вшие
мистера Джеггерса, который писал в углу свои письма, были обернуты  грязными
погребальными пеленами, словно в память о сонме повешенных клиентов.
     На Джеррард-стрит мы отправились  втроем,  в  наемной  карете;  и,  как
только приехали, нам подали обед. Мне бы, разумеется, и в голову  не  пришло
даже отдаленно, даже движением бровей намекнуть в этом доме  на  уолвортские
чувства Уэммика; но я был бы не  прочь  время  от  времени  дружески  с  ним
переглянуться. Однако не тут-то было! Если уж он поднимал глаза от  тарелки,
то обращал их на мистера Джеггерса, а со мной был так холоден и сух,  словно
на свете имелось два Уэммика-близнеца и передо мной сидел не  тот,  что  мне
нужен.
     - Вы переслали мистеру Пипу записку мисс Хэвишем? - спросил его  мистер
Джеггерс, едва мы сели за стол.
     - Нет, сэр, - ответил Уэммик.  -  Я  как  раз  собирался  отправить  ее
почтой, когда вы с мистером Пипом пришли в контору. Вот она. - И он протянул
письмо не мне, а своему шефу.
     - Здесь всего две строчки. Пип, - сказал мистер Джеггерс, передавая его
мне. - Адресовано на Литл-Бритен, потому что мисс Хэвишем не была уверена  в
вашем адресе. Она пишет, что хочет повидать вас по одному делу, о котором вы
ей говорили. Вы поедете?
     - Да, - отвечал я, пробегая  глазами  записку,  содержание  которой  он
изложил весьма точно.
     - Когда вы думаете поехать?
     - Я связан одним обстоятельством, -  сказал  я,  взглянув  на  Уэммика,
который набивал  почтовый  ящик  рыбой,  -  и  не  вполне  располагаю  своим
временем. Пожалуй, съезжу теперь же.
     - Раз мистер Пип думает  ехать  теперь  же,  -  сказал  Уэммик  мистеру
Джеггерсу. - ему и ответа писать не нужно.
     Усмотрев в этих словах указание, что медлить не следует, я решил  ехать
завтра  и  сказал  им  об  этом.  Уэммик  выпил  рюмку  вина  и  с   мрачным
удовлетворением посмотрел - опять-таки не на меня, а на мистера Джеггерса.
     - Итак, Пип, - сказал мистер Джеггерс, -  наш  приятель  Паук  разыграл
свои карты и сорвал-таки банк.
     Мне ничего не оставалось, как только кивнуть головой.
     - Ха! Этому человеку дай волю - он далеко пойдет, только вот  дадут  ли
ему волю. В конце концов и здесь победит сильнейший, но кто из них сильнее -
еще неизвестно. Если он вздумает драться...
     - Неужели же, - перебил я, чувствуя, как у меня  пылают  щеки  и  горит
сердце, - неужели вы серьезно думаете, мистер Джеггерс, что у него хватит на
это низости?
     - Я этого  не  утверждал,  Пип.  Я  говорю  предположительно.  Если  он
вздумает драться, тогда, возможно, сила окажется на его стороне; если же это
будет состязание умов - тогда, безусловно, нет. Не стоит  впустую  гадать  о
том, чем кончит такой человек в подобного рода обстоятельствах,  потому  что
здесь одинаково возможны два исхода.
     - Позвольте спросить, какие именно?
     - Такой человек, как наш приятель Паук, - отвечал  мистер  Джеггерс,  -
либо дерется, либо виляет хвостом. Он может вилять  хвостом  и  рычать,  или
вилять хвостом и не  рычать;  но  он  либо  дерется,  либо  виляет  хвостом.
Спросите Уэммика, что он думает по этому поводу.
     - Либо дерется, либо виляет хвостом, - сказал Уэммик, обращаясь к  кому
угодно, только не ко мне.
     - Итак, выпьем за миссис Бентли Драмл, - сказал мистер Джеггерс и, взяв
с этажерки графин самого лучшего вина, налил сначала нам, потом себе, - и да
разрешится спор о главенстве к удовольствию леди! К  обоюдному  удовольствию
леди и джентльмена он разрешиться не может. Ох, Молли, Молли, Молли,  Молли,
как же вы сегодня нерасторопны!
     Экономка в эту минуту была подле него - ставила на стол какое-то блюдо.
Осторожно выпустив блюдо из рук, она отступила на шаг и смущенно пролепетала
что-то в свое оправдание. И тут меня поразило движение ее пальцев.
     - Что случилось? - спросил мистер Джеггерс.
     - Ничего, - сказал я. - Просто предмет нашего разговора мне не особенно
приятен.
     Пальцы ее двигались так, как они движутся,  когда  женщина  вяжет.  Она
стояла, глядя на своего хозяина, не уверенная, можно ли ей уйти,  или,  если
она уйдет,  он  кликнет  ее  снова.  Взгляд  ее  был  исполнен  напряженного
внимания. Ну конечно же, совсем недавно, в слишком памятный для меня день, я
видел точно такие же глаза и руки!
     Он отпустил ее, и она бесшумно вышла из комнаты. Но я  видел  ее  перед
собою так отчетливо, как если бы она не уходила.  Я  смотрел  на  эти  руки,
смотрел на эти глаза, на эти пышные волосы; и  рядом  с  ними  видел  другие
руки, другие глаза, другие волосы, которые я так  хорошо  знал,  и  старался
представить себе, какими они станут после двадцати лет мучительной  жизни  с
извергом-мужем. И снова я смотрел на руки и глаза  экономки  и  вспомнил  то
необъяснимое чувство, которое охватило меня, когда я - не один  -  бродил  в
последний раз по разрушенному саду и брошенной пивоварне.  Я  вспомнил,  как
испытал это же чувство, когда  увидел  глаза,  глядящие  на  меня,  и  руку,
подзывавшую меня из окна дилижанса; и как  это  же  чувство  ослепило  меня,
словно молния, когда карета, в которой я - тоже не один  -  ехал  по  темной
улице,  внезапно  осветилась  ярким   светом   фонаря.   Я   вспомнил,   как
одна-единственная черточка, восполнив пробел,  помогла  узнать  Компесона  в
театре, и понял, что такой пробел в моем сознании восполнился теперь,  когда
после упоминания имени Эстеллы я увидел пальцы, как будто занятые  вязаньем,
и внимательные глаза. И  я  проникся  непоколебимой  уверенностью,  что  эта
женщина - мать Эстеллы.
     Мистер Джеггерс видел нас вместе с Эстеллой, и от него едва ли укрылись
чувства, которые я и не пытался скрывать. Он кивнул,  когда  я  сказал,  что
предмет нашего разговора мне неприятен, похлопал меня  по  плечу,  подлил  в
стаканы вина и снова занялся обедом.
     Экономка появлялась в комнате еще только два раза, очень  ненадолго,  и
мистер Джеггерс говорил с нею резко. Но руки ее были руки Эстеллы,  и  глаза
были глаза Эстеллы, и, появись она еще хоть сто раз, это уже не могло бы  ни
укрепить моей уверенности, ни поколебать ее.
     Вечер тянулся уныло, Уэммик, когда ему наливали вина,  проглатывал  его
деловито, словно по долгу службы, и сидел, не сводя глаз со своего  патрона,
готовый в любую минуту подвергнуться допросу. Что касается количества  вина,
то его почтовый ящик мог вместить его столько же, - и с такой же равнодушной
готовностью, - сколько обычный почтовый ящик вмещает писем. И все время  мне
казалось, что он - не тот близнец и  только  с  виду  похож  на  Узммика  из
Уолворта.
     Мы рано поднялись уходить и вышли вместе. Уже тогда,  когда  мы  искали
свои шляпы среди бесчисленных сапог мистера Джеггерса, я  почувствовал,  что
нужный близнец вот-вот  появится;  а  стоило  нам  пройти  десять  шагов  по
Джеррард-стрит в направлении Уолворта, как я обнаружил, что иду под  руку  с
нужным мне близнецом, а другой, ненужный, растворился в вечернем воздухе.
     - Ну-с, - сказал Уэммик, - с этим покончено! Удивительный  он  человек,
второго такого не сыщешь; но я чувствую, что, когда я  у  него  обедаю,  мне
приходится  себя  туго-натуго  завинчивать,  а  я  предпочитаю   обедать   в
отвинченном состоянии.
     Я нашел, что он выразился очень удачно, и так и сказал ему.
     - Никому, кроме вас, я не стал бы этого говорить. - отвечал он. - Но  я
знаю, то, что говорится между нами, дальше не пойдет.
     Я спросил его, видел ли он когда-нибудь  приемную  дочь  мисс  Хэвишем,
миссис Бентли Драмл? Он сказал,  что  нет.  Затем,  чтобы  избежать  слишком
резкого  перехода,  я  справился  о  Престарелом  и  о  мисс  Скиффинс.  При
упоминании о мисс Скиффинс он скорчил хитрую физиономию, остановился посреди
улицы и высморкался, развернув платок и тряхнув головой  не  без  затаенного
самодовольства.
     - Уэммик, - сказал я, - помните, еще до того как я  первый  раз  был  в
гостях у мистера Джеггерса, вы  мне  советовали  обратить  внимание  на  его
экономку?
     - Разве? - ответил он. -  Очень  возможно.  О  черт,  -  добавил  он  с
досадой, - конечно, помню! Оказывается, я еще не совсем отвинтился.
     - Укрощенная тигрица - так вы ее назвали?
     - А вы бы как ее назвали?
     - Точно так же. Скажите, Уэммик, как мистер Джеггерс ее укротил?
     - Это его секрет. Она уже много лет живет у него в доме.
     -  Расскажите  мне  ее  историю!  У  меня  есть  особые  причины   этим
интересоваться. Вы ведь знаете, то, что  говорится  между  нами,  дальше  не
пойдет.
     - В сущности, я не знаю ее истории, - отвечал Уэммик,  -  вернее,  знаю
далеко не все. Но то, что знаю, я вам расскажу. Разумеется, мы с вами сейчас
беседуем как сугубо частные лица.
     - Разумеется.
     - Лет двадцать тому назад эту женщину судили в Олд-Бейли за убийство, и
суд оправдал ее. В молодости она была красавицей, и,  кажется,  в  ней  есть
цыганская кровь. Во всяком случае, как вы сами понимаете, кровь у нее  в  то
время была достаточно горячая.
     - Но ведь ее оправдали?
     - Мистер Джеггерс защищал ее, -  продолжал  Уэммик,  устремив  на  меня
многозначительный взгляд, -  и  провел  это  дело  всем  на  удивление.  Оно
казалось безнадежным, да и опыта у него еще не было, а  он  вывернулся  так,
что все только ахнули; можно, пожалуй, сказать, что  тогда-то  он  и  создал
себе имя. Он целые дни проводил в полицейском суде -  все  добивался,  чтобы
дело вообще прекратили; а во время судебных заседаний, когда сам он  не  мог
выступать, ни на шаг не отходил от адвоката, и тот с начала до конца говорил
по его указке - это каждому было понятно. Жертвой убийства  была  женщина  -
лет на десять старше этой, и гораздо выше ростом и шире  в  кости.  Убийство
произошло на почве ревности. Обе они бродяжничали, и эта вот,  что  живет  у
мистера Джеггерса, совсем девчонкой вышла замуж за какого-то бродягу  -  как
говорится, обвенчалась вокруг ракитова куста, - и ревнива  была,  как  черт.
Убитую (по годам она подходила тому человеку больше, это бесспорно) нашли  в
сарае близ Хаунслоу-Хис. Видно было, что она выдержала жестокую борьбу.  Она
вся была избита и расцарапана, а в конце концов ее  задушили.  Единственной,
на кого могло пасть подозрение, была эта женщина, и мистер Джеггерс построил
свою защиту главным образом на том,  что  она  физически  не  способна  была
совершить такое убийство. Можете быть уверены, - добавил Уэммик, тронув меня
за рукав, - в то время он никогда не поминал о  том,  какие  у  нее  сильные
руки, не то что теперь.
     (Я рассказывал Уэммику,  как  в  день  званого  обеда  мистер  Джеггерс
заставил ее показать нам руки.)
     - Да, сэр, - продолжал Уэммик, -  а  тут  как-то  получилось,  -  чисто
случайно, разумеется, - что со времени своего ареста эта женщина всегда была
до того искусно одета, что производила впечатление куда более  хрупкой,  чем
была на самом деле; в  особенности  рукава  у  нее,  говорят,  лежали  таким
манером, что  руки  казались  совсем  тонкими  и  слабыми.  На  теле  у  нее
обнаружили всего два-три синяка - у какой бродяжки их не бывает! - но руки с
тыльной стороны были сильно поцарапаны,  и  стоял  вопрос:  что  это,  следы
ногтей или нет? И вот мистер Джеггерс доказал,  что  она  продиралась  через
заросли терновника, которые не доставали ей до лица, но не могли не поранить
ее руки; и правда, в коже у нее нашли занозы, - они были представлены в  суд
в качестве вещественных доказательств, - да и кусты  при  осмотре  оказались
поломанными там, где через них пробирались, и на них нашли мелкие клочки  от
ее платья и кое-где пятнышки крови. Но самый смелый его довод был вот какой.
В  доказательство  ее  ревности  делались  ссылки  на   якобы   обоснованное
подозрение, будто в то время, когда произошло убийство, она в отместку этому
человеку не помня себя умертвила их  трехлетнего  ребенка.  Мистер  Джеггерс
повел такую линию: "Мы утверждаем, что это следы не  ногтей,  а  колючек,  и
показываем вам колючки. Вы утверждаете, что это следы  ногтей,  и  в  то  же
время выдвигаете гипотезу, будто она убила своего ребенка. Но если  так,  вы
обязаны  сделать  все  выводы  из  этой  гипотезы.  Предположим,   что   она
действительно убила своего ребенка и что ребенок, цепляясь за нее, исцарапал
ей руки. Ну так что же? Ведь вы ее судите не за убийство ребенка, хотя могли
бы. Что же касается данного дела, так раз уж вы настаиваете на том, что  это
следы  ногтей,  то,  вероятно,  вы  нашли  им  объяснение,  если  допустить,
аргументации ради, что вы их не выдумали?"  Короче  говоря,  сэр,  -  сказал
Уэммик, - мистер Джеггерс окончательно  затуманил  присяжным  мозги,  и  они
признали ее невиновной.
     - И с тех пор она у него служит?
     - Да. Но мало того, - сказал Уэммик, - она поступила к нему в услужение
сейчас же после того, как ее  оправдали,  уже  укрощенная,  такая  вот,  как
сейчас. С тех пор она кой-чему выучилась, что ей нужно было по должности, но
укрощена она была с самого начала.
     - Вы не помните, кто у нее был - мальчик или девочка?
     - Говорят, девочка.
     - Больше вам сегодня нечего мне сказать?
     - Нечего. Письмо я ваше получил и уничтожил. А больше нечего.
     Мы сердечно распрощались, и я  пошел  домой  с  грузом  новых  забот  и
мыслей, но отнюдь не избавившись от старых.


        ГЛАВА ХLIX

     Наутро я уехал дилижансом в Сатис-Хаус, прихватив с собою записку  мисс
Хэвишем на тот  случай,  если  она,  из  присущего  ей  своенравия,  выразит
удивление по поводу столь скорого моего приезда. Но  на  полпути  я  слез  у
гостиницы и, позавтракав там, прошел  остальную  часть  дороги  пешком:  мне
хотелось войти в город  незаметно,  самыми  тихими  проулками,  и  таким  же
образом его покинуть.
     Зимний свет уже немного померк, когда я  проходил  пустынными,  гулкими
дворами, что  тянулись  позади  Торговой  улицы.  Эти  древние  монастырские
угодья, где когда-то шумели сады и стояли трапезные монахов и где  теперь  к
уцелевшим стенам пристроили смиренные сараи и конюшни,  были  почти  так  же
безмолвны, как сами  монахи,  спящие  в  своих  могилах.  Никогда  еще  звон
соборных колоколов не казался мне таким далеким  и  печальным,  как  сейчас,
когда я торопился вперед с одной мыслью - как бы кого-нибудь  не  встретить;
звуки старинного органа доносились до моего слуха, как похоронная музыка;  и
грачи, летая вокруг седой колокольни  и  качаясь  на  голых  сучьях  высоких
деревьев в монастырском саду, словно кричали мне, что все здесь изменилось и
что Эстелла уже никогда сюда не вернется.
     Калитку открыла пожилая женщина, которую я видал и раньше,  -  одна  из
служанок, живших во флигеле за двориком.  В  темной  прихожей,  как  обычно,
стояла зажженная свеча, и, взяв  ее,  я  один  поднялся  по  лестнице.  Мисс
Хэвишем была не у себя в комнате, а в зале через площадку. Не получив ответа
на свой стук, я заглянул в дверь  и  увидел,  что  она  сидит  в  ободранных
креслах у самого  камина  и  пристальным,  немигающим  взглядом  смотрит  на
подернутый пеплом огонь.
     Как уже бывало не раз, я вошел и  стал  возле  камина,  где  она,  едва
подняв голову, должна была  меня  увидеть.  Она  казалась  такой  бесконечно
одинокой, что я проникся бы к ней жалостью,  даже  если  бы  она  с  умыслом
нанесла мне обиду горше той, за которую я мог на нее пенять.  Преисполненный
сострадания к ней, я думал о том,  что  вот  и  я  стал  одним  из  обломков
крушения этого злосчастного дома, как вдруг ее взгляд  остановился  на  мне.
Она вздрогнула и тихо проговорила:
     - Это не сон?
     - Это я, Пип. Мистер Джеггерс передал  мне  вчера  вашу  записку,  и  я
тотчас приехал.
     - Благодарю. Благодарю.
     Я пододвинул к огню второе, такое же ободранное кресло, сел  в  него  и
тут только заметил в ее лице что-то новое - словно она меня боится.
     - Я хочу, - сказала она, - вернуться к  тому  предмету,  о  котором  ты
упоминал, когда был здесь в последний раз. и показать тебе, что у  меня  все
же не каменное сердце. Но, может быть, теперь ты уже не поверишь, что во мне
осталось хоть что-то человеческое?
     Когда я произнес какие-то успокоительные слова,  она  протянула  вперед
дрожащую руку, словно хотела до меня дотронуться; но тут  же  снова  отняла,
прежде чем я понял ее намерение и взял в толк, как мне себя вести.
     - Ты, когда просил за своего друга, сказал, что  можешь  научить  меня,
как сделать полезное, доброе дело. Видно, тебе бы этого хотелось?
     - Очень, очень хотелось бы.
     - Какое же это дело?
     Я стал рассказывать ей историю моей тайной помощи Герберту. Не успел  я
начать, как решил, по выражению ее лица, что она в рассеянности своей думает
скорее обо мне, а не о том, что я говорю. Видимо, я не ошибся,  потому  что,
когда я умолк, она, казалось, не сразу это заметила.
     - Ты почему замолчал? - спросила она наконец, и опять лицо у  нее  было
такое, будто она меня боится. - Или ты меня так ненавидишь,  что  не  хочешь
говорить со мной?
     - Бог с вами, мисс Хэвишем, - ответил я, - как вы могли  это  подумать!
Мне показалось, что вы перестали меня слушать, поэтому я замолчал.
     - Может, так оно и было, - сказала она, приложив  руку  ко  лбу.  -  Ты
начни еще раз сначала, только я буду смотреть на что-нибудь другое. Ну  вот,
теперь говори.
     Она оперлась рукою на палку с выражением решимости, какое я порой у нее
замечал, и вперила взгляд в  огонь,  словно  твердо  вознамерившись  слушать
внимательно. Я снова заговорил и рассказал ей, что надеялся внести весь  пай
Герберта из своих средств, но  теперь  это  мне  не  удастся.  И  тут  я  ей
напомнил, что подробно разъяснить свои затруднения не могу, потому  что  это
связано с чужою тайной.
     - Так, - сказала она, кивнув головой, но не глядя на меня. - Сколько же
денег недостает до полной суммы?
     Мне было страшновато назвать цифру, она казалась очень большой.
     - Девятьсот фунтов.
     - Если я дам тебе эти деньги, сохранишь  ты  мою  тайну,  так  же,  как
сохранил свою?
     - Сохраню так же свято.
     - И тебе станет легче на душе?
     - Много легче.
     - А сейчас ты очень несчастлив?
     Мисс Хэвишем задала этот вопрос, по-прежнему не глядя  на  меня,  но  в
словах ее прозвучала необычная мягкость. Я не сразу ответил, - голос изменил
мне. Она скрестила руки на набалдашнике  палки  и  тихо  склонилась  на  них
лицом.
     - Я никак не могу назвать себя счастливым, мисс Хэвишем; но на то  есть
и другие причины, кроме тех, что вам известны.  Это  -  та  самая  тайна,  о
которой я говорил.
     Через некоторое время она подняла голову и опять  устремила  взгляд  на
огонь.
     - Ты очень великодушно сказал, что у тебя есть  и  другие  причины  для
горя. Это правда?
     - К сожалению, правда.
     - И я ничем не могу  тебе  помочь,  кроме  как  услужив  твоему  другу?
Считай, что это сделано, но для тебя самого я ничего не могу сделать?
     - Ничего. Благодарю  вас  за  этот  вопрос.  Еще  больше  благодарю  за
доброту, которой он подсказан. Но нет, ничего.
     Вскоре она поднялась и обвела  глазами  мертвую  комнату,  ища  пера  и
бумаги. Но ничего такого здесь не было,  и  тогда  она  достала  из  кармана
желтые таблички слоновой кости в оправе  из  потускневшего  золота  и  стала
писать на них карандашом в потускневшем золотом футляре, который висел у нее
на шее.
     - Ты по-прежнему в добрых отношениях с мистером Джеггерсом?
     - О да. Я только вчера у него обедал.
     - Вот распоряжение, по которому он выплатит тебе деньги, с тем чтобы ты
мог употребить их для своего друга. Здесь я денег не  держу;  но  если  тебе
приятнее, чтобы мистер Джеггерс ничего об этом не знал, я могу  прислать  их
тебе.
     - Благодарю вас, мисс Хэвишем, мне будет очень  удобно  получить  их  у
него в конторе.
     Она прочла мне то, что написала; указания были  даны  ясно  и  четко  и
притом так, чтобы меня невозможно было заподозрить в желании  истратить  эти
деньги на себя. Я принял таблички из ее дрожащих рук; руки эти задрожали еще
сильнее, когда она, сняв с шеи цепочку с карандашом, тоже отдала ее мне.  За
все это время она ни разу на меня не взглянула.
     - На первой табличке стоит мое имя. Если когда-нибудь,  -  пусть  через
много времени после того, как мое разбитое сердце обратится  в  прах,  -  ты
сможешь написать под моим именем: "Я ее прощаю", - прошу тебя, сделай это.
     - Ах, мисс Хэвишем, - сказал я, - я могу это сделать хоть  сейчас.  Все
мы повинны в жестоких ошибках. Я сам был  слеп  и  неблагодарен,  и  слишком
нуждаюсь в прощении и добром совете, чтобы таить на вас злобу.
     Только теперь она посмотрела на меня и к моему изумлению, к моему ужасу
рухнула передо мной на колени, простирая ко мне  сложенные  руки  так,  как,
наверно, простирала их к небу, когда бедное сердце ее было еще молодо  и  не
ранено и мать учила ее молиться.
     Увидев мисс Хэвишем у своих ног, седую,  с  изможденным  лицом,  я  был
потрясен до глубины души. Я стал умолять ее  подняться  и  обхватил  руками,
чтобы помочь ей; но она только вцепилась в  мою  руку  и,  приникнув  к  ней
лицом, заплакала. Никогда раньше я не видел слез у нее на  глазах  и  теперь
молча склонился над ней в надежде, что они принесут ей облегчение.  Она  уже
не стояла на коленях, но без сил опустилась наземь.
     - О! - вскричала она в отчаянии. - Что я наделала! Что я наделала!
     - Если вы думаете о том, мисс Хэвишем, какой вред вы мне  причинили,  я
вам отвечу: очень небольшой. Я полюбил бы ее,  несмотря  ни  на  что...  Она
замужем?
     - Да!
     Я мог и не задавать этого вопроса, - я это сразу понял по  тому  новому
чувству пустоты, которое царило в опустелом доме.
     - Что я наделала! Что я наделала!  -  Она  ломала  руки,  хваталась  за
волосы, и снова и снова у нее вырывался этот вопль: - Что я наделала!
     Я не знал, что сказать, как ее утешить.  Я  слишком  понимал,  что  она
тяжко согрешила, когда, обуянная жаждой мести,  исковеркала  впечатлительную
детскую  душу,  как  велела  ей  смертельная  обида,   отвергнутая   любовь,
уязвленная гордость; но я понимал  и  то,  что,  отгородившись  от  дневного
света, она отгородилась от неизмеримо большего; что, став  затворницей,  она
затворила свое сердце для  тысячи  целительных  естественных  влияний;  что,
целиком уйдя в свои одинокие думы, она повредилась  в  уме,  как  то  всегда
бывало, и будет, и не может не быть со  всяким,  кто  дерзнет  пойти  против
начертаний творца. И мог ли я не сострадать ей,  не  усмотреть  возмездия  в
том, какой жалкой тенью она стала, в ее полной непригодности для этой земли,
где ей положено было жить, в этом тщеславии, рожденном скорбью  и  владевшем
несчастной женщиной безраздельно, как владеет  людьми  тщеславие,  рожденное
смирением, раскаянием, стыдом, - все чудовищные  формы  тщеславия,  которые,
как проклятье, тяготеют над нами!
     - Пока ты не заговорил с ней в тот раз, пока я не увидела в тебе, как в
зеркале, все, что сама испытала когда-то, я не знала, что я наделала. Что  я
наделала!
     И так без конца, двадцать раз, пятьдесят раз - что она наделала!
     - Мисс Хэвишем, - сказал я, когда она затихла. - Пусть совесть  вас  не
мучит из-за меня. Но вот  Эстелла  -  это  другой  разговор,  и  если  вы  в
состоянии - пусть в самой малой мере - исправить тот  вред,  который  вы  ей
причинили, убив  в  ней  живую  душу,  лучше  сделать  это,  чем  целый  век
оплакивать прошедшее.
     - Да, да, я это знаю. Но, Пип, голубчик  ты  мой!  -  Глубокое  женское
сострадание послышалось мне в этой непривычной ласке.  -  Голубчик  ты  мой!
Поверь мне: вначале, когда она только ко мне попала, я хотела уберечь ее  от
моей горькой доли. Вначале я ничего другого не хотела.
     - Что ж, - сказал я, - вполне возможно.
     - Но когда она стала подрастать и с каждым днем становилась все  краше,
я совершила дурное дело: я захваливала  ее,  задаривала,  наставляла,  вечно
была при ней предостережением и наглядным примером и  вот  -  украла  у  нее
сердце и на место его вложила кусок льда.
     - Лучше было оставить ей живое сердце, - сказал я,  не  удержавшись,  -
пусть бы даже оно истекло кровью или разбилось.
     С минуту мисс Хэвишем  смотрела  на  меня  как  безумная,  потом  опять
началось - "Что я наделала!".
     - Если бы ты знал всю мою жизнь, - простонала она, - ты бы  меня  лучше
понял, ты бы меня пожалел.
     - Мисс Хэвишем, - сказал я как можно мягче, - я знаю вашу жизнь, знаю с
тех пор, как  впервые  уехал  из  этих  мест.  Ваши  несчастья  внушили  мне
искреннее сострадание, и хочу верить, что я понял, как они на вас  повлияли.
То, что произошло между нами, не дает ли мне права задать вам  один  вопрос,
касающийся Эстеллы? Не теперешней, а такой, какой она была, когда только что
сюда попала?
     Она сидела на полу, упершись локтями в ободранное кресло и  склонившись
головой на руки. Услышав мой  вопрос,  она  глянула  мне  прямо  в  глаза  и
ответила:
     - Спрашивай.
     - Кто родители Эстеллы?
     Она покачала головой.
     - Вы не знаете?
     Она снова покачала головой.
     - Но ее привез сюда, или прислал сюда, мистер Джеггерс?
     - Привез.
     - Расскажите мне, как это случилось.
     Она отвечала шепотом, пугливо озираясь:
     - Когда я уже долго прожила взаперти в этих комнатах (как  долго  -  не
знаю, тебе ведь известно, что показывают здешние  часы),  я  как-то  сказала
ему, что хочу воспитать маленькую девочку, хочу полюбить  ее  и  уберечь  от
моей участи. Я читала о нем в газетах еще до того, как рассталась с миром, а
впервые увидела, когда он приехал сюда по моей просьбе, чтобы привести  этот
дом в его нынешний вид. Он обещал  присмотреть  мне  такую  девочку-сиротку.
Однажды он привез ее сюда, спящую, и я назвала ее Эстеллой.
     - Сколько ей тогда было лет?
     - Года два или три. Сама она знает только то, что  осталась  сиротой  и
что я ее усыновила.
     Я и без того был уверен, что та женщина - ее мать, и не нуждался  ни  в
каких доказательствах. Но здесь как будто устанавливалась связь,  ясная  для
каждого.
     Для чего еще мне было затягивать мое посещение? Дело Герберта я уладил,
мисс Хэвишем рассказала мне все, что знала об Эстелле,  я  сказал  и  сделал
все, что мог, чтобы облегчить ее совесть. Неважно,  какими  еще  словами  мы
обменялись на прощанье; но мы простились.
     Уже сильно стемнело, когда я вышел на свежий воздух. Я кликнул женщину,
у которой были ключи от калитки, и сказал, что не буду ее пока беспокоить, а
до ухода еще погуляю в саду. Ибо внутренний голос говорил мне,  что  никогда
уже я сюда не вернусь, и я чувствовал, что грустный час сумерек  как  нельзя
больше подходит для моей прощальной прогулки.
     Мимо склада бочек, по которым я когда-то лазил  и  которые  с  тех  пор
годами мочили дожди, отчего многие из них прогнили, а  на  тех,  что  стояли
стоймя, скопились болотца и лужицы, я направился в запущенный сад. Я  обошел
его весь; заглянул в уголок, где произошла  моя  драка  с  Гербертом,  видел
дорожки, по которым мы гуляли с Эстеллой. Всюду было холодно, пусто, уныло!
     Свернув на обратном пути к пивоварне, я проник  в  нее  из  сада  через
небольшую дверь, запертую снаружи на ржавую задвижку, и прошел  из  конца  в
конец. Уже выходя  через  главную  дверь,  -  которую  теперь  нелегко  было
отворить, потому что отсыревшие створки разбухли, и  петли  разболтались,  и
порог зарос  плесенью,  -  я  оглянулся.  При  этом  движении  одно  детское
воспоминание вспыхнуло во мне с поразительной силой: мне  снова  почудилось,
будто я вижу мисс Хэвишем  висящей  на  перекладине.  Так  сильно  было  это
впечатление, что я опрометью кинулся туда и  остановился  под  перекладиной,
дрожа всем телом, прежде чем понял, что мне это только привиделось.
     Удрученный вечерним мраком и этим страшным, хоть и мгновенным видением,
я ощущал неизъяснимый ужас, выходя во двор через те самые деревянные ворота,
о которые когда-то больно бился головой, чтобы заглушить  боль,  причиненную
мне Эстеллой. Во дворе я постоял в нерешительности, раздумывая,  позвать  ли
служанку, чтобы она выпустила меня на улицу, или еще раз  сбегать  наверх  -
удостовериться, что с мисс Хэвишем не случилось без меня  ничего  худого.  Я
остановился на последнем и стал подниматься по лестнице.
     Я заглянул в комнату, где оставил ее, и увидел, что она сидит  в  своих
ободранных креслах спиною ко мне, у самого камина. Но в то мгновение,  когда
я притворял дверь, чтобы тихонько уйти,  перед  глазами  у  меня  взметнулся
столб пламени, и в то же мгновение  я  увидел,  что  она  бежит  ко  мне,  с
душераздирающим криком, в вихре огня, охватившего ее  и  взлетевшего  высоко
над ее головой.
     На мне была шинель с двойной пелериной, через руку перекинут плащ.  Что
я сорвал их с себя, ринулся ей навстречу, повалил ее на пол  и  набросал  на
нее эту одежду; что с той же целью я сдернул со стола огромную  скатерть,  а
заодно и всю гору гнили и притаившихся в ней ползучих тварей; что мы  лежали
на полу, сцепившись, как заклятые враги, и что чем больше я ее укутывал, тем
отчаяннее она кричала и вырывалась, - все  это  я  вспомнил  позднее;  в  ту
минуту я ничего не думал, не чувствовал, не знал. Лишь  постепенно  до  меня
дошло, что мы лежим на полу возле длинного стола, а в дымном воздухе носятся
горящие хлопья, которые минуту назад были ее поблекшим подвенечным нарядом.
     Тогда я оглянулся и увидел, что по  полу  во  все  стороны  разбегаются
потревоженные тараканы и пауки, а в дверях появились плачущие,  запыхавшиеся
служанки. Я по-прежнему изо всех сил удерживал ее  на  полу,  как  пленника,
вот-вот готового сбежать; и, вероятно, даже не  понимал,  кто  она  такая  и
почему мы боролись, и не помнил, что она была охвачена  огнем  и  что  огонь
потух, пока не увидел, как хлопья, бывшие когда-то ее  нарядом,  теперь  уже
погасшие, падают вокруг нас черным дождем.
     Она была без чувств, и я не давал ни поднять ее, ни даже подойти к  ней
близко. Послали за помощью, и до самого прихода врача я  так  и  держал  ее,
словно мною владела безумная мысль (да, кажется, так оно и было), что,  если
я ее отпущу, пламя вспыхнет с новой силой и уничтожит ее. Только когда к ней
подошел доктор со своими помощниками, я поднялся и с удивлением увидел,  что
обе руки у меня обожжены: я и не заметил, когда это случилось.
     Осмотрев ее, доктор объявил, что она получила серьезные ожоги,  но  что
сами по себе они отнюдь не смертельны - гораздо опасней нервное  потрясение.
По его указаниям постель ей постелили в этой же комнате, на  большом  столе,
где было всего удобнее перевязать ее раны.  Когда  я  снова  увидел  ее  час
спустя, она лежала на том самом месте, по которому в давние времена  стучала
клюкой, предсказывая, что когда-нибудь ее здесь положат.
     Мне сказали, что одежда ее сгорела дотла, но вид ее и сейчас наводил на
жуткую мысль о расстроенной свадьбе: обложенная до самого  подбородка  белой
ватой, поверх которой была накинута белая простыня, она по-прежнему казалась
призраком чего-то, что было, но изменилось безвозвратно.
     От прислуги я узнал, что Эстелла в Париже, и доктор, по  моей  просьбе,
обещал написать ей ближайшей почтой. Родственников мисс Хэвишем  я  взял  на
себя, решив сообщить о случившемся только Мэтью Покету  и  оставить  на  его
усмотрение, оповестить или не  оповестить  остальных.  Я  сделал  это  через
Герберта на следующий день, как только возвратился в Лондон.
     Одно время в тот вечер она говорила обо  всем,  что  произошло,  вполне
связно, только неестественно  быстро  и  оживленно.  К  полуночи  она  стала
заговариваться, а еще позднее начала без конца  повторять  тихим,  заунывным
голосом: "Что я наделала!" Потом - "Сперва  я  хотела  ее  уберечь  от  моей
горькой доли". И еще - "Возьми карандаш и напиши  под  моим  именем:  "Я  ее
прощаю". Эти три фразы чередовались в  неизменном  порядке,  но  иногда  она
пропускала слово то в одной из них, то  в  другой  -  никогда  ни  слова  не
прибавляла, а только, пропустив одно, переходила к следующему.
     Так как я ничем не мог быть здесь полезен, а в Лондоне меня ждали  дела
и тревоги, о которых даже ее бред не  заставил  меня  позабыть,  я  решил  в
течение ночи, что уеду первым утренним дилижансом - мили две пройду  пешком,
а потом, уже за пределами города, займу свое место. И часов в шесть  утра  я
наклонился над ней  и  коснулся  губами  ее  губ  в  ту  минуту,  когда  они
произносили: "Возьми карандаш и напиши под моим именем: "Я ее прощаю".


        ГЛАВА L

     За ночь мне два раза перевязали руки, третью перевязку  сделали  утром.
Левая рука была сильно обожжена до локтя и менее  сильно  -  до  плеча;  она
очень болела, но с той стороны огонь был всего жарче, и я  считал,  что  еще
дешево отделался. На правой руке ожоги были много слабее, я даже мог двигать
пальцами. Она тоже, конечно, была  забинтована,  но  не  так  неудобно,  как
левая, которою мне пришлось носить на перевязи. И шинель я мог надеть только
внакидку, застегнув ее у ворота. Волосы мне опалило огнем, но голова и  лицо
не пострадали.
     Герберт съездил в Хэммерсмит  к  отцу,  а  потом  вернулся  в  Тэмпл  и
посвятил весь день уходу за мной. Он показал  себя  на  редкость  заботливой
сиделкой: точно по часам  снимал  мне  повязки,  смачивал  их  в  прохладной
примочке, стоявшей наготове,  и  снова  накладывал  необычайно  терпеливо  и
нежно, за что я был ему от души благодарен.
     Вначале,   когда   я   неподвижно   лежал   на   диване,    мне    было
мучительно-трудно, почти невозможно  не  видеть  красных  вспышек  огня,  не
слышать его торопливого потрескивания и шороха, и едкого запаха  гари.  Едва
задремав, я просыпался от крика мисс Хрвишем и от страшного  видения  -  как
она бежит ко мне и над головой у нее столбом взвивается  пламя.  Бороться  с
этим болезненным бредом  было  куда  труднее,  чем  с  физической  болью;  и
Герберт, видя это, всячески старался занять мое внимание.
     Ни он, ни я не заговаривали о лодке, но оба о ней  думали.  Потому  мы,
собственно, и обходили этот предмет, потому и согласились (не обменявшись ни
словом), что руки мои нужно вылечить как можно скорее, потратив  на  это  не
недели, а дни.
     По возвращении я, конечно, первым делом справился, все ли в  порядке  в
доме у реки. Герберт спокойно и уверенно рассеял все мои тревоги, и потом мы
уже весь день не возвращались к этой  теме.  Но  под  вечер,  когда  Герберт
перевязывал  мне  руки,  пользуясь  не  столько  дневным   светом,   сколько
отблесками огня в камине, он вдруг словно вспомнил что-то.
     - Вчера вечером, Гендель, я добрых два часа просидел у Провиса.
     - А где была Клара?
     - Бедняжка! - сказал Герберт. - Она весь вечер ублажала старого Филина.
Стоило ей выйти за дверь, как он принимался колотить об пол своим  костылем.
Но похоже, что ему уже недолго осталось ее изводить. При таких порциях  рома
с перцем - и перца с ромом - думаю, что все это тиранство скоро кончится.
     - И тогда вы поженитесь?
     - А как же иначе я могу заботиться о моей  милой  девочке?..  Положи-ка
руку на спинку дивана, мой дорогой. А я сяду вот здесь и сниму  повязку  так
осторожно, что ты и не заметишь. Так вот, я  начал  о  Провисе.  Ты  знаешь,
Гендель, он изменился к лучшему.
     - Я же тебе говорил, что в последний раз он показался мне как-то мягче.
     - Да, да. И ты был совершенно прав. Вчера он разговорился и еще кое-что
рассказал мне о своей жизни. Помнишь, он тогда осекся, упомянув  о  какой-то
женщине, с которой ему так трудно пришлось... я тебе сделал больно?
     Я вздрогнул, но не от его прикосновения. Это его слова  заставили  меня
вздрогнуть.
     - Я успел забыть об этом, Герберт, но теперь вспоминаю.
     - Ну так вот. Он говорил об этой поре своей жизни,  и  какая  это  была
мрачная,  дикая  пора!  Рассказать  тебе?  Или  сейчас  это   тебя   слишком
разволнует?
     - Расскажи непременно. Все от слова до слова.
     Герберт наклонился вперед  и  внимательно  посмотрел  на  меня,  словно
стараясь понять, почему я ответил так нетерпеливо.
     - Голова у тебя не горячая? - спросил он, приложив мне руку ко лбу.
     - Нет, - отвечал я. - Герберт, милый, расскажи, что тебе сказал Провис.
     - Он  говорит,  -  сказал  Герберт,  -...вот  видишь,  повязка  снялась
прямо-таки замечательно, теперь наложим новую, прохладную... Что, по  началу
ежишься, мой дорогой? Ну ничего,  это  сейчас  пройдет...  Он  говорит,  что
женщина эта была молодая и очень  ревнивая  и  мстительная.  Мстительная  до
предела, Гендель.
     - А что ты называешь пределом?
     - Убийство... Ой, неужели я задел по больному месту? Очень щиплет?
     - Нет, я не чувствую. Как она убила? Кого убила?
     - Да видишь ли, может, это слишком страшное слово  для  того,  что  она
сделала, - сказал Герберт, - но ее судили за убийство,  мистер  Джеггерс  ее
защищал, и успешно, и вот тогда-то Провис впервые услышал его  имя.  Жертвой
была другая женщина, много крепче той, они  сцепились  не  на  жизнь,  а  на
смерть, в каком-то сарае. Кто начал и честная была борьба или нет - все  это
неизвестно; но чем она кончилась  -  очень  хорошо  известно:  жертву  нашли
задушенной.
     - И эту женщину осудили?
     - Нет, оправдали... Бедный мой Гендель, опять я тебе сделал больно?
     - Нисколько, Герберт. Ну? Что же было дальше?
     - У этой женщины, которую оправдали, был ребенок от Провиса,  и  Провис
его очень, очень любил. В тот самый вечер, когда ее соперница была задушена,
женщина эта явилась к Провису и поклялась, что убьет  ребенка  (который  был
где-то у нее) и  что  он  больше  никогда  его  не  увидит,  а  потом  сразу
исчезла... Ну вот, с самой  трудной  рукой  мы  покончили,  теперь  осталась
только правая, а это уж пустяки. Лучше я пока не буду зажигать лампу, хватит
камина, - у меня рука тверже, когда я не так ясно  вижу  твои  болячки...  А
все-таки, дорогой, по-моему, тебя лихорадит. Что-то ты очень часто дышишь.
     - Возможно, Герберт. И что же, она сдержала свою клятву?
     - Вот это и есть самое  ужасное  в  жизни  Провиса.  Да,  она  сдержала
клятву.
     - То есть это он так говорит.
     - Ну, разумеется, мой дорогой, - удивленно сказал  Герберт  и  снова  в
меня вгляделся. - Я все тебе рассказываю с его слов. Других сведений у  меня
нет.
     - Да, конечно.
     - Что касается того,  -  продолжал  Герберт,  -  дурно  или  хорошо  он
обращался с матерью своего ребенка, об этом Провис умолчал; но она лет  пять
делила с ним жалкое существование, о котором он нам  здесь  рассказывал,  и,
видимо, он жалел ее и не захотел погубить. Поэтому, опасаясь, как бы его  не
заставили давать показания по поводу убитого ребенка, что значило бы  обречь
ее на верную смерть, он исчез - убрался с дороги, как он сам выразился, -  и
на суде о нем только смутно упоминалось, как  о  некоем  человеке  по  имени
Абель, который и был предметом ее безумной ревности. После суда  она  как  в
воду канула, так что он потерял и ребенка и мать ребенка.
     - Скажи мне, пожалуйста...
     - Одну минуту, мой дорогой, сейчас я кончу. Этот Компесон  -  его  злой
дух, мерзавец, каких свет не  видел,  -  знал,  что  он  уклонился  от  дачи
показаний и  почему  уклонился,  и,  конечно,  воспользовался  этим,  чтобы,
угрожая доносом, окончательно прибрать его к рукам. Вчера  мне  стало  ясно,
что за это-то главным образом Провис его и ненавидит.
     - Скажи мне, - повторил я, - и имей в виду, Герберт, это очень важно, -
он тебе говорил, когда это случилось?
     - Очень важно? Тогда погоди, я припомню, как он сказал. Да, вот:  "Тому
назад лет двадцать, не меньше, почитай что сразу после того, как я стакнулся
с Компесоном". Сколько тебе было лет, когда ты набрел на  него  около  вашей
церквушки?
     - Лет семь, наверно.
     - Ну, правильно. А это случилось года на три или четыре  раньше,  и  он
говорит, что ты тогда напомнил ему  дочку,  которую  он  потерял  при  таких
страшных обстоятельствах, - она была бы примерно твоей ровесницей.
     - Герберт, - сказал я, очнувшись от  минутного  молчания,  -  тебе  при
каком свете меня лучше видно, из окна или от камина?
     - От камина, - отвечал Герберт, опять придвигаясь ко мне.
     - Посмотри на меня.
     - Смотрю, мой дорогой.
     - Потрогай меня.
     - Трогаю, дорогой.
     - Ты не думаешь, что у меня жар или рассудок помутился от вчерашнего?
     -  Н-нет,  мой  дорогой,  -  сказал  Герберт,   смерив   меня   долгим,
внимательным взглядом. - Ты немного возбужден,  но  в  общем  -  такой,  как
всегда.
     - Я знаю, что я такой, как всегда. А человек, которого мы прячем в доме
у реки, - отец Эстеллы.


        ГЛАВА LI

     Какую я преследовал цель, когда так упорно доискивался,  чьим  ребенком
была Эстелла, - этого я не могу сказать. Читатель вскоре увидит, что  вопрос
этот и не возникал у меня сколько-нибудь отчетливо,  пока  его  не  поставил
передо мной человек и опытнее меня и умнее.
     Но  после  того  как  у  нас  с  Гербертом  состоялся  описанный   выше
знаменательный разговор, меня охватило лихорадочное чувство,  что  я  обязан
выяснить все до конца, что я не могу так это  оставить,  а  должен  повидать
мистера Джеггерса и добиться от него правды. Уж не знаю, воображал ли я, что
стараюсь для Эстеллы, или мне хотелось,  чтобы  на  человека,  безопасностью
которого я был столь озабочен, упал отблеск романтической тайны,  так  давно
окружавшей ее в моих глазах. Возможно, что вторая догадка ближе к истине.
     Как бы там ни  было,  я  вскочил  и  готов  был  сейчас  же  бежать  на
Джеррард-стрит.  Удержал  меня  только  довод   Герберта,   что   я   рискую
окончательно слечь и оказаться бесполезным  тогда,  когда  от  моей  помощи,
возможно, будет зависеть  жизнь  нашего  беглеца.  Лишь  после  многократных
заверений, что завтра-то я  уж  непременно  пойду  к  мистеру  Джеггерсу,  я
наконец согласился остаться  дома,  лежать  спокойно  и  позволить  Герберту
врачевать мои раны. Наутро мы вышли вместе и расстались на углу Смитфилда  и
Гилтспер-стрит;  Герберт  зашагал  к  себе  в  Сити,  а  я   направился   на
Литл-Бритен.
     У мистера Джеггерса и Уэммика было заведено время от времени  проверять
баланс конторы, просматривать счета клиентов и все приводить  в  порядок.  В
эти дни Уэммик забирал свои бумаги и книги в кабинет к мистеру Джеггерсу,  а
в контору спускался один из клерков с верхнего этажа. В то  утро,  обнаружив
такого клерка на месте Уэммика, я сразу понял, в чем дело; но  я  не  жалел,
что застану их вместе, - пусть Уэммик сам убедится, что я не  выдал  его  ни
единым словом.
     Мое появление с рукой  на  перевязи  и  в  накинутой  на  плечи  шинели
обеспечивало мне благосклонный прием. Я, как только приехал в город,  послал
мистеру Джеггерсу краткое сообщение о несчастье, но теперь он заставил  меня
рассказать все подробно; и самая тема была столь необычна,  что  разговор  у
нас получился не такой сухой и отрывистый, как всегда, и не так  строго  был
подчинен правилу - все подкреплять доказательствами. Пока я говорил,  мистер
Джеггерс по своему обыкновению стоял у камина. Уэммик, откинувшись на стул и
сунув руки в карманы, а перо заложив в почтовый ящик, смотрел на меня во все
глаза. Безобразные слепки,  неотделимые  в  моем  представлении  от  здешних
деловых разговоров, казалось, напряженно принюхивались - не пахнет ли  гарью
и сейчас.
     Заключив свою повесть и ответив на все их вопросы, я извлек из  кармана
распоряжение мисс Хэвишем о выдаче мне девятисот фунтов для Герберта.  Когда
я протянул мистеру Джеггерсу таблички, глаза его  ушли  немного  глубже  под
брови, но затем он передал таблички Уэммику с указанием выписать чек и  дать
ему на подпись. Пока Уэммик выполнял это указание,  я  смотрел  на  него,  а
мистер Джеггерс, покачиваясь взад  и  вперед  в  своих  начищенных  сапогах,
смотрел на меня.
     - Мне очень жаль, Пип, - сказал он, после того как чек был подписан и я
положил его в карман, - что мы ничего не предпринимаем для вас лично.
     - Мисс Хэвишем была так добра, - сказал я, - что спросила, не может  ли
она чем-нибудь помочь мне, и я ответил, что нет.
     - Ну что ж, вам виднее, -  сказал  мистер  Джеггерс,  а  Уэммик  одними
губами произнес: "Движимое имущество".
     - Я бы на вашем месте не ответил "нет", - сказал мистер Джеггерс, -  но
в таких делах каждому виднее, что ему нужно.
     - Движимое имущество нужно каждому, - сказал  Уэммик,  бросив  на  меня
укоризненный взгляд.
     Решив, что сейчас самое время заговорить о том, что привело меня  сюда,
я повернулся к мистеру Джеггерсу и сказал:
     - Впрочем, сэр, с одной просьбой я все-таки обратился к мисс Хэвишем. Я
попросил ее рассказать мне о ее приемной дочери, и она рассказала  мне  все,
что знала.
     - Вот как? - сказал  мистер  Джеггерс  и  нагнулся  поглядеть  на  свои
сапоги, а потом снова выпрямился. - Ха! Я, пожалуй, не стал бы этого делать,
но ей, конечно, виднее.
     - Я знаю об Эстелле больше, сэр, чем сама мисс Хэвишем. Я знаю ее мать.
     Мистер Джеггерс вопросительно посмотрел на меня и повторил:
     - Мать? - Я видел ее мать не более трех дней тому назад.
     - Да? - сказал мистер Джеггерс.
     - И вы тоже, сэр. Вы-то видели ее не далее как сегодня.
     - Да?
     - Возможно, что я знаю о родителях Эстеллы даже больше, чем вы, сэр.  Я
знаю и ее отца.
     По какой-то едва уловимой заминке  -  мистер  Джеггерс  слишком  хорошо
владел собой, чтобы изменить своей  обычной  манере,  но  эту  настороженную
заминку не сумел скрыть - я понял, что отец Эстеллы  ему  неизвестен.  Я,  в
сущности, так и предполагал, помня слова Провиса, переданные мне  Гербертом,
что он в свое время "убрался с дороги" и что  сам  он  обратился  к  мистеру
Джеггерсу  лишь  года  четыре  спустя,  когда  ему  уже   не   было   смысла
устанавливать свое отцовство. Однако до сих пор я мог лишь  догадываться  об
этом, теперь же у меня не осталось ни малейших сомнений.
     - Вот как? Вы знаете отца этой леди, Пип? - спросил мистер Джеггерс.
     - Да, - отвечал я, - его зовут Провис... из Нового Южного Уэльса.
     Даже мистер Джеггерс вздрогнул  при  этих  словах.  Он  вздрогнул  едва
приметно и тут же спохватился и взял себя в руки; но все  же  он  вздрогнул,
хоть и сделал вид, будто ему просто понадобилось достать носовой платок. Как
принял мое сообщение Уэммик, я не могу сказать, потому  что  не  смотрел  на
него в эту минуту, опасаясь, как бы всевидящий мистер Джеггерс не  догадался
о наших тайных сношениях.
     - Какие же доказательства, Пип, - сказал мистер Джеггерс, и платок  его
замер в воздухе на полпути к носу, - какие доказательства имеются у  Провиса
для такого утверждения?
     - Он этого не утверждает, - сказал я, -  и  никогда  не  утверждал.  Он
понятия не имеет о том, что его дочь жива.
     На этот раз даже всемогущий носовой  платок  оказался  бессильным.  Мой
ответ прозвучал так неожиданно, что мистер Джеггерс,  не  закончив  обычного
ритуала, сунул платок обратно в карман, скрестил на груди руки  и  вперил  в
меня строгий, пронизывающий взгляд, хотя в лице его  по-прежнему  ничего  не
дрогнуло.
     Тогда я рассказал ему все, что узнал, и откуда узнал,  но  рассказал  с
таким расчетом, чтобы он мог заключить, будто сведения, которые я получил от
Уэммика, сообщила мне мисс Хэвишем. Об  этом  я  особенно  постарался.  И  я
упорно не смотрел в сторону Уэммика, пока не кончил, а потом  еще  некоторое
время молча выдерживал взгляд мистера Джеггерса. Когда же я наконец все-таки
посмотрел на Уэммика, оказалось, что  перо  уже  перекочевало  из  почтового
ящика к нему в руку и он прилежно склонился над рабочим столом.
     -  Ха!  -  сказал  мистер  Джеггерс,  нарушив  молчание,  и  шагнул   к
разложенным на столе бумагам. - Так на чем мы  остановились,  Уэммик,  перед
тем как вошел мистер Пип?
     Но я не мог стерпеть, чтобы он так от меня отмахнулся, и  со  страстью,
чуть ли не с возмущением стал убеждать его быть со мной откровеннее и проще.
Я  напомнил  ему,  какими  фантазиями  обольщался,  и  как  долго,   и   что
потребовалось, чтобы глаза у меня открылись; намекнул  и  на  ту  опасность,
одна мысль о которой гнетет мне душу. Неужели же я не заслужил  его  доверия
даже теперь, когда столько открыл ему? Я сказал, что ни в чем его не виню  и
ни в чем не подозреваю, а только прошу подтверждения того, что  я  узнал.  А
если он спросит, зачем мне это нужно, я отвечу, - как ни  мало  значения  он
придает таким жалким мечтам, - что я любил Эстеллу долго и преданно  и  хотя
потерял ее и обречен  влачить  жизнь  в  одиночестве,  однако  все,  что  ее
касается, до сих пор для меня дорого и свято. И видя,  что  мистер  Джеггерс
стоит неподвижно и молчит, как будто и не слышал моего призыва, я  обратился
к Уэммику и сказал:
     - Уэммик, я знаю, что у вас доброе сердце. Я видел  ваш  уютный  дом  и
вашего старика отца, видел, в каких веселых, невинных  утехах  вы  проводите
свой досуг. Умоляю вас, замолвите за меня слово перед  мистером  Джеггерсом,
убедите его, что после  всего,  что  было,  он  должен  поговорить  со  мной
по-человечески!
     Я никогда не видел, чтобы два  человека  смотрели  друг  на  друга  так
странно, как мистер Джеггерс и Уэммик после этой моей тирады. Сперва у  меня
мелькнуло опасение, что Уэммик немедленно получит расчет; но оно рассеялось,
когда я увидел, что мистер  Джеггерс  вот-вот  улыбнется,  а  Уэммик  глядит
смелее.
     - Что такое? - сказал мистер Джеггерс. - Это у  вас-то  старик  отец  и
невинные утехи?
     - Ну так что ж, - возразил Уэммик, - вы ведь их не видите, так  не  все
ли равно?
     - Пип, - сказал мистер Джеггерс, кладя мне руку  на  плечо  и  улыбаясь
самой настоящей улыбкой, - кажется, этот человек - самый  хитрый  притворщик
во всем Лондоне.
     - Ничего подобного, - возразил Уэммик, смелея все больше и больше. -  А
себя вы забыли?
     Опять они переглянулись так же странно, словно подозревая друг друга  в
каком-то обмане.
     - Это у вас-то уютный дом? - сказал мистер Джеггерс.
     - Раз он не мешает службе, -  возразил  Уэммик,  -  почему  бы  и  нет.
Сдается мне, сэр, что, возможно, вы и сами подумываете, как бы устроить себе
уютный дом к тому времени, когда вы устанете от всех ваших дел.
     Мистер Джеггерс задумчиво покивал головой и даже... даже вздохнул.
     - Пип, - сказал он, - о "жалких мечтах" мы, пожалуй, не будем говорить;
об этих материях вы знаете больше моего - они  у  вас  свежее  в  памяти.  А
теперь касательно того,  другого  дела.  Я  изложу  вам  некий  воображаемый
случай. Только помните, я ничего не утверждаю.
     Он помолчал, дав мне время заверить его, что  я  полностью  отдаю  себе
отчет в том, что он особо оговорил, что ничего не утверждает.
     - Ну так вот, Пип, - сказал мистер Джеггерс.  -  Вообразите  следующее:
вообразите, что женщина, в таких обстоятельствах, какие вы  описали,  скрыла
своего ребенка, но была вынуждена признаться в этом своему  адвокату,  когда
тот ей объяснил, что для правильного ведения защиты  ему  необходимо  знать,
жив ребенок или нет. Вообразите, что в это же время  богатая  и  взбалмошная
леди  поручила  ему  найти  ребенка,  которого  она  могла  бы  усыновить  и
воспитать.
     - Понимаю, сэр.
     - Вообразите, что этот адвокат вращался в мире,  где  царит  зло,  и  о
детях знал главным образом то, что их родится на свет  великое  множество  и
все они обречены на гибель. Вообразите, что  он  нередко  видел,  как  детей
самым серьезным образом судили в уголовном суде, где их приходилось брать на
руки, чтобы показать присяжным; вообразите, что ему  было  известно  сколько
угодно случаев, когда их  бросали  в  тюрьму,  секли,  ссылали  на  каторгу,
изгоняли из общества, - всячески готовили  из  них  висельников,  а  дав  им
вырасти - вешали. Вообразите, что чуть ли не на всех детей, какие попадались
ему на глаза в его практике,  он  имел  полное  основание  смотреть  как  на
мальков, имеющих превратиться в рыбу, которая в конце концов попадет  ему  в
сети, - что  их  будут  обвинять,  защищать,  бросать  на  произвол  судьбы,
отнимать у родителей, подвергать всяческому унижению и надругательству.
     - Понимаю, сэр.
     - Вообразите,  Пип,  что  среди  этого  множества  детей  нашлась  одна
маленькая, миловидная девочка,  которую  можно  было  спасти;  которую  отец
считал погибшей, а справки наводить боялся; чью мать ее  защитник  держал  к
повиновении такими доводами: "Я знаю, что вы сделали и как сделали. Вы пошли
туда-то и напали на того-то,  и  так-то  оборонялись;  а  потом  отправились
туда-то и поступили так-то и так-то, чтобы отвести  от  себя  подозрения.  Я
проследил  каждый  ваш  шаг  и  теперь  рассказываю  вам,  как   что   было.
Расстаньтесь с дочерью, но я вам обещаю, что, если  понадобится  представить
ее в суд, чтобы вас оправдали, она будет  представлена.  Отдайте  ее  в  мои
руки, и я сделаю все возможное, чтобы вас выручить. Если вы будете  спасены,
будет спасен и ваш ребенок; если вы погибнете, по крайней мере ребенок будет
спасен". Вообразите, что женщина пошла на это и что суд ее оправдал.
     - Я вас понял как нельзя лучше.
     - И что все это лишь предположительно?
     - Да, что все это лишь предположительно.
     И Уэммик повторил:
     - Лишь предположительно.
     - Вообразите, Пип, что под влиянием всего пережитого,  а  также  страха
смерти, эта женщина слегка помешалась в уме и что, когда ее  освободили,  ей
было страшно вернуться к людям,  и  она  пришла  к  своему  адвокату  искать
убежища. Вообразите, что он взял ее к себе  и  всякий  раз,  как  ее  дикий,
необузданный нрав готов был прорваться наружу, усмирял ее, снова  напоминая,
что она всецело в его власти. Понятен вам этот воображаемый случай?
     - Вполне.
     - Вообразите, что девочка выросла и вышла замуж по  расчету.  Что  мать
жива по сей день. Что отец жив по сей день. Что мать и отец, ничего  друг  о
друге не зная, живут на расстоянии стольких-то миль или, если хотите,  ярдов
один от другого. Что тайна по-прежнему остается тайной, если не считать, что
вы до нее добрались. Вот этот последний пункт особенно постарайтесь  уяснить
себе.
     - Хорошо.
     - Уэммика я тоже попрошу особенно уяснить себе этот пункт.
     И Уэммик сказал:
     - Хорошо.
     - Ради кого стоило бы открывать эту тайну? Ради отца? Думается мне, что
встреча с матерью его ребенка не облегчила бы его  положения.  Ради  матери?
Думается мне, что если ее обвиняли не зря, то ей лучше остаться там, где она
есть. Ради дочери? Думается мне, плохая бы  это  была  услуга  -  разгласить
тайну ее происхождения для сведения ее супруга и  обречь  ее  на  позор,  от
которого она была избавлена двадцать  лет  и  которого  легко  могла  бы  не
изведать до самой смерти. Но вообразите вдобавок к этому,  Пип,  что  вы  ее
любили, что о ней были "жалкие мечты", какие, кстати говоря, не  вам  одному
туманили голову, - и я скажу, - а вы, подумав, согласитесь со  мною,  -  что
чем это сделать, лучше бы вы отрубили себе  вашу  забинтованную  левую  руку
забинтованной правой, а потом передали топор Уэммику, чтобы он отрубил вам и
правую.
     Я посмотрел на Уэммика - лицо его  было  серьезно.  Очень  серьезно  он
приложил указательный палец к губам. То же сделал и я. То же сделал и мистер
Джеггерс. А потом последний сказал уже обычным своим тоном:
     - Ну-с, Уэммик, так на чем же мы  остановились,  перед  тем  как  вошел
мистер Пип?
     Когда они принялись за работу, я заметил, что  они  еще  несколько  раз
посмотрели друг на друга все так же странно, с тою лишь разницей, что теперь
каждый из них словно боялся, а может быть, и знал, что показал себя  другому
с недостойной, чисто человеческой стороны.  Именно  поэтому,  вероятно,  они
теперь ничего не спускали друг другу, - мистер Джеггерс держал себя в высшей
степени властно, а Уэммик упрямился и спорил всякий раз, как у них возникало
хоть малейшее недоразумение. Я еще  никогда  не  видел,  чтобы  они  так  не
ладили: обычно все шло у них чрезвычайно мирно.
     Но, словно на выручку им, в кабинете как нельзя более  кстати  появился
Майк, тот клиент в меховой шапке и  со  склонностью  вытирать  нос  рукавом,
которого я застал здесь в самый первый  раз,  что  пришел  в  контору.  Этот
субъект, у которого, как видно, кто-нибудь из родственников, если не он сам,
вечно попадал в беду (что на здешнем языке  означало  -  в  Ньюгет),  пришел
сообщить, что его старшая дочь арестована по подозрению в краже из магазина.
Когда он излагал это печальное происшествие Уэммику, в то время  как  мистер
Джеггерс величественно стоял у камина, не снисходя до участия в  их  беседе,
на глазах у Майка ненароком блеснула слеза.
     - Это еще что такое? - вопросил Уэммик грозно и негодующе.  -  Вы  что,
хныкать сюда пришли?
     - Я нечаянно, мистер Уэммик!
     - Нет, нарочно, - отрезал Уэммик. - Как вы  смеете?  Разве  можно  сюда
приходить, если вы не в состоянии слова сказать, не  брызгая,  как  скверное
перо? Постыдились бы!
     - Бывает ведь, мистер Уэммик, что и не совладаешь со своими  чувствами,
- взмолился Майк.
     - С чем?! - свирепо переспросил Уэммик. - А ну, повторите!
     - Вот что, почтеннейший, - вмешался мистер Джеггерс, делая шаг вперед и
указывая на дверь. - Уходите-ка  отсюда  вон.  Никаких  чувств  я  здесь  не
потерплю. Уходите вон.
     - Так вам и надо, - сказал Уэммик. - Уходите вон.
     И злосчастный Майк покорно ретировался, а  мистер  Джеггерс  и  Уэммик,
снова найдя общий язык, принялись за свои занятия  так  энергично  и  бодро,
словно только что с аппетитом позавтракали.


        ГЛАВА LII

     От мистера Джеггерса я пошел со своим чеком к  брату  мисс  Скиффинс  -
бухгалтеру; брат мисс Скиффинс - бухгалтер - тут  же  отправился  в  контору
Кларрикера  и  привел  Кларрикера  ко  мне;  и   я   с   чувством   великого
удовлетворения закончил наше с ним дело. Только это я и  совершил  хорошего,
только это и довел до конца, с тех пор как впервые  узнал  о  своих  больших
надеждах.
     Кларрикер воспользовался этим случаем, чтобы рассказать мне, что  фирма
его идет в гору, что теперь  ему  удастся  открыть  небольшое  отделение  на
Востоке, очень нужное ему для расширения операций,  и  что  во  главе  этого
отделения он поставит Герберта, поскольку тот стал теперь  его  компаньоном.
Из этого я понял, что мне вскоре пришлось бы расстаться с моим другом даже в
том случае, если бы сам я не уезжал из Англии. И тут-то я почувствовал,  что
мой последний якорь вот-вот оторвется и я понесусь  неведомо  куда  по  воле
волн и ветра.
     Но зато как отрадно бывало, когда Герберт, приходя  вечерами  домой,  с
восторгом сообщал мне свои новости, не подозревая, что они мне  известны,  и
принимался расписывать, как он увезет Клару Барли в страну  Тысячи  и  одной
ночи и как я тоже к ним приеду (очевидно, на верблюде) и мы вместе  поплывем
по Нилу  и  увидим  всяческие  чудеса.  Не  очень  обольщаясь  насчет  моего
собственного участия в этой радужной картине, я все же  видел,  что  Герберт
уверенно выходит на дорогу и что, если только старый Билл Барли не  охладеет
к рому с перцем, судьба его дочери будет скоро устроена.
     Между тем  наступил  март  месяц.  Моя  левая  рука  заживала,  но  так
медленно, что я все еще не мог натянуть на нее рукав. Правой рукой,  хоть  и
порядком обезображенной, я уже с грехом пополам владел.
     Однажды в понедельник, когда мы с Гербертом сели завтракать, я  получил
по почте следующее письмо от Уэммика:
     "Уолворт. Немедленно по прочтении сжечь. В начале недели, или,  скажем,
в среду, можно, если желаете, попытаться сделать то,  о  чем  вам  известно.
Теперь сжигайте".
     Я показал письмо Герберту, и мы предали его огню (предварительно выучив
наизусть), а потом стали обсуждать, что же нам делать. Ибо теперь уже нельзя
было молчать о том, что грести я не в состоянии.
     - Я думал, думал, - сказал  Герберт,  -  и,  кажется,  надумал  кое-что
получше, чем брать лодочника с Темзы. Давай  возьмем  Стартопа.  Он  славный
малый, прекрасно гребет, и нас любит, и надежный, и честный.
     Я и сам не раз о нем думал.
     - Но ведь ему нужно будет что-то объяснить, Герберт?
     - Очень немного. Пусть до последней  минуты  считает,  что  это  просто
шуточная затея, которую надо держать в секрете; а там скажем ему,  что  есть
важные причины, почему Провиса нужно посадить на пароход. Ты ведь тоже с ним
поедешь?
     - Да, конечно.
     - Куда?
     Я и над этим вопросом размышлял мучительно и долго и пришел  к  выводу,
что мне, в сущности, все равно, в какой порт ни попасть - в  Гамбург  ли,  в
Роттердам или Антверпен. - лишь бы увезти его из Англии. Можно было сесть на
любой иностранный пароход, какой согласится нас взять. Я считал,  что  нужно
отплыть на лодке как можно дальше, - уж,  конечно,  дальше  Грейвзенда,  где
особенно приходилось бояться расспросов и осмотра, в случае если бы возникли
какие-нибудь подозрения.  Поскольку  иностранные  суда  обычно  выходили  из
Лондона с началом отлива, нам надо было  спуститься  по  реке  с  предыдущим
отливом  и  в  каком-нибудь  тихом  местечке  выждать,  когда  можно   будет
перехватить пароход. Время это можно было рассчитать  довольно  точно,  если
заранее навести необходимые справки.
     Со всем этим Герберт согласился, и тотчас после завтрака мы отправились
на разведку. Мы выяснили, что больше всего нам,  видимо,  подойдет  пароход,
уходящий в Гамбург, и на  нем-то,  главным  образом,  и  сосредоточили  свое
внимание. Однако мы заметили себе и другие корабли, уходившие в это время из
Лондона, и как следует запомнили размер и общий вид каждого  из  них.  После
этого мы на несколько часов расстались, - я пошел выправлять нужные  бумаги,
а Герберт - поговорить со Стартопом.  В  час  мы  уже  опять  встретились  и
доложили друг другу о своих успехах. До сих пор все шло гладко: бумаги  были
у меня в кармане,  Герберт  застал  Стартопа  дома,  и  тот  изъявил  полную
готовность нам помочь.
     Было решено, что они двое будут грести, я сяду за руль,  а  Провиса  мы
повезем пассажиром; спешить нам не придется, - времени вполне  достанет.  Мы
уговорились, что нынче вечером Герберт  отправится  из  Сити  к  Мельничному
пруду, не заходя домой обедать; что завтра, во вторник, он  совсем  туда  не
пойдет; Провису он накажет, чтобы в среду тот спустился на берег к лестнице,
что находится у самого его дома, едва он завидит нас из окна, но не  раньше;
все предварительные разговоры будут закончены сегодня же вечером, после чего
мы уже не увидимся с ним, пока не подъедем за ним на лодке.
     Когда  мы  с  Гербертом   в   точности   условились   обо   всех   этих
предосторожностях, я пошел домой.
     Отперев дверь своим ключом, я увидел в ящике письмо, адресованное  мне,
- очень грязное на вид письмо, хотя и не безграмотное. Его принесли прямо на
квартиру (конечно, уже после того как я вышел из дому), и вот что в нем было
написано:

     "Если вы не боитесь сегодня или завтра вечером в <I>девять часов</I> прийти на
болота, в дом у шлюза,  близ  печи,  где  жгут  известь,  то  приходите,  не
пожалеете. Если хотите кое-что узнать касательно  <I>вашего  дяди  Провиса</I>,  то
приходите непременно, не теряя времени, и никому ни слова.  <I>Приходите  один</I>.
Это письмо имейте при себе".

     У меня было слишком довольно забот и  до  получения  этого  диковинного
письма. Теперь же я совсем растерялся. Что хуже всего -  решать  нужно  было
немедля, иначе я рисковал опоздать на дневной дилижанс, который мог  вовремя
доставить меня в наш город. О том, чтобы ехать завтра, не могло быть и речи,
- до нашего бегства осталось бы слишком мало времени. А с другой  стороны  -
как знать, может, обещанные сведения как раз и имеют отношение к задуманному
бегству?
     Будь у меня и вдоволь времени на размышления, я, вероятно, все равно бы
поехал. Но размышлять было некогда - до отхода  дилижанса  оставалось  всего
полчаса, - и я решил ехать. Если бы не упоминание о моем "дяде  Провисе",  я
бы, несомненно, остался. Именно это упоминание, да еще после письма  Уэммика
и всех утренних приготовлений, и решило дело.
     В лихорадочной  спешке  трудно  полностью  охватить  содержание  любого
письма, и мне пришлось еще два раза  перечитать  эту  таинственную  записку,
прежде чем мой мозг как-то  машинально  отметил,  что  я  не  должен  о  ней
рассказывать. Так же машинально повинуясь этому запрету, я схватил  карандаш
и написал Герберту, что, поскольку я уезжаю, и, возможно, на долгое время, я
решил еще раз побывать у мисс Хэвишем - справиться о ее здоровье и сейчас же
вернуться. После этого  я  только-только  успел  накинуть  шинель,  запереть
квартиру и добраться проулками и дворами до почтовой станции. Если бы я взял
карету и ехал улицами, я бы опоздал; я и так поймал дилижанс уже в  воротах.
Придя в себя, я увидел, что сижу один, по колено уйдя  ногами  в  солому,  и
тряский дилижанс уносит меня из города.
     Я сказал "придя в себя", потому что действительно был не в себе  с  той
минуты, как получил это письмо, - уж очень оно меня ошеломило после утренней
спешки. А спешил и волновался я утром ужасно, потому что как ни долго я ждал
вести от Уэммика, в конце концов  его  сигнал  все  же  поразил  меня  своей
неожиданностью. Теперь же я стал недоумевать - как я очутился в этой карете,
и сомневаться, достаточно ли у меня для  этого  причин,  и  прикидывать,  не
лучше ли сойти и вернуться домой, и твердить себе, что  никогда  не  следует
обращать  внимания  на  анонимные  письма,  -  словом,  вкусил  полную  меру
мучительных колебаний и противоречивых решений, вероятно  знакомых  всякому,
кто когда-либо совершал необдуманные поступки. И все же упоминание о Провисе
перевесило все остальные доводы. Я рассудил, - как, сам  того  не  сознавая,
рассуждал и раньше, - что в случае, если бы я не поехал и из-за этого с  ним
случилось бы что-нибудь недоброе, я бы вовек себе этого не простил!
     Темнота настигла нас еще в дороге, и никогда поездка  не  казалась  мне
такой томительно-долгой, как в этот раз, когда в окно кареты ничего не  было
видно, а на империале я не мог ехать, потому что был еще нездоров. Не  желая
показываться в "Синем Кабане", я зашел  в  харчевню  поскромнее  на  окраине
города и заказал себе обед. Пока его готовили, я сходил в Сатис-Хаус  узнать
о здоровье мисс  Хэвишем;  состояние  ее  было  по-прежнему  серьезно,  хотя
кое-какое улучшение и отмечалось.
     Моя харчевня была когда-то частью монастырской постройки, и обедал я  в
маленькой  восьмиугольной  столовой,  похожей  на  купель.  Я  еще  не   мог
управляться с ножом, и хозяин, старик с блестящей  лысиной  во  всю  голову,
взялся нарезать мне мясо. Слово за слово, мы разговорились,  и  он  был  так
любезен, что рассказал мне мою  же  историю,  -  разумеется,  в  той  широко
распространенной версии, по которой выходило, что моим  первым  благодетелем
был Памблчук и что ему я обязан своим счастьем.
     - Вы знаете этого молодого человека? - спросил я.
     - Я-то? - переспросил хозяин. - Да я его помню с тех пор,  как  он  под
стол пешком ходил.
     - А теперь он наведывается в эти края?
     - Как же, наведывается иногда  к  своим  знатным  друзьям,  а  на  того
человека, который его в люди вывел, и смотреть не хочет.
     - Кто же этот человек?
     - Да тот, про которого  я  вам  толкую,  -  ответил  хозяин.  -  Мистер
Памблчук.
     - А больше он ни к кому не проявил такой черной неблагодарности?
     - Проявил бы, кабы было к кому, - проворчал хозяин. -  Да  не  к  кому.
Кроме Памблчука, разве кто-нибудь для него что сделал?
     - Это Памблчук так говорит?
     - Говорит! - возмутился хозяин. - Тут и говорить нечего.
     - Но он-то говорит это?
     - Послушать, как он про это рассказывает,  сэр,  -  отвечал  хозяин,  -
просто сердце переворачивается.
     Я подумал: "А ты, Джо, милый Джо,  ты  никогда  об  этом  не  говоришь.
Добрый, терпеливый Джо, ты-то никогда  не  жалуешься.  И  ты  тоже,  кроткая
Бидди!"
     - Видно, у вас и аппетит пропал, как с вами это приключилось, -  сказал
хозяин, кивнув на мою забинтованную руку.  -  Попробуйте  вот  этот  кусочек
понежнее.
     - Нет, спасибо, - отвечал я и, отвернувшись от стола, мрачно  уставился
в огонь. - Я ничего не хочу. Можно убирать.
     Никто не давал мне почувствовать мою неблагодарность к Джо  так  остро,
как этот наглый самозванец Памблчук. От его двуличия еще ярче сияла душевная
чистота Джо; чем  большим  подлецом  он  себя  показывал,  тем  Джо  казался
благородней.
     Более часа я неподвижно просидел у огня, смиренно сознавая, что устыжен
по заслугам. С боем часов я очнулся (хотя уныние  и  стыд  по-прежнему  мною
владели), встал, попросил, чтобы на мне застегнули шинель, и  вышел.  Я  уже
раньше  обшарил  все  карманы  в  поисках  письма,  которое  хотел  еще  раз
пробежать, и, не найдя, с досадой подумал, что, как  видно,  обронил  его  в
солому, на полу кареты. Впрочем, я и так отлично помнил, куда и когда должен
явиться - на болота к дому у шлюза, близ печи, где жгут  известь,  в  девять
часов. И так как времени у меня оставалось в обрез, я направился, никуда  не
заходя, прямо к болотам.


        ГЛАВА LIII

     Ночь выдалась темная, хотя полная луна взошла, как раз когда я  миновал
последние сады и вышел на болота. За черной их далью светила  узкая  полоска
чистого неба, - огромная красная луна едва на ней умещалась. Через несколько
минут она поднялась выше и скрылась за низко нависшей грядой облаков.
     Уныло завывал ветер, на болотах было очень тоскливо. Человек,  попавший
сюда впервые, просто не выдержал бы этой тоски, и даже у  меня  так  сжалось
сердце, что я заколебался - не повернуть ли обратно.  Но  я  знал  болота  с
детства, не заплутался бы здесь и в более темную  ночь,  и  раз  уж  я  сюда
приехал, никаких предлогов для отступления у меня  не  было.  Итак,  приехав
сюда против своего желания, я против желания пошел дальше.
     Путь мой лежал не в ту сторону, где находился наш дом, и не в  ту,  где
мы когда-то ловили беглых. Плавучая тюрьма была далеко позади меня, и  огонь
старого маяка на песчаной косе я видел, только когда оглядывался. Печь,  где
жгли известь, я знал так же хорошо, как  старую  батарею,  но  их  разделяло
много миль пустынных болот, и если бы в ту ночь в обеих этих  точках  горели
огни, между ними тянулась бы длинная черная линия горизонта.
     Вначале я кое-где закрывал за собой ворота в изгородях и несколько  раз
останавливался,  давая  время  коровам,  разлегшимся  на   сухой   тропинке,
подняться и неуклюже убрести в траву и камыш.  Но  вскоре  все  вокруг  меня
словно вымерло, я остался совсем один.
     И еще полчаса я шел, прежде чем приблизился  к  печи.  Известь  горела,
издавая тяжелый, удушливый запах, но рабочих не было видно, -  огонь  зажгли
на всю ночь. Тут же была небольшая каменоломня. Она приходилась прямо у меня
на дороге, и по брошенным ломам и тачкам я убедился, что еще  сегодня  здесь
работали.
     Когда тропинка, поднявшись из карьера, снова  вывела  меня  на  уровень
болот, я увидел, что в доме у  шлюза  светится  огонек.  Я  ускорил  шаги  и
постучал в дверь. В ожидании ответа я огляделся, заметил, что шлюз  заброшен
и разваливается, что дом - деревянный, с черепичной  крышей  -  недолго  еще
будет служить защитой от непогоды (скорее всего он и сейчас  уже  пропускает
ветер и дождь), что ил и тина кругом густо затянуты  известью,  а  зловонные
пары от печи наплывают на меня медленно и неумолимо.  Между  тем  ответа  не
было, и я постучал еще раз. Снова никакого ответа - и я нажал на щеколду.
     Она поддалась под моей рукой, и дверь приотворилась. Заглянув в дом,  я
увидел зажженную свечу на столе, скамью и тюфяк на  козлах.  Над  головой  я
заметил чердак и крикнул: "Кто-нибудь тут есть?", но ответа не  последовало.
Я посмотрел на часы, убедился, что уже начало  десятого,  еще  раз  крикнул:
"Есть тут кто-нибудь?" Снова не получив ответа, я вышел наружу и остановился
в нерешительности.
     Пошел сильный дождь. Не увидев снаружи ничего нового, я опять  вошел  в
дом, остановился в дверях, чтобы меня не мочило, и стал вглядываться в ночь.
Рассудив, что, раз в доме  горит  свеча,  значит  кто-то  был  здесь  совсем
недавно и скоро вернется, я решил посмотреть, на много ли обгорел фитиль.  Я
шагнул в дом, но не успел я взять свечу, как сильный удар вышиб ее у меня из
руки и погасил, а в следующее мгновение я понял, что на меня накинули  сзади
толстую веревочную петлю.
     - Ага! - произнес кто-то сквозь зубы и ругнулся. - Теперь-то ты от меня
не уйдешь!
     - Что такое? - закричал я, вырываясь. - Кто это? Помогите! Помогите!
     Локти мои были туго прижаты к бокам,  и  поврежденная  рука  нестерпимо
болела. Кто-то невидимый то тяжелой ладонью зажимал мне рот, то  наваливался
на меня всей грудью, чтобы заглушить мои крики, и,  все  время  чувствуя  на
лице чье-то горячее дыхание, я продолжал безуспешно  вырываться,  пока  меня
накрепко к чему-то привязывали.
     - Вот теперь, - произнес тот же голос и снова последовало ругательство,
- попробуй у меня еще раз крикнуть - я с тобой живо расправлюсь.
     Изнемогая от  боли  в  покалеченной  руке,  еще  не  придя  в  себя  от
изумления, но тем не менее понимая всю серьезность подобной угрозы, я  умолк
и попытался хоть немного высвободить руку. Однако веревка  ни  на  волос  не
поддалась. А в руке, еще болевшей от  ожога,  теперь  было  такое  ощущение,
словно она варилась в кипятке.
     По тому, как черная  ночь  за  окном  внезапно  сменилась  непроглядным
мраком, я понял, что  мой  невидимый  мучитель  закрыл  ставень.  Пошарив  в
темноте, он нашел кремень и огниво  и  стал  высекать  огонь.  Я  напряженно
вглядывался в искры, падавшие на трут, который он старательно  раздувал,  но
видел - и то лишь на секунду - только его губы и голубоватый кончик  спички,
зажатой у него в руке. Трут отсырел -  оно  и  не  удивительно,  в  таком-то
месте, - и искры гасли одна за другой.
     Он не торопился и снова и снова ударял кремнем по  стали.  Когда  искры
посыпались ярким дождем, мелькнули его руки и кусочек лица, и  я  разглядел,
что он сидит, склонившись к столу, а больше ничего. Вот я опять  увидел  его
синие губы, дующие на трут, и наконец спичка вспыхнула - и я узнал Орлика.
     Кого я ожидал увидеть - право, не знаю, но только не его. Узнав же его,
я понял, что дело мое действительно плохо, и  стал  следить  за  каждым  его
движением.
     Он не спеша зажег свечу, бросил спичку на  пол  и  затоптал  ее.  Потом
отставил свечу в сторону, чтобы лучше меня видеть, лег  локтями  на  стол  и
уставился на меня. Я увидел, что привязан к  отвесной  деревянной  лестнице,
ведущей на чердак и вделанной в пол немного отступя от стены.
     - Вот, - сказал он, после того как мы некоторое время  обозревали  друг
друга. - Теперь ты от меня не уйдешь.
     - Развяжи меня. Отпусти!
     - Обязательно, - сказал он. -  Я  тебя  отпущу.  Отпущу  твою  душеньку
лететь из тела куда захочет. Дай только срок.
     - Для чего ты заманил меня сюда?
     - А ты не знаешь? - ответил он, злобно сверкнув глазами.
     - Почему ты напал на меня в потемках?
     - Потому что хочу все покончить один. Один-то сумеет молчать лучше, чем
двое. Ух ты, дьявольское отродье!
     Навалившись на стол и самодовольно покачивая головой, он упивался  моей
беспомощностью с таким сатанинским злорадством, что у меня упало  сердце.  Я
молчал, не сводя с него глаз, а он, протянув руку  куда-то  в  угол,  достал
оттуда ружье с обитой медью ложей.
     - А это ты знаешь? - сказал он, делая вид,  будто  целится  в  меня.  -
Знаешь, где видал его раньше? Говори, волчонок!
     - Да, - отвечал я.
     - Твоя работа, что меня оттуда погнали? Твоя? Говори!
     - А что мне оставалось?
     - За одно это тебя убить мало. А как ты смел  втереться  между  мной  и
одной особой, которая мне нравилась?
     - Когда это?
     - А всегда. Дня не было, чтобы ты меня не порочил при ней.
     - Ты сам себя порочил, сам  себя  и  вини.  Я  бы  тебе  ничем  не  мог
напортить, если бы ты сам себе не портил.
     - Врешь! И ты, значит, не пожалел бы ни трудов, ни денег, чтобы  убрать
меня из нашей округи? - Он повторил слова, которые я сказал Бидди при  нашей
последней встрече. - Так вот послушай и намотай себе на ус: сегодня  тебе  и
вовсе имело бы смысл убрать меня из нашей округи. Да, да,  хотя  бы  на  это
ушли все твои денежки до последнего фартинга!
     То была правда - я особенно ясно это почувствовал, когда он, по-собачьи
оскалив зубы, погрозил мне своей огромной ручищей.
     - Что ты со мной сделаешь?
     - А то сделаю, - сказал он и, встав,  чтобы  получше  размахнуться,  со
всей силы треснул кулаком по столу, - что убью тебя насмерть.
     Пригнувшись близко к моему  лицу,  он  медленно  разжал  кулак,  провел
ладонью по губам, точно у него слюнки текли, на меня глядя, и опять уселся.
     - Ты старому Орлику сызмальства поперек дороги стоял. Ну, так нынче  он
тебя спихнет с дороги. Хватит! Кончено твое дело.
     Холод смерти объял меня. В отчаянии я окинул взглядом свою западню, ища
хоть какой-нибудь лазейки; но лазейки не было.
     - Мало того, - сказал он, снова наваливаясь локтями на  стол.  -  Я  от
тебя ни тряпки, ни косточки не оставлю. Убью и брошу в печь - я до нее  двух
таких, как ты, дотащу - пусть люди думают, что хотят, узнать они  ничего  не
узнают.
     С непостижимой  быстротой  я  представил  себе  все  последствия  такой
смерти. Отец Эстеллы решит, что я его бросил на произвол судьбы, он  попадет
в лапы властей и погибнет, обвиняя меня;  даже  Герберт  усомнится  во  мне,
когда вспомнит мою записку и услышит, что  я  всего  на  минуту  подходил  к
калитке мисс Хэвишем; Джо и Бидди никогда не узнают, как глубоко  я  сегодня
почувствовал свою вину перед ними, никто никогда не узнает, что  я  пережил,
каким хотел быть верным и честным, какие вытерпел мучения. Смерть, ожидавшая
меня, была ужасна, но еще много ужаснее был страх,  что  после  смерти  меня
незаслуженно осудят. Мысли мои неслись так неудержимо,  что  злодей  еще  не
договорил, а я уже ощущал, как меня презирают нерожденные поколения  -  дети
Эстеллы, их дети...
     - Пока я тебя не пристукнул, как барана, - говорил Орлик, - а ты  этого
дождешься, для того я тебя и привязывал, - я на тебя  вдоволь  нагляжусь  да
вдоволь над тобой потешусь. Ух ты, дьявол!
     У меня мелькнула мысль снова позвать на помощь, хотя кому, как не  мне,
было знать, что помощи в этой  пустыне  ждать  неоткуда.  Но  при  виде  его
мерзкой радости гнев и презрение придали мне мужества, и я крепко сжал губы.
Что бы ни было, решил я, нельзя унижаться перед ним, а нужно сопротивляться,
пока хватит сил, до последнего. Пусть в этот страшный час я  ни  к  кому  не
питал зла; пусть я смиренно молил всевышнего о прощении; пусть сердце у меня
болело при мысли, что я не простился и уже не смогу проститься с  теми,  кто
был мне дорог, не смогу им ничего объяснить, ни просить, чтобы они не судили
слишком строго мои заблуждения, - но его я и сейчас убил бы не задумываясь.
     Он, видимо, выпил, глаза у него были  красные  и  воспаленные.  На  шее
висела жестяная фляжка, - так он в прежние дни носил с собой еду и питье. Он
поднес фляжку к губам, глотнул; и я почувствовал  крепкий  запах  спиртного,
проступавшего багровыми пятнами у него на лице.
     - Волчонок! - сказал он, снова навалившись на стол. - Старый Орлик тебя
сейчас кое-чем порадует: ведь это ты сгубил свою ведьму-сестру.
     И опять - он еще говорил, медленно и нескладно, а в сознании у  меня  с
той же непостижимой быстротою  уже  пронеслось  все  с  начала  до  конца  -
нападение на мою сестру, ее болезнь и смерть.
     - Нет, ты, негодяй! - сказал я.
     - А я тебе говорю - это твоих рук дело, все  через  тебя  произошло!  -
вспылил он и, схватив ружье, с силой рассек им воздух. - Я к ней  подобрался
сзади, все равно как нынче к тебе, да как дал ей!  Думал,  что  насмерть  ее
укокошил, и, будь там поблизости такая вот печь, уж ей бы не ожить.  Но  это
все не Орлик сделал, а ты. Тебе вечно поблажки давали, а его ругали да били.
Это старого-то Орлика ругали да били, а? Вот теперь ты за это заплатишь.  Ты
виноват, ты и заплатишь.
     Он снова сделал  глоток  и  рассвирепел  еще  пуще.  По  тому,  как  он
запрокинул фляжку, я понял, что в ней  осталось  совсем  немного.  Мне  было
ясно, что он накачивается для храбрости, чтобы прикончить меня. Я знал,  что
каждая оставшаяся на дне капля - это капля моей жизни. Я знал, что, когда  я
обращусь в тот пар, что еще так недавно подползал ко мне, как вещий призрак,
Орлик поступит так же, как после нападения на мою сестру: скорее  побежит  в
город, чтобы все видели, как он шатается по улицам и пьет во  всех  кабаках.
Мысль моя унеслась за ним в город,  нарисовала  светлую,  людную  улицу,  по
которой он бредет, и сейчас же, в противоположность ей - пустынное болото  и
стелющийся над ним белый пар, в котором я растворился.
     Мало того что я успевал охватить мыслью целые годы, пока он  произносил
какой-нибудь десяток слов, - но и самые его слова  не  оставались  для  меня
словами, а порождали зримые образы. Мозг мой был так возбужден,  что  стоило
мне подумать о каком-нибудь месте или человеке, как я уже видел и человека и
место. Невозможно выразить, до какой степени четки были эти образы, а  между
тем я так внимательно следил все время за Орликом, - кто не стал бы  следить
за тигром, готовым к прыжку! - что не упускал ни малейшего его движения.
     Подкрепившись второй раз, он встал со скамьи и  отодвинул  стол.  Потом
поднял свечу и, загородив ее своей Злодейской рукой, чтобы свет падал мне на
лицо, опять с наглым торжеством на меня уставился.
     - Слушай, волчонок, я тебе еще кое-что  расскажу.  Это  ты  на  старого
Орлика наткнулся тогда вечером, на лестнице.
     Я увидел лестницу с погасшими фонарями.  Увидел  тень  чугунных  перил,
падавшую на стену от фонаря ночного сторожа. Увидел комнаты, которые мне  не
суждено было больше увидеть: знакомая мебель,  одна  дверь  закрыта,  другая
приотворена.
     - А почему старый Орлик там оказался? Ты слушай, волчонок, я  тебе  все
расскажу. Вы с ней сумели-таки выжить меня из этих краев, добились того, что
для меня здесь легкого хлеба не стало, ну я и завел себе новых  товарищей  и
новых хозяев. Они за меня и письма пишут, когда надо, - понял,  волчонок?  -
письма за меня пишут! Они под всякую  руку  писать  умеют,  не  то  что  ты,
поганец. Я  еще  тогда  задумал  тебя  извести,  когда  ты  хоронить  сестру
приезжал. Только все примеривался, как бы это повернее обделать, вот и решил
выследить, как ты живешь да где бываешь. Нет, думаю, уж как-нибудь да старый
Орлик до тебя доберется. И смотри-ка, что вышло! Искал тебя, а нашел  твоего
дядю Провиса. Здорово, а?
     Мельничный пруд, и затон Чинкса, и Старый Копперов канатный завод - как
отчетливо, ярко я их увидел! Провис в своей  комнате-каюте,  сигнал,  теперь
уже не нужный, хорошенькая Клара, добрая  женщина,  что  заменила  ей  мать,
старый Билл Барли со своей подагрой - все проплыло  мимо,  словно  унесенное
быстрой рекой моей жизни, спешащей к морю!
     - Это у тебя-то дядя! Да я знал тебя у Гарджери этаким  вот  заморышем,
которому мне ничего  не  стоило  двумя  пальцами  шею  свернуть  (а  у  меня
частенько руки чесались, когда  вижу,  бывало,  в  воскресенье,  как  ты  за
околицей слоняешься),  тогда-то  у  тебя  никаких  дядьев  не  было,  будьте
спокойны. А уж когда старый Орлик прослышал,  что  скорее  всего  твой  дядя
Провис носил на ноге то самое железное кольцо, которое старый Орлик подобрал
на этих болотах, распиленное, да хранил у себя,  пока  не  оглушил  им  твою
сестру, вот так же, как тебя скоро оглушит... понятно?., уж когда он об этом
прослышал... ну...
     С этой зверской издевкой он ткнул свечу прямо мне в  лицо,  так  что  я
невольно отвернулся.
     - Ага! - вскричал он со смехом и снова  ткнул  в  меня  свечой.  -  Раз
обжегся, второй раз не хочется! Старый Орлик,  он  знает,  что  ты  обжегся,
старый Орлик знает, что ты  своего  дядюшку  задумал  втихомолку  из  Англии
спровадить, где уж тебе перехитрить старого Орлика, - он знал и то,  что  ты
сегодня явишься! Ну, слушай, волчонок, я тебе  еще  кое-что  скажу,  это  уж
напоследок. Есть такой человек, до которого твоему дядюшке  все  равно,  как
тебе до старого Орлика. Вот  теперь  пусть-ка  остережется  этого  человека,
когда  племянничек-то   сгинет.   Пусть-ка   остережется,   когда   от   его
родственничка ни клочка одежи, ни косточки не останется. Тот человек нипочем
не потерпит, чтобы Мэгбич - вот видишь, мне и фамилия его известна! -  живой
по одной с ним земле ходил, он о нем все что ни на есть разведал, еще  когда
тот в чужой земле обретался, и уж наверно, чем такого врага  рядом  с  собой
иметь, доложил о нем кому следует. Может, это и есть тот человек, что  умеет
под всякую руку писать - не то что ты, поганец. Берегись,  Мэгвич,  не  уйти
тебе от Компесона да от двух столбов с перекладиной.
     Опять он ткнул в меня свечу, опалив мне лицо и волосы  и  на  мгновение
ослепив меня, а потом повернулся ко мне своей широченной спиной  и  поставил
свечку на стол. Я успел мысленно прочитать молитву и побывать у Джо с  Бидди
и у Герберта - все до того, как он опять повернулся ко мне.
     Между столом и стеной было пустое пространство в  несколько  футов.  Он
стал ходить по нему взад и вперед. Никогда я еще  так  ясно  не  чувствовал,
какой огромной физической силой наделен этот человек, как сейчас,  глядя  на
его злые глаза и длинные, болтающиеся руки. У меня не осталось ни  проблеска
надежды. Как ни стремительно работал мой мозг, как ни  предельно  ярки  были
картины, проносившиеся передо мной вместо мыслей,  я  все  же  отдавал  себе
отчет в том, что, не будь у него  твердого  решения  через  несколько  минут
бесследно меня уничтожить, он бы нипочем не рассказал мне так много.
     Вдруг он остановился, вынул из фляги  пробку  и  отшвырнул  прочь.  Мне
показалось, что она стукнулась об пол громко, как свинцовая гирька.  Он  пил
медленно, все выше запрокидывая флягу, и уже не смотрел на  меня.  Последние
капли он вылил себе на ладонь и слизнул. Потом, словно охваченный  внезапной
яростью, он со страшным проклятием бросил флягу на  стол  и  нагнулся;  и  я
увидел у него в руке тяжелый молот, каким дробят камни.
     Я не забыл о принятом решении: не тратя времени на  тщетные  мольбы,  я
закричал во всю мочь и стал изо всей мочи вырываться. Свободны у  меня  были
только ноги да голова, но я вырывался с такой силой, какой и сам за собой не
знал. В то же мгновение раздались ответные крики, в дверь  метнулся  снаружи
свет и какие-то фигуры, послышались голоса и возня, и Орлик, вынырнув из-под
чьих-то тел, как из водоворота, одним прыжком перемахнул через стол и  исчез
во тьме!
     Очнувшись, я обнаружил, что лежу развязанный на полу, в той же комнате,
головой у кого-то на коленях. Когда  я  приходил  в  себя,  глаза  мои  были
устремлены на лестницу  (я  увидел  ее  раньше,  чем  воспринял  сознанием),
поэтому я и понял, что нахожусь там же, где лишился чувств.
     В полном отупении я сначала даже не оглянулся,  чтобы  посмотреть,  кто
меня поддерживает; я лежал и смотрел на лестницу, как вдруг между нею и мною
возникло лицо. Лицо портновского мальчишки!
     - Кажется, целехонек, - сказал портновский мальчишка деловитым тоном, -
только уж и бледен!
     При этих словах тот, кто держал меня,  пригнулся  к  моему  лицу,  и  я
увидел, что это...
     - Герберт! Боже милостивый!
     - Тише, - сказал Герберт. - Спокойней, Гендель. Не волнуйся.
     - И наш  старый  товарищ  Стартоп!  -  воскликнул  я,  когда  тот  тоже
наклонился надо мной.
     - Вспомни, в чем он обещал нам помочь, - сказал Герберт, - и успокойся.
     Сразу все вспомнив, я вскочил, но тут же снова свалился от боли в руке.
     - Неужто мы опоздали, Герберт? Какой  сегодня  день?  Сколько  я  здесь
пробыл? - У меня мелькнула страшная мысль, что я, может быть, пролежал здесь
очень долго - целые сутки - двое суток - больше.
     - Мы не опоздали. Еще только понедельник.
     - Слава богу!
     - Завтра вторник, и ты весь день можешь отдыхать, - сказал  Герберт.  -
Но ты стонешь, бедный мой Гендель. Что у тебя болит? Стоять ты можешь?
     - Да, да, - сказал я. - И идти могу. У меня  ничего  не  болит.  Только
руку страшно дергает.
     Они  осмотрели  ее  и  сделали  что  могли.  Рука  сильно  распухла   и
воспалилась, малейшее  прикосновение  причиняло  мне  жгучую  боль.  Но  они
разорвали свои платки на бинты  и  осторожно  вложили  мою  руку  обратно  в
перевязь на то время, пока мы дойдем до  города,  где  можно  будет  достать
освежающей примочки. Через несколько  минут  мы  затворили  за  собою  дверь
темного, пустого дома и  отправились  в  обратный  путь  через  каменоломню.
Портновский мальчишка - теперь уже  портновский  верзила-подмастерье  -  шел
впереди с фонарем, этот фонарь я и увидел тогда в дверях. Прошло часа два  с
тех пор, как я в последний раз смотрел на небо, луна поднялась много выше, и
ночь, несмотря на дождь, посветлела. Белый пар от печи уползал от нас вдаль,
и я снова вознес к небу молитву, но теперь то была молитва благодарности.
     Добившись наконец, чтобы Герберт объяснил мне,  как  ему  удалось  меня
спасти (сначала он наотрез отказался говорить и только успокаивал  меня),  я
узнал, что второпях обронил анонимное письмо у нас в комнате, где он и нашел
его вскоре после моего ухода, когда  вернулся  домой  вместе  со  Стартопом,
которого встретил по дороге. Тон письма встревожил его, тем  более  что  оно
противоречило записке, которую я наскоро ему написал. Минут  десять  он  его
обдумывал, и так как тревога его не  улеглась,  а  напротив,  усилилась,  он
побежал на почтовый двор справиться, когда  отходит  следующий  дилижанс,  и
Стартоп вызвался пойти с ним вместе. Узнав, что последний дилижанс уже ушел,
и чувствуя, что с возникновением препятствий тревога его обратилась в  самый
настоящий страх, он решил ехать следом за мной в наемной карете.  Так  он  и
Стартоп прибыли в "Синий Кабан", твердо рассчитывая  застать  меня  там  или
получить обо мне какие-нибудь сведения; когда же расчет  их  не  оправдался,
они  пошли  к  дому  мисс  Хэвишем,  но  разминулись  со  мной.  Тогда   они
возвратились в гостиницу (вероятно, как раз  в  то  время,  когда  я  слушал
местный вариант моей собственной  биографии),  чтобы  подкрепиться  и  найти
кого-нибудь, кто проводил бы их на болота.  Среди  других  зевак  в  воротах
"Синего Кабана" околачивался портновский мальчишка  -  верный  своей  старой
привычке околачиваться всюду, куда его не звали, - а  портновский  мальчишка
видел, как я шел от дома мисс Хэвишем в сторону  харчевни.  Так  портновский
мальчишка оказался их проводником, и с  ним-то  они  отправились  к  дому  у
шлюза, только на болота они вышли другой дорогой, которой я не захотел идти,
потому что она вела через город. По дороге Герберту пришло  в  голову,  что,
может быть, я все-таки занят здесь каким-нибудь важным  разговором,  имеющим
целью оградить Провиса от опасности, и, решив, что  в  таком  случае  всякое
вмешательство может испортить дело, он оставил своего проводника и  Стартопа
на краю карьера, а сам приблизился к дому и  три  раза  обошел  его  кругом,
пытаясь выяснить, все ли там спокойно. Ему удалось только смутно  расслышать
один голос, низкий и  хриплый  (это  было,  когда  мой  ум  так  лихорадочно
работал), и он уже подумал, что, может, меня здесь и нет, как вдруг я громко
закричал, и тогда он тоже закричал и кинулся в дом, а следом  за  ним  и  те
двое.
     Когда я рассказал Герберту о том, что произошло  в  доме  у  шлюза,  он
заявил, что, несмотря на поздний час,  нужно  немедленно  идти  к  городским
властям и требовать приказа об аресте. Но я еще раньше  отказался  от  такой
мысли: нас могли здесь задержать или снова вызвать на завтра, а это было  бы
гибелью для Провиса. Герберт согласился с моими доводами, и мы  решили  пока
что махнуть рукой на Орлика. Из  предосторожности  мы  решили  также  скрыть
истинное положение вещей от мальчишки Трэбба, который, я в том убежден,  был
бы сильно разочарован, узнай он, что помог  уберечь  меня  от  обжигательной
печи.  Не  то  чтобы   мальчишка   Трэбба   по   природе   своей   отличался
кровожадностью; просто  он  был  не  в  меру  предприимчив  и  всегда  готов
поразнообразить свою жизнь и поразвлечься за счет ближнего.  На  прощанье  я
дал ему две гинеи (что он, видимо,  одобрил)  и  выразил  сожаление,  что  в
прошлом так плохо о нем думал (что  не  произвело  на  него  ровно  никакого
впечатления).
     До среды оставалось так мало времени, что мы  положили  в  ту  же  ночь
воротиться в Лондон, втроем в одной карете; к тому же нам хотелось  убраться
отсюда раньше, чем ночное  происшествие  станет  достоянием  молвы.  Герберт
раздобыл целую бутыль примочки и всю дорогу смачивал мне руку, чем  и  помог
мне выдержать мучительное путешествие. К Тэмплу мы подъехали, когда было уже
совсем светло, и я сейчас же лег в постель и не вставал до вечера.
     Мною владел гнетущий страх, что я расхвораюсь и завтра буду  никуда  не
годен; удивительно, право, как я от одного этого страха не заболел серьезно.
По всей вероятности, так бы оно и случилось, - ибо пережитые ужасы  тоже  не
прошли мне даром! - если бы не напряжение, в котором меня  держала  мысль  о
завтрашнем дне. Так тревожно мы  ждали  этого  дня,  такими  он  был  чреват
последствиями, так неведом был его исход, теперь уже столь близкий!
     Разумеется, мы были правы, когда решили весь вторник совсем не видаться
с Провисом; а между тем это еще усугубляло  мою  тревогу.  Я  вздрагивал  от
каждого звука, от любых шагов на лестнице, всякий  раз  воображая,  что  его
нашли и схватили и вот идут сообщить мне об этом. Я убеждал себя, что его  в
самом деле схватили;  что  меня  гнетет  нечто  большее,  чем  опасение  или
предчувствие; что арест совершился,  и  это  каким-то  таинственным  образом
стало мне известно. День проходил, а дурных вестей  все  не  было,  наступил
вечер, на улице стемнело, и тут безумный страх, что к  утру  я  расхвораюсь,
совсем одолел меня. Больную руку дергало, в воспаленной  голове  стучало,  и
мне казалось, что у меня начинается бред. Чтобы проверить себя, я принимался
считать до ста, до тысячи,  повторял  наизусть  знакомые  стихи  и  отрывки.
Случалось, что переутомленный мозг отказывался работать  и  я  на  несколько
минут впадал в дремоту или забывал нужное слово; тогда я вскакивал и говорил
себе: "Ну вот, наверно у меня открылась горячка!"
     Весь день мне не позволяли двигаться,  перевязывали  мне  руку,  давали
прохладительное питье. Едва забывшись сном, я просыпался с тем же ощущением,
что и в доме у шлюза, - будто  прошло  очень  много  времени  и  возможность
спасти Провиса упущена. Около полуночи  я  встал  с  постели  и  бросился  к
Герберту в полной  уверенности,  что  проспал  круглые  сутки  и  среда  уже
миновала. Это было последнее, на что я, в своем волнении, оказался способен,
- после этого я крепко уснул.
     Когда я посмотрел в окно, утро среды только начиналось.  Мигающие  огни
на мостах  побледнели,  восходящее  солнце  было  красное,  как  зарево  над
болотом. Река текла под мостами, еще  темная  и  таинственная,  а  мосты  из
черных уже стали серыми, и на холодные их переплеты кое-где ложились  теплые
красные пятна от небесного пожара. Пока я смотрел на море крыш, из  которого
колокольни и шпили взмывали в  прозрачный  воздух,  солнце  взошло,  и  река
засверкала миллионами искр, словно кто-то сорвал  с  нее  темную  пелену.  И
словно с меня тоже сорвали темную пелену, я вдруг почувствовал себя здоровым
и бодрым.
     Герберт спал в своей  постели,  наш  старый  однокашник  -  на  диване.
Одеться без помощи я не мог, но я  раздул  в  камине  угли,  еще  тлевшие  с
вечера, и приготовил кофе. Вскоре и они поднялись, тоже здоровые и бодрые, и
мы  впустили  в  окна  холодный  утренний  воздух  и   долго   смотрели   на
поднимающуюся с приливом воду.
     - В девять часов, как начнется отлив. - весело сказал Герберт, - будьте
готовы и поджидайте нас, кто там есть на берегу Мельничного пруда!


        ГЛАВА LIV

     Был один из тех мартовских дней, когда  светит  жаркое  солнце  и  дует
холодный ветер, когда на солнце лето, а в тени зима.  Мы  захватили  толстые
куртки, я взял свой дорожный мешок. Из всего, чем я владел на земле, я  брал
с собой лишь то немногое, что уместилось в этом мешке. Куда я еду, как  буду
жить и когда вернусь, - на все эти вопросы я не мог бы  ответить,  да  и  не
пробовал: все мои помыслы были сосредоточены на спасении Провиса.  Только  в
дверях я на минуту оглянулся с мимолетной мыслью - сколько всего  произойдет
до того, как я снопа увижу эти комнаты, если мне еще суждено их увидеть!
     Мы не спеша дошли до лестницы на набережной и постояли там, делая  вид,
что обдумываем, стоит ли нам спускаться  к  воде.  (Я,  разумеется,  заранее
озаботился тем, чтобы лодка была наготове.) Разыграв эту маленькую  комедию,
которую  некому  было  смотреть,  кроме  двух-трех  земноводных  созданий  -
завсегдатаев нашей лестницы, мы сели в лодку, Герберт на носу, я за рулем, и
отчалили. Время было половина девятого.
     Свой план мы составили так: от девяти до трех спускаться с  отливом,  а
когда он  кончится,  потихоньку  плыть  дальше,  против  течения,  до  самой
темноты. К этому времени мы уже будем много ниже Грейвзенда, между Кентом  и
Эссексом, где река широко разливается по равнине и  движения  на  ней  почти
нет, где на берегу мало кто  живет  и  только  изредка  попадаются  одинокие
прибрежные трактиры, в одном из которых мы  и  найдем  себе  приют.  Там  мы
пробудем всю ночь. Оба парохода - один на Гамбург,  другой  на  Роттердам  -
выйдут из Лондона в четверг, в девять утра. В зависимости от того, где мы  к
этому времени будем, мы рассчитаем, когда их можно ждать,  и  окликнем  тот,
который подойдет первым, так чтобы, если нас  почему-нибудь  не  возьмут  на
борт, в запасе оставался еще второй. Их  отличительные  признаки  мы  хорошо
запомнили.
     Так отрадно было наконец-то приступить к осуществлению нашего  замысла,
что мне уже не верилось - неужели я всего несколько часов назад был близок к
отчаянию.
     Свежий воздух, солнце, движение на реке, движение  самой  реки  -  этой
живой дороги, которая,  казалось,  сочувствовала  нам,  подбадривала  нас  и
подгоняла, - все вливало в меня новые надежды. Я огорчался тем, что в  лодке
от меня так мало пользы; но трудно было найти лучших гребцов,  чем  мои  два
товарища, - вот такими сильными, ровными  взмахами  они  могли  грести  весь
день.
     В то время пароходное движение на  Темзе  было  не  столь  велико,  как
теперь,  зато  весельных  лодок   встречалось   гораздо   больше.   Парусных
угольщиков, каботажных судов и барок было, пожалуй,  столько  же,  но  число
пароходов, больших и малых, увеличилось с тех пор раз в десять,  а  то  и  в
двадцать. В  этот  день,  несмотря  на  ранний  час,  по  реке  уже  сновали
бесчисленные гребные лодки, и бесчисленные баржи тянулись вниз с отливом; по
все же плавать в черте города было тогда не в пример проще теперешнего, и мы
бодро неслись вперед среди множества яликов и шлюпок.
     Уже остались позади старый Лондонский мост,  и  старый  Биллингстетский
рынок с устричными баркасами и голландскими шлюпами, и Белая башня Тауэра, и
Ворота изменников *, и мы оказались в самой оживленной  части  порта.  Здесь
грузились и разгружались пароходы из Лита, Абердина, Глазго, казавшиеся  нам
снизу неимоверно высокими; здесь на десятках угольщиков поднимали из  трюмов
уголь и с грохотом  переваливали  его  через  борт  на  баржи;  здесь  стоял
завтрашний пароход на Роттердам, который мы внимательно оглядели, и здесь же
второй, на Гамбург, - мы проскочили под самым его бушпритом.  И  вот  уже  у
меня сильнее забилось сердце, - со своего места на корме я  завидел  впереди
берег Мельничного пруда и лестницу.
     - Он там? - спросил Герберт.
     - Нет еще.
     - Ну и правильно. Он должен сойти, только когда заметит нас.  А  сигнал
видно?
     - Отсюда еще не вижу... нет, кажется, вижу... А вот и он сам! Навались!
Легче, Герберт. Суши весла!
     Лодка едва коснулась лестницы, и вот он уже сел в нее, и  мы  понеслись
дальше. У него был с собой  грубый  матросский  плащ  и  черная  парусиновая
сумка, - заправский портовый лоцман, да и только.
     - Милый мальчик! - сказал он, усевшись,  и  тронул  меня  за  плечо.  -
Молодец мальчик, не подвел. Ну, спасибо тебе, спасибо!
     И снова мы лавируем среди  сотен  судов  и  суденышек,  вправо,  влево,
увертываемся от ржавых цепей, растрепанных пеньковых канатов, подпрыгивающих
буйков, на ходу окунаем в воду плывущие по ней сломанные корзины,  разгоняем
стайки щепок и стружек,  режем  пятна  угольной  пыли:  вправо,  влево,  под
деревянными фигурами на форштевне "Джона Сандерландского", держащего речь  к
ветрам (удел многих Джонов на свете!),  и  "Бетси  Ярмутской",  красавицы  с
крепкой грудью и круглыми глазами, на два дюйма торчащими из орбит;  вправо,
влево, между верфей, где не смолкая стучат молотки и пилы ходят  по  дереву,
где грохочут машины, работают насосы на кораблях,  давших  течь,  и  скрипят
лебедки, где корабли берут курс в открытое море и какие-то морские чудища во
всю глотку переругиваются через фальшборт с матросами на  лихтерах;  вправо,
влево, и наконец - вон из этого столпотворения, туда, где юнги могут  убрать
свои кранцы - хватит, мол, ловить рыбу в мутной воде, - и  свернутые  паруса
могут раздуться на вольном ветру.
     У лестницы, куда мы подходили взять  Провиса,  и  позже,  я  все  время
поглядывал - не наблюдают ли за нами, но ничего подозрительного не  заметил.
Уж конечно, никакая лодка не шла следом за нашей ни сейчас, пи раньше.  Если
бы я обнаружил такую лодку, то пристал бы к берегу и вынудил сидящих  в  ней
либо обогнать нас, либо выдать свои намерения.  Но  по  всем  признакам  нам
ниоткуда ничто не грозило.
     Провис надел свой длинный плащ и, как я уже сказал, прекрасно  подходил
к окружающей картине. Меня  удивило,  что  он  казался  спокойнее  нас  всех
(впрочем, это, возможно, объяснялось тем, какую страшную жизнь  он  прожил).
То не было равнодушие, - он сказал мне,  что  надеется  еще  увидеть  своего
джентльмена лучшим из лучших в чужой стране; не замечал я в нем и  смиренной
покорности судьбе, - просто он не желал волноваться  раньше  времени.  Когда
опасность придет, он встретит ее мужественно, но к чему забегать вперед?
     - Кабы ты знал, до чего это хорошо, мой мальчик, -  сказал  он  мне,  -
сидеть возле моего мальчика да покуривать, после того как столько  дней  был
заперт в четырех стенах, - ты бы мне позавидовал. Но тебе этого не понять.
     - Мне кажется, я понимаю всю сладость свободы, - сказал я.
     - Может быть, - сказал он, важно  покачав