щи моего лорнета наклейку, - в качестве предохранительного средства от морской болезни. М-р Слэг разрезал пластырь на маленькие куски и сейчас облепляет ими себя со всех сторон. Три часа Ровно четверть часа тому назад мы снялись с якоря, и машины вдруг заработали с таким страшным шумом, что профессор Вуденсконс (он поднялся на свою койку при помощи особого сооружения из чемоданов, воздвигнутого им по строго-геометрическим принципам) рухнул со своей полки головой вперед, а затем, решив, что мы тонем, вскочил на ноги и с той скоростью, которую рождает только неодолимый страх, побежал в женскую каюту, громко взывая о помощи. То, что там произошло, не поддается, как мне говорят, никакому описанию. На судне в это время покоилось на своих койках сто сорок семь женщин. М-р Слэг отметил, как еще одно доказательство замечательной хитроумности паровой машины в ее применении к навигации, что в какой бы части судна ни находилась койка пассажира, все механизмы непременно оказываются в точности у него под подушкой. Он намерен представить это свое изящное, хотя и скромное открытие Ассоциации. Половина четвертого Мы сейчас в штиле, хочу сказать - настолько в штиле, насколько может быть в штиле пароход, так как, по ученым наблюдениям профессора Вуденсконса (он только что проснулся), другая хитроумная особенность парохода заключается в том, что он всегда возит с собой маленький шторм. Вы вряд ли можете себе представить, какой несносной становится иногда судорожная пульсация судна. Заснуть теперь положительно трудная задача. Пятница, шесть часов пополудни Должен, к сожалению, сообщить, что пластырь м-ра Слэга оказался недействительным. Этот джентльмен жестоко страдает, но тем не менее налепил на себя еще несколько дополнительных кусков пластыря. Как трогательна эта преданность задачам науки и общего развития наших знаний при самых критических обстоятельствах! Сегодня утром мы были в прекрасном расположении духа, и завтрак прошел на редкость весело. До полудня не было никаких неприятностей, за исключением того, что коричневый шелковый зонтик д-ра Фокси и его белая шляпа оказались втянутыми в машину, когда он объяснял группе женщин устройство парового котла. Подавать ко второму завтраку мясной суп, пожалуй, не стоило. Сразу же после завтрака мы потеряли из виду очень многих пассажиров. Половина седьмого Я снова в постели. Мне еще никогда не доводилось видеть ничего более душераздирающего, чем страдания м-ра Слэга. Семь часов Только что пришел посыльный за чистым носовым платком из чемодана профессора Вуденсконса, поскольку этот несчастный джентльмен совершенно неспособен уйти с палубы и все время умоляет выбросить его за борт. От этого же посыльного я узнал, что профессор Ного, хоть и находится в состоянии полного изнеможения, из последних сил продолжает поглощать сухие бисквиты и грог, в надежде, что это еще сможет его возвратить к жизни. Вот победа духа над материей! Профессор Грайм лежит в постели и, судя по всему, чувствует себя вполне хорошо; но он упорно питается, и смотреть на него неприятно. Есть у него хоть капля сочувствия к страданиям ближних? Если есть. то по какому такому принципу он может теперь заказывать бараньи котлеты и притом еще смеяться?. "Черный слуга и Колики", Олдкасл, пятница, в полдень Вы будете рады услышать, что я в конце концов благополучно сюда прибыл. Город переполнен сверх всякой меры, и все частные дома и гостиницы заняты savants <Учеными (франц.).> обоего пола. Небывалое сосредоточение интеллектуальной мощи, какое можно увидеть на любой улице, просто ошеломляет. Несмотря на великое стечение народа, мне, по счастью, удалось устроиться весьма удобно и на весьма приемлемых условиях: я получил диван в коридоре первого этажа за одну гинею в ночь, что включает для меня право столоваться в буфете, с тем, однако, чтобы я во все остальное время гулял по улицам, освобождая тем самым место для других джентльменов, которые находятся в таком же положении. Я побывал во всех тех помещениях гостиниц, где будут работать различные секции, здесь и в "Мозоли и Выдержке", и был совершенно восхищен их благоустройством. Что может сравниться в свежести с опилками, которыми посыпаны здесь полы! Скамьи сколочены из нетесаных досок, и общий вид, как вы легко себе представляете, чрезвычайно привлекателен. Половина десятого Гости съезжаются в совершенно ошеломляющем темпе и количестве. Десять минут назад к дверям подъехала почтовая карета, переполненная внутри и снаружи и доставившая таких выдающихся лиц, как м-р Мадлбрэйнс, м-р Дроли, профессор Мэфф, м-р Кс. Мисти, м-р Кс. Кс. Мисти, м-р Пэрблайнд, профессор Рэмман, досточтимый и преподобный м-р Лонг Ирс, профессор Джон Кеч, сэр) Уильям Джолтеред, д-р Баффер, м-р Смит (из Лондона), м-р Браун (из Эдинбурга), сэр Хукхем Снайви и профессор Пампкинскалл. Последние десять джентльменов в дороге насквозь промокли и вид имели чрезвычайно вдумчивый. Воскресенье, два часа пополудни Досточтимый и преподобный м-р Лонг Ирс, в сопровождении сэра Уильяма Джолтереда, предпринял сегодня утром прогулку пешком и на лошадях. Первый из этих подвигов они совершили в обыкновенных сапогах, а второй в наемном экипаже. Это, естественно, вызвало много споров. Я только что узнал, что в "Мозоли и Выдержке" состоялось свидание между Саустером, энергичным и рассудительным надзирателем здешнего прихода, и профессором Пампкинскаллом, который, как ваши читатели, без сомнения, знают, является одним из влиятельных членов Совета. Воздержусь от изложения тех слухов, которые породило это совершенно необычайное событие, до того, как увижусь с Саустером и постараюсь узнать всю правду от него самого. Половина седьмого Вскоре после того как было написано вышеизложенное, я нанял тележку, запряженную осликом, и отправился быстрым аллюром по направлению к резиденции Саустера; миновал живописную местность с красными кирпичными домами по обе стороны и сделал остановку на рыночной площади, чтобы осмотреть то место, где у м-ра Куокли вчера слетела шляпа. Мостовая здесь, правда, неровная, но все же у вас не создается впечатления, что здесь могло недавно произойти такого рода событие. Из этого пункта я отправился - минуя газовый и салотопенный заводы - к тому переулку, который мне указали как местожительство приходского надзирателя; не успел я проехать по этому переулку десяти ярдов, как мне посчастливилось увидеть самого Саустера, идущего мне навстречу. Саустер тучный мужчина; то особое образование на лице, которое именуется в просторечии двойным подбородком, получило у него такое мощное развитие, какого я, сколько помню, еще никогда не видел. У него также очень красный нос, - он объясняет это привычкой рано вставать, - настолько красный, что если бы не такое объяснение, я был бы вынужден предположить, что временами он бывает не вполне трезв. Он сообщил мне, что не считает себя вправе изложить все то, что произошло между ним и профессором Пампкинскаллом, но может сказать, что это было связано с вопросами полицейского порядка, и добавил многозначительно: "Ну и времечко настало!" Вы легко поймете, что эти слова вызвали у меня некоторое удивление, отчасти смешанное даже с тревогой, и что я, не теряя времени, отправился к профессору Пампкинскаллу и изложил ему цель своего визита. После нескольких минут раздумья профессор, который, нужно сказать, держал себя чрезвычайно вежливо, открыто признался (я выделяю это место курсивом), что он просил Саустера присутствовать в понедельник утром в "Мозоли и Выдержке", чтобы отгонять мальчишек, и что он, кроме того, распорядился, чтобы помощник надзирателя в тех же целях находился в "Черном слуге и Коликах". Я предоставляю на ваше суждение и на рассмотрение ваших читателей этот неконституционный образ действий. Что до меня, то я еще не слыхал, чтобы приходский надзиратель - за пределами церкви, кладбища или работного дома и без специального на то приказа церковных старост и попечителей, действующих в качестве приходского совета в полном составе и применяющих законы, установленные в отношении людей, обращающихся к приходу за помощью, или других правонарушителей, - имел также какие-нибудь законные полномочия в отношении подрастающего поколения нашей страны. Я еще не слыхал, чтобы приходский надзиратель мог быть призван гражданским лицом к осуществлению мер подавления и деспотизма в отношении юношей Британии. Я еще не слыхал, чтобы уполномоченные по осуществлению закона о бедных разрешали приходскому надзирателю сбивать каблуки и подметки только для того, чтобы нарушать законные права людей, которые не изобличены в бедности или других каких-либо преступлениях. Я еще не слыхал, чтобы приходский надзиратель имел право по своему произволу или своей прихоти закрыть королевскую дорогу общего пользования и чтобы улица по всей своей ширине не была свободна и открыта для каждого живущего в нашей стране мужчины, мальчика или женщины, до самых стен домов - будь то даже стены "Черного слуги и Колик". или "Мозоли и Выдержки" (это мне безразлично). Девать часов Я заказал местному художнику карандашный портрет тирана Саустера, поскольку он приобрел уже позорную известность, - и вы, я не сомневаюсь, распорядитесь сделать с него гравюру, чтобы поместить в каждом экземпляре ближайшего номера. Портрет прилагаю. Помощник надзирателя согласился написать биографию Саустера, но имя биографа должно остаться неизвестным. Портрет сделан с натуры, и сходство полное во всех отношениях. Даже если б я совсем не знал подлинной сущности этого человека и если 6 рисунок был предъявлен без каких-либо пояснений, я бы при виде его невольно содрогнулся. Есть неистовая злобность во всем выражении этого лица, есть злорадная свирепость в глазах этого разбойника, которая и поражает и отталкивает. Весь его вид говорит о наглой и откровенной жестокости, и живот его не менее ярко свидетельствует о его демонических склонностях. Понедельник И вот наступил, наконец, великий день. Мои глаза, уши, перья, чернила, бумага отданы теперь безраздельно тем замечательным событиям, которые так потрясли меня всего. Надо, однако, собраться с силами и приступить к составлению Отчета! СЕКЦИЯ А. - ЗООЛОГИЯ И БОТАНИКА. "Черный слуга и Колики". Парадная зала. Председатель-сэр Уильям Джолтеред. Вице-председатели - м-р Мадлбрэйнс и м-р Дроли. М-р Кс. Кс. Мисти сделал краткое сообщение об исчезновении ученых медведей с улиц Лондона, дополнив его своими наблюдениями касательно обезьян с точки зрения их связи с шарманками. Докладчик отметил, с чувством огромной боли и горечи, что несколько лет тому назад произошли какие-то неожиданные и необъяснимые перемены во вкусах общества в отношении бродячих медведей, и эти последние, не встречая сочувствия у черни, постепенно, один за другим, покинули улицы столицы, так что не осталось ни одного, который мог бы возродить влечение к естествознанию в сердцах людей бедных и непросвещенных. Правда, один медведь, бурый и ободранный, еще долго скитался, усталый и угнетенный, едва влача свои слабые члены, по местам, где жили призраки его былых триумфов, и пытался размахивать палкой на потеху толпе; но голод и полнейшее отсутствие какого-либо вознаграждения за проявленные им таланты заставили и его вставить поле боя, и более чем вероятно, что он стал жертвой все возрастающего увлечения медвежьим жиром. Докладчик с прискорбием добавил, что подобная и не менее печальная перемена совершилась и в отношении обезьян. Эти очаровательные животные встречались ранее так же часто, как и шарманки, на которых они привыкли сидеть; в году тысяча восемьсот двадцать девятом (как явствовало из парламентского отчета) соотношение равнялось одной обезьяне на три шарманки. Однако вследствие преобразившихся вкусов в отношении музыкальных инструментов и замены, в большой мере, шарманок узкими музыкальными ящиками, так что обезьянам не на чем и сидеть, иссяк и этот источник развлечения для народа. Считая это делом величайшей важности, в связи с общими вопросами народного образования, автор предлагал безотлагательно принять меры к возрождению этих приятных и поистине поучительных развлечений, с тем чтобы народ не лишился столь широких возможностей к познанию нравов и обычаев двух интереснейших разновидностей животного мира. Председатель спросил, какими средствами предполагает досточтимый коллега добиться осуществления этой весьма желанной для всех цели? Автор ответил, что она может быть наиболее полно и удовлетворительно осуществлена правительством ее величества, если оно прикажет доставить в Англию и содержать на общественные средства, для общественного развлечения, такое количество медведей, которое позволило бы по крайней мере трем медведям еженедельно посещать каждый квартал города. Не встретится трудностей и при подыскании подходящего местожительства для этих животных, поскольку благоустроенный медвежатник может быть воздвигнут в непосредственной близости от обеих палат парламента; вполне понятно, что это наиболее подходящее место для такого учреждения. Профессор Мэлл выразил сомнение в том, насколько точны знания по естественной истории, распространявшиеся при помощи тех средств, к которым досточтимый джентльмен с таким искусством привлек наше внимание. Он, наоборот, полагает, что то были средства к распространению весьма неверных и неполноценных представлений. Он основывается на личных наблюдениях и личном опыте, когда говорит, что многие очень способные дети, на основании того, что они видели на улицах в тот период, о котором упоминал досточтимый джентльмен, и ранее, приучались к мысли, что обезьяны рождаются в красных платьях с блестками и что их шляпы и перья также даны им самой природой. Кроме того, он хотел бы уточнить, объясняет ли досточтимый джентльмен утрату медведями их былой популярности вырождением общественных вкусов в этом отношении или упадком мастерства самих медведей? М-р Кс. Кс. Мисти ответил, что он отвергает это последнее предположение: у обезьян и медведей безусловно есть большие скрытые таланты, которые, однако, без надлежащего поощрения расточаются сейчас на другие дела. Профессор Пампкинскилл пожелал воспользоваться этим случаем, чтобы привлечь внимание секции к другому чрезвычайно важному и серьезному вопросу. Автор прочитанного только что трактата упомянул о повсеместном увлечении медвежьим жиром как средством для ращения волос, каковое увлечение, несомненно, приняло в последнее время очень большие и (на его взгляд) тревожные размеры. Ни один из присутствующих на этом заседании джентльменов не мог не отметить для себя тот факт, что в поведении современной молодежи, будь то на улицах или в других общественных местах, отсутствует галантность и джентльменство, которые в минувшие, более невежественные времена считались единственно приличествующими порядочным людям. Он хотел бы уяснить, не имеем ли мы здесь дело с тем фактом, что постоянное наружное употребление светскими молодыми джентльменами медвежьего жира незаметно привило этим несчастным кое-какие природные свойства и качества медведя. Он с содроганием выдвигает эту гипотезу; но если его теория при проверке окажется обоснованной, она сразу же и в большой мере объяснит ту досадную эксцентричность поведения, которая без такого предположения кажется совершенно необъяснимой. Председатель, поздравил ученого джентльмена, очень высоко оценил его соображения, которые произвели огромное впечатление на всех собравшихся, и заметил, что не далее как на прошлой неделе он видел в театре, как несколько молодых джентльменов с грубейшей настойчивостью разглядывали дам в ложе, что можно удовлетворительно объяснить только действием какой-то звериной жадности. Страшно подумать, что наша молодежь так быстро перерождается в медведей. После волнующей сцены всеобщего научного энтузиазма было решено немедленно представить этот важный вопрос на рассмотрение Совета. Председатель спросил затем, не может ли кто-нибудь из джентльменов сообщить секции, что сталось с учеными собаками? Один из членов, после некоторого колебания, ответил, что в тот день, когда три уличных певца были отправлены в тюрьму как преступники некиим сверхусердным столичным полицейским чиновником, ныне уже покойным, - собаки оставили свои обычные профессиональные занятия и разбрелись по разным кварталам города, чтобы добывать себе там пропитание менее опасным способом. Как ему дали понять, с тех пор они поддерживают свое существование тем, что подстерегают пуделей, которые сопровождают слепых нищих, и отбирают у них выручку. М-р Фламмери продемонстрировал ветку, которая, по его утверждению, есть отросток благородного дерева, известного естествоиспытателям как Шекспир, того дерева, которое привилось во всех странах и во всех климатах и объединило под сенью своих широких зеленых ветвей всю великую семью человечества. Ученый джентльмен заметил, что в свое время эта ветвь имела, без сомнения, и другие наименования; но одна старая дама из Уорикшира, где произросло это великое дерево, указала ему, что ветвь эта - отпрыск подлинного Шекспира, под каковым названием он и позволяет себе предъявить его своим соотечественникам. Председатель пожелал узнать, какое специальное ботаническое определение может досточтимый джентльмен предложить для этой редкости. М-р Флэммери высказался в том смысле, что это, бесспорно, растение. СЕКЦИЯ Б. - ВЫСТАВКА МОДЕЛЕЙ И МЕХАНИКИ. Большая комната в гостинице "Мозоль и Выдержка". Председатель - м-р Мэллет. Вице-председатели - м-р Ливер и м-р Скру. М-р Кринклз продемонстрировал очень красивый и изящный прибор, размером не больше обычной табакерки, изготовленный им собственноручно, целиком из стали. С помощью этого прибора может. быть очищено в течение. одного часа больше карманов, чем при нынешней медленной и утомительной методе - в двадцать четыре часа. Изобретатель отметил, что этот прибор был испробован на Флит-стрит, Стрэнде и других людных улицах, и, насколько ему известно, ни разу не отказал. После небольшого перерыва, вызванного тем, что все члены секции принялись застегивать свои карманы, Председатель внимательно рассмотрел это изобретение и заявил, что он еще не видел прибора более интересной и изысканной конструкции. Не будет ли изобретатель любезен сказать, принимал ли он меры, и какие именно, к тому, чтобы ввести этот прибор в общее употребление. М-р Кринклз заявил, что по преодолении некоторых предварительных трудностей ему удалось установить связь с м-ром Фоглом Хантером и другими джентльменами, имеющими отношение к карманникам высшего ранга, и они очень горячо и безоговорочно одобрили его изобретение. Он должен, к сожалению, сказать, что эти выдающиеся практики своего дела, -а также некий джентльмен по имени Томми-Острый-Глаз и другие второразрядные деятели той же профессии, представителем которых он является, - дружно воспротивились введению прибора во всеобщее употребление на том основании, что это неизбежно будет иметь своим следствием почти полное вытеснение ручного труда и лишит работы большое число весьма заслуженных деятелей. Председатель выразил надежду, что не будет допущено, чтобы такие надуманные возражения закрыли дорогу столь значительному усовершенствованию. М-р Кринклз тоже выразил надежду, что это не случится; все же он опасается, что, если джентльмены из высших сфер карманничества будут упорствовать в своих возражениях, ничего нельзя будет сделать. Профессор Грайм заметил, что в этом случае, возможно, удастся убедить правительство ее величества взять дело в свои руки. М-р Кринклз сказал, что, если сопротивление окажется неодолимым, он обратится к парламенту, который, по его мнению, не сможет не признать полезности этого изобретения. Председатель отметил, что вплоть до сего времени парламент прекрасно обходился без этого прибора; но, поскольку они там, в парламенте, ведут свои дела в очень большом масштабе, то, без сомнения, охотно примут и это усовершенствование. Он только опасается, как бы машина не износилась в результате постоянного ее применения. М-р Копперноз привлек внимание секции к весьма значительному и интересному предложению, которое он наглядно проиллюстрировал на большом числе моделей, а изложил с большой ясностью и проникновенностью в трактате, озаглавленном "Практические соображения о необходимости предоставления невинного и здорового отдыха молодым дворянам Англии". Мысль его заключалась в том, чтобы новая компания, должным образом зарегистрированная актом парламента, приобрела участок земли - не менее чем десять миль в длину и четыре в ширину - и обнесла его кирпичной стеной не менее чем в двенадцать футов вышины. Он предлагал далее, чтобы там были проложены хорошие дороги, построены заставы, мосты, миниатюрные деревни и всякое другое, чем только можно соблазнить благородную молодежь из клубов "Выезд четверкой" - так, чтобы члены этих клубов не имели оснований искать каких-либо прогулок за пределами своего участка. Прелестное это убежище должно также вмещать удобные и обширные конюшни, в угоду тем молодым людям из аристократии и мелкого дворянства, которые любят ухаживать за лошадьми, и увеселительные заведения, обставленные возможно более красиво и роскошно. Предусмотрены и целые улицы домов с дверными молотками и колокольчиками огромных размеров и сконструированных таким образом, чтобы их можно было с легкостью обрывать по ночам, а днем опять привинчивать силами специальных служителей. Там должны быть газовые фонари из настоящего стекла, которые можно разбивать дюжинами за сравнительно небольшую плату, и широкий, красивый тротуар, на который джентльмены смогут въезжать в своих кабриолетах, когда им вздумается пошутить, - а для того чтобы они могли полностью насладиться этими подвигами, им будут по сходной цене доставлять из работных домов живых пешеходов. Поскольку участок обнесен непроницаемой оградой и возможность вторжения посторонней публики исключается, не будет препятствий и к тому, чтобы джентльмены сбрасывали с себя те предметы одежды, которые, по их рассуждению, могут им помешать при осуществлении той или иной любезной им шалости, или, наконец, чтобы они гуляли совсем без одежды, если им так больше нравится. Короче говоря, им должны быть предоставлены любые возможности для наслаждений, каких только может пожелать истый джентльмен. Но поскольку даже всех этих удобств будет недостаточно, если не обеспечить молодым аристократам и дворянам полную возможность для проявления послеобеденной лихости, и поскольку, если им не останется ничего, как только тузить друг друга, это может повести к некоторым неудобствам, - изобретатель озаботился созданием полиции совершенно нового типа, состоящей исключительно из автоматов; при содействии опытного мастера - синьора Гальярди с Уиндмилл-стрит, в Хэймаркет - ему удалось сработать эти фигуры так тонко, что полисмен, кучер кэба или старуха, изготовленные по принципу предлагаемых моделей, будут свободно передвигаться, пока их кто-нибудь не собьет с ног, - как любой настоящий человек; более того, когда на такую фигуру нападут шесть или восемь благородных джентльменов и повалят ее наземь, она начнет испускать разнообразные стоны и мольбы о пощаде, так что иллюзия будет полной и получаемое наслаждение безоблачным. Но и это еще не все, что может дать предлагаемое изобретение; будут построены полицейские участки с хорошими постелями для ночлега благородных джентльменов, а наутро их будут доставлять в благоустроенное помещение суда, где будет проводиться пантомимическое разбирательство перед лицом судей-автоматов - совершенно таких, как в жизни, - и эти последние будут присуждать их к штрафам на столько-то фишек, которые будут им заблаговременно выдаваться нарочно для этой цели. В этих участках будет устроена наклонная плоскость, то есть будут обеспечены специальные удобства для любого благородного джентльмена, который пожелал бы привести сюда свою лошадь в качестве свидетеля; и заключенные будут иметь полное право, как и сейчас, перебивать жалобщиков сколько им заблагорассудится и делать любые замечания, какие они сочтут уместными. Плата за эти развлечения будет не намного больше того, что они стоят уже сейчас, а все наше общество, как полагает изобретатель, извлечет из предлагаемого устройства большую пользу и утешение. Профессор Ного попросил сообщить, какова численность того отряда автоматической полиции, который предполагается навербовать для начала. М-р Копперноз ответил, что предполагается начать с шести подразделений по двадцать человек в каждом, обозначаемых буквами от А до Е включительно. К действительной службе намечено привлечь не более чем половину, а остальные будут сохраняться на полках в полицейском управлении, в постоянной готовности немедленно вступить в строй. Председатель, признавая огромные заслуги остроумного джентльмена, создавшего этот проект, усомнился в том, будет ли автоматическая полиция вполне соответствовать своему назначению. Он подозревает, что благородные джентльмены едва ли откажутся от того особого удовольствия, какое может дать только избиение живых субъектов. М-р Копперноз сообщил, что поскольку обычное в таких случаях соотношение равно десяти благородным джентльменам к одному полисмену или кэбмену, то едва ли степень удовольствия существенно изменится от того, будет ли полисмен или кэбмен человеком или чурбаном. А преимущество, и большое, состоит в том, что если у такого полисмена будут совсем отбиты конечности, он уже на следующий день будет опять способен выполнять свой долг. Он сможет уже назавтра утром давать показания, держа собственную голову в руке, и делать это с обычным в таких случаях успехом. Профессор Мэфф. Позвольте спросить вас, сэр, из какого материала предполагается сделать головы судей? М-р Копперноз. Головы у судей будут, разумеется, деревянные, и они будут изготовлены из самых твердых и плотных пород, какие только можно будет достать. Профессор Мэфф. Я вполне удовлетворен. Это - великое изобретение. Профессор Ного. У меня только одно возражение. Мне кажется, что судьи должны уметь говорить. М-р Копперноз, едва он услышал это замечание, тронул пальцем пружинку в каждой из двух моделей мировых судей, которые лежали на столе; и сразу же одна из фигурок начала раз за разом восклицать, что ей весьма грустно видеть джентльменов в таком состоянии, а другая - выражать опасение, что полисмен был пьян. Секция в один голос заявила под гром аплодисментов, что изобретение вполне готово к употреблению, а Председатель в большом волнении удалился вместе с м-ром Коппернозом, чтобы передать его Совету. По его возвращении, М-р Тикл представил изобретенные им очки, которые позволяют человеку различать предметы на большом отдалении, и притом в самых ярких красках, и делают его же совершенно слепым к тем предметам, которые находятся у него под носом. Это, сказал он, весьма ценное и полезное приспособление, изготовленное в строгом соответствии с законами человеческого зрения. Председатель попросил дать некоторые разъяснения по этому поводу. Он до сих пор не знал, что человеческий глаз обладает свойствами, о которых только что говорил досточтимый джентльмен. М-р Тикл сказал, что это его очень удивляет, так как Председатель не может не знать, что многие замечательные личности и великие государственные деятели видят невооруженным глазом самые чудовищные ужасы на плантациях Вест-Индии, но не могут решительно ничего разглядеть на хлопчатобумажных фабриках Манчестера. Он должен бы также знать, как быстро большинство людей распознают ошибки своего ближнего и как они слепы к своим собственным. Если Председатель отличается в этом отношении от большинства людей, значит зрение у него с изъяном, и эти очки как раз и изобретены для того, чтобы помочь ему. М-р Бланк продемонстрировал модель изящного альманаха, состоящего из медных пластинок, золотого листа и шелковых крышек и работающего исключительно на молоке, разбавленном водой. М-р Прози после осмотра машины заявил, что она построена настолько остроумно, что он совершенно неспособен понять, почему она вообще работает. М-р Бланк. И никто не может; в этом-то вся ее прелесть. СЕКЦИЯ В. - АНАТОМИЯ И МЕДИЦИНА. "Черный слуга и Колики". Буфет. Председатель - д-р Сумз п. Вице-председатели - м-р Песселл и м-р Мортэр. Д-р Грэммидж представил секции весьма любопытный случай мономании и описал курс лечения, который он провел в этом случае с полным успехом. Пациентка, замужняя дама среднего достатка, будучи в гостях, увидела на другой даме большое жемчужное ожерелье, и ее вдруг охватило страстное желание обладать таким же украшением, хотя средства ее мужа никак не позволяли ему пойти на такой расход. Поняв, что ее желание не осуществится, она заболела, и симптомы заболевания скоро стали настолько тревожными, что за помощью обратились к нему (д-ру Грэммиджу). В тот период важнейшими признаками расстройства были угрюмость, полное нежелание выполнять свои обязанности по дому, большая раздражительность и совершенная апатия, пока не упоминались так или иначе жемчуга; а в эти минуты пульс ускорялся, появлялся блеск в глазах, расширялись зрачки, и пациентка, после различных бессвязных восклицаний, разрешалась потоком слез и при этом кричала, что никто ее не любит и лучше бы ей умереть. Установив, что в присутствии посторонних пациентка теряет аппетит, он начал с того, что велел ей воздерживаться от каких-либо возбуждающих средств и запретил принимать что-либо, кроме жиденькой каши; он взял у нее затем двадцать унций крови, прилепил по мушке под обоими ее ушами, одну на грудь и одну на спину; сделав все это и прописав ей пять граммов каломеля, он оставил пациентку. На другой день она была несколько грустна, но чувствовала себя несомненно лучше, и все признаки раздраженности уже отсутствовали. На следующий день она еще более поправилась, и так же - на третий день. На четвертый день появились некоторые признаки возвращения прежних симптомов, но раньше чем они получили развитие, он прописал еще одну дозу каломеля и строго-настрого приказал, чтобы, если не наступит решительное улучшение в ближайшие два часа, пациентке немедленно обрили голову вплоть до последнего локона. С этого момента она начала поправляться и менее чем через двадцать четыре часа была уже вполне здорова. Сейчас она не выказывает ни малейшего возбуждения при виде жемчугов и других украшений или когда о них при ней упоминают. Она весела и благодушна, и в общем ее состоянии и темпераменте совершились самые благоприятные перемены. М-р Пипкин (Королевское общество хирургов) прочитал короткое, но весьма замечательное сообщение, в котором пытался доказать, что сэр Уильям Куртенэ, иначе Том, недавно застреленный в Кентербери, свято верил и гомеопатические методы. Секция, конечно, помнит, что, согласно одной из гомеопатических доктрин, те же бесконечно малые дозы любого лекарства, которые вызывают у здорового человека ощущение болезненного расстройства, могут его излечить в случае настоящей болезни. Так вот, надо учесть то замечательное обстоятельство, - подтвержденное показаниями свидетелей, - что покойный Том имел в своем услужении женщину, которая должна была ходить за ним весь день с ведром воды, и он уверял ее, что одна капля (чисто гомеопатическая доза, как, конечно, согласится секция), помещенная на его язык после его смерти, воскресит его. Какой напрашивается из этого вывод? Том, который непрерывно слонялся взад и вперед по ивовым зарослям и другим топким местам, имел предчувствие, что он когда-нибудь утонет; в этом случае, если бы поступили по его указаниям, он непременно и немедленно был бы возвращен к жизни, по своему же собственному рецепту. Вот почему, если 6 эта женщина или какая-нибудь другая особа ввела в него ничтожную дозу свинца или пороха сразу же после того, как его подстрелили, он сейчас же оправился бы. Но, к сожалению, упомянутая женщина не обладала способностью делать выводы по аналогии или последовательно применять какой-нибудь общий принцип, и этот несчастный джентльмен был принесен в жертву крестьянскому невежеству. СЕКЦИЯ Г. - СТАТИСТИКА. Пристройка в "Черном слуге и Коликах". Председатель - м-р Слэг. Вице-председатели - м-р Ноукс и м-р Стайлс. М-р Куокли доложил результаты своих весьма остроумных статистических исследований относительно расхождений между теми оценками личной собственности некоторых членов парламента, которые объявляются всему миру, и подлинными размерами и достоинствами их имущества. Напомнив секции, что по закону каждый член парламента от какого-нибудь города или местечка обязан иметь свободное от долгов недвижимое имущество, приносящее ежегодно не менее трехсот фунтов дохода, досточтимый джентльмен вызвал большое оживление и смех, когда доложил о подлинных размерах недвижимого имущества целой группы законодателей, в которую он включил и себя самого. Из этой таблицы явствовало, что общая сумма такого дохода, получаемого каждым из них, составляет ноль фунтов, ноль шиллингов и ноль пенсов, что дает в среднем столько же. (Общий смех.) Хорошо известно, что существуют весьма обязательные джентльмены, которые всегда готовы снабдить новых членов парламента временными свидетельствами о владении имуществом, в чем и дают торжественную присягу - в качестве простой только формальности. Докладчик заключил, на основе этих данных, что вовсе не обязательно для членов парламента иметь какую бы то ни было собственность, тем более что, если у них совсем нет таковой, публика может купить их по гораздо более дешевой цене. ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ СЕКЦИЯ Д. ВЗДОРОЛОГИЯ И ПОМОИСТИКА. Председатель - м-р Грэб. Вице-председатели - м-р Далл и м-р Дамми. Секретарь прочитал сообщение о гнедом одноглазом пони, которого автор увидел запряженным в тележку мясника на углу Ньюгетского рынка. Из сообщения явствовало, что прошлым летом автор, в связи с одним своим коммерческим делом, отправился как-то в субботнее утро из Сомерс-Тауна на Чипсайд; во время этой экспедиции он и увидел вышеописанное необычайное явление. У пони был только один ясно выраженный глаз, и, как указал докладчику его друг капитан Блэндербор из Морской Кавалерии, сопутствовавший ему в его странствиях, когда этот пони подмигивал своим единственным глазом, он также помахивал хвостом (для того, возможно, чтобы отогнать мух), но всегда подмигивал и помахивал в одно и то же время. Пени был тощий, хромой и нетвердо держался на ногах; и автор предлагал отнести его к семейству "собакамвпищукус". Конечно, он отметил для себя сразу же, что в научной литературе еще никогда не был описан случай, чтобы пони с одним ясно выраженным и отчетливым органом зрения одновременно подмигивал бы и помахивал хвостом. М-р К. Дж. Смафлтофл слышал о пони, подмигивающем одним глазом, равно как и о пони, помахивающем хвостом, но были ли это два пони или один и тот же пони, он не берется сказать положительно. Во всяком случае, он не помнит ни одного достоверного факта одновременного подмигивания и помахивания, и он, поистине, не может не усомниться в самом существовании столь необыкновенного пони, которое совершенно опровергало бы все естественные законы, управляющие этими животными. Обращаясь, однако, к самой проблеме одного органа зрения, он позволил бы себе высказать предположение, что этот пони, когда его увидел автор, возможно, наполовину спал в прямом смысле слова - и потому закрыл один глаз. Председатель отметил, что наполовину ли спал пони или полностью - члены Ассоциации несомненно бодрствуют, а поэтому им лучше всего покончить с делами и отправиться обедать. Он-то, конечно, никогда не видел ничего аналогичного этому пони, но он не склонен сомневаться в его существовании, поскольку он видывал в свое время еще более странных пони; а вот видел ли он когда-либо более удивительных ослов, чем те джентльмены, которые сейчас его окружают, - этого он не решится утверждать. Затем профессору Джону Кечу было предложено продемонстрировать череп покойного м-ра Гринакра, который он и вытащил из синего мешка и, когда его попросили высказать свои соображения по этому поводу, заметил, что провалиться ему на месте, если уважаемое собрание видело когда-нибудь такого ловкого мошенника, каким был покойный. Воспоследовала весьма оживленная дискуссия по поводу этой интересной реликвии; и поскольку мнения о подлинном характере покойного джентльмена несколько разошлись, м-р Блэбб прочитал лекцию о черепе, который находился перед ним, и ясно показал, что м-р Гринакр обладал самым необычайным по размеру органом разрушения при весьма замечательном также развитии органа потрошения. Сэр Хукхем Снайви собирался оспорить это мнение, когда профессор Кеч вдруг прервал работу собрания, воскликнув чрезвычайно запальчивым тоном: "Враки!" Председатель позволил себе призвать ученого джентльмена к порядку. Профессор Кеч. К черту порядок! Это не тот череп, вот какое дело. Это совсем не голова; это кокосовый орех, мой зять его вырезал, чтобы украсить ларек для продажи печеной картошки, который он привез сюда на то время, пока будет работать съезд Ассоциации. Дайте мне его сюда, слышите? С этими словами профессор Кеч схватил кокосовый орех и достал череп, вместо которого он выставил было свой орех. Воспоследовал весьма интересный разговор; но так как в конце концов возникли некоторые сомнения, был ли это череп м-ра Гринакра, или какого-нибудь пациента из больницы, или какого-нибудь бедняка, или еще какого-нибудь мужчины, женщины или обезьяны - прийти к определенному выводу не удалось взыграть высокие умы, если представляется случаи передать истину внимательному слушателю в привлекательной и игривой форме. Я был подле Вуденсконса, когда, после педели банкетов, этот ученый джентльмен, в сопровождении целой группы замечательных людей, входил вчера в залу, где был приготовлен роскошный обед, где искрились на столе редкие вина и где жирные косули - искупительные жертвы на алтарь науки - источали свои пленительные запахи. - Да! - сказал профессор Вуденсконс, потирая руки, - вот для чего мы собрались; вот что нас вдохновляет; вот что нас спаивает воедино и манит вперед; это пир ученой мысли, и пир, я бы сказал, хоть куда. Не могу, пишет наш талантливый корреспондент в заключение, не могу закончить мой Отчет об этих гигантских исследованиях и величественных и возвышенных триумфах без того, чтобы не повторить здесь mot <Острое словцо (франц.).> профессора Вуденсконса, которое показывает, как могут ПАНТОМИМА ЖИЗНИ перевод М. Беккер Прежде чем очертя голову броситься в предлагаемые читателю рассуждения, мы должны сознаться в пристрастии к пантомимам, в нежной симпатии к клоунам и Панталоне, в неизъяснимом восхищении арлекинами и коломбинами, в наивном восторге перед любыми поступками, которые они совершают в течение своей короткой жизни, как бы ни были эти поступки неожиданны и оригинальны, а иной раз даже несовместимы с суровыми и жесткими правилами приличия, коими руководствуются в своих действиях более мелочные и менее разносторонние умы. Мы упиваемся пантомимой - не потому, что она ослепляет глаз мишурой и позолотой, не потому, что она воскрешает перед нами с детских дней милые сердцу размалеванные рожи и выпученные глаза, и даже не потому, что, подобно сочельнику, крещению и нашему собственному дню рожденья, она бывает лишь один раз в год, - нет, для привязанности нашей есть иные, гораздо более веские основания. Пантомима для нас - зеркало жизни; более того, мы считаем, что не только для нас, а для всех зрителей вообще, хотя они этого и не сознают, и что именно здесь и кроется тайная причина доставляемого ею удовольствия и радости. Приведем маленький пример. Место действия - улица; появляется пожилой джентльмен с крупными, резкими чертами лица. Физиономия его сияет лучезарной улыбкой, на толстой румяной щеке красуется вечная ямочка. По-видимому, это богатый пожилой джентльмен, обладающий солидными средствами и занимающий видное положение в свете. Нельзя сказать, чтобы он пренебрегал своей наружностью, ибо одет он нарядно, чтоб не сказать щеголевато; а то обстоятельство, что он в пределах благоразумия предается гастрономическим утехам, явствует из игривой и елейной манеры, с какой он поглаживает свое брюшко, давая тем понять публике, что идет домой обедать. В полноте чувств всецело полагаясь на то, что богатство защитит его от всех возможных бед, упоенный всеми жизненными благами, наш пожилой джентльмен внезапно оступается и падает. Какой вопль вырывается у зрителей! На него набрасывается шумная назойливая толпа, его немилосердно толкают и пинают ногами. Все визжат от восторга! Всякий раз, как пожилой джентльмен делает попытку подняться, безжалостные преследователи снова сбивают его с ног. Публика корчится от хохота! А когда пожилой джентльмен, наконец, поднимается и, шатаясь, уходит прочь, лишившись шляпы, парика, часов и денег, в растерзанной одежде, избитый и изувеченный, публика помирает со смеху и выражает свое веселье и радость взрывом аплодисментов. Разве это не похоже на жизнь? Замените сцену любой лондонской улицей, фондовой биржей, конторой банкира или коммерсанта в Сити, или даже мастерской ремесленника. Представьте себе падение любого из них - чем более неожиданное и чем ближе к зениту его славы и богатства, тем лучше. Какой дикий вой поднимается над его распростертым телом, как вопит и улюлюкает толпа при виде его унижения. Заметьте, с каким остервенением толпа набрасывается на поверженного, как издевается и насмехается над ним, когда он сторонкой крадется прочь. Да ведь это же самая настоящая пантомима! Из всех dramatis personae <Действующих лиц (лат.).> пантомимы самым негодным и распутным мы считаем Панталоне. Независимо от неприязни, какую, естественно, внушает джентльмен его лет, занятый в высшей степени неподобающими для его почтенного возраста делами, мы не можем скрыть от себя то обстоятельство, что это суетный, коварный старый негодяй, который постоянно толкает своего младшего партнера - клоуна - на мелкие мошенничества и воровские проделки, а сам всегда остается в стороне, выжидая, что из этого получится. Если дело сойдет успешно, он никогда не забудет вернуться за своей долей добычи; однако в случае неудачи он непременно ускользнет, выказав при этом поразительную ловкость и проворство, и будет скрываться до тех пор, покуда все не затихнет. Его амурные наклонности тоже в высшей степени отвратительны, а его манера среди бела дня приставать на улице к дамам совершенно неприлична, ибо он не более не менее как щекочет вышеуказанных дам за талию, после чего отскакивает назад, очевидно устыдившись (что вполне естественно!) своего собственного нахальства и дерзости, но продолжает, однако, подмигивать и строить им глазки самым отталкивающим и непристойным образом. Кто не мог бы насчитать в своем кругу по крайней мере с десяток таких Панталоне? Кому не приходилось видеть, как они толкутся на улицах западных кварталов Лондона в солнечный день или в летний вечер, выделывая все вышеназванные пантомимные фокусы с такою пьяной энергией и полнейшим отсутствием сдержанности, как если бы они и в самом деле находились на сцене? Мы так можем, не сходя с места, перечислить десяток знакомых нам Панталоне - превосходнейших Панталоне, которые, к великому удовольствию своих друзей и знакомых, уже много лет подряд откалывают всевозможные странные штуки и по сей день до такой степени упорствуют в своих смехотворных и жалких потугах казаться юными и легкомысленными, что все зрители помирают со смеху. Возьмем, например, того старого джентльмена, что как раз вышел из Cafe de l'Europe на Хэймаркет, где он пообедал на счет некоего юного лондонца, которому теперь пожимает руку у дверей. Притворная сердечность этого рукопожатия, учтивый кивок, довольная усмешка при воспоминании об обеде, приятный вкус которого еще сохранился у него на губах, - все это характерно для его великого прототипа. Прихрамывая, он уходит прочь, напевая какую-то арию и с притворной небрежностью помахивая тростью. Внезапно он останавливается возле магазина дамских шляп. Он заглядывает в витрину, но так как индийские шали мешают ему рассмотреть находящихся внутри дам, направляет свое внимание на молодую девушку с картонкой в руках, которая тоже глядит в витрину. Смотрите! Он подбирается к ней. Он кашляет; она отворачивается от него. Он подбирается поближе; она не обращает на него внимания. Он игриво треплет ее по подбородку и, отступив на несколько шагов, кивает и подмигивает, строя фантастические гримасы, тогда как девушка бросает презрительный и высокомерный взгляд на его морщинистую физиономию. Она с досадой поворачивается, чтобы уйти, а старый джентльмен ковыляет за нею следом, ухмыляясь беззубым ртом. Точная копия Панталоне! Но что поистине достойно удивления, так это разительное сходство клоунов на сцене с клоунами в жизни. Многие сокрушаются об упадке пантомимы и со вздохом произносят имя Гримальди*. Не желая умалить достоинств этого замечательного старика, мы должны, однако, сказать, что это сущий вздор. Клоуны, способные заткнуть за пояс самого Гримальди, встречаются каждый день, и никто им, бедный, не покровительствует. - Я знаю, кого вы имеете в виду, - скажет иной неумытый посетитель заведения мистера Осбалдистона, добравшись до этого места. Отложив в сторону "Смесь", он устремит многозначительный взор в пространство и добавит: - Вы имеете в виду К. Дж. Смита, который играл Гая Фокса* и Джорджа Барнуэла в "Ковент-Гардене". Не успел неумытый джентльмен произнести эти слова, как его перебивает молодой человек без воротничка, одетый в пальто из грубого сукна. - Нет, нет, - говорит молодой человек, - он имеет в виду Брауна, Кинга и Гибсона из "Адельфи". Однако при всем уважении к неумытому джентльмену, равно как и к вышеуказанному молодому человеку в несуществующем воротничке мы не имеем в виду ни того актера, который столь гротескно пародировал папистского заговорщика, ни тех троих комедиантов, которые уже пять или шесть лет подряд неизменно выплясывают один и тот же танец под разными внушительными названиями и исполняют одну и ту же пьесу под различными звучными титлами. Едва мы в этом признались, как публика, до сих пор молча следившая за нашим спором, спросила, что же мы в конце концов имеем в виду, и с подобающим уважением к ней мы отвечаем. Всем посетителям балаганов и пантомим хорошо известно, что вершин своего искусства театральный клоун достигает в тех сценках, которые на афишах значатся как "Молочная торговля и посудная лавка", или "Портновская мастерская и пансион миссис Квиртейбл", или еще как-нибудь в этом роде, причем вся соль заключается в том, что герой либо снимает квартиру, за которую не имеет ни малейшего намерения платить, либо обманным путем приобретает разные вещи, либо похищает товары у своего почтенного соседа-лавочника, либо обкрадывает разносчиков из магазина, когда они проходят у него под окнами, либо, наконец (дабы сократить наш перечень), обманывает всех, кого только может; остается лишь заметить, что чем крупнее мошенничество и очевиднее беспардонность мошенника, тем больше восторг и упоение зрителей. Удивительнее всего, однако, что совершенно то же самое изо дня в день происходит в действительности, и никто не видит в этом ничего смешного. В подтверждение нашей точки зрения изложим подробно один акт пантомимы, которая разыгрывается не на театре, а в жизни. Достопочтенный капитан Фиц-Вискер Фирси в сопровождении своего лакея Доэма - слуги с виду в высшей степени респектабельного и к тому же поседевшего на службе в капитанском семействе - осматривает, торгует и, наконец, приобретает в собственность немеблированный дом номер такой-то на улице такой-то. Все соседние лавочники наперебой стараются заполучить капитана в качестве покупателя. Капитан, будучи добродушным, мягкосердечным и покладистым малым, не желает никого обидеть и щедро раздает заказы всем. Вино, провизия, мебель, всевозможные драгоценности и предметы роскоши стекаются в дом достопочтенного капитана Фиц-Вискера Фирси, где их с величайшей готовностью принимает в высшей степени респектабельный Доэм; сам же капитан тем временем важно расхаживает вокруг, и на лице его отражается сознание своего величия, а также классическая кровожадность, каковыми свойствами должны отличаться и большей частью действительно отличаются военные чины - к вящему восторгу и устрашению плебеев. Но стоит лавочникам удалиться, как капитан с эксцентричностью, свойственной великим умам, при помощи неизменного Доэма, верность и преданность коего составляют едва ли не самую трогательную черту его характера, распродает все имущество с большою для себя выгодой, ибо, хотя вещи сбываются за бесценок, вырученная сумма все же значительно превышает затраты - ведь капитан не уплатил за них ни гроша. После различных махинаций обман раскрывается, Фиц Фирси и Доэма признают сообщниками, и в полицейский участок, куда их препровождают, являются толпой все их жертвы. Кто не увидит в этом точную копию театральной пантомимы, где Фиц-Вискера Фирси играет клоун, Доэма - Панталоне, а лавочников - статисты? Самое забавное в этой шутке, что угольщик, который громче всех жалуется на обманщика, - это тот самый зритель, что вчера сидел в середине первого ряда партера и громче всех смеялся над тем же представлением, разыгранным к тому же во много раз слабее. Что тут говорить о Гримальди, заметим мы еще раз. Разве Гримальди даже в лучшие свои дни мог в подобных проделках сравниться с Да Коста? Упоминание об этом последнем клоуне, пользующемся заслуженной славой, наводит нас на мысль об его последнем комическом номере - выманивании векселей у одного молодого джентльмена из военных. Едва успели мы положить перо, чтобы несколько минут полюбоваться великолепным исполнением этой шутки, как нас внезапно осенила мысль о другой стороне нашей темы, и потому мы тотчас же снова беремся за дело. Все, кто бывал за кулисами, и большинство из тех, кто сиживал в театральной зале, знают, что при исполнении пантомимы очень многих людей выталкивают на подмостки единственно ради того, чтобы их обманывали, или сбивали с ног, или проделывали с ними и то и другое, а между тем мы еще до последней минуты никак не могли понять, для какой в сущности цели сотворено множество странных, ленивых, большеголовых людей, которые часто встречаются то тут, то там. Но теперь нам все это ясно. Они - статисты в пантомиме жизни, люди, которых втолкнули в нее единственно ради того, чтобы они перекатывались друг через Друга, стукаясь головами обо все, что попало. Не далее как на прошлой неделе нам пришлось сидеть за ужином напротив одного из таких людей. Теперь мы припоминаем, что этот человек как две капли воды похож на джентльменов с картонными головами и лицами, которые исполняют подобную роль в театральных пантомимах, - та же глупая деревянная улыбка, те же тусклые свинцовые глаза, тот же пустой, ничего не выражающий взгляд; и что бы ни говорилось, что бы ни делалось на сцене, он непременно появится не вовремя или наткнется на что-нибудь, не имеющее к нему ни малейшего касательства. А мы-то все глядели на человека, сидящего напротив нас за столом, и никак не могли понять, к какому разряду существ его причислить. Как странно, что это только сейчас пришло нам в голову! Сознаемся откровенно, что арлекин доставил нам много хлопот. В пантомиме реальной жизни мы видим столько всевозможных арлекинов, что, право же, затрудняемся, которого из них выбрать в товарищи арлекину на театре. Одно время мы склонны были думать, что арлекин не кто иной, как некий знатный и состоятельный молодой человек, который, убежав с танцовшицей, прожигает свою жизнь и средства в пустых и легкомысленных развлечениях. Однако, поразмыслив, мы вспомнили, что арлекины иногда способны острить и даже совершать разумные действия, что же касается нашего знатного и состоятельного молодого человека, то думается нам, что он едва ли повинен в подобных проступках. По зрелом размышлении мы пришли к выводу, что арлекины в жизни - это по большей части обыкновенные люди, отнюдь не составляющие обязательной принадлежности каких-либо определенных кругов или сословий, некоторых определенное положение или особое стечение обстоятельств наделило волшебным жезлом. И это обязывает нас сказать несколько слов о пантомиме общественной и политической жизни, - что мы тотчас же и сделаем, после чего умолкнем, предпослав здесь лишь замечание о том, что мы отказываемся упоминать о коломбине, ибо никоим образом не одобряем характера ее отношений с разноцветным любовником и ни в коем случае не чувствуем себя вправе представить ее высоконравственным и почтенным дамам которые внимательно читают наши пространные рассуждения. Мы утверждаем, что открытие сессии парламента не более как подъем занавеса перед большой комической пантомимой, и что всемилостивейшую речь его королевского величества по случаю начала таковой не без успеха можно сравнить со вступительной речью клоуна: "А вот и мы! Милорды и джентльмены, а вот и мы!" Нам кажется, что это вступление отлично передает смысл и содержание умилостивительной речи премьер-министра. Если вспомнить, как часто произносится эта речь и притом тотчас же после перемены декораций, сходство будет полным и еще более разительным. Быть может, никогда еще состав исполнителей нашей политической пантомимы не был так богат, как ныне. Особенно повезло нам с клоунами. Никогда еще, кажется, они так ловко не кувыркались и не исполняли свои фокусы с такой готовностью на потеху восхищенной толпе. Их неуемное пристрастие к выступлениям дало даже повод к некоторым упрекам: так, говорят, будто, разъезжая с бесплатными представлениями по всей стране, когда театр закрыт, они опускаются до уровня шутов, унижая тем свою почтенную профессию. Само собою разумеется, что Гримальди никогда не делал ничего подобного; и хотя Браун, Кинг и Гибсон между сезонами ездили в Сэррей, а мистер К. Дж. Смит иногда выезжал в Сэдлерс-УэлЛс, мы не находим в истории театра такого прецедента, чтобы все акробаты разъехались на гастроли по провинции, за исключением неизвестного джентльмена, выделывавшего сальто под маркой покойного мистера Ричардсона; однако он также не может почитаться авторитетом, ибо никогда не выступал на настоящих подмостках. Оставив в стороне сей вопрос - в конце концов это лишь дело вкуса, - мы можем с гордостью и радостью в сердце думать об искусстве наших клоунов, выступающих во время сессии парламента. Изо дня в день они вертятся и кувыркаются до двух, трех, а то и четырех часов утра, откалывая самые удивительные фортели и награждая друг друга забавнейшими тумаками, не выказывая при этом ни малейших признаков усталости. Все это проделывается среди невероятного шума, возни, воя и рева, перед которыми бледнеет поведение самых буйных завсегдатаев шестипенсовой галерки на второй день святок. Особенно любопытно наблюдать, как повелитель, то есть арлекин, по мановению своего начальственного жезла заставляет какого-нибудь из этих клоунов проделывать самые неожиданные телодвижения. Под неотразимым влиянием этих чар "клоун внезапно останавливается как вкопанный, не шевеля ни руками, ни ногами, в единый миг лишается дара речи или, наоборот, необычайно оживляется, извергает целый поток совершенно бессмысленных слов, корчится в самых диких, фантастических судорогах, извиваясь по земле, и даже вылизывает языком грязь. Подобные представления скорее удивительны, нежели забавны, вернее, они просто отвратительны для всех, за исключением разве любителей подобных фокусов, к которым, признаться, мы не испытываем дружеских чувств. Странные, чрезвычайно странные штуки проделывает также и арлекин, который сейчас держит в руках упомянутый выше волшебный жезл. Стоит только помахать им перед глазами у человека, и у него тотчас вылетят из головы все прежние убеждения, а их место займут совершенно новые. От одного легкого удара по спине он совершенно перекрашивается. Есть даже такие искусные фокусники, которые при каждом прикосновении этого жезла меняют обличье, проделывая это с такой быстротой и ловкостью, что самый зоркий глаз не может уследить за их эволюциями. Время от времени гений, вручающий жезл, вырывает его из рук временного обладателя и передает новому фокуснику; в таких случаях все актеры меняются ролями, а беготня и колотушки начинаются сызнова. Мы могли бы еще дальше продолжить эту главу, могли бы, например, распространить наше сравнение на свободные профессии, могли бы - в чем, между прочим, и состояла наша первоначальная цель - показать, что каждая из них сама по себе маленькая пантомима со своими собственными сценами и действующими лицами, но, опасаясь, что и так уже слитком много наговорили, закончим на этом месте главу. Один джентльмен, небезызвестный поэт и драматург, писал года два назад: Весь мир - лишь театральные подмостки, А люди просто все комедианты*, - мы же, следуя по его стопам на ничтожном расстоянии в несколько миллионов миль, осмелимся добавить - как бы в виде нового толкования, - что он подразумевал пантомиму и что все мы - актеры в пантомиме жизни. Некоторые подробности касательно одного льва перевод М. Беккер В принципе мы питаем глубокое уважение ко львам. Подобно большинству людей, мы слышали и читали о многочисленных примерах их храбрости и великодушия. Мы восхищались геройским самопожертвованием и трогательным человеколюбием, которые побуждают львов никогда не есть людей - за исключением тех случаев, когда Они голодны, - и на нас произвела глубочайшее впечатление похвальная учтивость, которую они, как говорят, выказывают по отношению к незамужним дамам, занимающим известное положение в обществе. Все руководства по естественной истории изобилуют рассказами, подтверждающими их превосходные качества, а в одном старинном букваре можно прочесть трогательную повесть о старом льве, отличавшемся высокими достоинствами и строгими правилами, который счел своим непререкаемым долгом в назидание подрастающему поколению сожрать некоего молодого человека, имевшего дурную привычку сквернословить. Все это дает весьма приятную пищу для ума и, без сомнения, убедительно свидетельствует в пользу львов вообще. Мы должны, однако, признаться, что те отдельные экземпляры, с которыми нам приходилось иметь дело, не обладали какими-либо выдающимися чертами характера и не придерживались рыцарских правил, приписываемых львам их летописцами. Мы, разумеется, никогда не видели льва в его, так сказать, естественном состоянии, то есть мы никогда не наблюдали, как лев прогуливается по лесу или, притаившись, сидит в своем логове под лучами тропического солнца и ждет, когда мимо пробежит его обед. Но зато нам приходилось не раз видеть львов в неволе, согбенных под тяжестью горя, и мы должны сознаться, что они показались нам весьма тупыми и апатичными существами. Вот, например, лев из Зоологического сада. Он очень хорош - у него, без сомнения, есть грива, и вид у него весьма свирепый, но - боже милосердный - что из того? Светские львы выглядят не менее грозно, хотя в действительности это самые безобидные существа на свете. Лев из театрального фойе или экземпляр с Риджент-стрит напускает на себя самый зверский вид и страшно рычит, если вы его затронете, но он никогда не укусит; если же вы мужественно нападете на него, он тотчас подожмет хвост и поспешит убраться восвояси. Правда, эти хищники иногда бродят стаями, и если им попадется какой-нибудь очень уж добродушный и робкий на вид малый, они постараются его напугать, но достаточно оказать малейшее сопротивление, чтобы они в страхе разбежались. Это чрезвычайно приятные качества, тогда как льва из Зоологического сада и его собратьев на ярмарках мы порицаем главным образом за их сонливость, апатию и вялость. Нам, сколько помнится, ни разу не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь из них не дремал, разве только когда его кормят. Мы считаем, что двуногие львы во всех отношениях выше, чем их четвероногие тезки, и смело бросаем вызов всякому, кто пожелает вступить с нами в спор по этому предмету. При таких убеждениях не удивительно, что наше любопытство было сильно возбуждено, когда на днях одна знакомая дама пригласила нас в гости, решительно заявив, что не примет никаких отказов, ибо - как она сказала - у нее будет лев. Мы тотчас взяли назад свои слова о том, что уже приглашены в другое место, и наше желание пойти к ней сделалось настолько же сильно, насколько прежде было сильно желание отделаться от приглашения. Мы пришли рано и заняли в гостиной такое место, откуда можно было получше рассмотреть интересного зверя. Прошло два или три часа, начались танцы, зала наполнилась людьми, а льва все не было. Хозяйка дома была в отчаянии - ведь, как известно, одна из особых привилегий этих львов состоит в том, чтобы давать торжественные обещания и никогда их не выполнять, - но вдруг у парадной двери раздался оглушительный стук, и хозяин дома незаметно, как ему казалось, выскользнул на лестницу, чтобы посмотреть, кто там, вернулся в гостиную и, с восторгом потирая руки, необыкновенно значительным тоном возвестил: "Дорогая, мистер Имярек (он назвал фамилию льва) приехал". При этих словах все взоры обратились на дверь, и мы заметили, что несколько молодых девиц, которые прежде весело болтали и смеялись, тотчас притихли, приняв необычайно томный вид, а некоторые молодые люди, отличавшиеся изысканным остроумием, сразу упали в глазах общества, и теперь все смотрели на них с холодным равнодушием. Даже молодой человек из музыкальной лавки, которого пригласили играть на фортепьяно, был так взволнован, что от избытка чувств взял несколько фальшивых нот. Все это время из-за двери доносился оживленный разговор, неоднократно прерываемый громким смехом и возгласами: "О! великолепно! бесподобно!" - из чего мы заключили, что лев изволит шутить и что восклицания эти вызваны восторгами его вожака и нашего хозяина. И в самом деде, мы не ошиблись: когда лев, наконец, появился, мы услышали, как его вожак, низенький жеманный человечек, воздев руки к небу и стараясь подавить восторженное выражение на лице, шепчет на ухо некоторым из своих знакомых джентльменов, что Имярек сегодня необыкновенно в ударе! Лев, о котором идет речь, был лев литературный. Разумеется, среди, собравшихся нашлось много людей, которые давно восхищались его ревом и желали быть ему представленными, и нам очень приятно было смотреть, как их подводили ко льву и с каким спокойным достоинством он принимал все их любезности. Это напомнило нам сельские ярмарки, где другим львам приходится без конца демонстрировать все известные им формы вежливости толпам восхищенных зрителей, беспрестанно сменяющим друг друга. Пока лев таким образом выставлял себя напоказ, его вожак, не теряя времени даром, сновал в толпе, усердно расточая ему хвалы. Одному джентльмену он шепотом повторял какую-то изысканную остроту, произнесенную царственным зверем, когда тот поднимался по лестнице, что, несомненно, делало произведенное им умственное усилие тем более поразительным; другому он скороговоркой давал краткий отчет о состоявшемся накануне званом обеде, где двадцать семь джентльменов дружно встали и провозгласили специальный тост за здоровье льва; в то время как дамам он обещал замолвить словечко, чтобы царь зверей украсил своим автографом их альбомы. Затем во всех углах начались небольшие интимные совещания насчет наружности и сложения льва, а именно - оказался ли он ниже или выше ростом, полнее или худее, старше или моложе, чем они ожидали; похож ли он на свой портрет; и какого цвета у него глаза - черные, голубые, карие, зеленые, желтые или смешанные. Во всех этих совещаниях участвовал и вожак. Словом, до тех пор, покуда льва не усадили за вист, он был единственным предметом обсуждения, а затем гости принялись, как всегда, говорить о себе и друг о друге. Мы должны признаться, что с нетерпением ожидали ужина, ибо если вы желаете видеть дрессированного льва в наиболее благоприятных условиях, то самое удобное для этого время - когда его кормят. Поэтому мы с восторгом заметили распространившееся среди гостей оживление, причина которого была вполне понятна, и тотчас же увидели, как хозяйка дома в сопровождении льва направилась вниз, в столовую. Мы предложили руку знакомой пожилой леди. О добрая душа! В целом свете не найдется дамы, которую было бы приятнее повести к столу, ибо как бы комната ни была мала, а общество велико, она, руководимая каким-то таинственным чутьем, непременно проберется вместе со своим кавалером к самым лакомым блюдам. Итак, мы предложили руку этой пожилой леди, и благодаря тому, что мы спустилась вниз по лестнице сразу вслед за львом, нам посчастливилось занять место почти напротив него. Вожак, разумеется, был уже там. Он поместился как раз на таком расстоянии от своего подопечного, чтобы, обращаясь к нему, иметь приличный предлог повышать голос до той степени, какая требовалась для привлечения внимания всего общества, и тотчас же принялся усердно демонстрировать льва, заставляя его проделывать все свои фокусы. Каких только блесток остроумия не удавалось ему извлечь из льва! Прежде всего они начали острить насчет солонки, затем насчет курятины, затем - насчет пирожного со сбитыми сливками, но самые лучшие каламбуры, без сомнения, относились к салату из омаров предмет, о котором лев распространялся весьма энергично и, по мнению наиболее выдающихся авторитетов, превзошел самого себя. Этот превосходный способ блистать в свете, по нашему скромному разумению, основан на классических диалогах между мистером Панчем и его хозяином, в коих последний берет на себя всю черную работу и удовлетворяется тем, что прокладывает путь всем шуткам и остротам самого мистера Панча, которому всякий раз удается снискать похвалы и вызвать общий смех. Как бы то ни было, мы рекомендуем этот способ всем львам, настоящим и будущим, ибо в данном случае он имел блестящий успех и совершенно ошеломил всех слушателей. Когда истощился запас острот насчет солонки, курятины, пирожного со сбитыми сливками и салата из омаров и не осталось больше ни единого повода для каламбуров, вожак решился на чрезвычайно опасную штуку, которую до сих пор еще проделывают с некоторыми львами в бродячих зверинцах, хотя однажды она и кончилась трагически, - он положил свою голову в пасть льва, всецело отдавшись на милость последнего. Босуэл* часто являет собой достойный сожаления пример того, к каким печальным последствиям может привести вышеупомянутый подвиг, а другие вожаки и литературные шакалы не раз получали сильные увечья за свою дерзость. Следует отдать справедливость нашему льву - он снисходительно и кротко позволял над собою подшучивать, а затем вместе со своим вожаком отправился домой в извозчичьей карете - настроенный весьма мирно, хотя и был несколько навеселе. Находясь в созерцательном расположении духа, мы по дороге домой принялись размышлять о характере и поведении этой породы львов и вскоре пришли к выводу, что наша прежняя симпатия к ним чрезвычайно усилилась и укрепилась после того, что мы недавно видели. В то время как другие львы встречают всякую любезность со стороны общества с видом угрюмым и мрачным, а то и огрызаясь, - этой породе львов, по-видимому, льстит оказываемое им внимание. В то время как первые изо всех сил стараются скрыться от взоров толпы, последние ищут популярности и, в отличие от своих собратьев, которых только силой можно заставить выступать, всегда готовы показать свое искусство восхищенной публике. Мы знавали необыкновенно способных медведей, которые ни за что не соглашались плясать, хотя куча народа с величайшим нетерпением ожидала их выхода; отлично выдрессированных обезьян - они без всякой видимой причины не желали кувыркаться на проволоке; несомненно гениальных слонов, которые вдруг ни с того ни с сего отказывались вертеть ручку шарманки; но нам никогда еще не приходилось слышать о двуногом льве литературном или не литературном (мы приводим это как факт, делающий величайшую честь всей их породе), - который при первом же удобном случае не ухватился бы с жадностью за любую возможность играть в свое удовольствие первую скрипку. Мистер Роберт Боултон, джентльмен, связанный с прессой перевод М. Беккер В зале трактира "Зеленый Дракон", что близ Вестминстерского моста, все каждый вечер толкуют о политике, и главным политическим авторитетом считается мистер Роберт Боултон, именующий себя "джентльменом, связанным с прессой", - определение в высшей степени неопределенное. Обычный круг слушателей и почитателей мистера Роберта Боултона составляют гробовщик, владелец зеленной лавки, парикмахер, булочник, огромное брюхо, увенчанное человеческой головой и установленное на паре поразительно коротких ножек, а также некий тощий субъект в черном, неизвестного имени, звания и профессии, который всегда сидит в одинаковой позе, с одинаково бессмысленным выражением на длинной физиономии и, хотя вокруг него идет оживленнейшая беседа, не раскрывает рта, кроме тех случаев, когда он выпускает клубы табачного дыма или издает очень громкое, пронзительное и отрывистое "гм!". Поскольку мистер Боултон причастен к литературе, разговор иногда касается литературных тем, но обыкновенно речь идет о новостях дня, которые являются исключительным достоянием этой талантливой личности. Как-то вечером я очутился (разумеется, случайно) в "Зеленом Драконе" и услышал следующий, немало позабавивший меня разговор. - Не можете ли вы одолжить мне десять фунтов до рождества? - осведомится парикмахер у брюха. - Под какое обеспечение, мистер Чик? - Мой инвентарь. По-моему, его вполне хватит, - мистер Толстинг. Штук пятьдесят париков, две вывески, полдюжины болванов да чучело медведя. - Нет, не пойдет, - пробурчал Толстинг, - под такое обеспечение вы у меня ничего не получите. Парики да вывески - одна видимость, с болванами (иронически) я никогда дела не имею, если в том нет особой надобности, а от дохлого медведя мне ровно столько проку, сколько ему от меня. - Ну, в таком случае, - настаивал Чик, - я вам дам книгу "Стихи Байрона", которая принадлежала Попу*. Она стоит сорок фунтов, потому что на переплете имеются собственноручные каракули Попа. Годится вам такое обеспечение? - Вот это здорово! - вскричал булочник. - Однако что вы этим хотите сказать, мистер Чик? - Что я хочу сказать? Да то, что на ней стоит автограф Попа: Кто книгу украдет, щелчок получит в лоб, - Писал владелец Александр Поп. Это написано на самой книжке, с внутренней стороны переплета, и потому мой сын говорит, что мы сему обязаны верить. - Однако, сэр, - вполголоса заметил гробовщик, почтительно перегнувшись через стол и пролив грог, стоявший перед парикмахером, - этот аргумент очень легко опрокинуть. - Быть может, сэр, - возразил Чик, слегка вспыхнув, - быть может, вы сперва уплатите за опрокинутый грог, а уже после возьметесь опрокидывать еще что-нибудь. - Итак, - произнес гробовщик, любезно кланяясь парикмахеру. - сдается мне, понимаете ли, сдается мне. уж вы меня извините, мистер Чик, да только сдается мне, что в нашей компании этот номер не пройдет к сожалению, мой хозяин имел честь делать гроб служанке этого самого лорда не больше как лет двадцать назад. Вы не подумайте, джентльмены, будто я этим горжусь, - другие, может, и гордились бьь а я так ненавижу всякие титулы. Я уважаю лакея какого-нибудь лорда ничуть не больше, чем любого почтенного лавочника, сидящего в этой зале. Я даже скажу - не больше, чем мистера Чика! (Поклон.) Стало быть, этот самый лорд наверняка родился много лет спустя после смерти Попа, и отсюда следует логическое следствие, что ни один из них не жил в одно время с другим. Так вот я и хочу сказать, что у Попа никогда не было никакой книги, что он никогда не видал, не щупал и не нюхал никакой книги (с торжеством), которая принадлежала этому самому лорду. А теперь, джентльмены, когда я подумаю, как вы терпеливо выслушали все мои рассуждения, я чувствую, что обязан наилучшим способом вознаградить вас за вашу доброту, а потому сажусь и замолкаю, тем паче, что я вижу - сюда входит человек достойнее меня. Я не имею привычки говорить любезности, джентльмены, а уж когда я их говорю, то, надеюсь, они бьют в самую точку. - А, мистер Моргатроид! Кто это бьет в самую точку? - проговорил, входя в комнату, тот, к кому относилось вышеупомянутое замечание. - Я не одобряю, если человек горячится в зимнее время, даже когда он сидит так же близко от очага, как вы. Весьма неблагоразумно этак вгонять себя в пот. В чем причина столь сильного умственного и физического возбуждения, сэр? Таково было в высшей степени философическое вступление мистера Роберта Боултона - парламентского стенографиста-репортера, как именовал он сам себя (ходячее между его собратьями двусмысленное определение, долженствующее внушить непосвященным уважение к обширному штату нашего министерского органа печати, тогда как для посвященных оно означало, что ни одна газета не может претендовать на их услуги). Мистер Боултон был молодой человек с несколько болезненным и весьма легкомысленным выражением лица. Одеяние его являло собой изысканную смесь изящества, неряшливости, претенциозности, простоты, новизны и ветхости. Одна его половина была одета по-зимнему, другая - по-летнему. Он носил шляпу новейшего фасона д'Орсэй; панталоны его когда-то были белого цвета, но воздействие грязи, чернил к тому подобного придало им какой-то некий вид; на шее у него красовался высоченный черный, зверски накрахмаленный галстук, а вся верхняя часть костюма была скрыта под необъятными складками старой коричневой шинели с собачьим воротником, наглухо застегнутой на все пуговицы вплоть до вышеупомянутого галстука. Пальцы рук мистера Боултона выглядывали из кончиков черных лайковых перчаток, и по два пальца каждой ноги точно так же глядели на свет сквозь носки его сапог. Пусть голые стены мансарды мистера Боултона свято хранят тайну остальных подробностей его туалета! Он был невысок ростом, сухощав и отличался несколько вульгарными манерами. Приход его, по-видимому, произвел на всех сильное впечатление, и он приветствовал каждого из присутствующих снисходительным тоном. Парикмахер подвинулся, чтобы дать ему место между собой и брюхом. Через минуту он уже вступил во владение своей кружкой пива и трубкой. Разговор умолк. Все нетерпеливо ожидали его первого замечания. - Сегодня утром в Вестминстере произошло страшное убийство, - заметил мистер Боултон. Все повернулись. Все глаза устремились на мастера печатного слова. - Булочник убил своего сына, сварив его в котле, - сказал мистер Боултон. - О боже! - в ужасе воскликнули все разом. - Да, джентльмены, он его сварил! - выразительно подчеркнул мистер Боултон, - сварил! - А подробности, мистер Боултон, - осведомился парикмахер, - каковы подробности? Мистер Боултон отхлебнул большущий глоток пива и раз двадцать затянулся трубкой - без сомнения, для того, чтобы вселить в меркантильные умы слушателей понятие о превосходстве джентльмена, связанного с прессой, - после чего продолжал: - Этот человек был булочник, джентльмены. (Все посмотрели на булочника, который остановившимся взором глядел на Боултона.) Жертва, будучи его сыном, являлась, следовательно, сыном булочника. У несчастного убийцы была жена, которую он, находясь в состоянии опьянения, пинал ногой и бил кулаками. Он также швырял в нее пивными кружками и бросал ее на пол, а лежа в постели, душил, запихивая ей в рот значительную часть простыни или одеяла. Рассказчик отхлебнул еще глоток; все переглянулись и воскликнули: - Ужасно! - Достоверно доказано, джентльмены, - продолжал мистер Боултон, - что вчерашнего дня вечером булочник Сойер явился домой в достойном порицания пьяном виде. Миссис Сойер, как подобает верной супруге, отвела находившегося в указанном состоянии мужа в его комнату на втором этаже и уложила на супружеское ложе. Спустя минуту она уже спала рядом с человеком, который на рассвете оказался убийцей! (Глубокое молчание убедило рассказчика в том, что нарисованная им ужасающая картина произвела желаемый эффект.) Примерно через час сын пришел домой, отпер дверь и поднялся наверх в свою спальню. Не успел он (представьте себе охватившее его чувство тревоги, джентльмены), не успел он снять свои невыразимые, как отчаянные вопли (его опытное ухо признало в них вопли матери) нарушили тишину окружающей ночи. Он снова надел свои невыразимые и побежал вниз. Он отворил дверь родительской спальни. Отец его плясал на его матери. Что должен был почувствовать сын! В порыве отчаяния он бросился на своего родителя в ту минуту, когда тот собирался вонзить нож в бок его родительницы. Мать вскрикнула. Отец схватил в охапку сына (который успел вырвать нож из родительской длани), стащил его вниз, засунул в котел, где кипятилось белье, и, захлопнув крышку, вскочил на нее, в каковой позе, со свирепым выражением на лице, и был обнаружен матерью, которая достигла зловещей прачечной в ту самую минуту, когда он занял указанную позицию. - Где мой мальчик? - вскричала мать. - Кипит в котле, - невозмутимо ответил добросердечный отец. Потрясенная чудовищным известием, мать бросилась на улицу и подняла на ноги соседей. Через минуту в доме уже была полиция. Отец сбежал, предварительно заперев дверь прачечной. Полицейские вытащили бездыханное тело сваренного сына булочника из котла и с проворством, похвальным для людей их профессии, тут же спроворили его в участок. Булочник был схвачен позже на Парламент-стрит - он сидел на верхушке фонарного столба и раскуривал трубку. Все мистические ужасы "Удольфских Тайн", изложенные в газетной заметке на десять строк, не могли бы так потрясти слушателей. Молчание, самый красноречивый и благородный из всех видов одобрения, служило достаточным доказательством варварства булочника, равно как и свойственного Боултону дара рассказчика, и лишь по прошествии нескольких минут молчание это было прервано негодующими возгласами всех присутствующих. Булочник удивлялся, как британский булочник мог до такой степени опозорить себя и ту почтенную профессию, к которой он принадлежит, остальные высказывали всевозможные недоуменные замечания относительно происшествия, причем немалое изумление вызвал талант и осведомленность мистера Роберта Боултона; сам же он после пылкого панегирика по своему собственному адресу и по поводу своего неизъяснимого влияния на ежедневную прессу принялся с торжественным видом выслушивать все про и контра на тему об автографе Попа, но тут я взял спою шляпу и удалился. Евгений Ланн. Комментарии Три последних рассказа: "Пантомима жизни", "Некоторые подробности касательно одного льва" и "Мистер Роберт Боултон, джентльмен, связанный с прессой", не входят в цикл "Мадфогских записок", а принадлежат к так называемым "разрозненным главам Боза". Город Мадфог. - Под названием "Мадфог" Диккенс описал город Четем, где он провел свое детство. Виттингтон - герой популярной английской народной легенды, неоднократно упоминаемый Диккенсом. Легенда рассказывает о том, как бедный ученик лондонского торговца мануфактурой Дик (уменьшительное от имени Ричард) Виттингтон не вынес жестокого обращения хозяина и пытался от него бежать; но не выполнил своего намерения, ибо в звоне колоколов церкви Сент-Мэри-Ле-Боу явственно услышал голос, вещавший: "Вернись, Виттингтон, трижды лорд-мэр Лондона". Послушный этому зову. Дик вернулся назад и благодаря счастливой случайности фантастически разбогател (он продал кота какому-то восточному царьку, в стране которого водилось множество мышей), женился на дочери своего хозяина, стал почтенным купцом, и сограждане трижды избирали его лордмэром. Исторической основой этой легенды является биография Ричарда Виттингтона, трижды избиравшегося лорд-мэром (в 1397, 1406 и 1419 гг.). Аппарат капитана Мэнби - спасательный аппарат Джорджа Мэнби, английского изобретателя (1765-1854), получивший признание в 1808 году, когда благодаря этому изобретению была спасена команда брига "Элизабет", потерпевшего крушение. Съезд Мадфогской Ассоциации. - Оба отчета о съездах Мадфогской Ассоциации - сатира на ежегодную конференцию Британской Ассоциации прогресса в науках; эта Ассоциация была основана в 1831 году известным шотландским физиком сэром Дэвидом Брустером, изобретателем калейдоскопа, автором "Оптики", "Новой системы освещения для маяков", биографом Ньютона. Мунго Парк (1771-18(16) - известный шотландский путешественник, проникший в Центральную Африку, первый из европейцев, достигший берегов Нигера; описание своих путешествий он издал в 1799 году, оно имело большой успех. В 1805 году он отправился во второе путешествие в глубь Африки, из которого не возвратился. Гримальди - знаменитый английский клоун (1779-1837), прославившийся в пантомимах, шедших на сцене театра Сэдлерс-Уэллс в Лондоне. Диккенс был большим его поклонником, редактировал "Мемуары Джозефа Гримальди", которые вышли в 1838 году и предпослал им предисловие. Гай Фокс - один из участников католического заговора 1605 года в Лондоне; организаторы этого заговора Роберт Кетсби и другие дворяне-католики назначили выступление своих сторонников на ноябрь: сигналом к восстанию должен был. послужить взрыв парламента во время открытия его, на котором должен был присутствовать король Иаков I; Гай Фокс один из главных заговорщиков-должен был взорвать бочки с порохом в подвале палаты лордов, но 5 ноября, за день до открытия парламента, бочки с порохом были обнаружены и планы заговорщиков расстроены. На плахе погибли вожаки католического заговора и среди них Гай Фокс. Шекспир, "Как вам угодно", акт II, сц. 7. Босуэл Джеймс (1740-1795) - друг и биограф Сэмюела Джонсона (1709-1784), писателя, журналиста и лексикографа. Джонсон отличался вспыльчивым и неуживчивым нравом. Диккенс в шутку приравнивает его к дикому зверю, а Босуэла - к вожаку. Поп Александр (1688-1744) - английский поэт. Евгений Ланн. Быт англичан 30-60-Х годов Читатель, которому открывается мир идей и образов, преображенный творческой фантазией Диккенса, входит в общение с героями его произведений, превращенными благодаря художественному гению Диккенса в живых людей. Этих людей множество - в одном романе "Посмертные записки Пиквикского клуба" больше двухсот пятидесяти персонажей. И все эти люди, встающие один за другим со страниц, написанных Диккенсом, обладают психологической убедительностью. Вступая в мир диккенсовских персонажей, читатель верит Диккенсу именно потому, что все его портреты сделаны по закону художественного преображения действительности, ибо простое копирование действительности ни в какой мере еще не есть искусство. Чтобы найти пути и средства, которыми пользовался художник для преображения действительности в произведения искусства, надо задать вопрос: какова же была эта действительность? Такой вопрос законен при изучении творчества любого художника, законен он и при изучении творчества великого реалиста Диккенса. 1 В 30-60-х годах Англия все еще с трудом залечивала раны, нанесенные ей войнами, которые она вела с небольшим перерывом в течение двадцати лет. Войны эти закончились только после разгрома Наполеона, и за истекшие пятнадцать лет последствия наполеоновских войн еще не были ликвидированы для английского народа. В промышленность внедрялись новые машины, сокращавшие общее число рабочих рук. Фабриканты, нуждаясь в меньшем количестве рабочих для получения своих прибылей, понижали заработную плату и увольняли все новые десятки тысяч рабочих. Положение промышленников и купцов в новых условиях укреплялось в такой же мере, в какой ухудшалось положение трудового люда. Безработица росла, особенно в периоды торговых, а затем промышленных кризисов. Например, в городе Престоне треть всего населения находилась на иждивении органов общественного призрения. Пособия, выдаваемые этими органами, были ничтожны, но у престонцев, которым грозила голодная смерть, не было другого выхода, как не было его и у безработных в других городах. В особенности тяжело пришлось многочисленной армии рабочих, занятых в текстильной промышленности, которой славилась Англия. Как раз в эту эпоху в текстильной промышленности механизированный станок решительно вытеснял ручные станки. Уволенный с фабрики ткач продолжая трудиться дома на своем ручном станке, за 16-18 часов работы мог заработать в день не больше шиллинга - тридцати копеек серебром (соответственно эквиваленту России той эпохи). Но и те счастливцы, которым удалось остаться на фабрике и перейти на механизированные станки, обречены были с семьей на голодание. В день они зарабатывали не больше двух шиллингов, тогда как фунт хлеба стоил три пенса - десять копеек серебром. Положение рабочих во всех других отраслях промышленности было немногим лучше положения ткачей. На улицах больших городов дети дрались из-за объедков. В мясных лавках мясо покупали такими порциями, которые могли бы служить только приманкой для крыс. Промышленник и негоциант, более дальновидные, чем реакционеры-землевладельцы, опасались восстания народных масс, которое могло бы перейти в революцию. Они понимали, что надо всеми мерами предотвратить обнищание масс - оно не сулило добра ни им, ни землевладельцам. Но землевладелец не склонен был выпустить из рук политическую власть, которую сохранял и теперь - к 30-м годам XIX века, - несмотря на то, что потерял экономическое господство. Промышленник уже одержал над ним победу в борьбе за экономическую власть в стране, и тем более цепко держался землевладелец за свои политические преимущества. Эти преимущества выражались прежде всего в том, что парламент - палата лордов и палата общий - был в его руках. Таким образом, он мог противодействовать любому законодательному акту, который ослаблял бы его господство и усиливал политическую роль буржуазии. У землевладельца была надежная защита: затон о выборах в палату общин. Пока этот закон существовал, он был уверен, что правительство находится в его руках и буржуа не сможет провести через парламент ни одного акта, который был бы невыгоден для землевладельца. Пока этот избирательный закон не был отменен, землевладелец знал, что высокие цены на хлеб удержатся в Англии. В процессе борьбы с буржуа он терял одну экономическую позицию за другой, но монополию на продажу зерна (и, стало быть, на снабжение населения хлебом) он сохранил, и эта монополия помогала ему сопротивляться наступлению энергичного буржуа. Таким образом, на социальном фоне той эпохи разыгралась жестокая борьба классов. Эта борьба началась со столкновения промышленной буржуазии, поддержанной рабочими, и землевладельцев по "больному" вопросу об избирательном законе, который сохранял за землевладельцами господство в парламенте. Странный, на наш взгляд, был этот закон, если принять во внимание, что он действовал в ту пору, когда английский купец и промышленник уже раскинули свои сети по всему миру и подвалы торговых контор в любом городе ломились от избытка товаров, производимых в самой Англии и ввозимых из-за моря. Давно уже этот закон стал анахронизмом, ибо он по-прежнему препятствовал буржуа быть выбранным в парламент. Как и в начале XVIII века, избирательный закон давал отдельным местечкам право посылать представителей в палату общин. Эти местечки принадлежали крупным землевладельцам, и жители продолжали посылать одно и то же число членов палаты, угодных землевладельцам, хотя число избирателей уменьшилось за сто двадцать пять лет во много раз. Такие местечки назывались "гиилые", и выборы в них превращались в фарс. Какое-нибудь захудалое местечко Тивертон с двумя десятками избирателей посылало двух членов в палату общин, а местечко Тэвисток с десятком избирателей - одного. Еще более курьезно протекали выборы в Олд-Сэрум, где из двадцати жителей имели право избирать двух членов палаты только двое. Эти избиратели, конечно, избирали самих себя. Наконец, было и такое прибрежное местечко, которое давным-давно исчезло, поглощенное морем. Тем не менее и это местечко имело право избирать одного члена палаты общин. Комедия выборов происходила так: собственник берега, уцелевшего от затопления, усаживался в лодку вместе с тремя избирателями, и над тем местом, где под водой находилось затопленное местечко, трое избирателей выбирали собственника этого несуществующего местечка членом палаты общин. А в то же время Лондон мог послать в палату только пять-шесть человек, а такие большие промышленные города, как Манчестер, Бирмингем, Лидс и другие, не посылали ни одного. В 1830 году не только буржуазная Англия, но и рабочие перешли в наступление против этого закона. Ожесточенная борьба за реформу избирательного закона, которая продолжалась два с лишним года, - первый этап социально-политической истории Англии в те годы. Буржуазия мобилизовала печать, организовала союзы в разных городах для пропаганды реформы, устраивала грандиозные митинги... Всеми средствами она внушала трудовому народу Англии, что реформа поможет облегчить крайне тяжелое положение народных масс. Несмотря на то, что проект реформы не предоставлял трудовому люду право отстаивать в палате общин свои интересы, буржуа удалось поднять гигантскую волну народного движения. Рабочие массы были втянуты о общую с буржуа борьбу против землевладельцев за билль о реформе. Эта борьба закончилась принятием нового избирательного закона. Но реформа была такая скромная, что землевладельцы в сущности остались по-прежнему хозяевами в парламенте. А "низшие классы" - то есть трудящийся люд - непосредственно ничего не выиграли от получения городской буржуазией Англии нескольких десятков мест в палате общин. Развернулся второй цикл борьбы классов в так называемый "ранний викторианский период" истории Англии (названный по имени королевы Виктории, занимавшей престол в течение шестидесяти трех лет (1837-1901). Но противниками в этой борьбе были не буржуа и землевладельцы, а трудовое население Англии - в первую очередь рабочие - и господствующие классы. Очень тяжелое положение рабочих и ремесленников, создавшееся в 30-е годы, не могло не привести к конфликту между народом и правящими классами. Для многих буржуазных политиков вопрос сводился к тому, в какой форме возникнет этот конфликт и не разразится ли революция. Но революция в Англии, как известно, не разразилась. Конфликт привел только к борьбе за "хартию" - к широкому народному рабочему движению, которое вошло в историю под наименованием "чартизм". В борьбе чартистов было немало моментов, позволявших полагать, что это движение неминуемо приведет к восстанию народных масс и к революции. Таких гигантских митингов, таких многочисленных стихийных демонстраций трудящихся еще не знала Англия. На трех митингах, созванных в 1838 году, присутствовало, например, до миллиона человек. Правительство было испугано масштабами движения. И оно решило подавить его вооруженной силой. Оно приказало войскам обстреливать толпы демонстрантов. Народные массы не ответили на эту расправу восстанием, но, несмотря на это, чартизм нельзя было считать побежденным, темпы движения непрерывно нарастали в начале 40-х годов. Тогда господствующие классы нашли боковое русло, по которому направили возмущение народа. Началось общественное движение, известное как "борьба за отмену хлебных законов". Как было упомянуто выше, землевладельцы, пользуясь своим господством в парламенте, решительно препятствовали законопроектам, которые могли бы ограничить, хотя бы в малой степени, их прибыли, связанные с продажей зерна. Для того чтобы бесконтрольно владеть рынком зерна, землевладельцы установили через парламент столь высокие пошлины на заграничное зерно, что иностранные купцы отказались от ввоза, так как это было им невыгодно. Вполне очевидно, что монополия землевладельцев привела к очень высоким ценам на хлеб. Понятно также, что дороговизна в Англии была тесно связана с высокой ценой на хлеб. И когда чартизм стал угрожать восстанием, буржуазия решила направить гнев народа против землевладельцев. Промышленная и торговая буржуазия организовала через печать и митинги ожесточенную кампанию за отмену хлебных пошлин на ввозимый из-за границы хлеб. Всеми способами она старалась убедить трудящееся население в том, что единственной причиной его тяжелого положения являются эти пошлины. Не будь их, землевладельцы вынуждены были бы сильно снизить цены на зерно, так как ввозной хлеб был дешевле. Буржуа удалось вовлечь много десятков тысяч трудящихся в борьбу за отмену "хлебных законов". Основанная буржуазией "Лига" развила бешеную пропаганду, борьба Лиги шла параллельно с борьбой чартистов, но этот параллелизм не мог не ослаблять чартизма. Наконец в 1846 году буржуазии удалось сломить сопротивление землевладельцев, которые увидели, что дальнейшая борьба против удешевления хлеба в самом деле грозит им серьезными последствиями. Пошлины на ввозной хлеб были отменены парламентом. Хлеб подешевел, цены на другие продукты и промышленные товары начали снижаться. Буржуазия выиграла игру, теперь можно было не опасаться немедленного революционного взрыва. Современники Диккенса, наблюдая широкое общественное движение, вызванное борьбой за отмену "хлебных законов", вместе с тем являлись свидетелями угасания чартизма. Немало причин вызвали это угасание - разногласие в программах вождей чартизма, отход от революционного чартизма колеблющихся рядовых членов, падение цен на предметы первой необходимости, открытие золотых россыпей в Калифорнии и Австралии, усилившее эмиграцию из Англии, и другие. После еще одной вспышка чартистского движения в 1852 году борьба за хартию в Англии стала затухать. 2 Несмотря на отмену "хлебных законов", положение трудящихся оставалось очень тяжелым. Достаточно было внимательно обозреть Лондон, чтобы в этом убедиться. В западной его части - в так называемом Вест-Энде-можно было видеть бесчисленное количество великолепных особняков, на главных улицах центра можно было удивляться роскоши магазинов, которой не знали магазины Парижа, а л восточной части, за Темзой и на окраинах, можно было наблюдать такую нищету, которую современник Диккенс не мог бы встретить в том же Париже. Почти в каждом романе Диккенса, в его "Очерках Воза", "О многих его повестях и рассказах читатель находит незабываемые описания "Лондона нищих" и незабываемые сцены, участниками которых являются обитатели этих страшных лондонских трущоб. Некоторые из этих трущоб даже имели специальные наименования. Типичный двор, населенный лондонской беднотой, напоминал узкий коридор, зажатый между высокими деревянными домами. Ширина коридора не превышала иногда трех метров, а длиной он бывал метров пятьдесят, и в этот коридор вел с улицы еще более узкий проход. Верхние этажи этих домов часто подпирались контрфорсами, которые выдавались вперед настолько, что в нижние этажи солнечный свет совсем не проникал. В таком дворе бывало два-три десятка домов, по восемь комнат в каждом. И в каждой комнате обычно жили десять человек. Такими домами застроены были целые кварталы в восточной н южной частях Лондона. Но и в центре, неподалеку от самых фешенебельных улиц, их было немало - стоило только свернуть в сторону. О том, каково было санитарное состояние Лондона в эту эпоху, можно судить по тому факту, что канализационная система Лондона, построенная в середине XVIII века, не была еще заменена новой, хотя население Лондона увеличилось с середины XVIII века в четыре-пять раз. Такой же древней была и система водоснабжения. Не удивительно поэтому, что улицы вблизи этих трущоб отравлены были миазмами, а эпидемии не прекращались. И нетрудно представить себе условия, в которых росли дети лондонских бедняков. Бедняки, живущие в городах, вынуждены были браться за любые профессии. В Лондоне сотни мужчин, женщин и детей занимались тем, что вылавливали из Темзы кусочки угля, щепочки, обрывки веревок и т. п. и продавали свою добычу особым скупщикам. Плата была ничтожная - за пятнаддать фунтов этих щепочек и обломков они получали одно пенни - четыре копейки! В Лондоне сотни людей разыскивали в канализационных канавах те же предметы, что в Темзе. За плечами у них висел мешок, в руках была мотыга, и они бродили в подземных сточных канавах, обложенных кирпичами, которые каждую минуту могли обвалиться на них, ибо кирпичная обшивка насчитывала много десятков лет. В Лондоне были сотни людей, которые назывались "грязевыми жаворонками", - они собирали собачьи нечистоты и сбывали их на кожевенные заводы. А сколько было уличных торговцев, предлагающих самые разнообразные товары! У этих торговцев были свои традиции и нормы поведения, их организация напоминала организацию профессиональных нищих, от которых они мало чем отличались. И мало чем отличались от нищих бедняки, подвизавшиеся в балаганах (в которых городская толпа могла увидеть уродов, карликов, великанов), или