уплении срывать дверные молотки и опрокидывать будки ревматиков-сторожей! Сколько молодых новобранцев для службы на суше и на море приобрел король благодаря Долли, которая довела до полного отчаяния всех его влюбчивых подданных в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет! Сколько молодых девиц чуть не со слезами заявляли во всеуслышание, что на их вкус Долли Варден чересчур мала ростом или чересчур высока, слишком бойка или слишком холодна, слишком толста или непозволительно худа, слишком белобрысая или слишком черная - словом, все у нее в излишке, только не красота. Сколько пожилых дам в дружеских беседах между собой благодарили бога за то, что дочки их не похожи на Долли Варден, выражали опасение, что она кончит плохо, утверждая в то же время, что хорошо кончить она никак не может, и недоумевали, что в ней находят хорошего, и приходили к заключению, что красота ее уже "отцветает", или что она никогда и не знала расцвета, что эта красота - просто миф и всеобщее заблуждение! Тем не менее Долли была все та же, любо было смотреть на ее улыбающееся личико с ямочками на щеках, а так как она до сих пор еще называлась Долли Варден, то легко догадаться, что она была все так же капризна и разборчива, и страдания тех пяти-шести десятков молодых людей, которые в данное время жаждали на ней жениться, трогали ее так мало, как будто это были влюбленные устрицы, которых глотают живыми. Как мы уже видели, Долли кинулась обнимать отца. Потом она поцеловала мать и прошла вместе с ними в маленькую столовую, где уже был накрыт обеденный стол и мисс Миггс - еще более прямая и костлявая, чем пять лет назад, - встретила ее какой-то истерической гримасой, которая должна была изображать улыбку. Сняв шляпку и накидку (та и другая были убийственно эффектны и соблазнительны), Долли отдала их сей юной деве и сказала со смехом, который смело мог соперничать с недавней музыкой в мастерской слесаря: - Как радостно всегда бывает вернуться домой! - А уж мы-то как тебе рады, Долл! - сказал отец, отводя с ее лба темные кудряшки, падавшие на блестящие глаза. - Поцелуй меня! Если бы кто-либо из представителей мужского пола мог видеть, как она целовала старого слесаря! Но, к счастью, никто из них здесь не присутствовал. - Как жаль, что ты живешь в Уоррене, - сказал Варден. - Я очень скучаю без тебя... Ну, что там у них нового, Долл? - Думаю, эти новости тебе уже известны, - отозвалась Долли. - Я просто уверена, что ты все знаешь. - Как так? - воскликнул слесарь, - О чем ты толкуешь? - Ну, ну, отлично знаешь, - сказала Долли. - Ты мне лучше скажи, почему мистер Хардейл - ох, как он опять стал мрачен! - вот уже несколько дней где-то пропадает? И почему он то и дело уезжает из дому, а племяннице не говорит, куда едет и зачем? Только из писем видно, что он не сидит в Лондоне, а разъезжает по разным местам? - Ручаюсь, что мисс Эмма вовсе и не стремится это узнать, - возразил слесарь. - Не знаю, как она, а я по крайней мере хочу это знать! - воскликнула Долли. - Объясни мне, почему у него завелись какие-то секреты от Эммы и всех? И что это за история о привидении, которую запрещено рассказывать мисс Эмме? История эта, видно, как-то связана с его отъездом? Я же вижу, что ты знаешь, - ага, даже покраснел! - Что это за история, что она означает и какое отношение имеет к отъезду мистера Хардейла, я знаю не больше тебя, милочка, - возразил слесарь. - И думаю, что все это просто - дурацкая фантазия Соломона и выеденного яйца не стоит. Ну, а мистер Хардейл... Он, я полагаю, уехал... - Куда? - перебила Долли. - Полагаю, - повторил слесарь, ущипнув ее за щеку, - что по своим делам. А по каким - это уже совсем другой вопрос. Прочитай-ка про "Синюю Бороду", дружок, и не будь слишком любопытна. Поверь, нас с тобой это не касается. А вот и обед - как нельзя более кстати! Несмотря на то, что обед был подан, Долли непременно запротестовала бы против такого решительного прекращения разговора на интересующую ее тему, но когда слесарь упомянул о "Синей Бороде", вмешалась миссис Варден; она объявила, что по совести не может сидеть спокойно и слушать, как ее дочери предлагают знакомиться с похождениями какого-то турка и мусульманина, а тем более - турка мифического, каким она считала этого барона. Миссис Варден находила, что в такие тяжкие и тревожные времена для Долли будет гораздо полезнее подписаться на "Громовержца", на страницах которого печатаются дословно все речи лорда Джорджа Гордона, ибо чтение их может принести душе гораздо больше отрады и утешения, чем сто пятьдесят басен вроде "Синей Бороды". Сказав это, миссис Варден обратилась за поддержкой к прислуживавшей за столом мисс Миггс, и та подтвердила, что действительно чтение "Громовержца", а в особенности напечатанной в нем на прошлой педеле статьи под заголовком "Великобритания утопает в крови", умиротворило ее душу так, что этому даже поверить трудно. Та же статья оказала на ее замужнюю сестру (проживающую на площади Золотого Льва номер двадцать семь, второй звонок справа) весьма благотворное действие: когда она, женщина хрупкого здоровья и притом ожидающая прибавления семейства, прочла эту статью, с ней сделалась истерика, и с этого дня она не перестает проклинать инквизицию в назидание мужу и всем знакомым. Далее мисс Миггс объявила, что всем бесчувственным людям она советует самим послушать лорда Джорджа, и стала восторгаться его стойкой преданностью протестантской вере, потом его красноречием, потом его глазами, его носом, его ногами, наконец всей его фигурой, которая могла бы служить моделью скульптору для любой статуи - принца или ангела. Целиком согласившись с таким мнением, миссис Варден остановила взор на копилке в виде красного домика с желтой крышей и точным подобием дымовой трубы. Копилка стояла на камине и добровольные жертвователи опускали в нее золотые и серебряные монеты, а то и медяки. На стене домика красовалась медная дощечка, весьма похожая на настоящую, с четкой надписью "Союз Протестантов". Устремив глаза на эту надпись, миссис Варден сказала, что поведение мужа для нее - источник тяжких страдаций: никогда он не опускает ничего из своих сбережений в этот храм и только раз потихоньку - как она потом дозналась - бросил туда два осколка от сломанной трубки. Дай бог, чтобы ему этого не припомнили на Страшном суде! Да и Долли, к сожалению, так же скупится на пожертвования и предпочитает тратить деньги на ленты и всякие побрякушки, вместо того чтобы содействовать великому делу, которое сейчас претерпевает тяжкие невзгоды. Поэтому она, мать, умоляет Долли (ее отца она уже не надеется тронуть своими мольбами) следовать прекрасному примеру Миггс, которая четверть своего жалования швырнула, словно камень, в лицо папе римскому. - Ах, мэм, - с живостью вмешалась Миггс, - не стоит об этом говорить. Я вовсе не стремлюсь, чтобы люди это узнали. Мои пожертвования - просто лепта вдовицы. Я даю, что имею, - тут Миггс, ни в чем не знавшая меры, разразилась потоком слез, - но уповаю, что мне воздается сторицей. Последнее было совершенно верно, хотя, пожалуй, не в том смысле, какой Миггс хотела придать этим словам: так как она свои добровольные пожертвования делала неизменно на глазах у хозяйки, то получала от нее за свое рвение столько даров в виде чепчиков, платков и других предметов туалета, что, в общем, вклады в красный домик-копилку оказывались самым выгодным помещением ее скромного капитала, какое Миггс могла придумать, ибо они приносили ей семь-восемь процентов прибыли деньгами и по меньшей мере на пятьдесят процентов повышали ее репутацию и доверие к ней хозяйки. - Не надо плакать, Миггс, - сказала миссис Варден, ко и сама прослезилась. - Вам нечего стыдиться, ваша бедная хозяйка всецело с вами согласна. При этих словах Миггс заголосила еще отчаяннее и объявила, что знает, как хозяин ее ненавидит, что ужасно тяжело жить в доме, где тебя не любят и где ты ничем не можешь угодить; что она ни за что не хочет, чтобы из-за нее были раздоры в семье, - совесть ей этого не позволит. И если хозяину угодно с ней расстаться, то самое лучшее так и сделать, и она надеется, что после этого он будет чувствовать себя счастливее, и желает ему всяких благ. Дай бог, чтобы он нашел на ее место кого-нибудь, кто будет ему более по вкусу. Конечно, добавила Миггс, для нее разлука с такой хозяйкой будет очень тяжела, но когда совесть ей говорит, что она поступает, как должно, никакие страдания ее не пугают, и она готова даже на разлуку. Вряд ли она переживет это, и если ее здесь ненавидят и смотрят на нее косо, то, пожалуй, лучше ей умереть поскорее, ее смерть будет для всех желанным исходом. После такого драматического заключения мисс Миггс снова залилась обильными слезами и принялась громко рыдать. - И ты можешь спокойно смотреть на это, Варден? - спросила миссис Варден, отложив нож и вилку. - Не очень-то, друг мой, да что поделаешь? - отозвался слесарь. - Креплюсь, насколько могу. - Не стоит за меня вступаться, мэм, - всхлипывая, прокричала Миггс. - Лучше всего нам расстаться. Не хочу, чтобы в доме из-за меня были раздоры, ни за что на это не соглашусь, хотя бы мне сулили золотые горы, да еще на всем готовом, с чаем и сахаром. Чтобы вывести из затруднения читателя, который, верно, недоумевает, чем была так сильно расстроена мисс Миггс, мы скажем ему по секрету, что она, по своей привычке подслушивая у дверей, слышала разговор Гейбриэла с женой и его шутку насчет чернокожего барабанщика. Такая насмешка вызвала целую бурю злобы в се прекрасной груди, и это-то и было причиной той вспышки, которую мы наблюдали. Видя, что положение критическое, слесарь, как всегда, сдался, чтобы восстановить мир и спокойствие в доме. - Ну, чего ты плачешь, голубушка? - сказал он. - И откуда ты взяла что тебя здесь ненавидят? Я никакой ненависти не питаю ни к тебе и ни к одному человеку на свете. Утри глаза и, ради бога, не мучь ты нас. Будем все веселы, пока можно. Союзные державы, решив, что будет правильной стратегией удовлетвориться этим извинением и считать, что неприятель признал свою вину, утерли слезы и приняли слова слесаря благосклонно. Мисс Миггс объявила, что она всем желает добра, даже злейшему своему врагу, и чем больше ее обижают, тем большей любовью она отвечает обидчикам. Миссис Варден в самых высокопарных выражениях похвалила ее за такую кротость и незлобивость, а в виде заключительного пункта мирного договора потребовала, чтобы Долли сегодня вечером пошла с ней на собрание Союза Протестантов. Это было ярким доказательством ее предусмотрительности и ловкости: она с самого начала к этому клонила, но, втайне опасаясь возражений мужа (всегда проявлявшего смелость и упорство, когда дело касалось Долли), поддержала Миггс, чтобы, воспользовавшись его невыгодным положением, настоять на своем. Маневр блестяще удался, Гейбриэл ограничился лишь недовольной гримасой, но не посмел и пикнуть, так как только что происшедшая сцена служила ему предостережением. Кончилось тем, что Миггс получила от хозяйки платье, а от Долли - полкроны в виде награды за великий подвиг добродетели. Миссис Варден, по своему обыкновению, не преминула выразить надежду, что ее супруг запомнит урок и впредь будет великодушнее. Обед между тем успел остыть, а бурная сцена никому не прибавила аппетита, так что обедали, по выражению миссис Варден, "как подобает христианам". В тот день был назначен смотр Королевским Волонтерам, и слесарь не пошел больше в мастерскую работать. Расположившись поудобнее, с трубкой в зубах, обняв одной рукой хорошенькую дочку и нежно поглядывая на супругу, он весь с головы до пят сиял добродушием. А когда пришло время облачиться в военные доспехи и Долли, вертясь вокруг него с грациозными и обольстительными ужимками, помогала ему застегиваться, затягивать разные пряжки и ремешки и, наконец, влезть в теснейший из всех мундиров, когда-либо сшитых портным, он чувствовал себя самым счастливым отцом во всей Англии. - Вот ведь как ловко управляется со всем, плутовка, - сказал он о Долли, обращаясь к миссис Варден, которая стояла перед ним, сложив руки (в эту минуту и она весьма гордилась мужем), между тем как Миггс держала наготове его шапку и саблю, далеко отставив руку, словно опасаясь, как бы это оружие по собственному почину не проткнуло кого-нибудь насквозь. - А все же, Долли, милочка моя, ни за что не выходи за солдата! Долли не спросила почему, не вымолвила ни слова и, низко-низко опустив голову, стала завязывать отцу кушак. - Всякий раз, как надеваю мундир, вспоминается мне бедняга Джо, - сказал добросердечный слесарь. - Он всегда был моим любимцем. Бедный Джо!.. Душа моя, не затягивай так туго! Долли засмеялась, но как-то неестественно, совсем не как всегда, и еще ниже опустила голову. - Да, жаль Джо! - заключил слесарь, словно говоря сам с собой. - Эх, приди он тогда ко мне, я, может, сумел бы их помирить. Старый Джон сделал большую ошибку! Не следовало ему так обращаться с парнем.... Ну, скоро ты кончишь, девочка? Что за несносный кушак! Он опять развязался и волочился по земле. Долли пришлось стать на колени и начать все сначала. - Нашел о ком говорить, - сказала миссис Варден, нахмурив брови. - Ты мог бы, я думаю, выбрать кого-нибудь более достойного внимания, чем твой Джо Уиллет. Мисс Миггс громко фыркнула, чтобы поддержать хозяйку. - Полно, Марта, - воскликнул слесарь. - Не будь к нему так сурова. Может, его уже и в живых нет, так будем его хоть поминать добром. - Это беглого-то шалопая! - возмутилась миссис Варден, а Миггс тем же фырканьем выразила ей сочувствие. - Беглый, но не шалопай, - возразил слесарь кротко. - Вел он себя всегда примерно и был красивый, славный паренек. Напрасно ты его ругаешь, Марта. Миссис Варден кашлянула. То же самое немедленно сделала Миггс. - Если хочешь знать, Марта, он очень старался тебе понравиться, - продолжал слесарь, с улыбкой потирая подбородок. - Да, да! Как сейчас помню - раз вечером, когда я уезжал из "Майского Древа", он вышел за мной на крыльцо и стал просить, чтобы я никому не рассказывал, что с ним здесь обращаются, как с мальчишкой... Не хотел, чтобы у нас дома это узнали. Но тогда я не понял... "А как поживает мисс Долли, сэр?" - спросил он потом. Бедный Джо! - с грустью вспоминал слесарь. - Господи помилуй! - воскликнула вдруг Миггс. - Вот тебе раз! - Ну, что там еще? - спросил Гейбриэл, круто обернувшись. - Посмотрите-ка на мисс Долли, - ответила служанка, наклонясь и заглядывая Долли в лицо. - Ведь она плачет, разливается! Ох, мэм! Ох, сэр! Верите ли, я, как увидела, так и обомлела, перышком меня теперь сшибить можно, - завопила эта чувствительная девица, прижав руку к груди, словно для того, чтобы сдержать сильное биение сердца. Слесарь бросил на мисс Миггс взгляд, говоривший, что он был бы не прочь иметь сейчас в руках такое перышко, потом удивленно проводил глазами убегавшую из комнаты Долли, за которой тотчас последовала преисполненная сочувствия Миггс, и, обращаясь к жене, пробормотал: - Что с Долли, не заболела ли она? Или опять я в чем-то виноват? - Виноват ли он! - укоризненно воскликнула миссис Варден. - Ох, уж лучше бы ты уходил поскорее! - Да что я такого сделал? - допытывался бедный Гейбриэл. - Мы с тобой условились никогда не поминать про мистера Эдварда, - так я же не говорил о нем. Не говорил ведь? Миссис Варден ответила только, что он хоть кого выведет из терпения, после чего устремилась из комнаты вслед за ушедшими. А бедняга Гейбриэл сам завязал свой кушак, прицепил саблю, взял шапку и вышел. - Не такой уж я мастер военного дела, - рассуждал он про себя. - Но там по крайней мере меньше беды наживешь, а тут, как ни ступи, - оплошал! Каждый человек для чего-то родится на свет, и мне, видно, судьба - без всякого умысла заставлять всех женщин плакать. Нелегко это, видит бог. Но, не успев дойти до угла, он уже забыл о своем огорчении и зашагал вперед с сияющим видом, кивая по дороге соседям, и его дружеские приветствия изливались па всех как теплый весенний дождь. ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ Королевские Волонтеры Восточного Лондона в этот день представляли эффектное зрелище: построившись шеренгами, каре, кругами, треугольниками и всякими другими способами, они под барабанный бой, с развевающимися знаменами проделывали множество сложных маневров, и во всех сержант Варден принимал деятельное участие. Показав свою воинскую удаль во время этого парада, волонтеры стройными рядами промаршировали в Челси и до темноты пировали в соседних тавернах. 3атем, созванные боем барабанов, снова построились и под громкие приветствия подданных его величества вернулись на то место, откуда пришли. Обратное шествие порядком замедлилось из-за неприличного поведения некоторых капралов, Эти люди, степенные у себя дома, но весьма неуравновешенные за его пределами, разбили штыками несколько окон и вынудили своего начальника вести их дальше под усиленным конвоем, но и с конвойными они дорогой то и дело имели стычки. Было уже девять часов вечера, когда Варден вернулся домой. У дверей стояла наемная карета, и, когда слесарь проходил мимо, из окна кареты его окликнул мистер Хардейл. - От души рад вас видеть, сэр, - сказал слесарь, подходя. - Как жаль, что вы не зашли к нам, вместо того чтобы ждать здесь... - У вас, оказывается, никого нет дома, - пояснил мистер Хардейл. - К тому же я бы хотел, чтобы разговор с вами был как можно более секретным. - Гм! - Слесарь оглянулся на свой дом. - Отправились, конечно, с Саймоном Тэппертитом в этот знаменитый Союз! Мистер Хардейл предложил ему сесть в карету и, если он не устал и не торопится домой, прокатиться вместе - чтобы по дороге спокойно поговорить. Гейбриэл охотно согласился, и кучер, взобравшись на козлы, погнал лошадь. - Варден, - начал мистер Хардейл, помолчав минуту. - Вы, наверное, будете удивлены, когда услышите, зачем я приехал. Вам это покажется очень странным. - Не сомневаюсь, сэр, что цель у вас разумная. Если бы в ней не было смысла, вы бы не приехали. Вы только сейчас вернулись из поездки, сэр? - Да, всего лишь полчаса назад. - Разузнали что-нибудь про Барнеби и его мать? - спросил слесарь с сомнением в голосе. - Нет? Эх, сэр, я с самого начала думал, что это безнадежная затея. Ведь как только они уехали, вы пустили в ход все, чтобы их найти, и ничего не вышло. Сызнова начинать поиски после того, как прошло столько времени, - бесполезны, сэр, совершенно бесполезно. - Но куда же они пропали? - с раздражением сказал мистер Хардейл. - Или их уже нет в живых? - Кто знает! - отозвался слесарь. - Немало моих знакомых пять лет назад ходили по земле, а теперь почивают в ней, и могилы их заросли травой... Да если Мэри и Барнеби и живы, поверьте, сэр, напрасно будете их искать. Мир велик. Может, время или случай раскроют и эту тайну, если будет на то воля божья. - Ах, Варден, дорогой мой, недаром я так стремлюсь именно сейчас отыскать их, у меня более серьезные причины, чем вы думаете, - возразил мистер Хардейл. - Это не каприз, не случайный возврат к прежним попыткам, это серьезное, очень серьезное решение. Все мои мысли им заняты, оно не выходит у меня из головы, я, как одержимый, не знаю покоя ни днем ни ночью. Голос мистера Хардейла звучал настолько необычно, в нем, как и в жестах, заметно было такое сильное волнение, что пораженный Гейбриэл не отвечал ни слова, Он сидел молча и в темноте пытался рассмотреть выражение его лица. - Не спрашивайте меня ни о чем, - продолжал мистер Хардейл. - Если бы я попробовал объяснить вам, что меня мучает, вы бы подумали, что я сошел с ума и стал жертвой навязчивой фантазии. Достаточно вам знать, что я не в состоянии, да, не в состоянии сидеть сложа руки, - я должен делать то, что вам покажется странным. - А с каких же пор вы в таком беспокойстве, сэр? - спросил слесарь, помолчав. Мистер Хардейл ответил не сразу, - он, казалось, был в нерешимости. - С той ночи, как бушевала буря. С девятнадцатого марта. И, словно боясь, что Варден сейчас станет удивляться или расспрашивать его, мистер Хардейл поспешно продолжал: - Знаю, вы подумаете, что я в заблуждении. Может, и так. Но во всяком случае мое подозрение - не плод больной фантазии, а вывод здравого ума, основанный на фактах. Вы знаете, что в доме миссис Радж все осталось как было, и он, по моему распоряжению, стоит запертый со дня ее отъезда - только раза два в неделю старуха соседка заходит, чтобы разогнать крыс. Я сейчас еду туда. - Зачем? - спросил слесарь. - Проведу там ночь, - пояснил мистер Хардейл. - И не одну, а много ночей. Для всех это секрет, но вам я его открыл на случай, если произойдет что-нибудь непредвиденное. Приходите туда ко мне только в случае крайней необходимости, я буду там с сумерек до утра. Эмма, Долли и все остальные уверены, что меня нет в Лондоне - я действительно вернулся только час назад. Не говорите им ничего! Вот за этим я и приехал. Знаю, что на вас можно положиться, я прошу вас - ни о чем пока меня не спрашивайте. И, вероятно, для того, чтобы переменить тему, мистер Хардейл стал расспрашивать ошеломленного слесаря о его столкновении с разбойником на дороге, о нападения в ту же ночь на Эдварда Честера, о встрече с этим разбойником в доме миссис Радж и всех последующих необычайных происшествиях. Он даже - как бы между прочим - осведомился, какого роста и сложения этот человек; какая у него наружность и не показался ли он ему, Вардену, похожим на кого-нибудь... - ну, например, на Хью или другого знакомого. Много еще подобных вопросов задавал Вардену мистер Хардейл, а тот, считая, что это делается лишь для того, чтобы отвлечь его внимание, отвечал на все рассеянно - первое, что приходило в голову. Они доехали, наконец, до той улицы, где стоял дом миссис Радж, и здесь мистер Хардейл, сойдя на углу, отпустил кэб. - Если хотите сами убедиться, что я здесь хорошо устроюсь, войдемте в дом! - с грустной усмешкой сказал он Вардену. Гейбриэл, которому все прежние неожиданности казались пустяком по сравнению с этой новой, молча пошел за ним по узкому тротуару. Дойдя до входной двери, мистер Хардейл бесшумно отпер ее принесенным с собой ключом, вошел, пропустив вперед Вардена, и запер ее изнутри. Они очутились в полной темноте и ощупью добрались до комнаты в нижнем этаже. Здесь мистер Хардейл зажег свечу, которую предусмотрительно захватил с собой. Только сейчас, когда огонек осветил его лицо, слесарь заметил, как оно побледнело и осунулось, как сильно исхудал и переменился мистер Хардейл. Видно было, что он действительно в таком тяжелом состоянии, как говорил дорогой. После всего услышанного Гейбриэл с вполне естественным интересом всмотрелся ему в лицо. Выражение этого лица было настолько разумно и серьезно, что Варден даже устыдился своего минутного подозрения и, встретив взгляд мистера Хардейла, отвел глаза, словно боясь выдать свои мысли. - Хотите обойти дом? - предложил мистер Хардейл и, покосившись на окно, закрытое ветхими ставнями, добавил: - Только говорите потише. Предупреждение было излишне - эти комнаты будили какое-то жуткое чувство, заставлявшее невольно понижать голос. Гейбриэл шепнул "хорошо" и пошел за мистером Хардейлом наверх. Там все имело такой же вид, как и тогда, когда он приходил сюда в последний раз. Но было душно, царила гнетущая тишина, словно самый дом загрустил от долгого одиночества. Занавески на окнах и у кровати, прежде такие чистенькие и веселые, уныло повисли, и в складках их густым слоем залегла пыль; на потолке, стенах и полу пятнами проступала сырость. Половицы скрипели под ногами вошедших, словно протестуя против неожиданного вторжения, а проворные пауки, ослепленные светом, замерли па стенах или падали на пол, как мертвые. Тикал где-то жук-точильщик, которого народ называет "часы смерти", и за панелями шумели поспешно убегавшие крысы и мыши. При виде обветшавшей мебели Гейбриэлу и мистеру Хардейлу с удивительной живостью вспомнились те, кто раньше владел ею, сжился с нею. Казалось, Грип снова восседает на высокой спинке стула, Барнеби лежит в своем любимом уголке у камина, а его мать сидит на обычном месте и, как бывало, издали наблюдает за сыном. И даже когда обоим посетителям удавалось отогнать эти призраки, возникшие в их воображении, те, казалось, все же незримо витали вокруг, таились за дверьми, в чуланах, готовые вновь появиться и внезапно заговорить хорошо знакомыми голосами. Мистер Хардейл и Варден вернулись в комнату на первом этаже. Хардейл снял шпагу и положил ее на стол вместе с парой карманных пистолетов, затем вышел со свечой в переднюю проводить слесаря. - Тоскливо вам будет тут одному, сэр, - заметил Гейбриэл. - Разве нельзя кому-нибудь побыть с вами? Мистер Хардейл молча покачал головой, так ясно выразив этим свое желание остаться в одиночестве, что слесарь не решился настаивать. Через минуту он был уже на улице и видел, как в доме огонек свечи снова перекочевал наверх, затем вернулся в комнату на первом этаже и ярко засветился сквозь щели в ставнях. Кто пожелал бы увидеть человека в тяжком смятения и крайней растерянности, тому стоило в этот вечер посмотреть на Гейбриэла Вардена. Даже когда он уютно устроился у камина напротив миссис Варден в ночном чепчике и ночной кофте, а рядом с ним села Долли (в самом соблазнительном дезабилье), и, завивая свои локоны, улыбалась так весело, будто она никогда в жизни не плакала и не умела плакать, а Миггс (впрочем это уж не так важно) клевала носом в глубине комнаты, - даже тогда, с Тоби под рукой и трубкой в зубах, Варден не мог отделаться от мучившего его беспокойства. У него из головы не выходила мысль о мистере Хардейле, угрюмом, измученном заботами, ловившим в пустом доме каждый звук, пока утренняя заря не заставит померкнуть огонек свечи и не положит конец его одинокому ночному бдению. ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ Утро не принесло слесарю успокоения, в тревоге прошли второй, третий и ряд следующих дней. С наступлением темноты он часто ходил на улицу, где стоял так хорошо ему знакомый дом; там сквозь щели ставень неизменно мерцал огонек одинокой свечи, но внутри не слышно было ни звука, - унылая тишина могилы! Боясь рассердить мистера Хардейла, если нарушит его строгий приказ, Варден ни разу не решился постучать в дверь или другим способом дать знать о своем присутствии. Но любопытство и горячее сочувствие мистеру Хардейлу приводили его сюда довольно часто, и, когда он ни приходил, сквозь ставни по-прежнему мерцал свет. Если бы Варден и мог видеть, что происходит в доме, это все равно не помогло бы ему разгадать причину таинственных ночных бдений. Мистер Хардейл в сумерки запирался в доме, а на рассвете покидал его. Он не пропускал ни одной ночи, приходил и уходил всегда один и никогда ни на йоту не менял этого порядка. Что же он делал в этом доме? С наступлением вечера входил, как тогда с Гейбриэлом, зажигал свечу и, обходя комнаты, тщательно осматривал все уголки. Затем возвращался в нижнюю комнату и, положив на стол шпагу и пистолеты, просиживал там до утра. Он обычно приносил с собой книгу и пытался читать, но и на пять минут не мог сосредоточиться. Глаза его то и дело отрывались от страницы, ухо настороженно ловило малейший шорох снаружи, и при каждом звуке шагов на тротуаре у него екало сердце. Чтобы подкрепиться во время долгих часов одиночества, он приносил с собой в кармане сандвичи с мясом и вино в маленькой фляжке. Вино разводил большой порцией воды, выпивал его с лихорадочной жадностью, как будто у пего постоянно сохло в горле, но еды в рот не брал - за всю долгую ночь пожует разве иногда кусочек хлеба. Быть может (как после некоторого размышления предположил Варден), мистер Хардейл добровольно лишал себя сна и покоя, потому что суеверно ожидал, что сбудется какая-то мечта или предчувствие, связанные с событием, которое столько лет камнем лежало у него на сердце; а быть может, он ждал появления какого-то призрака, который бродит по ночам, когда добрые люди спокойно спят в своих постелях. Как бы то ни было, в нем не заметно было никакого страха или сомнений. В чертах его сурового лица, сдвинутых бровях и складке крепко сжатого рта читалась непреклонная воля и твердая решимость. Если он и вздрагивал при каждом звуке, это была не дрожь страха, а дрожь надежды, он хватался за шпагу, как человек, дождавшийся, наконец, своего часа, крепко сжимал ее в руке и с выражением жадного нетерпения в сверкающих глазах прислушивался, пока шум не утихал. Такие разочарования бывали часто, их вызывал чуть ее каждый шорох, но и это не могло поколебать решимости мистера Хардейла. Каждая ночь заставала его на посту, как бодрствующего бессменно часового. Ночь проходила, наступало утро, а там - снова в карауле. Так шли недели. Он снял себе квартиру в Воксхолле*, здесь проводил дневные часы и отдыхал, отсюда, пользуясь приливом, доезжал в лодке от Вестминстера к Лондонскому мосту, избегая людных улиц. Как-то раз к вечеру, незадолго до сумерек, он шел обычной дорогой по набережной Темзы, намереваясь пройти через Вестминстер-Холл* на Пелес-Ярд*, а оттуда, как всегда, доехать лодкой до Лондонского моста. У здания парламента толпилось множество людей, они глазели на входивших и выходивших членов палаты и громогласно выражали им свое одобрение или недовольство. смотря по их политическим убеждениям. Пробираясь через толпу, мистер Хардейл слышал раз-другой выкрики "Долой папистов!", становившиеся уже привычными для ушей лондонцев. Мистеру Хардейлу "антипаписты" внушали мало почтения, к тому же он заметил, что здесь собрался всякий сброд, и, не обращая на выкрики никакого внимания, равнодушно шел своей дорогой. В Вестминстер-Холле люди стояли маленькими группами. Некоторые смотрели вверх, любуясь великолепными сводами в блеске заходившего солнца - его косые лучи вливались сквозь узкие окна и постепенно меркли, поглощенные царившим внизу мраком. Шумными компаниями проходили ремесленники, торопясь домой с работы, своими голосами они будили в зале гулкое эхо и то и дело заслоняли пролет низенькой двери в глубине, теснясь к выходу на улицу. Иные медленно прохаживались взад и вперед, оживленно толкуя о политике, о своих делах, пли, не поднимая глаз, с усиленным вниманием слушали собеседников. Тут десяток мальчишек дрались, поднимая адский шум, там - одиноко ходил какой-то мужчина, не то клерк, не то нищий, в лице и даже походке его чувствовалась угнетенность изголодавшегося человека; мимо него пробежал мальчишка-посыльный, размахивая во все стороны корзинкой и пронзительным свистом рассекая, кажется, не только воздух, но даже балки на потолке, а неподалеку какой-то школьник посмирнее прятал на ходу в карман мяч, завидев издали шедшего ему навстречу сторожа. Была та предвечерняя пора, когда человеку, если он закроет глаза и тотчас их откроет, кажется, что темнота наступила сразу в одну секунду, а вовсе не сгущалась постепенно в течение последнего часа. Отшлифованные ногами прохожих пыльные плиты пола словно взывали к высоким стенам, беспрерывно отражая шарканье и топот ног, и по временам стук одной из массивных дверей, раскатившись громом по всему зданию, заглушал все другие звуки. Мистер Хардейл мимоходом поглядывал на ближайшие к нему группы, да и то рассеянно, как человек, мысли которого далеко. Но когда он уже дошел до конца Зала, его внимание привлекли двое людей впереди. Один из них был одет весьма щегольски и шел походкой фланера, небрежно вертя в руке трость. Второй, подобострастно вихляясь всем телом, слушал собеседника с видом заискивающим и смиренным, подняв плечи чуть не до ушей и потирая руки. Он только изредка угодливо вставлял слово-другое или отвечал наклонением головы, - это был не то знак согласия, не то поклон, выражающий самое глубокое почтение. Собственно, ничего особенно примечательного в этой паре не было, ибо преклонение перед нарядным костюмом и дорогой тростью (не говоря уже о золотых и серебряных жезлах, которые являются символом власти) - явление у нас довольно обычное. Но было в этом щеголе, да и в его спутнике что-то такое, что неприятно поразило мистера Хардейла. Он вдруг остановился в нерешимости и хотел уже свернуть в другую сторону, чтобы избежать встречи, но в рту минуту шедшие впереди быстро обернулись и столкнулись с ним лицом к лицу. Джентльмен с тростью приподнял шляпу и начал было извиняться. Мистер Хардейл поспешно ответил тем же и хотел уйти, но тот остановился и воскликнул: - Как, это вы, Хардейл? Бог мой, вот так неожиданность! - Да, - нетерпеливо отозвался мистер Хардейл, - Это я и... - Дорогой мой, куда вы так спешите? - воскликнул джентльмен с тростью, удерживая его. - Ну ради нашего старого знакомства подарите мне минутку. - Я тороплюсь, - возразил мистер Хардейл. - Никто из нас не искал этой встречи, так не стоит длить ее. Прощайте. - Фи, как нелюбезно! - сказал сэр Честер (это был он). - А мы как раз говорили о вас. Быть может, вы даже слышали, как я произнес ваше имя? Нет, не слышали? Жаль, право, очень жаль. Вы, конечно, знакомы? Помните нашего общего друга, Хардейл? Ах, какая удивительная встреча! "Друг", на которого указал сэр Джон, явно чувствовал себя неловко. Он даже осмелился дернуть сэра Джона за рукав и всячески давал ему понять, что желал бы избежать разговора. Но так как у сэра Джона на этот счет были свои соображения, он делал вид, что не замечает его безмолвных протестов, и даже указал рукой на своего спутника, чтобы обратить на него внимание мистера Хардейла. "Другу" волей-неволей пришлось изобразить на лице приятную улыбку и, когда мистер Хардейл посмотрел на него, заискивающе отвесить поклон. Видя, что Хардейл узнал его, он неловким жестом протянул ему руку, и смущение его еще возросло, когда рукопожатие было презрительно отвергнуто. - А, мистер Гашфорд! - сухо сказал Хардейл. - Значит, то, что я слышал, - правда: вы обратились от тьмы к свету и теперь со всем ожесточением ренегата ненавидите тех, чьи убеждения раньше разделяли. Впрочем, вы делаете честь всякому делу, за какое ни возьметесь. Тех, к кому вы сейчас примкнули, можно поздравить с таким ценным приобретением. Секретарь потирал руки и кланялся, словно хотел своим смирением обезоружить противника. А сэр Джон Честер снова воскликнул самым веселым тоном с никогда не изменявшим ему самообладанием: "Ах, как замечательно, что мы вас встретили!" - и взял из табакерки щепотку табаку. - Мистер Хардейл, - начал Гашфорд, украдкой подняв глаза, но тотчас опустив их под пристальным взглядом Хардейла. - Такой достойный, благородный и совестливый человек, как вы, не станет, конечно, объяснять низким расчетом честную перемену взглядов. Хотя я не верю больше в то, во что верите вы, вы слишком великодушны и справедливы, слишком хорошо понимаете человеческую душу, чтобы... - Ну, что же вы хотели мне сказать, сэр? - с саркастической усмешкой спросил мистер Хардейл, когда секретарь запнулся и умолк. Гашфорд только слегка пожал плечами и молчал, по-прежнему не поднимая глаз. Тут к нему на выручку поспешил сэр Джон. - Нет, вы только подумайте, - воскликнул он. - Подумайте, какая странная случайность! Извините, Хардейл, друг мой, мне кажется, вы недостаточно уяснили себе, как это необычайно. Вдруг мы, трое старых школьных товарищей, словно сговорившись, сходимся в Вестминстер-Холле! Три бывших пансионера скучной и унылой Сент-Омерской семинарии - вы оба, католики, воспитывались там, так как вынуждены были учиться вне Англии, а я, тогда подававший надежды молодой протестант, был отправлен туда учиться французскому языку у настоящих парижан. - Прибавьте к этому, сэр Джон, еще одну странность, - отозвался мистер Хардейл, - то, что некоторые из вас, подающих надежды протестантов, в настоящее время объединились вон в том здании с целью помешать нам получить неслыханно-высокую привилегию обучать наших детей грамоте здесь, в Англии, где ежегодно тысячи католиков идут служить в ее войсках, защищают ее свободу, гибнут в кровавых битвах на чужбине. А другим протестантам, - их, говорят, в вашем Союзе уже несколько тысяч, - этот самый Гашфорд внушает, что все мои единоверцы - дикие звери. Прибавьте к этому то, что подобный человек принят в обществе, среди бела дня разгуливает по улицам... (я хотел сказать "с высоко поднятой головой", но это было бы неверно), - и вам все в Англии покажется странным, очень странным, уверяю вас! - О, вы очень строги к нашему другу, - возразил сэр Джон с обольстительной улыбкой, - право же, слишком строги. - Оставьте его, сэр Джон, пусть говорит что хочет, - сказал Гашфорд, теребя свои перчатки. - Я умею прощать обиды. Если такой человек, как вы, почтил меня своим доверием, так что для меня мнение мистера Хардейла! Мистер Хардейл - один из пострадавших от наших законов, как же я могу рассчитывать на дружеские чувства с его стороны? - Напротив, я к вам настолько хорошо отношусь, сэр, что рад видеть вас в такой подходящей компании, - отрезал мистер Хардейл, метнув злой взгляд на сэра Джона. - Оба вы, конечно, достойные представители вашего славного Союза. - Нет, в этом вы ошибаетесь, - сказал сэр Джон еще благодушнее, чем прежде. - Нет, Хардейл, как это ни странно, вы, при всей своей непогрешимости, жестоко заблуждаетесь. Я не состою в Союзе. Я чрезвычайно уважаю его членов, но в Союзе не состою. Впрочем, я действительно против возвращения прав католикам. Мне это стоило тяжкой борьбы с самим собой, но такова печальная необходимость - я считаю долгом чести возражать против этого... Не угодно ли воспользоваться моей табакеркой? Если вы не возражаете против надушенного табака, вам понравится его тонкий аромат. - Прошу прощения, сэр Джон, - сказал мистер Хардейл, жестом отклоняя это любезное предложение, - За то, что приравнял вас к тем рядовым исполнителям чужой воли, кто действует открыто, на глазах у всех. Мне следовало отдать должное вашим способностям. Люди вашею чипа действуют тайно и безнаказанно, предоставляя глупцам занимать видные и опасные посты. - Ради бога, не извиняйтесь, - любезно сказал сэр Джон. - Между такими старыми друзьями, как мы, позволительны некоторые вольности, черт возьми! Тут Гашфорд - он все время беспокойно топтался на месте и ни разу не поднял глаз - решился, наконец, обратиться к сэру Джону и пробормотал, что ему пора идти, так как милорд, вероятно, ждет его. - Не беспокойтесь, сэр, - сказал ему мистер Хардейл, - я сейчас ухожу и не буду вас стеснять. Он действительно хотел уже уйти без дальнейших церемоний, но его остановил шум и галдеж в другом конце зала, и, бросив взгляд в ту сторону, он увидел лорда Джорджа Гордона, который шел к ним, окруженный толпой. Физиономии обоих союзников лорда Джорджа выразили (хотя и совсем по-разному) плохо скрытое торжество, и это, естественно, раззадорило мистера Хардейла: решив не отступать перед их вождем, а остаться на месте, пока тот пройдет, он выпрямился и, заложив руки за спину, с высокомерно-презрительным видом ожидал лорда Джорджа, который шел к ним медленно, с трудом пробираясь сквозь теснившуюся вокруг него толпу. Лорд Джордж только что вышел из палаты общин и направился прямо в Вестминстер-Холл - как всегда, с новостями. Он на ходу сообщал своим единомышленникам, что сегодня говорилось в парламенте о папистах, и какие петиции поданы в их защиту, и кто из выступавших их поддерживал, и когда будет внесен билль о льготах, когда лучше всего подать петицию от Великого Союза Протестантов. Все это он громогласно излагал слушателям, сопровождая свои слова усиленной и неуклюжей жестикуляцией. Те, кто был поближе, обсуждали эти вести; слышался ропот и угрожающие возгласы. Задние кричали: "Тише!" или "Пропустите!" - и пытались силой пробиться вперед. Так все они двигались, беспорядочно, нестройно, как всегда движется толпа. Подойдя уже совсем близко к тому месту, где стояли его секретарь, сэр Джон и мистер Хардейл, лорд Джордж обернулся и, прокричав несколько фраз с большим жаром, но бессвязно, закончил обычным возгласом "Долой папистов", предложив поддержать его троекратным "ура". И в то время как его свита с большим воодушевлением выполняла это, лорд выбрался из давки и подошел к Гашфорду. Секретаря и сэра Джона все эти люди хорошо знали, и толпа отхлынула назад, оставив их вчетвером. - Лорд Джордж, позвольте вам представить мистера Хардейла, - сказал сэр Джон Честер, видя, как испытующе лорд смотрит на незнакомого ему человека. - К сожалению, он католик. Да, католик, к несчастью, но человек почтенный и мой старый знакомый. И не только мой, но и мистера Гашфорда. Дорогой Хардейл, это - лорд Джордж Гордон. - Если бы я и не знал в лицо его светлость, я мог бы догадаться, что это он, - сказал мистер Хардейл. - Думаю, что никто другой во всей Англии не стал бы, обращаясь к темной и возбужденной толпе, говорить о значительной части своих сограждан в тех оскорбительных выражениях, какие я только что слышал. Стыдно, стыдно, милорд! - Я не считаю возможным говорить с вами, сэр, - громко отпарировал лорд Джордж, в явном смущении и волнении отмахнувшись от него. - Между нами нет ничего общего. - Напротив, у нас много общего, очень много: все то, что дано нам Создателем, - возразил мистер Хардейл. - И хотя бы обязательное для всех милосердие, не говоря уже о здравом смысле и простой порядочности, должно было удержать вас от таких выходок. Если бы даже у всех этих людей было сейчас в руках то оружие, которое они жаждут пустить в ход, я все равно не ушел бы отсюда, не сказав вам, что вы позорите свое звание. - Я вас не слушаю, сэр, - сказал лорд Джордж тем же тоном. - Я не стану вас слушать, и мне безразлично, что вы думаете. Молчите, Гашфорд, не возражайте ему, - добавил он, так как его секретарь сделал вид, будто хочет вступиться. - Не будем препираться с идолопоклонниками. Говоря это, он посмотрел на сэра Джона, а тот поднял брови, поднял руки, словно ужасаясь несдержанности мистера Хардейла, и умильно улыбался, глядя то на толпу, то на ее вождя. - Не хватало только, чтобы он стал мне возражать! - воскликнул Хардейл. - Да вы знаете ли, милорд, что это за человек? Лорд Джордж вместо ответа доверчиво положил руку на плечо съежившегося секретаря. - Этот человек, - продолжал мистер Хардейл, смерив Гашфорда взглядом с головы до ног, - уже в детстве был воришкой и по сей день остался лживым и трусливым подлецом. Всю жизнь он пресмыкался, готовый каждый миг укусить руку, которую лизал, нанести тяжкую рану тем, перед кем вилял хвостом. Это льстец и наушник, не знающий, что такое честь, правда и мужество, человек, который обольстил дочь своего благодетеля и, женившись на ней, вогнал ее в могилу побоями и жестокостью. И этот пес, который скулил под окнами кухонь, ожидая объедков, нищий, выпрашивавший медяки на паперти нашей церкви, теперь является апостолом веры, и его чуткая совесть отвергает наши алтари, перед которыми были всенародно изобличены его пороки! Да знаете ли вы этого человека? - Ах, право же, вы чересчур суровы к нашему другу! - воскликнул сэр Джон. - Оставьте, пусть мистер Хардейл говорит что хочет, - сказал Гашфорд, изможденное лицо которого во время этой речи покрылось крупными каплями пота. - Поверьте, сэр Джон, меня его слова ничуть не трогают. Мне они так же безразличны, как милорду. Если он, как вы сами слышали, поносит милорда, так неужели же он меня оставит в покое? - Разве мало того, - продолжал мистер Хардейл, - что я, такой же дворянин, как и вы, вынужден, чтобы сохранить свое имущество, прибегать ко всяким уловкам, на которые даже власти смотрят сквозь пальцы, понимая, что старые законы слишком уж суровы? Мало того, что нам не позволяют учить наших детей в школах и внушать им общечеловеческие понятия о добре и зле, - неужели мы должны еще терпеть оскорбления от таких вот людишек, как этот, и будем отданы им во власть? Да, нечего сказать, вполне подходящий вождь для тех, кто орет "Долой папистов!" Какой позор! Пораженный лорд Джордж уже не раз поглядывал на сэра Джона Честера, словно спрашивая, есть ли доля правды в том, что он слышит здесь о Гашфорде, а сэр Джон отвечал только пожатием плеч или выразительным взглядом, ясно говорившим: "Боже мой, конечно, нет!" Наконец лорд сказал все так же громогласно и с той же нескладной жестикуляцией, что и раньше: - Мне нечего вам отвечать, сэр, и я не желаю больше вас слушать. Прошу вас прекратить этот разговор и ваши нападки. Уверяю вас, никакая хула, от кого бы она ни исходила, от папских агентов или нет, не помешает мне выполнить долг перед родиной и соотечественниками. Пойдемте, Гашфорд. Во время всего этого разговора они успели пройти короткое расстояние до дверей и сейчас вместе вышли на улицу. Мистер Хардейл, ни с кем не прощаясь, направился к лестнице, спускавшейся к Темзе почти у самых дверей Вестминстер-Холла, и окликнул единственного незанятого лодочника. Однако в передних рядах толпы, сопровождавшей лорда Гордона, слышали каждое сказанное им слово; быстро распространилась весть, что этот незнакомец - папист и оскорбляет лорда, который стоит за народ. Толпа в беспорядке хлынула следом за мистером Хардейлом, вынесла вперед милорда, его секретаря и сэра Джона, так что они оказались во главе этого движения, и остановилась на верхних ступеньках лестницы, неподалеку от мистера Хардейла, ожидавшего лодки. Они еще бездействовали, по языки их действовали воьсю. За глухим ропотом последовали свист и крики и, постепенно нарастая, перешли в настоящую бурю. Потом кто-то крикнул: "К черту папистов!", его поддержали довольно дружным "ура!" - и только. Но после минутного затишья один человек заорал: "Побить его камнями!", другой - "В реку его!", третий гаркнул: "Долой папистов", и этот излюбленный клич подхватила уже вся толпа, в которой было человек двести. До этой минуты мистер Хардейл спокойно сюял пл 14 Чаргьз Диккенс, т ft верхней ступеньке, когда же раздались крики, он бросил через плечо презрительный взгляд на толпу и не спеша стал спускаться вниз. Он уже почти дошел до лодки, когда Гашфорд, словно невзначай, обернулся, - и тотчас чья-то рука метнула из толпы увесистый камень, который угодил мистеру Хардейлу в голову с такой силой, что он Зашатался, как пьяный. Из раны обильно лилась кровь на кафтан. Мистер Хардейл круто обернулся и, взбежав вверх по ступеням так стремительно и смело, что все невольно попятились, спросил: - Кто это сделал? Укажите мне того, кто бросил камень! Никто не шелохнулся, только где-то в задних рядах несколько человек шмыгнули из толпы на другую сторону улицы и остановились там с видом безучастных зрителей. - Я спрашиваю, кто это сделал! - повторил мистер Хардейл. - Уж не ты ли, подлец? Знаю, если не сам ты бросил камень, все равно - это твоих рук дело! Знаю я тебя! С этими словами он бросился на Гашфорда и сбил его с ног. Толпа заволновалась, и несколько человек подскочили к мистеру Хардейлу, но его обнаженная шпага заставила всех отступить. - Милорд! Сэр Джон! - крикнул он. - Один из вас будет драться со мной! Вы мне ответите за это оскорбление. Я жду - обнажите шпаги, если вы джентльмены! Он ударил сэра Джона шпагой плашмя в грудь и, весь красный, с горящими глазами, стоял в оборонительной позе, один против целой толпы. На один миг, всего на миг, быстрый, как мысль, лицо сэра Джона, всегда такое безмятежное, приняло выражение, какого никогда никто не видел на этом лице. Но через секунду он уже шагнул к мистеру Хардейлу и, положив одну руку ему на плечо, другую протянул вперед, пытаясь этим жестом утихомирить толпу. - Хардейл, дорогой мой, вы ослеплены гневом! Это вполне понятно, но гнев мешает вам отличить друзей от врагов. - Нет, сэр, я умею отличать их и хорошо знаю, кто мне враг, - отрезал мистер Хардейл уже вне себя от гнева. - Сэр Джон, лорд Джордж, вы слышали, что я сказал? Или вы трусы? - Оставьте их, сэр, - промолвил какой-то человек, пробравшись к нему сквозь толпу, и с дружеской настойчивостью подтолкнул его к лестнице. - Ни к чему эти вопросы. Ради бога, уходите отсюда поскорее. Что вы сделаете один против такой оравы? А на соседней улице их еще столько же, и они сейчас кинутся сюда. (Действительно, из-за угла уже бежал народ.) У вас от этой раны сразу же в первой стычке голова закружится. Уходите, уходите, сэр, иначе, поверьте, вам плохо придется, хуже, чем если бы вся эта орава состояла из баб, и каждая была бы Кровавой Марией. Ну же, сэр, живее! Не мешкайте! Мистер Хардейл, у которого уже действительно кружилась голова и подкашивались ноги, понял, как разумен этот совет, и стал сходить вниз, поддерживаемый незнакомым другом. Джон Груби (это был он) помог ему сесть в лодку и, оттолкнув ее с такой силой, что она сразу очутилась в тридцати футах от пристани, крикнул перевозчику, чтобы он греб как подобает настоящему британцу. После этого он поднялся на лестницу так спокойно, как будто только что высадился на берег. В первую минуту толпу возмутило это вмешательство, но хладнокровие Джона, его бросавшаяся в глаза физическая сила и притом его ливрея, показывавшая, что он - слуга лорда Гордона, отбили у забияк охоту связываться с ним. Они удовольствовались тем, что послали вдогонку лодке град камней, но эти метательные снаряды шлепались в воду, не принося никому вреда, так как лодка успела уже проскочить под мостом и мчалась посредине реки. После этого неудавшегося развлечения ревностные протестанты двинулись дальше, барабаня по дороге в двери домов, разбивая кое-где фонари и нападая на встречных констеблей. Но едва пронеслась весть, что против них выслан отряд лейб-гвардии, все поспешно пустились наутек, и улица вмиг опустела. ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ Когда толпа схлынула, беспорядочными группами рассеявшись в разные стороны, на месте происшествия остался один человек. Эта был Гашфорд. Он больно ушибся при падении, но еще мучительнее было воспоминание о пережитом только что позоре и публичном разоблачении. Он бродил, прихрамывая, взад и вперед, бормоча себе под нос проклятия и угрозы. Однако не в его характере было изливать свой гнев попусту. Дав волю кипевшей в нем злобе, он все время зорко следил за двумя людьми, которые, убежав вместе со всеми, когда поднялась тревога, затем вернулись; при свете луны видно было, как они прохаживались неподалеку, толкуя о чем-то между собой. Гашфорд, не приближаясь к ним, терпеливо ждал на темной стороне улицы, пока они, устав, наконец, бродить взад и вперед, не пошли прочь. Тогда он двинулся следом за ними, но на некотором расстоянии, чтобы, не теряя их из виду, не быть заподозренным в слежке, а если удастся, остаться и вовсе не замеченным. Они прошли по улице Парламента, мимо церкви св. Мартина и вышли на Тоттенхем-Корт-роуд; к востоку от нее в те времена находились так называемые "Зеленые тропы", глухое место, пользовавшееся не очень-то хорошей славой, а дальше уже начинались поля. Груды золы, стоячие прудки, густо заросшие ряской и сорными травами, сломанные рогатки и одиноко торчавшие колья давно разобранных на дрова заборов, грозившие рассеянному прохожему острыми ржавыми гвоздями, - таков был окружающий пейзаж. Там и сям осел или заморенная кляча, привязанные к столбу, щипали чахлую жесткую траву, свой единственный жалкий корм. Они вполне гармонировали с окружающей картиной и свидетельствовали (впрочем, об этом же достаточно красноречиво говорили и дома) о бедности здешних жителей, ютившихся в ветхих лачугах, и о том, как рискованно прилично одетому человеку, имеющему при себе деньги, появляться здесь одному, - разве что среди бела дня. Бедняки, как и богачи, имеют свои прихоти и вкусы. Некоторые домишки были украшены башенками, у других, на источенных плесенью стенах - нарисованы фальшивые окна, а один даже был увенчан подобием часов на шаткой четырехфутовой башенке, маскировавшей дымовую трубу. При каждом домике в крохотном палисаднике непременно стояла простая, грубо сколоченная скамейка или беседка. Обитатели "Зеленых троп" кормились тем, что собирали и продавали кости, тряпье, битое стекло, старые колеса, торговали птицами и собаками, которые содержались в палисадниках, в различных (смотря по роду этого "товара") хранилищах и наполняли воздух далеко не приятными ароматами, оглушали криками, лаем, визгом и воем. В этот-то уголок Лондона попал секретарь, следуя за двумя людьми, которые привлекли его внимание, и здесь увидел, как они вошли в одну из самых жалких лачуг, состоявшую из одной только комнаты, да и то очень небольшой. Подождав на улице, пока не услышал их голоса и нестройное пение, ясно показывавшее, что они навеселе, он только тогда прошел к дому по качающейся доске, переброшенной через канаву, и постучал в дверь. - Мистер Гашфорд! - с явным изумлением воскликнул отворивший ему мужчина, вынимая трубку изо рта. - Вот не думал, не гадал, что вы окажете мне такую честь! Входите же, мистер Гашфорд, входите, сэр! Не ожидая вторичного приглашения, Гашфорд вошел с самой любезной миной. На ржавой решетке очага горел огонь (несмотря на то, что весна наступила давно, вечера были холодные), а на табурете у огня сидел Хью и курил. Деннис придвинул гостю единственный стул и сам сел на табурет, с которого только что встал, чтобы открыть дверь. - Что слышно, мистер Гашфорд? - спросил он, снова сунув трубку в рот и бросив искоса взгляд на секретаря. - Есть уже какой-нибудь приказ из штаба? Приступаем, наконец, к делу? - Пока ничего, - отозвался секретарь, приветливым кивком здороваясь с Хью. - Но лед тронулся! Сегодня уже была небольшая буря, не так ли, Деннис? - Ну, какая это буря! - проворчал палач. - Так, безделица. И вполовину не то, что было бы мне по вкусу. - И не по мне тоже такие безделицы! - подхватил Хью. - Дайте нам дело боевое, чтобы разгуляться как следует, хозяин! Ха-ха-ха! - Но вы же не хотели бы такого дела, которое пахнет кровью? - промолвил секретарь с самым зловещим выражением лица, но самым вкрадчивым тоном. - Не знаю, - ответил Хью. - Что прикажут, то и буду делать. Я не привередлив. - И я тоже, - гаркнул Деннис. - Молодцы! - сказал секретарь тоном пастыря, благословляющего их на великий подвиг доблести и мужества. - А кстати, - он сделал паузу и погрел руки над огнем, затем вдруг поднял глаза. - Кто это сегодня бросил камень? Мистер Деннис крякнул и покачал головой, словно говоря: "В самом деле, непонятно!" А Хью продолжал молча курить. - Меткий удар! - продолжал секретарь, снова протянув руки к огню. - Хотелось бы познакомиться с этим человеком. - В самом деле? - переспросил Деннис и посмотрел ему в лицо, точно желая убедиться, что он говорит серьезно. - Хотите познакомиться? - Разумеется. - Ну, так, с божьей помощью, познакомитесь. - Палач хрипло захохотал и концом трубки указал на Хью. - Вот он перед вами. Он самый. И клянусь небом и веревкой, мистер Гашфорд, - добавил он шепотом, придвинувшись вплотную к секретарю и подталкивая его локтем, - презанятный парень, доложу я вам! Его, как настоящего бульдога, все время приходится держать на привязи. Если бы не я, он бы сегодня прикончил этого католика и в одну минуту взбунтовал бы народ. - А почему бы и нет? - воскликнул Хью сердито, услышав последние слова Денниса. - Что толку тянуть да откладывать? Куй железо пока горячо - вот это По-моему! - Ишь какой торопыга! - отозвался Деннис, покачав головой с видимым снисхождением к наивности своего молодого приятеля. - Ну, а если железо еще не горячо, братец? Раньше чем поднять народ, надо хорошенько разогреть в нем кровь. А сегодня не было ничего такого, что могло бы достаточно рассердить его - это я тебе говорю. Если бы не я, ты испортил бы нам всю будущую потеху и погубил бы нас. - Это верно, - сказал Гашфорд примирительно. - Деннис совершенно прав. Он хорошо знает жизнь. - Как же мне ее не знать, мистер Гашфорд, когда я стольким людям помогал расстаться с нею? - шепнул палач, прикрывая рот рукой и многозначительно ухмыляясь. Секретарь хихикнул, чтобы удовлетворить Денниса, Затем обратился к Хью: - Вы легко могли заметить, что я придерживаюсь именно такой тактики, о какой говорит Деннис. Вот, например, сегодня я упал, как только на меня набросился Этот Хардейл. Я не хотел сопротивляться, чтобы, боже упаси, не вызвать преждевременной вспышки... - Истинная правда, черт возьми! - воскликнул Деннис с громким хохотом. - Преспокойно шлепнулись на землю, мистер Гашфорд, и растянулись во всю длину. Я даже подумал: "Ну, конец, видно, нашему мистеру Гашфорду!" Отродясь не видывал, чтобы живой человек лежал так тихо и смирно! С этим папистом шутки плохи, что и говорить! В то время как Деннис гоготал и, сощурив глаза, переглядывался с вторившим ему Хью, лицо секретаря могло бы служить моделью для изображения дьявола. Он сидел молча, пока оба приятеля не угомонились, а тогда сказал, озираясь вокруг: - Здесь у вас очень уютно, Деннис, и я охотно посидел бы подольше, хотя отсюда и небезопасно возвращаться одному вечером. Но милорд настойчиво просил меня отужинать с ним сегодня, и мне пора идти. Как вы и сами догадались, я, собственно, пришел к вам по делу... Да, я хочу дать вам небольшое поручение, очень для вас лестное. Если мы рано или поздно будем вынуждены... а ручаться ни за что нельзя, в нашем мире все так ненадежно... - Верно, мистер Гашфорд! - перебил его палач, с важностью кивнув головой. - Господи, сколько я на своем веку перевидал случайностей и неожиданных перемен! Мне ли не знать, какая ненадежная штука - человеческая жизнь! Решив, вероятно, что тема эта слишком обширна, попросту неисчерпаема, Деннис умолк, запыхтел трубкой и посмотрел на собеседников. - Так вот, - продолжал секретарь медленно и с подчеркнутой выразительностью, - нельзя знать, как все сложится. И на тот случай, если нам придется против воли прибегнуть к силе, милорд - он сегодня был обижен так тяжко, как только могут обидеть человека, - милорд, которому я вас обоих рекомендовал как надежных и верных людей, поручает вам почетное дело - наказать этого Хардейла. Можете расправиться, как хотите, с ним и его семьей, и помните - никакой пощады! Разнесите его дом, камня на камне не оставьте. Грабьте, жгите, делайте, что вам заблагорассудится, дом нужно сровнять с землей! Пусть Хардейл и все его близкие останутся без крова, как брошенные матерью новорожденные младенцы. Вы меня поняли? - Гашфорд замолчал и медленно потер руки. - Как не понять, хозяин? - воскликнул Хью. - Чего яснее! Вот это здорово, ей-богу! - Я так и знал, что это поручение придется вам по душе, - сказал Гашфорд, пожимая ему руку. - Ну, до свиданья. Не провожайте меня, Деннис, не надо. Я сам найду дорогу. Мне, может быть, прядется еще бывать здесь - так лучше, если не придется всякий раз вас затруднять. Покойной ночи! Он вышел и закрыл за собой дверь. А Хью и Деннис переглянулись и подмигнули друг другу. Деннис помешал огонь. - Это уже как будто похоже на дело, - сказал он. - Еще бы! - подтвердил Хью. - Это я люблю. - Я слыхал, что у мистера Гашфорда замечательная память и железная воля, - сказал палач. - Он ничего не забывает и ничего не прощает. Выпьем за его здоровье. Хью охотно согласился - на этот раз он не пролил на пол ни капли. И они выпили за здоровье секретаря, ибо это был человек вполне в их вкусе. ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ В то время как низкие люди, покорствуя своим дурным страстям, готовили черное дело и покров религии, которым прикрывались гнуснейшие безобразия, грозил стать погребальным саваном для всего лучшего и мирного, что было в тогдашнем обществе, произошло нечто, снова изменившее жизнь двух людей, с которыми мы давно расстались и к которым нам теперь следует вернуться. В одном провинциальном городке Англии, жители которого кормились трудами рук своих - обрабатывали и плели солому для шляп и других принадлежностей туалета, а также разных украшений - жили теперь, скрываясь под вымышленной фамилией, Барнеби и его мать. Жили в неизменной бедности, без всяких развлечений, но и без особых забот, если не считать тяжкой борьбы изо дня в день за кусок хлеба насущного, который зарабатывали в поте лица. Ничья нога не ступала на порог их убогого жилища с тех пор, как они пять лет назад нашли приют под его кровлей, и все эти годы они не поддерживали никакого общения с тем миром, из которого бежали. Спокойно трудиться и посвятить все силы, всю жизнь своему несчастному сыну - вот чего хотела вдова. И если можно говорить о счастье тех, кого грызет тайная печаль, - миссис Радж была теперь счастлива. Спокойствие, покорность судьбе и горячая любовь к тому, кто так нуждался в ее любви, составляли весь тесный круг ее утешений, и, пока ничто не врывалось в него, она была довольна. Для Барнеби время летело стрелой. Дни и годы проносились, не озаряя ни единым лучом его разум, и в глубоком мраке его не видно было просвета. Барнеби часто целыми днями сиживал на низенькой скамеечке у огня или на пороге их коттеджа, работал (он тоже выучился ремеслу, которым занялась вдова) и слушал сказки, которые мать рассказывала ему, пытаясь этим удержать его подле себя. Барнеби не запоминал их, и выслушанная вчера сказка назавтра уже казалась ему новой. Увлеченный ими, он терпеливо сидел дома и, с жадностью ребенка внимая всему тому, что рассказывала мать, усердно работал от зари до полной темноты, когда уже ничего нельзя было разглядеть. Но бывали периоды, когда он отправлялся бродить и пропадал где-то с раннего утра до вечера, - тогда их скудного заработка едва хватало на еду и то самую неприхотливую. В этих местах было очень мало людей праздных, здесь даже детям приходилось работать, и Барнеби для прогулок не находил товарищей. Да если бы даже их был целый легион, вряд ли кто мог бы за ним угнаться. Но ему вполне заменяли людей десятка два соседских собак. В сопровождении двух-трех, а иной раз и целых полдюжины этих псов, которые с лаем неслись за ним по пятам, он отправлялся странствовать на целый день. Когда они к ночи возвращались домой, собаки были еле живы от усталости, с трудом волочили стертые в кровь ноги, а Барнеби назавтра как ни в чем не бывало вставал с зарей и опять убегал с новой свитой и вечером возвращался таким же манером. Во всех этих экскурсиях неизменно участвовал Грип, сидя в своей корзинке за плечами хозяина, и, если погода бывала хороша и компания настроена весело, ни одна собака не лаяла так громко, как этот ворон. Удовольствия, которым они предавались на прогулках, были довольно просты. Корка хлеба и кусочек мяса, запитые водой из ручья или родника, составляли всю их еду. Барнеби любил ходить, бегать и прыгать, а устав, ложился в высокую траву, или на меже среди зреющих хлебов, или в тени какого-нибудь высокого дерева; следил за легкими облачками, бегущими по голубому небу, и слушал серебряные трели жаворонка, заливавшегося в вышине. Он любил рвать полевые цветы - ярко-красные маки, хрупкие колокольчики, белую буквицу, шиповник, - наблюдать за птицами, рыбами, муравьями, червяками, за кроликами и зайцами, которые стрелой перебегали дальнюю лесную тропинку и скрывались в чаще. Вокруг были миллионы живых тварей, и все они интересовали Барнеби. Лежа в траве, он подстерегал их и, когда они убегали, хлопал в ладоши и кричал от восторга. А когда их поблизости не было или надоедало следить за ними - как приятно было любоваться игрой солнечных лучей, которые косо скользили между листьев, а потом прятались где-то в глубине леса, где трепещущие ветви деревьев словно купались и плескались в озере расплавленного серебра. Радовали Барнеби и сладкие ароматы лета, нежное благоухание цветущих полей клевера и бобов, свежий запах влажных листьев и мха, полный таинственной жизни трепет деревьев и беспрерывная смена теней. А когда он, утомленный, изнемогая от блаженства, закрывал глаза, на смену тихим радостям приходила дремота. Убаюканный музыкой легкого ветерка, Барнеби засыпал, и все вокруг сливалось для него в дивный сон. Их хижина - ибо жилище это трудно назвать иначе - стояла на окраине городка, неподалеку от большой дороги, но в месте глухом и уединенном, куда во всякое время года только случайно забредал какой-нибудь путник. При домике был разбит небольшой садик, содержавшийся в порядке, - за ним ухаживал Барнеби, когда на него находили припадки усердия. А мать трудилась без устали дома и вне дома, чтобы прокормить себя и сына, и ни град, ни дождь, ни снег, ни жаркое солнце не могли помешать ей. Прошлое осталось далеко позади, и как ни мало она надеялась и мечтала побывать когда-нибудь опять в родных местах, ее, по-видимому, мучило необъяснимое желание узнать, что творится в этом покинутом ею бурном мире. С жадностью подбирала она каждую брошенную газету, ловила каждый слух, каждую весть из Лондона. Волнение, которое эти известия вызывали в ней, было далеко не радостным, лицо ее в такие минуты выражало сильнейшее смятение и страх, но чувства эти ничуть не уменьшали жадного любопытства. В ненастные зимние вечера, когда ветер выл и бесновался вокруг дома, на лице вдовы появлялось прежнее выражение застывшего ужаса, и ее трясло, как в лихорадке. Барнеби редко замечал это: она ценой огромных усилий всегда брала себя в руки прежде, чем сыну бросалась в глаза перемена в ней. Грип был далеко не праздным и не бесполезным членом этого бедного семейства. Отчасти уроки Барнеби, отчасти же свойственная этой породе птиц способность живо все схватывать и большая наблюдательность помогли Грипу стать таким мудрым и ученым, что он прославился на много миль вокруг. О его красноречии и удивительных талантах шла молва повсюду, и посмотреть на чудо-ворона приходило немало людей, а так как никто из них не забывал вознаградить его за старания (если ему угодно бывало дать представление, что случалось не всегда, ибо гении капризны), то его заработок составлял изрядную долю доходов семьи. Ворон как будто сам понимал это и знал себе цену: сохраняя полную свободу и непринужденность наедине с Барнеби и его матерью, он в присутствии посторонних напускал на себя необыкновенную важность и никогда не снисходил до даровых - представлений, - разве только клюнет в ногу уличного мальчишку (его любимое развлечение), заклюет при случае одного-двух цыплят или сожрет обед какой-нибудь из соседских собак, - даже самым злым из них он внушал трепет и величайшее почтение. Так шло время, и ничто не нарушало и не меняло их образа жизни. Как-то летним вечером, в июне, Барнеби и его мать отдыхали в своем садике от дневных трудов. У миссис Радж еще лежала на коленях работа, а на земле была рассыпана солома. Барнеби стоял, опираясь на лопату, и любовался яркими красками заката, тихонько напевая что-то. - Какой славный вечер, - правда, мама? Если бы у нас в карманах звенело хоть немножко того золота, что рассыпано в небе, мы стали бы богачами на всю жизнь. - Будем довольны тем, что имеем, - спокойно улыбаясь, сказала мать. - Не надо нам золота, не будем и думать о нем, даже если бы оно лежало у нас под ногами. Нам и так хорошо. - Хорошо-то хорошо, - отозвался Барнеби. Он по-прежнему стоял, скрестив руки на лопате, и задумчиво смотрел на закат, - но с золотом лучше. Как жаль, что я не знаю, где его достать. Будь оно у нас, мы с Грипом сумели бы многое сделать, уж в этом не сомневайся! - А что бы вы стали делать с этим золотом? - спросила миссис Радж. - Да мало ли что! Мы бы нарядно оделись - не Грип, конечно, а ты и я, - завели бы лошадей, собак, накупили пестрой богатой одежды и красивых перьев. - Мы не работали бы, как теперь, и жили бы припеваючи. Ого, поверь, мама, уж мы бы придумали, что делать с золотом, мы употребили бы его с пользой! Если б только знать, где оно лежит, я не пожалел бы сил и откопал его! - Нет, ты еще не знаешь, - миссис Радж встала и положила руку на плечо сыну, - ты не знаешь, Барнеби, как грешили люди ради золота, а потом они узнавали - слишком поздно, - что оно блестит так ярко только издали, а в руках у людей теряет весь свой блеск. - Вот как! - Барнеби все с тем же сосредоточенным вниманием смотрел на закат. - А все-таки, мама, хотелось бы попробовать... - Разве ты не видишь, какое оно красное? - возразила мать. - Это цвет крови: ни на чем нет столько крови, как на золоте. Беги от него. Нам с тобой больше, чем кому бы то ни было, следует ненавидеть даже это слово. Ты забудь о нем и думать, родной! Из-за него нам на долю выпало такое горе, какое мало кто знал в жизни, да и не дай бог никому узнать. Лучше мне сойти в могилу с тобой вместе, чем увидеть тебя когда-нибудь в погоне за золотом. Барнеби на мгновение отвел глаза от неба и удивленно посмотрел на мать. Затем, попеременно глядя то на багровую полосу заката, то на родимое пятно у себя на руке, словно сравнивая их цвет, он вдруг стал серьезен; он хотел, видно, задать матери какой-то вопрос, но тут нечто новое отвлекло его неустойчивое внимание, и он тотчас забыл о своем намерении. За изгородью, отделявшей их садик от проселочной дороги, стоял какой-то мужчина без шапки, в запыленной одежде и таких же пыльных башмаках. Осторожно наклонясь вперед, он, казалось, прислушивался к их разговору и ждал случая вставить слово. Лицо его тоже было обращено в сторону пылавшего заката, но заметно было, что человек слеп и не видит его. - Да будут благословенны ваши голоса, - промолвил, наконец, прохожий. - Слушая их, я сильнее чувствую красоту вечера. Они заменяют мне глаза. Говорите же еще, порадуйте сердце бедного странника. - У вас разве нет поводыря? - спросила вдова после некоторого молчания. - Только этот, - отвечал он, указывая посохом на солнце. - А в ночную пору мне иногда указывает путь другой поводырь, послабее, но сейчас он отдыхает. - Издалека ли идете? - Да, я прошел длинный и трудный путь, - сказал прохожий, качая головой. - И я устал, очень устал... Сейчас я палкой нащупал бадью вашего колодца. Будьте так добры, леди, дайте мне глоток воды. - Зачем вы меня величаете "леди"? - сказала вдова. - Мы такие же бедняки, как и вы. - Я могу судить о людях только по их речам, а ваша речь так вежлива и приятна на слух. Я ведь не вижу, как вы одеты, и отличить дерюгу от тончайшего шелка могу разве только на ощупь. - Пойдемте! Вот сюда, - сказал Барнеби. Он успел выйти за калитку и стоял сейчас вплотную около слепого. - Давайте руку. Так вы слепой, и, значит, вокруг вас всегда темно? А вам не страшно в темноте? Вы видите иногда во сне много-много лиц, которые скалят зубы и что-то бормочут? - Увы, я не вижу ничего, - ответил слепой, - ни наяву, ни во сне. Барнеби с интересом посмотрел на его глаза и даже потрогал их пальцами, как любопытный ребенок, затем повел его к дому. - Значит, вы пришли издалека? - сказала вдова, встречая гостя. - Но как же вы находили дорогу? - Недаром говорится, что привычка и нужда хоть кого научат, - промолвил слепой и, сев на стул, к которому Барнеби подвел его, положил шапку и палку на кирпичный пол. - Дай бог, чтобы ни вам, ни вашему сыну никогда не пришлось у них учиться. Ох, какие это суровые учителя! - Но вы все же сбились с большой дороги, - сочувственно заметила вдова. - Возможно, возможно. - Слепой вздохнул, но едва заметная усмешка скользнула по его лицу. - Что поделаешь, дорожные столбы и указатели мне ничего не говорят. Да, похоже, что я заплутался. Большое спасибо вам за то, что позволили мне отдохнуть у вас и утолить жажду. С этими словами он поднес ко рту кружку с водой. Вода была свежая, холодная, кристально-чистая, но, видно, страннику не пришлась по вкусу, или жажда вовсе не так уж его томила, - он только омочил в ней губы и отставил кружку. На шее у него, на длинном ремне, висел какой-то мешок или котомка для провизии. Миссис Радж положила перед ним на стол хлеб и сыр, но он, поблагодарив ее, объяснил, что добрые люди сегодня уже дали ему поесть, и он не голоден. Сказав это, он развязал свою суму и достал несколько пенсов - видимо, все, что в ней было. - Могу я попросить, - он повернулся туда, где стоял Барнеби, не сводивший с него глаз, - чтобы тот, кому небо даровало зрение, купил мне на эти деньги хлеба на дорогу? Благослови, господь, молодые ноги, которые потрудятся для меня, беспомощного калеки. Барнеби посмотрел на мать, она утвердительно кивнула ему в ответ, и через минуту он умчался выполнять поручение. Слепой настороженно прислушивался к его удалявшимся шагам долго еще после того, как вдова перестала их слышать, и вдруг сказал, совершенно переменив тон: - Слепота, знаете ли, мэм, бывает разного сорта и разной степени. Есть слепота супружеская - быть может, она вам знакома по собственному опыту? Это слепота упрямая, слепота людей, которые сами себе завязали глаза. Есть слепота политических деятелей, - это слепота бешеного быка, очутившегося среди полка солдат в красных мундирах. Есть слепая доверчивость юности, это слепота новорожденных котят, у которых еще не открылись глаза на мир. Есть физическая слепота, мэм, - вот я поневоле могу служить ее наглядным примером. И, наконец, мэм, есть слепота умственная, как у вашего славного сына. А так как у таких слепцов бывают иногда проблески рассудка, то их слепоте вряд ли можно вполне доверять. Потому-то, мэм, я и позволил себе услать на короткое время вашего сына, пока мы с вами тут кое-что обсудим. Эту предосторожность я принял исключительно из деликатности и внимания к вам, так что вы, конечно, меня простите. Окончив свою витиеватую речь, слепой достал из-за пазухи плоскую глиняную фляжку и, вытащив зубами пробку, долил изрядную порцию ее содержимого в кружку с водой. Затем, галантно объявив, что пьет за здоровье хозяйки и всех женщин вообще, осушил кружку и, с наслаждением причмокнув губами, поставил ее на стол. - Я - гражданин мира, мэм, - сказал он, закупоривая фляжку, - и этим объясняется мое поведение, которое могло показаться вам несколько вольным. Вы, разумеется, спрашиваете себя, кто я такой и что привело меня сюда. Хорошо зная человеческую душу, я угадал это, хотя не могу читать ваших чувств по лицу. Ваше любопытство, мэм, будет немедленно удовлетворено. Не-ме-дленно! Он шлепнул ладонью по фляжке, спрятал ее под кафтан, перекинул ногу за ногу, скрестил руки, уселся поудобнее и тогда только опять заговорил. Перемена в его тоне и манерах была настолько разительна и неожиданна, и эта откровенная наглость так не вязалась с его физической беспомощностью (ибо мы привыкли в тех, кто обижен природой, встречать вместо отнятой у них физической способности нечто высшее, не от мира сего), что миссис Радж в испуге не могла выговорить ни слова. Слепой помолчал, ожидая ответа, но, не дождавшись, продолжал: - Сударыня, моя фамилия Стэгг. Один из моих друзей вот уже пять лет жаждет чести увидеться с вами, и я пришел по его поручению. Разрешите шепнуть вам на ушко имя этого джентльмена. Черт возьми, разве вы глухи, мэм? Вы не слышали, что я сказал? Я хочу шепнуть вам на ухо имя моего друга. - Можете не называть его, - сказала вдова, подавляя вздох. - Я отлично знаю, кто вас послал. - Нет, мэм, мне честь дорога, и я хочу, чтобы в моих полномочиях никто не мог усомниться, - тут слепой ударил себя в грудь. - Я позволю себе все-таки назвать этого джентльмена... Нет, нет, не вслух, - добавил он, уловив, должно быть, чутким ухом невольный жест миссис Радж. - С вашего позволения, мэм, я шепну его вам на ухо. Она подошла и наклонилась к нему. Слепой шепнул ей одно слово, и она, ломая руки, заметалась по комнате, как безумная. А он преспокойно вытащил опять свою фляжку, налил себе новую порцию, потом спрятал фляжку и, время от времени отхлебывая из кружки, молча следил за миссис Радж, поворачивая голову туда, где слышались ее шаги. - Однако вы не разговорчивы, милая вдовушка, - сказал он немного погодя, в промежутке между двумя глотками. - Придется, видно, толковать в присутствии вашего сына. - Чего вы от меня хотите? - спросила она. - Что вам нужно? - Мы бедны, вдовушка, мы очень нуждаемся, - ответил он, протянув к ней правую руку и выразительно тыча большим пальцем в ладонь. - Бедны! - воскликнула она. - А я не бедна? - Сравнения тут ни к чему, - возразил слепой. - Ничего я не знаю и знать не хочу. Я сказал: мы бедны. Дела моего друга не блестящи, и мои тоже. Если вы не откупитесь, мы будем настаивать на своих правах. Ну, да вы это понимаете не хуже меня, к чему же лишние разговоры? Миссис Радж все еще металась из угла в угол. Наконец она круто остановилась перед слепым и спросила: - Он близко? - Близехонько. Рукой подать. - Тогда я пропала! - Не пропали, моя милая, а нашлись. Ну, что же, позвать его? - Боже упаси! - вскрикнула она, содрогнувшись. - Отлично, как хотите. (За минуту перед тем слепой сделал вид, будто хочет встать и уйти, теперь же он снова развалился на стуле, вытянув ноги.) Я думаю, мы обойдемся без него. Так вот: оба мы хотим жить. Чтобы жить, надо есть и пить. А на еду и питье нужны деньги. Ясно? - Да вы знаете ли, как мы бедны, в какой мы нужде? Нет, не знаете, да и где вам знать это? Если бы вы были Зрячим и могли увидеть нашу убогую лачугу, вы бы сжалились надо мной. Ох, неужели собственное несчастье не смягчило вашего сердца и вы не пощадите меня? Слепой щелкнул пальцами. - Об ртом не может быть и речи, мэм! Нет, нет, и речи быть не может! У меня нежнейшее сердце на свете, да что толку? Этим сыт не будешь. Немало есть джентльменов, которых вывозит дубовая башка, но мягкое сердце - только великая помеха в жизни. Слушайте, что я вам скажу. Я пришел к вам по делу, нежные чувства тут ни при чем. Я ваш общий друг и хочу уладить все наилучшим образом. А это вполне возможно. В том, что вы сильно нуждаетесь, вы сами виноваты. У вас есть друзья, которые всегда готовы помочь вам. Мой приятель в самом тяжелом положении, он одинок и беден, а так как вас с ним связывают общие интересы, он, естественно, ждет от вас помощи. Я приютил его и кормил долгое время (ибо, как я уже вам говорил, у меня нежное сердце) и вполне одобряю его решение. У вас всегда был кров над головой, а он - бездомный изгнанник. У вас есть сын, утеха и опора, у него - ни одного близкого человека. Несправедливо, чтобы все выгоды были у одной стороны. Вы с ним плывете в одной лодке, так надо распределить балласт немного равномернее. Миссис Радж хотела что-то сказать, но слепой, не дав ей вставить ни слова, продолжал: - А сделать это можно только одним-единственным способом: вы должны время от времени уделять моему другу малую толику своих доходов. И я вам очень советую согласиться на это. Насколько я знаю, он не питает к вам никакой вражды. Хотя вы не раз обходились с ним жестоко и, скажем прямо, выгоняли его вон, он к вам так расположен, что, если даже вы и на этот раз обманете его ожидания, он, я думаю, все же не откажется взять под свое попечение сына и сделать из него человека. Последние слова он выразительно подчеркнул и замолк, словно проверяя, какое они произведут впечатление. Миссис Радж плакала и ничего не отвечала. - А вашего сынка можно склонить к чему угодно, - сказал слепой как бы в раздумье. - И он не прочь попытать счастья в жизни, если судить по сегодняшнему разговору с вами, который я слышал из-за изгороди. Впутается еще в какую-нибудь передрягу! Ну, решайтесь же! Коротко говоря, моему приятелю крайне нужны двадцать фунтов. Если вы отказались от пенсии, значит и уделить ему такую мелочь вам нетрудно. Не хотелось бы причинять вам неприятности. Вы, кажется, здесь хорошо устроились и, чтобы все осталось по-старому, стоит раскошелиться. Двадцать фунтов, милая вдовушка, - это очень скромное требование. Вы знаете, где их добыть, - напишите туда, и вам их пришлют следующей почтой. Двадцать фунтов! Миссис Радж снова попыталась ответить, но он тотчас перебил ее: - Не торопитесь решать, чтобы потом не каяться. Подумайте. Двадцать фунтов из чужого кармана - какой пустяк! Поразмыслите, а я подожду. Мне не к спеху. Вечер близко, и мне все равно придется заночевать, если не здесь, то где-нибудь поблизости. Двадцать фунтов! Даю вам двадцать минут на размышление, по минуте на каждый фунт, - этого более чем достаточно. А я тем временем пойду подышу свежим воздухом, - очень приятная погода в здешних местах. Нащупывая палкой дорогу, он пошел к двери, захватив с собой стул. На дворе он уселся под развесистой жимолостью, вытянув ноги через порог, чтобы никто не мог ни войти в дом, ни выйти без его ведома, достал из кармана трубку, огниво, кремень и закурил. Был чудесный тихий вечер - в эту пору года сумерки бывают особенно хороши. Пуская из трубки дым, медленно поднимавшийся кольцами в воздух, вдыхая благодатный аромат цветов, слепой сидел в непринужденной позе (можно было подумать, что он у себя дома и живет здесь всю жизнь), ожидая ответа вдовы и возвращения Барнеби. ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ Когда Барнеби вернулся с хлебом, даже его, кажется, удивил благочестивый странник, расположившийся у них совсем как дома и безмятежно покуривавший трубочку, - особенно когда этот почтенный старец, взяв от него хлеб, вместо того чтобы уложить его в свою котомку, как драгоценный запас, небрежно бросил его на стол и, достав фляжку, пригласил Барнеби присесть и выпить с ним. - Как видите, у меня с собой всегда есть что-нибудь подкрепляющее, - сказал он. - Отведайте-ка. Что, нравится? Барнеби хлебнул и так сильно раскашлялся, что у него слезы выступили на глазах, но ответил утвердительно. - Выпейте еще, - предложил слепой. - Смелее! Не часто приходится вам пробовать такую прелесть, а? - Не часто? - повторил Барнеби. - Да никогда. - Денег не хватает? - спросил слепой со вздохом. - Да-а, обидно. Ваша бедная мать была бы счастливее, если бы у вас было больше денег. - Вот это самое и я ей говорил как раз сегодня, перед вашим приходом, когда небо было в золоте, - сказал Барнеби, придвинувшись к слепому и жадно глядя ему в лицо. - Вы не знаете какой-нибудь способ разбогатеть? Как бы мне тоже узнать его! - Какой-нибудь способ? Да их сотня! - Неужели правда? А какие?.. Ну, ну, мама, я ведь ради тебя хочу это узнать, а вовсе не для себя! Скажите, что же надо делать? Слепой с выражением торжества повернулся туда, где в безмолвном отчаянии стояла миссис Радж. - Видишь ли, дружок, домоседам золота никогда не добыть. - Домоседам! - воскликнул Барнеби, хватая его за рукав. - Да я вовсе не домосед. Нет, нет, вы ошибаетесь. Я часто встаю раньше солнца и убегаю из дому, а возвращаюсь, когда оно уже ушло на покой. Я прихожу в лес раньше, чем солнце заглянет в его тенистую чащу, и часто серебряная луна еще застает меня там, когда выходит из-за ветвей, чтобы полюбоваться на вторую луну, ту, что живет в воде. И где бы я ни бродил, я всегда ищу в траве и мху те блестящие денежки, ради которых мама работает с утра до ночи, а когда их не было, проливала столько слез. Когда я засыпаю в тени, я вижу их во сне; мне снится, что я откапываю их целые груды, что высмотрел их под кустами, где они сверкают, как роса на листьях. Но наяву я нигде, нигде их не нахожу. Скажите, где же прячется золото? Я пойду туда, хотя бы пришлось идти целый год, потому что, когда я вернусь домой с золотом, она повеселеет. Ну, говорите же. Расскажите мне, что вы знаете о нем, я готов слушать хоть всю ночь. Слепой слегка провел рукой по лицу бедного помешанного. Убедившись, что Барнеби сидит, опершись локтями на стол, а подбородком - на скрещенные руки, подавшись вперед в позе нетерпеливого ожидания, он помолчал минуту, как будто для того, чтобы дать миссис Радж хорошенько заметить это, а потом сказал: - Видишь ли, удалец, золото можно найти только в шумном, веселом мире, а не в той глуши, где ты живешь. Оно там, где толпы людей, где кипит жизнь. - Чудесно! - воскликнул Барнеби, потирая руки. - Это я люблю, и Грип тоже. Да, да, это замечательно и нам обоим придется по вкусу. - Золото есть в таких местах, которые нравятся молодым людям, и там добрый сын за один месяц может сделать для своей матери, да и для себя самого больше, чем здесь за целую жизнь - конечно в том случае, если у него есть друг и советчик, - сказал слепой. - Слышишь, мама? - восторженно крикнул Барнеби, оглядываясь на мать. - И не говори мне больше, что золото не нужно нам, даже если оно будет лежать у нас под ногами. Почему же мы так нуждаемся? Почему ты так тяжело работаешь с утра до ночи? - Правильно, - поддержал его слепой. - Правильно! Ну, что же, мэм, вы ничего не отвечаете?.. Вы еще не решились? - добавил он с расстановкой. - Нам надо поговорить с глазу на глаз. - Хорошо. Возьмите меня за рукав, - сказал Стэгг, вставая из-за стола, - и ведите куда хотите. Не унывай, дружок Барнеби! Мы еще потолкуем с тобой насчет этого - ты мне очень полюбился. Подожди меня здесь. Ну, пойдемте, вдовушка. Миссис Радж вывела его в садик, и там они остановились. - Он выбрал себе подходящего посредника, - сказала она, едва переводя дух. - Вы достойны того, кто вас послал. - Я передам ему ваши слова, - ответил Стэгг. - Он вас почитает и после вашей похвалы еще больше (если это возможно) будет ценить меня. Итак, мэм, мы отстаиваем свои права. - Права! Да знаете ли вы, что стоит мне сказать слово, и... - Ну, что же вы не договариваете? - спокойно спросил слепой после долгого молчания. - Знаю ли я, что стоит вам сказать слово - и моему другу придется протанцевать в воздухе последнюю фигуру пляски жизни? Да, знаю. Ну и что же? Вы этого слова никогда не скажете, вдовушка! - Вы в этом уверены? - Вполне. Так уверен, что не стану и обсуждать этот вопрос! Не за тем я сюда пришел. Повторяю - мы либо вернем себе наши права, либо потребуем отступного. И не тяните, иначе я вернусь к моему юному другу, ибо я глубоко сочувствую ему и хочу научить его, как добывают золото. Знаю, что вы скажете, - добавил он торопливо, - можете не повторяться. Вас удивляет, как это я, слепой, не хочу пожалеть вас? Нет, не пожалею! Почему я, живущий в вечном мраке, должен быть добрее зрячих? С какой стати? Что же, разве я, безглазый, обязан богу большим, чем вы, которым он дал глаза? Все вы считаете долгом ужасаться, когда слепой ворует, плутует, разбойничает. Ну, как же, ведь слепому, который еле кормится на те жалкие гроши, что ему бросают на улице прохожие, это менее простительно, чем вам, хотя вы - зрячие, вы можете работать и не нуждаетесь в подачках. Ох, будьте вы прокляты! Вы, обладающие всеми пятью чувствами, разрешаете себе грешить вволю, а от нас, калек, лишенных самого главного и вынужденных кормиться своим несчастьем, требуете высокой добродетели! Вот оно, истинное милосердие и справедливость богачей к обездоленным везде, во всем мире! Он замолчал, услышав, что в руках у миссис Радж зазвенели деньги. - Ага! - воскликнул он, сразу переменив тон. - Вот Это дело! Так мы быстрее договоримся, вдовушка. - Сначала ответьте мне на один вопрос, - сказала миссис Радж. - Вы сказали, что он близко. Значит, из Лондона он ушел? - Раз он здесь, моя милая, следовательно там его нет, - отозвался слепой. - Вы отлично понимаете, о чем я спрашиваю. Я хочу знать, навсегда ли он оставил Лондон. - Да. Дальнейшее пребывание там грозило ему неприятностями. Вот по этой-то причине он и ушел. - Слушайте, - миссис Радж стала отсчитывать монеты, кладя их одну за другой на скамью подле слепого. - Считайте. - Шесть, - сказал тот, внимательно прислушиваясь к звону монет. - А еще? - Это все мои сбережения за пять лет: тут шесть гиней. Он протянул руку, взял у нее одну монету, тщательно взвесил ее на ладони, попробовал на зуб, постучал ею по скамье. Затем сделал миссис Радж знак, чтобы она подала ему остальные. - Я экономила на всем и с трудом скопила эти деньги на черный день, когда болезнь или смерть разлучит меня с сыном и он останется один. Чтобы их скопить, я часто голодала, вечно работала, не давая себе роздыху. Если вы способны взять их у меня, - берите, но с условием, что вы тотчас же уйдете отсюда, не входя больше в дом, где он сидит и ждет вас. - Шесть гиней, - слепой покачал головой. - Хотя бы они были самые полновесные из всех монет на свете, тут еще очень много не хватает до двадцати фунтов. - Вы же знаете, - чтобы достать столько денег, я должна написать людям, которые живут очень далеко отсюда, и дождаться ответа. На это нужно время. - Ну, сколько? Два дня? - сказал слепой. - Больше. - Четыре? - Неделя. Приходите через неделю в этот же час, но в дом не входите. Ждите меня на углу. - А вы придете туда? - спросил слепой, хитро прищурившись. - Конечно. Куда же я от вас скроюсь? По вашей милости я стала нищей, отдала все, что с таким трудом сберегла, для того только, чтобы остаться жить здесь, - так неужели вам этого недостаточно? - Гм! Ну, ладно, - сказал слепой после некоторого размышления. - Поверните меня лицом к тому месту, про которое вы говорите, и выведите на дорогу... Так это здесь? - Дa. - Значит, ровно через неделю с сегодняшнего дня, после захода солнца. И помните о том, кто ждет вас в доме. Ну, пока до свиданья! Она не ответила, да он и не стал ждать ответа и медленно пошел по дороге. По временам на ходу оборачивался или останавливался, прислушиваясь, - видно, проверял, не следят ли за ним. Вечерние тени быстро сгущались, и скоро слепой скрылся во мраке. Но вдова все-таки прошла весь проулок из конца в конец и только когда убедилась, что Стэгг действительно ушел, вошла в дом, поспешно заперла двери и закрыла окно. - Что ты делаешь, мама? И где же слепой? - спросил Барнеби. - Ушел. - Ушел! - крикнул Барнеби, вскакивая с места. - А мне непременно надо еще поговорить с ним. По какой дороге он пошел? - Не знаю, - ответила мать и обняла его. - Не выходи больше сегодня. Вокруг дома бродят привидения. - Ой, неужели? - спросил Барнеби испуганным шепотом. - Да. И ходить опасно. А завтра мы совсем уйдем отсюда. - Уйдем? А как же дом? И наш огород? - Все равно. Уйдем завтра на заре. Нужно идти в Лондон. Во всяком другом месте нас легко найти, а в таком большом городе, как Лондон, мы затеряемся бесследно. Из Лондона пойдем дальше и поселимся где-нибудь в новом месте. Барнеби не надо было долго уговаривать, он готов был примириться с чем угодно, если это сулило какую-нибудь перемену. В первый момент он пришел в дикий восторг, минуту спустя опечалился при мысли о разлуке со своими друзьями - собаками, потом опять развеселился, потом вспомнил слова матери о привидениях, сказанные для того, чтобы помешать ему выйти из дому, и в ужасе засыпал ее самыми нелепыми вопросами. В конце концов беспечность взяла верх, он лег, не раздеваясь, чтобы утром быть в полной готовности, и скоро уже крепко спал у чуть тлевшего на очаге огня. А мать оставалась на страже. Всю ночь просидела она подле него, не смыкая глаз. При каждом легком шуме ветра ей чудились за дверью знакомые шаги, которых она так боялась, или казалось, что чья-то рука стучит щеколдой у двери. И эта мирная летняя ночь была для нее ночью ужасов. Наконец наступил желанный день. Окончив все сборы и со слезами помолившись богу, она разбудила Барнеби, который весело вскочил при первом ее оклике. Узелок с одеждой был совсем не тяжел, а нести Грипа было для Барнеби самой приятной обязанностью. Как только первые лучи солнца брызнули на землю, мать и сын закрыли за собой двери покинутого ими дома и двинулись в путь. Небо было ясно-голубое, воздух свеж и напоен тысячью ароматов. Барнеби шагал, глядя вверх, и веселился от всей души. В такие дни он обычно предпринимал дальние прогулки. И сегодня одна из неизменно сопровождавших его собак, самая безобразная, побежала за ним, радостно прыгая вокруг. Барнеби пришлось сердито прикрикнуть на нее, чтобы она вернулась домой. Сделал он это скрепя сердце. Собака сначала побежала обратно, но тотчас вернулась и, глядя на него недоверчивыми и умоляющими глазами, остановилась поодаль. То был последний призыв отвергнутого товарища и верного друга. Барнеби не выдержал: качая головой и жестами прогоняя собаку, он залился слезами. - Ох, мама, мама, как ей будет грустно, когда она станет скрестись в нашу дверь, а ей никто не откроет! В этих словах звучала такая привязанность к домашнему очагу, что миссис Радж, хотя и у нее глаза были полны слез, не променяла бы этой минуты ни на какие блага мира и не хотела бы, чтобы она стерлась когда-нибудь в ее памяти и памяти ее сына. ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ В неисчерпаемом списке милостей, дарованных небом человеку, наша способность при самых тяжких испытаниях находить в чем-то каплю утешения должна по праву занимать первое место. Способность эта поддерживает и укрепляет нас, когда мы более всего нуждаемся в поддержке, и притом в ней, в этом источнике утешения, мы с полным основанием угадываем божественное начало, которое даже грешнику подает надежду на искупление, - нечто такое, что людей равняет с ангелами. Оно живет в нас с тех древних времен, когда ангелы еще ходили по земле, оно оставлено нам небесами из милосердия. Как часто миссис Радж во время их странствий говорила себе, что, не будь Барнеби лишен рассудка, он не был бы так беззаботно весел и так привязан к ней, - и при этой мысли в ее сердце просыпалось чувство благодарности судьбе. Сколько раз она напоминала себе, что, если бы не его болезнь, он мог вырасти угрюмым брюзгой, черствым, чуждым ей, а быть может, даже и порочным и жестоким. Как часто она находила утешение в его силе, жизнерадостности, в его простодушии! Даже то, что он благодаря своему слабоумию так быстро забывал пережитое, вспоминая его разве только урывками, при коротких, как молния, вспышках сознания, служило матери утешением. Ведь для Барнеби жизнь была полна радостей, каждое дерево, каждая травка, цветок, каждая птица, животное, крохотное насекомое, сброшенное на землю дуновением летнего ветерка, приводили его в восторг, - а его радости были ее радостями. Сколько разумных сыновей приносят только горе своим матерям, а этот бедный, беспечно-веселый дурачок наполнял ее сердце лишь благодарностью и любовью. Денег у них было очень мало, но, отдавая слепому свои сбережения, миссис Радж утаила одну гинею. Эта гинея да еще оставшиеся у нее несколько пенсов составляли целый капитал для двух столь неприхотливых людей, как она и ее сын. Кроме того, с ними был Грип - и когда гинее уже грозил размен, им стоило заставить ворона показать свои штуки перед дверью придорожной харчевни, или на деревенской улице, или в парке какой-нибудь богатой усадьбы, - и десятки людей, которые из милосердия не дали бы им ни гроша, охотно платили за развлечение, доставленное говорящей птицей. В один из таких дней (двигались они медленно и, хотя не раз подсаживались на попутные фургоны и телеги, были уже целую неделю в пути) Барнеби, шедший впереди с Грипом на плече, дойдя до чистенькой сторожки у ворот чьей-то усадьбы, попросил разрешения пройти к большому дому в конце аллеи и показать господам своего ворона. Привратник хотел уже было впустить их, но в эту минуту подъехал верхом тучный джентльмен с длинным хлыстом в руке - его багровая физиономия наводила на мысль, что он уже с утра изрядно угостился, - и, пересыпая свои слова ругательствами гораздо обильнее, чем этого требовали обстоятельства, стал кричать, чтобы ему немедленно открыли ворота. - Что это за люди? - спросил джентльмен сердито, когда привратник широко распахнул перед ним ворота и поклонился, сняв шляпу. - Небось попрошайки? Эй, женщина, вы что тут делаете? Миссис Радж, почтительно присев, сказала, что они - бедные путники. - Ну, конечно, бродяги, - подхватил джентльмен, - бродяги и праздношатающиеся. Хотите, видно, познакомиться с тюрьмой, а? Не пробовали еще тюремных колодок да плетей у позорного столба? Откуда вы взялись? Смущенная хриплыми окриками и сердитой, красной физиономией, этого джентльмена, миссис Радж робко попросила его не гневаться, потому что они - люди безобидные и сейчас уйдут. - Это мы еще посмотрим! - возразил джентльмен. - Мы не позволим бродягам шляться здесь. Знаю, чего вам надо, - высматриваете небось, где можно стащить белье, что сушится на заборе, или зазевавшуюся курицу. Что у тебя в корзинке, бездельник? - Грип, Грип, Грип! Умница Грип, проказник Грип, Грип - хитрец! Грип, Грип, Грип! - закричал вдруг ворон, которого Барнеби упрятал в корзинку, когда подъехал суровый джентльмен. - Я - дьявол! Дьявол, дьявол!.. Не вешай носа, не трусь! Ура! Полли, подай чайник, мы все будем пить чай! - Вынь эту тварь из корзины, негодник, и покажи ее мне! - крикнул джентльмен. Повинуясь этому требованию, выраженному в столь любезной форме, Барнеби со страхом и трепетом вынул Грина из корзины и пустил его на землю. Ворон немедленно откупорил по меньшей мере полсотни бутылок и принялся плясать. При этом он все время удивительно нагло поглядывал на джентльмена, вертя головой так энергично, как будто задался целью во что бы то ни стало вывихнуть себе шею. Откупоривание бутылок, видимо, поразило джентльмена больше, чем умение ворона говорить, - должно быть, эти звуки были особенно знакомы и близки его сердцу. Он пожелал услышать их еще раз, но, несмотря на его повелительный окрик и на ласковые уговоры Барнеби, Грип остался глух к этому требованию и хранил гробовое молчание. - Неси его за мной туда, - сказал джентльмен, указывая на дом. Однако наблюдательный Грип, увидев этот жест, опередил хозяина и побежал вприпрыжку по аллее, не переставая хлопать крыльями и кричать: "Кухарка! Кухарка!" - вероятно, он давал этим понять, что идут гости, которые не прочь закусить. Барнеби и его мать шли по обе стороны лошади, а ехавший на ней джентльмен время от времени высокомерно и неприязненно поглядывал на них и громовым голосом задавал вопросы, резкий тон которых так смущал Барнеби, что он не находил ответа и молчал. Когда джентльмен в раздражении намеревался уже, кажется, пустить в ход свой хлыст, вдова набралась смелости и со слезами на глазах шепотом объяснила ему, что сын ее - слабоумный. - Идиот! Вот как! - сказал джентльмен, глядя на Барнеби. - И давно? - Она знает, - робко ответил Барнеби, указывая на мать. - Кажется, я... всегда... - Да, с рождения, - сказала миссис Радж. - Не верю, - рявкнул джентльмен. - Ни за что не поверю! Это - выдумка, отговорка, чтобы увильнуть от работы. Самое лучшее средство в таких случаях - порка. Ручаюсь,