминах, смахнуть паутину, выгнать
ползучих тварей - словом, свершить все славные подвиги сказочного  рыцаря  и
жениться  на  принцессе.  По  дороге  я  остановился  взглянуть  на  дом;  и
потемневший кирпич стен, замурованные  окна,  зеленый  плюш,  крепкие  ветви
которого, словно жилистые стариковские руки, обвили даже трубы на  крыше,  -
все это слилось к заманчивую тайну, разгадать которую суждено  было  мне.  А
сердцем этой тайны была,  разумеется,  Эстелла.  Но  хотя  она  безраздельно
властвовала надо мною, хотя к ней летели мои мечты, хотя она уже  в  детстве
оказала огромное влияние па мою жизнь и характер, я даже  в  то  безоблачное
утро не наделял ее  достоинствами,  которыми  она  не  обладала.  Я  нарочно
упоминаю об  этом  сейчас,  потому  что  лишь  с  помощью  этой  нити  можно
проследить за моими блужданиями по лабиринту, в который я попал.  Умудренный
жизнью,  я  знаю,  что  обычное  представление  о   влюбленных   не   всегда
справедливо. О себе скажу одно: я полюбил  Эстеллу  любовью  мужчины  просто
потому, что иначе не мог. Да, часто, часто, а может быть и  постоянно,  я  с
грустью говорил себе,  что  люблю  без  поощрения,  без  надежды,  наперекор
разуму, собственному счастью и душевному покою. Да, я любил ее не меньше  от
того, что понимал это, не меньше, чем если бы она  казалась  мне  безгрешным
ангелом, сошедшим на землю.
     Я рассчитал свою прогулку так, чтобы оказаться у ворот в  тот  же  час,
как бывало раньше.  Дернув  колокольчик  неверной  рукой,  я  отвернулся  от
калитки, чтобы перевести дух и справиться с  неистово  бьющимся  сердцем.  Я
услышал, как отворилась дверь, услышал шаги во дворе;  но  сделал  вид,  что
ничего не слышу, даже когда калитка заскрипела на ржавых петлях.
     Наконец, почувствовав,  что  меня  тронули  за  плечо,  я  вздрогнул  и
обернулся. И тут вздрогнул еще раз, уже  гораздо  натуральнее,  увидев,  что
передо мной стоит человек в опрятной серой одежде,  -  человек,  которого  я
меньше всего мог себе представить на месте привратника у мисс Хэвишем.
     - Орлик?
     - Да, да, молодой хозяин, не у вас  одного  перемены  в  жизни.  Да  вы
входите, входите. Калитку не велено держать отворенной.
     Я вошел, он захлопнул калитку, запер ее и, вынув ключ, зашагал  впереди
меня.
     - Да! - сказал он, оглянувшись через плечо. - Вот он я, тут как тут.
     - Как ты сюда попал?
     - Пешком пришел, - дерзко ответил он. - А сундук мне привезли на тачке.
     - Ты, кажется, прочно здесь обосновался?
     - А что ж. Ничего худого тут нет, молодой хозяин.
     Я был в этом далеко не уверен. Пока я обдумывал его слова,  он  оторвал
свои тяжелый взгляд от земли  и  медленно  оглядел  меня  всего,  с  ног  до
макушки.
     - А из кузницы ты, значит, ушел? - спросил я.
     - Разве же это похоже  на  кузницу?  -  сказал  Орлик,  оглядываясь  по
сторонам с обиженным видом. - Похоже, а?
     Я спросил, давно ли он ушел от Гарджери.
     - Здесь  все  дни  на  один  образец,  -  отвечал  он,  -  сразу  и  не
подсчитаешь. Уж после того ушел, как вы уехали.
     - Это я и сам знаю, Орлик.
     - А как же, - сказал он сухо. - Вы же ученые.
     Тем временем мы вошли в дом, и  оказалось,  что  Орлик  занимает  возле
самой двери комнату с небольшим окошком во  двор.  Это  была  узкая  каморка
вроде тех, в каких живут парижские  консьержи.  На  стене  висело  несколько
ключей, к которым Орлик теперь присоединил и ключ от калитки; в нише  стояла
его кровать, накрытая лоскутным  одеялом.  Комната  производила  впечатление
неряшливое, тесное, сонное, - ни дать ни взять клетка,  где  живет  сурок  в
образе человека; а сам Орлик, чья тяжелая черная фигура  маячила  в  тени  у
окна, и был тем сурком, для которого она предназначалась.
     - Я никогда не видел этой комнаты, - заметил  я.  -  Да  и  привратника
здесь раньше не было.
     - Не было, - сказал он, - пока не пошли разговоры, что дом без  охраны,
а это, мол, опасно, - тут и беглые и мало ли какой еще сброд  шатается.  Вот
тогда меня и рекомендовали сюда, потому что я всякому могу сдачи дать;  я  и
поступил. Работа здесь легкая, - легче, чем  мехи  раздувать  да  по  железу
бить... Оно заряженное.
     Он заметил, что мой взгляд остановился на стене,  где  висело  ружье  с
обитой медью ложей.
     - Ну что ж, - сказал я, наскучив этим разговором, - пройти мне наверх к
мисс Хэвишем?
     - А провалиться мне, коли я знаю, - ответил он и потянулся всем  телом,
а потом встряхнулся, как собака. - Я только то знаю, что  мне  приказано.  Я
вот этим молотком ударю по этому вот звонку, а вы идите по коридору, пока не
встретите кого-нибудь.
     - Меня, вероятно, ждут?
     - Провал меня возьми, коли мне это известно! - сказал он.
     Тогда я свернул в длинный  коридор,  которым  ходил  когда-то  в  своих
грубых башмаках, а он ударил по звонку. Звук еще не успел замереть, когда  в
конце коридора появилась мисс Сара Покет, на лице которой, по моей  милости,
остались теперь только желтые и зеленые краски.
     - Ах, это вы, мистер Пип? - сказала она.
     - Я, мисс Покет. Рад вам сообщить, что  мистер  Покет  и  его  семья  в
добром здоровье.
     - Но все так же  неблагоразумны?  -  вздохнула  Сара,  скорбно  покачав
головой. - Благоразумие им нужнее, чем здоровье. Ах, Мэтью, Мэтью! Дорогу вы
знаете, сэр?
     Как не знать - я  столько  раз  ходил  вверх  и  вниз  по  этой  темной
лестнице. Теперь я поднялся по ней  в  легких  городских  штиблетах  и,  как
бывало, постучал в дверь к мисс Хэвишем. Тотчас послышался се голос:
     - Это Пип. Войди, Пип!
     Она сидела на своем прежнем месте у туалетного  стола,  все  в  том  же
платье, сложив руки на крюке своей палки,  опираясь  на  них  подбородком  и
устремив взгляд на огонь. А возле  нее,  держа  в  руке  ненадеванную  белую
туфельку и внимательно се  разглядывая,  сидела  нарядная  дама,  которую  я
никогда раньше не видел.
     - Входи, Пип, - бормотала мисс  Хэвишем,  не  оглядываясь  на  меня.  -
Входи, входи. Как поживаешь, Пип! Целуешь мне руку, словно я королева,  а?..
Ну?
     Она  вдруг  взглянула  на  меня,  не  поднимая  головы,   и   повторила
мрачно-шутливым тоном: - Ну?
     - Мне передали, мисс Хэвишем, - начал я, смутившись, - что вы были  так
добры, что изъявили желание повидаться со мной, и я тотчас же приехал.
     - Ну?
     Нарядная дама, которую я никогда раньше  не  видел,  подняла  голову  и
лукаво взглянула на меня, и тут я понял, что на меня смотрят глаза  Эстеллы.
Но она так изменилась, так похорошела, стала такой женственной,  так  далеко
ушла по пути всяческого совершенства, что сам я словно не подвинулся  вперед
ни на шаг. Я смотрел на нее и с ужасом чувствовал, что опять  превращаюсь  в
неотесанного деревенского мальчика. О, как остро я в эту  минуту  ощущал  ее
недоступность и ту пропасть, что разделяла нас!
     Эстелла протянула мне руку. Я, запинаясь, промямлил что-то насчет того,
как я рад опять с ней встретиться и как давно ждал этого дня.
     - Что скажешь, Пип, очень она  изменилась?  -  спросила  мисс  Хэвишем,
хищно поглядывая на меня и стуча клюкой по стоявшему между нами стулу в знак
того, что мне следует на него сесть.
     - Когда я вошел, мисс Хэвишем, я не увидел ничего знакомого ни в  лице,
ни во всем облике; но теперь просто удивительно,  как  я  все  больше  узнаю
прежнюю...
     - Как? Прежнюю Эстеллу? - перебила мисс Хэвишем. -  Но  ведь  она  была
гордая и злая, и ты хотел уйти от нее. Разве не помнишь?
     Я пролепетал, что ведь это было давно, что я тогда был глуп, и прочее в
том  же  роде.  Эстелла  спокойно  улыбнулась  и  сказала,  что,   по   всей
вероятности, я был совершенно прав, - в то  время  она  действительно  могла
хоть кого вывести из терпения.
     - А он изменился? - спросила ее мисс Хэвишем.
     - Очень, - ответила Эстелла, поглядев на меня.
     - Не такой простой  и  грубый,  каким  был?  -  сказала  мисс  Хэвишем,
перебирая ее кудри.
     Эстелла засмеялась, взглянула на туфлю, которую держала в  руке,  снова
засмеялась, взглянула на меня и отставила туфлю. Она и теперь обращалась  со
мной как с мальчишкой, но она меня завлекала.
     Мы сидели в дремотном сумраке этой комнаты, дурманящее влияние  которой
я испытал на себе  с  такой  силой,  и  я  узнал,  что  Эстелла  только  что
возвратилась из Франции и будет жить в Лондоне. Она была по-старому горда  и
своевольна, но свойства эти так сливались с ее красотой, что отделить их  от
ее красоты было бы невозможно, даже грешно,  -  или  мне  так  казалось.  Но
поистине невозможно было, видя ее,  забыть  недостойную  жажду  богатства  и
высокого положения, отравившую мне  отроческие  годы;  и  вздорные  желания,
которые заставили меня стыдиться родного дома  и  Джо;  и  несчетные  грезы,
когда лицо ее то мерещилось мне в языках огня, то вместе с искрами  взлетало
над наковальней, то, возникнув из ночной тьмы, заглядывало в окошко кузницы,
чтобы тут же исчезнуть. Словом, не в моих силах было оторвать ее, будь то  в
настоящем или в прошедшем, от всего самого сокровенного в моей жизни.
     Было решено, что я пробуду у них весь день, переночую  в  гостинице,  а
завтра уеду в Лондон. После  недолгой  беседы  мисс  Хэвишем  отправила  нас
вдвоем погулять в саду, а потом, когда мы вернемся, сказала она,  я,  как  в
былые времена, покатаю ее в кресле.
     И вот мы с Эстеллой вошли в  старый  сад  через  ту  самую  калитку,  в
которую я когда-то решился войти, не ведая, что меня ждет  битва  с  бледным
молодым джентльменом, ныне Гербертом; я  -  трепещущий,  влюбленный  даже  в
оборки ее платья; она - спокойная, как богиня,  и  отнюдь  не  влюбленная  в
фалды моего сюртука. Когда мы подошли к месту поединка, она  остановилась  и
сказала:
     - Чудачка я была, что спряталась тогда и подглядела вашу драку; но  это
мне доставило великое удовольствие.
     - Вы удостоили меня великой награды.
     - Разве? - сказала она небрежно, точно ничего  не  помнила.  -  Я  знаю
только, что терпеть не могла вашего противника за то,  что  он  явился  сюда
навязывать мне свое общество.
     - Сейчас мы с ним друзья, - сказал я.
     - Вот как? Впрочем, я вспоминаю, вы, кажется, учитесь у его отца?
     - Да.
     Мне было неприятно в этом признаваться: выходило, будто я  школьник,  а
она и без того обращалась со мной как с маленьким.
     - С тех пор как изменилось ваше положение и ваши виды  на  будущее,  вы
изменили и круг знакомых, - сказала Эстелла.
     - Это естественно, - сказал я.
     - И необходимо, - добавила она  надменно.  -  Теперь  вам  не  пристало
знаться с теми, с кем вы были знакомы раньше.
     Честно  говоря,  я  сомневаюсь,  чтобы  в  мои  намерения  еще  входило
навестить Джо; но если и было у меня такое намерение, то после этих слов оно
развеялось как дым.
     - В то время, - сказала Эстелла, слегка взмахнув рукой, чтобы пояснить,
что она имеет в виду время нашей драки, - вы еще не знали, какая  удача  вас
ждет впереди?
     - Понятия не имел.
     Какое уверенное  превосходство  чувствовалось  в  ней  и  какая  робкая
покорность - во мне, когда мы шли рядом по дорожке сада! Но  я  терзался  бы
этим обстоятельством куда больше, если бы не видел причины его  в  том,  что
именно я, а не кто другой, предназначен ей судьбою.
     Сад  совсем  одичал  и  заглох,  так   что   бродить   по   нему   было
затруднительно, и мы, пройдя раза три взад и вперед, вышли обратно  во  двор
пивоварни. Я показал Эстелле то место, где в самый первый день  увидел,  как
она ходит по старым бочкам, и она, бросив в ту сторону холодный,  мимолетный
взгляд, сказала: - Да? - Я напомнил ей, как она вышла из  дома  и  дала  мне
мяса и пива, и она сказала: - Не помню.
     - Не помните, как довели меня до слез? - спросил я.
     - Нет, - ответила она и, покачав головой, отвернулась.
     Она не помнила, ей было все равно, и от  этого  я  снова  заплакал,  но
только в душе, - а это самые горькие слезы.
     - Должна вам  сказать,  -  заметила  Эстелла,  снисходя  до  меня,  как
блестящая светская красавица, - что у меня нет сердца; может быть, это имеет
отношение и к памяти.
     Я выдавил из себя какие-то слова, долженствовавшие означать,  что  я  в
этом сомневаюсь. Что она ошибается. Что без сердца невозможна такая красота.
     - О, - возразила Эстелла, - у  меня,  разумеется,  есть  сердце  в  том
смысле, что его можно пронзить ножом или прострелить. И,  конечно,  если  бы
оно перестало биться, я бы умерла. Но вы понимаете, что я  хочу  сказать.  У
меня нет никакой мягкости - никаких чувств... сентиментов... глупостей.
     Что это мелькнуло в моем сознании, пока она стояла,  внимательно  глядя
на меня? Было ли то что-нибудь подмеченное  мною  в  мисс  Хэвишем?  Нет.  В
манере ее, в движениях было то отдаленное сходство  с  мисс  Хэвишем,  какое
нередко  приобретают  дети,  когда  долго  живут  в  уединении  с   взрослым
человеком, и которое впоследствии проявляется и  одинаковом  выражении  двух
лиц, как будто бы совсем между собою несхожих. Но здесь было другое.  Я  еще
раз взглянул  на  Эстеллу,  но,  хотя  она  по-прежнему  смотрела  на  меня,
неуловимое исчезло. Что же это было?
     - Я не шучу, - продолжала Эстелла и не то чтобы нахмурилась (на лбу  ее
не было ни морщинки), но как-то потемнела лицом. - Если нам предстоит  часто
видеться, лучше вам запомнить это теперь же. Нет! - Она властно пресекла мою
попытку заговорить. - Я никого не подарила своей благосклонностью. У меня ее
никогда ни к кому не было.
     Мы заглянули в давным-давно заброшенную пивоварню, и Эстелла, указав на
галерею под крышей, где я увидел ее все в тот же первый день,  сказала,  что
помнит, как забралась туда и  видела  сверху  мою  перепуганную  физиономию.
Следя глазами за движением ее белой руки, я опять  испытал  то  же  смутное,
неуловимое ощущение и невольно вздрогнул. Заметив это,  Эстелла  дотронулась
до моей руки, и видение тотчас рассеялось и исчезло.
     Что же это было?
     - Что с вами? - спросила Эстелла. - Вы опять испугались?
     - Испугался бы, если бы поверил тому, что  вы  только  что  сказали.  -
ответил я, чтобы перевести разговор на другое.
     - Значит, вы мне не поверили? Ну что ж, мое дело  было  сказать.  Скоро
вам нужно будет пойти к мисс Хэвишем, она уже,  вероятно,  ждет  вас,  хотя,
по-моему, это катанье можно было бы теперь бросить заодно с другими  старыми
привычками. Пройдемся еще раз по саду - и  домой.  Да,  да.  Сегодня  вы  не
будете проливать слезы  из-за  моей  жестокости.  Вы  будете  моим  пажем  и
поведете меня.
     Ее нарядное платье волочилось по земле. Одной рукой она придержала его,
а другой легко оперлась на мое  плечо.  Мы  еще  два  или  три  раза  обошли
запущенный сад, и для меня  он  наполнился  цветеньем.  Если  бы  побуревшие
сорняки, что росли из старой стены, были прекраснейшими в мире цветами, я  и
тогда не сохранил бы о них более лучезарного воспоминания.
     Не разница в возрасте отделяла ее от меня, - мы были почти  одних  лет,
хотя она, разумеется, казалась взрослее; нет, неприступность,  сквозившая  в
ее красоте и во всем ее обращении, - вот  что  мучило  меня  в  разгар  моих
восторгов и несмотря на уверенность, что наша покровительница  предназначила
нас друг для друга. Бедный мальчик!
     Наконец мы вернулись в дом, и здесь я с удивлением узнал,  что  к  мисс
Хэвишем приезжал по делам мой опекун и будет  к  обеду.  Ко  времени  нашего
возвращения в комнате с полусгнившим накрытым столом зажгли свечи все в  тех
же сучковатых подсвечниках, и  мисс  Хэвишем  уже  сидела  в  своем  кресле,
поджидая меня.
     Казалось, кресло так и  покатилось  в  прошлое,  чуть  только  мы,  как
бывало, медленно пустились в путь вокруг остатков свадебного пира. Но в этой
траурной комнате, под  пристальным  взглядом  живой  покойницы,  сидевшей  в
кресле, Эстелла казалась еще ослепительнее и краше, и я  еще  более  был  ею
очарован.
     Время шло, близился час нашего раннего обеда,  и  Эстелла  должна  была
покинуть нас, чтобы привести себя в порядок. Я остановил кресло  у  середины
длинного стола, и мисс Хэвишем, протянув из кресла сморщенную руку, сжала ее
в кулак и опустила на  пожелтевшую  скатерть.  Когда  Эстелла  оглянулась  с
порога, мисс Хэвишем послала ей воздушный поцелуй, вложив в этот жест  такую
страстность, что мне стало жутко.
     Когда же Эстелла ушла и мы остались одни,  она  повернулась  ко  мне  и
зашептала:
     - Вот она какая - красивая, нежная, статная. Ты восхищаешься ею?
     - Ею нельзя не восхищаться, мисс Хэвишем.
     Она обняла меня за шею и низко пригнула к себе мою голову.
     - Люби ее, люби ее, люби! Как она с тобой обходится?
     Не дав мне ответить (если  я  вообще  мог  ответить  на  такой  трудный
вопрос), она повторила:
     - Люби ее, люби ее, люби! Если она к тебе благоволит -  люби  ее.  Если
мучит тебя - все равно люби. Если разорвет твое сердце  в  клочки  -  а  чем
старше человек, тем это больнее, - люби ее, люби ее, люби!
     Страшная сила, с какой были произнесены эти слова, потрясла меня. Такое
возбуждение ею владело, что я чувствовал, как напряглись мышцы на  исхудалой
руке, обвивавшей мою шею.
     - Слушай меня, Пип! Я взяла ее к себе, чтобы ее  любили.  Я  растила  и
воспитывала ее, чтобы ее любили. Я сделала ее такой, какая она  есть,  чтобы
ее любили. Люби ее!
     Она без конца повторяла это  слово,  усомниться  в  его  значении  было
невозможно, но если бы вместо слова "любить"  она  твердила:  "ненавидеть  -
мстить - терзать - предать страшной смерти" - в ее устах это едва ли звучало
бы большим проклятьем.
     -  Я  тебе  скажу,  что  такое  настоящая  любовь,  -  продолжала   она
торопливым,  неистовым  шепотом.  -  Это  слепая  преданность,   безответная
покорность, самоунижение, это когда веришь, не задавая  вопросов,  наперекор
себе и всему свету, когда всю душу отдаешь мучителю... как я!
     Слова эти закончились страшным воплем, и я едва  успел  подхватить  ее:
она вдруг поднялась с кресла  в  своем  платье-саване  и  ударила  рукой  по
воздуху, точно готова была с такой же силой  удариться  головой  о  стену  и
упасть замертво.
     Все  это  произошло  в  несколько  секунд.  Усаживая  ее  в  кресло,  я
почувствовал запах душистого мыла и, подняв голову, увидел своего опекуна.
     Я, кажется, еще не  упоминал  о  том,  что  он  всегда  имел  при  себе
прекрасный шелковый носовой платок внушительных размеров, который бывал  ему
весьма полезен при исполнении его профессиональных обязанностей.  Допрашивая
клиента  или  свидетеля,  мистер  Джеггерс  торжественно  разворачивал  этот
платок, словно собираясь высморкаться, но не сморкался, словно зная, что все
равно не успеет это сделать, прежде чем клиент или свидетель себя выдаст;  и
со страху человеку уже ничего не  оставалось,  как  тут  же  выдать  себя  с
головой. Сейчас он держал этот красноречивый носовой платок в обеих руках  и
смотрел на нас. Встретившись со мной глазами, он на мгновение замер  в  этой
позе,  словно  явственно,  хотя  и  без  слов,  произнес:  "Вот  как?  Очень
странно!", после чего с необычайным эффектом употребил платок по назначению.
     Мисс Хэвишем увидела моего опекуна в ту же минуту, что и я. Она, как  и
все, боялась его; усилием воли она заставила  себя  успокоиться  и  заметила
ему, что он точен, как всегда.
     - Как всегда, - повторил  он,  подходя  к  нам.  -  Здравствуйте,  Пип!
Покатать вас, мисс Хэвишем? Один круг, да? Так вы, оказывается, здесь, Пип?
     Я сказал ему, когда приехал, и объяснил, что мисс Хэвишем вызвала  меня
повидаться с Эстеллой, на что он ответил: "Ха! Прелестная девица!" - и повез
мисс Хэвишем по комнате, одной рукой  толкая  кресло,  а  другую  опустив  в
карман панталон, точно в кармане этом было полно всяких секретов.
     - Ну-ка, Пип, скажите, как часто вы видели мисс Эстеллу? - спросил  он,
останавливаясь.
     - Как часто?
     - Да. Сколько раз? Десять тысяч раз?
     - Нет, конечно, меньше.
     - Два раза?
     - Джеггерс, - вмешалась мисс Хэвишем к  великому  моему  облегчению,  -
оставьте моего Пипа в покое и ступайте оба обедать.
     Он повиновался, и мы ощупью спустились по темной  лестнице.  В  длинном
коридоре по дороге к флигелю, отделенному от дома мощеным двориком, он успел
меня спросить, часто ли я видел, чтобы мисс Хэвишеп пила или ела, причем  по
своему обыкновению предоставил мне выбирать из двух крайностей - сто раз или
один?
     Я подумал и ответил: - Никогда.
     - И никогда не увидите, Пип, - сказал он, хмуро улыбнувшись. -  Она,  с
тех пор как живет теперешней своей жизнью,  никому  не  разрешает  при  этом
присутствовать. А ночами бродит по дому и ест что придется.
     - Простите, сэр, - сказал я, - могу я задать вам один вопрос?
     - Можете, - сказал он - а я могу на него не ответить. Спрашивайте.
     - Что фамилия Эстеллы Хэвишем, или...? - Но добавить мне было нечего.
     - Или как? - спросил он.
     - Ее фамилия Хэвишем?
     - Хэвишем.
     Тут мы подошли к обеденному столу, где нас ждали сама  Эстелла  и  Сара
Покер. Мистер Джеперс сел на хозяйское место, Зстелла -  против  него,  а  я
против  моей  желто-зеленой  приятельницы.  Мы  отлично  пообедали,   причем
подавала нам горничная, которой  я  никогда  здесь  не  видел,  хотя  вполне
допускаю, что она находилась в этом таинственном доме еще  до  того,  как  я
впервые сюда попал.  После  обеда  перед  моим  опекуном  поставили  бутылку
превосходного старого  портвейна  (видимо,  он  хорошо  был  знаком  с  этой
маркой), и наши дамы нас покинули.
     В тот день мистер Джеггерс держался так таинственно, что  превзошел  по
части скрытности даже самого себя. Он и глаза свои от нас скрывал и за  весь
обед едва ли хоть раз посмотрел в лицо Эстелле.  Когда  она  заговаривала  с
ним, он слушал и, выслушав, отвечал; но, насколько я мог заметить, не бросил
на нее ни единого взгляда. Она же, напротив, часто  поглядывала  на  него  с
интересом, с любопытством  -  или,  возможно,  с  недоверием,  -  но  мистер
Джеггерс словно и не замечал ничего. В продолжение всего  обеда  он  находил
удовольствие в том, что изводил Сару Покет постоянными упоминаниями  о  моих
надеждах на будущее, от чего она все больше желтела и зеленела;  впрочем,  и
здесь он хитрил, притворяясь, будто выпытывает все это у  меня,  и  каким-то
образом действительно вынуждая  меня  говорить  в  простоте  душевной  много
лишнего.
     А когда мы остались вдвоем, я почувствовал, что просто не выдержу - так
ясно мой опекун показывал  всем  своим  видом,  что  располагает  секретными
сведениями, которых до поры до времени не  хочет  разглашать.  За  неимением
других жертв, он и вино свое подвергал допросу. Он  то  поднимал  стакан  на
свет, то подносил ко рту, примеривался, отхлебывал, снова смотрел  на  свет,
нюхал, пробовал, выпивал, наливал снова и снова разглядывал, - и этим привел
меня наконец в такое нервное состояние, как будто я был  убежден,  что  вино
поверяет ему какие-то порочащие меня тайны. Раза три-четыре я  делал  слабые
попытки вступить с ним в беседу, но тщетно: он так взглядывал на меня, держа
в руке стакан и пробуя вино на языке, словно просил меня принять к сведению,
что это ни к чему, потому что ответить на мой вопрос он все равно не может.
     Мисс Покет, вероятно, пришла к выводу, что в моем присутствии ей грозит
опасность сойти с ума и, возможно даже,  сорвать  с  головы  чепец  -  очень
безобразный чепец, нечто вроде муслиновой швабры  -  и  усыпать  пол  своими
волосами (которые явно выросли не у нее на голове). Поэтому она предпочла не
появляться в комнате мисс  Хэвишем,  куда  мы  направились  через  некоторое
время; и мы сели вчетвером играть в вист. Пока нас  не  было,  мисс  Хэвишем
придумала убрать волосы, шею и руки Эстеллы самыми драгоценными  украшениями
со своего туалетного стола; и я заметил, что даже мой  опекун  посмотрел  на
Эстеллу из-под мохнатых  своих  бровей  и  слегка  поднял  их  при  виде  ее
несравненной красоты в сверкающем многоцветном уборе.
     Я не стану распространяться о том, как уверенно он прибирал к рукам все
наши козыри и потом ходил с каких-то дрянных троек, против которых ничего не
стоили наши короли и дамы; и о том, как ясно я чувствовал, что  он  видит  в
нас три простых и неинтересных загадки, давно им разгаданные. Я  страдал  от
другого - от несоответствия между тем холодом, каким веяло от него, и  моими
чувствами к Эстелле. И дело даже не в том, что я не мог  бы  без  содрогания
заговорить с ним о ней; или услышать, как он скрипит сапогами,  угрожая  ей;
или увидеть, как он моет руки, расставшись с ней; нет, не это  меня  мучило.
Восхищаться ею в двух шагах от него, любить  ее,  когда  он  был  в  той  же
комнате, - вот что было невыносимо!
     Мы играли до девяти часов, а кончив,  условились,  что,  когда  Эстелла
соберется в Лондон, я буду  предупрежден  о  ее  приезде  и  встречу  ее  на
почтовом