мать Барбары поясняет дочке: "Это Кит". И Барбара лепечет с закрытыми глазами: "Неужто правда?" И мать Барбары говорит: "Не сомневайся, душенька! Теперь все дурное позади". И, желая окончательно убедить Барбару, что он жив и здоров, Кит снова заговаривает с ней, и Барбара снова заливается истерическим смехом, а после смеха слезами; и тогда обе матушки, переглянувшись, принимаются отчитывать ее - не подумайте, что всерьез, боже вас упаси, нет, - лишь бы только она поскорее успокоилась! - и, будучи женщинами опытными в такого рода делах, сразу подмечают первые признаки улучшения, уверяют Кита, что теперь "все обойдется", и отсылают его обратно, в соседнюю комнату. А там, в соседней комнате, на столе уже выставлены графины с вином и прочее угощение! И все так пышно, будто Кит, и его родные, и друзья невесть какие знатные гости. Маленький Джейкоб уже сидит за столом и с поразительной быстротой уписывает за обе щеки кекс с изюмом, не сводя глаз с винных ягод и апельсинов, которые у него на очереди, так как будьте уверены, что он даром время терять не собирается. Лишь только Кит входит в комнату, одинокий джентльмен (вот хлопотун, второго такого днем с огнем не сыщешь!) наполняет рюмки - какие там рюмки - бокалы! - и провозглашает тост за его здоровье и говорит, что, пока он жив, у Кита недостатка в друзьях не будет; и то же самое говорит мистер Гарленд; и то же самое говорит миссис Гарленд; и то же самое говорит мистер Авель. Но мало того, что Киту оказан такой почет и, уважение, - это еще не все, ибо одинокий джентльмен вынимает из кармана массивные серебряные часы, которые тикают на всю комнату и показывают. время с точностью до одной секунды, а на задней крышке этих часов выгравированы имя и фамилия Кита с разными завитушками и росчерком, - короче говоря, часы предназначаются Киту, для него и куплены, и он сразу же получает их. А тут и мистер и миссис Гарленд, не удержавшись, намекают, что и они припасли подарок Киту, и мистер Авель признается в том же самом, - и счастливее Кита сейчас, пожалуй, не найдешь никого на всем белом свете. Но с одним своим дружком Кит еще не успел повидаться, а так как этого дружка нельзя ввести в круг семьи, потому что он существо четвероногое и подкован на все четыре ноги, Кит, улучив свободную минутку, бежит к конюшне. Лишь только его рука ложится на щеколду, пони шлет ему приветствие - то есть разражается громким ржанием; не успевает он переступить порог, как пони, обезумев от восторга, начинает скакать по стойлу (ведь недоуздок несовместим, с его достоинством), а когда Кит протягивает руку погладить его и потрепать по холке, он трется носом о куртку Кита и так ласкается, как еще ни один пони не ласкался к человеку. Этот порыв венчает их радостную, теплую встречу, и, обняв Вьюнка за шею, Кит крепко прижимает его голову к груди. Но что понадобилось здесь Барбаре? И как она прибралась! Вероятно, успела посмотреться в зеркало после обморока. Уж, кажется, где-где, а в конюшне ей совсем не место. Но видите ли, в чем дело: пока Кита не было дома, пони соглашался принимать корм только из рук Барбары, и сейчас она - разумеется, не подозревая, что Кит в конюшне, - просто решила проверить, все ли здесь в порядке, - и случайно натолкнулась на него. Застенчивая маленькая Барбара! Весьма возможно, что Кит успел налюбоваться своим пони; весьма возможно, что на свете есть и кое-что другое, более заслуживающее любования. Как бы то ни было, но Кит оставляет Вьюнка, подходит к Барбаре и выражает надежду, что ей лучше. Да, теперь Барбара чувствует себя гораздо лучше. Только, - и тут Барбара опускает глаза и краснеет еще сильнее, - только ей очень неприятно, он, наверно, считает ее такой дурочкой! "Вот уж нет!" - говорит Кит. Барбара очень рада это слышать и кашляет - так, самую малость - кха, и все. А пони! Каким он может быть скромником, если захочет. Стоит, не шелохнется, точно мраморное изваяние, но взгляд хитрый-прехитрый; впрочем, это всегда за ним водилось. - Барбара, мы с вами и поздороваться-то как следует не успели, - говорит Кит. Барбара протягивает ему руку. Что такое? Почему она дрожит? Глупенькая, пугливая Барбара! Вы скажете, что они стоят на почтительном расстоянии друг от друга? Но такое ли оно почтительное? Рука у Барбары не длинная, к тому же она не вытянула ее, а чуть согнула в локте. Кит совсем близко от Барбары и видит крохотную слезинку, все еще дрожащую у нее на ресницах. И нет ничего удивительного в том, что он уставился на эту слезинку незаметно для Барбары. И нет ничего удивительного в том, что Барбара подняла глаза и застигла его на месте преступления. А разве удивительно, что Кит, сам того не ожидая, вдруг поцеловал Барбару? Поцеловал - и все тут! Барбара сказала: "Как не стыдно!", но позволила ему поцеловать себя и во второй раз. Он не прочь бы и в третий, но тут пони ударил задом и замотал головой, видимо не в силах сдержать восхищение, и Барбара в испуге убежала из стойла - однако не туда, где были обе матушки, и ее и Кита, потому что они могли заметить, как она разрумянилась, и, пожалуй, стали бы расспрашивать - почему. Хитрая маленькая Барбара! Когда всеобщее ликование немного улеглось и Кит с матерью, и Барбара с матерью, и, разумеется, Джейкоб с малышом поужинали, на что у них было вполне достаточно времени, так как они всей компанией оставались ночевать в коттедже, мистер Гарденд позвал Кита к себе и сказал: - Сейчас ты услышишь одну новость и будешь поражен ею. Кит заволновался, побледнел, и старичок поспешил добавить, что новость эта приятная, а следом за тем спросил, успеет ли Кит собраться в дорогу к завтрашнему утру. - В дорогу, сэр? - воскликнул Кит. - Да, вместе со мной и с моим другом, который сидит в соседней комнате. Ты не догадываешься о цели нашего путешествия? Кит побледнел еще больше и отрицательно покачал головой. - А по-моему, догадываешься, - сказал его хозяин. - Ну-ка, подумай как следует. Кит пробормотал что-то бессвязное и нечленораздельное, однако слова "мисс Нелл" выговорил совершенно явственно не то три, не то четыре раза и при этом безнадежно покачал головой - дескать, на это даже надеяться нечего. Но мистер Гарленд, вместо того чтобы повторить: "Подумай как следует", сверх всякого ожидания проговорил очень серьезно: "Ты отгадал". - Мы наконец-то узнали, где они скрываются, - добавил он, - и решили поехать туда. Кит срывающимся голосом стал задавать ему вопрос за вопросом: где это, и как об этом узнали, и давно ли узнали, и здорова ли она, и хорошо ли ей там? - В том, что ей живется хорошо, не может быть никаких сомнений, - ответил мистер Гарленд. - А здоровье... думаю, наладится. Она очень слаба и последнее время прихварывала, но в письме, которое я получил сегодня утром, мне пишут, что ей лучше и что надежда на выздоровление есть. Садись и слушай внимательно. Затаив дыхание, Кит опустился на стул. И тогда мистер Гарленд стал рассказывать ему о своем брате (Кит слышал о нем и раньше и видел его юношеский портрет в парадной гостиной коттеджа "Авель"). Брат, говорил мистер Гарленд, живет в одной далекой деревушке у тамошнего священника, с которым его связывают тесные узы еще с молодых лет. Нежно любя друг друга, братья тем не менее не виделись долгие годы, но изредка переписывались и все тешили себя надеждой на встречу, а время бежало, и они, как это свойственно людям, позволяли будущему незаметно переходить в прошлое. Брат мистера Гарленда, человек мягкий, спокойный и скромный - совсем как мистер Авель, - пользуется большим уважением среди жителей той деревушки, так как им всем хорошо знакома отзывчивость и щедрость их "бакалавра", как его там зовут. Однако мистеру Гарленду понадобился не один год, чтобы разузнать это, так как брат его принадлежит к числу тех, кто предпочитает восхищаться благими деяниями других людей, а не трубить о своих собственных, хоть и достойных всяческих похвал. Вот почему бакалавр почти никогда не распространялся о своих деревенских друзьях и только недавно изменил этому обыкновению ради старика и девочки, которые, видимо, поглощают все его мысли, ибо он целиком посвятил им письмо, (оно получено несколько дней назад), - причем так описал их злоключения и взаимную любовь, что его невозможно читать без слез. Мистер Гарленд сразу подумал, уж не те ли это странники, которых столько времени разыскивают? Неужели же они очутились на попечении его брата? И он тут же потребовал подробные сведения о них, а сегодня утром получил ответ, окончательно рассеявший все его сомнения и послуживший причиной их теперешних сборов в дорогу. - А тебе тем временем нужно отдохнуть, - сказал старичок, вставая и кладя Киту руку на плечо. - Такой у тебя выдался день, что самому крепкому человеку и то не под силу. Спокойной ночи! Даст бог, и наше путешествие окончится удачей! ГЛАВА LXIX  На следующее утро Кит не залежался в постели и, вскочив затемно, начал собираться в путь-дорогу. Вчерашние треволнения и неожиданная весть, услышанная от мистера Гарленда вечером, не давали ему покоя всю долгую, темную ночь и насылали такие тяжелые сны к его изголовью, что, встав, он почувствовал: вот теперь я отдохну по-настоящему. Если бы Киту предстояли жестокие испытания, если бы сейчас, в такое суровое время года, он готовился к нелегкому путешествию пешком, предвидя впереди одни лишь тяготы, усталость, муки и беды, если бы Кита ожидал трудный подвиг, требующий от человека напряжения всех душевных сил, величайшей выносливости и мужества, но зато сулящий в случае удачи благополучие и счастье для Нелл, - пыл его нисколько бы не уменьшился, лихорадка нисколько бы не утихла. Но волнение охватило не одного Кита. Он встал, а через четверть часа весь дом уже был на ногах. Все старались принять участие в приготовлениях к отъезду. От одинокого джентльмена, правда, помощь была небольшая, зато он командовал всеми и суетился больше всех. Сборы шли быстро и к рассвету закончились. И вот тогда-то Кит пожалел, что все они проявили такую расторопность, так как дорожную карету, нанятую для этого случая, ждали не раньше девяти, а оставшиеся полтора часа можно было заполнить только завтраком. Впрочем, нет! А Барбара? Барбара, разумеется, хлопочет по хозяйству, но тем лучше - Кит поможет ей, а более приятного способа убить время, пожалуй, не придумаешь. Барбара не противилась этому, и Кит, у которого не выходило из ума одно событие вчерашнего дня, теперь окончательно пришел к выводу, что Барбара полюбила его и что сам он полюбил Барбару. Но Барбара (если уж говорить правду, а утаивать ее никто не намерен), Барбара, единственная из всех обитателей коттеджа, не испытывала удовольствия от этих сборов в дорогу, и когда Кит в порыве чувств признался ей, как он счастлив, что хозяин берет его с собой, Барбара приуныла еще больше и окончательно потеряла интерес к их отъезду. - Вы и дня не побыли дома, Кристофер, - сказала Барбара (и как сказала, с какой небрежностью), - вы и дня не побыли дома, а рады, что уезжаете! - Но ведь за кем мы едем! - воскликнул Кит. - 3а мисс Нелл! Я снова с ней увижусь! И мне так будет приятно, когда и вы ее узнаете! Барбара не сказала вслух, что радоваться тут, собственно, нечему, но это было ясно по тому, как она мотнула годовой, я Кит огорчился, не донимая в простоте душевной, что такое нашло на Барбару. - Вы только увидите ее и сразу скажете: вот красавица! - продолжал Кит, потирая руки. - непременно скажете! Барбара вскинула голову. - Барбара, что случилось? - спросил Кит. - Ничего! - воскликнула Барбара и надулась - не сердито, и капризно, а так, самую малость, отчего губки у нее стали езде больше похожи на спелые вишни. В какой другой школе так быстро постигают науку, как не в той порог которой переступил Кит, исцеловав Барбару? Теперь Кит все понял, усвоил все сразу, как по открытой книге, - и этой книгой была сама Барбара. - Барбара! - сказал Кит, - Вы сердитесь на меня? Ах, боже мой! С чего бы это Барбаре сердиться на него? И какое она имеет на это право? И кому до нее какое дело? И не все ли равно, сердится ода или нет? - Мне не все равно, - ответил Кит. - Далеко не все равно. Барбара не понимала, почему ему не все равно. Должна понять. Может, она подумает как следует? Что ж, Барбара подумает. Нет! Она так и не догадывается, почему Кристоферу не все равно. Она не понимает, о чем он говорит. И кроме того, ее давно ждут наверху, и ей в самом деде пора идти. - Нет, Барбара, - сказал Кит, нежно удерживая ее за руку. - Давайте расстанемся друзьями. В эти трудные для меня дни я все время думал о вас. И если бы не вы, мне было бы еще тяжелее. Бог мой! Какая Барбара стала хорошенькая, когда на щеках у нее вспыхнул румянец и она затрепетала, словно испуганная птичка! - Верьте, Барбара, это все чистая правда, только выразить я ее толком не умею. Мне хочется, чтобы встреча с мисс Нелл доставила одинаковую радость нам обеим - вот и все. А про мисс Нелл скажу одно: я, может, жизни не пожалел бы ради нее! И вы бы поняли меня, Барбара, если бы знали мою хозяйку так, как я ее знаю! Барбара немедленно растрогалась, и ей стало жаль, что она выказала такую черствость. - Ведь мисс Нелл для меня почти что ангел, - продолжал Кит. - Только подумаю о встрече с ней и сразу представляю - она улыбнется, как прежде, обрадуется, протянет мне руку и скажет: "А вот и мой добрый старый Кит!", или еще что-нибудь, такое же ласковое. И я вижу ее счастливой, окруженной друзьями, они помогут ей стать настоящей леди, как она того заслуживает, как это и должно быть. А себя вижу ее верным слугой, который всегда был предан своей милой, доброй, заботливой хозяйке, да и теперь не пожалеет ради нее ничего на свете. Так я думал все время и вдруг испугался - а что, если, найдя новых друзей, она забудет меня или устыдится, что знала когда-то такого неотесанного, простого парня, и заговорит со мной холодно? И знаете, Барбара, не могу вам сказать, как мне стало больна от одной этой мысли! Но потом я понял, что так даже, думать грешно, и снова стал мечтать о встрече с мисс Нелл прежней мисс Нелл - и решил: буду всегда стараться заслужить ее похвалу, как если бы она была моей хозяйкой, и всегда буду таким, каким она хочет меня видеть. Плохого тут ничего нет, а только одно хорошее, и за это я благодарен ей, за это я еще больше люблю и уважаю ее. Вот и все, милая Барбара, и все это правда, святая правда! Барбара, девушка отнюдь не капризная и не взбалмошная, не замедлила раскаяться в своем поведении и залилась слезами. К чему мог бы привести их дальнейший разговор, нам нет времени гадать, так как в эту минуту где-то совсем близко послышался грохот колес, за ним резкий звонок у калитки, и в притихшем было доме все снова ожило и снова пришло в движение. Одновременно с каретой прибыл и мистер Чакстер в кэбе - с бумагами и деньгами для одинокого джентльмена, коему они и были переданы. Выполнив возложенное на него поручение, мистер Чакстер удалился в недра дома, перекусил, так сказать, на лету и, преисполненный изящного равнодушия, стал наблюдать издали за укладкой вещей в карету. - Я вижу, пройдошливый юнец тоже едет, сэр? - заметил он, обращаясь к мистеру Авелю Гарленду. - В тот раз его как будто не взяли, из опасений, что он может разгневать старого хрыча. - Кого, сэр? - вопросил мистер Авель. - Старого джентльмена, - поправился мистер Чакстер, несколько смутившись. - Да, наш клиент решил взять Кристофера с собой, - сухо ответил мистер Авель. - Теперь такие предосторожности излишни, мой отец ближайший родственник джентльмена, который пользуется безграничным доверием тех, кого мы разыскиваем, а это убедит их в том, что им желают только добра. "Гм! Опять мне натянули нос! - подумал мистер Чакстер, глядя в окошко. - И кто? Разумеется, пройдошливый юнец! Может, он и не прикарманил тех пяти фунтов, но я не сомневаюсь, что у него всегда какие-то подлости на уме. И я всегда так считал, еще до этой истории с деньгами. Какая хорошенькая девушка! Черт побери, просто очаровательная!" Предметом восхищения мистера Чакстера оказалась Барбара, а так как она стояла возле кареты (уже готовой к отъезду), этот джентльмен, почувствовав вдруг живейший интерес ко всему происходящему у калитки, фланирующей походкой прошелся по саду и занял такую позицию, с которой можно было строить глазки. Имея большой опыт по части женского пола и зная назубок, к каким ухищрениям надо прибегать, чтобы легче всего проложить путь к женскому сердцу, мистер Чакстер подбоченился левой рукой, а правой пригладил свою пышную шевелюру. Эта излюбленная в светском обществе поза производит неотразимое впечатление, особенно если ее сопровождать мелодическим посвистыванием. Но вот что значит разница между городом и провинцией! Жалкие провинциалы будто и не видели этой обольстительной фигуры, занятые такими банальностями, как прощание с отъезжающими, воздушные поцелуи, помахивание носовыми платками и прочее тому подобное. А время для прощания наступило, так как одинокий джентльмен и мистер Гарленд уже сидели в карете, форейтор в седле, а Кит, тепло одетый и закутанный с головы до ног, - сзади, на запятках. Тут же стояли и миссис Гарленд, и мистер Авель, и мать Кита, а в отдалении и мать Барбары с вечно бодрствующим малышом на руках; и все они самозабвенно кивали, махали руками, кто кланялся, а кто приседал, и все кричали: "До свидания! До свидания!" Но вот карета скрылась за поворотом дороги, и мистер Чакстер остался у калитки один-одинешенек, весь под впечатлением того, что Кит, встав во весь рост на запятках, махал рукой Барбаре, а Барбара - на глазах у него, у него, у Чакстера, неотразимого Чакстера, на которого бросали благосклонные взгляды знатные леди, разъезжающие в воскресные дни по паркам в собственных экипажах, - махала рукой Киту. Но не наше дело распространяться о том, как мистера Чакстера ошеломило вышеописанное зрелище, как он стоял, словно пригвожденный к месту, называя Кита королем всех жуликов и коноводом всех пройдох и мысленно возводя этот возмутительный факт к давней истории с шиллингом. Сейчас нам предстоят совсем другие задачи, ибо мы должны поспешить за быстро катящимися по дороге колесами и разделить с нашими друзьями их долгий и нелегкий путь. День выдался холодный. Пронизывающий ветер дул с яростью, смахивая иней с изгородей и деревьев, закручивая его воронками, словно пыль, и припорашивая им дорогу. Но Киту все было нипочем. Свобода и свежесть чувствовались в этом вихре, - пусть завывает, пусть щиплет лицо - не страшно! Ветер подхватывал сухие ветки и увядшие листья, уносил их с собой в снежном облаке, и Киту казалось, будто все вокруг дышит одной мыслью с ним и торопится, торопится, так же как и он. Чем свирепее порывы ветра, тем лучше, - кажется, будто быстрее движешься вперед. А разве не приятно вступать с ними в нещадную борьбу и преодолевать их один за другим? Следить, как они заранее набираются силы и гнева и со свистом несутся мимо, нагибать голову им навстречу, а потом, оглянувшись назад, видеть, как высокие деревья склоняются перед ними, и прислушиваться к хриплым завываниям, постепенно замирающим вдали. Дуло весь день без перерыва. Наступила ночь - ясная, звездная; однако ветер не стих, и мороз стал пробирать до костей. Минутами, к концу длинных перегонов, Кит был бы не прочь, чтобы немножко потеплело, но лишь только они останавливались менять лошадей и ему удавалось промяться как следует да еще побегать взад-вперед - ведь пока расплатишься со старым форейтором, пока поднимешь со сна нового, пока запрягут! - кровь так и закипала у него в жилах до самых кончиков пальцев, он говорил себе: "Нет! Будь теплее хоть на градус, наше путешествие потеряло бы половину своего очарования, своей прелести", - и одним прыжком вскочив на запятки, подхватывал веселую песенку колес, когда, оставив позади обывателей, мирно почивавших в теплых постелях, они снова выезжали на пустынную дорогу. Между тем двое джентльменов, отнюдь не расположенных ко сну, коротали время в беседе. Так как оба они были взволнованы и терзались нетерпением, разговор у них, как и следовало ожидать, шел главным образом о цели этого путешествия, о том, что послужило к нему поводом, и о связанных с ним надеждах и страхах. Надежд на него возлагалось много, а страхов, может статься, совсем не было, если не считать той смутной тревоги, что всегда сопутствует внезапно вспыхнувшей надежде и затянувшемуся ожиданию. В одну из пауз в их беседе, - дело было уже за полночь, - одинокий джентльмен, который становился все молчаливее и задумчивее, повернулся к своему спутнику и вдруг спросил: - Вы умеете слушать? - Как и большинство людей, вероятно, - с улыбкой ответил мистер Гарленд. - Если заинтересуюсь - слушаю, а нет - так стараюсь выказать интерес. А что? - Хочу немного помучить вас, - сказал его друг. - Поведаю вам одну историю, но не бойтесь, она не затянется. Не дожидаясь ответа, он тронул старичка за рукав и начал следующее: - Жили-были два брата, нежно любившие друг друга. Между ними была большая разница в годах - лет двенадцать. Не знаю, право, но, мне кажется, это лишь укрепляло их взаимную привязанность. Однако, несмотря на разницу в годах, они скоро - слишком скоро - стали соперниками. Глубокое, сильное чувство зародилось в их сердцах: оба они полюбили одну девушку. Младший - у него имелись основания тревожиться и быть настороже - первым понял это. Не стану вам рассказывать, какие муки, какие душевные страдания он перенес, как велика была его борьба с самим собой. Он с детства отличался болезненностью. Старший брат, полный сил и здоровья, проводил дни у постели больного, оставляя ради него любимые игры и забавы, всячески ухаживал за ним, рассказывал ему сказки и в конце концов добивался того, что бледное личико разгоралось непривычным румянцем. Летом он выносил его, беднягу, на зеленую лужайку, и тихий, задумчивый мальчуган любовался погожим днем, с грустью чувствуя, что природа только ему одному отказала в здоровье. Короче говоря, старший брат был нежной, преданной нянькой младшего. Но я не хочу затягивать свою повесть, ибо всего, что он делал для этого несчастного, слабенького существа и чем завоевал его любовь, - не перескажешь. И вот, когда настал час испытаний, память о прошлом не исчезла из сердца младшего брата. Господь наставил его: искупи жертвы, принятые в дни бездумного детства, собственной жертвой, принесенной в пору зрелости; никто так и не узнал от него правды. Он уступил счастье брату, а сам уехал из дому с одной мыслью - встретить смерть в чужих краях. Старший брат женился на той девушке. Но она вскоре умерла, оставив ему младенца - дочь. Если вам случалось когда-нибудь видеть фамильные портретные галереи, вы, вероятно, замечали, как одно и то же лицо - чаще всего самое тонкое, одна и та же фигурка - самая хрупкая - повторяются из поколения в поколение; как одна и та же прелестная девушка, не меняясь, не старея, возникает на многих портретах, словно это ангел хранитель рода - добрый ангел, который терпит с ним все превратности судьбы, искупает все его прегрешения. Малютка дочь воплотила в себе покойную мать. Надо ли вам говорить, как прилепился к этой девочке - живому портрету умершей - тот, кто, добившись любви ее матери, вскоре понес такую тяжкую утрату. Она стала взрослой девушкой и отдала сердце человеку, неспособному оценить это сокровище. Любящий отец был готов на все, лишь бы не видеть ее страданий и тоски. Что ж! Может статься, человек этот не так уж плох, думал он. А если плох сейчас, такая жена исправит его, - разумеется, исправит! Он соединил их руки, и они стали супругами. Сколько горя принес ей этот союз! Но ни холодное пренебрежение, ни напрасные попреки, ни бедность, в которую вверг ее муж, ни каждодневная борьба за существование, столь убогое и жалкое, что рассказывать о нем нет сил, не сломили ее, и, полная любви, она несла свое тяжкое бремя с тем мужеством, на какое способны лишь женщины. Деньги, вещи-все было прожито; старик, обобранный зятем до нитки, стал ежечасным свидетелем издевательств, которые приходилось терпеть дочери (так как они жили теперь под одной крышей), но она не оплакивала своей судьбы и если кого жалела, так только его - отца. До последней минуты исполненная терпения и любви, несчастная женщина умерла вдовой недели три спустя после смерти мужа, оставив старику двоих сирот: сына лет десяти - двенадцати и дочь - такую же беспомощную малютку, какой была она сама, и так же как две капли воды похожую на покойную мать. Старший брат, дед этих сирот, был теперь совершенно разбитым человеком, согнувшимся не столько под бременем лет, сколько под тяжкой дланью горя. На те жалкие крохи, которые ему удалось сберечь, он открыл торговлю - сначала картинами, а потом антикварными вещами. У него еще с детских дет сердце лежало ко всяким древностям, и знания и вкус, приобретенные за долгие годы, помогали ему теперь кое-как сводить концы с концами. Мальчик вырос весь в отца, и наклонностями и характером; девочка же была так похожа на мать, что, когда старик сажал ее на колени и заглядывал в эти ясные голубые глаза, ему казалось, будто он очнулся от гнетущего сна и будто его дочь снова стала ребенком. Беспутный юноша скоро презрел дедовский кров, подыскав себе более подходящее общество. Старик и девочка остались жить вдвоем. И вот в эти-то дни, когда любовь к двум умершим, которые были милее и дороже всех его сердцу, перешла на маленькую внучку; когда в ее чертах стало все больше и больше появляться сходство с тем, другим лицом, слишком рано поблекшим от горя и страданий, свидетелем которых он был; когда он не мог отогнать от себя воспоминания о том, какие тяжкие муки выпали на долю его дочери; когда закосневший в пороках внук, подобно отцу, так опустошал сто кошелек, что иной раз им приходилось отказывать себе в самом необходимом, - вот в эти-то дни старика начали одолевать неотвязные мрачные мысли о нищете и лишениях. За себя он не боялся. Ему было страшно за ребенка. И этот страх, словно призрак, поселился у него в доме, не давая ему покоя ни днем, ни ночью. Тем временем младший брат объехал немало чужих стран, но свой жизненный путь он совершал один. Дома, на родине, его добровольное изгнание истолковали превратно, и он (не без боли в сердце) терпел незаслуженные попреки и укоры за то, что стоило ему таких мук и так омрачило его жизнь. Помимо всего этого, братьям было трудно поддерживать связь между собой; она велась от случая к случаю, часто прерывалась, но тем не менее младший постепенно, из редких писем, узнал все, что вы сейчас услышали от меня. И вот сны о счастливой поре юности - счастливой, несмотря на ранние заботы и горе, - стали все чаше навещать его, и каждую ночь он видел себя мальчиком, неразлучным со старшим братом. Наконец, не желая терять больше ни минуты, он привел в порядок свои дела, все распродал, выручил такие большие деньги, что их хватило бы им обоим, и с открытой душой, трепеща всем телом, едва дыша от обуревающих его чувств, подъехал однажды вечером к дому брата. Рассказчик договорил последние слова срывающимся голосом и умолк. - Остальное, - сказал мистер Гарленд, пожимая ему руку, - я знаю сам. - Да, - согласился его друг, - о дальнейшем распространяться не стоит. Вы помните, чем кончились все мои поиски. Скольких трудов, скольких ухищрений стоило мне сначала дознаться, что их видели с двумя жалкими бродячими кукольниками, потом отыскать этих людей, а потом выяснить, где находятся наши странники, - и все было тщетно, мы опоздали! Боже, боже! Не дай же нам опоздать и на сей раз! - Нет, нет! - воскликнул мистер Гарленд. - Уж теперь-то мы поспеем вовремя! - Я так надеялся на это! - подхватил его спутник. - И не перестаю надеяться. Но на душе у меня тяжело, друг мой, и никакие надежды, никакие доводы рассудка не могут побороть печаль, сжимающую мне сердце. - Что же тут удивительного! - сказал мистер Гарленд. - Виной этому ваша повесть, время и место, а пуще всего холодная, тоскливая ночь. Она на кого угодно нагоняет тоску. Прислушайтесь, как дико завывает ветер! ГЛАВА LXX  Наступивший день застал их все еще в пути. Накануне им приходилось останавливаться на обед, на ужин и подолгу ждать свежих лошадей, особенно ночью. Лишних остановок старались не делать, но погода по-прежнему была суровая, к тому же дорога испортилась и большей частью шла в гору, - следовательно, до места своего назначения они могли добраться только к ночи. Кит держался молодцом, хоть весь и закостенел от холода. Впрочем, до того ли ему было, чтобы думать о собственных неудобствах, когда он мысленно рисовал себе счастливое завершение этого путешествия, глядел по сторонам, давясь всему, что попадалось им навстречу, и старался любыми средствами разогнать кровь но жидам. И он и его спутники чувствовали, что нетерпение их возрастает с каждой минутой, по мере того как близится вечер. Но время тоже не стояло на месте: короткий зимний день быстро потух, наступили сумерки, а им оставалось проехать еще не одну милю. К ночи ветер немного унялся; его отдаленные завывания стали тише и тоскливее, и он скользил, несмело играя сухим терновником, словно какой-то гигантский призрак, который, шелестя одеждами, крадучись, пробирается по слишком узкой для него дороге. Постепенно его порывы становились все слабее и слабее и, наконец, совсем стихли, и тогда повалил снег. Густые хлопья, запорошив землю, прикрыли ее плотной белой пеленой, и все вокруг погрузилось в таинственное молчание. Колеса бесшумно катились по дороге, дробное, звонкое цоканье подков перешло в глухой, невнятный стук. Жизнь, которой было полно их быстрое движение вперед, постепенно замирала, и от того, что оставалось на ее месте, веяло смертью. Заслоняясь ладонью от снега, слепившего ему глаза и замерзавшего на ресницах, Кит старался разглядеть мерцание огней вдали, говоривших о близости какого-нибудь города. И чего только не чудилось ему в эти минуты. Вот перед ним вставала высокая церковь со шпилем, а при ближайшем рассмотрении она оказывалась деревом, сараем или просто тенью, отброшенной на землю фонарями кареты. Вот, то далеко впереди, то чуть не сталкиваясь с ними на узкой дороге, возникали всадники, пешеходы, фургоны, - подъедешь ближе, и они тоже становятся тенями. Изгородь, какие-то развалины, совершенно явственный конек крыши, - но карета проносится мимо, и ничего этого нет. Разлившаяся вода, повороты, мосты преграждали им путь, а на самом деле на дороге было пусто, и с их приближением все эти миражи рассеивались. Карета остановилась у одиноко стоявшей в поле почтовой станции; Кит еле слез с запяток - так у него закоченели ноги, и, назвав деревушку - конечную цель их путешествия, спросил, сколько еще до нее осталось. В этот час - поздний час для такого захолустья - все здесь уже спали, но чей-то голос ответил ему из верхнего окна: десять миль". Следующие десять минут тянулись словно час. Но, наконец, какой-то человек, зябко поеживаясь, вывел из конюшни лошадей, опять задержка - на этот раз не такая долгая, и они снова в пути. Теперь карета свернула на проселок, и мили через три-четыре пугливые лошади поплелись шагом, так как глубокие колеи и рытвины, прикрытые снегом, были для них настоящими ловушками. Наши путники дошли к этому времени до такой степени волнения, что, не в силах терпеть медленную езду, вылезли из кареты и побрели следом за ней. Оставшиеся десять миль казались им нескончаемыми, каждый шаг давался с трудом, И когда они все трое подумали, что форейтор сбился с дороги, где-то совсем близко на колокольне пробило полночь, и карета остановилась. Казалось, она и так чуть-чуть ползла, но вот снег перестал поскрипывать под ее колесами, и воцарившаяся тишина ошеломила их, словно это безмолвие пришло на смену оглушительному шуму и грохоту. - Приехали, - сказал форейтор, спрыгнув с седла, и постучал в дверь маленькой харчевни. - Эй, отзовись! Сейчас для них глухая ночь, спят как убитые! Он стучал долго и громко, но так никого и не добудился. Харчевня стояла темная, притихшая. Они отошли немного назад и посмотрели на ее окна, которые черными заплатами выступали на заиндевевшем фасаде. Хоть бы в одном загорелся огонь! Ни признака жизни! Можно было подумать, что домишко этот нежилой иди что обитатели его умерли во сне. Они переговаривались между собой почему-то шепотом, словно боясь опять разбудить печальное эхо, потревоженное их стуком. - Пойдемте, - сказал младший брат, - пусть стучит, авось достучится. Я все равно не успокоюсь до тех пор, пока у меня не будет уверенности, что мы не опоздали. Умоляю вас, пойдемте! И они пошли, наказав форейтору устроить их на ночлег в харчевне, и тот снова принялся стучать. Кит шагал следом за ними с небольшим узелком в руках, который он повесил в карете в последнюю минуту перед отъездом. Это была коноплянка в той же самой клетке, в какой она оставила ее. Кит знал, что она будет рада увидеть свою любимицу. Дорога постепенно спускалась под гору. И вскоре колокольня, на которой недавно били часы, и деревенские домишки, которые теснились вокруг нее, исчезли у них из виду. Стук в дверь, возобновившийся с новой силой, неприятно резнул им слух в глубокой тишине, и они подосадовали на форейтора и на себя за то, что велели ему стучать, не дожидаясь их возвращения. Церковь, одетая в холодный белый саван, снова показалась за поворотом дороги, и через несколько минут они подошли к ней вплотную. Древняя церковь - древняя, седая даже среди белизны сугробов. Старинные солнечные часы на колокольне так занесло снегом, что о их существовании можно было только догадываться. Казалось, само время состарилось, одряхлело здесь и уже не в силах привести день на смену начальной ночи. Невдалеке была калитка, ведущая на кладбище, от нее разбегалось несколько тропинок, - и, не зная, по какой пойти, они снова остановились. А вот и деревенская улица, - если можно назвать улицей два ряда убогих домишек - и совсем древних и поновее, которые стояли и передом, и задом, и боком к дороге, и кое-где даже вылезали на нее какой-нибудь пристройкой или вывеской. В одном из окон мерцал слабый огонек, и Кит подбежал к этому дому, в надежде, что там ему удастся узнать, куда идти дальше. Он подучил ответ на первый же свой окрик: у окна появился старик; кутая шею от холода, он спросил, кто его тревожит в такой неурочный час. - Стужа-то какая! - ворчал он. - А тут человека будят среди ночи! И спрашивается - зачем? Не такое у меня ремесло. Уж если я кому понадобился, могут и подождать, особенно в зимнее время. Что вам нужно? - Я не стал бы вас будить, если бы знал, что вы старик, да к тому же больной, - сказал Кит. - Старик! - повторил брюзгливый голос. - А кто тебе сказал, что я старик? Я, может, не такой дряхлый, как ты думаешь, друг мой любезный! А что до болезней, так молодежи подчас хуже, чем мне, приходится. И это очень жаль - не то жаль, что я для своих лет такой сильный да крепкий, а что они очень уж нежные и хилые. Впрочем, прошу прощения за свои слова, - добавил старик. - Я поначалу погорячился, не разглядел, что ты нездешний. Плохо вижу в темноте, - но это не от старости, не от болезни, просто зрение плохое. - Мне очень жаль, что я поднял вас с постели, - сказал Кит. - Но вот те двое джентльменов, которые стоят у калитки, тоже нездешние. Они приехали издалека и хотят повидать священника. Вы не знаете, как к нему пройти? - Еще бы не знать! - дребезжащим голосом ответил старик. - Слава богу, будущей весной исполнится пятьдесят лет, как я здесь кладбищенским сторожем. Идите направо вон по той тропинке. Надо думать, вы не привезли дурных вестей нашему доброму священнику? Кит наспех успокоил и поблагодарил старика и уже хотел отойти, как вдруг его внимание привлек детский голос. Взглянув вверх, он увидел в окне соседнего дома маленького мальчика. - Что это? - взволнованно крикнул малыш. - Неужели мои сны сбылись? Ответьте мне! - Ах ты бедняжка! - сказал кладбищенский сторож, прежде чем Кит успел выговорить слово. - Ну что, дружок, что? - Неужели мои сны сбылись? - повторил мальчик так горячо, что его нельзя было слушать без волнения. Нет, не верю, не верю! Не может этого быть! - Я понимаю, о чем он, - сказал кладбищенский сторож. - Ложись спать, дружок. - Этого не может быть! - с отчаянием воскликнул мальчик. - Ведь так не бывает! Но и этой ночью и прошлой все тот же сон. Только усну - и опять, опять! - А ты не бойся, ложись, - ласково проговорил старик. - Перестанут тебя мучить двои сны. - Нет, пусть снятся! Пусть! Я не боюсь... только мне так грустно, так грустно! Старик сказал: "Да благословит тебя бог!", мальчик сквозь слезы пожелал ему спокойной ночи, и Кит снова остался один. Он быстро зашагал к калитке, тронутый не столько словами мальчика, ибо их смысл был неведом ему, сколько его горячностью и волнением. Они вышли на тропинку, указанную сторожем, и вскоре остановились перед домом священника, а там, оглядевшись, увидели вдали среди развалин одинокий огонек. Он горел в полукруглой оконной нише, глубоко прорезанной в стене, и слал оттуда лучи, словно звезда. Яркий, мерцающий, как звезды высоко в небе, и такой же одинокий, недвижный, - он был сродни этим вечным небесным светильникам и сиял, искрился, ни в чем не уступая им. - Что это за огонек? - спросил младший брат. - Должно быть, там и есть тот ветхий дом, где они живут, - сказал мистер Гарленд. - Других развалин я здесь не вижу. - Нет, вряд ли, - быстро проговорил его друг. - В такой поздний час и не спят?.. Кит тут же спросил, нельзя ли ему сбегать туда, пока они будут стучать в калитку, и посмотреть, есть ли там кто-нибудь. Мистер Гарленд еще не успел ответить на его просьбу, как он сорвался с места и с клеткой в руках побежал напрямик через кладбище. Пробираться среди могил, да еще бегом, было нелегко, и в другое время Кит не стал бы так спешить или сообразил бы, что тут должны быть тропинки. Но сейчас он мчался, не глядя ни на что, и замедлил шаги лишь тогда, когда от освещенного окна его отделяло только два-три ярда. Он подошел к нему медленно, осторожно, остановился у самой стены, задев рукавом заиндевевший плющ, и прислушался. В доме все было тихо. Казалось, церковь, стоявшая рядом, и та не знала такой тишины. Он прильнул щекой к стеклу. Нет, ни звука! А ведь кругом царило такое безмолвие, что он различил бы даже сонное дыхание, если бы в стенах этого дома кто-нибудь спал. Как странно! Здесь, и в такой поздний час, горит огонь, а около него ни живой души! Нижнюю половину окна закрывала занавеска, и Кит не мог разглядеть, что за ней делается. Но хоть бы на этой занавеске мелькнула чья-нибудь тень! Забраться повыше и заглянуть в окно не так просто - во всяком случае, бесшумно это вряд ли удастся сделать; чего доброго, перепугаешь девочку, если она действительно здесь. И Кит снова прислушался, но ничего не услышал - кругом стояла гнетущая тишина. Осторожно отступив от окна и обогнув полуразвалившуюся часть здания, он подошел, наконец, к двери. Постучал. Ответа не было. И вдруг до него донеслись какие то странные звуки. Трудно было сказать, что это такое. То ли кто-то тихо стонал от боли, но слишком уж размеренно, протяжно. То кажется, будто там поют или причитают, - но это только кажется, потому что звук все тот же, он не меняется и не умолкает ни на минуту. Киту в жизни не приходилось слышать ничего подобного; в этом стоне или причитании было что-то ни с чем не сравнимое, страшное, наводящее тоску. Чувствуя, что ужас леденит ему кровь так, как не леденили ее ни мороз, ни вьюга, Кит снова постучал. Но и на этот раз ему никто не ответил. Протяжный голос по-прежнему доносился из дома. Он осторожно коснулся рукой задвижки и нажал коленом на дверь. Она была не заперта изнутри и, поддавшись напору, медленно повернулась на петлях. Он увидел блики огня, перебегавшие по стенам, и переступил порог комнаты. ГЛАВА LXXI  В тусклых, красноватых отблесках огня, горевшего в камине, - комнату не освещала ни лампа, ни свеча, - глазам Кита предстал человек, который сидел спиной к нему, нагнувшись над трепетным идаменем, Что он - греется? Нет, не похоже. Весь сжался, сгорбился, но руки не протянуты вперед, ничто во всей этой склоненной фигуре не говорит о том, что человек наслаждается уютом и прелестью тепла, такого благодатного по сравнению с холодом, свирепствующим на улице. Голова низке спущена, пальцы стиснуты на груди. Он раскачивается на стуле взад и вперед, ни на минуту не прерывая этого движения и сопровождая его все теми же жалобными звуками, которые доносились до Кита сквозь закрытое окно. Тяжелая дверь хлопнула, и Кит невольно вздрогнул. Но человек, сидевший у камина, не произнес ни слова, не оглянулся на стук, будто ничего не слышал. Это был старик, и его седые волосы белели, словно налет на углях, с которых он не сводил взгляда. Старик, полутьма, слабое мерцание умирающего огня, мрачные стены, одиночество, жизнь на исходе - как все это подходило одно к другому! Тление, прах, пепел! Кит прошептал несколько слов, сам не зная, что говорит. Но страшные глухие стоны не смолкли, покачивание не превратилось, старик сидел по-прежнему сгорбившись, ничему не внимая, будто в комнате никого не было. Кит уже протянул руку к щеколде, как вдруг обгоревшее полено рассыпалось на угли, и при яркой вспышке огня ему почудилось что-то знакомое в этой согбенной фигуре. Он снова вернулся на середину комнаты, потом шагнул ближе... еще ближе. Еще один шаг... и вот ему уже видно лицо. Да! Оно изменилось, так изменилось! И все же сомнений быть не может! - Хозяин, - крикнул Кит, опускаясь перед стариком на колени и беря его за руку. - Добрый мой хозяин! Скажите мне хоть слово! Старик медленно повернулся к нему и глухо пробормотал: - Вот еще один! Сколько призраков побывало здесь сегодня! - Хозяин, я не призрак! Я ваш верный слуга. Ведь вы узнали меня? А мисс Нелл... где... где она? - И все они говорят об одном и том же! - воскликнул старик. - Каждый задает тот же самый вопрос! Призрак! - Где она? - не унимался Кит. - Хозяин, добрый мой хозяин, ответьте мне! - Она спит... спит, вон там. - Благодарение богу! - Да! Благодарение богу! - повторил старик. - Ему ли не знать, как я молился долгими, бесконечно долгими ночами, пока она спала. Тс!.. 3овет? - Я не слышу. - Неправда, неправда! Вот опять... И теперь не слышишь? Он встал со стула и насторожился. - Не слышишь? - Торжествующая улыбка скользнула у него по губам. - А я... я - то знаю этот голос! Тише! Тише! Предостерегающе подняв руку, он тихонько прошел в соседнюю комнату, побыл там несколько минут, при говаривал что-то тихим, ласковым голосом, и вернулся назад с лампой. - Верно! Спит! А мне почудилось, будто зовет... но, может, это она во сне? Знаете, сударь, сколько раз, бывало, сидишь около ее кровати и видишь - шевелит губами. Слов не слышно, но я и так знаю - она говорит обо мне. Я побоялся, как бы свет не разбудил ее, и принес лампу сюда. Старик пробормотал все это, обращаясь больше к самому себе, поставил лампу на стол, тут же взял ее и поднес к самому лицу Кита, точно вспомнив о чем-то или повинуясь внезапно вспыхнувшему чувству любопытства. Потом, видимо забыв о своих намерениях, отвернулся и снова поставил лампу на прежнее место. - Она спит крепко, - продолжал он. - И не удивительно! Ангелы устлали всю землю снегом, чтобы самые легкие шаги стали еще легче. Птицы и те улетели, чтобы не потревожить ее сна. А знаете, сударь, ведь она кормила их! Других они боялись, и ни стужа, ни голод не могли побороть этот страх... других боялись, а ее никогда! Он снова умолк и, затаив дыхание, слушал долго, долго. Потом открыл старинный сундучок, вынул оттуда детские платья и стал расправлять, разглаживать их с такой нежностью, точно это были живые существа. - Что же ты так заспалась, Нелл? - приговаривал он. - Сколько красных ягод в саду ждет, когда ты сорвешь их! Что же ты так заспалась? Ведь твои маленькие друзья то и дело подбегают к дверям, спрашивают: "Где Нелл? Где наша милая Нелл?" - и вздыхают, плачут, не видя тебя. Как она умела обходиться с детьми! Отъявленные шалуны и те слушались маленькой Нелл. Как она была нежна и ласкова с ними! Кит не мог произнести ни слова. На глазах у него выступили слезы. - Вот ее скромный наряд - самый любимый! -воскликнул старик, прижимая платье к груди и любовно проводя по нему морщинистой рукой. - Проснется и начнет искать, где он? Над ней подшутили, запрятали его сюда, но я не стану огорчать мою голубку - нет, ни за что на свете! - я все ей отдам, все! А вот, видите, - башмачки! Какие они стоптанные! Она сберегла их на память о наших долгих странствиях. Смотрите! Подошва проносилась - значит, ее босая ножка касалась земли в этом месте. Мне говорили - говорили спустя долгое время, - что ноги у нее были сбиты, изранены об острые камни. А она сама никогда в этом не признавалась, никогда! Да благословит ее господь! И знаете, сударь, я потом вспоминал: бывало, она все держится сзади, чтобы я не заметил, как ей трудно идти, а руки моей не выпускает и будто ведет меня! Он прижал детские башмаки к губам, бережно положил их на место и снова заговорил сам с собой, время от времени бросая тоскливые взгляды на дверь соседней комнаты. - Экая соня! Раньше за ней этого не водилось. Впрочем, тогда она была здорова. Терпение, терпение! Вот поправится и снова будет подниматься чуть свет и гулять утром на свежем воздухе. Я часто пытался найти ее по следам, но эти маленькие ножки не оставляли отпечатков на росистой траве. Кто там? Затворите дверь! Затворите! Мы и так не можем согреть ее, холодную, как мрамор! Дверь и в самом деле отворилась, впуская в комнату мистера Гарленда, его друга и еще двоих наших знакомцев. Это были учитель и бакалавр. Первый держал в руках лампу. Как оказалось потом, он уходил заправлять ее к себе домой, и поэтому Кит застал своего старого хозяина одного. Старик успокоился при виде их обоих и, сразу забыв о своем гневе - если только такое слабое, убитое горем существо могло гневаться, - снова сел к камину, снова начал раскачиваться взад и вперед и стонать на тай же тоскливой, жалобной ноте. Двое незнакомцев не привлекли к себе его внимания. Он видел их, но не выражал ни любопытства, ни интереса к ним. Младший брат стоял один, в стороне от всех. Бакалавр взял стул, сел рядом со стариком и после долгого молчания заговорил: - Вот уже вторая ночь, как вы не ложитесь. А я так надеялся на ваши обещания. Почему бы вам не отдохнуть хоть немного? - Сон покинул меня, - ответил старик. - Он ушел к ней. - А как бы она опечалилась, когда бы узнала, что вы проводите бессонные ночи! - продолжал бакалавр. - Неужели вам хочется причинить ей боль? - Что ж, лишь бы она встала! Нельзя долго спать. Нет, зачем я так говорю! Ведь этот сон даст ей радость и счастье - правда? - Правда! - воскликнул бакалавр. - Святая правда! - Слава богу!.. А пробуждение? - несмело выговорил старик. - И пробуждение! Оно принесет ей такую несказанную радость, о которой человек даже не может помыслить! Они проводили его глазами, когда, поднявшись со стула, он на цыпочках ушел в соседнюю комнату, где горела лампа, принесенная бакалавром. Они прислушались к его голосу, который нарушил безмолвие, царившее там. Они переглянулись между собой, и по щекам у них побежали слезы. Он вернулся, шепча, что она все еще спит, но ему показалось, будто... будто легкое, совсем легкое движение рукой... да, рукой, может быть, искавшей его руку. Так бывало и раньше, хотя сейчас сон ее крепок! И с этими словами он упал на стул и, обхватив голову руками, испустил такой вопль, который, раз услышав, невозможно забыть. Обменявшись взглядом с бакалавром, учитель подошел к старику, вдвоем они осторожно разжали ему пальцы, вцепившиеся в седые волосы, и взяли его руки в свои. - Он не откажется выслушать меня, - заговорил учитель. - Он не откажется выслушать нас обоих, если вспомнит, что она всегда внимала нам. - Я послушаюсь всех, кого она слушалась! - воскликнул старик. - Я люблю всех, кого она любила! - Знаю, знаю, - сказал учитель - Как же может быть иначе! Подумайте о ней! Вспомните, какие невзгоды и страдания выпали на вашу общую долю, вспомните и горе и тихие радости, которые вам приходилось делить вместе с ней! - Да, да! О чем же мне еще вспоминать! - И пусть сегодня все ваши мысли будут только об этом, друг мой, и тогда ваше сердце смягчится, тогда прежние чувства, воспоминания о прежних днях успокоят его. Я говорю от ее имени - говорю так, как говорила бы она сама. - Говорите, только тише, тише! - прошептал старик. - Не то она проснется. Как бы я хотел снова увидеть эти глаза, услышать этот смех! Ее губы и сейчас улыбаются, но улыбка застыла на них. А я хочу, чтобы она исчезала и вновь появлялась. Придет время и так оно и будет! Только не надо нарушать ее сон сейчас! - Забудьте об ее сне, вспомните, какая она была, когда вы странствовали вместе далеко отсюда и когда жили в своем доме, который вам пришлось покинуть. Вспомните веселые старые времена. - Да, мы с ней жили весело! - воскликнул старик, глядя учителю прямо в глаза. - Она всегда, сколько я ее помню, была хоть и кроткая, тихая, но веселая. - Вы рассказывали вам, - продолжал учитель, - что она была так похожа на свою мать. А о ней, об ее матери, вам не хочется вспомнить? Старик ничего не ответил, но продолжал по-прежнему смотреть на него. - Или о той, что была до нее? - сказал бакалавр. С тех пор прошло много лет, а когда человека постигает горе и беда, время тянется для него еще дольше. Ваша любовь к умершей перешла на эту девочку еще до того, как вы оценили ее, познали ее сердце. Вспомните все это и перенеситесь мыслями к той далекой поре - тюре вашей юности, когда вы, не в пример этому нежному цветку, не знали одиночества. Вспомните и те дня, когда вас любило еще одно детское сердце и когда вы сами были ребенком. Вспомните, что у вас был брат, давно разлучившийся с вами, давно забытый, - вспомните и узнайте его - вот он, вернулся утешить, поддержать вас в эти тяжкие дни. - Теперь мы поменяемся с тобой местами! - воскликнул младший брат, опускаясь на колени перед стариком. - Клянусь! Заботами, участием, преданностью я вознагражу тебя за все! Моя любовь к тебе не угасла, хотя нас разделял океан. Прошлое живо во мне, я пронес память о нем сквозь все эти одинокие годы, прожитые на чужбине. Брат! Скажи хоть слово, скажи, что узнаешь меня, и клянусь, мы будем еще дороже друг другу, дороже, чем в те светлые дни нашей юности, когда нам, неразумным детям, думалось, что мы пройдем рука об руку всю жизнь! Старик медленно обвел их взглядом, и губы у него беззвучно дрогнули. - Если мы и прежде были неразлучны, - продолжал младший брат, - то какие же тесные узы свяжут нас теперь! Наша дружба и любовь зародились давно, когда перед нами была вся жизнь, но мы вернемся к прежнему чувству и, доказав его силу, снова станем как дети. Сколько беспокойных душ, метавшихся по всему свету в поисках утех, богатства и славы, возвращалось на склоне лет в родные места, надеясь обрести второе детство, прежде чем сойти в могилу! Так и мы, хоть и не столь удачливые в молодые годы, успокоимся на закате своих дней там, где все напомнит нам младенческие забавы, и принесем с собой туда не плоды сбывшихся мечтаний, а лишь прежнюю братскую любовь, не обломки крушения, а лишь то, что привязывало нас к жизни в самую раннюю пору, и познаем позднюю радость, став прежними детьми. И если, - дрогнувшим голосом проговорил он, - если то, о чем я боюсь сказать вслух, свершилось или свершится (да избавит нас от этого господь!) - помни, брат, что мы с тобой стоим рядом, и пусть это послужит отрадой нам обоим в час тяжкого испытания. Слушая его, старик медленно отступал к двери соседней комнаты. Когда же до нее остался какой-нибудь шаг, он поднял руку и прошептал дрожащими губами: - Вы сговорились... вы хотите отнять у нее мою любовь. Но пока я жив, пока я дышу, вам это не удастся! У меня нет ни родных, ни друзей - только она одна. Нет, и не будет! Она для меня все. Слишком поздно вы вздумали разлучать нас! Он отмахнулся от них и, тихо окликая ее по имени, переступил порог комнаты. А они, оставшиеся позади, сбились в кучку и, обменявшись несколькими словами прерывистыми, произнесенными с трудом, - последовали за ним. Они ступали бесшумно, но их горестные стоны и рыдания нарушали тишину. Горестные - потому что она умерла. Вот она, перед ними - недвижно покоится на своей маленькой кроватке. И торжественное безмолвие этой комнаты перестало быть загадкой для них. Она умерла. Что могло быть прекраснее этого сна, пленяющего глаз своей безмятежностью, не омраченною следами страданий и мук. Казалось, смерть не тронула ее, казалось, она, только что из рук творца, ждет, когда в нее вдохнут жизнь. Ее ложе было убрано зелеными ветками и красными ягодами остролиста, сорванными там, где она любила гулять. "Когда я умру, положите около меня то, что тянется к свету и всегда видит над собой небо". Так она говорила в последние свои дни. Она умерла. Кроткая, терпеливая, полная благородства, Нелл умерла. Птичка - жалкое, крохотное существо, которое можно было бы раздавить одним пальцем, - весело прыгала в клетке, а мужественное сердце ее маленькой хозяйки навсегда перестало биться. Где же они, следы преждевременных забот, следы горя, усталости? Все исчезло. Ее страдания тоже умерли, а из них родилось счастье, озаряющее сейчас эти прекрасные, безмятежно спокойные черты. И все же здесь лежала она - прежняя Нелл. Да! Родной очаг улыбался когда-то этому милому, нежному лицу; оно появлялось, словно сновидение, в мрачных пристанищах горя и нищеты, и летним вечером у дома бедного учителя, и у постели умирающего мальчика, и сырой, холодной ночью у огнедышащего горна. Вот как смерть открывает нашим глазам ангельское величие усопших! Старик взял безжизненную руку и, грея, прижал ее к груди. Эта рука протянулась к нему, когда по ее губам скользнула прощальная улыбка; эта рука вела его, когда они странствовали вместе. Он поднес ее пальцы к губам, потом опять прижал их к груди, шепнул: "Потеплели!" и, словно умоляя помочь ей, оглянулся на тех, кто стоял рядом. Нелл умерла, и помощь была не нужна ей. Ветхий дом, который она наполняла жизнью, хотя ее дни быстро подходили к концу, сад, за которым она ухаживала, глаза, которые радовались ей, места, которые знали ее тихие задумчивые шаги, тропинки, по которым она, казалось, ходила только вчера, - все это потеряло ее навеки. - Не на земле, - сказал учитель, касаясь губами ее щеки и не сдерживая слез, - не на земле свершается небесная справедливость. Что земля по сравнению с тем миром, куда так рано воспарила эта юная душа! И если бы нам достаточно было одного слова, чтобы вернуть ее к жизни, кто из нас решился бы выболтать его? ГЛАВА LXXII  Наступило утро. И, успокоившись немного, они выслушали рассказ о последних часах ее жизни. Прошло уже два дня, как она умерла, зная, что конец близок, друзья не покидали ее. Смерть наступила вскоре после рассвета. Всю ночь с ней разговаривали, читали ей вслух, а к утру она уснула. По словам, изредка слетавшим с ее уст, можно было понять, что ей снятся недавние странствия, но не тяжелые их часы и дни, а радостные, так как она часто шептала: "Да благословит вас бог!", видимо вспоминая тех добрых людей, которые помогали им. Проснувшись, она не бредила и только раз сказала, что слышит нежную тихую музыку. Кто знает может, так оно и было? Снова спокойный сон, а потом она открыла глаза и попросила, чтобы все, кто был в комнате, поцеловали ее. И когда эту просьбу исполнили, повернулась к старику с мягкой улыбкой - такой улыбкой, забыть которую нельзя, - и обеими руками обняла его за шею. Вначале никто не заметил, что она перестала дышать. Последние дни ее часто навещали воспоминания о двух сестрах, и она называла их своими милыми подружками. Ей хотелось, чтобы эта девушки узнали, как много она думала о них и как гуляла по вечерам вместе с ними у реки. И повидать бы еще Кита! Пусть кто-нибудь передаст ее привет бедному Киту. И даже в последние часы, вспоминая о нем, она, как и встарь, смеялась веселым серебристым смехом. За все это время ни слова, ни единого слова жалобы! Полная кротости, спокойствия и благодарности к друзьям, она только становилась все серьезнее и серьезнее и угасала, как угасает дневной свет летом, переходя в сумерки. Мальчик, с которым она была так дружна, прибежал чуть свет и принес засушенные цветы, прося положить их ей на грудь. Это его голос слышал Кит, разговаривая с кладбищенским сторожем, и следы его же маленьких ног виднелись на снегу под окном ее комнаты, где он долго стоял накануне вечером, прежде чем пойти спать. Бедняжке все казалось, что Нелл оставили там одну, и эта мысль не давала ему покоя. Он рассказал им свой сон - будто она вернулась к ним, будто она такая же, как прежде, - и стал просить, чтобы его пустили к ней. "Я не боюсь, я не буду плакать. Ведь когда умер мой маленький брат, я весь день просидел рядом с ним!" Просьбу мальчика исполнили, и он сдержал слово, по-своему, по-детски, преподав им всем полезный урок. До сих пор старик молча сидел возле умершей и лишь изредка нарушал молчание, обращаясь к ней с ласковыми словами. Но при виде ее маленького любимца лицо у него изменилось, он поднял руку, подзывая мальчика к себе, показал на кровать и впервые за все это время залился слезами. И тогда те, кто стоял рядом, поняли, что этот ребенок облегчит его горе, и оставили их наедине. Умиротворенный бесхитростными рассказами мальчика - рассказами о ней, старик исполнял почти каждую его просьбу, отдыхал, ходил гулять. И в тот день, когда эта смертная плоть должна была навеки скрыться с глаз смертных, маленький друг Нелл увел старика из дому, боясь, как бы он не узнал, что ее отнимут у него. Они пошли вдвоем нарвать свежих листьев и ягод. Был ясный зимний день - воскресенье. Когда они проходили по деревенской улице, встречные уступали им дорогу, ласково здоровались с ними. Некоторые по-дружески пожимали старику руку, другие обнажали голову, когда он неверными шагами проходил мимо. "Да благословит его бог!" - слышалось со всех сторон. - Соседка! - сказал старик, когда они остановились у дома, где жила мать его маленького поводыря. - Почему сегодня чуть ли не все в черном? Я вижу траурные повязки, ленты... Женщина ответила: - Не знаю. - Да на вас самой черное платье! - воскликнул он. - И окна везде закрыты, а ведь до ночи еще далеко! Что это значит? И женщина снова ответила ему: - Не знаю. - Пойдем домой! - забеспокоился старик. - Пойдем узнаем, что случилось. - Нет, нет! - воскликнул мальчик. - Помните свое обещание! Нам надо туда, в тот зеленый уголок, где мы плели с ней венки и где вы часто заставали нас. Идемте, идемте! - Где она? - прошептал старик. - Скажи мне! - Да разве вы не знаете? - ответил мальчик. - Мы же только что ушли от нее! - Да, правда... правда. Ведь это была она? Он поднес руку ко лбу, огляделся по сторонам и, видимо, пораженный какой-то новой мыслью, торопливо заковылял через дорогу к дому кладбищенского сторожа. Тот сидел у очага со своим глухим помощником. Увидев, кто вошел в комнату, оба встали. Мальчик сделал им быстрый знак рукой. Взглянув на старика, они поняли все. - Сегодня... сегодня кого-нибудь хоронят? - торопливо заговорил он. - Нет, что вы, сэр! Кого же нам хоронить? - ответил сторож. - Да, - правда - кого? Вот я тоже думаю - как будто некого! - Сегодня у нас работы нет, - продолжал сторож. - Сегодня мы отдыхаем. - Тогда веди меня куда хочешь, -- сказал старик, поворачиваясь к мальчику. - Но вы правду говорите? Это не обман? Я так сдал за последние дни, что мне трудно вас понять. - Идите, сэр, идите с ним! - воскликнул сторож. И да благословит господь вас обоих! - Ну что ж, пойдем, - сказал старик. - Пойдем, дитя мое. - И он покорно позволил увести себя на улицу. И вот колокол - тот самый колокол, к голосу которого она столько раз с благоговейным чувством прислушивалась и днем и ночью, словно это был голос живого существа, - зазвонил по ней, такой юной, такой доброй, полной такого очарования. Дряхлая старость, уверенная в себе зрелость, цветущая молодость, беспомощное детство - все вышли ей навстречу, и - кто на костылях, кто в расцвете здоровья и сил, кто полный надежд, кто на заре жизни - отправились следом за ней, в ее последний путь. Немощные, едва бредущие старики; старухи, которые, умри они десять лет назад, все равно встретили бы смерть в преклонном возрасте; глухие, слепые, хромые, разбитые параличом - живые мертвецы всех видов, всех обличий потянулись к ее ранней могиле. Так неужели же эта смерть, которую готовилась поглотить темная яма, была горше той, что еще кое-как ползала по земле! По узкой, забитой народом тропинке несли ее, чистую, как свежевыпавший снег, которому суждена столь же краткая жизнь. Снова та паперть, где она сидела не так давно, когда милосердное небо привело ее в эти безмятежно тихие места; снова навстречу ей лился спокойный сумрак древней церкви. Ее бережно опустили на каменные плиты в том уголке, где она часто таилась, задумчивая, притихшая. Свет проникал сюда сквозь разноцветные стекла окна, за которым летними днями деревья шелестят листвой и птицы поют не умолкая, от зари до зари. И когда ветерок дохнет на эти ветви, их кружевная, зыбкая тень узором ляжет на ее могилу. Тлен тлену, земля земле, прах праху! Скромные венки в детских руках, глухие рыдания, склоненные колени. Горе - искреннее, неподдельное горе! Заупокойная служба кончилась, друзья отошли в сторону, уступая место тем, кто хотел в последний раз заглянуть в могилу, прежде чем ее закроют надгробной плитой. То тут, то там слышались голоса - кто вспоминал, как она сидела вот на этом самом месте, опустил книгу на колени и задумчиво глядя в небо; кто дивился ее смелости - такая маленькая, а не боялась заходить в церковь по вечерам, мало того, что не боялась, - любила посидеть тут в тишине, любила подниматься на колокольню, когда только лунные лучи освещали ступеньки, скользя сквозь глубокие амбразуры в стенах. А старики, перешептываясь между собой, говорили: "К ней слетались ангелы, она беседовала с ними". И, вспоминая ее лицо, ее голос, ее раннюю смерть, многие думали: а может быть, это правда? По двое, по трое люди приближались к могиле, заглядывали туда, уступали место другим, обменивались тихими словами, и, наконец, церковь опустела и в ней остались только друзья покойной и кладбищенский сторож. Склеп замурован, плита легла на место. Наступили сумерки, нерушимая, торжественная тишина овеяла высокие своды, яркий свет луны щедро залил надгробья, памятники, колонны, арки - и щедрее всего (как им казалось) ее безмолвную могилу. И в эти полные спокойствия минуты, когда и внешний мир и мир внутренний пронизывает одна мысль - мысль о бессмертии, перед которой рассеиваются прахом и суетные страхи и надежды, - они, смирившись сердцем, покинули старую церковь и оставили девочку наедине с богом. Труден урок, преподанный такой кончиной, но усвоить его должен каждый, ибо в нем заложена глубокая, всеобъемлющая истина. Когда смерть поражает юные, невинные существа и освобожденные души покидают земную оболочку, множество подвигов любви и милосердия возникает из мертвого праха. Слезы, пролитые на безвременных могилах, рождают добро, рождают светлые чувства. По стопам губительницы жизни идут чистые создания человеческого духа - им не страшна ее власть, и угрюмый путь смерти сияющей тропой восходит в небеса. Было поздно, когда старик вернулся домой. На обратном пути мальчик под каким-то предлогом завел его к себе, и, устав от длинной прогулки, он крепко уснул у очага. Ему не мешали - пусть спит. И он спал до вечера, а когда проснулся, в окно уже светила луна. Младший брат, встревоженный такой долгой отлучкой, поджидал старика у двери и еще издали увидел, как маленький поводырь ведет его по тропинке. Он поспешил ему навстречу, бережно взял под руку и медленными неверными шагами повел к дому. Старик сейчас же ушел в ее комнату. Увидев, что там пусто, он, растерянный, вернулся назад. Потом, окликая ее по имени, бросился к дому учителя. Друзья последовали за ним и, когда он и там не нашел той, кого искал, привели его домой. Вкладывая в свои слова всю жалость и любовь, которыми были полны их сердца, они упросили его сесть и выслушать все. Потом, стараясь исподволь подготовить несчастного к страшному удару и горячо убеждая его, что счастливее ее участи нет и не может быть, наконец сказали ему правду. Лишь только это слово было произнесено, он как подкошенный упал к их ногам. Беспамятство продолжалось долгие часы, и окружающие уже начали опасаться за его жизнь. Но у горя есть сила, ее не одолеешь, - и он пришел в себя. Если найдутся на свете люди, не знакомые с чувством пустоты, которое несет за собой смерть, - чувством томительной, гнетущей пустоты и одиночества, которое преследует даже самых сильных духом, когда им на каждом шагу недостает кого-то близкого, дорогого, когда каждый, сам по себе ничего не значащий предмет сливается в их воспоминаниях с любимым существом, каждая вещь в доме становится памятником и каждая комната - могилой, - если найдутся на свете люди, не знакомые со всем этим, не испытавшие всего этого на себе, им не понять, как медленно влачилось для старика время, в какой тоске изнывал он, не обретая того, что искал. Все душевные силы, еще не окончательно изменившие ему, были целиком отданы ей. Он так и не узнал и, видимо, не старался узнать брата и ко всем его ласкам и заботам относился равнодушно. С ним можно было говорить на любые темы - кроме одной. Он терпеливо слушал, потом отворачивался и снова уходил - продолжать свои тщетные поиски. Того, что неотступно занимало его мысли, в разговоре с ним трогать было нельзя. Умерла! Само слово казалось ему непереносимым. Достаточно было малейшего намека, и у него начинался припадок, как в ту минуту, когда это страшное слово произнесли впервые. На что старик надеялся, никто не мог сказать. Но в том, что надежда, смутная, призрачная надежда теплилась у него в груди, что он жил ею изо дня в день и с каждым днем томился все больше и больше, - сомнений не было. Может статься, его лучше увести из этих мест, где все напоминает. ему о недавнем горе? Может статься, такая перемена принесет облегчение? Младший брат обратился к тем, на чей совет можно было положиться. Они приезжали, беседовали со стариком, наблюдали, как он, одинокий, безмолвный, бродит по деревне. Приговор был таков: куда бы его ни увезли, он все равно будет стремиться назад, в эти места. Ему уже не оторваться от них душой. Держать его взаперти, под строгим присмотром? Что ж, можно и так. Но если ему удастся убежать, он вернется в эту деревню или же умрет в пути, не добравшись до нее. Мальчик, которого он беспрекословно слушался вначале, теперь потерял над ним всякую власть. Иной раз старик позволял своему прежнему спутнику сопровождать себя и даже давал ему руку, целовал его, гладил по голове. Но это случалось редко, большей же частью он хоть и ласково - просил мальчика уйти, не перенося его присутствия. И один ли, со своим ли покорным маленьким другом, или в обществе тех, кто ничего бы не пожалел, пошел бы на любую жертву, лишь бы успокоить его, - он оставался ко всему равнодушным, ко всему безучастным, убитым горем стариком. И вот однажды утром он встал чуть свет и, взяв свой мешок, палку, ее соломенную шляпу и корзинку, с которой она не расставалась во время их скитаний, ушел из дому. Только они собрались за ним вдогонку, как на пороге появился мальчик из здешней школы; встревоженный, испуганный, он рассказал, что видел старика минуту назад, что старик в церкви - у ее могилы. Они поспешили туда, осторожно отворили дверь и действительно, он сидел у могилы, будто терпеливо поджидая кого-то. Не мешая ему, они наведывались в церковь весь день. Когда стемнело, он вернулся домой и лег в постель, тихо прошептав: "Она придет завтра". И весь следующий день он пробыл в церкви до позднего вечера, а ночью, ложась спать, снова сказал: "Она придет завтра". И с тех пор каждый день он ждал ее, ждал у могилы. Кто знает, какие картины вставали перед ним в этой тихой, сумрачной старой церкви! Новые странствия по прекрасным местам, отдых под открытым небом, прогулки по полям и лесам и нехоженым тропинкам? А может быть, ему слышался знакомый голос, чудилось: вот знакомая фигурка, вот платье и волосы, весело развевающиеся на ветру? О чем были его думы - о прошлом? Или он ласкал себя надеждами на будущее? Он ни с кем не делился своими мыслями, никому не говорил, куда ходит. А по вечерам сидел в кругу друзей и с затаенной радостью, не ускользавшей от их внимания, раздумывал о побеге - с ней, вдвоем... ночью, следующей ночью; и, ложась спать, шептал снова к снова: "Боже! Молю тебя, сделай так, чтобы она пришла завтра!" В последний раз он ушел из дому теплым весенним днем и не вернулся в обычный час; они пошли искать его. Он лежал мертвый на каменной надгробной плите. Его положили возле той, кого он так любил. И в этой церкви, что часта слышала их молитвы, часто видела, как они рука об руку молча сидят здесь, старик и девочка покоились теперь вечным сном, рядом друг с другом. ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ  Волшебный клубок, который, разматываясь, уводил рассказчика в глубь повествования, катится все медленнее и медленнее и, наконец, останавливается. Он лежит у цели - дальше ему спешить некуда. Нам осталось теперь отпустить на все четыре стороны тех, кто сопровождал нас в ртом путешествии, и сказать, что оно закончено. Сладкоречивый Самсон Брасс и Салли, взявшись под ручку, требуют, чтобы мы прежде всего занялись ими обоими. Как нам уже известно, мистер Самсон задержался у судьи и, покоряясь настоятельным просьбам этого джентльмена продлить свой визит, довольно долгое время пользовался его гостеприимством, причем хозяин уделял ему столько внимания, что он был совершенно потерян для общества и нигде не показывался, если не считать коротких прогулок (исключительно ради моциона) по маленькому мощеному дворику. Те, с кем мистеру Самсону приходилось теперь иметь дело, не преминули оценить его застенчивость и склонность к уединению, и им так не хотелось расставаться с ним, что они потребовали, чтобы два солидных домовладельца внесли за своего друга залог в размере полутора тысяч фунтов каждый, дабы он не покинул сей гостеприимный кров навсегда, если его выпустить на волю на других условиях. Восчувствовав эту милую шутку и решив подыгрывать ее зачинщикам до конца, мистер Брасс отыскал среди своих многочисленных знакомых двоих джентльменов, общий капитал коих равнялся пятнадцати пенсам минус какая-то мелочь, и выставил их в качестве поручителей (обе стороны почему-то остановились именно на этом забавном словечке). Однако поручительство вышеупомянутых личностей было отклонено после веселой и вполне дружеской перепалки, длившейся ровно двадцать четыре часа, вследствие чего мистер Брасс согласился остаться на своей временной квартире до тех пор, пока некая компания остряков (именуемая Большим Жюри) не свела его с двенадцатью другими забавниками, а те, покатываясь с хохоту, в свою очередь вменили ему в вину мошенничество и клятвопреступление. Впрочем, веселились не только они, ибо, когда мистер Брасс следовал в кэбе к тому зданию, где заседали эти шутники, уличные толпы встретили стряпчего градом тухлых яиц, забросали дохлыми кошками и, кажется, готовы были растерзать его на клочки, что еще больше подчеркнуло комизм положения мистера Брасса и, вероятно, доставило ему немалое удовольствие. Войдя во вкус, мистер Брасс решил продлить эту комедию и через своего адвоката обжаловал Приговор суда, сославшись на то, что ему было обещано помилование, если он чистосердечно во всем признается, и потребовав поблажек, кои делаются излишне доверчивым простакам, давшим поймать себя на удочку. После всестороннего обсуждения этого вопроса в совокупности с другими, не менее смехотворными, жалобу мистера Брасса передали в суд, а он сам тем временем снова отправился на свою прежнюю квартиру. Наконец кое-что разрешилось в пользу Самсона, кое-что против него, и путешествие за море ему заменили пребыванием на родине - правда, предъявив этому ее достойному сыну некоторые не столь уж суровые требования. Требования эти заключались в следующем: мистер Брасс должен был прожить положенный срок в одном весьма поместительном здании совместно с другими джентльменами, которые получали там даровую квартиру и стол за счет общества, ходили в строгого покроя сером мундире с желтыми выпушками, стригли голову наголо и питались по большей части жидкой кашицей и. похлебкой. Кроме того, ему вменялось в обязанность принимать участие в общих упражнениях - то есть ежедневно отсчитывать бесконечные ступеньки некоего колеса, а чтобы ноги у него не ослабли с непривычки - носить на правой железный амулет, или талисман. Когда все вышеизложенное было обусловлено, мистера Брасса препроводили на его новое местожительство в компании девяти других джентльменов и двух леди, причем они удостоились высокой чести совершить это путешествие в одном из собственных его величества экипажей. Мы не можем умолчать и о более суровой каре, постигшей Самсона Брасса: имя его было вычеркнуто, изъято из списка стряпчих, что считается в наше время величайшим унижением и позором и свидетельствует о причастности к каким-то уж очень страшным злодействам, ибо в означенном списке наряду с именами почтенными благополучно значатся и такие, каким там, казалось бы, совершенно не место. Относительно Салли Брасс слухи ходили самые разноречивые. Некоторые рассказывали, будто она, переодетая в мужское платье, улизнула в порт и там нанялась матросом на корабль. Другие намекали, что эта девица завербовалась во второй гвардейский пехотный полк и что ее даже видели однажды вечером в караульной будке у Сент-Джеймского парка* - в мундире и при мушкете. Да мало ли чего о ней болтали! В действительности же достоверно известно лишь следующее: лет через пять после описанных здесь событий (а за это время у нас не было прямых свидетельств, что мисс Салли попадалась кому-либо на глаза), в самых глухих закоулках Сент-Джайлеа* с наступлением сумерек стал появляться двое жалких оборванцев. Сгорбленные, дрожащие от холода, они слонялись по улицам, разыскивая отбросы и всякую завалявшуюся дрянь в канавах и на мусорных свалках. Эти фигуры можно было видеть только в самые холодные, мрачные ночи, когда страшные призраки, ютящиеся в грязных трущобах Лондона, - живое олицетворение Недуга, Порока, Голода, - решаются выползать на улицы из-под арок мостов, из темных подворотен и подвалов. По слухам (на сей раз достоверным), это были не кто иные, как Самсон и его сестрица Салли. Говорят, они и по сию пору появляются там ночью в самую непогоду, заставляя прохожих шарахаться в сторону при виде их омерзительных лохмотьев. Труп Квилпа нашли только спустя несколько дней, и дознание производилось недалеко от того места, где волны выбросили его на берег. Общее мнение было таково, что он утопился; а поскольку обстоятельства его смерти не противоречили этому, судебный следователь вынес соответствующий вердикт, и карлика ведено было зарыть в землю да перекрестке двух дорог, вбив ему кол в сердце. Потом рассказывали, будто бы эта мрачная варварская церемония так и не состоялась и будто останки тайком выдали Тому Скотту. Но тут опять не знаешь, кому верить, кому нет, потому что ходили и такие слухи, будто глухой полночью Том откопал труп и перенес его в другое место, по указанию вдовы карлика. Впрочем, обе эти версии, вероятно, породил тот факт, что Том, как ни странно, горько плакал во время следствия и даже выразил явное желание наброситься на следователя с кулаками, а когда его схватили и вывели, немедленно затемнил единственное окно судебной камеры, став вверх тормашками на наружный подоконник. Однако бдительный и весьма ловкий сторож не замедлил придать ему нормальное положение. Очутившись после смерти хозяина на улице, Том Скотт решил ходить по ней вверх ногами и стал зарабатывать себе на хлеб всевозможными акробатическими фокусами. Английское происхождение сильно мешало ему на данном поприще (несмотря на то, что это искусство у нас в большой чести). Пораскинув мозгами, он принял имя и фамилию одного знакомого итальянского мальчишки, который торговал гипсовыми фигурками вразнос, и с тех пор кувыркается с неизменным успехом, при большом скоплении публики. Маленькая миссис Квилп так и не простила себе предательства, камнем лежавшего на ее совести, и, вспоминая о нем, каждый раз обливалась жгучими слезами. Родных у Квилпа не было, и она разбогатела после его смерти. Он не оставил завещания, а если бы оставил, то, вероятно, пустил бы ее по миру. Выйдя замуж в первый раз по настоянию своей матушки, миссис Квилп решила при вторичном выборе супруга руководствоваться только собственным вкусом. Выбор ее пал на вполне благообразного молодого человека, а так как он поставил непременным условием, чтобы миссис Джинивин отделилась от них и перешла на положение пенсионерки, супруги ссорились не больше, чем это полагается в каждой добропорядочной семье, и жили мирно и весело на деньги карлика. У мистера и миссис Гарленд и у мистера Авеля все шло по-старому (если не считать одного события, но об этом речь ниже). С течением времени последний стал компаньоном своего друга мистера Уизердена, и этот важный шаг в жизни мистера Авеля был отмечен званым обедом, балом и прочими роскошествами. На балу среди приглашенных оказалась одна на редкость застенчивая девица, в которую мистер Авель и влюбился. Как это случилось, каким образом выяснилось, кто из них первый сделал это открытие и сообщил о нем другому - бог ведает! Скажем только одно: вскоре они поженились. А о том, что счастливее их не было никого на свете и что они вполне заслужили такое счастье, и говорить не стоит, это само собой разумеется. Они вырастили большую семью, - и мы сообщаем об этом с особенным удовольствием, так как чем больше будет на свете хороших, добрых людей, тем пышнее расцветет аристократия - аристократия духа и сердца! А это прямая выгода для всего человечества. Пони сохранил свою независимость и твердость убеждений до конца жизни, а она была настолько продолжительна, что на него стали смотреть, как на Мафусаила лошадиного племени. Он постоянно сновал со своим маленьким фаэтоном между домом мистера Гарленда и домом его сына, а так как старики и молодежь часто гостили друг у друга, мистер Авель выстроил ему у себя конюшню, куда пони удалялся без провожатых, преисполненный чувства собственного достоинства. Когда дети настолько подросли, чтобы пользоваться его дружеским расположением, пони стал снисходить до игр с ними и, как собачонка, бегал за своими маленькими друзьями по загону. Но хотя им разрешалось многое - например, ласкать его и даже разглядывать его копыта и вешаться ему на хвост, - никто из них не смел сесть Вьюнку на спину или взять в руки вожжи, потому что всякой фамильярности есть предел и некоторыми вещами шутить не следует. На склоне дней пони не утерял способности нежно привязываться к людям, и когда бакалавр, похоронив своего друга священника, перебрался, на житье к мистеру Гарленду, Вьюнок проникся к этому добряку нежными чувствами и весьма любезно позволял ему править собой. Года за два, за три до смерти, он почил от трудов и катался как сыр - только не в масле, а в клевере, последнее же его земное деяние выразилось в том, что он, будучи старичком желчным, больно лягнул лекаря. Мистер Свивеллер не скоро оправился после болезни, а оправившись и получив завещанную ему ренту, - одел маркизу с головы до ног, после чего немедленно определил ее в школу, согласно клятве, данной на одре болезни. Долго он думал, какое ей дать имя, и, наконец, решил: Софрония Сфинкс, ибо оно звучало пышно, благородно и заключало в себе намек на тайну. Под этим именем маркиза, обливаясь слезами, отбыла в избранную им школу, откуда ее через два-три семестра перевели в учебное заведение высшего разряда, так как она вскоре опередила всех своих товарок. Лет пять-шесть мистер Свивеллер во многом отказывал себе в связи с расходами по обучению маркизы, но эта обязанность неизменно стояла у него на первом месте, и он чувствовал себя в полной мере вознагражденным за все лишения, когда с чрезвычайно важным видом выслушивал отчеты об успехах своей питомицы во время ежемесячных визитов к директрисе, считавшей его джентльменом эксцентричным, весьма начитанным и с необычайной памятью на стихи. Короче говоря, мистер Свивеллер держал маркизу в пансионе довольно долго, а когда этой очаровательной, умненькой, веселой девушке исполнилось, по приблизительным подсчетам, девятнадцать лет, ему пришлось задуматься - что же с ней делать дальше? В один из своих очередных визитов в пансион он сидел, погруженный в эти мысли, как вдруг маркиза предстала перед ним сияющая и свежая, как никогда. И вот тут-то у мистера Свивеллера промелькнуло в уме (правда, не впервые): а что, если она согласится выйти за него замуж? Как они хорошо заживут вдвоем! И, Ричард тут же изъяснился ей. Какой на это последовал ответ, мы в точности не знаем, во всяком случае не отрицательный, так как ровно через неделю они поженились, и это дало мистеру Свивеллеру возможность повторять потом при всяком удобном случае, что, дескать, он был прав: некая молодая девушка берегла для него свое сердце! Как раз в это время в Хэмстеде сдавался внаем маленький коттедж с садиком и беседкой для курения - предметом зависти всего цивилизованного мира. Они сняли его и, справив медовый месяц, перебрались туда. Мистер Чакстер удостаивал этот мирный приют своими посещениями каждый воскресный день - приезжал обычно к завтраку и засиживался до ночи, угощая своих хозяев светскими сплетнями и всякими другими новостями. Он продолжал долгие годы питать смертельную ненависть к Киту и все твердил, что готов был примириться с ним лишь тогда, когда его заподозрили в краже пяти фунтов стерлингов, ибо в таком поступке по крайней мере есть дерзновенность и смелость. Но, увы! Полное оправдание лишний раз доказало лицемерный, подлый нрав этого пройдохи. Однако, с течением времени, мистер Чакстер сменил гнев на милость и даже удостаивал Кита своим покровительством, как до некоторой степени раскаявшегося и заслуживающего снисхождения преступника. Единственное, чего он не мог ни простить, ни забыть, - это истории с шиллингом. Если бы Кит вернулся в надежде на дополнительные чаевые, говорил мистер Чакстер, это было бы похвально, но отрабатывать уже полученные деньги - позор, такой позор, какого не искупят ни угрызения совести, ни чистосердечное раскаяние! Мистер Свивеллер, всегда отличавшийся некоторой склонностью к философствованию, порой впадал в глубокую задумчивость, сидя в курительной беседке, и в такие минуты мысли его вертелись вокруг тайны, окружавшей происхождение Софронии. Сама Софрония считала себя сиротой, но мистер Свивеллер, сопоставляя кое-какие, казалось бы незначительные, обстоятельства ее жизни, начинал подумывать, что мисс Брасс, вероятно, была более осведомлена на этот счет, и, зная о странной беседе своей жены с Квилпом от нее же самой, приходил к выводу, что, будь карлик жив, он тоже мог бы разгадать эту загадку. Впрочем, подобные мысли не нарушали душевного покоя мистера Свивеллера, так как жена у него была веселая, любящая, заботливая, а он (если не считать редких эскапад в обществе мистера Чакстера, которые Софрония, со свойственным ей умом и тактом, даже поощряла) стал теперь большим домоседом и нежным супругом. И за свою совместную жизнь они сыграли миллион партий в криббедж. Добавим еще в похвалу Дику, что, хотя мы зовем его жену Софронией, он сам называл ее не иначе как маркизой, и в память того дня, когда маркиза поразила его, больного, своим появлением в комнате, всегда приглашал мистера Чакстера к обеду, и обеды эти проходили в торжественной, праздничной обстановке. Игроки Айзек Лист и Джоул вместе с их верным сообщником мистером Джеймсом Гровсом продолжали с большим или меньшим успехом подвизаться на своем почтенном поприще до тех пор, пока длинная и тяжелая рука закона не разметала всех троих в разные стороны, после крушения одного их смелого замысла. Этому при скорбному обстоятельству они были всецело обязаны своему новому сподвижнику - Фредерику Тренту, который, весьма некстати попавшись в каких-то плутнях, невольно навлек возмездие и на их голову и на свою собственную. Что касается самого Фреда, то он успел бежать за границу и пустился там во все тяжкие - другими словами, предал поруганию все те духовные силы и способности, которые, при разумном пользовании ими, возвышают человека над животным, а при неразумном - доводят его до состояния хуже скотского. Впрочем, это продолжалось недолго. Один незнакомый нам соотечественник Трента, посетивший парижскую больницу, где выставляют тела утопленников, узнал его, несмотря на то, что он был сильно изуродован в предшествовавшей смерти потасовке. Незнакомец никому не сообщил о своем открытии до возвращения на родину, и мертвец так и остался на чужбине неопознанным и всеми забытым. Младший брат, или, как мы уже привыкли его называть, одинокий джентльмен, долго уговаривал бедного учителя покинуть уединение и предлагал ему свою дружбу. Но этого скромного человека пугал шумный мир - старый дом у кладбища был куда милее его сердцу. Школа, деревушка, привязанность мальчика, тоскующего по ней, приносили ему тихое удовлетворение, а благодарность друга, вполне им заслуженная (упомянем об этом вскользь и тем ограничимся), сделала то, что теперь его уже нельзя было называть бедным учителем. Этот друг - одинокий джентльмен, или, если вам угодно, младший брат, горевал тяжело, но горе не превратило его в мизантропа, не омрачило ему души. Любовь к людям взяла в нем верх. Он решил повторить тот путь, которым шли старик и девочка, - путь, известный по ее рассказам, - и долгое время странствовал, останавливаясь там, где останавливались они, полнее ощущая их страдания и их радости. Те, кто помогал им, не укрылись от его глаз. Сестры, с которыми она породнилась своим одиночеством, миссис Джарли из кабинета восковых фигур, Кодлин, Коротыш - он отыскал их всех, и человек, приютивший бедных скитальцев у своего горна, разумеется, тоже не был забыт. Слухи о злоключениях Кита разнеслись повсюду, и многочисленные доброжелатели выражали стремление позаботиться о его дальнейшей судьбе. Сначала Кит и слышать не хотел о том, чтобы уйти от мистера Гарленда, но серьезные доводы старичка хозяина, наконец, убедили его, и он примирился с мыслью о возможных переменах в будущем. Хорошее место ему подыскали с такой быстротой, что у него дух захватило от неожиданности, а предложил это место один джентльмен - из тех, что в свое время были убеждены в виновности Кита и действовали соответственно этому убеждению. С помощью того же доброго человека миссис Набблс избавилась от нужды и зажила припеваючи. И Кит частенько говорил потом, что величайшая беда, которая стряслась с ним в жизни, положила начало его дальнейшему благополучию. Читатель спросит: а как же Кит, остался холостяком до конца дней своих или женился? Разумеется, женился, и, разумеется, на Барбаре! И вы только подумайте, до чего интересно получилось: маленький Джейкоб стал дядюшкой задолго до того, как его икры, о которых мы упоминали выше, облеклись в суконные панталоны! Но это еще не самое интересное, так как по естественному ходу вещей дядюшкой пришлось стать и малышу! Восторг, с которым встретили это радостное событие матушка Кита и матушка Барбары, не поддается описанию. Убедившись в полном своем единодушии и по этому вопросу и по многим другим, они поселились под одной крышей, и с тех пор свет не видывал более крепкой дружбы! И цирк Астли имел все основания благословлять судьбу, потому что Кит со своими родственниками ходил туда раз в три месяца - в амфитеатр! И мать Кита говорила совершенно правильно, когда у Астли производили очередную побелку фасада, что тут не обошлось без денежек ее сына, и добавляла: "А если бы хозяин цирка знал про это, - любопытно, что бы он почувствовал, увидев нас!" И вот детишкам Кита уже исполнилось кому шесть, кому семь лет, и среди них была Барбара, прехорошенькая Барбара, и точная копия, точный портрет маленького Джейкоба, каким он вспоминается нам в те далекие времена, когда его впервые угостили устрицами, и, разумеется, был Авель, крестник своего тезки, и Дик - любимец мистера Свивеллера. Вечером детвора часто собиралась вокруг Кита и одолевала его просьбами расскажи да расскажи о доброй мисс Нелл, которая давно умерла. Кит рассказывал, а они слушали его, обливаясь слезами, и все-таки жалели, что рассказ так быстро кончился. А Кит утешал их: мисс Нелл ушла на небеса - туда, куда уходят все добрые люди; и если они будут такие же хорошие, как она, то встретятся с ней и узнают ее. Потом Кит рассказывал, что мальчиком он не мог ходить в школу по бедности и что мисс Нелл сама учила его грамоте, и вспоминал, как старик говорил: "Вечно она подтрунивает над бедным Китом!" Тут дети утирали слезы и заливались смехом, и общему веселью не было конца! Иногда Кит водил их туда, где она жила когда-то, но эту улицу трудно было узнать теперь. Старую лавку давно снесли, на ее месте проложили широкий проспект. Кит рисовал палкой квадрат на земле и показывал: вот здесь. Но мало-помалу он и сам начал забывать, где стояла лавка древностей, и говорил: "Уж очень все изменилось кругом, не поймешь... как будто она была здесь..." Вот что значит несколько лет, и вот как все минует, все забывается, словно сказка, рассказанная нам давным-давно! Конец КОММЕНТАРИИ  "Сентиментальное путешествие" (1768) - роман английского писателя Лоренса Стерна (1713-1768). "Сентиментальное путешествие" написано в нарочито-фрагментарной форме, многие эпизоды не имеют конца. "в иные пределы" -- "Гамлет", I, 4. Гуд Томас (1799-1845)-английский поэт времен чартизма, автор знаменитой "Песни о рубашке" и других произведений, в которых изображается жестокая эксплуатация рабочих. Хоть я и старик... - Роман Диккенса "Лавка древностей" начал печататься в четвертом номере еженедельного журнала "Часы мистера Хамфри", который Диккенс издавал с апреля 1840 года. Согласно первоначальному замыслу история Нелли и ее дедушки должна была быть рассказана от лица мистера Хамфри, однако с четвертой главы Диккенс отказался от этого намеренья. ... в приходе св. Мартина - то есть в самом центре Лондона. Ковент-Гарденский рынок - большой овощной рынок в центре Лондона; находится на территории бывшего монастырского сада. Сити - центральный деловой район Лондона. .. поведав нам нараспев, что в горах его сердце, доныне он там и что для свершения доблестных, героических деяний ему не хватает только арабского коня... - Речь Дика почти вся построена на цитатах из популярных стихотворений, нередко неточных и "приспособленных к случаю". Все эти цитаты перемешаны с плодами собственного "поэтического творчестна" Дика. В данном случае использована строка, которой открывается известное стихотворение Роберта Бернса (17591796) "Мое сердце в горах", и строка из стихотворения английской писательницы Каролины Нортон (1808-1877) "Прощание араба со своим скакуном". ...юные воспитанники Итона и Вестминстера то есть учащиеся двух самых привилегированных средних учебных заведений Англии. Вестминстерский колледж, расположенный в Лондоне, был основан королевой Елизаветой в 1560 году для детей знати. Итонский колледж (находится в окрестностях Лондона) основан в 1440 году. Доступ в эту школу еще более ограничен, чем в Вестминстер. Королевское общество - английская академия наук, основанная в 1662 году как организация ученых, ставивших себе целью экспериментальную работу для "совершенствования познаний о натуральных объектах, а также всех полезных искусств, мануфактур, механической практики, машин и изобретений". Согласно первому уставу Общества, его члены не должны были заниматься богословием, политикой и гуманитарными науками - ничем, кроме того, что имеет сугубо научно-технический интерес. Подобное сужение задач Королевского общества имело положительное значение, поскольку освобождало ученых-экспериментаторов от влияния богословия и наук, по тем временам с ним связанных. Эта специфика Королевского общества сохранилась до наших дней, что делает его учреждением с более узкими задачами, чем современные академии наук. Тауэр-Хилл-улица, на которой расположен замок Тауэр, тюрьма для государственных преступников. В настоящее время замок Тауэр является историческим музеем. ...участвовал в рискованных операциях многих штурманов Ост-Индской компании. - Ост-Индская компания - торговая компания, основанная в 1600 году. В 1602 году она получила от королевы Елизаветы монопольное право на торговлю с Индией, и до середины XIX века обладала в Индии всей полнотой государственной власти. Ликвидирована в 1858 году. Ост-Индская компания жестоко грабила и угнетала Индию, а ее служащие были известны как взяточники, контрабандисты и темные дельцы. Майнорис - улица в Лондоне, выводящая к Тауэру. Эта улица, как и несколько прилегающих к ней, была населена старьевщиками, мелкими биржевыми маклерами и комиссионерами. "Прочь тоску, заботы прочь!" - строка из популярной песенки, известной в нескольких вариантах. Театр Друри-Лейн - один из двух ведущих драматических театров Англии в XVIII и XIX веках (второй - Ковент-Гарден). До 1843 года театры Друри-Лейн и Ковент-Гарден имели монополию на постановку драмы. После отмены монополии значение этих театров падает. Вот в чем беда... - цитата из монолога Гамлета "Быть иль не быть" (III, 1). Она мечты моей царица... - первая строка из баллады Вильяма Ми "Эллис Грей". Обещаний жениться не было, - сказал Дик. - За нарушение таковых меня, не притянут. - В Англии XIX века за нарушение обещания жениться можно было возбудить гражданское дело в суде. Диккенс описывает подобного рода процесс в "Записках Пиквикского клуба". ...двести волшебных нежных пальчиков... - парафраз из поэмы Джона Мильтона (1608-1674) "L'Allegro" (время написания точно не установлено). "Как мало в жизни нужно человеку, и то лишь на короткий срок!" - цитата из стихотворения Оливера Гольдсмита (1728-1774) "Эдвин и Анджелина" (известно также под названием "Отшельник"), включенного в его роман "Векфильдский священник" (1766). Когда сердце истерзано злою тоской... - несколько измененная строка одной из песенок комедии Джона Гея (1685-1732) "Опера нищего" (1728). Она как роза, роза красная цветет в моем саду... - парафраз из стихотворения Роберта Бернса "Моя любовь подобна красной розе". Челси - в то время пригород Лондона; в настоящее время один из районов города. Корабль мой меня поджидает, матросы готовят ладью, но прежде чем с глаз ваших скрыться, за Софи любезную пью! - измененные строки из стихотворения Байрона "Томасу Муру" (1817). ...поверенный ее величества при Суде Королевской Скамьи и Суде Общих Тяжб в Вестминстере, он же адвокат При Канцлерском суде... - "Поверенный ее величества" (атторни) и "адвокат" (солиситор) - разные названия одной и той же должности (старое - принятое в XVIII веке, и новое - употреблявшееся во времена Диккенса). И в первом и во втором случае речь идет о юристе, готовившем дело, но не имевшем право непосредственно представлять в суде одну из сторон. Здесь Диккенс иронически называет сразу две должности, чтобы попышнее именовать этого, собственно говоря, очень незначительного юриста. Суд Королевской Скамьи и Суд Общих Тяжб - гражданские суды, руководствовавшиеся в своей деятельности обычаями, королевскими указами и прецедентами. Канцлерский Суд - гражданский суд, для которого источником права были приказы лорд-канцлера. ...венец творенья - честный человек... - строка из философско-дидактической поэмы английского поэта-просветителя Александра Попа (1688-1744) "Опыт о человеке" (17331734). Приведенные слова Попа особенно часто цитировали английские писатели-сентименталисты конца XVIII века. Маргет - курортное местечко на юго-восточном побережье Англии, в графстве Кент. Собор св. Павла - собор, построенный в конце XVII-начале XVIII века знаменитым архитектором Кристофером Реном (1632-1723); расположен в самом центре Сити, деловой части города, на улице Олдерсгет. "Путь паломника" (1678-1684) - аллегорический роман английского писателя Джона Беньяна (1628-1688). В этом романе, написанном в период реставрации Стюартов, Беньян, пользуясь религиозной символикой, отстаивает строгие моральные нормы пуританства и разоблачает распущенность аристократии. Христиан - имя главного героя романа Беньяна "Путь паломника". ...подобно дождю, который кропит праведных и неправедных... - евангелие от Матфея, V, 45. Финчли - один из окраинных районов Лондона. Демерара - поселение в Британской Гвиане, ныне город Джорджтаун. Криббедж - карточная игра. Взятки в ней подсчитывают, переставляя колышки на специальной доске с дырочками. ...они вместе потянут чуть меньше Оливера Кромвеля. - Речь идет об одном из экспонатов "музея" Джарли - восковой фигуре Оливера Кромвеля. Оливер Кромвель (1599 1658) - вождь английской буржуазной революции XVII века, впоследствии лорд-протектор Англии. ...с этими левиафанами публичных извещений - то есть большими объявлениями. Левиафан - огромное морское чудовище, упоминаемое в библии. "Лети, корабль, нас кличет Джарли" (вместо "Лети, корабль, нас кличет Чарли!") - строка из песенки, которую распевали сторонники свергнутой династии Стюартов. Чарли - проживавший во Франции претендент на английский престол Карл Эдуард Стюарт, внук Иакова II (Карл - в английском произношении Чарльз). ...популярную песенку "Мой ослик" с несколько измененным текстом... - Песенка "Мой ослик" была сложена о члене парламента Ричарде Мартине (1754-1834), внесшем в парламент законопроект о гуманном отношении к животным. Ричард Мартин был одним из основателей Общества Покровительства Животным. Ниже пр