никами, которых он не мог рассмотреть на дороге и в темноте различал только по голосам. Лорд Гордон, эта важная особа, чье посещение было великой честью для "Майского Древа", оказался человеком среднего роста и хрупкого сложения, с желтовато-бледным лицом, орлиным носом и длинными каштановыми волосами, гладко зачесанными за уши, слегка припудренными, но совершенно прямыми, без малейшего следа завивки. Сняв плащ, он остался в черном костюме без всяких украшений и самого строгого покроя. Эта суровая простота одежды, некоторая чопорность манер и аскетическая худоба лица старили его лет на десять, но фигура у него была стройная, как у человека молодого. Сейчас, когда он стоял, задумавшись, освещенный красным пламенем камина, особенно обращали на себя внимание его очень блестящие большие глаза, в которых читалась какая-то напряженная работа мысли и душевная неуравновешенность, так не вязавшаяся с нарочитым внешним спокойствием, сдержанностью манер и странной мрачностью костюма. Ничего грубого или жестокого не было во всем его облике. Напротив, тонкое лицо выражало кротость и меланхолию. Но в нем чувствовалось какое-то постоянное беспокойство, оно заражало всех, кто на него смотрел, и будило что-то вроде жалости к этому человеку, хотя трудно было бы объяснить, почему это так. Секретарь его, Гашфорд, был ростом повыше, угловат, костист и нескладен. В подражание своему хозяину он был одет очень скромно и строго, держался как-то церемонно и натянуто. У этого джентльмена руки, уши и ноги были очень велики, а глаза под нависшими бровями сидели в таких неестественно-глубоких впадинах, точно хотели совсем спрятаться в череп. Манеры у Гашфорда были вкрадчивые, в его смиренной мягкости и любезности было что-то очень хитрое и льстивое. Он напоминал человека, постоянно подстерегающего какую-то добычу, которая упорно не дается в руки, - но он, видимо, был терпелив, очень терпелив и в ожидании своего часа угодливо вилял хвостом, как спаниель. Даже теперь, когда он, потирая руки, грелся у огня, он, казалось, просил прощения за такую смелость, и, хотя лорд Гордон не смотрел на него, секретарь то и дело заглядывал ему в лицо и, словно практикуясь, улыбался слащаво и подобострастно. Таковы были посетители, за которыми Джон Уиллет наблюдал, то и дело устремляя на них исподтишка неподвижный, свинцовый взор. Наконец он подошел к ним с парадными подсвечниками в обеих руках, прося их перейти в другую комнату. - Видите ли, милорд, - сказал он (и почему это некоторым людям доставляет такое же удовольствие произносить титулы, как обладателям этих титулов - носить их?), - это помещение, милорд, никак не годится для вашей милости, и прошу прощения, милорд, что на минуту задержал здесь вашу милость. Произнеся эту речь, Джон повел гостей наверх, в парадные апартаменты, которые, как и все парадное, были холодны и неуютны. Гости слышали собственные шаги, глухо отдававшиеся в большой пустой комнате, а сырость и холод казались еще неприятнее по контрасту с блаженным теплом в общем зале, из которого они только что вышли. Но о возвращении туда нечего было и думать - приготовления к их ночлегу происходили в таком быстром темпе, что остановить их не было никакой возможности. Джон, все еще держа в каждой руке по высокому подсвечнику, с поклоном подвел их к камину, Хью, вошедший с вязанкой дров и пылающей головней, швырнул дрова в камин и тотчас развел огонь, а Джон Груби (на шляпе у него красовалась большая синяя кокарда, которая, по-видимому, вызывала в нем самом лишь глубочайшее презрение) внес дорожный мешок, который вез на своей лошади, и положил его на пол, затем все трое принялись хлопотать - расставили ширмы, накрыли на стол, осмотрели кровати, затопили камины в спальнях, подали ужин - словом, сделали комнаты настолько уютными и удобными, насколько это было возможно за такое короткое время. Не прошло и часа, как ужин был съеден, со стола убрано, а лорд Джордж и его секретарь уже сидели у камина, протянув к огню ноги в домашних туфлях, и попивали горячий глинтвейн. - Вот и окончен благословенный труд благословенного нынешнего дня, милорд, - промолвил Гашфорд, с превеликим удовольствием наливая себе второй стакан. - И столь же благословенного вчерашнего, - поправил его лорд Гордон, поднимая голову. - Ах, разумеется, разумеется, и вчерашнего! - Секретарь молитвенно сложил руки. - Суффолкские протестанты* - люди набожные и верные. Они стремятся к свету и благодати, не то, что другие наши соотечественники, которые сбились с пути и блуждают во мраке так же как сегодня блуждали мы с вами, милорд. - А как вам кажется, Гашфорд, сумел я их воодушевить? - спросил лорд Гордон. - Воодушевить, милорд? Еще бы! Да вы же слышали, они кричали, чтобы их повели на папистов, призывали на их головы страшные кары... Они вопили, как одержимые... - Но одержимые не бесами, - вставил его светлость. - Как можно, милорд! Не бесами, а благодатью небесной. Ангелы говорили их устами. - Да... да, конечно, ангелы. - Лорд Джордж сунул руки в карманы, потом вынул их и, грызя ногти, как-то смущенно уставился на огонь. - Конечно, ангелы, не правда ли, Гашфорд? - А вы разве в этом сомневаетесь, милорд? - Ничуть, что вы! Сомневаться в этом, по-моему, было бы безбожно - ведь так, Гашфорд?.. Хотя среди них, - добавил милорд, не дожидаясь ответа, - были и какие-то препротивные, подозрительные личности. - А когда вы в благородном порыве обратились к ним с пламенными словами, - начал секретарь, зорко следя за полуопущенными глазами лорда, которые от его слов постепенно стали разгораться, - когда вы им сказали, что никогда не были трусом или равнодушным человеком с вялой душонкой и поведете их вперед, хотя бы даже на смерть, когда вы упомянули, что по ту сторону шотландской границы сто двадцать тысяч человек готовы, если потребуется, в любую минуту выйти на бой за правду, когда вы воскликнули: "Долой папу и всех его гнусных приверженцев! Законы против них не будут отменены, пока у англичан есть руки и в груди бьется сердце!" - и, взмахнув руками, схватились за шпагу, вся толпа закричала: "Долой папистов!" - а вы в ответ: "Долой, даже если бы пришлось затопить землю кровью!" - и все стали бросать шапки в воздух, кричали: "Ура! Даже если земля будет в крови, долой папистов, лорд Джордж! Месть на их головы!" В эти минуты, милорд, видя и слыша все, что было, видя, как вы одним словом можете поднять народ или успокоить его, я понял, что значит величие души, и сказал себе: "Какая сила может сравниться с силой лорда Джорджа Гордона?" - Да, вы правы, в наших руках - великая сила, великая сила! - воскликнул лорд Джордж, и глаза его засверкали. - Но скажите, дорогой Гашфорд, неужели же... я в самом деле говорил все это? - И это и многое другое! - Секретарь поднял глаза к небу. - Ах, как вы говорили! - И я вправду сказал им насчет ста сорока тысяч шотландцев? - допытывался лорд Джордж с явным удовлетворением. - Это было смело! - Наше дело требует смелости. Правда всегда отважна. - Ну, разумеется. И вера тоже. Ведь так, Гашфорд? - Да, истинная вера смела, милорд. - А наша вера - истинная, - подхватил лорд Джордж. Он снова беспокойно заерзал в кресле и принялся грызть ногти так ожесточенно, словно решил обгрызть их до живого мяса. - В этом никак нельзя сомневаться. Ведь вы в этом убеждены так же, как я, да, Гашфорд? - Мне вы задаете такой вопрос, милорд! - жалобно протянул Гашфорд, придвигая свой стул ближе и кладя на стол широкую и плоскую руку. - Мне! - повторил он тем же обиженным тоном, с болезненной усмешкой обращая к лорду Гордону темные впадины глаз. - Мне, который только год назад в Шотландии, плененный магией ваших речей, отрекся от заблуждений Римской церкви и примкнул к вам, и ваша рука вовремя извлекла меня из бездны погибели! - Вы правы. Нет, нет, я не сомневаюсь в твердости вашей веры, - сказал лорд Гордон, пожимая ему руку. Он поднялся и в волнении заходил по комнате. - Какая Это высокая миссия, Гашфорд, - вести за собой народ, добавил он вдруг, останавливаясь. - И притом - силой убеждения, - услужливо подхватил секретарь. - Да, разумеется. Пусть в парламенте кашляют, хихикают, брюзжат и называют меня глупцом и сумасшедшим, но кто из них способен возмутить этот людской океан и заставить его реветь или утихать по своему желанию? Никто. - Никто, - повторил Гашфорд. - А кто из них может доказать свою честность, как я? Кто не дал подкупить себя, отказался от тысячи фунтов в год за то, чтобы уступить свое место другому? Никто. - Никто, - снова поддакнул Гашфорд, который к тому времени успел уже выпить львиную долю поданного лорду глинтвейна. - И так как мы люди честные, Гашфорд, борцы за правое, за святое дело, - лорд Джордж положил лихорадочно дрожащую руку на плечо секретаря. Голос его окреп, щеки покраснели. - Так как мы одни стоим за народ, народ нас любит. Мы будем стоять за него до конца. Мы кликнем клич против этих папистов, которые недостойны называться англичанами, и наш боевой клич громом прокатится по всей стране. Я хочу быть достоин девиза, начертанного на моем гербе: "Призван, избран, верен". - Да, - сказал секретарь. - Призван богом. - Правда! - Избран народом. - Да. - Верен и тому и другому. - До плахи! Трудно описать то волнение, с каким лорд отвечал на подсказки секретаря, стремительность его речи, возбужденные жесты и тон, в которых сквозь обычную сдержанность пуританина прорывалось что-то неукротимое, почти исступление. Несколько минут он быстро шагал из угла в угол, затем круто остановился и воскликнул: - Гашфорд, да ведь и вы вчера воодушевили их! Да, да, и вы тоже. - Это ваша заслуга, милорд, -секретарь смиренно приложил руку к сердцу, - я следовал вашему при меру. - Вы говорили хорошо, - сказал лорд Джордж. Вы - достойное орудие нашего великого дела. Позвоните, пожалуйста, Джону Груби, пусть перенесет мои вещи в спальню. И, если вы не очень устали, подождите здесь, пока я разденусь: мы, как всегда, потолкуем о наших делах. - Устал? Это я-то, милорд? Какая доброта и заботливость! Настоящий христианин! С этими словами, произнесенными как бы про себя, секретарь наклонил кувшин и пытливо заглянул внутрь, проверяя, сколько там еще осталось вина. На звонок появились одновременно Джон Уиллет и Джон Груби, первый - с парадным подсвечником, второй - с дорожным мешком, и оба проводили лорда в его спальню. А секретарь, оставшись один, зевал, клевал носом и, наконец, крепко уснул, сидя перед огнем. Через некоторое время (а ему-то казалось, что он вздремнул только на одну минуту) его разбудил голос Джона Груби над самым его ухом: - Мистер Гашфорд, милорд уже в постели. - Ага. Хорошо, Джон, - ответил секретарь мягко. Спасибо, Джон. Можете идти спать, не дожидаясь меня. Я знаю, где моя комната. - Хоть бы вы сегодня больше не утруждали себя и не докучали милорду разговорами про Кровавую Марию! - сказал Джон. -И зачем только эта проклятая старуха родилась на свет! - Я же вам сказал, чтобы вы шли спать, Джон, разве вы не слышали? - От всех этих Кровавых Марий, да великих королев Бесс, да синих кокард, да "Долой папистов!", от этих протестантских союзов и бесконечных речей милорд и так уже ополоумел, - продолжал Джон Груби, словно не слыша замечания Гашфорда и, как всегда, глядя не на него, а куда-то в пространство. - Стоит вам только выйти на улицу, как за нами бежит с криками "Да здравствует Гордон!" толпа таких оборванцев, что от стыда просто не знаешь, куда глаза девать. Когда сидим дома, они орут, как черти, под окнами. А милорд, вместо того чтобы прогнать их, выходит на балкон да еще унижается перед ними, произносит речи, называет их "согражданами", "сынами Англии", благодарит за то, что пришли, - можно подумать, что он их нежно любит! Далась же им эта злосчастная Кровавая Мария - кричат о ней постоянно до хрипоты. Послушать их, так все они - протестанты, все до единого, от мала до велика. И протестанты эти, как я заметил, - большие охотники до серебряных ложек и всякой серебряной посуды: стоит только оставить открытым черный ход, как все утащат. Ну, да это еще полбеды, дай-то бог, чтобы чего похуже не было. Если вовремя не уймете этих бесноватых, мистер Гашфорд, - а вы-то и подливаете масла в огонь, знаю я вас! - так потом уже и вы с ними не справитесь. В один прекрасный день, когда наступит жаркая погода у "протестантов" этих пересохнет в глотках, они разнесут вдребезги весь Лондон. Знаменитую Кровавую Марию - и ту перещеголяют. Гашфорд давно скрылся, и тирада Джона Груби была обращена к пустой комнате. Ничуть не обескураженный этим открытием, Джон нахлобучил шляпу задом наперед, чтобы не видеть и тени ненавистной ему кокарды, и отправился спать, всю дорогу до своей комнаты уныло и зловеще качая головой. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ А Гашфорд пошел в спальню своего хозяина, приглаживая на ходу волосы и напевая сквозь зубы какой-то псалом. На его улыбающемся липе написаны были почтительность и глубочайшее смирение. Подходя к двери лорда Джорджа, он откашлялся и запел громче. Поведение его удивительно противоречило выражению лица, злобному и крайне отталкивающему, когда его никто не видел. Мрачно нависшие брови почти скрывали глаза, губы презрительно кривились, и даже приподнятые плечи, казалось, насмешливо перешептывались с большими отвислыми ушами. - Tcc! - произнес он вполголоса, заглянув в спальню. - Кажется, уснул. Дай-то бог! Столько забот, бессонных ночей, о стольких вещах приходится думать! Да хранит бог этого великомученика. Если есть святой человек в нашем грешном мире, так это - он. Поставив на стол свечу, он на цыпочках подошел к камину, сел перед ним, спиной к кровати, и продолжал говорить вслух, якобы рассуждая сам с собой: - Спаситель родной страны и веры, друг бедняков, враг гордецов и жестокосердых, надежда всех отверженных и угнетенных, кумир сорока тысяч смелых и верных английских сердец! Какие блаженные сны, должно быть, снятся ему! Тут Гашфорд вздохнул, погрел руки над огнем, покачал годовой, как бы от избытка чувств, испустил вздох и опять протянул руки к огню. - Это вы, Гашфорд? - окликнул его лорд Джордж - он вовсе не спал и, повернувшись на бок, наблюдал за секретарем с той минуты, как тот вошел в спальню. - Ах, милорд! - Гашфорд вздрогнул и оглянулся, изобразив крайнее изумление. - Я вас разбудил! - Я не спал. - Не спали! - повторил Гашфорд с напускным смущением. - Не знаю, как и оправдаться перед вами, - я вслух в вашем присутствии высказывал свои мысли. Но я все это думаю искренне, искренне! - воскликнул он, торопливо проводя рукавом по глазам. - К чему же сожалеть, что вы услышали? - Да, Гашфорд, - взволнованно сказал бедный одураченный лорд, протягивая ему руку, - не сожалейте об этом. Я знаю, как горячо вы меня любите. Слишком горячо, - я не заслуживаю такого поклонения. Гашфорд, ничего не отвечая, схватил руку лорда Джорджа и прижал ее к губам. Затем, встав, достал из дорожного мешка шкатулку, поставил ее на стол у камина, отпер ключом, который носил при себе, и, сев за стол, достал гусиное перо. Прежде чем обмакнуть в чернильницу, он пососал его - быть может, для того, чтобы скрыть усмешку, все еще бродившую на губах. - Ну, сколько же у нас теперь в Союзе верных после недавнего призыва? - осведомился лорд Джордж. - Действительно, сорок тысяч человек, или мы по-прежнему берем такую цифру только для круглого счета? - Записано теперь даже больше сорока тысяч. На двадцать три человека больше, - ответил Гашфорд, просматривая бумаги. - А фонды Союза? - Не очень-то растут, но и в нашей пустыне перепадает манна небесная, милорд... В пятницу вечером поступили кое-какие лепты вдовиц... От сорока мусорщиков три шиллинга четыре пенса, от престарелого церковного сторожа прихода святого Мартина - шесть пенсов. От Звонаря другой церкви - шесть пенсов, от новорожденного младенца протестанта - полпенса, от объединения факельщиков - три шиллинга, из них один фальшивый. От арестантов-антипапистов из Ньюгетской тюрьмы - пять шиллингов четыре пенса, от друга из Бедлама - полкроны. От палача Денниса - один шиллинг... - Этот Деннис - ревностный член нашего Союза, - заметил лорд Гордон. - Вот и в прошлую пятницу я его видел в толпе на Уэлбек-стрит. - Прекрасный человек, - подтвердил секретарь, - надежный, преданный и истинно верующий. - Его следует поощрить, - сказал лорд Джордж. - Отметьте его в списке, а я с ним побеседую. Гашфорд исполнил это приказание и продолжал читать список жертвователей: - "Поклонники Разума" - полгинеи, "Друзья Свободы" - полгинеи, "Друзья Мира" - полгинеи, "Друзья Милосердия" - полгинеи, "Общество Памятующих о Кровавой Марии" - полгинеи, "Союз Непоколебимых" - полгинеи. - Эти "Непоколебимые", кажется, новое объединение? - спросил лорд Джордж, лихорадочно грызя ногти. - Это бывшие Рыцари-Подмастерья, милорд. Прежние члены этого общества постепенно выходили из него, когда кончался срок их учения, и потому общество переменило название, хотя в нем и сейчас есть немало подмастерьев и ремесленников. - Как зовут их председателя? - спросил лорд Джордж. - Председатель, - Гашфорд заглянул в свой список, - мистер Саймон Тэппертит. - Ага, вспомнил! Это тот человечек, что иногда приходит на наши собрания с пожилой сестрой, а иногда - с другой женщиной... она, наверное, ревностная протестантка, но далеко не красавица. - Он самый, милорд. - Тэппертит, кажется, горячий сторонник нашего дела, не так ли, Гашфорд? - задумчиво спросил лорд Джордж. - Да, милорд, один из самых рьяных. Он, как боевой конь, уже издалека чует битву. Во время уличных шествий он, точно одержимый, бросает в воздух шляпу и произносит зажигательные речи, стоя на плечах у товарищей! - Отметьте Тэппертита, - приказал лорд Гордон. - Пожалуй, его следует назначить на ответственный пост. - Ну, вот и все, - сказал секретарь, поставив птичку против фамилии Тэппертита. - Да, еще из копилки миссис Варден (открыта в четырнадцатый раз) - семь шиллингов и шесть пенсов серебром и медяками и полгинеи золотом. Потом - от Миггс (из жалованья за три месяца) - один шиллинг и три пенса. - Миггс? Это мужчина? - В списке указано, что женщина, - пояснил секретарь. - Это, кажется, та самая худая и долговязая особа, о которой вы только что сказали, что она далеко не красавица. Она иногда приходит с Тэппертитом и миссис Варден слушать ваши речи, милорд. - Значит, миссис Варден - это та пожилая дама? Секретарь утвердительно кивнул головой и кончиком пера почесал переносицу. - Она - усердный член нашего братства, - заметил лорд Джордж. - Сборы денег проводит с большим рвением и успешно. А муж ее - тоже наш? - Нет, это человек зловредный, недостойный такой жены, - ответил Гашфорд, складывая бумаги. - Он все еще бродит во тьме и упорно отказывается вступить в наш Союз. - Тем хуже для него. Послушайте, Гашфорд... - Да, милорд? - Как вы думаете? - Лорд Джордж беспокойно заворочался в постели. - Не покинут меня все эти люди, когда придет время действовать? Я смело ратовал за них, я многое поставил на карту и ничего не замалчивал. Неужели же они отступятся от нашего дела? - Нет, милорд, этого опасаться нечего, - отозвался Гашфорд с многозначительным взглядом, который не столько предназначался для успокоения лорда Джорджа (так как лорд как раз в эту минуту не смотрел на него), сколько был невольным отражением тайных мыслей секретаря. - Смею вас уверить, этого бояться не приходится. - А того, что их... - начал лорд Джордж еще нервнее. - ...Но нет, ведь не может быть, чтобы они пострадали за то, что пошли за нами? Правда на нашей стороне, если бы даже сила оказалась против нас. Скажите, положа руку на сердце, вы так же в этом уверены, как я? - Неужели вы сомневаетесь... - начал секретарь, но лорд Джордж нетерпеливо перебил его: - Сомневаюсь? Нет. Кто сказал, что я сомневаюсь? Если бы у меня были какие-либо сомнения, разве я бросил бы родных, друзей, все на свете ради нашей несчастной родины? Ради несчастной родины, - повторил он словно про себя раз десять и, подскочив, воскликнул громко: - Ради этой несчастной страны, забытой богом и людьми, отданной во власть опасной лиге сторонников папы, страны, ставшей жертвой порока, идолопоклонства и деспотизма. Кто говорит, что я сомневаюсь? Ведь я призван, избран и верен? Отвечайте, да или нет? - Да, верен богу, родине и себе! - воскликнул Гашфорд. - И буду верен всегда. Повторяю: верен, хотя бы меня ждала плаха. Кто еще скажет это о себе? Вы, быть может? Или хоть один человек в Англии? Секретарь наклонил голову в знак своего полнейшего согласия со всем, что было или будет сказано, и лорд Джордж успокоился. Голова его все ниже опускалась на подушку, и он, наконец, уснул. Хотя в неистовой горячности изможденного и некрасивого лорда Гордона было что-то нелепо-комичное, вряд ли эта горячность вызвала бы усмешку у человека доброжелательного, а если бы и вызвала, то через минуту этому человеку стало бы совестно. Ибо и пыл лорда Джорджа и все его сомнения были глубоко искренни. Самым худшим в его натуре была нелепая восторженность и тщеславное стремление быть "вождем". В остальном же это был слабый человек - и только. Такова уж печальная участь слабых людей, что даже их положительные черты - отзывчивость, доброта, доверчивость, все то, что у людей сильных и здравомыслящих является добродетелями, у них превращается в недостатки или даже в явно выраженные пороки. Все время подозрительно косясь на кровать и внутренне посмеиваясь над глупостью своего хозяина, Гашфорд не вставал с места, пока тяжелое и шумное дыхание лорда Джорджа не убедило его, что можно уже уйти. Он запер шкатулку, положил ее на место (сперва вынув из секретного отделения два каких-то печатных листка) и на цыпочках вышел из комнаты, оглядываясь на бледное лицо спящего, над которым пыльные султаны, украшавшие изголовье парадной кровати, качались уныло и зловеще, как над погребальными дрогами. На лестнице Гашфорд остановился, прислушался, проверяя, все ли спокойно, и, сняв башмаки, чтобы не потревожить чей-либо чуткий сон, сошел вниз. Здесь он подсунул одно из воззваний под входную дверь, затем тихонько прокрался в свою комнату и бросил через окно во двор вторую бумажку, предусмотрительно завернув в нее камень, чтобы ее не унесло ветром. Воззвания эти были озаглавлены: "Всем протестантам, к которым это попадет в руки", и гласили: "Братья! Всем, кто найдет это, следует без промедления присоединиться к сторонникам лорда Джорджа Гордона. Настали смутные и грозные времена, готовятся великие события. Внимательно прочтите это воззвание, сберегите его и передайте другим. За короля и Англию! Союз Протестантов" - Сеем и сеем, - промолвил Гашфорд, закрывая окно. - А когда же придет время жатвы? ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ Все, что окружено тайной, хотя бы это было нечто чудовищное или до смешного нелепое, обладает загадочным очарованием и притягательной силой, неотразимо действующими на толпу. Лжепророки, лжесвященники, лжепатриоты, лжечудотворцы всех видов очень успешно пользовались всегда людским легковерием, и если они на время брали верх над Истиной и Разумом, то были обязаны своим успехом скорее таинственности, чем многим другим средствам из арсенала лжи и плутовства. С сотворения мира любопытство - самая непреодолимая человеческая слабость. Пробуждать это любопытство, разжигать его, удовлетворяя лишь наполовину, так, чтобы всегда что-то оставалось неразгаданным, - вернейший путь к власти над невежественными умами. Если бы кто-нибудь стал на Лондонском мосту и до хрипоты призывал прохожих вступить в Союз, возглавляемый лордом Джорджем Гордоном (цели этого Союза были никому не понятны, в чем и крылся секрет его успеха),-он, вероятно, завербовал бы за месяц каких-нибудь два десятка сторонников. Если бы всех ревностных протестантов публично призывали объединиться заведомо для того, чтобы время от времени петь хором гимны, слушать скучные речи и, наконец, посылать в парламент протесты против отмены законов, преследующих католических священников, наказующих пожизненным заключением тех, кто воспитывает детей своих в католической вере, и лишающих всех католиков права наследовать или приобретать в Соединенном Королевстве всякого рода недвижимое имущество, - то все эти цели, столь мало говорящие уму и сердцу простого народа, могли бы увлечь разве какую-нибудь сотню людей. Но когда пошла глухая молва, что под видом Союза Протестантов какая-то тайная организация с неведомыми, грандиозными планами действует против правительства, когда зашептались повсюду о сговоре католических стран, решивших поработить Англию, ввести в Лондоне инквизицию и превратить загоны Смитфилдского рынка* в костры и плахи, когда и в парламенте и вне его некий энтузиаст, сам себя не понимавший, стал сеять тревогу и ужас, и давно отжившие свой век, покоившиеся в могилах пугала были извлечены на свет божий для устрашения легковерных невежд, - и все это делалось втайне, а прокламации с призывом вступить в Великий Протестантский Союз для защиты веры, жизни и свободы разбрасывались украдкой на людных дорогах, подкладывались под двери домов, влетали в окна, или по ночам на улицах их совали в руки прохожим; когда эти воззвания облепили стены и заборы, лезли в глаза на каждом столбе, каждой тумбе и, казалось, даже неодушевленные предметы вокруг заразились общим страхом, и все побуждало людей вслепую примкнуть к этому неведомому союзу борьбы неизвестно с чем и для чего, - тогда словно безумие охватило всех, и число членов Союза, возрастая день ото дня, достигло сорока тысяч. Во всяком случае, такую цифру называл в марте 1780 года лорд Джордж Гордон, председатель Союза. А верно это было или нет, мало кто знал или пытался проверить. Союз никогда не устраивал публичных демонстраций, о нем знали только со слов лорда Гордона, и многие считали, что существование такого союза - лишь плод его расстроенного воображения. Воодушевленный, должно быть, успехом мятежа, вспыхнувшего год назад в Шотландии по такому же поводу, лорд Гордон любил разглагольствовать о великом движении протестантов, но в палате общин, членом которой он состоял, с ним мало считались и называли его полоумным, так как он выступал против всех партий, не принадлежа ни к одной. Известно было, что в стране есть недовольные, - но где же их не бывает? Лорд Гордон и раньше имел обыкновение обращаться к народу с речами, писал воззвания и брошюры по разным вопросам, но до сих пор все его усилия ничего не изменили в Англии, и от нынешней его затеи тоже не ожидали ничего. Так же, как появился он перед читателем, лорд время от времени появлялся перед публикой, но на другой же день о нем забывали. И вдруг, так же неожиданно, как он появился на страницах этой повести, после промежутка в пять долгих лет, и сам лорд и его деятельность стали настойчиво привлекать внимание тысяч людей, которые все эти годы участвовали в жизни страны и, не будучи ни слепы, ни глухи к событиям этой жизни, едва ли вспоминали когда-нибудь о лорде Гордоне. - Милорд, - позвал Гашфорд па другое утро, отдернув полог у кровати и наклонясь к уху лорда Джорджа. - Милорд! - А? Кто тут? Что такое? - Било девять, - сказал секретарь, с елейным видом складывая руки. - Хорошо ли вы почивали? Надеюсь, что хорошо. Если молитвы мои услышаны, вы, наверное, восстановили свои силы. - Признаться, я спал так крепко, - лорд Джордж протер глаза и осмотрелся, - так крепко, что даже не совсем припоминаю... Где это мы? - Ах, милорд! - воскликнул Гашфорд с улыбкой. - Впрочем... Да, да, - продолжал лорд Джордж. - Так вы не еврей? - Еврей? Я? - ахнул благочестивый секретарь, невольно отшатнувшись. - Понимаете, Гашфорд, мне снилось, что мы с вами евреи. Да, что оба мы - евреи с длинными бородами. - Господи помилуй! Что вы, милорд! Это не лучше, чем быть папистами! - Пожалуй, что не лучше, - согласился лорд Гордон. - Вы и в самом деле так думаете, Гашфорд? - Конечно, - воскликнул секретарь с выражением крайнего изумления. - Гм...-пробормотал лорд Гордон. - Да, вы, пожалуй, правы. - Надеюсь, милорд, - начал было секретарь. - Надеетесь? - перебил его лорд Гордон. - Почему это вы надеетесь? Ничего дурного нет в таких мыслях. - В таких снах, - поправил его секретарь. - Снах? Нет, и в мыслях наяву. - "Призван, избран, верен", - произнес Гашфорд, беря со стула часы лорда Джорджа и как бы в рассеянности читая вслух надпись на крышке. То была мелочь, не стоящая внимания, попросту следствие минутной задумчивости. Но едва прозвучали эти три слова, как лорд Джордж сразу осекся, присмирел и, покраснев, умолк. Словно совершенно не замечая этой перемены, хитрый секретарь, якобы затем, чтобы поднять штору, отошел к окну, чтобы дать лорду Джорджу оправиться от смущения. - Наше святое дело отлично подвигается, милорд, - сказал он, вернувшись к кровати. - Я и этой ночью не терял времени. Перед тем как лечь, подбросил два воззвания, и к утру оба исчезли. Я целых полчаса пробыл внизу, но не слышал, чтобы кто-нибудь в доме обмолвился о них хоть словечком. Предвижу, что они сделают свое дело, привлекут в наши ряды парочку неофитов, и кто знает, сколько их будет еще, когда господь благословит ваши вдохновенные труды? - Да, это с самого начала оказалось замечательным средством, - отозвался лорд Джордж. - И сослужило прекрасную службу в Шотландии. Вот мысль, вполне достойная вас... Вы мне напомнили, Гашфорд, что не следует лениться, когда нашему винограднику грозит гибель под ногами папистов. Распорядитесь, чтобы оседлали лошадей, надо ехать и приниматься за дело! Он сказал это, покраснев от волнения, и так пылко, что секретарь счел дальнейшее воздействие на него излишним и молча вышел. "Ему снилось, что он еврей! -рассуждал он мысленно, закрыв за собой дверь спальни. - А ведь он может и наяву дойти до этого, это даже довольно вероятно. Что ж, я не против - при условии, что ничего на этом не потеряю. Религия евреев подойдет мне не хуже всякой другой. Среди евреев есть богатые люди... Притом мне порядком надоело бриться. Да, право, я ничего не имею против такой перемены. Но до поры до времени мы должны быть самыми ревностными христианами. Наш пророческий девиз пригодится для всех религий по очереди - Это большое удобство". Занятый такими утешительными размышлениями, Гашфорд сошел в столовую и позвонил, чтобы ему подали завтрак. Лорд Джордж оделся быстро (его незатейливый туалет не требовал ни времени, ни усилий) и, так как его умеренность в еде равнялась пуританской строгости его одежды, он очень скоро управился со своим завтраком. Зато его секретарь, потому ли, что он больше ценил радости земного существования, или больше заботился о поддержании своих духовных и физических сил на благо великой миссии протестантов, добросовестно ел и пил до последней минуты, и только после трех-четырех напоминаний со стороны Джона Груби нашел в себе мужество оторваться от обильного стола мистера Уиллета. Утирая жирные губы, он сошел вниз, уплатил по счету и, наконец, сел на свою лошадь. Лорд Джордж, который, поджидая его, прохаживался перед домом и, энергично жестикулируя, разговаривал сам с собой, тоже вскочил в седло и, ответив на торжественный поклон Джона Уиллета и прощальные возгласы десятка зевак, которые толпились у крыльца гостиницы, привлеченные сюда вестью, что в "Майском Древе" ночевал настоящий живой лорд, они тронулись в путь с Джоном Груби в арьергарде. Мистеру Уиллету еще накануне вечером внешность лорда Джорджа Гордона показалась несколько странной, а поутру впечатление это еще во сто раз усилилось. Сидя прямо, как палка, на костлявой лошади, угловатый и нескладный, он подскакивал и мотался всем телом при каждом ее движении, некрасиво выставив локти, а его длинные прямые волосы развевались по ветру, - трудно было представить себе что-нибудь нелепее и комичнее этой фигуры. Вместо хлыста он держал в руке длинную трость с золотым набалдашником, столь же внушительную, как булава современного лакея, и самая его манера держать это громоздкое оружие - то прямо перед собой, как кавалерист держит саблю, то на плече, как мушкет, то между большим и указательным пальцами, и всегда одинаково неуклюже и неловко - делало лорда Гордона еще более смешным. Его худоба, его чопорная, важная осанка, необычайный костюм, подчеркнутая - невольно или умышленно - странность манер, природные и напускные черты, отличавшие его от других людей, могли бы вызвать смех у самого сурового зрителя, и этим объяснялись улыбки, перешептывания и насмешки, которыми его провожали, когда он уезжал из "Майского Древа". Совершенно не замечая, какое он производит впечатление, лорд Гордон ехал рысцой рядом со своим секретарем, почти всю дорогу разговаривая сам с собой. В двух-трех милях от Лондона на дороге стали уже попадаться прохожие, знавшие лорда в лицо; они указывали на него тем, кто его не знал, иногда останавливались и смотрели ему вслед или - одни в шутку, другие всерьез - кричали: "Ура, Джорди! Долой папистов!" А он в ответ торжественно снимал шляпу и кланялся. Когда всадники добрались до города и ехали по улицам, на лорда все чаще обращали внимание, встречая его то смехом, то свистом. Иные оглядывались на него и улыбались, другие с удивлением спрашивали, кто он такой, и по мостовой рядом с его лошадью бежали какие-то люди, приветствуя его криками. Там, где был затор телег, портшезов, карет и приходилось останавливать лошадь, лорд Гордон, сняв шляпу, кричал "Джентльмены, долой папистов!", на что "джентльмены" отвечали громовым девятикратным "ура"; затем он продолжал путь, а за ним бежали десятка два самых неприглядных оборванцев и орали до хрипоты. Приветствовали его и старушки - их на улицах было немало, и все они знали лорда Гордона. Некоторые - не очень-то высокопоставленные, всякие разносчицы и торговки фруктами - хлопали сморщенными руками и кричали старчески-пискливыми или пронзительными голосами: "Ура, милорд!" Старушки махали, кто рукой, кто платком, веером или зонтиком, а в домах распахивались окна, и те, кто высовывался, звали всех остальных посмотреть на милорда. Все эти знаки почтения лорд Гордон принимал с глубочайшей серьезностью и признательностью, кланяясь в ответ очень низко и так часто, что голова его почти все время оставалась непокрытой, и, проезжая, поднимал глаза к окнам с видом человека, который совершает торжественный въезд и хочет показать, что он ничуть не возгордился. Так их кортеж проследовал (к величайшему неудовольствию Джона Груби) по всему Уайтчеплу, по Лиденхолл-стрит и Чипсайду до "Погоста св. Павла"*. Подъехав к собору, лорд Гордон остановился, сказал что-то Гашфорду и, подняв глаза к величественному куполу, покачал головой, словно говоря: "Церковь в опасности!" Тут окружавшая их толпа, разумеется, снова принялась драть глотки. И лорд двинулся дальше под громкие крики, кланяясь еще ниже, Так проехал он по Стрэнду, затем улицей Ласточек до Оксфорд роуд и, наконец, добрался до своего дома на Уэлбек-стрит близ Крвендиш-сквера. Здесь он, взойдя на крыльцо, простился с проводившими его до самого дома двумя-тремя десятками зевак, воскликнув: "Джентльмены, долой папистов! Прощайте, храни вас бог!" Такого короткого прощанья никто не ожидал, оно вызвало общее недовольство и крики - "Речь! Речь!" Это требование было бы выполнено, если бы рассвирепевший Джон Груби не налетел на толпу с тремя лошадьми, которых он вел в конюшню, и не заставил всех разбежаться по соседним пустырям, где они принялись играть в орлянку, чет и нечет, лунку, стравливать собак и предаваться другим невинным протестантским развлечениям. После полудня лорд Джордж снова вышел из дому, облаченный в черный бархатный кафтан, клетчатые панталоны и жилет традиционных цветов шотландского клана Гордонов - все такого же квакерского покроя. В этом костюме, придававшем ему еще более эксцентричный и нелепый вид, он пешком отправился в Вестминстер*. А Гашфорд усердно занялся делами и все еще сидел за работой, когда - уже в сумерки - Джон Груби доложил ему, что его спрашивает какой-то человек. - Пусть войдет, - сказал Гашфорд. - Эй, вы, входите! - крикнул Джон кому-то, стоявшему за дверью. - Вы ведь протестант? - Еще бы! - отозвался чей-то низкий и грубый голос. - Оно и видно, - заметил Джон Груби. - Где бы я вас ни встретил, сразу признал бы в вас протестанта. - С этими словами он впустил посетителя и вышел, закрыв за собой дверь. Перед Гашфордом стоял приземистый, плотный мужчина с низким и покатым лбом, копной жестких волос и маленькими глазками, так близко посаженными, что, казалось, только его перебитый нос мешал им слиться в один глаз нормального размера. Шея его была обмотана грязным платком, скрученным жгутом, из-под которого видны были вздутые жилы, постоянно пульсировавшие, словно под напором сильных страстей, злобы и ненависти. Его вельветовый костюм, сильно потертый и засаленный, вылинял так, что из черного стал серовато-бурым, как зола, выколоченная из трубки или пролежавшая весь день в погасшем камине, носил следы многих попоек и от него исходил крепкий запах портовых кабаков. Штаны на коленях были стянуты вместо пряжек обрывками бечевки, а в грязных руках он держал суковатую палку с набалдашником, на котором было вырезано грубое подобие его собственной отталкивающей физиономии. Этот посетитель, сняв свою треуголку, со скверной усмешкой поглядывал на Гашфорда, ожидая, пока тот удостоит его внимания. - А, это вы, Деннис! - воскликнул секретарь. - Садитесь. - Я только что встретил милорда, - сказал Деннис, указывая большим пальцем в ту сторону, где, видимо, произошла встреча. - А он мне и говорит - милорд, то есть... "Если вам, говорит, делать нечего, сходите ко мне домой да потолкуйте с мистером Гашфордом". Ну, а в этот час, сами понимаете, какое у меня может быть дело? Я работаю только днем. Ха-ха-ха! Вышел подышать свежим воздухом и повстречал милорда. Я, как сыч, мистер Гашфорд, прогуливаюсь по ночам. - Но бывает, что и днем, а? - сказал секретарь. - Когда выезжаете в полном параде? - Ха-ха-ха! - Посетитель громко захохотал и шлепнул себя по ляжке. - Такого шутника, как вы, мистер Гашфорд, во всем Лондоне и Вестминстере не сыщешь! И у милорда нашего язык хорошо подвешен, но против вас он просто дурак дураком. Да, да, верно вы сказали - когда я выезжаю в полном параде... - В собственной карете, - добавил секретарь, - и с собственным капелланом, не так ли? И со всем прочим, как полагается? - Ох, уморите вы меня! - воскликнул Деннис с новым взрывом хохота. -Ей-ей, уморите!.. А что новенького, мистер Гашфорд? - прибавил он сиплым голосом. - Нет ли уже приказа разгромить какую-нибудь папистскую церковь или что-нибудь в этом роде? - Tсc! - остановил его секретарь, разрешив себе лишь едва заметную усмешку. - Боже упаси! Вы же знаете, Деннис, - мы объединились только для самых мирных и законных действий. - Знаю, знаю, - подхватил Деннис, прищелкнув языком, - недаром же я вступил в Союз, верно? - Конечно, - подтвердил Гашфорд с той же усмешкой. А Деннис опять загоготал и еще сильнее хлопнул себя по ляжке. Нахохотавшись до слез, утирая глаза кончиком шейного платка, он прокричал: - Нет, право, другого такого шутника днем с огнем не сыскать! - Мы с лордом Джорджем вчера вечером как раз говорили о вас, - начал Гашфорд после короткого молчания. - Он считает, что вы очень преданы нашему делу. - Так оно и есть, - подтвердил палач. - Что вы искренне ненавидите папистов. - И это верно. - Свое утверждение Деннис подкрепил сочным ругательством. - И вот что я вам скажу, мистер Гашфорд, - он положил на пол шляпу и палку и медленно похлопывал пальцами одной руки по ладони другой. - Заметьте, я на государственной службе, работаю для куска хлеба и дело свое делаю добросовестно. Так или нет? - Бесспорно, так. - Отлично. Еще два слова. Ремесло мое - честное, протестантское, английское ремесло, оно установлено законом. Верно я говорю? - Ни один живой человек в этом не сомневается. - Да и мертвый тоже. Парламент что говорит? Парламент говорит: "Если мужчина, женщина или ребенок сделает что-нибудь против наших законов..." Сколько у нас сейчас таких законов, что присуждают к виселице, мистер Гашфорд? Пятьдесят наберется? - Точно не знаю, - ответил Гашфорд, откинувшись в кресле и зевая. - Во всяком случае, их немало. - Ладно, скажем, полсотни. Значит, парламент говорит: "Если мужчина, женщина или ребенок провинится в чем-нибудь против одного из этих пятидесяти законов, то дело Денниса - покончить с этим мужчиной, или женщиной, или ребенком". Если к концу сессии таких набирается слишком много, в дело вмешивается Георг Третий* и говорит: "Нет, это слишком много для Денниса. Половину я оставляю себе, а половина пойдет Деннису". Бывает и так, что он подкинет мне неожиданно кого-нибудь в придачу, - вот три года назад подкинули мне Мэри Джонс, молодую бабенку лет девятнадцати, которую привезли в Тайберн с грудным ребенком на руках и вздернули за то, что она стащила с прилавка в магазине на Ледгет-Хилл штуку холста, хотя, когда торговец это заметил, она положила холст обратно. До того за ней ничего худого не водилось, да и на эту кражу толкнула ее только нужда: мужа за три недели перед тем забрали в матросы, и ей с двумя малышами пришлось побираться. Это все свидетели показали на суде. Ха-ха! Что поделаешь - таков закон и обычай у нас в Англии, а наши законы и обычаи - наша слава. Не так ли, мистер Гашфорд? - Разумеется, - подтвердил секретарь. - И когда-нибудь, - продолжал палач, - наши внуки вспомнят дедовские времена и, видя, как с тех пор все переменилось, скажут: "Славное было тогда времечко, а теперь у нас все идет хуже да хуже". Скажут ведь, мистер Гашфорд? - Несомненно скажут, - согласился секретарь. - Ну, вот видите ли, - продолжал палач, - если паписты возьмут верх и вместо того, чтобы вешать, начнут варить и жарить людей, что станется с моим ремеслом? А ведь оно-опора закона! Если на него ополчатся, что тогда будет с законами, что будет с религией и всей страной?.. Вы в церкви бывали когда-нибудь, мистер Гашфорд? - "Когда-нибудь"? - сердито повторил секретарь. - Еще бы! - Ну, и мне случилось быть там раз - нет, два раза, считая тот, когда меня крестили. И когда я слышал, как молились там за парламент, и вспоминал при этом, сколько новых законов, посылающих людей на виселицу, издает парламент во время каждой сессии, я говорил себе: это за меня люди молятся в церкви. Так что понимаете, мистер Гашфорд, - тут палач свирепо потряс своей палкой, - на мое протестантское ремесло посягать нельзя, нельзя менять наши протестантские порядки, и я на все пойду, чтобы этого не допустить. Пусть паписты и не пробуют сунуться ко мне - разве что закон отдаст их мне в обработку. Рубить головы, жечь, поджаривать - всего этого быть не должно. Только вешать - и делу конец. Милорд недаром говорит, что я - парень усердный: чтобы отстоять великие протестантские законы, которые дают мне работы вволю, я готов, - он стукнул палкой о пол, - драться, жечь, убивать, делать все, что прикажете, какое бы это ни было дьявольское и смелое дело и чем бы оно ни кончилось для меня, хотя бы той же виселицей. Так и знайте, мистер Гашфорд! Это неоднократное осквернение благородного слова "закон", которым он оправдывал свое гнусное ремесло, Деннис соответственно завершил, с азартом выпалив десятка два ужаснейших ругательств, затем утер лицо все тем же шейным платком и заорал: - Долой папистов! Клянусь дьяволом, я истинно верующий! Гашфорд сидел, откинувшись в кресле и устремив на Денниса глаза, так глубоко запавшие и настолько затененные густыми нависшими бровями, что палач совсем не ощущал их взгляда, словно разговаривал со слепым. Некоторое время секретарь молча усмехался, затем сказал, медленно отчеканивая слова: - Да, вы действительно рьяный протестант, Деннис, бесценный для нас человек, самый верный из всех, кого я знаю в нашем Союзе. Но вам следует себя сдерживать, быть миролюбивым, послушным и кротким, как ягненок. И я уверен, что вы таким будете. - Ладно, ладно, мистер Гашфорд, там увидим... Думаю, останетесь мною довольны, - отозвался Деннис, тряхнув головой. - И я так думаю, - сказал секретарь все тем - же мягким и многозначительным тоном. - В будущем месяце или в мае, когда билль о льготах папистам будет внесен в палату общин, мы хотим в первый раз созвать всех наших людей. Милорд подумывает о том, чтобы устроить шествие по улицам, - конечно, с самой невинной целью: показать наши силы и сопровождать нашу петицию до самых дверей палаты общин. - Чем скорее, тем лучше, - сказал Деннис и опять грубо выругался, - Нас так много, что придется разделиться на отряды, - продолжал Гашфорд, словно не слыша его слов. - И хотя прямых указаний мне не дано, позволю себе сказать, что лорд Джордж считает вас вполне подходящим человеком для того, чтобы стать во главе одного из этих отрядов. И я тоже не сомневаюсь, что вы будете превосходным командиром. - Испытайте меня, - сказал палач, отвратительно подмигивая. - Вы будете сохранять выдержку и хладнокровие, знаю. - Секретарь не переставал улыбаться, пряча глаза так, что его зоркое наблюдение оставалось незаметным для собеседника, - слушаться приказов и строго обуздывать себя. И я уверен, что не введете в беду свой отряд. - Мистер Гашфорд, я их поведу на... - начал было палач задорно, но вдруг Гашфорд сделал ему знак замолчать и притворился, что пишет, так как в эту минуту Джон Груби открыл дверь и заглянул в комнату. - Тут к вам пришел еще один протестант, - сказал он. - Пусть подождет в той комнате, - отозвался секретарь самым слащавым тоном. - Я сейчас занят. Но Джон уже привел нового посетителя к двери, и тот, непрошеный, ввалился в комнату. Это был Хью, так же неряшливо одетый и такой же беспечно-дерзкий, как всегда. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ Гашфорд, заслонив рукой глаза от света, несколько мгновений, сдвинув брови, вглядывался в Хью, - ему казалось, что он где-то недавно видел этого парня, но он не мог припомнить, где и при каких обстоятельствах. Впрочем, его недоумение быстро рассеялось, и раньше чем Хью успел вымолвить хоть слово, лицо Гашфорда прояснилось: - Ага, помню! Можете идти, Джон, вы мне больше не нужны. А вы, Деннис, пока останьтесь. - Я к вам, хозяин, - сказал Хью, когда Груби вышел. - Слушаю вас, мой друг, - отвечал секретарь самым учтивым тоном. - Что привело вас сюда? Надеюсь, мы ничего не забыли в вашей гостинице? Хью отрывисто рассмеялся и, сунув руку за пазуху, вытащил одно из тех воззваний, которые тайно разбрасывал Гашфорд. Оно было перепачкано, так как пролежало целую ночь на дворе. Бумажку эту Хью положил па стол перед секретарем, предварительно развернув ее на колене и разгладив своей широкой ладонью. - Вы забыли только вот эту штуку, сэр. Как видите, она попала в хорошие руки. - А что это такое? - спросил Гашфорд с прекрасно разыгранным изумлением, вертя в руках листок. - Где вы это раздобыли, приятель? И в чем тут дело? Ничего не понимаю. Немного обескураженный таким приемом, Хью смотрел то на секретаря, то на Денниса, который, стоя у стола, украдкой разглядывал незнакомого парня, чья наружность и повадки, кажется, весьма пришлись ему по вкусу. Решив, что взгляды Хью - немой призыв и к нему тоже, мистер Деннис трижды покачал головой, словно говоря: "Нет, Гашфорд ничего не знает, ручаюсь, что не знает. Побожиться готов!" - и, заслонив лицо от Хью концом грязного шейного платка, кивал головой и хихикал за этим заслоном в знак своего величайшего восхищения хитростью секретаря. - Да здесь же написано, чтобы тот, кто найдет это, шел сюда, к вам, - сказал Хью. - Я не грамотен, но я показывал это одному знакомому человеку, и он сказал, что так тут сказано. - Совершенно верно, - подтвердил Гашфорд, широко открывая глаза. - Вот чудеса! Как эта бумажонка попала к вам, милейший? - Мистер Гашфорд! - свистящим шепотом сказал палач. -Во всем Ньюгете нет вам равного! Услышал ли Хью эти слова, догадался ли по гримасам Денниса, что его морочат, или, быть может, еще раньше разгадал хитрости секретаря, - но он, по своему обыкновению, сразу пошел напролом. - Послушайте, - сказал он, протянув руку и отобрав у секретаря воззвание. - Хватит уже толковать про эту бумажку, да про то, что в ней говорится. Вы ничего не знаете, а я еще меньше, и он, - Хью взглянул на Денниса, - тоже. Словом, никто из нас не знает, откуда она взялась, для чего писана, - и делу конец. А пришел я к вам вот зачем: хочу идти против католиков. Я антипапист и готов записаться в ваш Союз и принять присягу. - Запишите его, мистер Гашфорд, - одобрительно сказал Деннис. - Вот за это люблю молодца - приступает прямо к делу, без обиняков и лишней болтовни! - А на кой черт стрелять мимо цели? - отозвался Хью. - Вот и я это самое говорю, - сказал палач. - Ты, я вижу, как раз такой парень, какие мне требуются в мой отряд. Мистер Гашфорд, кончайте это дело, внесите его в списки. Пусть он будет моим крестником, а в честь его крещения мы зажжем костры на развалинах Английского банка*. После этих и других столь же лестных выражений доверия мистер Деннис наградил Хью энергичным тумаком в спину, на что Хью не замедлил ответить тем же. - Долой папистов, брат! - крикнул палач. - Долой богачей, брат! - откликнулся Хью. - Папистов, папистов! - поправил его секретарь с присущей ему кротостью. - Это все равно! - воскликнул Деннис. - Верно он говорит! Долой всех и все, мистер Гашфорд, и да здравствует протестантская вера! Действовать пора, мистер Гашфорд! Самое время! Секретарь, весьма благосклонно наблюдавший эту демонстрацию патриотических чувств, только что хотел сделать какое-то замечание, как Деннис, подойдя к нему вплотную и прикрывая рот рукой, подтолкнул его локтем и хриплым шепотом сказал: - Вы пока не распространяйтесь насчет моей государственной должности, мистер Гашфорд. У людей, знаете ли, есть разные предрассудки, ему мое ремесло может не понравиться. Подождите, пока мы с ним ближе сойдемся. А парень хорош, верно? И сложен-то как! - Да, здоровенный малый. - Поглядите на него, мистер Гашфорд, - продолжал шептать Деннис с тем опасным восхищением, с каким, вероятно, голодный каннибал способен смотреть даже на близкого друга. - Видали вы когда-нибудь, - тут он еще ближе нагнулся к уху секретаря и заслонил рот уже обеими ладонями, - такую шею? Вот уж, можно сказать, есть на что надеть петлю! Вы только гляньте! Секретарь согласился, призвав на помощь весь свой светский такт (трудно профану разделять такие чисто профессиональные и потому несколько своеобразные вкусы), и, задав кандидату несколько обычных вопросов, принял его в члены Великого Протестантского Союза Англии. Благополучное окончание этой церемонии доставило мистеру Деннису истинное удовольствие, перешедшее в настоящий восторг, когда он услышал, что новый член Союза не умеет ни читать, ни писать. Ибо (так клятвенно уверял Деннис) эти два искусства - величайшее из бедствий, когда-либо постигавших цивилизованное человечество, и ничто так не вредит общественно-полезному и доходному делу, которое он, Деннис, имеет честь выполнять на своем государственном посту. Внеся Хью в список, Гашфорд своим обычным тоном предупредил его, что у сообщества, в которое он вступил, цели мирные и строго законные (во время этого разъяснения мистер Деннис беспрестанно подталкивал Хью локтем и делал какие-то странные гримасы), и затем дал понять обоим гостям, что он желает остаться один. Они тотчас распрощались с ним и вместе вышли на улицу. - Ты куда, братец? - спросил Деннис. - Идешь прогуляться? - Пойду, куда хотите, - отозвался Хью. - Вот это по-компанейски, - одобрил его новый знакомый. - Куда бы нам пойти?.. Давай-ка посмотрим на те двери, в которые мы скоро здорово забарабаним, - согласен? Хью ответил утвердительно, и они не спеша зашагали по направлению к Вестминстеру, где тогда заседали обе палаты парламента. Замешавшись в толпу слуг, носильщиков, факельщиков, рассыльных и всякого рода зевак, теснившихся среди лошадей и экипажей, они долго слонялись здесь, и новый знакомый Хью с многозначительными ужимками указывал ему, где самые незащищенные и доступные части здания, объяснял, как легко пробраться в кулуары, а оттуда - до самых дверей палаты общин, и если войти толпой, то выкрики несомненно будут услышаны в зале заседания. Все эти и многие другие сведения такого же рода Хью выслушивал с явным удовольствием. Деннис называл ему также членов палаты лордов и палаты общин, входивших в здание или выходивших оттуда, объяснял, кто из них - друг католиков, кто - враг, советовал хорошенько рассмотреть и запомнить их экипажи и ливреи их лакеев, чтоб отличить их, когда понадобится. Порой Деннис тащил Хью к окнам проезжавшей кареты, чтобы он рассмотрел при свете фонарей лицо ее владельца. Он проявлял во всем такую осведомленность, какая могла быть только результатом основательного изучения. И в самом деле, позднее, когда Хью и Деннис больше сблизились, Деннис признался ему, что давно уже собирает такого рода сведения. Но больше всего поразило Хью то, что в толпе он приметил множество людей, которые группами - по двое или по трое - шныряли здесь, видимо с одной и той же тайной целью. С большинством этих людей спутник Хью обменивался только едва заметным кивком или взглядом, но по временам кто-нибудь из них подходил и, среди окружающей сутолоки, став рядом с Деннисом, но не поворачивая головы, будто и не видя его, тихо произносил несколько слов, на которые тот отвечал так же осторожно. Затем они расходились, как чужие. Иные из этих людей часто появлялись снова, неожиданно вынырнув из толпы около Хью, и, проходя, пожимали ему руку или пристально заглядывали в лицо, но не заговаривали с ним, так же как и он с ними: ни один не обмолвился ни словом. Любопытно было и то, что, когда бы Хью ни опустил глаза, он видел, как протягивалась чья-то рука и, сунув бумажку в карман или в руку стоящего рядом человека, исчезала так внезапно, что невозможно было уследить за ней. И ни на одном из окружающих лиц быстрый взгляд Хью не мог уловить ни малейшего смущения или удивления. Он то и дело замечал у себя под логами такие листки, как тот, что он прятал за пазухой, но Деннис шепотом приказывал ему не поднимать их, даже не смотреть на них. И они проходили, не трогая ни одного. Прослонявшись таким манером перед парламентом и по всем окрестным улицам чуть не два часа, друзья повернули обратно, и Деннис спросил у Хью, что он думает обо всем виденном и готов ли принять участие в жарком деле, если дойдет до этого. - Чем жарче, тем лучше, - ответил тот. - Я на все готов. - Я тоже, - объявил его новый знакомый. - И не мы одни, таких много. Они скрепили свои слова рукопожатием, торжественной клятвой и градом ужасных ругательств по адресу папистов. Так как после столь долгой прогулки им захотелось промочить горло, Деннис предложил пойти вместе в "Сапог", где всегда имеется веселое общество и крепкие напитки. Хью охотно согласился, и они, не теряя времени, отправились туда. Дом, в котором помещался трактир под вывеской "Сапог", стоял одиноко среди пустырей, за Приютом для подкидышей. В те времена это было довольно пустынное место, а по вечерам и совсем безлюдное. Трактир стоял в стороне от проезжих дорог, в конце темного и узкого проулка, так что Хью был очень удивлен, застав здесь довольно многочисленную компанию, которая выпивала и бурно веселилась. Еще больше поразился он, когда увидел здесь знакомые лица - почти всех тех, кого приметил сегодня в толпе перед парламентом. Но Деннис при входе шепотом предупредил его, что в "Сапоге" но принято проявлять излишнее любопытство, и потому Хью ничем не выдал своего удивления и сделал вид, что никого здесь не знает. Когда им подали вино, Деннис первым делом громко провозгласил тост за здоровье лорда Джорджа Гордона, председателя Великого Протестантского Союза, и Хью с надлежащим воодушевлением поддержал этот тост. Находившийся среди посетителей скрипач, признанный менестрель этой почтенной компании, тотчас заиграл шотландскую плясовую, да так лихо, что Хью и его приятель, бывшие уже под хмельком, разом, словно сговорившись, вскочили с мест и, к великому восторгу зрителей, исполнили какой-то импровизированный антипапистский танец. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ Еще не затихли аплодисменты, вызванные пляской Хью и Денниса, и оба танцора не успели отдышаться после столь неистовых упражнений, как честная компания получила подкрепление: в трактир прибыли новые посетители, отряд "Непоколебимых", встреченный самыми лестными знаками внимания и уважения. Командиром этого маленького отряда - он состоял только из троих людей, включая командира, - был наш старый знакомый, мистер Тэппертит, чье бренное тело с годами как будто еще усохло (особенно поражали худобой его ноги), зато дух окреп, а чувство собственного достоинства и уважение к себе возросли до гигантских размеров. Самому ненаблюдательному человеку бросалось в глаза это состояние души бывшего подмастерья, ибо оно безошибочно и ярко сказывалось в его величавой походке и горящем взоре, о нем с потрясающей выразительностью свидетельствовал и вздернутый нос, который Сим с глубочайшим презрением воротил от всего земного и устремлял к небесам, родине высоких душ. Мистер Тэппертит, как вождь и глава "Непоколебимых", явился в сопровождении двух адъютантов: один был товарищ его юности, долговязый Бенджамен, другой - Марк Джилберт, в былые времена принятый в Общество Рыцарей-Подмастерьев и работавший у Томаса Керзона на Голден-Флис. Оба эти джентльмена, как и Тэппертит, уже освободились от кабалы ученичества и работали по найму, как свободные ремесленники. Смиренно соревнуясь со своим славным вождем, отважные молодые люди мечтали сыграть выдающуюся роль в великих политических событиях. Этим объяснялась их связь с Протестантским Союзом, которому в их глазах придавало вес имя лорда Джорджа Гордона, и это привело их сегодня в "Сапог". - Рад видеть вас, джентльмены! - начал мистер Тэппертит и снял шляпу жестом великого полководца, приветствующего свои войска. - Милорд просил меня передать вам привет, оказав этим честь и мне и вам. - Вы видели милорда? - спросил Деннис. - Я тоже встретился с ним сегодня. - Да, сэр. После закрытия мастерской мне пришлось отправиться по делам в кулуары палаты, там-то я с ним и встретился, - пояснил мистер Тэппертит, когда он и его адъютанты уселись. - Как поживаете? - Весело живем, друг, весело! - отозвался Деннис. - А вот вам и новый брат, записан по всем правилам, черным по белому, мистером Гашфордом. Он для нашего дела - находка. Хват! Люблю таких. Поглядите-ка на него! Ну, что скажете - хорош? - воскликнул он, шлепнув Хью по спине. - Не знаю, хорош или нет, - сказал Хью, с пьяной удалью размахивая рукой. - Но я для вас самый подходящий человек. Ненавижу папистов, всех до единого. Они меня ненавидят, а я - их. Они мне вредят, чем только могут, а я им постараюсь насолить как только смогу Ура! - Ну? - сказал Деннис, обводя всех взглядом, когда затихли раскаты громового голоса Хью. - Видали вы когда-нибудь такого боевого молодца? Знаете братцы, что я вам скажу? Исходи мистер Гашфорд хоть сотню миль н завербуй хоть полсотни людей, все они вместе и в подметки не будут годиться этому одному. Большинство безусловно согласилось с таким мнением и выражало Хью доверие весьма выразительными кивками и подмигиваньем. Мистер Тэппертит со своего места созерцал Хью долго и молча, воздерживаясь от чересчур поспешного суждения, потом придвинулся к нему поближе, "пронзил" его взором и, наконец, подошел к нему вплотную и отвел в сторону, в темный угол. - Послушайте, - начал он, напряженно морща лоб. - Я, кажется, где-то уже встречал вас? - Не знаю, - ответил Хью своим обычным небрежным тоном. - Может, и встречали. Ничего тут нет удивительного. - Но это же очень легко проверить, - возразил Сим. - Посмотрите-ка на меня. Вы-то меня, видели? Если видели когда-нибудь, так вряд ли могли забыть. Глядите хорошенько, не бойтесь, никакого вреда вам не будет. Ну? Ободряющий тон мистера Тэппертита и его заверения, что Хью может его не бояться, сильно насмешили Хью. Он не мог даже разглядеть стоявшего перед ним человечка, потому что закрыл глаза в приступе бурного хохота, потрясавшего его могучее тело. Он хохотал до колик. - Будет! - сказал мистер Тэппертит, немного раздраженный столь бесцеремонным поведением. - Так вы меня знаете или нет? - Нет! - крикнул Хью сквозь смех. -Ха-ха-ха! Не знаю, но очень хотел бы поближе познакомиться. - А я готов держать пари на целых семь шиллингов, что вы служили конюхом в "Майском Древе", - сказал мистер Тэппертит. Скрестив руки и широко расставив ноги, он стоял перед Хью как вкопанный и смотрел ему в лицо. Услышав эти слова, Хью открыл глаза и с величайшим изумлением уставился на мистера Тэппертита. - Да, так оно и есть, - продолжал тот, со снисходительной шутливостью подталкивая Хью. - Мои глаза меня никогда не обманывают, они могут обмануть разве только какую-нибудь молодую леди. Ну, узнаете? - Гм... Да вы, кажись... - Хью нерешительно умолк, - Кажись? А вы все еще не уверены? Гейбриэла Вардена помните? Разумеется, Хью помнил Гейбриэла Вардена. И Долли Варден тоже - но этого он не сказал мистеру Тэппертиту. - А помните, как вы пришли к нему в дом, когда я еще служил у него подмастерьем, справиться насчет одного бездельника, который удрал, оставив безутешного отца в полном отчаянии и все такое? Помните? - спросил мистер Тэппертит. - Конечно, помню! - воскликнул Хью. - Значит, вот где я вас видел. - Еще бы! Я думаю, видел. Хорош был бы этот дом без меня! А помните, как я вообразил, будто вы - друг того бродяги, и чуть было не затеял с вами ссору, но когда оказалось, что вы его смертельно ненавидите, предложил вам выпить со мной? Неужто не помните? - Помню, помню! - Вы и теперь питаете к нему такие же чувства? - допытывался мистер Тэппертит. - Еще бы! - прорычал Хью. - Вот это речь настоящего мужчины! И я охотно пожму вам руку, - объявил мистер Тэппертит и немедленно перешел от слов к делу, а Хью с готовностью откликнулся на его любезность, и они торжественно, с подчеркнутой сердечностью, пожали друг другу руки. - Оказывается, мы с этим джентльменом старые знакомые, - сказал мистер Тэппертит, обращаясь ко всему обществу. Затем он снова повернулся к Хью. - И вы с тех пор больше ничего не слыхали об этом мерзавце? - Ничего, - ответил Хью. - И не желаю о нем слышать и вряд ли услышу. Надеюсь, он давно сломал себе шею. - Надо надеяться, что это так, ради блага всего человечества и счастья нашего общества, - изрек мистер Тэппертит, отирая правую ладонь о штаны и то и дело осматривая ее. - А другая рука у вас почище? Ну-ка, покажите. Нет, почти такая же. Ладно, второе рукопожатие считайте за мной. Если вы ничего не имеете против, предположим, что оно состоялось. Хью снова покатился со смеху. Он хохотал так бурно, что, казалось, руки и ноги у него сейчас оторвутся и все тело разлетится на куски. Но мистер Тэппертит не только не рассердился за этот взрыв необузданного веселья, а наблюдал его в высшей степени благосклонно и даже принял в этом веселье некоторое участие, насколько это позволяли приличия и благопристойность, обязательные для такого серьезного и видного человека. Мистер Тэппертит этим не ограничился, как сделали бы на его месте многие общественные деятели: он подозвал своих адъютантов и представил им Хью в самых лестных выражениях, сказав, что в наше время такому человеку просто цены нет. Затем он удостоил заметить, что Хью был бы находкой даже для "Непоколебимых" и Союз этот мог бы гордиться таким членом. Убедившись после осторожных расспросов, что Хью весьма не прочь вступить в него (ибо Хью был вовсе не привередлив, а в этот вечер готов был присоединиться к кому угодно, для какой угодно цели), мистер Тэппертит тут же, не сходя с места, распорядился, чтобы были выполнены все необходимые формальности. Таким признанием великих заслуг Хью более всех был доволен мистер Деннис, о чем он и заявил, сопровождая свои слова отборными и виртуозными ругательствами, к неподдельному восторгу всего общества. - Распоряжайтесь мной, как хотите! - кричал Хью, размахивая кружкой, которую он уже не раз опорожнил. - Давайте мне любое дело. Я - ваш. Я на все согласен. Вот он, мой начальник, мой вождь! Ха-ха-ха! Пусть только скомандует, и я выйду в бой один против всего парламента или подожгу факелом хотя бы трон самого короля. Тут он с такой силой хлопнул по спине мистера Тэппертита, что тщедушное тело великого человека съежилось до размеров почти невидимых, и снова загоготал так оглушительно, что даже подкидыши в соседнем приюте проснулись и дрожали от испуга в своих кроватках. Поведение Хью объяснялось тем, что фантастическая нелепость этого нового товарищества всецело занимала сейчас его неповоротливый ум. Уже одно то, что человек, которого он мог бы пальцем раздавить, изображает из себя его начальника и покровителя, казалось ему до того забавным и необычайным, что он не мог сдержать буйного веселья. Он все хохотал и хохотал, сто раз пил за здоровье мистера Тэппертита, кричал, что он, Хью, отныне "Непоколебимый" до мозга костей, и клялся в верности этому Союзу до последней капли крови. Все его любезности мистер Тэппертит принимал, как должное, как лестную, но вполне естественную дань своим неисчислимым достоинствам и своему превосходству. Его величественное спокойствие и самообладание только еще больше потешали Хью, - словом, между карликом и гигантом в этот вечер был заключен дружественный союз, обещавший быть прочным и длительным, ибо один считал, что он призван повелевать, другой в подчинении ему видел увлекательную забаву. При этом Хью вовсе не был пассивным подчиненным, который не позволяет себе действовать без четкого приказа начальника. Когда мистер Тэппертит влез на пустую бочку, заменявшую здесь трибуну, и обратился к присутствующим с речью о надвигающихся коренных переменах, Хью стал за его спиной и, хотя сам ухмылялся во весь рот при каждом слове оратора, не давал потачки другим насмешникам и так выразительно размахивал своей дубиной, что те, кто вначале пробовал перебивать Саймона, стали слушать необыкновенно внимательно и громче всех выражали одобрение. Не думайте, впрочем, что в "Сапоге" гости только шумели и веселились и что все собравшиеся здесь слушали речь мистера Тэппертита. В дальнем углу "залы", длинной комнаты с низким потолком, какие-то люди весь вечер вели серьезный разговор, и когда кто-нибудь из этой группы уходил, вместо него очень скоро являлся другой и усаживался на его место, как будто они сменяли друг друга на караульном посту или дежурстве. Так оно, вероятно, и было, ибо эти уходы и появления чередовались аккуратно каждые полчаса. Собеседники все время перешептывались, держались в стороне от остальной компании и часто озирались кругом, словно боясь, что их подслушают. Двое или трое записывали то, что им докладывали приходившие, а в промежутках один из них просматривал разложенные на столе газеты и вполголоса читал остальным вслух из "Сент-Джеймской хроники" и "Геральда" выдержки, очевидно имевшие отношение к тому, что они так горячо обсуждали. Но больше всего они интересовались листком под заглавием "Громовержец", который, видимо, излагал их собственные взгляды и, как говорили, выпускался Союзом Протестантов. Этот листок был в центре внимания: его читали вслух кучке жадных слушателей или каждый про себя, и чтение его неизменно вызывало бурные обсуждения и зажигало огонь в глазах. Ни буйное веселье, ни восторги дружбы с новым начальником не помешали Хью по всем этим признакам почуять в воздухе какую-то тайну, что-то, поразившее его еще тогда, когда он с Деннисом стоял в толпе перед зданием парламента. Он не мог отделаться от ощущения, что вокруг происходит нечто очень серьезное и под прикрытием трактирного пьяного веселья невидимо зреет какая-то грозная опасность. Впрочем, это его мало тревожило, он был всем доволен и оставался бы здесь до утра, если бы его спутник, Деннис, не собрался уходить вскоре после полуночи. Примеру Денниса последовал и мистер Тэппертит, и у Хью не было уже никакого предлога оставаться. Они вышли втроем, горланя антипапистскую песню так громко, что этот дикий концерт был слышен далеко в окрестных полях. - Ну, ну, веселей, капитан! - воскликнул Хью, когда они уже накричались до изнеможения и еле переводили дух. - Еще куплет! И мистер Тэппертит охотно начал снова. Так эти трое, взявшись под руки, шагали, спотыкаясь, и надсаживали глотки, отважно бросая вызов ночному дозору. Правда, для этого не требовалось особой храбрости, так как ночных сторожей в ту пору набирали из людей, уж ни к чему другому не пригодных, совсем дряхлых, немощных стариков, и они имели обыкновение при первом же нарушении тишины и порядка накрепко запираться в своих будках и сидеть там, пока не минет опасность. Больше всех отличался в этот вечер мистер Деннис, обладатель сильного, хотя и хриплого голоса и здоровенных легких, и это чрезвычайно возвысило его в глазах обоих соратников. - Какой вы чудак! - сказал ему мистер Тэппертит. - До чего же хитер и скрытен! Ну, почему вы не хотите сказать, какое у вас ремесло? - Сейчас же отвечай капитану! - крикнул Хью, нахлобучивая Деннису шляпу на глаза. - Почему скрываешь свое занятие? - Занятие у меня, брат, почтенное, не хуже, чем у любого честного англичанина, и такое легкое, какого только может себе пожелать каждый джентльмен. - А в ученье вы были? - осведомился мистер Тэппертит. - Нет. У меня природный талант, - пояснил мистер Деннис. - И никто меня не обучал, я - самоучка. Мистеру Гашфорду известно, какое у меня ремесло. Взгляните на мою руку - немало эта рука переделала дел, и такой ловкой и чистой работы днем с огнем поискать. Когда я смотрю на эту руку, - мистер Деннис потряс ею в воздухе, - и вспоминаю, какую красивую работу она проделывала, становится даже грустно при мысли, что она когда-нибудь станет слабой и дряхлой. Что делать - такова жизнь человеческая. Занятый этими печальными размышлениями, Деннис испустил глубокий вздох и как бы в рассеянности ощупал пальцами шею Хью, в особенности местечко под левым ухом, словно исследуя анатомическое строение этой части тела, затем уныло покачал головой и даже прослезился. - Так вы, наверное, что-то вроде художника, - предположил мистер Тэппертит. - Угадали, - отвечал Деннис. - Да, могу сказать, я - художник своего дела, артист. "Искусство улучшает природу" - вот мой девиз. - А это что такое? - спросил мистер Тэппертит, беря из рук Денниса его палку и разглядывая набалдашник. - Это - мой портрет, - пояснил Деннис. - Как по-вашему, похоже? - Гм... Немного приукрашено. А чья это работа? Ваша? - Моя? - воскликнул Деннис, любовно поглядывая па свое изображение. - Ну, нет! Хотел бы я иметь такой талант! Это вырезал один мой знакомый, его уже нет на свете... Вырезал перочинным ножом, по памяти... в самый день своей смерти. "Умру молодцом, - так он говорил. - И пусть уж последние мои минуты будут посвящены Деннису: вырежу его портрет". Так-то, ребята! - Странная фантазия! - заметил мистер Тэппертит. - Да, странная, - согласился Деннис, подув на свое изображение и полируя его рукавом. - Он вообще был со странностями... цыган, что ли. Другого такого стойкого парня я не видывал. В утро перед смертью он рассказал мне кое-что... Если бы вы это слышали, у вас бы мороз пошел по коже. - Значит, вы были при нем, когда он умирал? - спросил мистер Тэппертит. - А как же, - ответил Деннис с каким-то странным выражением. - Конечно, был. Не будь меня, смерть его и вполовину не была бы так легка. Я таким же манером проводил на тот свет не только его, но и трех или четырех его родственников. И все они были славные ребята, - Видно, вас очень любила вся семья, - заметил мистер Тэппертит, искоса глянув на Денниса. - Этого не знаю, не могу сказать, - как-то нерешительно ответил Деннис. - Но я всех их проводил на тот свет. И одежонка их мне досталась. Вот этот шарф, что у меня на шее, носил раньше парень, про которого я вам только что рассказывал, - тот, что вырезал мой портрет. Мистер Тэппертит бросил взгляд на упомянутую принадлежность туалета и, кажется, подумал, что у покойника, видно, был вкус своеобразный и отнюдь не разорительный. Но он воздержался от замечания, чтобы не прерывать своего загадочного соратника. - И штаны тоже, - продолжал Деннис, похлопывая себя по ляжкам, - вот эти самые штаны достались мне от знакомого, когда он навеки покинул нашу юдоль слез. А кафтан, что на мне? Не раз я шел за ним по улицам и гадал, достанется он мне или нет. А в этих башмакам их прежний хозяин не меньше как раз пять-шесть отплясывал джигу у меня на глазах. А моя шляпа? - Он снял шляпу и повертел ею, насадив на кулак. - Господи, сколько раз я видел, как она катила по Холборну на козлах кэба! - Неужели же те, кто до вас носил эти вещи, все умерли? - спросил мистер Тэппертит, невольно отступая. - Все до единого, - заверил его Деннис. - Все уже на том свете. В этом было что-то до такой степени жуткое и как будто объяснявшее ветхость его одежды, словно выцветшей от могильной сырости, что мистер Тэппертит внезапно решил идти другой дорогой и, остановившись, стал прощаться самым дружеским образом. А так как они в это время как раз оказались вблизи Олд-Бейли* и мистер Деннис знал, что в сторожке найдет знакомых тюремщиков, с которыми сможет приятно коротать ночь у огонька за стаканом вина, обсуждая разные интересующие их и его профессиональные дела, то он без особого сожаления расстался с мистером Тэппертитом и Хью, которому сердечно пожал руку и назначил свидание утром в "Сапоге". Хью и Сим пошли дальше уже вдвоем. - Странный человек, - начал мистер Тэппертит, следя издали за удалявшейся от них шляпой покойного кэбмена. - Не пойму его. Ну, почему он не шьет себе штаны, как все, у портного? Или хотя бы не носит одежду с живых людей, а не с покойников! - Просто-напросто ему везет, капитан, - воскликнул Хью. - Вот бы мне таких друзей, как у него! - Надеюсь, он не заставлял их писать завещание в его пользу, а затем спешил их укокошить! - задумчиво сказал мистер Тэппертит. - Ну, вперед! Меня ждут у "Непоколебимых"... Что же вы? - Я совсем забыл, - сказал Хью, услышав бой часов на соседней башне. - Мне еще нужно сегодня повидать одного человека... Придется повернуть обратно. За вином да за песнями у меня совсем из головы вон... Хорошо еще, что вовремя вспомнил. Мистер Тэппертит посмотрел на него так, словно собирался разразиться громовой речью по поводу его дезертирства, но торопливость Хью ясно показывала, что дело неотложное, и потому его начальник, сменив гнев на милость, разрешил ему уйти, за что Хью поблагодарил его с громким смехом. - Спокойной ночи, капитан, - крикнул он. - Помните же - я ваш до гроба. - Прощайте! - отозвался мистер Тэппертит и помахал ему рукой. - Будьте храбры и бдительны! - Долой папистов, капитан! - проревел Хью. - Хотя бы пришлось залить всю Англию кровью! - подхватил грозный капитан. Хью опять загоготал и помчался прочь, как борзая. - Этот молодец не посрамит моей армии! - сказал себе Саймон. - У меня есть мысль... Когда в стране все переменится - а перемены будут несомненно, если мы восстанем и победим, - дочка слесаря будет моя, а от Миггс надо будет как-нибудь избавиться, иначе она и один прекрасный день подсыплет нам яда в чай. Так я женю Хью на ней - в пьяном виде он даже на Миггс способен жениться. Решено! Надо будет это иметь в виду. ГЛАВА СОРОКОВАЯ Нимало не подозревая, что в плодовитом мозгу его дальновидного командира возник план этого счастливого брака, Хью шел не останавливаясь, пока гиганты св. Дунстана не оповестили его, который час*. Тут он схватился за рукоятку ближайшего насоса и, подставив голову под кран, стал обливаться так усердно, что вода текла ручьями с каждого волоска его всклокоченной гривы, и скоро он был весь мокрый до пояса. Хорошо освежив таким образом и тело и мозг, почти протрезвившись, Хью кое-как вытерся и, перейдя улицу, энергично постучал молотком в ворота Миддл-Тэмпла*. Привратник выглянул через решетку и сердито крикнул: "Кто там?" - на что Хью ответил ему так же резко и потребовал, чтобы его поскорее впустили. - Здесь пива не продают! - крикнул привратник. - Чего надо? - Войти, - ответил Хью, ударив ногой в ворота. - А куда именно? - В Пейпер Билдингс. - Чья квартира? - Сэра Джона Честера. Каждый ответ Хью сопровождал новым ударом ногой в ворота. Поворчав, привратник, наконец, отпер их и впустил ночного гостя, подвергнув его предварительно строгому осмотру. - Это ты являешься к сэру Джону Честеру, да еще среди ночи! - Да, я, - сказал Хью. - А что? - А то, что я тебе не очень-то верю. Придется пойти с тобой. - Что ж, пойдемте. Подозрительно поглядывая на Хью, привратник с ключами и фонарем проводил его до дверей сэра Честера. Хью с такой силой грохнул молотком в эту дверь, что тусклый огонек лампы над дверью вздрогнул и заметался, а по темной лестнице прокатилось эхо, как зловещий призыв из потустороннего мира. - Ну, как, теперь верите, что меня ждут? - сказал Хью. Раньше, чем привратник успел ответить, за дверью послышались шаги, замелькал свет, и сэр Джон в халате и ночных туфлях отпер дверь. - Простите, сэр Джон, - сказал привратник, снимая шапку. - Тут какой-то парень вас спрашивает. Для посетителей час поздний, вот я и подумал, что лучше самому сходить да проверить... - Ага, это вы, посыльный? - воскликнул сэр Джон, глядя на Хью. - Входите же. Да, да, мой друг, - это относилось уже к привратнику, - благодарю вас, такая осторожность весьма похвальна. Не беспокойтесь. Спасибо и покойной ночи. Удостоиться похвалы, благодарности и любезного прощания со стороны человека, чье имя произносится не иначе, как с титулом "сэр", и который после своей фамилии ставит две буквы Ч. П.*, было привратнику очень лестно. Смиренно извинившись, он ретировался, а сэр Джон провел позднего гостя в комнату и, усевшись перед камином в кресло, которое он повернул так, чтобы лучше видеть Хью, стоявшего у двери с шапкой в руке, смерил его взглядом с головы до ног. Сэр Честер не переменился. Все то же лицо, невозмутимо спокойное и приветливое, все такой же юношески-свежий румянец, та же улыбка, неизменное изящество в одежде, прекрасные белые зубы, холеные руки, сдержанность и самообладание - словом, все как прежде, никаких следов прожитых лет и страстей, зависти, ненависти, неудовлетворенности. Все тот же безмятежно-веселый и благодушный джентльмен, на которого приятно было смотреть. Он писал теперь после своей фамилии "Член Парламента". Как это вышло? А вот как. Джон Честер был благодушный из знатной семьи, более знатной, чем богатой. Ему грозил арест за долги - визит судебных приставов, затем тюрьма, самая обыкновенная тюрьма, в которую попадает всякая мелкая сошка, люди с очень скромными доходами. Суровый закон не дает исключений для джентльменов из хороших домов, привилегиями пользуются люди из одного только Большого Дома: члены парламента. И у мистера Джона Честера нашелся высокопоставленный родственник, который имел возможность провести его туда. Он решил помочь мистеру Честеру - не заплатить его долги, нет, а сделать его депутатом в парламент от одного отдаленного городка на то время, пока его собственный сын не достигнет совершеннолетия, что должно было произойти через двадцать лет, если этот сын до тех пор не умрет. Это было не хуже, чем перспектива попасть в тюрьму в качестве несостоятельного должника, и неизмеримо приличнее. Так что мистер Джон Честер стал членом парламента. А как он превратился из мистера Честера в сэра Джона Честера? Да ничего нет легче и проще. Одно прикосновение королевской шпаги - и превращение свершилось. Члену парламента Джону Честеру довелось раз-другой побывать при дворе - подносить адрес, возглавлять какую-то депутацию. Столь изысканные манеры, светский лоск и дар красноречия не могли остаться незамеченными. И как было обращаться со словом "мистер" к человеку со всеми этими блестящими достоинствами? Судьба капризна: столь благородному джентльмену следовало бы родиться герцогом, тогда как есть герцоги, которым следовало бы быть простыми рабочими. Мистер Джон Честер понравился королю и, преклонив колено гусеницей, встал бабочкой. Джон Честер, эсквайр, получил титул и стал называться "сэр Джон". - Ну-с, мой уважаемый друг, - начал сэр Джон после довольно долгого молчания, - когда вы сегодня вечером уходили от меня, вы, кажется, обещали вернуться очень скоро? - Я так и думал, хозяин. - А вернулись когда? - Сэр Джон посмотрел па часы. - По-вашему, это называется скоро? Хью, не отвечая, переминался с ноги на ногу, теребил шапку, смотрел на пол, на стены, на потолок - и в конце концов, бросив взгляд на приятное лицо сэра Джона, поспешно опустил глаза. - А чем же вы занимались до сих пор? - спросил сэр Джон, лениво вытягивая ноги и кладя одну на другую. - Где побывали? Много ли, накуролесили? - Вовсе я не куролесил, - смиренно пробормотал Хью. - Все делал, как вы приказали. - Как я - что? - перебил его сэр Джон. - Ну, как вы... советовали, - смущенно поправился Хью. - Сказали, что мне следовало бы... или что я мог бы сделать... или что вы бы это сделали на моем месте. Не будьте же так строги, хозяин! Что-то похожее на торжество мелькнуло на миг в лице сэра Джона, когда он увидел, каким покорным орудием его воли стал этот буян, но лицо его тотчас приняло прежнее выражение, и, принимаясь подрезать ногти, он сказал: - Вы употребили слово "приказал", это можно понять так, что я заставил вас делать что-то для меня, что-то, нужное мне для каких-то моих целей, - ясно? Но, разумеется, нечего и объяснять, какая это бессмыслица, - вы, наверное, просто обмолвились. Впредь, - тут он устремил глаза на Хью, - осторожнее выбирайте выражения. Обещаете? - Я вовсе не хотел вас обидеть, - сказал Хью. - Не Знаю, как и быть, уж очень круто вы со мной обходитесь. - С вами скоро еще и не так круто обойдутся, мои милый, гораздо круче, будьте уверены, - спокойно отрезал его покровитель. - Кстати, мне следовало бы удивиться не тому, что вы так долго отсутствовали, а тому, что вы вообще пришли сюда. Что вам нужно? - Вы же знаете, сэр, я не мог прочитать ту бумажку, что подобрал, - сказал Хью. Вот я и принес ее вам. По тому, как она была свернута, я сразу смекнул, что в ней что-то особенное. - Что же, вы не могли попросить кого-нибудь другого прочесть ее вам, медведь вы этакий? - возразил сэр Джон. - Мне больше некому довериться, сэр. Вот уже пять лет как Барнеби Радж куда-то пропал, - и с тех пор я ни с кем, кроме вас, и не говорю. - Это для меня, конечно, большая честь. - Я все время ходил к вам, сэр, всякий раз, когда бывали новости, потому что знал, что иначе вы на меня будете гневаться, - выпалил Хью после растерянного молчания. - И еще потому, что хотелось вам угодить... Вот оттого я и сегодня пришел. Вы сами это знаете. - Однако и лицемер же вы! - сказал сэр Джон, в упор глядя на него. - Двуличный человек! Разве вы сегодня вечером здесь, в этой самой комнате, не приводили мне совсем другую причину? Не говорили, что ненавидите кое-кого, кто вас ни в грош не ставит, оскорбляет и всегда обращается с вами грубо, как будто вы дворовый пес, а не такой же человек, как он? - Говорил, это верно! - воскликнул Хью, мгновенно разъярившись, как и предвидел его собеседник. - Говорил и еще повторю. Я на все готов, чтобы как-нибудь отплатить ему. И когда вы мне объяснили, что ему и всем католикам здорово достанется от тех, кто написал это объявление, я сказал, что пойду с ними, хотя бы ими командовал сам дьявол. Вот и пошел! Увидите, крепко мое слово или нет, и сумею ли я выйти на первое место. Пусть башка у меня работает не так быстро, как у других, - но на то ее хватает, чтобы помнить моих обидчиков. Придет время, увидите и вы, и он, и сотни людей, что я - парень не робкого десятка. Я не так громко лаю, как больно кусаю. Уж поверьте, некоторым людям лучше встретиться с диким львом, чем со мной, когда я сорвусь с цепи! Сэр Джон, следивший за Хью с многозначительной усмешкой, куда более выразительной, чем всегда, указал ему на старинный шкафчик, и пока Хью наливал себе стакан вина и затем пил его, сэр Джон не сводил с него глаз и за его спиной усмехался еще выразительнее. - Вы что-то очень сегодня расхвастались, мой друг, -сказал он, когда Хью, выпив, обернулся к нему. - Вовсе нет, хозяин, - возразил Хью с жаром. - Я и половины того не сказал, что думаю, - язык-то у меня суконный. Ну, да в нашем Союзе хватает говорунов и без меня. Я буду не болтать, а действовать. - Значит, вы и в самом деле уже связались с этими людьми? - промолвил сэр Джон с видом глубочайшего безразличия. - Ну, да, я пошел в тот дом, про который вы мне говорили, и записался. Был там еще и другой парень, Деннисом его звать. - Деннис, вот как? - со смехом воскликнул сэр Джон. - Должно быть, славный малый? - Весельчак, сэр, и разбитной парень - люблю таких. А за наше дело горой стоит - горяч, как огонь! - Да, я о нем слышал, - небрежно бросил сэр Джон. - А вы случайно не знаете, чем он занимается? - Нет, он это скрывает. Никак не хотел сказать. - Ха-ха-ха! Странная причуда, - сэр Джон снова рассмеялся. - Но я готов поручиться, что вы скоро узнаете его секрет. - Мы с ним уже подружились, - вставил Хью. - Что ж, это вполне понятно. И, конечно, пили вместе? - продолжал сэр Джон. - Вы, кажется, сказали, но я забыл - куда вы с ним отправились из дома лорда Джорджа? Хью вовсе не говорил этого, да и не собирался говорить. Тем не менее, отвечая на последовавший за этим ряд вопросов, он постепенно рассказал обо всем, что произошло в этот вечер в трактире и на улице, каких людей он встретил, сколько их было, о чем они говорили, чего ждут и каковы их намерения. Допрос велся так искусно, что Хью воображал, будто он сообщает все сведения добровольно, а вовсе не потому, что их у него выпытывают. Ему так ловко это внушили, что, когда мистер Честер, наконец, зевнул и объявил, что он ужасно утомлен, Хью начал неуклюже извиняться за свою болтливость. - Ну, убирайтесь, - сказал сэр Джон, открывая дверь. - Напроказили вы сегодня немало! Говорил я вам, чтобы вы не совались туда, - еще чего доброго наживете беды. Но вам непременно хочется насолить вашему спесивому приятелю Хардейлу, и ради этого вы готовы, я вижу, идти на любой риск. Так, что ли? - Верно! - подтвердил Хью, остановившись на пороге. - Но о каком риске вы говорите, сэр? Чем я рискую, что могу потерять? Друзей, родной дом? Их у меня нет. И наплевать, не надо ничего! Мне подавайте хорошую драку, чтобы я мог свести старые счеты, да смелых товарищей, с которыми я пойду вместе драться, а там - будь, что будет, мне все равно. - Куда вы девали ту бумажонку? - спросил вдруг сэр Джон. - Она при мне. - Как выйдете, бросьте ее куда-нибудь. Такие вещи держать у себя не стоит. Хью кивнул и, приподняв шапку со всей почтительностью, на какую был способен, вышел на улицу. А сэр Джон запер за ним дверь, вернулся к себе и, снова сев у камина, долго еще сосредоточенно размышлял о чем-то, глядя в огонь. - Все складывается удачно, - сказал он вслух, и лицо его расплылось в довольную улыбку. - Можно рассчитывать на успех. Ну-ка, сообразим. Мой благодетель и я - самые ревностные протестанты и желаем всякого зла сторонникам римско-католической церкви. А с Сэвилем*, который внес их билль в парламент, у меня к тому же личные счеты. Однако каждому своя рубашка ближе к телу, - и мы не можем себя компрометировать, связавшись с таким безумцем, как этот Гордон, - ведь совершенно очевидно, что он помешан. Теперь надо будет втихомолку раздувать недовольство, им посеянное, пользуясь таким покорным орудием, как мой дикарь. Это может, пожалуй, способствовать нашим истинным целям. И, хотя мы в принципе и согласны с лордом Джорджем, надо будет при всяком удобном случае в умеренной и приличной форме порицать его действия, - таким путем непременно приобретешь репутацию человека справедливого и честного, а это весьма полезно и придаст мне весу в обществе. Прекрасно! Это, так сказать, мотивы общие. Ну, а в частности, признаюсь, я буду чрезвычайно рад, если эти бездельники и в самом деле поднимут бунт и немного проучат Хардейла, как довольно деятельного члена своей секты. Да, это мне доставило бы истинное удовольствие! И это опять-таки прекрасно - пожалуй, даже лучше всего остального. Сэр Джон понюхал табаку и стал неторопливо раздеваться. Рассуждения свои он с улыбкой заключил следующими словами: - Ох, боюсь, ужасно боюсь, что мой приятель быстро пойдет по стопам своей матери! В его дружбе с мистером Деннисом есть что-то роковое. Впрочем, нечего и сомневаться, что он все равно рано или поздно кончил бы так же. И если я чуточку его подтолкну, разница будет только та, что он успеет выпить на своем веку немного меньше галлонов, или бочонков, или бочек вина. Эка важность! О такой мелочи и думать не стоит. Он взял еще понюшку табаку и лег в постель. ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ Из мастерской под Золотым Ключом раздавался звон железа, такой веселый и задорный, что всем, кто слышал эту музыку, невольно думалось: наверное, там работает человек, любящий свое дело. Тот, для кого работа - лишь скучная обязанность, никак не мог бы извлекать из железа или стали такую веселую музыку. На это способен только человек жизнерадостный, здоровый, всем на свете довольный и доброжелательный. Будь он хоть простой котельщик, медь под его руками звучала бы мелодично, и даже если бы он трясся в телеге, нагруженной железными брусьями, - то, вероятно, и тогда сумел бы извлечь из них гармоничные звуки. Дзинь, дзинь, дзинь! - пело железо, звонко, как серебряный колокольчик, и особенно внятно, когда на улице затихал грохот. "Мне все нипочем, я никогда не унываю и непременно хочу быть счастливым", - слышалось в этом звоне. Перебранивались женщины, пищали дети, грохотали тяжелые телеги, во всю силу своих легких орали разносчики, но среди всего этого шума и гама звон был все-таки слышен, всегда одинаковый, не громче и не тише, не звонче и не гуще, ничуть не навязчивый, но не дающий более громким звукам заглушить себя. Дзинь, дзинь, дзинь!.. Он совершенно напоминал человеческий голос, негромкий и ясный, без малейшей хрипоты или сиплости, без каких бы то ни было признаков насморка иди нездоровья. Прохожие замедляли шаг, с удовольствием прислушиваясь к нему, а те обитатели соседних домов, кто в это утро проснулся в желчном настроении, чувствовали, как у них становится легче на душе, и понемногу оживлялись; матери под этот звон подбрасывали на руках детишек. А волшебное "дзинь-дзинь!" все так же весело неслось и неслось из мастерской под Золотым Ключом. Кто, как не Гейбриэл Варден, мог тешить людей такой веселой музыкой? В открытое окно заглянуло солнце, и лучи его, пронизав темную мастерскую, широким снопом упали на слесаря, словно их тянула к себе светлая душа этого человека. Он работал у наковальни, засучив рукава, сдвинув парик с лоснящегося лба, и его раскрасневшееся лицо светилось довольством, - казалось, никому на свете не живется так беззаботно, счастливо и спокойно, как Гейбриэлу Вардену. Около него сидел холеный кот, мурлыча и жмурясь на солнце, - он до того разомлел от тепла, что частенько закрывал глаза и впадал в ленивую дремоту. А с высокой скамейки, стоявшей вблизи, ухмылялся хозяину Тоби, сияя весь, от широкой коричневой физиономии до слабее обожженных и потому более светлых пряжек на башмаках. Даже развешанные по стенам ржавые замки, казалось, сияли благодушием и смахивали на старых веселых подагриков, готовых посмеяться над собственными немощами. Ничто угрюмое или суровое не омрачало окружающей картины. Невозможно было себе представить, что какой-либо из этих бесчисленных ключей предназначен для денежного сундука скряги или тюремной камеры. Нет, пивные и винные погреба, комнаты, согретые ярко пылающим в камине огнем, полные книг, веселой болтовни и смеха, - вот куда эти ключи должны были открывать доступ. А места, где гнездятся недоверие, жестокость и угнетение, ключи Гейбриэла Вардена могли только запирать накрепко, навеки. Дзинь, дзинь, дзинь!.. Наконец слесарь наш перестал работать и утер лоб. Внезапно наступившая тишина разбудила кота. Соскочив на пол, он бесшумно подобрался к двери и хищным взглядом тигра уставился на клетку с птицей в окне напротив. А Гейбриэл поднес ко рту Тоби и сделал основательный глоток. Когда он выпрямился, откинув назад голову и выпятив мощную грудь, стало заметно, что на нем солдатские штаны. А на стене за его спиной были развешаны на нескольких колышках красный мундир, кушак, шляпа с пером и сабля. Всякий сведущий человек сразу мог бы сказать, что все это вместе составляет военную форму сержанта Королевских Волонтеров Восточного Лондона. Поставив опустевшую кружку обратно на скамейку, с которой только что улыбался ему Тоби, слесарь весело оглядел эти части своего костюма, склонив голову набок, словно для того, чтобы охватить их все одним взглядом, и, опершись на молот, сказал вслух: - Когда-то, помню, меня с ума сводило желание надеть вот этакий мундир. Если бы в то время кто-нибудь, кроме родного отца, посмел сказать мне, что это глупо, - как бы я распетушился! А ведь, по правде сказать, я тогда и в самом деле был дурак дураком. - Ах! - со вздохом подхватила незаметно вошедшая в рту минуту миссис Варден. - Ты и до сих пор дурак. В твои годы, Варден, ты мог бы быть благоразумнее. - Чудачка ты, Марта, право! - сказал слесарь, с улыбкой оборачиваясь к ней. - Ну, конечно, - с глубочайшим смирением отозвалась миссис Варден. - Конечно, чудачка. Я это знаю, Варден. Благодарю тебя. - Да я хотел сказать... - начал было слесарь. - Знаю, что ты хотел сказать. Ты говоришь так ясно, Варден, что понять тебя нетрудно. Спасибо, что приноровляешься к моему пониманию, это очень любезно с твоей стороны. - Полно, полно, Марта, нечего обижаться из-за пустяков. Я просто хотел сказать, что напрасно ты ругаешь волонтеров - ведь мы хотим защищать тебя же и всех других женщин, защищать семьи всех добрых людей, если в этом будет нужда! - Это не по-христиански, - объявила миссис Варден, качая головой. - Не по христиански? Да почему же, черт возьми?.. Миссис Варден подняла глаза к потолку, словно ожидая, что после таких богохульных слов он немедленно обрушится на ее супруга вместе с кроватью под балдахином на четырех столбиках из третьего этажа и всей мебелью парадной гостиной из второго. Но так как этой кары божьей почему-то не последовало, почтенная матрона только испустила глубокий вздох и с видом покорности судьбе предложила супругу не стесняться в выражениях, кощунствовать сколько душе угодно, - ведь он же знает, как ей приятно это слушать! Слесарю в первую минуту, кажется, очень хотелось воспользоваться ее разрешением и отвести душу, но он сделал над собой усилие и ответил кротко: - Я хочу знать, почему ты считаешь, что это не по-христиански? Что же, по-твоему, должен делать настоящий христианин, Марта, - сидеть сложа руки в то время, как чужеземные войска будут грабить наши дома? Или выйти на бой, как следует мужчине, и прогнать их? Хороший бы я был христианин, если бы в своем доме, забившись в камин, покорно смотрел, как банда косматых дикарей уносит Долли и тебя? При словах "и тебя" миссис Варден оттаяла и невольно улыбнулась: в предположении супруга было все же нечто лестное для нее. - Ну, если бы до того дошло, тогда, конечно... - жеманно пролепетала она. - "Если бы до того дошло!" - повторил слесарь. - Будь уверена, с этого бы началось. Даже на Миггс нашлись бы охотники. Какой-нибудь чернокожий барабанщик в громадном тюрбане на голове непременно утащил бы ее. И, если только он не заговорен от щипков и царапин - горе ему! Ха-ха-ха! Этому барабанщику я простил бы его вину и ни за что на свете не стал бы мешать ему, бедняге! И слесарь снова расхохотался до слез, к великому негодованию миссис Варден, которая считала, что похищение такой ревностной протестантки и достойной девицы, как Миггс, да еще язычником, негром - возмутительный и недопустимый скандал. Картина, нарисованная Гейбриэлом, грозила ему серьезными последствиями и без сомнения вызвала бы их, до, к счастью, в эту минуту за дверью послышались легкие шаги, в мастерскую вбежала Долли и, повиснув у отца на шее, крепко поцеловала его. - Вот и она, наконец! - воскликнул слесарь. - Как ты мила сегодня, Долли, и как долго тебя не было, моя девочка! "Мила"! Только-то? Да если бы он истощил весь человеческий словарь восторженных прилагательных, их не хватило бы, чтобы описать Долли. Где и когда вы видели другую такую пухленькую, хорошенькую, яркоглазую плутовку, такую пленительную, очаровательную, прелестную, обворожительную кошечку, как Долли? Разве можно сравнить ту Долли, с которой мы познакомились пять лет назад, с этой Долли? Какое множество каретников, седельщиков, столяров и знатоков других полезных ремесел, влюбившись в нее, забыли отцов, матерей, сестер, братьев, а главное - кузин! Сколько неизвестных джентльменов, предполагаемых обладателей если не высоких титулов, то по крайней мере громадных состояний, подстерегали в сумерки за углом неподкупную Миггс и, соблазняя ее золотыми гинеями, просили передать Долли письмо с предложением руки и сердца! Сколько неутешных отцов, солидных торговцев, посещали Вардена с этой же целью и рассказывали печальную повесть любовных мук своих сыновей, которые теряли аппетит, запирались в темных комнатах или бродили, бледные и унылые, в уединенных местах, - и всему виной была красота и жестокость Долли Варден! Какое множество молодых людей, ранее примерных и степенных, начинали вдруг безумствовать от неразделенной любви и в исст