дискурсивная  сущность  которого  есть   не   что   иное,  как   принятие
исторической  позиции,  имплицирующее  практическую  реверсивность процесса,
ориентированного   онтологически,  --   это  имплицированность,  подтвердить
которую могут только факты". Разумеется, разумеется.
     В общем, четыре  бздуна,  как  в  народе говорят. Нас осталось  восемь.
Соголь мне признался, что был готов к некоторой подлости. Именно  поэтому он
притворился во время  нашего  общего собрания, что не закончил расчеты, хотя
они у него были сделаны.  Он  не  хотел, чтобы точное  местонахождение  Горы
Аналог  было  известно  кому-нибудь  кроме  участников экспедиции. Позже  мы
убедимся, что  предосторожности  эти  были  в высшей степени разумны, и даже
были недостаточными; если бы  все в точности соответствовало выводам Соголя,
если бы  один  момент не  ускользнул  от  его  внимания,  эта  недостаточная
предосторожность могла привести к чудовищным катастрофам.



        Глава третья, ОНА ЖЕ ГЛАВА, РАССКАЗЫВАЮЩАЯ О ПУТЕШЕСТВИИ

     Импровизированные матросы. -- Сами взялись за  дело. -- Исторические  и
психологические подробности. - Измерение мощности человеческо ймысли. -- Что
веемы  умеем  считать  не  больше   чем  до  четырех.   --  Эксперименты   в
подтверждение  этого  факта.  --  Наши  припасы.  --Портативный  огород.  --
Искусственный  симбиоз.   --  Обогревающие  устройства.  --  Западные  врата
иморской бриз.  -- Прощупывания. --Легенда о людях-пустышках и Горькой розе.
-- Вопрос валюты.


     ДЕСЯТОГО октября мы погрузились на "Невозможную". Как  вы  помните, нас
было восемь: Артур Бивер, владелец яхты; Пьер Соголь, глава экспедиции; Иван
Лапе, лингвист; братья Ганс  и Карл; Джудит Панкейк,  живописец высокогорий;
моя  жена  и  я. Меж собой мы  договорились,  что никому из наших  близких о
подлинной цели экспедиции ничего не скажем:  ведь  либо  все  решат, что  мы
сумасшедшие, либо, что более вероятно, подумают, что мы  рассказываем байки,
чтобы  скрыть настоящую цель нашего  похода,  насчет  которой будут  строить
самые   разные  предположения.  Мы  объявили,   что  собираемся  исследовать
некоторые острова Океании, горы Борнео  и австралийские Альпы. Каждый из нас
сделал все распоряжения на случай длительного пребывания вне Европы.
     Артур Бивер  счел своим  долгом предупредить  экипаж яхты  о  том,  что
экспедиция  будет очень продолжительной и, возможно, рискованной. Он уволил,
выплатив им приличное содержание, тех  из  своих  людей, у кого  были жены и
дети, и оставил только трех,  самых отчаянных, не считая капитана, ирландца,
великолепного навигатора, для которого "Невозможная" стала его вторым телом.
Мы, все восемь человек, решили сами заменить недостающих в команде матросов,
что,  впрочем, было  лучшим  способом  интересно  провести  время  в  долгой
экспедиции.
     Мы вовсе  не были созданы для  того, чтобы  стать  моряками.  Некоторые
страдали морской  болезнью.  Те  же, кто, только  свесившись  всем телом над
ледниковой пропастью,  полностью обретал  себя,  с  большим  трудом выносили
длительное  скольжение  маленького кораблика по текучим склонам.  На  пути к
самому   высшему   и   желанному   часто   приходится   преодолевать   самое
нежелательное.
     Всякий раз, когда ветер благоприятствовал нам, яхта, у которой было две
мачты, шла под парусом. Ганс и  Карл  в конце концов  научились  чувствовать
воздух, ветер и  парусину  всем своим  телом так  же хорошо, как они ощущали
скалу и веревку. Обе наши женщины совершали всевозможные чудеса, готовя еду,
а отец Соголь при случае подменял "капитана", определял наше местоположение,
делил обязанности,  помогал нам  ориентироваться  на яхте  и успевал за всем
приглядывать. Артур  Бивер драил  палубу и следил за нашим  здоровьем.  Иван
Лапе  приобщился  к   механике,  а  я   стал  сносным  помощником  кочегара.
Необходимость всем вместе напряженно работать связала нас друг с  другом так
тесно, словно мы были  одной  семьей, да еще  такой,  которая попадается  не
часто.  В то  же  время  мы представляли собой  сборище самых  разношерстных
характеров  и личностей, и, сказать по правде, Иван  Лапе порой находил, что
мисс Панкейк непоправимо бесчувственна к  слову; Ганс  исподлобья смотрел на
меня всякий раз,  когда  я  пытался высказываться по поводу наук, называемых
"точными", и считал, что я отношусь  к  ним  без должного  уважения; Карл  с
трудом выносил необходимость работать рядом с отцом Соголем, от которого, по
его выражению, "пахло негром", когда тот потел; довольная физиономия доктора
Бивера всякий  раз,  когда  он ел селедку,  вызывала у меня раздражение;  но
именно этот милый Бивер, и как врач, и как хозяин яхты, следил за тем, чтобы
никакая  зараза  не разъела  ни  плоть,  ни душу экспедиции. С  какой-нибудь
незлобивой шуткой он подоспевал всегда вовремя и как раз в тот момент, когда
двое из нас приходили к убеждению, что другой не так  ходит, не так говорит,
не так дышит или ест.
     Если  бы я  рассказывал  эту  историю, как  обычно принято рассказывать
истории или как  каждый  сам себе рассказывает свою историю, то есть говорит
только о самых  славных  моментах и,  опираясь  на  них,  строит непрерывную
воображаемую  сюжетную линию,  -- я  бы  оставил в  тени эти  незначительные
подробности и  написал бы,  что все восемь барабанов наших сердец с утра  до
вечера и с вечера до утра звучали в унисон под палочками одного  желания, --
или  сочинил  бы  еще  какое-нибудь  вранье  в  том  же   роде.   Но  огонь,
подогревающий  желание  и  воспламеняющий  мысль,  никогда  не горел  больше
нескольких секунд; все остальное время мы старались помнить о нем.
     По  счастью,  трудности  наших повседневных забот, когда у  каждого был
свой строгий круг обязанностей, напоминали нам о том, что все мы здесь -- по
своей доброй  воле,  что все мы друг другу  необходимы  и находимся на яхте,
иными словами,  что обиталище наше --  временное, предназначенное для  того,
чтобы доставить  нас куда-то; и если кто-то об  этом забывал, другой  тотчас
напоминал ему.
     По сему случаю отец Соголь рассказал нам, что некогда он провел опыт по
измерению  возможностей человеческой мысли.  Я  воспроизведу только то,  что
запомнил  из  его  рассказа.  В  ту  пору  я  сомневался,  стоит  ли все это
воспринимать  буквально,  и, верный своему  любимому  занятию, восхищался  в
Соголе  его   умением  изобретать   "абстрактные  символы":  вопреки  обычно
принятому пониманию,  нечто  абстрактное  символизировало  вполне конкретную
вещь. Но  позже я пришел к выводу, что эти представления  об  абстрактном  и
конкретном  большого  значения не имели,  и,  как  я понял, читая  Ксенофана
Элейского или даже Шекспира, либо это нечто существует, либо его нет вообще.
А Соголь, стало  быть, решил  "измерить мысль"; не в том смысле, в каком это
понимают  психотехники и те, кто  манипулирует  тестами: они  ограничиваются
сравнением способа, которым  пользуется индивидуум в том или ином роде своей
деятельности  (впрочем, зачастую не имеющей никакого отношения  к  мысли), с
тем способом, каким средний индивидуум того же  возраста осуществляет тот же
род деятельности. В нашем случае речь шла о возможности измерить мысль  в ее
абсолютном значении.
     -- Эта возможность, -- говорил Соголь, -- чисто арифметическая. В самом
деле,  всякая  мысль --  это  способность  разделить  целое  и  осознать его
частности;  ведь числа  -- не что иное, <i>кик  разделенные части единства,</i>  то
есть деления чего-то непременно целого.  Наблюдая  за собой и  за другими, я
заметил, сколько  именно частностей  человек может и в самом деле удержать в
мыслях,  не разлагая и не искажая их; сколько  последовательных следствий из
одного  положения  он  может  осознавать  одновременно;  сколько  однородных
включений, сколько звеньев  от причины до следствия, от цели  до  способа; и
никогда  это число  не  было больше  четырех. И  даже  больше  того, цифра 4
соответствовала невероятным усилиям,  на которые я не  часто бывал способен.
Если хотите, я проведу с вами несколько подобных опытов. Следите внимательно
за тем, что я буду говорить.
     Чтобы  понять  нижесказанное,  необходимо  самым добросовестным образом
проделать  предложенный эксперимент.  Это потребует определенного  внимания,
терпения и спокойствия.
     И Соголь продолжал:
     -- 1) Я одеваюсь, чтобы выйти; 2) я выхожу, чтобы ехать на поезде; 3) я
еду  на поезде,  чтобы добраться  до  своей  работы;  4)  я  работаю,  чтобы
зарабатывать деньги на жизнь;  попробуйте добавить пятое звено, и  я уверен,
что по крайней мере одно из первых трех ускользнет от вас.
     Мы  проделали  этот  опыт:  так  оно  и  оказалось  --  и даже  нас еще
переоценили.
     --  Возьмите для  примера другой тип последовательности: 1) бульдог  --
собака; 2) собаки  --  млекопитающие; 3)  млекопитающие  --  позвоночные; 4)
позвоночные -- животные; я иду еще  дальше: животные -- живые существа... но
вот я  уже забыл про  бульдога; если я напомню  себе о  "бульдоге", забуду о
"позвоночных"... Во всех видах последовательностей или логических делений вы
будете  констатировать  тот  же феномен.  Вот почему  мы постоянно принимаем
случайность за сущность, следствие за причину, способ за цель, наше судно за
постоянное  место жительства, наше тело  и наш разум за  самих себя, а самих
себя -- за нечто вечное.
     Трюмы  маленького кораблика были  наполнены провизией и самыми  разными
инструментами.  Бивер  подошел  к проблеме запасов не только методично, но и
изобретательно. Пяти  тонн самых разных продуктов  должно  было хватить  нам
восьмерым и четырем  членам  команды для полноценного питания в течение двух
лет,  учитывая, что никакого  пополнения во время пути не  будет.  Искусство
пропитания -- очень  важная  составная часть  альпинистской науки, и  доктор
поднял  ее  на  недосягаемую  высоту.  Бивер изобрел  "портативный  огород",
весивший не  больше  полукилограмма;  это  был  ящик из  слюды,  наполненный
синтетической землей, где высеивались отборные семена с поразительно быстрым
произрастанием;  в среднем через день каждое из этих устройств  обеспечивало
пищевой  рацион  зелени для  одного  человека  --  и  еще  там  выращивалось
несколько   изумительных    грибочков.   Он    также    предпринял   попытку
воспользоваться современными методами тканевого культивирования (вместо того
чтобы  выращивать быков,  можно  заняться непосредственным  культивированием
бифштексов)  -- но ему  удалось  создать  лишь громоздкие и очень ненадежные
установки,  способные  производить только нечто тошнотворное, и  он от своих
попыток отказался. Проще было вообще обойтись без мяса.
     Зато,  взяв себе  в помощники Карла, Бивер значительно усовершенствовал
дыхательные  и обогревающие  устройства, которыми он пользовался в Гималаях.
Придумано все было  очень изобретательно.  Маска  из эластичной ткани плотно
подгонялась  к лицу.  Выдыхаемый  воздух  по  трубочке  шел к  "портативному
огороду",   где   хлорофилл   молодых   побегов,   стимулированный   жестким
ультрафиолетом, выделял углерод из  углекислого газа и восполнял необходимый
человеку дополнительный кислород. Деятельность легких и эластичность лицевой
маски  поддерживали легкий поддув, и  устройство  было отрегулировано  таким
образом,   чтобы  обеспечивать  оптимальный   процент  углекислого  газа  во
вдыхаемом  воздухе. Растительность ктомуже поглощала выдыхаемый водяной пар,
и  тепло  дыхания  усиливало  ее   рост.  Так  осуществлялся,  для   каждого
индивидуально,  растительно-животный  биологический  цикл,   что   позволяло
значительно экономить продукты. Коротко говоря, реализовывался искусственный
симбиоз  животного  и   растительного.   Остальные   продукты  были:   мука,
растительные жиры, сахар, сухие сыр и молоко.
     Для    высокогорий    мы   запаслись    бутылками   с   кислородом    и
усовершенствованными  аппаратами  для дыхания. О ссорах, возникших по поводу
этих устройств, и о том, какой они приняли оборот, я расскажу в свое время.
     Доктор   Бивер   когда-то   придумал   одежду,   обогреваемую    внутри
каталитическим  сгоранием,  но  в  результате  проведенных  опытов  пришел к
выводу,  что хорошей одежды на пуху с надувной подкладкой, сохраняющей тепло
тела,  вполне достаточно, чтобы  передвигаться даже в самые  большие холода.
Обогревающие  устройства были  действительно необходимы нам только  во время
стоянок, да и  тогда мы пользовались  только теми же самыми, которые служили
для  приготовления  пищи;  эти  плитки  работают   на  нафталине,  их  легко
переносить, на самой малой мощности они дают много тепла, хотя в специальной
плите  обеспечивается  полное сгорание  (а  стало быть,  и полное отсутствие
запахов).  И тем не менее,  поскольку было  совершенно неизвестно, на  какие
высоты поднимется наша научная экспедиция, мы на всякий случай  прихватили с
собой обогревающую одежду с  двойной подкладкой из платинированного асбеста,
в которую поддувался воздух вместе с парами спирта.
     Ну  и, конечно, мы взяли  с собой все  обычное  снаряжение альпинистов:
ботинки,  подбитые  железом,  всевозможные  крюки, веревки,  кошки, молотки,
карабины, ледорубы, крючья, снегоступы, лыжи и все, что с  этим связано,  не
говоря  о  приборах  для  наблюдения,  компасах,   ватерпасах,  альтиметрах,
барометрах, термометрах, дальномерах, алидадах, фото- и других аппаратах. Ну
и оружие: винтовки, карабины, револьверы, тесаки; взяли  и динамит; в общем,
все, чтобы быть готовым к встрече с любыми возможными препятствиями.
     Соголь  сам  вел  бортовой журнал. Я  в  морском деле  человек  слишком
посторонний,  чтобы  рассказывать   об  инцидентах,  случившихся   во  время
навигации, да их,  впрочем, было очень  немного, и  особого  интереса они не
представляют.  Отправившись  из Ла-Роше-ли,  мы сделали  стоянку на Азорских
островах, потом на Гваделупе, в Колоне  и, пройдя Панамский канал, на первой
неделе ноября оказались в южных водах Тихого океана.
     Именно  в  один из  этих  дней  Соголь объяснил нам,  почему  мы должны
подойти к невидимому континенту  на закате и с  запада, а  не  с востока, на
рассвете: дело в том, что в это время, как в эксперименте Франклина с теплой
комнатой, поток холодного  воздуха с моря должен  устремиться в нижние слои,
перегретые атмосферой Горы  Аналог.  Таким  образом, нас должно было втянуть
вовнутрь,  тогда  как на  рассвете, с  востока, нас  бы  сильно  оттолкнуло.
Впрочем,   подобный   эффект  мы  могли  только   символически   предвидеть.
Цивилизации  в  своем  естественном  движении  к вырождению  продвигаются  с
востока   на  запад.  Чтобы  вернуться  к  истокам,  надо  идти  в  обратном
направлении.
     Теперь, попав  в район, который предположительно находился к западу  от
Горы Аналог, надо было действовать наугад, прощупывать обстановку. Мы шли на
малой  скорости  и  к  моменту, когда  солнечный  диск  вот-вот  должен  был
коснуться  горизонта,  взяли курс на восток  и ждали,  едва  дыша,  в полном
напряжении тараща глаза, пока солнце не исчезло совсем. Море было прекрасно.
Но ожидание -- страшно трудным. Один день сменялся другим, и каждый вечер мы
переживали эти несколько минут  надежды и неизвестности. Порой казалось, что
на  борту  "Невозможной"  уже  завелся  червячок  сомнения, и терпение  наше
иссякало. К счастью, Соголь  предупредил, что эти наши "прощупывания"  могут
затянуться на месяц, а то и на два.
     Держались  мы  неплохо. Часто, чтобы чем-то занять  трудные  часы после
наступления сумерек, мы рассказывали друг другу всякие истории.
     Помнится, однажды  вечером  мы  заговорили  о  легендах,  вдохновленных
горами. Я сказал, что,  на мой  взгляд, фантастических легенд,  связанных  с
высокогорьями, гораздо меньше, чем легенд о морях или лесах.  Карл  объяснил
это на свой лад:
     -- Для  фантастического, --  говорил он, -- на высокогорьях просто  нет
места, настолько  сама действительность там  волшебнее всего,  что  способен
вообразить себе человек. Ну  можно ли мечтать о гномах и великанах, о гидрах
или длинношеих подземных монстрах, которые могли бы соперничать  с ледником,
даже самым малюсеньким ледничком? Ведь ледники -- живые организмы: их состав
периодически обновляется, а форма остается  почти такой же, как была. Ледник
--  существо,  сформированное  очень  органично:  у  него  есть  голова (это
фирновый лед, с его  помощью ледник пощипывает снег  и проглатывает  обломки
скалы); голова  эта отделена от корпуса ледниковой трещиной; потом у ледника
есть  огромный  живот, где заканчивается  превращение  снега  в лед,  живот,
изборожденный глубокими  трещинами  и канавками-каналами, выводящими избыток
воды;  а из  нижней своей части он выбрасывает отходы пищи  в форме  морены.
Жизнь его организована  в  ритмах  времен  года.  Зимой он  спит,  а  весной
просыпается --  со скрипом и  взрывами. Некоторые ледники сами воспроизводят
себя,  и  процесс  этот  вовсе не  такой  примитивный, как  у  одноклеточных
существ; происходит это либо  при совмещении и  плавлении, либо при  отколе,
порождающем то, что называют регенерирующими ледниками.
     --  Я подозреваю,  --  заговорил Ганс, --  что  жизнь  эта определяется
скорее метафизически, чем научно. Питание живых существ происходит благодаря
процессам  химическим, тогда как ледниковая масса  сохраняется  физически  и
механически: замерзание и плавление, сжатие и растяжение.
     -- Отлично, -- отвечал ему  Карл, -- но вы, ученые, наблюдающие вирусы,
способные  кристаллизовываться,  вы  ведь   действительно  заняты  изучением
перехода  физического  состояния  в  химическое,  а  из  химического  --   в
биологическое. И вы должны были бы многое почерпнуть, наблюдая за ледниками.
Быть  может,  именно  здесь  природа  сделала первую попытку  создать  живое
существо исключительно физическим способом.
     -- "Быть может", -- сказал Ганс,  -- "быть может" -- это для меня ровно
ничего не значит. А  вот абсолютно точно только  то, что в состав ледниковой
субстанции   углерод   не   входит,   и,   следовательно,   это   субстанция
неорганическая.
     Иван Лапе,  любивший показать,  как хорошо  он знает все  литературы на
свете, перебил его:
     -- В любом случае  Карл  прав. Виктор  Гюго--а  даже в  его  время этот
массив считался  не очень  высоким, -- вернувшись из  Ригии,  заметил,  что,
когда созерцаешь высокие вершины, вид этот сильно противоречит всему, к чему
привык наш глаз, и  противоречит настолько,  что все  естественное принимает
там вид сверхъестественного. Он даже  считал, что средний человеческий разум
не способен вынести такого беспорядка в своем восприятии, и именно всем этим
объяснял изобилие дебилов в альпийских районах.
     -- Верно, верно, хотя последнее предположение -- чистейшая глупость, --
вступил в разговор Артур Бивер, -- вот и мисс Панкейк вчера вечером показала
мне пару набросков к пейзажам высокогорий, которые подтверждают то, о чем вы
говорите... Мисс Панкейк пролила чай  из своей чашки и сделала  еще какой-то
неловкий жест, а Бивер тем временем продолжал:
     --  Но  вы ошибаетесь,  утверждая, что  с  высокогорьями  связано  мало
легенд. Мне  доводилось слышать  их, и попадались даже  престранные. Правда,
это было не в Европе.
     -- Мы слушаем вас, -- тут же сказал Соголь.
     -- Ну-ну, не так скоро, -- ответил Бивер. -- Я охотно расскажу вам одну
из этих  историй; поведавшие ее  мне  потребовали,  чтобы я дал обещание  не
говорить, где родилась их легенда, да это, впрочем, и  не важно.  Но я хотел
бы как можно точнее  воспроизвести  ее, и для  этого мне нужно  восстановить
легенду  в своей памяти  на том языке, на котором  я ее слышал,  и  еще  мне
потребуется  помощь нашего друга  Ивана Лапса, чтобы  перевести ее  для вас.
Завтра к вечеру, если хотите, я вам эту легенду расскажу.
     Назавтра после обеда, когда яхта легла в дрейф --  море было все так же
спокойно, --  мы собрались послушать его  историю. Обычно мы  говорили между
собой по-английски, иногда -- по-французски, все мы  достаточно хорошо знали
оба  языка. Иван  Лапе  предпочел перевести  легенду  на  французский и  сам
прочитал ее нам.

     Легенда О ЛЮДЯХ-ПУСТЫШКАХ И горькой РОЗЕ

     Люди-пустышки     в    камне     живут,    там     и     передвигаются,
каверны-путешественницы. Во льду они гуляют, пузыри будто люди, но на воздух
выйти не отваживаются -- ветер их унесет.
     В камне у них дома, стены -- из дырок сделаны и из щелей во льду, а лед
сам  --  из пузырей. Днем они в камне  сидят, по ночам же во льду  гуляют --
танцуют там в полнолуние. Но солнца они не видят, иначе бы лопнули сразу.
     Едят  пустоту,  и  только,  едят они  формы  трупов, напиваются  они  в
стельку, упиваясь пустыми словами, всеми  теми  пустыми словами,  которые мы
произносим.
     Кто говорит, что они были всегда, всегда и  пребудут  вовеки, а  кто-то
считает  их  мертвецами. Иные же думают, что в  горах у каждого живого  есть
двойник, подобно тому как ножны есть у меча,  а у ступни -- отпечаток, след,
и, умирая, каждый с двойником своим соединяется.
     В деревне  Сто-домов жил старый  священник-волшебник Какзнат  со  своей
женой Гули-Гули. И было у них два сына-близнеца, как две капли  воды похожих
друг на друга, которых звали Го и  Мо. Сама  мать путала их. Чтобы различать
близнецов,  в  день, когда им  давали  имена, на  шею Мо надели  ожерелье  с
маленьким крестиком, а на шею Го -- ожерелье с маленьким колечком.
     Старый Какзнат был страшно опечален, но  никому  не говорил об этом. По
обычаю его  наследником  должен был стать  старший  сын. Но  который из двух
старший? И был ли у него старший сын?
     К  шестнадцати  годам Мо и Го стали  великолепными скалолазами. Их даже
звали "Братья -- нет преград". Однажды отец сказал им:
     "Тому из вас, кто принесет Горькую розу, я передам великое знание".
     Горькая роза растет на вершинах самых высоких пиков. У того,  кто  съел
ее, как только он вознамерится сказать неправду,  громко  ли, тихо ли, сразу
начинает жечь язык. Он еще способен солгать, но уже предупрежден.  Несколько
человек видели Горькую розу: судя  по тому, что они рассказывают, она похожа
на какой-то огромный многоцветный лишайник или  на рой бабочек. Но никому не
удавалось  сорвать ее, потому что малейший страх,  который всегда испытывает
возле нее человек, вспугивает ее и она тут же прячется в  скалу. А ведь даже
если  очень  хочется  заполучить Горькую розу,  обладать  ею всегда немножко
боязно, и она сразу же исчезает.
     Заводя речь о чем-то совершенно невозможном или  о какой-нибудь нелепой
затее,  мы  говорим:  "Искать ночь  среди бела  дня" либо: "Осветить солнце,
чтобы лучше его видеть" или еще: "Пытаться сорвать Горькую розу".
     Мо взял веревки, молоток, топорик и железные крючья. Солнце застало его
у  склона пика Продырявь-облака. То  ящерицей,  то пауком поднимается  он по
высоким  рыжим  откосам меж  белизны  снегов и  синей  черноты неба. Быстрые
облачка время  от времени  окутывают его, потом  вдруг выпускают на  свет. И
вот, немного повыше, над собой, он видит Горькую розу, сверкающую цветами не
из наших семи цветов. Он без конца повторяет волшебные слова, которым научил
его  отец  и которые защищают от страха. Ему  бы здесь пригодился  штычок  с
веревочным стременем, чтобы вскочить на этого строптивого каменного коня. Он
бьет молотком,  и рука его проваливается  в дыру.  Под камнем -- пустота. Он
проламывает  верхний  слой  камня  и  видит,  что  эта пустота  имеет  форму
человека: торс, ноги, руки и полости в форме пальцев, растопыренных, будто в
ужасе, а молотком он ударил по голове.
     На  скалу  налетает   ледяной  ветер.  Мо  убил  человека-пустышку.  Он
задрожал, и Горькая роза вернулась в свой камень.
     Он   спускается   в   деревню,   он   сейчас   скажет   отцу:  "Я  убил
человека-пустышку. Но я видел Горькую розу и завтра пойду за ней".
     Старый  Какзнат мрачнеет.  Он предвидит  всю  череду несчастий, которые
обрушатся теперь  на них. Он говорит:  "Берегись людей-пустышек. Они захотят
отомстить за своего  мертвеца. В  наш мир они войти не  могут. Но  на  любой
поверхности показаться способны. Остерегайся всего, что на поверхности".
     Наутро, едва рассвело,  Гули-Гули, мать  близнецов, испустила  страшный
крик и побежала к горе. У подножия высокой рыжей стены лежали одежды Мо, его
веревки, его молоток и его медальон с крестиком. А тела его больше не было.
     -- Го, сын мой, -- закричала она, прибежав домой, -- сын мой, они убили
твоего брата!
     Го выпрямляется, зубы его  стиснуты, голову словно обручем  сковало. Он
берет топорик и уже готов идти. Отец останавливает его:
     --  Сначала  выслушай меня.  Вот  что  надобно  сделать.  Люди-пустышки
забрали твоего брата. Они заменили им своего человека-пустышку.  Он  захочет
сбежать  от  них.  И пойдет искать свет к ледопаду у  Хрустального  ледника.
Надень себе на шею и его медальон. Подойди к нему и ударь по голове. Войди в
форму его тела. И Мо будет жить среди нас. Не бойся убить мертвеца.
     Изо всех сил  вглядывается Го в голубой лед Хрустального ледника. То ли
это игра света, то ли у него плохо со зрением,  то ли он действительно видит
то, что видит. А видит он серебряные фигуры, будто пловцы маслянистые плывут
в воде,  и  руки у них, и  ноги  есть.  Вот  и его брат Мо, его  полая форма
пытается сбежать отсюда, а  тысяча людей-пустышек  преследуют  его,  но  они
боятся света. Форма Мо стремится к свету, она поднимается в огромном голубом
ледопаде и вертится туда-сюда, будто ищет дверь.
     Го  бросается  вперед,  хотя  кровь   его  стынет  в  жилах,  а  сердце
разрывается  на  части,  -- он говорит и своей  крови,  и своему сердцу: "Не
бойся убить мертвеца" -- и бьет по голове, ломая лед.  Форма Мо застывает  в
неподвижности,  Го  разбивает лед и входит в форму своего брата,  как  шпага
входит в свои ножны, а ступня -- в свой след. Он шевелит локтями, расправляя
плечи, вытаскивает ноги из ледяной формы. И  слышит, что произносит слова на
языке, на котором никогда не говорил. Он чувствует, что он -- Го и что он --
Мо  одновременно. Все, что помнил Мо, теперь  вошло в его память: и дорога к
пику Продырявь-облака, и обиталище Горькой розы.
     С колечком и крестиком на шее он приходит к Гули-Гули:
     -- Мама, тебе больше не будет  трудно различить нас -- Мо и Го теперь в
одном теле, я -- твой единственный сын Мого.
     Старый Какзнат проронил две слезинки, бы разрешить. Он говорит Мого:
     --  Ты мой единственный сын,  ни Го, ни Мо  больше не нуждаются  в том,
чтобы отличиться.
     Но Мого твердо сказал отцу:
     --  Теперь  я  могу  добраться  до  Горькой розы и сорвать ее. Мо знает
дорогу, а  Го знает,  что  нужно сделать.  Победив  страх, я овладею цветком
здравомыслия.
     Он  сорвал цветок,  ему  было  передано  сокровенное  знание, и  старый
Какзнат мог теперь покинуть этот мир.
     Настал вечер, и солнце опять село, не открыв нам врата в другой мир.
     Все  эти долгие дни ожидания нас очень занимал еще один вопрос. В чужую
страну  не  едут  с  пустыми  руками,  если  хотят  там  что-то  приобрести.
Путешественники  обычно  берут для  обмена  с  "дикарями"  или  "туземцами",
которые  могут  встретиться  им,  всякого  рода  барахло  и  хлам,  ножички,
зеркальца,  парижские  штучки,  отбросы  с  конкурса  курьезных изобретений,
подтяжки и прищепки  для носков, побрякушки, ткани  для  драпировки, кусочки
мыла, водку, старые ружья, безобидные боеприпасы,  сахарин, кепки, расчески,
табак, трубки, медальончики и веревки, я  уж не говорю о всяческих крестиках
и  иконках. Поскольку  во время путешествия, да  и на  самом континенте, нам
могли  встретиться  нации,  относящиеся  к  обычному человеческому роду,  мы
запаслись подобными товарами, которые могли бы стать нашей "валютой". Но что
могло бы стать этой валютой  при общении с  высшими существами  Горы Аналог?
Что было у нас такого, что действительно  могло  быть ценным  и для них? Чем
могли бы мы заплатить за новое знание, которое мечтали обрести там? Придется
ли нам его выпрашивать? А может, мы должны будем получить его в счет будущей
расплаты?
     Каждый  из нас  пересматривал  все,  что у  него было,  и день ото  дня
чувствовал  себя  все беднее и беднее, не находя ничего ни вокруг себя, ни в
себе самом, что бы ему  действительно принадлежало. И это было так серьезно,
что в один  прекрасный вечер  мы  оказались восемью  несчастными мужчинами и
женщинами,  лишенными  всего  на  свете  и  молча  глядевшими,   как  солнце
опускается за горизонт.


        Глава четвертая, В КОТОРОЙ МЫ ПРИБЫВАЕМ НА МЕСТО<br> И ПРОБЛЕМА ДЕНЕГ ПРЕДСТАЕТ ВО ВСЕЙ СВОЕЙ КОНКРЕТНОСТИ

     <i>Вот мы и добрались. -- Все  новое и ничего удивительного. --Допрос.  --
Устраиваемся в Обезьяньем порту.  --  Старые корабли. --  Денежная  система.
--Породам, эталон всех  ценностей. -- Отчаявшиеся обитатели побережья. --Как
образовались   колонии.   --   Увлекателънейшие  занятия.   --   Метафизика,
социология,  лингвистика.  --  Флора,  фауна  и мифы. --Исследовательские  и
изыскательские проекты. --  "Итак,  когда же вы.  отправляетесь?"  --Мерзкая
сова. -- Непредвиденный  дождь. -- Упрощение снаряжения, как внешнего, так и
внутреннего. -- Первый породам!</i>

     ДОЛГОЕ   ожидание   встречи  с   неизвестным   притупляет   способность
изумляться. Вот только три дня прошло, как мы устроились в маленьком домике,
временном нашем жилище в  Обезьяньем порту на  побережье Горы  Аналог, а все
нам  уже  здесь  знакомо и  привычно. Из  своего  окна я вижу "Невозможную",
стоящую на якоре в бухточке, и всю  бухту, распахнутую до самого небосклона,
похожего  на  все морские  небосклоны,  с той  только  разницей,  что  линия
горизонта с перемещением солнца существенно поднимается с утра до полудня  и
опускается от полудня  до вечера  благодаря  какому-то оптическому феномену,
над которым в соседней комнате  ломает голову  Соголь.  Поскольку  мне  было
поручено вести  дневник экспедиции,  я с самого рассвета пытаюсь изложить на
бумаге, как именно мы попали на  Континент. И мне никак  не удается передать
это ощущение чего-то совершенно невероятного,  и  в  то же время  совершенно
очевидного, эту ошеломительную скорость сменяющих друг друга впечатлений уже
виденного... Я пробовал воспользоваться личными заметками своих спутников, и
они,  конечно же, пригодятся мне. Еще я рассчитывал на фотографии  и фильмы,
которые вызвались снимать Ганс и Карл;  но при  проявке никакого изображения
на   светочувствительном  слое   пленки  не  появилось:  пользуясь   обычной
аппаратурой, сфотографировать здесь хоть  что-нибудь  невозможно -- еще одна
головоломная оптическая задачка для Соголя.
     Так вот, три дня  тому назад, когда солнце уже готово было исчезнуть за
горизонтом и мы уже повернулись к  нему спинами, потянувшись к носовой части
яхты, вдруг ни с того  ни с сего поднялся сильный ветер,  а скорее, какое-то
мощное  всасывание повлекло  нас вперед; прямо перед нами образовалось некое
пространство, какая-то бездонная пустота: горизонтальный водоворот, огромная
воронка из  воздуха  и  воды,  невозможным  образом закрученная кругами; все
шпангоуты яхты трещали и хрустели, она неудержимо куда-то скользила, точнее,
ее несло по наклонной плоскости к центру пропасти -- и вдруг яхта  оказалась
в просторной и  спокойной бухте, она плавно качалась  на  волнах, а  впереди
виднелась земля! Берег  был  так недалеко, что мы  смогли разглядеть  дома и
деревья, чуть выше  -- поля, леса, луга, скалы, а еще выше --  на переднем и
заднем плане --  размытые  очертания высоких пиков и ледников, пламенеющих в
сумеречном  свете.  Целая  флотилия лодок, на  каждой  по десять  гребцов --
безусловно,  европейцев,  обнаженных до пояса  и  загорелых,  -- на  буксире
дотащила яхту до места стоянки.  Очень похоже было, что нас ждали. Все здесь
напоминало   средиземноморский  рыбачий  поселок.  Чужими  мы  себя  в  этой
обстановке не чувствовали. Командир флотилии молча отвел нас  в белый домик,
в совершенно пустую комнату, облицованную красной плиткой, где нас,  сидя на
ковре,  принял  человек  в одежде,  какую  носят  горцы.  Безупречно  говоря
по-французски, он  иногда, словно про себя,  улыбался, как человек, которому
очень  странно выговаривать  то, что  он  вынужден  произносить, чтобы  быть
понятым. Он безусловно переводил -- не задумываясь и не ошибаясь, -- но было
видно, что он переводит. Он задавал нам вопросы, всем  по очереди. Каждый из
вопросов -- они, впрочем, были очень просты: кто  мы  такие? зачем мы здесь?
-- застигал нас врасплох, въедался в  печенки.  Кто  вы? Кто я? Мы не  могли
отвечать ему  так,  как отвечали бы  представителю консульства или служащему
таможни. Назвать  свое имя, свою профессию? А что все это значит? Но <i>кто</i> ты?
И <i>что</i> ты из себя представляешь? Слова, которые мы произносили -- других-то у
нас  не  было,  -- были  безжизненными,  омерзительными или  смешными -- как
кадавры. Отныне мы знали, что перед лицом проводника  Горы Аналог слова наши
больше ничего не  стоят. Соголь отважно взял на себя труд коротко рассказать
о нашем путешествии.
     Человек,  принимавший нас, конечно же,  был проводником. В  этой стране
все представители власти -- горные  проводники;  и помимо  основного  своего
назначения  быть  проводниками  они  по  очереди исполняют  административные
обязанности,  руководя  жизнью в  деревушках  на побережье  и  в  предгорье.
Человек этот сообщил нам все, что  полагалось, о стране, рассказав и о  том,
что нам  предстоит. Мы высадились в маленьком прибрежном городке, населенном
европейцами,  по преимуществу французами. Коренных жителей  здесь  нет. Все,
как и мы, откуда-нибудь да  приехали, со всех концов света, и у каждой нации
на побережье -- своя колония. Как получилось, что мы оказались именно в этом
городе,  носящем название  Обезьяньего порта, где живут  такие  же,  как мы,
западные европейцы? Позже  мы поняли, что произошло это  не случайно: ветер,
втянувший нас сюда, не был ни естественным, ни  случайным: он дул, повинуясь
чьей-то  воле.  И  откуда взялось  это  название -- Обезьяний  порт, если ни
единого четверорукого существа  в окрестностях и  близко не было? Уж не знаю
почему, но это наименование  заставило меня вспомнить о всем своем  наследии
западного человека двадцатого  столетия -- что было малоприятно, -- человека
любопытного, подражателя,  бесстыдного и суетного. Мы могли прибыть только в
Обезьяний порт -- и никуда больше. Отсюда мы должны были  сами  добраться до
хижин, расположенных на Базе, в двух днях пути по  высокогорным пастбищам, и
там встретиться с проводником, который сможет  отвести нас гораздо выше. Так
что нам предстояло задержаться  еще на  несколько дней в  Обезьяньем  порту,
чтобы собрать вещи и снарядить караван носильщиков, потому что на  Базу надо
было унести  довольно много провизии,  чтобы ее  хватило  очень надолго. Нас
отвели в  маленький домик, очень чистый и весьма скудно  обставленный, где у
каждого  было  что-то  вроде  каморки,  которую  можно  бьыо  обустроить  по
собственному  вкусу, и еще общая комната  с очагом; там мы ели, а по вечерам
держали совет.
     Из-за  дома, поверх своего лесистого плеча на  нас смотрел  заснеженный
пик.  Перед  нами открывался  вид на порт,  где  в  самой странной на  свете
морской  флотилии спокойно  стоял наш  кораблик,  последний из прибывших.  В
бухтах побережья строгими  рядами стояли  корабли всех времен  и всех стран,
самые старые заросли солью, водорослями и ракушками до такой степени, что их
невозможно было узнать. Там стояли и финикийские лодки, и триремы, и галеры,
каравеллы и  шхуны, два  колесных парохода  и даже старый сторожевой корабль
прошлого  века, но вообще-то суда недавних эпох были  довольно малочисленны.
Что касается древних, то мы редко могли понять,  какого они  типа и из каких
стран приплыли сюда. И все эти брошенные сооружения спокойно ждали, пока они
совсем окаменеют  или будут поглощены  морскими  флорой  и фауной, поскольку
разложение и дисперсия -- конечная цель любого неподвижного предмета, какому
бы высокому назначению он раньше ни служил.
     Первые два дня мы в основном  были заняты  тем, что переносили съестные
запасы и снаряжение с яхты в наш дом  и проверяли сохранность всего этого, а
также начали паковать грузы, которые надо было  доставить в хижины на Базе в
два  этапа и не одним рейсом. Все вместе  -- восемь человек, капитан  и трое
матросов -- мы проделали это  довольно быстро. На первом этапе -- он  должен
был занять  у  нас один  день --  существовала хорошая тропа, по которой  мы
могли  провести здешних крупных  и проворных  бурых  ослов, а вот дальше все
придется тащить на себе. Стало быть, прежде всего требовалось нанять ослов и
договориться с носильщиками. Денежный  вопрос, так серьезно волновавший нас,
был разрешен, по крайней мере временно,  сразу  по нашем приезде. Проводник,
принимавший  нас,  вручил  нам  в  качестве  подъемных  мешок  металлических
жетонов,  служивших  здесь расплатой за вещи и услуги. Как мы и  предвидели,
все, что у нас было,  здесь никакой цены не имело.  Каждый новоприбывший или
группа прибывших получает таким  образом некий  аванс,  позволяющий  покрыть
первые  расходы, и обязуется  вернуть его  за  время  своего  пребывания  на
континенте Горы Аналог.  Но как его вернуть? Для  этого существует несколько
способов, и  поскольку денежный вопрос лежит  в основе всякого человеческого
существования и жизни общества в колониях побережья, я должен дать кое-какие
разъяснения по этому поводу.
     Здесь  встречается,  очень  редко в  предгорье и  чем  выше, тем  чаще,
прозрачный  камень  очень  высокой  твердости,  сферической  формы и  разной
величины, настоящий  кристалл, но  -- случай невероятный и  нигде больше  на
планете  не известный -- кристалл кривой! На том французском, который в ходу
в Обезьяньем порту, он называется перадам. Иван Лапе  -- в полном недоумении
по поводу происхождения и первичного смысла этого слова.  По  его мнению, он
может обозначать "более твердый, чем алмаз'", и так оно и есть; или же "отец
алмазов", и говорят, что алмаз и в самом деле продукт перерождения  перадама
в результате некой квадратуры круга, а точнее, искривления сферы; или же это
слово  значит "Адамов камень"" и  несет в себе некий тайный и глубокий смысл
соответствия с происхождением  человека. Прозрачность камня  столь велика  и
его показатели  преломления  столь  близки  к  воздушным,  что, несмотря  на
большую плотность кристалла,  глаз,  непривычный к нему, едва его различает;
но тому, кто  ищет  его, страстно желая найти и  очень  нуждаясь  в  нем, он
открывается во всем своем сиянии, которое  может сравниться с  каплями росы.
Перадам -- единственная субстанция, единственное
     ________________________________________________
     * <i>Искаж. франц.:</i> "р1us dure que 1е diamant".
     ** В оригинале: "рiегге d'Adam". <i>(Прим. перев)</i>

     материальное тело, за которым признают ценность проводники Горы Аналог.
К тому же, вроде как у нас золото, он тут -- денежный эквивалент.
     На самом деле, единственный законный  и лучший  способ возместить здесь
свой долг -- это отдать его перадамами. Но перадам крайне редко встречается,
а сбор и поиски его очень трудны,  даже опасны, ибо частенько его приходится
извлекать из трещины в откосе над пропастью или подбирать на краю расщелины,
на  склоне  подвижного  ледника, где  он  плотно  застрял.  И  потому  после
множества попыток, затянувшихся  порой на годы, люди, отчаявшись, спускаются
на побережье  и ищут  там более легких  способов для  возмещения долга;  он,
собственно,  может быть возвращен  просто-напросто  жетонами, и  жетоны  эти
можно заработать самыми обычными  способами: одни  становятся земледельцами,
другие  --  ремесленниками,  кто-то  --  портовыми  грузчиками, и  не  будем
говорить  <i>о</i>  них худо,  потому что  именно  благодаря  им  и  возможно  было
перенести  на  место  все  наши  припасы,  нанять  ослов  и  договориться  с
носильщиками.
     -- А если кому-то не удается вернуть свой долг? -- спросил Артур Бивер.
     -- Когда вы выращиваете  цыплят,  -- было  отвечено ему, -- вы даете им
зерна, которые они должны возвратить вам, став курицами и неся яйца. Но если
курица, когда  приходит  время, не несет яиц, что  с ней случается? И все мы
молча сглотнули слюну.
     Шел третий  день  нашего  пребывания  на Континенте; пока я  писал  эти
заметки, Джудит Панкейк,  сидя  прямо  на пороге дома, делала  зарисовки,  а
Соголь  из  кожи вон лез,  разгадывая трудные оптические загадки,  остальные
пятеро   отправились  кто  куда.  Моя  жена   пошла   закупать  провизию   в
сопровождении  Ганса и  Карла,  тут  же  по дороге  затеявших диалектическую
баталию,  за которой, похоже, было очень  нелегко уследить; их  интересовали
сложнейшие метафизические и  пара-математические  проблемы: в  основном речь
шла об искривлении времени и  чисел  --  то  есть  существует ли  абсолютный
предел для  всякого перечисления реальных и  необычных предметов, за которым
неожиданно  обнаруживается единство (такого  мнения придерживался  Ганс) или
совокупность (так считал Карл). В общем,  явились они крайне разгоряченные и
даже не почувствовали тех килограммов, которые тащили  на своем горбу: овощи
и фрукты, известные и неизвестные нам, ибо колонистам удалось развести здесь
все виды и  сорта их со всех континентов,  а также молочные продукты, рыбу и
всевозможную свежую снедь -- после долгого морского путешествия мы  очень ей
обрадовались.  Мешок  с  жетонами   был   преогромный,  и  о  тратах  мы  не
беспокоились. А потом, как говорил Лапе, -- что нужно, то нужно.
     Сам он прогулялся  по городку  и, болтая с каждым встречным-поперечным,
изучал местную речь и здешнюю жизнь. Все это он очень  увлекательно  изложил
нам,  но то, что произошло между  нами  после обеда, отбивает у  меня всякую
охоту и возможность воспроизводить его рассказ. И все же я это сделаю! Нет у
меня  на  то  ни  малейшего  желания,  но  пишу-то  я  не  для  собственного
удовольствия,  а знать  кое-какие  подробности  вам, может быть, и  полезно.
Экономическая жизнь в Обезьяньем порту довольно простая, хотя  и оживленная;
такой,  похоже, и  должна была  быть жизнь до наступления эры машин:  в этом
краю не допускается  существование ни тепловых, ни электрических двигателей;
всяческое использование электричества здесь запрещено, и в горной стране нас
это  изрядно  удивило.  Запрещены  и  взрывчатые  вещества. В колонии  --  в
основном,  как  я  уже  говорил,  французской  --  есть  свои  церкви,  свой
муниципальный совет, своя полиция, но всякая  власть  осуществляется сверху,
иными  словами,  ее  представляют  проводники  высокогорий,   они  руководят
муниципальной администрацией и полицией. Власть эта неоспорима и основана на
владении перадамами; так  что  люди, живущие на побережье, кроме жетонов, не
имеют   ничего;  жетоны  годятся  для  всяческого  рода  обменов,  позволяют
поддерживать телесную жизнь,  но  никакой  реальной власти не дают.  Еще раз
повторю:  не  будем  говорить  дурно о  людях,  которые убоялись  трудностей
восхождения и довольствовались скромной жизнью на  берегу и в прилегающих  к
побережью  районах; их детям,  по  крайней  мере,  благодаря  им, их  первым
усилиям,  сделанным  для того, чтобы  оказаться здесь, не придется совершать
долгое  путешествие.  Они рождаются  уже  на  побережье Горы  Аналог,  менее
подверженные пагубным влияниям вырождающихся культур,  процветающих на наших
континентах, они  общаются  с людьми высокогорий,  и  если у  них  возникает
желание  и   пробуждается  интеллект,  они   могут  отправиться   в  великое
путешествие прямо с того места, где их родители его прервали.
     И   все-таки   основная   часть   населения   имела,   вероятно,   иное
происхождение. То были потомки невольников  и моряков  -- экипажей  кораблей
разных эпох, в самые  дальние века снаряженных теми, кто искал  Гору Аналог.
Этим объяснялось, почему в колонии столь часто  встречаются странные типы, в
которых  угадывается   африканская   или  азиатская   кровь  и  даже   следы
какой-нибудь исчезнувшей расы. Оставалось предположить -- поскольку женщины,
должно  быть,  редко встречались в  экипажах былых времен,  -- что  природа,
повинуясь своим  гармоническим законам, мало-помалу  восстановила равновесие
полов благодаря какому-то буйному компенсаторному рождению девочек. Впрочем,
во всем, что я здесь рассказываю, весьма много предположений.
     Судя  по тому, что рассказали Лапсу в Обезьяньем порту, жизнь в  других
колониях побережья очень похожа на здешнюю, за  исключением того, что каждая
нация  и  раса  принесла  сюда  свои  нравы и обычаи,  свой  язык. Однако  с
незапамятных первопоселенческих  времен под  влиянием проводников, у которых
собственный  особый  язык,  и  несмотря  на  новые вкрапления,  привнесенные
современными  колонистами,  языки   претерпели   своеобразные  изменения,  и
французский в  Обезьяньем  порту, например,  имеет много особенностей: тут и
заимствования,  и  архаизмы,  и  совсем  новые  слова для обозначения  новых
предметов, таких, как перадам, о  котором мы  уже  говорили. Эти особенности
должны были найти свое объяснение позже,  по мере нашего знакомства с языком
самих проводников.
     Артур  Бивер  тем  временем   изучал   окрестную  флору   и  фауну   и,
разрумянившийся, возвращался из  долгих  походов по близлежащим деревенькам.
Умеренный  климат   Обезьяньего  порта  благоприятствует  жизни  растений  и
животных наших стран, но встречаются  и  неизвестные особи.  Среди них самые
интересные -- древовидный вьюнок,  прорастание  и рост которого столь мощны,
что его  используют  -- в качестве  динамита  замедленного  действия  -- для
перемещения  скал  при  проведении   земляных  работ  и   создания  насыпей;
самовоспламеняющийся  ликопердон,  огромный  гриб-дождевик,  взрывающийся  и
далеко  выбрасывающий свои  зрелые  споры,  которые через  несколько  часов,
благодаря  эффекту  мощной   ферментации,  в   одно  мгновение  возгораются;
говорящий  куст,  довольно  редко встречающаяся разновидность  мимозы, плоды
которого образуют резонаторы разнообразных  форм,  способные  воспроизводить
все звуки  человеческого голоса при трении о шелестящие листья и повторяющие
как  попугаи все слова, которые  произносятся поблизости;  многоножка-обруч,
существо  почти  двухметровой длины,  которое, свернувшись  в кольцо,  любит
кататься  на  бешеной   скорости   сверху  вниз   по  осыпающимся   склонам;
ящерица-циклоп, похожая на  хамелеона, но  лобовой глаз у нее  всегда широко
открыт, зато два других вообще  атрофировались  --  к животному этому  здесь
относятся с  большим  почтением,  несмотря  на то что  похоже оно на старого
геральдиста; упомянем, наконец, среди  прочих гусеницу-воздухоплавательницу,
разновидность шелковичного  червя: в хорошую  погоду она за  несколько часов
сильно раздувается  благодаря легким газам, образующимся  в ее  кишечнике, и
объемистый  пузырь  уносит гусеницу-аэронавта в воздух, до  зрелого возраста
она  не  доживает  никогда и воспроизводится  самым  примитивным образом  --
личиночным партеногенезом.
     Были  ли  завезены  эти  странные   особи  в  очень   далекие   времена
колонистами, прибывавшими со всех  концов  нашей  планеты, или действительно
эти растения и животные -- коренные обитатели континента Горы Аналог?  Бивер
не мог разрешить этот спорный вопрос.  Старый бретонец, осевший в Обезьяньем
порту и  ставший  там столяром, пересказывал  и  даже напевал  ему старинные
мифы,  в  которых,  похоже,  многое  смешалось  со  странными   легендами  и
наставлениями  проводников;  все  это  имело  отношение к  интересующей  нас
проблеме.  Проводники,  которых  мы  позже  расспрашивали о  том,  насколько
серьезно надо  относиться к этим мифам,  всегда  отвечали  весьма уклончиво.
"Они так  же верны, как ваши волшебные сказки, -- сказал нам один из них, --
и ваши научные теории"; "Нож, --  сказал  нам другой, -- ни настоящий  и  ни
фальшивый, но тот, кто хватает его за лезвие, глубоко заблуждается".
     Один из этих мифов звучал примерно так:
     "В  самом  начале  Сфера и Тетраэдр  были соединены  в  одну  форму  --
немыслимую и невообразимую. Сосредоточение  и  распространение  таинственным
образом концентрировались единой Волей, которая знать не знала никого, кроме
самой себя.
     Затем последовало разъединение, но Единое осталось единым.
     Сфера  --  это  первичный  Человек, стремившийся осуществить независимо
одно  от другого все  свои  желания  и  возможности, и потому он распылился,
превратившись во все виды животных и существующих ныне людей.
     Тетраэдр --  это  первичное Растение,  которое  точно  таким же образом
превратилось во все виды растительности.
     Животное, закрытое  для внешнего  пространства, образует полость внутри
себя и разветвляется --  легкие, кишки, --  с  тем чтобы  получать  питание,
сохраняться   и  воспроизводиться.   Растение,   распускающееся  во  внешнем
пространстве,  образует  полость  снаружи,  чтобы  проникнуть  в то, что его
питает -- корни, листву.
     Кое-какие потомки их  засомневались:  что же им выбрать -- или захотели
усидеть  на  двух стульях,  поставить  на двух  лошадей сразу; так появились
животные-растения, населяющие моря.
     Человек обрел вдохновение и свет, только он  один получил этот свет. Он
захотел видеть  свой свет  и  наслаждаться жизнью во всех  ее многочисленных
формах. Силою Единства он был изгнан. Он, один-единственный, был изгнан.
     И  населил земли  Вовне, мучаясь,  разделяясь и размножаясь,  одержимый
желанием видеть собственный свет и наслаждаться жизнью.
     Иногда человек подчиняется своему сердцу, подчиняет видимое провидимому
и ищет путь для возврата к своим истокам.
     Ищет, находит и возвращается к ним".
     Благодаря   странной   геологической   структуре  континента   на   нем
существовало множество  самых разных  климатов,  и  в  трех  днях ходьбы  от
Обезьяньего порта можно было попасть в тропические джунгли, а отправившись в
другую  сторону -- в край ледников;  где-то  была  степь,  а  еще  где-то --
пустыня;
     каждая колония  образовывалась в самом  подходящем для нее, похожем  на
родную землю месте.
     Биверу все это  надо было исследовать. Карл  решил  изучать в ближайшие
дни азиатское  происхождение  мифов,  с  образчиками которых  нас познакомил
Бивер. Ганс и Соголь должны были устроить нечто вроде маленькой обсерватории
на соседнем холме, откуда,  ориентируясь по главным звездам в  специфических
условиях этого края,  они  смогут  соотнестись  с классическими  измерениями
параллаксов, угловыми расстояниями, прохождением меридиана, спектроскопией и
всем  прочим,  чтобы  получить  точные  данные  об  аномалиях,  возникших  в
космической   перспективе   из-за   завитка    искривленного   пространства,
окружающего Гору Аналог.  Иван Лапе хотел продолжить  свои лингвистические и
социологические  изыскания.  Моя   жена   горела  желанием  изучить  здешнюю
религиозную жизнь, изменения(а в особенности, как она предполагала, очищения
и  обогащения,  произошедшие тут),  привнесенные  в различные  верования под
влиянием Горы Аналог, -- и в догматы, и в этику, и в литургическую музыку, в
архитектуру  и  другие   искусства,   связанные  с  религией.  Мисс  Панкейк
собиралась  присоединиться  к  ней в  том, что  касается  искусств, особенно
пластических, по-прежнему намереваясь не оставлять своей огромной работы  --
ее  документальные зарисовки стали играть  существенно более важную роль для
экспедиции  с тех  пор, как  все попытки  фотографирования потерпели  полный
провал. Что до меня, то я надеялся  почерпнуть во всех материалах, собранных
таким  образом  моими  спутниками, ценнейшую  опору для своих исследований о
символике, не  пренебрегая  и  основной  работой  --  редактированием нашего
бортового  журнала,   того  журнала,  который  должен  был  в  конце  концов
превратиться в повествование, кое вы сейчас и слышите.
     Отдаваясь  своим  изысканиям,  все  мы  в  полном  согласии  собирались
пополнить наши продовольственные запасы, сделать, возможно, и еще  кое-какие
дела -- короче, никоим образом не терять даром времени.
     -- Так когда же вы отправляетесь? -- крикнул кто-то с дороги,  пока  мы
после завтрака делились друг с другом своими захватывающими планами.
     Это  был проводник, присланный  в  Обезьяний порт; не дожидаясь  нашего
ответа, он продолжал свой путь, как и все горцы, будто бы не двигаясь вовсе.
     Мы  пробудились от грез.  Стало быть, даже не сделав и первых шагов, мы
уже катились к отречению -- да, к  отречению, ибо отрекались от своей цели и
предавали  слово,  данное себе,  -- ни минуты  не тратить на  удовлетворение
пустого любопытства.  Наш исследовательский  энтузиазм  и ловко  придуманные
предлоги, которыми мы его прикрывали, вдруг показался нам страшно жалким. Мы
не смели и в глаза друг другу поглядеть, и тут глухо прозвучал голос Соголя:
     -- Пригвоздить эту мерзкую сову к дверям дома и отправляться в путь, не
оборачиваясь!
     Мы хорошо ее  знали, эту алчную сову интеллекта, и у каждого была своя,
каждому было кого пригвоздить к дверям, не считая  еще нескольких  болтливых
сорок, воркующих голубей,  гусынь, и  каких раскормленных гусынь! Но все эти
птицы  так прочно укоренились в нас, так срослись с нашей плотью, что  мы не
могли вытащить их, не разодрав себе  внутренностей. Надо было еще долго жить
с ними, выстрадать их, узнать  поближе,  пока они не спадут с нас, как корки
при   сыпной   лихорадке,   отпадающие    по   мере   того,   как   организм
восстанавливается после болезни; раньше времени срывать их не стоит.
     Четверо членов нашего экипажа играли в карты  в тени сосны, и поскольку
у   них   и   в   мыслях   не   было   штурмовать   вершины,  такой   способ
времяпрепровождения,   по  сравнению  с  нашим,  показался  нам  куда  более
благоразумным. Но  поскольку тем  не  менее  им предстояло  сопровождать нас
на'Базу и помогать устроиться там, мы позвали их, чтобы вместе готовиться  в
путь, а наметили мы отправление на завтра, чего бы это ни стоило...
     Легко сказать,  чего бы это ни стоило...  Наутро, после того как мы всю
ночь,  не разгибаясь,  складывали вещи  и  все уже  было  готово, и ослы,  и
носильщики, вдруг  полил проливной ливень. Дождь  лил  и  после обеда, и всю
ночь, он шел и  на следующий день, лил  как из ведра целых пять дней. Дороги
развезло, и пройти по ним было  практически невозможно -- это  говорили  нам
все. Надо было с толком  использовать отсрочку. Прежде всего мы пересмотрели
свой   багаж.   Всевозможные   приборы   для  наблюдения   и   разного  рода
измерительные, которые до сей  поры мы считали  наиценнейшими,  вдруг  стали
смехотворными   --  особенно  после  наших  попыток  что  бы   то  ни   было
сфотографировать,  --  а  многие  отныне вообще  казались непригодными.  Все
батарейки наших электрических ламп уже сели. Надо было заменить их фонарями.
Таким образом  мы  избавлялись  от  довольно большого количества  громоздких
предметов, что позволяло захватить с собой побольше провизии.
     Итак, мы  исходили всю  округу, чтобы  обеспечить себя  дополнительными
съестными  припасами, фонарями  и  местной  одеждой. Хотя  и очень  простая,
одежда  здесь  и  в самом  деле намного удобнее нашей --  результат  долгого
экспериментирования  первопоселенцев.  Так  же  точно  в  специализированных
лавочках мы нашли множество обезвоженных и спрессованных продуктов, в высшей
степени необходимых нам в будущем. Отказываясь от одной вещи за другой, мы в
конце  концов  оставили  здесь  даже   "портативные  огороды",  изобретенные
Бивером.  После  целого  дня  мрачнейших  сомнений он разразился  хохотом  и
заявил, что "все это -- глупые  игрушки, которые доставили  бы нам одни лишь
неприятности".  Он  еще  дольше  колебался,  думая, не отказаться  ли  и  от
дыхательных  аппаратов и обогревающей  одежды. Наконец  было принято решение
оставить  их здесь,  пусть даже придется вернуться  за  ними, если это будет
необходимо для  новой  попытки  восхождения.  Мы оставили все  эти вещи  под
присмотром четырех членов нашего экипажа,  которые  должны были перенести их
на яхту, где им предстояло поселиться после нашего отправления, так как  дом
надо  было освободить  для  новоприбывающих, буде  такие  появятся. Мы много
спорили о  дыхательных  аппаратах.  На что нам рассчитывать, когда мы  будем
штурмовать высоты, на кислород в бутылках или  на  акклиматизацию? Последние
экспедиции  в  Гималаи  этого  вопроса не разрешили,  несмотря на  блестящие
успехи сторонников  принципа  акклиматизации.  Впрочем,  наши аппараты  были
много совершеннее  тех, которые использовались в вышеупомянутых экспедициях;
гораздо   более  легкие,   они,   главное,   должны  были  оказаться   более
эффективными,  потому  что  обеспечивали альпиниста не чистым  кислородом, а
тщательно   дозированной  смесью  кислорода  и  углекислого   газа;  наличие
углекислого газа,  возбуждающе действующего  на  дыхательные центры,  должно
было существенно снизить  количество необходимого для альпиниста  кислорода.
Но  по  мере того, как  мы размышляли об этом и  собирали сведения о природе
гор, которые нам предстояло покорить,  становилось все яснее, что экспедиция
наша  будет  длительной, очень  длительной;  она  непременно  растянется  на
несколько лет. Наших бутьшок с  кислородом все равно не хватит,  и у  нас не
будет никакой возможности пополнить  их наверху. Рано или поздно  от них все
равно придется  отказаться,  и  лучше  было  сделать  это  сразу  же, чтобы,
пользуясь ими, не затягивать процесса акклиматизации. К тому же нас уверили,
что,  кроме   постепенного   привыкания,  нет   другого   способа  выжить  в
высокогорных  здешних местах и что  благодаря этому  привыканию человеческий
организм  изменяется  и  приспосабливается  в  такой  мере,  что мы  даже  и
вообразить себе этого не можем.
     По совету главного нашего носильщика мы заменили свои лыжи, про которые
он сказал, что в каких-то местах они будут только мешать нам, на нечто вроде
узеньких снегоступов, складных и обтянутых шкуркой зверя, похожего на сурка;
главное  их  назначение -- облегчить ходьбу по мягкому снегу, но они  еще  и
позволяют  быстро  скользить  при  спусках;   в  сложенном  виде  они  легко
помещаются в  рюкзаки. Мы так и остались  в  своих  "железных башмаках",  но
прихватили  с  собой, чтобы  переобуться,  когда  поднимемся  выше,  местные
мокасины из "деревянной кожи" -- это такой вид коры, которая после обработки
состоит из пробки и  каучука,  подобная субстанция прекрасно отдает тепло и,
насыщенная  кремнеземом,  почти  так же хорошо  сцепляется со льдом, как и с
камнем, что позволит нам обойтись без кошек, которые опасны на очень больших
высотах,   потому   что   ремни   от  них,  перетягивающие   ступни,  мешают
кровообращению  и  способствуют  обморожениям.  Зато  мы  оставили  при себе
ледорубы, замечательные орудия, которые,  как, например, косу, просто некуда
дальше  усовершенствовать, взяли свои штычки, шелковые  веревки  и  все-таки
прихватили кое-какие самые простые  карманные приборы: компасы, альтиметры и
термометры.
     Так  что  очень  кстати  пришелся  дождь,  позволивший  провести  такие
полезные реформы в  нашей экипировке.  Все эти дни мы очень много ходили под
проливным дождем,  собирая  полезную  информацию, покупая еду и самые разные
вещи; благодаря  этому  наши ноги вновь  обретали  привычку  ходить, немного
утраченную за долгое время плавания.
     Именно в эти дождливые дни мы стали обращаться друг  к другу по именам.
Началось все с привычки говорить "Ганс" и  "Карл", и маленькое это изменение
произошло  не  просто  потому,  что мы  немного сблизились. Когда мы  теперь
называли  друга Джудит, Рене (это  моя жена), Пьер, Артур, Иван, Теодор (это
мое имя), для каждого из нас здесь был и другой смысл.
     Мы  понемногу избавлялись  от своих  старых  шкур,  от тех  персонажей,
которыми  мы были. Оставляя на  побережье громоздкие свои приспособления, мы
готовились  и  к  тому,  чтобы  отбросить  художника,  изобретателя,  врача,
эрудита,  литератора.  За  маскарадными  костюмами  начинали  проглядываться
мужчины и  женщины. Мужчины, женщины, а  вместе с  тем и самые  разные  виды
животных.
     Пьер Соголь в очередной  раз подал нам пример -- сам не зная об этом  и
уж еще меньше думая о том, что становится поэтом.  Как-то  вечером, когда мы
держали на пляже совет с нашим главным носильщиком и нашим погонщиком ослов,
он сказал нам:
     -- Я довел вас до этого места и был у вас за главного. Здесь я слагаю с
себя корону,  снимаю  капитанскую фуражку с  галунами, которая была для меня
терновым венцом, сколько я себя помню.  Из незамутненных глубин  моей памяти
восстает, пробуждается  маленький ребенок, заставляющий рыдать маску старца.
Маленький ребенок,  который ищет отца  и мать,  который вместе с  вами  ищет
помощи и защиты -- защиты от  своих удовольствий и своих грез, помощи, чтобы
стать тем, кто он есть, когда никому не подражает.
     Произнося все  это,  Пьер концом палки  рылся в песке. Вдруг он куда-то
уставился,  нагнулся и  что-то  поднял -- что-то,  блестевшее, как  капелька
росы. Это был перадам, совсем
     крохотный перадам, но его первый и наш первый перадам.
     Главный носильщик и погонщик ослов побледнели и широко  раскрыли глаза.
Оба были старики, некогда пробовавшие одолеть  восхождение, оставившие  свои
попытки и отчаявшиеся из-за все той же денежной проблемы.
     --  Никогда,  -- сказал  носильщик, --  никогда  на памяти человеческой
здесь,  внизу, их  никто  не  находил!  Прямо  на  пляже!  Быть  может,  это
уникальный случай.  Возможно  ли, чтобы  <i>таким  образом  нам была дана новая
надежда?</i> Снова отправиться в путь?
     Надежда, которая,  как он считал, давно умерла, снова светилась  в  его
сердце.  Придет  пора, и  этот человек вновь  отправится в путь. У погонщика
ослов глаза тоже заблестели, но сверкали они алчностью.
     -- Случай,  -- сказал он,  -- чистая  случайность! Я на  это больше  не
попадусь!
     -- Надо будет,  -- сказала Джудит, -- сшить маленькие, но очень прочные
мешочки,  мы  будем  носить  их на шее  и складывать туда перадамы,  которые
найдем.
     Предусмотрительность и  в самом  деле необходимая.  Дождь кончился  еще
накануне, солнце подсушивало дороги, завтра на рассвете надо  было выходить.
Перед сном каждый смастерил себе аккуратный мешочек для грядущих перадамов.


        Глава пятая

     ГУСТАЯ ночная тьма еще облепляла нас внизу, у подножия елей, а  высокие
вершины их уже вписывали свой красивый узор в перламутровое небо; чуть позже
низко,  среди стволов,  загорелись красноватые пятнышки,  и  многим  из  нас
открылся  в  небе вымытый  голубой цвет  глаз  наших  бабушек.  Понемногу из
черноты выплывала вся гамма зеленых цветов, и время от времени свежий аромат
бука  затмевал  запах смолы  и  усиливал грибные  запахи. Птички  вели  свои
несерьезные  утренние  разговоры:  то  верещали  как  трещотки,  то  звенели
серебром, то журчали как роднички, то в их пении звучал голос флейты. Мы шли
молча.  Караван наш  был длинный: десять ослов,  три погонщика и  пятнадцать
носильщиков.  Каждый  из  нас нес  себе пропитание на  день  и свои  вещи. У
некоторых была  своя  тяжелая  ноша  и  на  сердце,  и  на  уме.  Мы  быстро
наловчились ходить,  как  ходят  горцы,  и  усвоили  изнурительную  тактику,
которая необходима с  первых шагов, если хочешь идти долго и не уставать. На
ходу я  перебирал в  памяти  события,  приведшие меня сюда,  --  начиная  со
статьи, которая появилась в  журнале "Ископаемые", и  первой своей встречи с
Соголем.  По  счастью,  ослы  были  приучены  идти  не  слишком быстро;  они
напоминали мне тех, что я видел в Бигорре, и я без устали смотрел на плавную
игру их мускулов, никогда не перенапрягавшихся зазря. Я думал о тех четырех,
струсивших, которые прислали нам свои извинения. Как далеко от нас они были,
Жюли  Бонасс,  Эмиль Горж, Чикориа и  этот  славный Альфонс Камар  со своими
дорожными песнями! Это  был уже  другой  мир.  Вспомнив их,  я  сам с  собой
наедине расхохотался. Можно  подумать, что в  горах кто-нибудь поет на ходу!
Да,  иногда поет,  после того  как несколько часов карабкается по осыпям или
дерну, поет сам про себя, крепко сжав зубы. Я, например, пою:
     "тяк!  тяк! тяк! тяк!" -- один "тяк" на  шаг; по  снегу  в полдень  это
звучит так- "тяк! чи-чи-тяк!" Или другая песня: "штум! ди-ди-штум!" -- или:
     "джи...  пуфф! джи... пуфф!" Я знаю только такой  способ петь  в горах.
Заснеженных  вершин  больше   не  было   видно,   только  лесистые   склоны,
обрывающиеся  известковыми  отвесными  скалами, да  в  глубине долин справа,
среди просветов в лесу виднелся поток. За последним поворотом тропинки исчез
и морской горизонт, поднимавшийся все выше и выше, по мере того  как  мы шли
вверх. Я грыз  сухарик.  Осел, взмахнув хвостом, обрушил на меня целую  тучу
мух. Мои спутники тоже призадумались. Все-таки что-то загадочное было  в той
легкости, с  которой мы  попали  на континент Горы Аналог; и потом, уж очень
было похоже, что  нас ждали.  Я думаю, позже все объяснится. Бернар, главный
среди носильщиков, тоже  был задумчив не меньше нашего, однако не так часто,
как мы, отвлекался. А нам и правда трудно  было  не отвлечься каждую минуту:
то на голубую белочку, то на красноглазого горностая,  столбиком замиравшего
посреди  изумрудной  полянки,  где словно  разбрызганы  были кроваво-красные
мухоморы,  то  на стадо  единорогов -- мы поначалу приняли их за  серн,  они
вспрыгивали на облысевший отрог другого косогора,  -- то на летучую ящерицу,
которая скакала  прямо перед  нами с одного дерева на другое, клацая зубами.
Все нанятые  нами люди, за  исключением Бернара, несли на своих  рюкзаках по
маленькому луку, сделанному из рога, и по пучку коротких стрел без оперения.
Во время первого же большого привала, незадолго до полудня, трое или четверо
удалились и вернулись с несколькими куропатками и с тушей зверя, похожего на
большого индийского кабана. Один из них сказал мне:
     "Надо пользоваться моментом, пока охота разрешена. Мы съедим их сегодня
вечером. Выше -- все, никакой для нас дичи не будет!"
     Тропинка вела из лесу и спускалась мимо залитого солнцем крольчатника к
потоку,  несшемуся  с  шумным  клокотаньем  толпы;  мы  перешли  его  вброд.
Всколыхнув с мокрого берега целые тучи перламутровых бабочек, мы начали свое
долгое восхождение по щебню без намека на  какую-нибудь тень. Потом мы снова
вернулись на правый берег, где начинался довольно светлый лиственный  лес. Я
весь  вспотел и  пел свою дорожную песню.  Вид  у нас был все более  и более
задумчивый, хотя на самом  деле думали мы все меньше  и меньше.  Наша дорога
пролегала над высокой каменистой грядой и поворачивала  направо,  туда,  где
долина, сжимаясь,  вела  в  узкое ущелье; затем  она  безжалостно  извилисто
карабкалась по  склону пустоши,  заросшей можжевельником и рододендронами. И
наконец мы оказались на высокогорном, увлажненном тысячью ручейков пастбище,
где паслись упитанные коровки. Двадцать минут ходьбы по затопленной траве --
и  мы  добрались  до  каменистого  отрога,  где  роняли свою  тень невысокие
лиственницы  и  стояло  несколько  построек  из сухого камня, крытых ветвями
деревьев: первый этап нашего  пути был закончен.  У  нас оставалось еще часа
два-три до  захода солнца,  и мы могли спокойно устроиться  здесь.  Один  из
домиков, должно быть, предназначался для хранения  нашего багажа,  другой --
для  ночевки:  там  были доски,  свежая солома  и печь, сложенная из крупных
камней; третий -- к нашему великому изумлению -- оказался молочной: кувшины,
полные  молока, большие  куски масла, сыры со слезой, казалось,  ждали  нас.
Стало быть, здесь  живут? Бернар  первым делом приказал своим людям  сложить
луки и стрелы, а также  и рогатки -- у многих были и они -- в углу помещения
для жилья, специально отведенном для этого, а потом объяснил нам:
     -- Еще утром тут кто-то жил. Здесь всегда кто-нибудь должен быть, чтобы
смотреть  за  коровами. Впрочем, это закон, выше  вам его  объяснят: ни один
лагерь нельзя  оставлять  больше  чем на день. Предыдущая  группа  наверняка
оставила здесь одного  или двух человек,  и они  ждали нас,  чтобы двинуться
дальше. Издалека увидев  нас, они тут же ушли. Мы подтвердим им, что  пришли
сюда, а заодно я покажу вам, откуда идет тропа к Базе.
     Несколько минут мы шли за ним широкой каменистой дорожкой над пропастью
до  площадки,  откуда   видна  была  долина.  Она  начиналась  чем-то  вроде
ледникового цирка  с выходом в глубокое ущелье, по высоким стенам которого с
самых вершин  то здесь, то  там свисали языки ледника. Бернар разжег  огонь,
подбросил  в  него  немного мокрой  травы  и  стал  внимательно  смотреть  в
направлении  ледникового цирка. Через несколько минут  мы увидели, как очень
далеко в ответ на сигнал появилась струйка белого дыма, почти неразличимая в
мягкой пене водопадов.
     В горах человек  становится  невероятно внимательным  ко  всякому знаку
присутствия себе подобных. Но  этот далекий дымок  был  особенно дорог  нам,
привет,  посланный незнакомцами, шедшими перед нами тем же  путем; путь этот
отныне  связывал  воедино  наши судьбы,  даже если  нам  и не  суждено  было
когда-нибудь встретиться. Бернар об этих людях не знал ничего.
     С  того места, где  мы находились,  можно  было  увидеть почти половину
маршрута  второго  этапа.  Мы  решили,  воспользовавшись  хорошей   погодой,
отправиться завтра  же поутру. Быть может, нам повезет и мы в  этот  же день
встретимся  на  Базе  с  нашим проводником;  хотя,  возможно,  нам  придется
подождать, пока он вернется из более или менее длительного похода. Мы  уйдем
все  вместе,  восьмером, со всеми нашими носильщиками, оставив только двоих,
чтобы они приглядывали за коровами, пока погонщики ослов будут спускаться за
очередными  грузами. Как мы рассчитывали, за восемь переходов ослы перетащат
все съестные припасы и необходимую одежду из дома на побережье Влажных Лугов
-- так называлось место стоянки в конце первого этапа. Все  это время вместе
с  носильщиками  мы  будем курсировать между  Влажными  Лугами и Базой;  нам
придется   совершить   по  крайней  мере   тридцать  ходок,  нагружаясь   по
десять-пятнадцать  килограммов,  и  это  отнимет  у  нас,  если  принять  во
внимание, что на  какие-то  дни  выпадет  и плохая погода,  не  меньше  двух
месяцев.  Таким  образом,  на  Базе  у  нас  будет  все   для   того,  чтобы
просуществовать больше двух лет.  Но провести два месяца  в "коровьих горах"
-- самых молодых членов экспедиции эта перспектива несколько раздражала.
     На нашей площадке было почти невозможно  разговаривать из-за высокого и
мощного водопада, грохотавшего в нескольких сотнях метров от нас. Пешеходные
мостки,  если  это  можно  так  назвать, были  сделаны из трех  или  четырех
канатов, переброшенных  с  одного берега на другой, они перекрывали  ущелье,
где низвергался  водопад. Завтра утром нам  предстояло пройти над ним. Прямо
перед  водопадом возвышалась  пирамида, сложенная  из  камней  и  увенчанная
крестом, --  придорожное распятие либо надгробный холм. Бернар смотрел в эту
сторону,  в  его взгляде  бьыа какая-то  странная  значительность.  Внезапно
отвлекшись от  своих мыслей, он повея нас обратно на стоянку, где носильщики
должны были приготовить  еду. И правда, благодаря их  изобретательности  нам
почти не  было нужды  притрагиваться к своим  запасам. По дороге они набрали
великолепных   шампиньонов  и  посрезали  головки  всяческих   чертополохов,
выросших  среди  щебня, и это  было очень неплохо,  как  в сыром,  так  и  в
приготовленном виде.  Дичь  тоже  пришлась  по  вкусу  всем, кроме  Бернара,
который даже не захотел ее попробовать. Еще мы заметили, что он проверил, не
трогал ли кто-нибудь из  его людей лук или другое какое-то оружие с тех пор,
как мы сюда прибыли. И только после еды -- при закате солнца, словно нимбами
окружившего сияньем лесистые вершины в низовье, -- когда мы, сидя подле огня
и  переваривая пищу,  попросили его  рассказать о  памятнике  возле большого
каскада, только тогда он открылся нам.
     -- Мой брат... -- сказал он, -- я  должен рассказать вам  эту  историю,
потому как, быть  может,  мы с  вами не так  скоро расстанемся и  вы  должны
знать, с каким типом, -- тут он плюнул в костер, -- вы имеете дело.
     Мои люди -- сущие дети! Они все жалуются, что охота отныне -- начиная с
этого места -- строго-настрого запрещена. Здесь и в  самом деле кругом полно
дичи,  и  прекрасной!  Но  они  там,  наверху, знают, что  делают,  запрещая
охотиться после того, как пройдешь Влажные Луга. Есть у них на то причины, я
на собственной  шкуре  в  этом  убедился! Из-за  крысы,  которую  я  убил  в
пятидесяти шагах отсюда, я потерял четыре перадама, с таким трудом найденные
и сбереженные, а после потерял еще и десять лет жизни.
     Я родился  в крестьянской семье, много сотен лет назад обосновавшейся в
Обезьяньем  порту.  Многие  из  моих  предков  отправились  наверх  и  стали
проводниками. Но  мои  родители, боясь, что и я, их  старший сын, тоже уйду,
сделали все, чтобы уберечь  меня  от зова Горы. С этой целью они подтолкнули
меня к очень ранней женитьбе; внизу у меня  есть жена,  которую  я  люблю, и
сын, уже большой; он мог бы теперь пойти, и она тоже. После смерти родителей
--  мне  было тридцать пять лет -- я вдруг увидел всю пустоту  этой жизни. И
что же?  Мне тоже придется продолжать  воспитывать сына, чтобы и он  в  свой
черед тоже воспитывал свое потомство, и  так далее, и так далее, а зачем? Я,
как  видите, не очень-то ловко  умею выражать свои мысли, а  в то  время еще
меньше мог. Но это меня просто душило. И вот однажды я встретил проводника с
высокогорья, который спустился ненадолго в Обезьяний  порт; он пришел ко мне
за провизией. Я  набросился на него, стал трясти его за плечи и только и был
способен выкрикивать: "Ну зачем, зачем?"
     Он  очень серьезно  мне ответил:  "В самом деле, это так. Но  теперь вы
должны  подумать: каким образом?"  Он очень  долго говорил со мной  и в  тот
день, и еще несколько дней подряд.  В конце концов он  назначил мне свидание
следующей весной -- была осень -- в домике на Базе, где  он собирал караван,
в который обещал взять и меня. Я смог  помочь  брату решиться пойти со мной.
Он тоже хотел знать зачем и  хотел  вырваться из  этой серой жизни в  низших
районах.
     Наш  караван -- а было нас двенадцать человек  -- хорошо подготовился и
вовремя успел  добраться  до  первого лагеря, чтобы перезимовать  там. Когда
пришла весна,  я  решил  снова  спуститься  вниз, в  Обезьяний  порт,  чтобы
повидаться с женой и  сыном, надеясь, что подготовлю их  к тому, чтобы и они
отправились вместе со мной. Между шале на Базе и тем местом,  где  мы с вами
находимся,  я попал в страшный буран: дул сильный ветер, шел снег, и длилось
это  три дня. Снежные обвалы перекрыли дорогу  в  двадцати местах.  Две ночи
подряд  мне  пришлось спать под открытым небом, почти без еды и без топлива.
Когда  погода немного  наладилась, я  был  в  ста шагах  отсюда.  Изнуренный
усталостью и голодом, я остановился. В ту пору скот  во Влажные  Луга еще не
был поднят, так что  ничего съестного я  там  найти не мог.  На склоне осыпи
прямо передо мной из  своей норы вылезла старая крыса, живущая среди камней,
что-то  среднее между  лесной мышью и  сурком. Она вышла погреться  в первых
лучах солнца. Точно бросив  камень, я отсек ей голову, подобрал ее и, собрав
рододендроны, поджарил  и сожрал  это жесткое мясо. Придя  в себя, я проспал
час или два, а затем спустился  в Обезьяний  порт, где с  женой  и  сыном мы
отметили  наше воссоединение после  довольно  долгого моего отсутствия. Мне,
однако, и в тот год не удалось убедить их отправиться со мной наверх.
     Месяцем  позже, когда я  вновь  решился  на  восхождение, мне  пришлось
предстать перед судом: проводники  потребовали, чтобы  я ответил за убийство
старой  крысы. Как  им удалось прознать об этой истории, я понятия  не имею.
Закон непреклонен: подъем в гору, за пределы Влажных Лугов, мне бьы запрещен
на  три года.  Через три  года я мог попросить, чтобы меня взяли в первый же
караван, но при условии,  что я возмещу ущерб, то есть устраню  последствия,
которые могли  иметь место  из-за моего  поступка. Это был  тяжелый удар.  Я
попытался наладить временную свою  жизнь в Обезьяньем порту. Вместе с братом
и сыном  мы  занялись обработкой земли и выращиванием  скота, чтобы  собрать
провизию  для   каравана;организовать  группы  носильщиков,  которые   могли
предложить свои  услуги  и  дойти до запрещенного района.  И так,  продолжая
зарабатывать себе на  жизнь,  мы  сохраняли контакт  с людьми Горы. Вскоре и
моего брата, так же как и меня, охватила жажда отправиться в путь, эта жажда
высоты, которая  отравляет  вас, словно ядом. Но  он решил, что  без меня не
пойдет, и хотел дождаться истечения срока моего наказания.
     И наконец этот  день  настал!  Я  гордо нес в  клетке  огромную  крысу,
живущую в камнях, которую легко поймал и намеревался по пути оставить  в том
месте,  где  убил  другую, -- поскольку  должен был  "возместить  нанесенный
ущерб".  Увы,  последствия этого  ущерба  только лишь начинали  проявляться.
Когда мы уходили  на восходе  солнца с  Влажных  Лугов,  раздался  ужасающий
грохот.  Весь  склон  горы,  который  тогда  еще  не  был  рассечен  большим
водопадом, содрогался, взрывался и оплывал грудами камней и грязи.  Водопад,
неся в себе глыбы льда и громадные обломки утеса, летел с ледникового языка,
возвышавшегося  над этим склоном,  и прорывал себе  дороги  по  склону горы.
Тропа, которая поднималась в  ту пору от выхода с Влажных  Лугов и пролегала
гораздо выше по  склону, на  очень большом  протяжении была разрушена. Много
дней  подряд обвалы,  выбросы  воды  и грязи,  обрывы больших  кусков  земли
следовали один за другим, и мы оказались заблокированными. Караван спустился
в Обезьяний порт, чтобы экипироваться на случай непредвиденных опасностей, и
стал  искать новый  путь  к  шале на Базе  по другому  берегу  -- путь очень
долгий, сомнительный  и трудный,  и на этом  пути многие  люди  погибли. Мне
восхождение запретили -- до той поры, пока комиссия проводников не установит
причину катастрофы.  Через неделю я  предстал перед  этой комиссией, которая
объявила, что я  -- виновник этого  чудовищного бедствия и что во исполнение
первого приговора я должен устранить нанесенный ущерб.
     Я был совершенно  обескуражен. Но мне  объяснили, что именно,  согласно
расследованию,  произведенному  комиссией,   произошло.  Вот  что  мне  было
объяснено:  беспристрастно,  объективно  и,  как  я  могу  сегодня  сказать,
довольно доброжелательно, но  весьма категорично.  Старая  крыса, которую  я
убил,  в основном питалась  осами, их  в  этих местах  было очень  много. Но
крыса,  живущая  среди камней,  в особенности' такая старая,  не в состоянии
поймать  осу  на  лету;  поэтому  она   ела  только   больных   и  немощных,
передвигавшихся  по земле  и  поднимавшихся в воздух с большим трудом. Таким
образом крыса  уничтожала ос-переносчиц всяких инфекций и микробов, которые,
без  ее  неосознанного вмешательства, по наследству или  заражая друг  друга
могли распространить в колониях этих насекомых опаснейшие заболевания. Когда
крыса умерла, они распространились очень быстро, и к следующей весне во всей
округе  ос почти не осталось.  А дело в том, что  эти  осы, собирая с цветов
мед, способствовали их размножению. Без ос значительное количество растений,
играющих большую роль в фиксации плывунов,




     ПРИМЕЧАНИЯ ФРАНЦУЗСКОГО ИЗДАТЕЛЯ

     По последним планам и рабочим заметкам Рене Домаля "Гора Аналог" должна
была   состоять  из   семи  глав.  Произведя  гипотетическую,  но  возможную
реконструкцию недостающей части повествования,  мы  решили опубликовать  два
документа, которые могут послужить "ключом".
     Первый  касается главы  пятой. Он  позволяет  предположить,  как именно
заканчивается  история Бернара, главного носильщика, и намечает две сюжетные
линии, которые должны были быть рассмотрены: "послать пропитание предыдущему
каравану" и "язык проводников". Поскольку воспроизвести этот документ  иначе
было невозможно, мы его переписали.
     Второй приводится  в виде факсимиле и представляет собой материал главы
шестой; речь  в  ней  шла о "другой  экспедиции": о походе Альфонса  Камара,
Эмиля  Горжа, Жюли Бонасс и Бенито Чикориа (см. гл. V, с. 2), который не мог
закончиться ничем иным, кроме катастрофы, и главы седьмой, в которой Домаль,
вполне возможно, хотел обратиться непосредственно к читателю:
     Работая над "Горой Аналог", Рене Домаль писал между 1938-м и 1941--1942
годами  и  другие  статьи,  очень важные  для понимания смысла  "романа"; мы
публикуем их здесь в хронологическом порядке.
     Первый  текст  --  это  начало   "эссе  об  аналогическом  альпинизме",
задуманного задолго до написания "Горы Аналог". Второй состоит из нескольких
вводных строк,  которые,  хотя и не  претендуют на краткое изложение  начала
всей истории, позволяют читателю "войти" в  нее, и тех строчек, в своем роде
заключительных, которые показывают, как  Рене  Домаль намеревался  "обрядить
эту правдоподобную историю, чтобы в нее можно было поверить". Они служат как
бы рамкой для главы I, опубликованной в "Мезюр" (No 1 от 15 января 1940 г.).
Третий и четвертый тексты касаются главы II и должны были представлять собой
"Историю людей-пустышек и Горькой розы", которая была напечатана  в "Кайе дю
Сюд" (No 239, октябрь 1941 г.).
     Вступление. Эти заметки -- наблюдения дебютанта; поскольку они написаны
по  свежим   следам  и  касаются  только  первых   трудностей,  с   которыми
сталкивается начинающий, они, быть может, в первых походах окажутся полезнее
трактатов, написанных  метрами, несомненно  более  методичных  и  полных, но
недоступных  для  понимания, пока первоначальный  опыт еще не  накоплен: вся
цель  этих  заметок --  помочь  начинающему  немного  быстрее  обрести  этот
первоначальный опыт.
     Определения. Альпинизм  -- это  искусство ходить в  горах,  преодолевая
самые большие опасности с наибольшей осторожностью.
     Искусством здесь называется воплощение знания в действие.
     На вершинах навечно не остаются. Надо спускаться вниз-Тогда зачем же? А
вот зачем: высота знает низ, низ высоты не знает. Поднимаясь вверх, примечай
хорошенько все трудности на своем  пути;  пока поднимаешься, тебе они видны.
При спуске ты их больше не увидишь, но ты будешь знать, что они там есть, ты
их хорошо разглядел.
     Есть  такое  искусство --  ориентироваться внизу,  помня о том, что  ты
видел, когда  был наверху. Когда перестаешь видеть, по  крайней мере, можешь
знать.
     Я  спрашивал:  так  что  же  это   все-таки  такое   --  "аналогический
альпинизм"?
     -- это искусство...
     -- а что такое искусство?
     -- цена опасности:

     {
     безрассудство самоубийство.
     по эту сторону--неудовлетворенность


     -- что такое опасность?
     -- что такое осторожность?
     · что такое -- гора?


     Не  упускай  из  виду вершину,  но не  забывай  смотреть  и  под  ноги.
Последний шаг  зависит от первого. Не думай, что ты уже  одолел вершину, раз
ты ее  видишь. Смотри  хорошенько под  ноги, будь уверен  в  следующем своем
шаге,  но пусть это  не  отвлекает тебя от цели  более высокой.  Первый  шаг
зависит от последнего.
     Отправившись в путешествие, оставляй след (зарубку) там, где проходишь,
эти  следы  помогут тебе при возвращении: камень, положенный один на другой,
трава,  прибитая концом  посоха.  Но  если  ты дошел  до  непроходимого  или
опасного участка пути, подумай  о тех,  которые заблудятся,  пойдя по  твоим
следам. Вернись тогда и уничтожь свои  следы. Все  это обращено к  тому, кто
хочет оставить в этом мире следы своего пребывания. Даже невольно, ты всегда
оставляешь след. Будь в ответе за оставленный тобой след.
     Никогда не  останавливайся на склоне обвала. Даже если ты думаешь,  что
ноги крепко держат тебя, пока ты решил  передохнуть и смотришь в небо, земля
может потихоньку осыпаться у  тебя под  ногами, ты  и не  почувствуешь,  как
гравий  уходит из-под  тебя,  и  вдруг окажется,  что  ты летишь, как судно,
спущенное на воду. Гора не упустит случая подставить тебе подножку.
     Если ты, трижды спустившись и поднявшись кулуарами, оказываешься каждый
раз у отвесной скалы  (а видно это  бывает только в последний момент) и ноги
твои  начинают  дрожать  от колен до  лодыжек,  зубы  сжимаются так,  что не
разожмешь,  доберись до  какой-нибудь  площадки, где  ты  можешь  без опаски
остановиться; призови в своей  памяти все ругательства, какие только знаешь,
и обрушь  их  на гору,  плюй на нее, оскорбляй ее всеми  возможными на свете
способами,  выпей глоток чего-нибудь,  съешь что-нибудь и  карабкайся снова,
спокойно, медленно, словно у тебя вся жизнь впереди, чтобы выбраться из этой
дурацкой  ситуации.  Вечером,  когда  перед сном ты  вспомнишь  об этом,  то
увидишь, что все было комедией: не с горой ты говорил, и не гору ты победил.
Гора -- это глухая и бессердечная скала или кусок льда. Но эта комедия, быть
может, спасла тебе жизнь.
     Впрочем, часто в трудные моменты ты будешь замечать, что разговариваешь
с горой, то льстишь ей,  то оскорбляешь  ее, и тебе покажется, что  она тебе
отвечает, если ты разговаривал с ней, как подобало, смягчившись, по/вдавшись
ей. Не презирай себя за это, не стыдись вести себя так, как те люди, которых
наши  ученые  называют  первобытными  или  анимистами.  Знай  только,  когда
вспоминаешь об этих мгновениях,  что диалог твой с  природой  был прообразом
вне тебя того диалога, который шел внутри.
     Обувь -- это не ноги, с ней не рождаются. Стало быть, ее можно выбрать.
Пусть  сначала твоим  выбором руководят люди искушенные; потом тебе  поможет
твой  собственный  опыт.  Ты  очень  быстро  настолько  привыкнешь  к  своим
ботинкам, что каждый гвоздь будешь ощущать как свой палец, которым ты можешь
ощупать  скалу и  зацепиться  за  нее; они  станут  надежными, и  ты сможешь
чувствовать благодаря им  почву под собой, они станут частью тебя самого.  И
все-таки ты с ними не родился, и все-таки, когда они придут в негодность, ты
выбросишь их -- и от этого не перестанешь быть самим собой.
     Твоя  жизнь в некоторой степени зависит  от  твоих ботинок; ухаживай за
ними как  следует,  но на это хватит и четверти часа каждый день, ибо  жизнь
твоя зависит еще от многого другого.
     Один  из  моих спутников,  гораздо более  меня искушенный,  сказал мне:
"Когда  ноги отказываются нести  вас, надо идти головой". И это правда. Быть
может,  это  и не совсем в порядке вещей, но  не лучше ли идти головой,  чем
думать ногами, как это часто случается?
     Если  ты поскользнулся и падение было не очень тяжелым, ни на минуту не
нарушай  ритма  движения   и,  уже  поднимаясь,  набирай  снова  свой  темп.
Зафиксируй  хорошенько  в  памяти  все обстоятельства твоего падения,  но не
позволяй своему телу  снова пережить это воспоминание. Тело всегда стремится
обратить на себя  твое внимание, дрожью ли, одышкой, сердцебиением, ознобом,
испариной  или  судорогами.  Но  оно  очень  чувствительно  к презрению  или
безразличию, которые выказывает ему хозяин. Если оно ощущает, что жалобы эти
тебя не проняли, ты не попался на удочку, если оно понимает, что  тебя ничем
не разжалобишь, оно  тутже возвращается  в строй и  спокойно выполняет  свою
задачу.
     Момент опасности
     Разница между паникой и присутствием духа
     Автоматизм (властелин или слуга)

     2

     Я предпочел бы все вам рассказать прямо сейчас. Поскольку это заняло бы
очень много времени, вот начало истории. Может, всегда есть коварство в том,
чтобы  рассказывать   начало  и  конец  истории,  ведь  мы  понимаем  только
промежуточные фазы. <i>Но</i>  в  основе  событий  была встреча,  всякая  встреча в
каком-то  смысле  --  начало, а эта встреча в особенности несет  в  себе всю
историю.

     То, о чем я хочу рассказать, настолько невероятно, что я должен принять
некоторые  меры   предосторожности.  Чтобы   преподавать  анатомию,  принято
пользоваться условными схемами, а  не  фотографиями, которые со  всех  точек
зрения отличаются от  изучаемого предмета, соотношения  -- те конкретно, что
представляют  собой  вещь,  которую  надо  узнать, --  сохраняются.  Так  же
поступил и я.
     Вот как зародился проект экспедиции к Горе Аналог. Раз уж я начал, надо
рассказать,  что  было  дальше: как  было  доказано,  что континент,  доселе
неизвестный,  с горами гораздо более высокими,  чем  Гималаи,  существует на
нашей Земле; почему его до сих  пор не заметили, как мы добрались до него, с
какими  существами  мы  там  познакомились;  как именно  другая  экспедиция,
преследующая  другие  цели,  едва  не  погибла  самым ужасающим образом; как
мало-помалу  мы начали  укореняться, если можно так выразиться, в этом новом
мире; и как все-таки это путешествие, едва только началось...
     Очень  высоко и  очень далеко, над кругами все более высоких пиков и по
ту сторону их, над снегами, становящимися все белее и белее, в ослепительном
блеске, который глазу не по силам  вынести, невидимая из-за этой  чрезмерной
ослепительности, возвышается вершина Горы Аналог. "Там,  на вершине, которая
острее самой тонкой иглы, -- тот, кто заполняет собой все пространства. Там,
наверху,  в  самом хрупком воздухе, где все  превращается в  лед, продолжает
существовать только он один -- кристалл бесконечной прочности. Там, наверху,
в  пылающем  небе,  где  все сгорает, продолжает существовать только  вечный
накал. Там, в центре всего, -- тот, кто видит все свершения, видит и начало,
и конец их". Вот что поют здесь, в горах. Так оно и есть.  "Ты говоришь, так
оно и  есть,  но если становится чуть холоднее,  сердце  твое превращается в
крота; если  становится чуть теплее, голову твою наполняет туча мух, если ты
проголодался, тело твое становится ослом, бесчувственным  к палочным ударам,
если  ты устал,  ноги твои  сумеют  постоять за  себя!" Это еще  одна песня,
которую поют в горах,  пока я пишу,  пока придумываю, как именно  обряжу эту
правдоподобную историю, чтобы в нее можно было поверить.

     3

     Самые разные голоса еще были слышны. Был и  тот, и другой выбор во всем
том, что они говорили. Один рассказывал  о  человеке, который, спустившись с
вершин, оказывается внизу и видит лишь свое непосредственное окружение.  "Но
у него  есть воспоминание о  том, что он видел, и это может помочь ему жить.
Когда больше не можешь видеть, можешь знать; и ты способен свидетельствовать
о том,  что  увидел".  Другой говорил о  ботинках,  рассказывал,  что каждый
гвоздик,  каждый крючочек становится, как бы  сказать,  чувствительным,  как
палец, ощупывающий почву и цепляющийся за каждую неровность; "и все-таки это
всего  лишь  ботинки, с ними  не  рождаются,  и каждый  день  надо потратить
четверть часа, чтобы содержать их в хорошем состоянии. Тогда  как ноги --  с
ними рождаются, и с ними и умрешь,  по крайней мере, так все  думают; но так
ли  это  на  самом  деле?  Разве  нет  ног,  которые  переживают  тех,  кому
принадлежат, или, наоборот,  умирают раньше  своих хозяев?" (этому голосу  я
велел замолчать, он становился эсхатологичным). Еще один говорил об Олимпе и
о  Голгофе,  четвертый  --  о  патологическом  эритроцитозе  и  особенностях
метаболизма у  тех, кто обитает в горах. И еще один наконец заявил,  что "мы
ошибаемся, полагая, что очень  мало легенд связано с высокогорьем, и что он,
во всяком случае, знает  одну  замечательную легенду".  Он еще добавил, что,
честно  говоря, гора в этой  легенде  скорее  декорация,  а не символ  и что
подлинное  место действия в этой  истории -- "перекресток,  где  встречается
человеческое  сообщество с высшей  культурой, то место,  где увековечивается
установленная истина".  Страшно заинтригованный,  я  попросил рассказать мне
эту  историю.  Вот  она.  Я  выслушал  ее  и постараюсь  со всем  тщанием  и
точностью, на какие способен, ее воспроизвести  --  я хочу сказать этим, что
вы найдете здесь всего лишь бледное и приблизительное изложение.

     4

     В один  из дней  одного из августов я спускался из белоснежных, едких и
труднопроходимых районов,  где шел шквальный мелкий град  и гремели бури.  Я
знал, что  различные обстоятельства  долго еще  будут мешать мне вернуться в
воздушные края с растрескавшимися  гребнями, танцующими  в открытом  небе, с
иллюзорными верхами  и низами белых горных карнизов, прочерченных  сверху  в
сизо-черной  пропасти, обрушивающихся в  разгаре  безмолвного  послеполудня;
среди склонов с прорубленными кулуарами, сверкающих голым льдом, откуда идет
обстрел  и пахнет  серой.  Еще раз  мне  захотелось почуять зеленые  ароматы
расщелины,  нащупать  желоб,   скользить  между  обваливающимися  массивами,
укрепить связки, оценить непостоянство порывов ветра, слушать, как звенит на
льду сталь  и  как катятся маленькие хрустальные обломки к  ловушке коварной
ледниковой   трещины  --  приспособления  для   убийства,  припудренного   и
задекорированного драгоценными камнями, -- прочертить дорожку в брильянтах и
муке, довериться двум обрывкам пеньки и есть чернослив в центре космического
пространства.  Пересекая  сверху вниз скатерть  из облаков, я остановился  у
первых же камнеломок перед шквальным обвалом альпийского творога: гигантский
шлейф  с  перламутровыми  складками спиралью  спускался  к  огромной пустыне
камней на дне пропасти.
     Теперь  мне предстояло долго  оставаться внизу,  валяться на диване или
собирать цветы, засунув ледоруб под шкаф. Тогда я вспомнил,  кто  я, что  по
профессии  своей я -- литератор. И  что у  меня есть  прекрасная возможность
использовать  это  ремесло  по  назначению,  а  именно  --  говорить,  а  не
действовать. Не  в силах  бегать  по горам,  я их воспою,  оставаясь  внизу.
Должен признаться, что у меня такое намерение было.  Но, по счастью, от него
пошел  дурной   запах:  запах  той  литературы,  которая   является  крайним
средством,  запах  слов, выстраиваемых  в строчки для  того, чтобы ничего не
делать или утешаться, когда ничего больше не можешь.
     Я стал думать более  серьезно, с той  тяжеловесностью и  неловкостью, с
какой поворачивается мысль, когда,  победив скалу и лед,  одерживаешь победу
над своим телом.  Я буду говорить не о горе, но  с ее помощью. Говоря языком
горы,  я  расскажу о  другой  горе,  которая  одна-единственная  есть  путь,
связующий землю с небом, и буду говорить не для того, чтобы отступить, а для
того, чтобы призвать.
     И вся  история -- моя история,  вплоть до сегодняшнего  дня, убранная в
горные слова, --  предстала предо мной. Вся история, на  которую уйдет много
времени,  чтобы  ее  рассказать; и еще  мне понадобится  время на то,  чтобы
прожить ее до конца*.
     С  группой друзей  я  отправлялся  на  поиски Горы, которая  есть путь,
связующий Землю с Небом,  Горы, которая должна существовать  где-то на нашей
планете   и   должна  быть   местом  обитания   человечества  более  высокой
организации, чем наше;  это было доказано (и вполне основательно)  тем, кого
мы называли  отцом Соголем, нашим старшим товарищем, более сведущим во всем,
что касается гор, который был руководителем нашей экспедиции.
     ...И  вот  мы  высадились  на  неизвестном   континенте,  ядре   высших
субстанций,  укорененных  в земной  коре,  защищенном от  любопытствующих  и
притязающих взглядов искривлением своего  просгранства --  подобно тому  как
капля ртути, благодаря своему поверхностному натяжению, неподвластна пальцу,
пытающемуся проникнуть в ее сердцевину. Благодаря своим  расчетам (забыв обо
всем другом),  благодаря  своему  желанию  (оставив всякие  другие  чаяния),
благодаря  своим усилиям (отказавшись  от всех удобств) -- мы одолели вход в
этот новый мир. Так нам казалось. Но позже мы узнали, что смогли оказаться у
подножия Горы Аналог, потому, что невидимые врата этой невидимой страны были
открыты для  нас теми, кто их охраняет. Петух, зычно кукарекающий в молочный
рассветный час,  думает, что его  пение пробуждает к жизни солнце;  ребенок,
кричащий в закрытой комнате,  думает, что от его крика открывается дверь; но
и солнце, и мать идут своими путями, проложенными законами, определяющими их
сущность. Это они открыли нам дверь, те, которые видят нас даже тогда, когда
мы  их  не  можем  видеть,  и в ответ на наши  ребяческие расчеты, нестойкие
желания и скромные и неловкие усилия оказывают нам великодушный прием.



     <I>ПОСЛЕСЛОВИЕ</I>

     Итак,  в  пятой  главе  "Горы  Аналог", на  середине фразы  Рене Домаль
остановился.  Его  обходительность   не   позволила  ему  просить  подождать
посетителя, постучавшегося к нему в дверь тем апрельским днем 1944 года. Это
было последнее, что он написал.
     Близкий его друг А. Роллан  де Реневиль, который  не  мог не знать, что
дни  Домаля сочтены,  придумал, как  попросить его  рассказать  о дальнейшем
развитии  событий  в  романе.  Реневиль  сказал,  что  его  жена  Кассильда,
прочитавшая все написанное, жаждет узнать, чем у них там все закончилось, --
и  ждать  у нее  нет терпения. Со  своей  обычной озорной  серьезностью Рене
Домаль изложил краткое содержание того, что должно произойти:
     "В пятой  и шестой главах  я  собираюсь описать  экспедицию,  в которую
отправилась  четверка струсивших. Помните, в  самом  начале  было еще четыре
персонажа: Жюли  Бонасс  -- бельгийская  актриса, Бенито Чикориа  -- дамский
портной, Эмиль Горж -- журналист и Альфонс Камар -- плодовитый поэт; все они
дали задний ход еще до того, как мы начали всерьез собираться в путь. Однако
в  конце  концов  они,  взяв  в  компанию   еще  нескольких  друзей,  решили
организовать  собственную экспедицию  к Горе Аналог, так как были  убеждены,
что мы обдурили их: раз уж мы отправились открывать эту пресловутую гору, то
не  затем  же, чтобы познакомиться  там с высшей человеческой расой. Поэтому
они и считали нас шутниками. Они думали, что гора непременно  таит под собой
нефть,  золото  или еще какие-нибудь сокровища,  ревниво  охраняемые людьми,
которых непременно надо победить.  И потому они  снарядили настоящий военный
корабль, оснастив  его самым мощным и самым современным оборудованием, какое
только  могли сыскать, и  снялись с якоря. Во  время путешествия на их  долю
выпало множество  приключений; когда же  они оказались в  пределах видимости
Горы  Аналог,  то  собрались  обрушить  на нее  всю свою  огневую  мощь.  Но
поскольку законы, действующие там, им были неведомы, они попали в водоворот.
Обреченные  на  бесконечное  и  медленное   вращение,  они,  конечно,  могли
бомбардировать побережье, но все их снаряды бумерангом обращались против них
же самих.  Участь их была смехотворна.  В конце я хочу порассуждать об одном
из  основных законов Горы Аналог. Чтобы достичь вершины, ты должен совершать
переходы от стоянки к стоянке. Но прежде чем  отправиться к  новому привалу,
ты всякий раз,  уходя, должен  приуготовить тех, кто придет занять это место
следом  за  тобой. И лишь  приуготовив их, ты  можешь подниматься  выше. Вот
почему,  прежде  чем  отправиться  к  следующему  привалу,  мы  должны  были
вернуться вниз, чтобы передать то, что мы узнали, другим искателям..."
     Возможно,  Рене Домаль прояснил бы, что он имел  в виду, говоря об этих
приуготовлениях. Потому что свою обыденную жизнь он посвятил тому, чтобы для
трудного путешествия к Горе Аналог приуготовить множество умов.
     Заглавие последней главы должно было быть таким:
     "Ну а вы, что вы ищете?"
     Вопрос  этот более тревожен и более продуктивен, чем весь огромный свод
ответов  на него, это тот  вопрос, на  который каждый из нас в конце  концов
должен дать  себе  ответ.  Прямо  и  отважно остаться один  на  один с  этим
вопросом  -- значит нанести удар по тому существу,  что  спит глубоко на дне
каждого  из нас, а затем  --  мучительно, но  с  полной ясностью сознания --
вслушиваться в звуки, которые оно посылает в ответ.
     В конце своей короткой  жизни,  хоть  он и был  всего  лишь  на  пороге
собственных  исканий,  Рене Домаль  уже мог  распознать,  где пустота, а где
цельность  и  отзвук. И  именно потому,  что  работа его  была прервана, нам
хотелось бы лучше понять ее и узнать, в каком направлении он двигался.
     Однажды  Рене  Домалю  представился  случай в точных  и сжатых формулах
описать  путь, который он видел перед собой. Эти  слова звучат  в  одном  из
последних его писем ко мне:
     "Таким  образом  я подытоживаю для себя то,  что  мне хочется  передать
работающим здесь вместе со мной:
     Я мертв, потому что у меня нет устремления;
     У меня нет устремления, потому что я думаю, что обладаю;
     Я думаю, что обладаю, потому что не пытаюсь дать.
     Пытаясь дать, понимаешь, что у тебя ничего нет;
     Поняв, что у тебя ничего нет, пытаешься отдать себя;
     Пытаясь отдать себя, понимаешь, что ты ничто;
     Поняв, что ты ничто, ты стремишься стать;
     Стремясь стать, ты начинаешь жить.

     <i>Вера Домаль</i>