о ему было стыдно. Он ничего не сказал Хомсу. Что он мог сказать? Его списали, и он это знал. Его золотые денечки остались позади. Он выслушал приговор молча, лицо его выражало одновременно и удивление, и безразличие. Конченый он был человек. - Капитан, как вы хотите, чтоб я составил приказ? - спросил Тербер, когда Прим ушел. - Разжалован за несоответствие занимаемой должности? - Конечно. А как это иначе назвать? - Я просто подумал, может, напишем "за нарушение дисциплины"? На дисциплине так или иначе горят все. Кого ни разу не выгоняли за дисциплину, тот, можно сказать, и не солдат. А если в документах стоит "за несоответствие", считай, пропал человек. - Вы правы, сержант. Пусть будет "за нарушение дисциплины", - сказал Хомс. - Ведь вряд ли кто-нибудь докопается. Приму надо помочь, но так, чтобы это не задело интересы роты. Как-никак он служил со мной в Блиссе. - Так точно, сэр. Тербер составил приказ по-новому, но он понимал, что этот красивый жест ничего не изменит. Едва в новой части заметят, что Прим ходит как пыльным мешком ударенный, все сразу станет яснее ясного. В тот вечер Старк по традиции купил несколько коробок сигар и за ужином раздал сигары солдатам. Все были довольны новой жратвой, новым порядком в столовой и новыми назначениями. Рядовой Прим, уже напрочь забытый, ел за одним из последних столов, и никто не обращал на него внимания; на рукавах у него темнели следы от споротых нашивок - самая грустная метина солдатской службы. Старк, Тербер, Лива, Чоут и Поп Карелсен отпраздновали великое событие и обмыли три нашивки Старка за отдельным столиком в шумной, сизой от дыма пивной Цоя. В тот вечер там было четыре драки. Вождя Чоута пришлось доставлять домой испытанным способом. Лива сходил за большой двухколесной пулеметной тележкой, натужно пыхтя, они погрузили туда огромного обмякшего индейца и вчетвером отвезли в казарму. Старк всю пирушку просидел молча, его глаза светились, как горящая нефть на дне двух глубоких скважин. Он один платил за все пиво, которое их компания умудрилась выдуть в тот вечер с семи до одиннадцати, причем сам он тоже выпил немало, хотя деньги ему пришлось одолжить у "акул" под двадцать процентов. Среди общего веселья он задумчиво наблюдал за происходящим, и на лице у него было его обычное странное выражение: то ли он сейчас засмеется, то ли заплачет, то ли злобно оскалится. Пруит в тот вечер тоже заглянул к Цою, как и многие другие солдаты седьмой роты. Старк по заведенному обычаю каждому ставил по кружке пива: новоиспеченный сержант угощает всех. И в том, чтобы зайти за причитавшимся тебе пивом, не было ничего зазорного. Но когда в зал вошел Пруит, захмелевший Тербер встретил его ехидной улыбочкой. - В чем дело, мальчик? - пьяно мотая головой, осведомился он. Волосы падали ему на глаза. - Обнищал? Бедный мальчик, совсем обнищал. Ни пива, ни денег... ни хрена! Бедный мальчик... Я тебе целый ящик куплю. Смотрю на тебя, и сердце кровью обливается. За подачкой пришел! А ведь мальчик гордый. Позор-то какой! Все равно что побираться. Эй, Цой! Принеси-ка моему другу ящик "Пабста". Запишешь на меня. - И он зычно расхохотался. Старк задумчиво посмотрел на Тербера, потом перевел изучающий взгляд на Пруита, и в его глазах шевельнулось понимание. Когда Пруит допил пиво, Старк предложил ему еще. Но Пруит, отказавшись, ушел, и Старк задумчиво кивнул головой. 13 При новом начальнике столовой первый кухонный наряд достался Пруиту через два дня после постыдной капитуляции Прима, то есть за три дня до конца марта и, стало быть, за три дня до получки, ради которой он вкалывал как каторжный. Его очередь работать на кухне неумолимо приближалась, и он ожидал, что Цербер навесит ему наряд именно в день получки, тем более что Цербер уже проделывал с ним такие номера. И потому, получив на этот раз наряд на кухню, Пруит не только удивился, но и обрадовался. И конечно же, он не предвидел никаких осложнений. Как все в роте, он следил за "кухонной войной" со стороны, его не слишком волновало, кто победит, но он наперед знал неизбежную развязку событий. Так следишь за сложными, бесстрастно рассчитанными ходами фигур в шахматном этюде гроссмейстера, и, хотя знаешь каждый ход заранее, красота логики поражает тебя, но никак не влияет на течение твоей жизни. И когда Старк победил, Пруит отнесся к этому равнодушно. Но после того, как на вечеринке в честь великого события Старк, наплевав на ехидные выпады Цербера, предложил Пруиту вторую кружку пива, Пруиту стало приятно, что победил именно Старк. Старк слишком быстро выбился в ротное начальство, и Пруит из гордости отказался от второй кружки, хотя ему до смерти хотелось выпить еще; он почувствовал, что его тянет к Старку, он был ему благодарен. В тот вечер он почувствовал, что Старк сумеет его понять. А Пруиту было так нужно, чтобы кто-то его понял, понял по-мужски. Он страдал от отсутствия этого понимания не меньше, чем от отсутствия женщины, может быть, даже больше. Он увидел, что Старк стоящий парень, а ему давно хотелось иметь такого друга. И он почти с радостью ждал выхода в наряд, хотя терпеть не мог кухню. Он и правда ненавидел там работать - просто поразительно, какое отвращение может вызвать то, что пять минут назад стояло на столе и было вкусной едой, но в результате неуловимых химических реакций превратилось в помои. Он надеялся, что этот наряд пройдет для него удачно. Но с самого начала все пошло кувырком. Плохо было уже то, что он попал в наряд вместе с Блумом и Трэдвеллом. Это значило, что ему придется либо вместе с Блумом встать на мытье посуды, либо взять себе котлы и сковородки - самая грязная и гнусная работа, - а посуду отдать Блуму и Риди Трэдвеллу. Ридел Трэдвелл никогда никуда не приходил первым, и нечего было надеяться, что он явится раньше Блума, получит право выбирать работу себе по вкусу, и тогда Пруит с Риди встанут на посуду, а на котлы и сковородки кинут Блума - того самого Блума, рядового первого класса, боксера, солдата, которого вот-вот произведут в капралы, этого храбреца, который вступился за рядового Пруита, когда того обозвали трусом, того самого Блума, вместе с которым Пруит не станет работать ни за что. Анджело Маджио на этот день был назначен дневальным по столовой, и Пруит жалел, что Маджио не поменяли местами с Блумом, хотя понимал, что на кухне итальянцу было бы тяжелее. Проснулся он рано; накануне, засыпая, он приказал себе встать раньше всех и прийти на кухню первым, чтобы самому выбрать работу на тот случай, если Риди все-таки опередит Блума, и сейчас, лежа в постели, смотрел, как небо на востоке медленно светлеет и ночь темной лужей стекает в чашу между гор. С трудом прогнав сон, тяжело навалившийся ему на грудь хищной кошкой, он встал, оделся в рабочую форму и пошел вниз сквозь прохладный сумрак раннего утра, когда спится крепче всего. На кухне было пусто, в этот предрассветный час здесь царили не люди, а сделанные их руками приземистые бездушные машины. Он сел и закурил, испытывая ощущение, знакомое ему еще с поры бродяжничества, когда он на заре выбирался из товарного вагона в чужом спящем городишке, где не горело ни огонька и от этого казалось, будто все живое вымерло. Но он был доволен, что пришел сюда раньше всех. Жирный Уиллард, вновь получивший должность и оклад первого повара, когда Старка повысили в сержанты, был старшим в сегодняшней смене и первым выкатился на кухню. Тут-то все и началось. В комнате поваров коротко прозвенел будильник, и тотчас Уиллард, дряблый и толстый, с недовольной, опухшей со сна рожей, на ходу застегивая штаны, вышел зажечь форсунки плит и поставить кофе, что входило в обязанности первого повара. - Вы только посмотрите, кто уже тут! - похабно осклабился он и с сонной враждебностью сощурил глаза. - До того охота отхватить работенку полегче, даже согласен два часа недоспать. - Я не ты. Это тебе только бы дрыхнуть, потому так и говоришь. Как и вся рота, Пруит недолюбливал Уилларда, но злобы к нему не питал. - Значит, не хочешь взять что полегче? Так я и поверил, - похабно ухмыльнулся Уиллард. - Может, еще скажешь, что всегда встаешь в такую рань? - Вот именно, Жирный, - Пруит язвительно бросил ему в лицо ненавистное прозвище, неожиданно разозленный шпильками толстяка, который сам терпеть не мог вставать рано и сейчас вымещал злобу на нем. - А что ты хочешь? Думаешь, я скажу, что всегда выбираю работу потяжелее, как ты? - Я-то как раз очень доволен, что меня больше не ставят сюда в наряды, - ухмыляясь, подколол его Уиллард, в последний раз помешал закипающий кофе и снял его с огня. - У тебя. Жирный, каждый день здесь наряд. Только ты дубина, до тебя не доходит. - Мне хоть за это надбавку платят. - И совершенно зря. Попробовал бы ты жрать то, чем кормишь других, быстро бы отощал. А то вон какой кабан. - Ты у меня поговоришь! Смотри, как бы завтра снова сюда не загремел! - Иди ты! - огрызнулся Пруит и, нарочно не спрашивая разрешения, налил себе чашку кофе и добавил туда тонкую струйку сгущенного молока из банки. - Это для поваров кофе, - сказал Уиллард. - Мог подождать, пока тебя угостят. - От тебя дождешься. Скорее сдохнешь. Жирный, а почему все толстяки такие жмоты? Боятся с голоду сдохнуть, что ли? Да-а, толстым не позавидуешь, - усмехнулся он и придвинулся к теплу плиты. Горячая темная жидкость, ласково обжигая нутро, гнала прочь сон и зябкий холодок раннего утра. - Какой умный нашелся! - разъярился Уиллард. - Я тебе сказал, будешь хамить, получишь наряд прямо в день получки. Меня пока еще не разжаловали, я от рядового хамство терпеть не буду! - Ишь ты, про звание вспомнил. - Пруит ухмыльнулся и налил себе еще кофе. - С начальством-то тише воды, ниже травы, а тут нашивками козыряешь. Я, Жирный, всегда знал, что ты слабак. - Это я слабак?! Еще посмотрим, болтун, кто из нас слабак. Только попади на котлы и сковородки, узнаешь! Пруит засмеялся, но перебранка больше не доставляла ему удовольствия, он понимал, что Уиллард побаивается его боксерских кулаков, но, если удастся, заставит весь день расплачиваться только за то, что он не придержал язык. Тут начали входить другие повара, и неожиданный наплыв людей помешал Уилларду продолжать перепалку. Приятное тепло и оживление, заполнившие кухню, очень быстро сменились гнетущей жарой и суматошным метанием поваров, спешивших приготовить завтрак к сроку. Старк с самого начала был в центре всей этой кутерьмы. Он расхаживал с бумагами в руках, на ходу составляя накладные на завтра и в то же время успевая следить за всем, что творилось вокруг. Когда Старк подозвал Уилларда и начал отчитывать его за халтурно приготовленный омлет, Пруит жарил себе на краешке большой сковороды яичницу с ветчиной - это было привилегией солдат кухонного наряда; Уиллард из вредности запрещал солдатам самим готовить себе завтрак, но с приходом к власти Старка традиция была восстановлена. - Сколько раз тебе говорить, что молоко для омлета нужно отмерять? - сказал Старк. - Выброси все это на помойку. - Хорошие продукты коту под хвост? Мне же тогда придется заново готовить. - А если солдаты не станут твой омлет есть, это не коту под хвост? Выбрасывай! - Но мы же тогда не успеем, Мейлон. - Пытаясь выкрутиться, Уиллард даже назвал Старка по имени. - Я сказал, выбрасывай! Мы обязаны подать завтрак вовремя, и он будет подан вовремя. Кормить людей дерьмом я не позволю. - Какое же это дерьмо, Мейлон? - Выбрасывай, Жирный, выбрасывай! - приказал Старк тоном судьи, который велит бейсболистам прекратить игру, невзирая на недовольство публики. - И когда вернешься, убавь огонь в духовке, а то вместо омлета получится резина. Будешь в третий раз переделывать, точно опоздаешь. - Господи! - Уиллард скорбно возвел глаза к потолку. - Ну почему все шишки всегда на меня? Эй, ты! - заорал он на Пруита. - Как тебя там? Выброси омлет. - Ты знаешь, как меня зовут. Жирный, - сказал Пруит. - Вот, полюбуйся. - Уиллард, сощурившись, повернулся к Старку. - Слыхал? Это же нарушение дисциплины. Он мне все утро хамит. - Выбрось сам, - усмехнулся Старк. - Человек готовит себе завтрак. И омлет испортил не он, а ты. - Я-то выброшу. Я, конечно, выброшу, но хорош у нас начальничек. За своих поваров не вступится. - Что-что? - Старк поднял брови. - Ничего, - пробормотал Уиллард, отлично помнивший, как Старк набил ему морду. - Теперь он мне все припомнит, - сказал Пруит, когда Уиллард вышел, и, придвинув табурет к алюминиевому разделочному столику, сел завтракать. - Что именно? - спросил Старк. - А я без спросу кофе себе налил. Старк улыбнулся своей кривой неожиданной улыбкой. - Этот про свои нашивки никогда не забывает. Ему бы с таким пузом в аптекари податься. А повар он - дерьмо. С него пот течет во все кастрюли. Но такие, как он, только шумят, пакостей они людям не делают. Пруит улыбнулся и кивнул, веря Старку, потому что тот, конечно же, был прав: трусливых крикунов нечего бояться. Но Старк плохо знал Уилларда, все получилось не так, как он предполагал, хотя Пруит понял это лишь потом. Уиллард не забыл. Он больше не скандалил, но он ничего не забыл. Вскоре на кухню торопливо вбежал Блум и вторым после Пруита доложил о выходе в наряд. Пруит встал на котлы и сковородки, а уж тут Уиллард мог отыграться за все. - Ну что? Ты уже решил, что себе возьмешь? - бодро спросил Блум, ставя свою кружку с кофе рядом с кружкой Пруита. - Можем пока договориться. Самое легкое - это споласкивать. Но первая мойка тоже неплохо, я могу и туда. Ты что себе возьмешь? - Еще не решил, - ответил Пруит, мысленно кляня Риди Трэдвелла за лень. - Не решил? - изумился Блум. - Вот именно. Я думал, может, ты захочешь встать на котлы и сковородки. - Ты что, смеешься? Нет уж, спасибо. - Некоторым ребятам нравится, - с надеждой сказал Пруит. - Говорят, на сковородках быстрее управляешься и после завтрака перерыв больше. - Вот и прекрасно. Риди будет очень доволен. Между нами говоря, - доверительно сказал Блум, - я не хочу работать с ним в паре. Он очень копается. А с тобой мы все провернем в два счета - и утром время останется, и после обеда. - К обеду надо картошку чистить, - сказал Пруит. - Тьфу ты черт! - Значит, ты не хочешь на котлы и сковородки? - Я что, псих? - Тогда пойду-ка туда я. А вы с Риди берите себе посуду. - Ты серьезно? - Конечно, Мне эта работа нравится. - Да-а? Тогда почему ты ее с самого начала не взял? Зачем было меня спрашивать, куда я хочу? - Я думал, может, ты больше любишь котлы мыть. Не хотел тебе дорогу перебегать. - Да-а? - подозрительно протянул Блум. - Ничего, можешь не волноваться. Котлы бы я у тебя отнимать не стал. Я пойду на чистую мойку, буду споласкивать, а Риди, раз он последний, пусть идет на грязную. И пока Пруит не передумал, Блум ринулся в посудомоечную и повесил свою рабочую кепку на кран чистой мойки - эта добыча досталась ему нежданно-негаданно. Он был очень доволен, что перехитрил Пруита. Пруит уже отскребал сковородки из-под омлета в большой двойной мойке, стоявшей прямо в кухне, когда наконец явился Ридел Трэдвелл, которого вместе со всей ротой поднял по сигналу горна дневальный. Пруит увидел, как Риди в изумлении выпятил на него глаза, потом просиял от счастья и понесся в посудомоечную, по пути чуть не сбив с ног дневального по столовой Маджио, который шел через кухню. - Поберегись! - завопил Маджио, выставляя перед собой два пустых подноса. - А ну с дороги! Горячее несу! Мы с моими ребятками-официантами бегаем как заведенные. Нас тут до смерти загоняют, - бросил он командирским голосом - ни дать ни взять офицер, пекущийся о своих солдатах. - Горячее несу! Поберегись! С дороги! - И он зашагал к раздаточной, расталкивая поваров и радостно смакуя новое для себя ощущение власти, которую, впрочем, никто не признавал, и уж тем более выделенные под его начало восемь дежурных подносчиков. - Как у меня получается? - шепотом спросил он Пруита. - Но я суров, старик! Завтра потребую, чтоб мне дали капрала. Пруит с унылой улыбкой поднял на него глаза и снова согнулся над мойкой, продолжая скрести, отмывать и ополаскивать подгоревшие сковородки и грязные липкие миски, куча которых вдруг начала стремительно расти перед ним, он в жизни не видел, чтобы их скапливалось столько сразу, и, как ни старался, не поспевал их мыть. Он торопливо работал, прислушиваясь к разговору в посудомоечной. Ему было слышно, как Ридел Трэдвелл повесил ведро с мыльным порошком на кран, пустил полным напором горячую воду и спросил Блума, что все-таки случилось. - Не знаю, - неодобрительно сказал будущий капрал Блум. - Пруит пришел первым и мог выбирать. Он выбрал котлы. Теперь это неважно, важно другое - ты, Трэдвелл, опоздал. Из-за тебя мы все зашьемся. Тебе уже полмойки посуды накидали. - По-твоему, я опоздал? - переспросил навеки рядовой Трэдвелл. - Много ты понимаешь. Я никогда не прихожу, пока мойку не набьют до отказа. Так что тебе сегодня еще повезло. - Лично мне гораздо больше улыбается работать с тобой, чем с Пруитом, - сказал будущий капрал Блум, пуская в ход признанное уставом психологическое оружие для поднятия морального духа. - Мы с тобой в два счета все вымоем. Только давай шевелись, есть же у тебя гордость. - Я всем доволен, - проворчал навеки рядовой Трэдвелл. - Тебе что-то не нравится, это твое дело. А я всем доволен. Гора перед Пруитом продолжала непостижимым образом расти. Никогда раньше он не видел, чтобы повара пускали в ход столько сковородок и кастрюль. Но наконец до него дошло, что Уиллард нарочно заваливает его работой. Эта мысль в первую минуту показалась ему такой нелепой, что поначалу он сделал скидку на разыгравшееся воображение: чувствовать, что ты с ног до головы вымазан жирной грязью, так унизительно, что поневоле стараешься успокоить свое самолюбие какими-то бредовыми измышлениями, подумал он. Но куча у мойки все росла, и было ясно как день, что ни одному повару никогда не понадобилось бы сразу столько сковородок и кастрюль даже для офицерского банкета с женами. И только часов в десять - когда уже убрали со столов и Маджио с превеликим удовольствием отослал своих подносчиков на строевую подготовку, когда Блум и Трэдвелл уже кончили мыть посуду и вместе с Маджио, злясь, что должны работать без перерыва, уселись чистить картошку, а Пруит, все так же согнувшись над дымящейся засаленной мойкой, с завистью поглядывал на упругие ладные картофелины в прохладной чистой воде, от которой на руках не остается жира, - только часов в десять Старк заметил, что в кухне происходит что-то необычное. Уиллард был не дурак и ни разу не пожаловался, что Пруит работает медленно. - Пруит, твоя мойка что-то сегодня отстает, - сказал Старк, подходя к нему и глядя на груды грязных сковородок. - Давно пора было все домыть. - Наверно, медленно мою. - Сковородки опять будут нужны, и очень скоро. - Они, я вижу, все время нужны. Я некоторые уже по третьему заходу мою. - Сковородки для того и существуют, чтобы в них готовили. - Но плевать-то в них зачем? Мне всю жизнь втолковывали, что хороший повар зря сковородки пачкать не станет. Хороший повар старается, чтобы солдаты на мойке не загибались. - По идее, конечно. - Старк достал кисет и начал сворачивать самокрутку, глядя себе на руки с тем смущенным, виноватым выражением, какое появляется в глазах у честных полицейских и сержантов, когда они вынуждены пользоваться данной им властью. - Тогда подай на меня рапорт. Быстрее я работать не могу. - Я без нужды внеочередные наряды навешивать не люблю, - уклончиво сказал Старк, и от сдержанного, но искреннего понимания в его голосе на душе у Пруита потеплело, и Пруит забыл, что не кто иной, как Старя, уверил его, что Уиллард пакостить не будет. - Хочешь, я тебе скажу откровенно, что я обо всем этом думаю? - Конечно, - кивнул Старк. - Я всегда стараюсь выслушать обе стороны. Что же ты думаешь? - Он поднял на Пруита глаза, которые смотрели строго, но все понимали. - Я думаю, что Уиллард нарочно пачкает сковородки, чтобы я зашился. Это мне за то, что я утром не захотел к нему подлизываться. Вот что я думаю. - И теперь, значит, он тебя имеет, как хочет? - Вот именно. Если не веришь, посмотри сейчас на него. Вон он, сволочь толстобрюхая. Уиллард наблюдал за ними из другого конца кухни, он стоял, весь подавшись вперед, вытянув шею и напряженно прислушиваясь, но при этом делал вид, что работает. - Уиллард! - окликнул его Старк. - Иди сюда. Быстро! Парень тут крутится так, что от него скоро дым пойдет, - сказал он, когда Уиллард подошел к мойке. - Он говорит, ты нарочно пачкаешь сковородки, чтоб подвести его под внеочередной. Что ты на это скажешь? - Если готовить, как полагается, сковородки всегда пачкаются. - Ты мне, Жирный, мозги не пудри, - сказал Старк. - Какого черта! - возмутился Уиллард. - Я что, должен вести счет каждой грязной сковородке, потому что какой-то сачок боится надорваться? - У меня не десять рук, - не выдержал Пруит. - Чего ты от меня хочешь? - От тебя требуется совсем немного, - с достоинством сказал Уиллард, поворачиваясь к Пруиту. - Когда мне нужна сковородка, она должна быть уже вымыта. Чтобы я мог должным образом накормить людей, которые трудятся в поте лица весь день и для подкрепления сил нуждаются в хорошем, вкусном питании. - Меньше пены, - цыкнул на него Старк. - Пожалуйста, - сказал Уиллард, - могу и меньше. Ты спросил, я ответил. Хочешь меня выжить? Ради бога. Я хоть сейчас... - он не договорил. - Поосторожней, Жирный, - предупредил Старк. - А то ведь поймаю на слове. - Пожалуйста, лови. Если ты считаешь, что я такая сволочь?.. - Я, Жирный, считаю, что ты дерьмовый повар и не умеешь готовить, - сказал Старк. - Потому что у тебя одна забота: как бы, не дай бог, солдатики не забыли про твои нашивки. А сейчас катись на место, готовь обед. И только попробуй хоть одну сковородку зря запачкать. Я за тобой следить буду. - Ну и следи, пожалуйста! - Гордо повернувшись, Уиллард отошел от них, исполненный величайшего достоинства. - И буду следить, - вслед ему сказал Старк. - Больше он ничего тебе не сделает, - успокоил он Пруита. - А если что, сразу мне скажи. Но эти он уже успел вымазать, их все равно придется мыть, - добавил он, глядя на горы грязных сковородок. - Ладно, я тебе помогу. Буду отскребать, а ты мой и вытирай. Он бросил окурок в мусорное ведро, ухватил скребок и принялся чистить одну из самых грязных сковородок - без единого лишнего движения, с мастерством виртуоза. Пруит восхищенно наблюдал за ним, чувствуя, что давно у него не было так тепло на душе. - Уиллард лопнет от злости. - Старк криво усмехнулся. - Еще бы, начальник столовой помогает солдату мыть сковородки. У нас в Техасе работу на кухне всегда делили на ту, что для белых, и ту, что для негров: на котлы и сковородки всегда негров ставили. - А у нас в городе негров вообще не было. - Пруиту приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы поспевать за виртуозом Старком, он ощущал дружескую поддержку, и настроение у него было отличное, он знал, что все повара и даже солдаты кухонного наряда тайком наблюдают за происходящим, потому что Старк иногда помогал солдатам чистить картошку, но котлы и сковородки - это совсем другой коленкор. - В наш городок их не пускали, - пояснил он и неожиданно, впервые за много лет, вспомнил плакат, который пьяные шахтеры намалевали ярко-красной краской и повесили на вокзале, когда какой-то негр задержался там, пересаживаясь с поезда на поезд. "ЧЕРНОМАЗЫЙ, КАТИСЬ ИЗ ХАРЛАНА, ПОКА НЕ СТЕМНЕЛО!" Сейчас это воспоминание вызвало у него чуть ли не злость, а пятнадцать лет назад он, совсем еще мальчишка, посмотрел на плакат и спокойно пошел дальше. - Понятно, - кивнул Старк. - Есть города, где негров никогда и не было. Черномазых, их знать надо, а пока рядом с ними не поживешь, сразу не разберешься, кто из них порядочный, а кто - подлец. Но те, которые бродяжат, скоты все как один. Потому что порядочный негр бродяжить не будет, он найдет себе белого хозяина поприличнее и осядет на одном месте. У нас в городе негры испокон веку живут, мы их породу знаем. - Да нет, ты меня не так понял, - сказал Пруит. - Я когда бродяжил по Индиане, мы с одним парнем в Ричмонде наворовали разных овощей, мяса хороший кусок сперли, решили жаркое приготовить. Пошли за город в лес, а там уже другие наше место заняли, и с ними один негр. А тот тип хотел у нас все отнять, потому что мы еще мальчишки были, а когда я ему не отдал, он на меня полез с ножом. - Кто, негр? - спросил Старк. - Я бы его, сволочь такую, убил. - Да нет. Не негр. Белый. Негр его как раз и остановил. Я шмыг за дерево и ну бегать вокруг. Он за мной, а я все пакет с едой не выпускаю. Но он бы меня, конечно, поймал, я ведь еще мальчишка был, только вдруг этот здоровенный негр выскакивает вперед и ставит ему подножку. Он распсиховался, и на негра с ножом, а тот спокойно так левой прикрылся и как вмажет правой. Ему, правда, здорово ножом плечо поцарапало, но он нож у него отобрал и так измордовал, что на том места живого не осталось. Не скажешь ведь, что этот негр был сволочь? - Нет, - согласился Старк. - Этот был человек. - Еще бы. Их там много было, а кроме него, никто и с места не сдвинулся. Если бы не негр, меня бы тот точно убил. А все только стояли и смотрели. - Вообще-то я против, когда негр лезет драться с белым. - Старк передал ему следующую сковородку. - Я такое не одобряю. Но тут, конечно, он был прав. - Еще бы не прав! Я без него бы пропал. Здоровенный такой негритос, я в него прямо влюбился. Мы когда мясо приготовили, позвали его поесть с нами. - А он сам не напрашивался? - Ты что, он гордый был. Все те белые выродки ему в подметки не годились. И, знаешь, никто даже не попытался к нам примазаться, ей-богу. Они его боялись. - Меня лично ни одному негру не напугать, - сказал Старк. - Сволочь он или человек, но чтоб я его еще боялся - нет! Этот-то был человек. А вообще те негры, которые бродяжат, они все дрянные, злобные. Тебе просто повезло, что порядочный попался. - Ты меня не понял, - попробовал объяснить Пруит. - Я хочу сказать, что среди бродяг негров-сволочей не больше, чем сволочей-белых. Да и не только среди бродяг. - Почему же, я тебя понимаю. Просто я негров знаю лучше, чем ты. Если негр мотается по дорогам, значит, скорее всего, от полиции бегает, потому что убил какого-нибудь белого или белую женщину изнасиловал. Хотя я сам тоже встречал среди бродяг порядочных негров, и даже очень много. В городах в общем-то так же: есть и негры-сволочи, есть и порядочные. Только порядочные по большей части живут себе спокойно дома, а сволочи рано или поздно подаются в бродяги. У них другого выхода нет, иначе их линчуют. С чего бы я, по-твоему, взъелся на негра, если он всю жизнь живет в нашем городе и я его знаю как облупленного? - Я понимаю, только я бы просто так не взъелся ни на сволочного негра, ни на сволочного белого. - Белые - это другой разговор. Тут нужно в корень смотреть. Если белый стал сволочью, значит, была какая-то важная причина, а если негр сволочь, значит, он таким и родился. И пока его не проучат, он не исправится. А которым и это не помогает, тех убивать надо. У нас в городе был один такой, голь перекатная, злобный и бездельник, каких мало. Его в конце концов выперли из города. Вернее, сам дал деру, чтобы проучить не успели. Понимаешь, про что я тебе толкую? Дрянь он был, хуже некуда. Молодой парень. Родители в эпидемию гриппа померли, а его как ветром сдуло. А мог бы найти симпатичную бабенку, женился бы и жил как все. - Я, между прочим, из-за этого же в бродяги подался, - сказал Пруит. - Только моих стариков шахта доконала. - Вот, значит, как? - Старк передал ему последнюю сковородку. Они перемыли все невероятно быстро, Пруиту даже не верилось; согретый дружеским расположением Старка, он почти жалел, что работы больше не осталось. - А я пошел бродяжить, потому что у нас в семье и без меня едоков хватало. - Старк усмехнулся. - Ну, все, шабаш. Он разогнул уставшую спину, выдернул из стока мойки затычку и повесил ее за цепочку на кран. Все, что он делал, получалось у него красиво и естественно, его бы на картинку, вышла бы отличная иллюстрация для книжицы "Как стать хорошим поваром". - Когда вымоешь раковины, помоги ребятам чистить картошку. Если Уиллард опять что-нибудь выкинет, сразу мне скажи. - Обязательно, - ответил Пруит, стараясь вложить в свой голос то, что не мог высказать вслух, потому что любые слова все бы испортили. - Не сомневайся. Как-нибудь, когда будет поменьше работы, радостно думал Пруит, он в свободное время непременно объяснит своему новому другу Старку то, что пытался втолковать ему насчет негров сегодня: судя по всему, Старк не очень его понял. Домыв раковины, он вышел на галерею, где Маджио, Блум и Ридел Трэдвелл все еще чистили два больших бака картошки и злились, что за все утро не передохнули ни минуты. Зато днем им повезло, у них был перерыв, без малого два часа, и после обеда, когда грохот кухни и сумасшедшая лихорадочная работа остались позади, они почувствовали себя богачами, у которых денег - куры не клюют. На ужин готовили сосиски с бобами - и сосиски, и даже бобы теперь подавались свежие, а не как раньше, из консервных банок, - и никакой дополнительной работы у наряда не было, поэтому чуть ли не два часа они могли гулять, играть в карты и просто ничего не делать. - Я пошел наверх, - сказал Пруиту Маджио, освободившийся первым. - Закончишь - приходи, перекинемся вдвоем в "казино". - Сколько будем ставить? - спросил Пруит. - А ты хочешь сколько? - уклонился от ответа Маджио. - У меня ни цента. - Да? Тогда давай не на деньги. Я тоже без гроша. Веселые дела, - сказал он. - Оказывается, мы оба на мели. Я-то думал, высажу тебя на пару зеленых. - Можно сыграть в долг, - улыбнулся Пруит. - Не, не могу. И так всю эту получку раздавать буду. Если только под следующую. - Давай. - Пожалуй, не стоит, - решил Маджио. - Из следующей я тоже кое-кому должен. Я просто хотел придумать себе какое-нибудь дело, а то это трепло Блум опять сейчас пристанет с разговорами. У меня от него уже голова трещит. Все утро травил, как на будущий год станет чемпионом. Ну ладно, я пошел. - Давай, - кивнул Пруит. Уиллард больше не подкидывал никаких подлянок, и после обеда Пруит разделался с котлами и сковородками даже раньше, чем Блум и Трэдвелл кончили мыть посуду. Ему хотелось снова поговорить со своим другом Старком, не обязательно о неграх или о чем-то определенном, а просто так, по-приятельски, как солдат с солдатом, как равный с равным. Но Старк был занят. Пруит пошел наверх и встал под душ, с радостью ощущая, как обжигающая вода смывает с него пленку тошнотворной жирной грязи, а потом переоделся в чистую бежевую летнюю форму, чтобы было приятно чувствовать себя во всем чистом, пока есть время побездельничать. Анджело лежал на своей койке. Он тоже переоделся в летнюю форму, волосы у него еще влажно поблескивали после душа, весь он сиял чистотой и явно получал от этого удовольствие. В руках у него была потрепанная, давно всем надоевшая книжка с комиксами. В спальню вошел из умывалки обмотанный полотенцем Ридел Трэдвелл. Его большой толстый живот, прятавший под слоем жира крепкие мышцы, выпирал вперед, маленькая ямка пупка терялась в густых волосах, которые впору было расчесывать гребешком. - Ладно, Маджио, - сказал Пруит, - сдавай. - Мне, чего-то неохота играть. Наверно, руки устали. Да и без денег играть какой интерес? Нет, не буду. Давайте лучше смотреть мой альбом. Я вам покажу ту девочку, про которую рассказывал. - Я - за. - Пруиту карты тоже наскучили, но воспоминание о подлости Уилларда было еще слишком свежо, и он сознавал, что обязан как можно полнее насладиться роскошью недолгого отдыха, а время меж тем стремительно бежало и пока тратилось на ерунду. Он смотрел, как Анджело достает свой альбом, большой и почти весь заполненный фотографиями. Он видел этот альбом раз сто и знал его наизусть, как, наверно, знал бы свой собственный, если бы тот у него был, но у него альбома никогда не было, потому что глупо собирать фотографии, если люди, снимаясь, непременно позируют и, значит, все это вранье. Но иногда он жалел, что у него нет альбома: пусть фотографии врут, но на них ты все-таки видишь себя, места, где бывал, людей, которых когда-то знал, и, несмотря на всю свою лживость, фотографии могли бы напомнить тебе о том, что было, как они наверняка напоминают Анджело. Первая треть альбома - Анджело обязательно показывал сначала эти снимки - посвящалась детству Анджело, тому Анджело, который жил с большой семьей на Атлантик-авеню в Бруклине, - не верите, смотрите сами, вот вам солдат, у которого и вправду есть настоящая семья, вот она вся, все пятнадцать человек: толстый, круглолицый, чрезмерно покладистый и уж никак не степенный, улыбающийся мистер Маджио, который очень старается не улыбаться и выглядеть степенно; а вот - она еще толще - с суровым вытянутым лицом, неуступчивая, властная, держащая семью в ежовых рукавицах, неулыбчивая миссис Маджио, которая очень старается улыбнуться и не казаться такой степенной; и оба они, как и все, кого фотографируют, очень стараются обмануть камеру, чтобы та щелкнула только то, что ей хотят показать; а вот и все их тринадцать принаряженных улыбающихся отпрысков, они улыбаются с тем взятым напрокат, фальшивым выражением полного, ничем не замутненного счастья, которое обязательно появляется на лицах всех, кто видит перед собой фотоаппарат, за исключением разве что людей, застигнутых врасплох (да еще, наверно, за исключением нас, артистов; потому что мы поневоле смущаемся на людях, мрачно подумал он, вспоминая, как вкладывал в сигналы горна тайны, о которых не мог рассказать словами); и каждый во весь рост на небольшом отдельном снимке, чтобы малыш Маджио мог всегда таскать их с собой. Я гляжу на эти фотографии и слышу голоса людей, ощущаю запахи бакалейной лавки и квартиры над ней на Атлантик-авеню в Бруклине, хотя никогда их не видел, никогда там не был и вряд ли побываю, но все это мне теперь так близко и знакомо, будто я там жил с детства. Остальные две трети альбома были посвящены Гавайям и армии, здесь были виды гавайских достопримечательностей и армейские фотографии - одно никак не сочеталось с другим, - яркие открытки для туристов с видами Гонолулу, Храма мормонов, пляжа Ваикики, больших отелей ("Халекулани", "Ройял Гавайен", "Моана", внутри которых никто из нас никогда не был), мыс Дайамонд, открытка с видом Скофилда, который так хорош, что хоть сию же минуту беги подписывать солдатский контракт и отправляйся служить в этот благодатный край; фотографии экзотической Вахиавы, ничем не выдающие тамошнюю вонь, открытки с видами всех тех мест, которыми восторгаются туристы, разглядывающие их только, так сказать, со стороны, и хотя открытки верно передавали то, что так восхищает туристов, но мы-то не туристы, мы все это постоянно видим, так сказать, изнутри (не считая, конечно, "Халекулани", "Ройял Гавайен". "Моаны", ресторана "Лао Юцай") и совсем под другим углом, что никак не отразилось ни на одном снимке, потому что снятые "изнутри" фотографии всегда лишь шутки, симпатичные шутки: парень в каске ухмыляется на Ротной улице или стоит в полной полевой форме и, скаля зубы, поглядывает на штык примкнутой к ноге винтовки, или двое-трое ребят, держа в каждой руке по бутылке с пивом, стоят обнявшись и пижонисто скрестив ноги на фоне пальмы, гарнизонной церкви, кегельбана; похабные шутки, вроде серии с красоткой из борделя Мамаши Сью в Вахиаве: сначала она в платье, потом в комбинации, потом в трусиках, потом без ничего, потом в неожиданной позе, целый стриптиз в пяти снимках, доллар за всю серию, двадцать центов за одну карточку; и, наверное, самая большая, самая шикарная шутка - ротная фотография с обаятельно улыбающимся капитаном в окружении ухмыляющихся солдат; только шутки, бесконечные шутки, потому что мы всегда безотчетно, инстинктивно улыбаемся, всегда изображаем веселье, стоит где-то рядом появиться фотоаппарату или репортеру, думал Пруит, и поэтому никто так и не знает того, что мы видим "изнутри", и для всех мы - _Наши Славные Ребята_, разве что человек сам побывал в этой шкуре, но даже и тогда он постепенно все забывает, так как потом ничто больше не напомнит ему о прошлом, и будь я проклят, если стану собирать эти запечатленные на бумаге шуточки, потому что такими вещами не шутят и мне от этого не смешно. Но будь у меня горн и сумей я запечатлеть все звуками, я бы всем все напомнил, подумал он. И ей-богу, до чего же хочется напомнить. - Эти твои идиотские открыточки! - с досадой сказал он, как говорил уже, наверно, сто раз. - Брось ты, - откликнулся Анджело. - Ты же знаешь, это просто чтобы показать дома, когда вернусь. Им же интересно - как-никак Гавайи. - Гавайи не такие. - Конечно, не такие. Но мои-то не знают. Открытки как раз то, что им надо. А что тут на самом деле, им неважно. Вот посмотри на эту, - он ткнул пальцем в недавно купленную открытку: красивая китаяночка в цветастом платье и беретике мило поглядывала через плечо - судя по всему, на возлюбленного - пустым, лишенным всякого выражения взглядом красивой китаянки, изображающей нежную любовь. У каждого солдата на Гавайях было по меньшей мере две таких открытки, они продавались во всех гарнизонных лавках, пять центов пара. - Обалдеть, - сказал Пруит. - Умереть, уснуть. - А мне нравится, - заметил Ридел Трэдвелл. - Я дома скажу, я на ней чуть не женился, - ухмыльнулся Маджио. - Скажу, год с ней жил, а потом бросил. - Ах, эта девушка, которую я бросил, - насмешливо пропел Пруит и начал насвистывать мотив. Но не встал с койки и не ушел. Они все еще смотрели альбом, когда из умывалки вышел свежий после душа Блум. Его никто не звал, но он встал рядом с Трэдвеллом и тоже нагнулся над альбомом. Все четверо молча разглядывали альбом - застывшая живая картина, внешне не предвещающая никаких опасных осложнений. Но Блум, как позже подумалось Пруиту, был из тех, кто всегда стремится быть в центре внимания и не может надолго уступить это место даже альбому с фотографиями. Может быть, ему просто хотелось известить всех, что Великий Блум осчастливил их своим обществом, потому что никто не реагировал на его появление. Но своей выходкой он сразу нажил себе двух, а может, и трех врагов, которые теперь останутся ему врагами навсегда. Блум вечно наживал себе врагов. Это произошло молниеносно. Только что перед зрителем была неподвижная, с виду мирная картина: четверо солдат разглядывают альбом. Но вот картина задрожала, заходила ходуном, раздробилась на части, как порой бывает со снами, и эти части задвигались на первый взгляд независимо друг от друга, и, как обычно бывает в таких случаях, все замелькало, будто в допотопном киноиллюзионе, слишком быстро, так что ничего не понять, но каждый чувствовал в себе ту отчаянную бесшабашность - а катись оно ко всем чертям! - что вселяется в человека, когда он доведен до предела. Блум сверху просунул руку между их головами и показал пальцем на фотографию миниатюрной, смуглой, большеглазой девочки лет пятнадцати - младшей сестры Анджело. Она сидела в купальном костюме под летним бруклинским солнцем в самой что ни на есть "голливудской" позе на выступе припорошенной прошлогодней сажей черепичной крыши и пыталась, точно опытная женщина, продемонстрировать прелести своего девичьего, но уже расцветающего молодого тела, которым она так гордилась, ловя на себе взгляды мужчин, но которое, конечно же, все еще оставалось девичьим, потому что она ни разу не проверила на практике его свойства, и у нее были лишь смутные романтические догадки о его женском предназначении. Снимок вышел не очень удачный, но Блум восхищенно, хотя и с насмешкой, объявил: - Могу поспорить, такой бабец в постели самое оно! - и загоготал, довольный своим остроумием. Пруит не заметил, когда Блум встал рядом с ними, и сейчас от неожиданного и мгновенного потрясения похолодел: он знал, что девушка на фотографии - сестра Маджио, и, более того, знал, что Блуму это тоже известно, потому что все они видели альбом много раз. И в нем заполыхала ярость, ему было стыдно за Блума и в то же время он ненавидел его, болвана, который сказал это нарочно, и не важно, хотел он пошутить или просто сморозил глупость, хотя, наверное, все-таки думал пошутить, по-своему, по-скотски, грубо и пренебрежительно; но даже если он пошутил, в его шутке была преднамеренная, унизительная подлость, он нагло растоптал одно из немногих почитаемых табу, позволил себе то, чего не позволял никто, даже в армии, и ненависть обжигала Пруита, подстрекая вышибить дух из этого кретина. Но не успел он поднять глаза, как почувствовал, что держит тяжелый альбом один: Маджио, не говоря ни слова, встал подошел к своему шкафчику, открыл его, молча и спокойно повернулся, шагнул к Блуму и со всей силой ударил его по голове подпиленным бильярдным кием. Что ж, раз так, значит, так, подумал Пруит, осторожно закрыл альбом, кинул его, чтобы он не растрепался, на чью-то постель через две койки и поднялся на ноги, готовый к драке. Ридел Трэдвелл видел, как Анджело приближается с кием, и предусмотрительно слинял в проход между койками, освободив место для Анджело, для них обоих. - Ты что, обалдел? - изумленно выговорил оглушенный ударом Блум. - Ты же меня ударил. Ты, макаронник вонючий! - Ударил. Это ты верно подметил, - сказал Маджио. - Кием. И сейчас снова ударю. - Что? - растерянно моргая, переспросил Блум, лишь теперь осознавший мощь удара, который, наверное, свалил бы и быка, но для этой здоровенной башки был все же слабоват, потому что Блум не упал, даже не зашатался, он был только ошарашен, до него лишь сейчас начало что-то доходить, и, чем яснее доходило, тем больше он разъярялся. - Что? Кием?! - Вот именно, - раздельно сказал Маджио. - И могу повторить хоть сейчас. Только подойди еще раз к моей койке! Только сунься ко мне за чем-нибудь! - Но за что? Кто ж так дерется? Хочешь драться, мог бы оказать, вышли бы, - пробормотал Блум, пощупал голову и поглядел на вымазанную кровью руку. Когда он увидел кровь, до него полностью и окончательно дошло все. Вид собственной безвинно пролитой крови привел его в бешенство. - На кулаках-то я против тебя не потяну, - сказал Маджио. - Сволочь! - не слушая его, взревел Блум. - Грязный, вонючий трус, подонок, мразь, ты... - и запнулся, потому что не мог подобрать слова, способного заклеймить такое грубое нарушение правил честного боя. - Ты... ты итальяшка! Трусливый, плюгавый макаронник! Вот, значит, как ты дерешься?.. Вот, значит, ты какой?.. Он метнулся в другой конец комнаты к своей тумбочке - все, кто был в спальне, поднялись на ноги и молча смотрели на него, - схватил ранец, судорожно расстегнул чехол и принялся вытягивать оттуда штык, безостановочно ругаясь густым, увесистым матом, на ходу изобретая самую изощренную похабщину и повторяя по нескольку раз одно и то же, когда изобретательность ему отказывала. Потом, продолжая громко материться, двинулся назад, и штык в его руке отливал зловещим маслянистым блеском. Никто не пытался остановить его, но Маджио, с кием наготове поджидавший Блума и свою смерть, внезапно с бесшумной легкостью обутого в резину боксера кинулся из прохода между койками и мягким тигриным прыжком выскочил на открытое пространство посреди большой комнаты. Не успели они сойтись в центре сцены, не успели еще начать спектакль, который ошеломленно застывшие зрители вовсе не желали смотреть, как между ними возник наделенный сверхъестественным колдовским даром ясновидения старшина Тербер и, грозно размахивая железным штырем из запора ружейной пирамиды, возмущенно и зло обматерил их: мол, вы мне тут довыступаетесь, убью обоих, так вас растак! Шум нарушил послеобеденный сон Тербера, и он вышел из своей комнаты навести порядок, а когда понял, что происходит, немедленно вмешался. Но оцепеневшие солдаты увидели в нем карающего гения Дисциплины и Власти, который таинственно возник из-под земли, и одного его появления было достаточно, чтобы Блум и Маджио застыли на месте. - Убивать в моей роте положено мне, а не грудным младенцам, - язвительно сказал Цербер. - Вам труп показать, вы же в штаны наложите. Ну, чего стоите? Деритесь! Воюйте! - глумился он, и столь велико было его презрение, что оба почувствовали себя полными дураками, у них оставался только один способ сохранить к себе уважение - прекратить драку. - Что, передумали? - издевался Цербер. - Блум, штык тебе уже не нужен? Тогда брось-ка его сюда, на койку. Будь умным мальчиком. Вот так. Блум повиновался. Он молчал, по лбу у него текла кровь, но в глазах было явное облегчение. - Небось думали, никто вас на разнимет, перетрухнули? - Цербер фыркнул. - Тоже мне вояки! Ишь, какие свирепые. Крови им захотелось. Вояки! Маджио, отдай эту палку Пруиту. Маджио с побитым видом отдал палку, и напряжение в комнате разрядилось. - Драться надо кулаками, - выкрикнул кто-то. - Хотите драться, выходите во двор. - Молчать! - взревел Цербер. - Никакой драки не будет. И нечего лезть с идиотскими советами! Эти два болвана чуть не убили друг друга, а вы тут все только зенки пялили. Он обвел комнату воинственным взглядом, и все как один опустили глаза. - А что до вас, - он снова повернулся к Блуму и Маджио, - не доросли еще воевать. Воюют мужчины, а не младенцы. Ведете себя как дети, значит, и разговор с вами как с детьми. Все молчали. - Навоеваться еще успеете. Так навоюетесь, что сами не рады будете. И очень скоро. Вот когда снайпер начнет вам над ухом сажать в дерево пулю за пулей, тогда и говорите, что вы вояки. Тогда, может, и поверю. А то, понимаешь, развоевались, - он фыркнул. - Вояки! Все молчали. - Капрал Миллер, заберите у этого младенца штык и спрячьте, - распорядился Цербер. - Он до таких игрушек еще не дорос. Отведите Блума к его койке, посадите там и смотрите, чтобы не убежал. И пусть сидит лицом к стенке - ребенка надо наказать. Раз он не умеет себя вести, никуда его не пускать. Если попросится в уборную, пойдете вместе с ним и проследите, чтобы потом вернулся на место. И не забудьте застегнуть ему штаны. Пруит, второго младенца я поручаю тебе. Маджио наказать точно так же, как Блума. До конца перерыва оба будут сидеть здесь. И чтоб никто с ними не разговаривал. Придется, кажется, завести в этой роте специальную скамейку для непослушных детей. Если они начнут вам дерзить, доложите мне. Взрослых за такие номера отдают под трибунал. Но вы еще молокососы, и это единственное, что меня удерживает. Ладно, с ними разобрались, - сказал он. - Никого больше наказывать не надо? Тогда прекратите этот детский визг на лужайке и дайте мамочке часок поспать. Он повернулся и с брезгливым лицом вышел из комнаты, не дожидаясь, когда его распоряжения будут выполнены. Солдаты, как им было велено, молча разошлись. Маджио сидел в одном углу. Блум - в другом, в спальне вновь все затихло, и никто не догадывался, что Цербер лежит в своей комнате с пересохшим от волнения ртом, вытирает со лба холодный пот и усилием воли запрещает себе подняться с койки, хотя изнемогает от жажды; надо потерпеть десять минут, потом он встанет и пройдет через спальню отделения к бачку с питьевой водой. - А ведь он прав, - шепнул Маджио Пруиту. - Я про Цербера. Знаешь, а он отличный мужик. - Знаю, - так же шепотом ответил Пруит. - Он мог запросто упечь вас обоих в тюрягу. Другой бы обязательно вас засадил. - А я правда ни разу не видел покойника, - продолжал шептать Маджио. - Только когда моего деда хоронили. Я тогда маленький был. Когда увидел его в гробу, мне худо стало. - Я-то трупы много раз видел. И пусть Цербер не свистит. Я их насмотрелся. Главное - привыкнуть, тогда не действует. Все равно как дохлые собаки. - А на меня дохлые собаки тоже действуют, - прошептал Маджио. - Что-то, наверно, я не так сделал. Только не знаю что. Не молчать же мне было, когда этот жлоб такое выдал! - Могу сказать, что ты не так сделал. Надо было сильнее его треснуть, чтобы он вырубился. Если бы потерял сознание, в бутылку бы уже не полез. Может, потом бы распсиховался, но и то сомневаюсь. - Да ты что! - шепотом возразил Маджио. - Я и так со всей силы ударил. У него башка чугунная. - Лично я тоже так думаю. Если он еще раз на меня потянет, буду бить, но не по голове. - Знаешь, а все-таки хорошо, что Цербер нас разнял. Я даже рад. - Я тоже. 14 И так они сидели, пока сквозь москитные сетки не ворвался со двора пронзительный свисток, зовущий кухонный наряд снова на работу. Тогда они поднялись с коек и пошли вниз, молча, по одному. Весь вечер они проработали, почти не разговаривая друг с другом, не было ни привычной задиристой перебранки, ни грубых шуток. Даже Блума в кои веки не тянуло на треп. Может быть, он все еще пытался осмыслить неожиданный поворот в недавних событиях и понять, задета его гордость или нет. Угрюмое молчание наряда заметил даже Старк. Подойдя к Пруиту, он спросил, в чем дело, отчего вдруг такое глубокое уныние. Пруит рассказал, хотя было ясно, что Старк и без того знает, наверняка кто-нибудь, как всегда, сразу же побежал с новостями на кухню, и сейчас Старк лишь сверяет версии, потому что, как все добросовестные полицейские и сержанты, инстинктивно стремится получить информацию из первых рук. Но Пруиту было приятно, что Старк решил обратиться именно к нему, хотя после того, что Старк сделал для него сегодня утром, он бы и сам ему все рассказал. - Может, будет этому подонку уроком, чтоб не зарывался, - сказал Старк. - Такого ничем не проймешь. - Пожалуй, ты прав. Им хоть кол на голове теши. Они все думают, они избранный народ. Я евреев не люблю, я тебе говорил? Но этот, кажется, выбьется в начальники. Я слышал, Хомс в апреле отправляет его в сержантскую школу. Так что скоро будет капралом. Как только он получит нашивки, вы с Анджело хлебнете. - Ничего, не захлебнемся. - Конечно. Хороший солдат все вынесет, - поддразнил его Старк. - Ладно тебе. Будущий капрал - подумаешь! Тут и повыше начальники обо мне не забывают. Все хотят запугать, чтобы я в бокс вернулся. И ни хрена у них не выходит. - Это точно. Такого, как ты, разве запугаешь. - Смейся, смейся. И все равно нельзя же, чтоб любой хмырь вертел тобой, как ему втемяшится. - Это уж точно, нельзя. - Можешь смеяться, а я действительно так считаю. Почему же я не могу об этом сказать? Ты не думай, я цену себе не набиваю. - Знаю. Я только никак не пойму, зачем некоторые нарочно лезут на рожон. - Я не лезу. - Это тебе так кажется. А им кажется, что лезешь. - Я просто хочу, чтоб меня оставили в покое. - И не жди, - сказал Старк. - В наше время никого в покое не оставят. Он сел на стол возле мойки, вынул из кармана кисет с "Голден Грейн", отделил листок от пачки папиросной бумаги, зубами развязал кисет и осторожно, очень сосредоточенно насыпал немного табаку на изогнувшуюся желобом бумажку. - Передохни чуток, - просто оказал он. - Сейчас спешить некуда. - Потом спросил: - Слушай, а ты бы не хотел работать у меня на кухне? - На кухне? - переспросил Пруит и отложил скребок. - У тебя? Готовить, что ли? - А что же еще? - Не поднимая глаз, Старк протянул ему кисет. - Спасибо. - Пруит взял кисет. - Даже не знаю. Никогда об этом не думал. - Ты мне нравишься. - Старк сосредоточенно разравнивал пальцем табак, чтобы самокрутка не получилась посредине пузатой, а на концах тонкой. - Дожди скоро кончатся, роту начнут гонять на полевые. Ты, думаю, сам понимаешь, каково тебе будет, они все на тебя навалятся: Айк Галович, Уилсон с Хендерсоном, а заодно и Лысый Доум, и Динамит, и вся их боксерская шобла. А там и ротный чемпионат не за горами. Или, может, ты передумаешь и будешь выступать? - Тебе что, хочется, чтобы я рассказал, почему бросил бокс? - Ничего мне не хочется. Я уже про это наслушался. Старый Айк только об этом и говорит. Переберешься ко мне на кухню, никто тебя больше не тронет. - Я в защитниках не нуждаюсь. - Ты не думай, что я тебя пожалел, - сказал Старк сухо и раздельно, без всяких колебаний. - Я на кухне благотворительностью не занимаюсь. Будешь плохо работать, долго у меня не задержишься. Если бы я не был в тебе уверен, не предложил бы. - Мне никогда особенно не нравилось быть привязанным к казарме, - медленно сказал Пруит. Старк говорил с ним вполне серьезно, Пруит это видел и мысленно представлял себе, как отлично ему бы работалось под началом такого человека. Вождь Чоут тоже хороший парень, но в этой роте отделениями командуют не капралы, а помощники командиров взводов, не умеющие связать двух слов по-английски. А Старк командует кухней сам. - Я давно хочу избавиться от Уилларда, - продолжал Старк. - Можно было бы одним выстрелом убить двух зайцев. Симс получил бы "первого повара", а тебя я для начала сделал бы учеником, чтобы никто не подымал кипеж. Потом дал бы тебе "второго повара", а еще через какое-то время - "первого" и "спеца шестого класса". Но не сразу, а то начнут кричать, что я пропихиваю своих. - Думаешь, я бы справился? - Не думаю, а знаю. Иначе бы не предлагал. - А Динамит согласится? У него насчет меня свои планы. - Если буду просить я, согласится. Я у него сейчас в любимчиках. - Я люблю работать на воздухе, - Пруит говорил медленно, очень медленно. - Да и потом, в кухне всегда кавардак. На столе еда - это одно, а когда в котле все вперемешку - совсем другое. У меня сразу аппетит пропадает. - Ты мне голову не морочь. Я тебя уговаривать не собираюсь. Либо ты хочешь у меня работать, либо - нет. - Я бы с удовольствием, - медленно произнес Пруит. И в конце концов все-таки выдавил: - Но не могу. - Что ж, тебе виднее. - Погоди ты. Понимаешь, для меня это дело принципа. Я хочу, чтобы ты понял. - Я понимаю. - Нет, не понимаешь. Есть же у человека какие-то права. - Свобода, равенство, стремление к счастью - неотъемлемые права каждого человека, - отбарабанил Старк. - Я это еще в школе учил. - Да нет, это из конституции. В это уже никто не верит. - Почему? Верят. Все верят. Только никто не соблюдает. А верить - верят. - Я про это и говорю. - У нас-то хоть верят, а возьми другие страны... Там даже и не верят. Возьми Испанию. Или Германию. В Германии вон что делается. - Все правильно, - сказал Пруит. - Я сам верю. У меня такие же идеалы. Но я сейчас не про идеалы. Я про жизнь говорю. У каждого человека есть определенные права, - продолжал он. - Не в идеале, а в жизни. И он их должен сам защищать, никто другой за него это не сделает. Ни в конституции, ни в уставе не сказано, что в этой роте я обязан заниматься боксом. Понимаешь? Так что, если я не хочу быть боксером, это мое право. Я же отказываюсь не назло кому-то, у меня есть серьезные причины. И если я поступаю, как считаю нужным, и никто от этого не страдает, значит, я еще могу сам собой распоряжаться и жить, как хочу, чтобы никто мной не помыкал. Я - человек, и это мое право. Не хочу, чтобы мной помыкали. - Другими словами, не преследовали, - сказал Старк. - Вот именно. И если я пойду в повара, я тем самым лишу себя каких-то прав, понимаешь? Я как бы признаю, что зря упрямился, что на самом деле нет у меня никакого права жить по-своему. И тогда все они решат, что это они меня заставили, потому что они правы, а я - нет. И будет уже не важно, что я пошел не в боксеры, а в повара. Главное, что они меня все-таки заставили. Понимаешь? - Да, - сказал Старк. - Понимаю. Ладно. Но ты меня все же послушай. Во-первых, ты все переворачиваешь с ног на голову. Тебе хочется видеть мир, каким его изображают на словах, а в действительности он совсем не такой. В действительности ни у кого вообще нет никаких прав. Любые права человек вырывает силой, а потом старается их удержать. И есть только один способ получить какие-то права - отобрать их у другого. Не спрашивай меня, почему так. Я и сам не знаю, знаю только, что так. Кто хочет что-то удержать или чего-то добиться, должен помнить об этом правиле. Должен смотреть, как действуют другие, и учиться действовать так же. Самое надежное и самое распространенное средство - хитрая политика. Завязываешь нужные знакомства, а потом ими пользуешься. Возьми к примеру меня. Мне в Каме жилось не лучше, чем тебе здесь. Но я не рыпался, пока твердо не определил, куда податься. А мне, старик, было там хреново, ох как хреново. Но я терпел. Потому что знал, мне пока податься некуда. И только когда на сто процентов убедился, что на новом месте будет лучше, - перевелся. Понимаешь? Я узнал, что Хомс служит в Скофилде, поговорил с ним, и он вытащил меня из Кама. - Тебя можно понять, - сказал Пруит. - А теперь сравни, как ты ушел из горнистов, - продолжал Старк. - Будь ты похитрее, подождал бы, нашел место получше, чтоб уж был верняк. А ты психанул, послал все подальше и рванул неизвестно куда. Ну и чего добился? - За моей спиной никто не стоял. У меня блата нигде не было. - Про что я и говорю. Нужно было подождать, а там бы и блат завелся. Я тебе сейчас предлагаю хороший выход, снова заживешь как человек, а ты отказываешься. Это уже просто дурь. В нашем мире по-другому нельзя, пойдешь ко дну. - Наверно, я дурак, - сказал Пруит. - Но я не хочу верить, что в нашем мире по-другому нельзя. Если это так, тогда человек сам по себе ничего не значит. Тогда сам он - ничто. - В общем-то так оно и есть. Потому что главное - не сам человек, а с кем он знаком. Но, с другой стороны, это тоже не так, совсем не так. Потому что, понимаешь, старик, человек все равно всегда такой, какой он есть. И пока он жив, ничто его не переделает. Разная там философия, христианская мораль - все это на здоровье, но хоть ты тресни, а какой он был, такой и останется. Просто по-другому будет себя проявлять. Это как река, знаешь. Старое русло перекроют, она пробьет себе новое, и как текла, так и будет течь, только в другую сторону. - Да, но зачем тогда врать? Это же только сбивает с толку. Зачем кричать, что, мол, я всего добился честным трудом, когда на самом-то деле просто женился на дочке босса и все огреб по наследству? А ты пытаешься мне доказать, что в конечном счете оба молодцы: и который обскакал других, когда женился на дочке босса, и который вырвался вперед по-честному. Хотя, ты говоришь, по-честному в наше время невозможно. - Всегда было невозможно, - поправил Старк. - Ну хорошо, пусть всегда. И ты серьезно считаешь, что который женился ничуть не хуже того, другого, честного? Старк нахмурился. - В общем-то да. Только ты неправильно рассуждаешь. - Но если рассуждать по-твоему, то как же тогда любовь? Если один добился всего тяжелым трудом, а второй женитьбой на дочке босса, получается, что такая женитьба - тот же тяжелый труд. И любовь, выходит, совсем ни при чем. Как прикажешь быть с любовью? - А что она такое, любовь? Вот у тебя лично была хоть раз? - Не знаю. Иногда кажется, что была, а иногда - что я все придумал. - А по-моему, любовь - это когда человек знает, что получит то, что хочет. А знает, что не получит, - и никакой любви. - Нет, - не согласился Пруит, вспомнив Вайолет. - Ты не прав. Ты же не станешь говорить, что настоящая любовь только в книжках, а люди лишь воображают, что любят. - Это я не знаю, - сердясь, сказал Старк. - Я человек простой, в таких тонкостях не разбираюсь. Я знаю только то, что тебе сказал. Ты пойми, мир катится в пропасть, и люди, все пятьсот миллионов, стараются столкнуть его туда побыстрее. Как в таком мире жить? Есть только один выход: найти себе что-то действительно свое, что-то такое, что никогда не подведет, и вкладывать в это всю душу и силы, оно себя оправдает. Для меня это кухня... - А для меня - горн. - ...и на все остальное мне плевать. Пока я здесь справляюсь, мне стыдиться нечего. А все другие пусть перегрызутся насмерть, пусть поубивают друг друга, пусть взорвут весь наш шарик к чертовой бабушке, меня это не касается. - Да, но ты тоже взорвешься вместе со всеми. - И очень хорошо. Все проблемы кончатся. - А как же твоя кухня? Ее ведь уже не будет. - Тем лучше. Меня тоже не будет. Какая мне тогда разница? Вот так-то. - Старк, ты на меня не обижайся. - Он произнес это тихо и медленно, потому что не хотел, чтобы получилось резко, потому что ему было трудно отказываться, потому что он-то надеялся, что Старк сумеет найти какой-то довод, сумеет убедить его, и ему не придется отказываться: пожалуй, он был даже зол на Старка, потому что тот не убедил его, а ему так хотелось, чтобы его убедили. - Я не могу. Просто не могу, и все. Я тебе очень благодарен, ты не думай. - А я и не думаю. - Если я соглашусь, значит, все, что я делал до сих пор, нужно перечеркнуть и забыть. - Бывает, лучше все перечеркнуть и начать с нуля, чем цепляться за старое. - Но если у человека ничего больше не осталось и впереди тоже ничего не светит. У тебя-то есть твоя кухня. - Ладно. - Старк бросил окурок и встал. - Ты мне этим глаза не коли. Я знаю, мне повезло. Но я успел хлебнуть дай бог и, чтобы кухню получить, работал как лошадь. - Я тебя ни в чем не виню. И честно, Старк, я бы очень хотел с тобой работать. Очень. - Ладно, я пошел. Сегодня еще увидимся. Скоро сядут ужинать, мне надо проверить, все ли готово. И он отошел от мойки все с тем же невозмутимым лицом. Лицо добросовестного полицейского, лицо добросовестного сержанта, сознательно надетая маска ревностного служаки, из которой начисто вытравлено живое человеческое любопытство, и лишь в глазах светится слабый интерес. То, что было у Старка под этой маркой, больше не притягивало Пруита. Такие много теряют, подумал он, но, наверно, как и все, приобретают тоже много, причем того, что другим недоступно. По крайней мере, таким хоть удается заниматься любимым делом. Тут он выбросил все это из головы и снова согнулся над мойкой, потому что ужин был на подходе. На Гавайях, как и всюду, где рядом море, темнело быстро. Весь закат - считанные минуты. Только что солнце светило вовсю, был день, и вдруг через минуту оно скрылось и наступила ночь. А в западных штатах если выйти на берег, ясно видишь, как повисшее в небе золотое круглое печенье мгновенно проваливается в глубокую глотку моря. "Золотое печенье "Риц", - вспомнилось ему. А на Голубом хребте в Виргинии и в отрогах Аппалачей в Северной Каролине отливающие бронзой прозрачные горные сумерки длятся часами. Что ж, Пруит, ты хоть мир повидал, сказал он себе, чувствуя, как глаза у него сами собой моргают, привыкая к угасающему свету. Что ж, хоть это ты успел. В освещенной электричеством столовой солдаты ели жареные бобы с сосисками, потом не спеша, за разговорами и шутками, пили кофе. В гарнизоне вечер - самое приятное время для солдата, потому что это время - личное, ты его тратишь, как тебе вздумается. Можешь промотать сразу, одним махом, а хочешь - рассчитывай каждую минуту, прикидывай, как ребенок в кондитерском магазине: столько-то на вафли, столько-то на шоколадку, две ириски, четыре карамельки, одна длинная мятная, и еще даже останется два цента! Эндерсон и Пятница Кларк, выходя из столовой, заглянули к Пруиту в кухню: как насчет того, чтобы попозже собраться с гитарами и посидеть втроем? Энди сегодня дежурил, на широком плетеном поясе у него болталась сзади длинная черная кобура, от которой шел через плечо тоненький ремешок, спереди продетый под заправленный в брюки галстук. Горн, с которым дежурный горнист не имеет права расстаться ни на минуту, висел за спиной. - Я до девяти сижу в караулке, - сказал Энди. - Капрал в кино идет, я должен его заменять. Потом сыграю "туши огни" и до самого отбоя свободен. Мы думаем, в девять и соберемся. - Годится, - сказал Пруит. Сейчас ему больше всего хотелось поскорее разделаться с работой. - Как раз успею засадить партию в бильярд. Мы с Анджело уже договорились. - Могу пока занять тебе очередь, - предложил Пятница. - Ты только скажи. В караулку мне все равно соваться нельзя. Меня сегодня дежурный офицер оттуда прогнал. - Если хочешь, мы с Анджело возьмем тебя третьим. - Нет, я лучше буду смотреть. Мне против вас не потянуть. - Ладно. Тогда займи нам очередь. А сейчас иди, хорошо? Мне надо еще все домыть. - Чего ты встал? - раздраженно одернул Пятницу Энди. - Не видишь, что ли, человеку некогда. Вечно ты к нему липнешь! - Отстань от меня, - сказал Пятница, когда они с Энди вышли из кухни. - Очень ты развоображался. Если бы не дежурил, небось поехал бы с Блумом в город. А гитара бы твоя так и лежала под замком! - Запереть гитару было в глазах Пятницы самым страшным преступлением. После ужина рота начала разбредаться. Те немногие, у кого были деньги, дожидались такси в город; безденежные - а их было большинство - вышли за ворота на шоссе ловить попутки или собирались в кино или в спортзал, где чемпионы из 35-го играли в баскетбол с командой форта Шафтер. Из темноты галереи до Пруита доносились голоса, обсуждавшие, как провести вечер, и, прислушиваясь к обрывкам разговоров, он работал еще энергичнее. Когда он уже домывал раковины, к нему снова подошел Старк. - Я еду в город, - сказал он. - Хочешь со мной? - Денег нет. Я на нуле. - Я тебя не про это спрашиваю. Деньги у меня есть. Я их всегда придерживаю до конца месяца, чтоб уж гульнуть так гульнуть. В конце месяца лучше, в город мало кто выбирается. Это тебе не день получки - тогда ни в один бар не протолкнешься, а про бордели и говорить нечего. - Деньги твои, дело хозяйское. Если угощаешь, чего я буду трепыхаться. Когда поедем? - Мысленно Пруит уже видел белые тела в выпуклых зовущих изгибах, яркие платья в разноцветных бликах от лампочек музыкальных автоматов в полутемных комнатах. В нем снова пробудился давно подавляемый мужской голод, и в голосе от этого появилась хрипотца. - Лучше всего после отбоя, - сказал Старк. - Вдвоем веселее, - добавил он. - А ты, похоже, давненько по девочкам тоскуешь. - И он криво улыбнулся. - В самую точку, старик, - кивнул Пруит. И все было оказано, больше ни тот, ни другой к этой теме не возвращались. - В город приедем около двенадцати, - сказал Старк. - Сначала заскочим в бар, надо раскочегариться. Потом часок пошатаемся, а в два уже будем у девочек и - на всю ночь. Может, между делом еще разок по рюмашке пропустим. Я обычно всегда так. - На всю ночь? - Пруит представил себе те три часа, с двух до пяти, которые составляли "всю ночь" в публичных домах Гонолулу. - Это же пятнадцать зеленых! - Конечно. Но оно того стоит. Ради одной такой ночки целый месяц жмешься, не жалко и больше отдать. - Молчу, старик. Уговорил. Мы с ребятами собирались до отбоя побренчать на гитарах, так я и это успею. - Конечно. До отбоя мы никуда не поедем, - сказал Старк. - Может, я тоже выберусь с вами посидеть, - неожиданно добавил он, и это прозвучало как вопрос. - Приходи. Сам-то на гитаре играешь? - Да кое-как. Больше люблю слушать. Ладно, значит, договорились, - резко, почти сердито бросил он, явно желая закончить разговор, и пошел прочь, чтобы, не дай бог, Пруит не вздумал его благодарить. Пруит улыбнулся ему вслед и снова принялся драить раковины. Под ложечкой у него тревожно замирало, как бывает на чертовом колесе, когда оно возносит тебя в небо, сердце билось учащенно, и от всего этого, оттого что Маджио ждет его в комнате отдыха играть на бильярде, настроение у Пруита было отличное - замечательное, распрекрасное настроение. Они играли "пирамиду" - солидная игра, без дураков, заказываешь шар, лузу и бьешь, это вам не "американка", которую любят дилетанты, потому что играть не умеют, - и Пруит, готовый сейчас на радостях расцеловать весь мир, был в ударе. Играли они почти на равных: чемпион Атлантик-авеню против парнишки-бродяги, который зарабатывал по мелочам, обыгрывая местных знаменитостей в захолустных городках. И все же Пруит играл чуть лучше. Перевес был очень невелик, но был. Пятница стоял, облокотившись о подоконник между закутком бильярдной и комнатой отдыха, он наблюдал за игрой с интересом, но было понятно, что он ждет, когда можно будет наконец взять гитару, а пока лишь убивает время. Вскоре посмотреть бильярдный поединок пришли даже из комнаты отдыха. Отыграв очередной шар, Маджио боком запрыгивал на соседний с Пятницей подоконник и усаживался там, ка" самодовольная пичуга на жердочке. Жесткую полевую шляпу он лихо сдвинул на затылок, копна кудрей взмокла от напряжения. Не выпуская из рук кий, он радостно комментировал все заслуживающие внимания знатоков удары, на случай если зрители их пропустили. - Этот парень - ас, - заявил Маджио, тыкая большим пальцем в сторону Пруита. - Я зря болтать не буду. Я в этом деле понимаю. Настоящие бильярдные асы, они все из Бруклина вышли. И чемпионы-пингпонгисты тоже. Ой, братва, хорошо у меня денег нет и не было. Все бы отдал, чтобы затащить его к нам на Атлантик-авеню. Обрядил бы в комбинезончик, на голову соломенную шляпу, в зубы травинку, и поставил бы против наших бруклинских жуков. Я бы озолотился. - Девятку от дальнего борта к себе налево в угол. - И Пруит забил точно, как заказал. - Во! Видели? - Давясь от смеха, Маджио поглядел на зрителей. - А что, Анджело, может, когда-нибудь и вправду съездим к тебе домой, - сказал Пруит, натирая кий мелом. - На побывку. - Ко мне домой? Не выйдет! - запротестовал итальянец. - Моя мамаша нас обоих коленом под зад выставит. Она на солдатиков зуб держит. Это еще с тех пор, как один с военной базы мою старшую сестрицу приголубил. Солдата она и на порог не пустит. В девять пришел из караулки Энди, и они кончили играть. За спиной у Энди по-прежнему болтался горн. - Сейчас сыграю "туши огни", и до отбоя я свободен, - сказал он, проходя мимо бильярда к двери, ведущей во двор. - Пусть кто-нибудь сбегает пока за гитарами. - Я принесу. Я сейчас принесу! - Пятница очнулся от оцепенения и бегом бросился на второй этаж. - А мне можно послушать? - попросил Анджело. Од знал, что собираются только гитаристы, и робко добавил: - Я буду сидеть и молчать. Играйте что хотите. - Мы же в основном блюзы и баллады играем, ты это, по-моему, не любишь, - усмехнулся Пруит. - И не люблю, - запальчиво подтвердил Анджело. - Когда другие их играют, это дребедень, а у вас - музыка. - Ладно, пошли. Интересно, куда делся наш дружок Блум? - поинтересовался Пруит, когда они выходили во двор. - Что-то его нигде нет. - Я его не видел, - оказал Анджело. - Наверно, в город поехал. Я в "Таверне Ваикики" каждый раз на него натыкаюсь. У меня там свиданья с моим клиентом, а Блум там со своим встречается. Он к нему крепко прицепился. Но мой-то побогаче. - А может, Блуму не деньги нужны. - Может быть. Может, ему нужна родная душа, в жилетку поплакаться. Сволочь он все-таки! В окутанном тьмой дворе они встретились с Пятницей, радостно тащившим две гитары, и, как только Энди протрубил "туши огни", уселись на ступеньках у двери кухни и заиграли в темноте блюзы. Играли тихо, чтобы не собрался народ, потому что им хотелось сохранить уютное тепло своей тесной компании. На галереях, опоясывавших четырехугольник двора, в спальнях отделений один за другим гасли огни. Из столовой вышел Старк, сел на бетонный плинтус, угрюмо закурил, прислонился к стене и с удовольствием слушал, не произнося ни слова и уставившись куда-то вдаль за здание штаба, будто пытаясь увидеть Техас. Маджио, сжавшись в комочек, примостился на нижней ступеньке, маленький, сутулый, чем-то напоминающий обезьянку шарманщика, и так же, как Старк, сосредоточенно слушал музыку, неведомую его родному Бруклину. - Знаете что, - наконец сказал он. - У вас эти блюзы больше похожи на джаз. Настоящий медленный негритянский джаз. У нас так негры в кабаках играют на Пятьдесят второй стрит. Пруит перестал играть, и гитара Пятницы тоже незаметно умолкла. - В общем, так оно и есть, - сказал Пруит. - Джаз и музыку "кантри" трудно разграничить. Одно переходит в другое. Мы с Энди подумываем свой блюз сочинить. Свой собственный, особый. Все только не соберемся. Надо будет как-нибудь сесть и сочинить. - Точно! - подхватил Пятница. - И назовем "Солдатская судьба". Есть же "Шоферская судьба", "Батрацкая судьба", а армейских блюзов нет. Несправедливо. Старк слушал их разговор, то и дело замиравший, когда ребята снова начинали играть; он слушал, но сам в разговоре не участвовал и лишь курил, ведя отдельную молчаливую беседу с поселившейся в его душе угрюмой тишиной. - "Туши огни" так не играют, - непререкаемым тоном знатока сказал Пруит, повернувшись к Энди. - Этот сигнал играется стаккато. Коротко, отрывисто. Долгие ноты нельзя затягивать ни на секунду. "Туши огни", - приказ. Ты приказываешь вырубить к черту свет, и никаких разговоров! Поэтому трубишь быстро, четко, ничего не смазываешь. Но при этом должно получиться немного грустно, потому что кому охота отдавать такой приказ? - Не у всех же талант, - сказал Энди. - И вообще я - гитарист. Ты любишь горн, ну и играй на нем. А я буду на гитаре. - Ладно. Держи, - Пруит протянул ему новую гитару. Собственно говоря, она уже не была новой, но по-прежнему оставалась личной гитарой Энди. Пятница перешел на аккомпанемент, и теперь мелодию повел Энди. - Хочешь сыграть вместо меня отбой? - предложил он, вглядываясь сквозь темноту в лицо Пруита. - Если хочешь, пожалуйста. Пруит задумался. - А тебе, честно, все равно? - Я же тебе говорю, я не трубач, я гитарист. Валяй. У меня "вечерняя зоря" никогда не выходит. - Хорошо. Давай горн. Мундштук не надо. У меня свой есть. Как раз сегодня случайно в карман положил. Он взял у Энди потускневший ротный горн, слегка потер его и положил на колени. Они все так же сидели в прохладной темноте, тихонько играли, иногда разговаривали, но больше слушали гитары. Старк совсем не разговаривал, только слушал, с удовольствием, но угрюмо. Двое солдат проходили мимо и остановились на минуту послушать, захваченные настойчивой, заведомо обреченной надеждой, которая пронизывала строгий ритм блюза. Но Старк был начеку. Он злобно бросил окурок в их сторону, и рдеющий уголек упал парням под ноги, взметнув брызги искр. Солдаты пошли дальше, будто их толкнула в спину невидимая рука, но на душе у них почему-то посветлело. Без пяти одиннадцать они отложили гитары, встали и двинулись вчетвером к мегафону в углу двора, оставив Старка одного. Он сидел и угрюмо курил, молча смирившись со своим отчуждением, сворачивал самокрутки и курил, безмолвно впитывая в себя все вокруг, все видя и слыша. Пруит вынул из кармана свой кварцевый мундштук и вставил его в горн. Нервно переминаясь с ноги на ногу перед большим жестяным мегафоном, он несколько раз напряг губы, проверяя их силу. Потом для пробы выдул две тихие, робкие ноты, сердито вытряхнул мундштук и энергично потер губы. - Не то, - сказал он, нервничая. - Я уже так давно не играл. Ни черта не выйдет. Губы совсем мягкие. Он стоял, высвеченный лунным светом, нервно переступал с ноги на ногу, вертел горн, сердито тряс его и то и дело прикладывал к губам. - Черт! Не получится! "Вечернюю зорю" надо играть по-особому. - Да брось ты, честное слово, - сказал Энди. - Знаешь ведь, что сыграешь отлично. - Ладно тебе, - огрызнулся он. - Я же не отказываюсь Играть. Сам-то ты что, никогда не волнуешься? - Никогда. - Значит, ты толстокожий. Ничего не понимаешь. Другой бы подбодрил. - Это тебя-то подбадривать? Еще чего! - Ну тогда помолчи, ради бога. Пруит взглянул на часы. Когда секундная стрелка слилась с цифрой двенадцать, он шагнул вперед, поднес горн к мегафону, и волнение, как сброшенная с плеч куртка, тотчас отлетело прочь, он внезапно остался один, далеко ото всех. Первая нота прозвучала четко и решительно. У этого трубача горн не знал сомнений, не заикался. Звук уверенно прокатился по двору и повис в воздухе, затянутый чуть дольше, чем обычное начало "вечерней зори" у большинства горнистов. Он тянулся, как тянется время от одного безрадостного дня к другому. Тянулся, как все тридцать лет солдатской службы. Вторая нота была короткая, пожалуй слишком короткая, отрывистая. Едва началась и тут же кончилась, мгновенно, как солдатское время в борделе. Как десятиминутный перерыв. И вслед за ней последняя нота первой фразы, ликуя, взмыла вверх из чуть сбитого ритма, вознеслась на недосягаемую высоту, торжествуя победу гордости над всеми унижениями и издевательствами. И весь сигнал он сыграл в том же, то замирающем, то торопливом, ритме, и эти перепады не мог бы выстучать ни один метроном. В этой "вечерней зоре" и в помине не было стандартной военной размеренности. Звуки неслись высоко в небо и повисали над прямоугольником двора. Они трепетали в вышине, нежные, пронизанные бесконечной грустью, неизбывным терпением, бессмысленной гордостью, - реквием и эпитафия простому солдату, от которого пахнет как от простого солдата, именно так сказала ему когда-то одна женщина. Зыбкими нимбами они парили над головами людей, спящих в темных казармах, и превращали грубость в красоту - в сочувствие и понимание. Вот мы, мы здесь, звали они, ты создал нас, так взгляни же, какие мы, не закрывай глаза, посмотри и содрогнись: перед тобой красота и скорбь, ничем не прикрытые, такие, какие есть. Это правдивая песня, песня о солдатском стаде, а не о боевых героях; песня о тех, кто в гарнизонной тюрьме чешется от грязи, дышит собственной вонью и потеет под слоем серой каменной пыли; песня о липких, жирных котлах, которые ты отскребаешь в кухонных нарядах, песня о мужчинах без женщин, песня о тех, кто приходит смывать блевотину в офицерском клубе после вечеринок. Это песня о быдле, о глушащих дрянное крепленое вино, о забывших стыд, о тех, кто жадно допивает из заляпанных губной помадой стаканов то, что позволяют себе недопить гости офицерского клуба. Это песня о людях, у которых нет своего угла, и поет ее человек, у которого своего угла никогда не было, он имеет право ее петь. Слушайте же! Вы ведь знаете эту песню, помните? Это та самая песня, от которой вы каждый вечер прячетесь, затыкая уши, чтобы уснуть. Каждый вечер вы выпиваете по пять "мартини", чтобы не слышать ее. Это песня Великого Одиночества, что подкрадывается, как ветер пустыни, и иссушает душу. Эту песню вы услышите в день вашей смерти. Когда будете лежать в постели, обливаться холодным потом и знать, что все эти врачи, и медсестры, и плачущие друзья - пустое место, они не могут ничем вам помочь, не могут ни на секунду избавить вас от горького привкуса неминуемого конца, потому что не им сейчас умирать, а вам; когда вы будете ждать прихода смерти и понимать, что ее не отвести сном, не отсрочить бесчисленными "мартини", не сбить с пути разговорами, не отпугнуть никакими хобби, - вот тогда вы услышите эту песню, вспомните ее и узнаете. Эта песня - Правда Жизни. Помните? Ну конечно же, помните! День - про - шел... Тень - кру - гом... Мгла - ле - гла Спят - ле - са Не - бе - са Спи - сол - дат Бог - хра - нит Твой - по - кой... Когда последняя нота, вибрируя, растворилась в горделивой тишине и горнист крутанул мегафон в другую сторону, чтобы по традиции повторить сигнал, в освещенном проеме "боевых ворот" появились фигуры людей, вышедших из пивной Цоя. "Я же вам сказал, это Пруит", - донесся через двор чей-то торжествующий голос, голос человека, выигравшего спор. А потом вслед за умчавшейся в вышину печальной мелодией полетел ее близнец-повтор. Чистые, гордые ноты раскатывались волнами по двору. Люди высыпали на галереи и слушали в темноте, внезапно до боли остро ощущая, как тесно связало их выросшее из страха родство, перед которым отступает все личное. Они стояли в темноте галерей, слушали, и каждый вдруг почувствовал, как близок ему стоящий рядом: он тоже солдат и тоже должен умереть. Потом так же тихо, как пришли, все разбрелись по казармам, опустив глаза и стыдясь собственных чувств, стыдясь вида обнаженной человеческой души. Мейлон Старк молчал, прислонившись к стене кухни, и смотрел на свою сигарету с навечно застывшей кривой улыбкой: казалось, она вот-вот перейдет в плач, или в смех, или в злобный оскал. Ему было стыдно. Стыдно собственной удачи, вернувшей его жизни цель и смысл. Стыдно, что Пруит все это потерял. Он сжал между пальцами безобидно тлеющий уголек, с наслаждением вытерпел его жалящий укус, а потом изо всей силы швырнул окурок на землю, швыряя вместе с ним всю беспредельную несправедливость этого мира, которую он не мог ни принять, ни понять, ни объяснить, ни одолеть. Пруит медленно опустил горн и отошел от мегафона, замершего на вертушке. Неохотно отсоединил мундштук и вернул горн Энди. Губы у Пруита покраснели и сморщились. - Черт, - хрипло сказал он. - Черт. В горле пересохло, воды бы. Даже устал. Мы со Старком в город едем. Где Старк? - И, вертя в руке мундштук, неуверенно двинулся в темноте к казармам; он нисколько не гордился собой: он простодушно не ведал о чуде, которое сотворил. - Вот это да! - сказал Маджио, когда Пруит отошел-от них. - А парень-то классно горнит. Чего же он это скрывает? Ему самое место в команде горнистов. - Он там и был, балда, - презрительно ответил Энди. - Только ушел. Ему там нечего делать. Он в Арлингтоне играл. - В Арлингтоне? - Маджио пристально посмотрел вслед удаляющейся фигуре. - Вон оно что. Кто бы мог подумать. Они стояли втроем, провожая глазами Пруита, и беспомощно молчали, пока не подошел слышавший весь разговор Старк. - Куда это он шагает? - Тебя ищет, - сказал Энди. - Вы же с ним в город собрались. Он на галерею пошел. - Большое спасибо, - насмешливо поблагодарил Старк, - сам бы я ни за что не догадался, - и пошел за Пруитом. - Ну что, старик, - догнал он его. - Поехали? Ох и погудим!  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЖЕНЩИНЫ *  15 Они поднимались по лестнице отеля "Нью-Конгресс", с осторожностью пьяных нащупывая ступеньки в темноте, особенно густой после ярко освещенной и почти безлюдной Хоутел-стрит. Они только что вышли из маленького бара на первом этаже разукрашенного с тропической пышностью ресторана "У-Фа" и сейчас тащили на себе всю ту внезапно навалившуюся тяжесть, о которой не принято говорить вслух и которую ощущает мужчина, когда он готов взять женщину: сердце унизительно замирало от слабости, горло сводило, дыхание перехватывало. В радостном предвкушении того главного, что приближалось, они отлично провели вечер: разнузданно и задиристо валяли дурака, орали, пили, размахивая бутылками, - словом, отлично погуляли и даже не влезли пока ни в одну драку, даже ни с кем толком не полаялись, потому что перебранка с таксистом не в счет - бывшие солдаты, женатые теперь на местных бабах, таксисты завидовали их свободе и вопили из-за любой ерунды. Едва такси остановилось перед несуразным, замаскированным пальмами зданием армейско-флотского филиала АМХ [Ассоциация молодых христиан - религиозно-благотворительная организация; занимается популяризацией религии среди молодежи, особенно юношей; содержит общежития, клубы и т.д.], они, ни на секунду не забывая о главном, перешли через улицу и поднялись на длинную открытую веранду "Черного кота" не спеша выпить свой первый стакан - самая приятная поддача за весь вечер. "Черный кот" был весьма преуспевающим кафе, потому что находился прямо напротив АМХ и стоянки, куда прибывали такси из Скофилда и Перл-Харбора. Приезжая в город, все солдаты тотчас шли сюда шарахнуть первый, самый приятный стакан, а перед отъездом заглядывали снова, принять последнюю, самую отвратительную порцию "на посошок", так что "Черный кот" всегда был переполнен. И именно потому, что кафе так процветало и там всегда было столько народу, оба не любили его, сознавая, что "Черный кот" жиреет, наживаясь на их крови, на их голоде, поэтому позже, как раз перед заходом в "У-Фа", они вернулись туда, велели глупому буфетчику-китайцу поджарить два сэндвича с сыром, пообещали через минуту зайти за ними, а сами ушли и не торопясь сделали большой круг по кварталу, а когда снова оказались у кафе, "Черный кот" уже не был переполнен и даже не очень-то процветал: вход на террасу перегородили на ночь решетчатым барьером, и в кафе, как, впрочем, повсюду на этой стороне улицы, не было ни души. Они, довольные, пожали друг другу руки и, помня, что главное еще впереди, двинули в ближайший бар праздновать победу. А сначала, после первого стакана в "Черном коте", они пошли бродить по изогнутой под углом Хоутел-стрит, заходили выпить в нравившиеся им бары и разглядывали официанток с кукольными восточными личиками: зная, что главное никуда теперь от них не уйдет, они глазели на женщин почти спокойно. Китаянки, в профиль совсем плоские, но, если смотреть спереди, с удивлением видишь, что у них все на месте; японки, у этих груди попышнее и потяжелее, ноги покороче, бедра позазывнее; но лучше всех португальские Мулатки с их жаркой томной сексуальностью выпустивших коготки кошек. Женщины, женщины, всюду женщины! Они самодовольно ощущали обременявший их груз (скоро они его скинут, главное еще впереди), алкоголь подогревал кровь, и она громче и громче стучала в ушах. Тогда, в первый раз, они даже не остановились у дверей "У-Фа", а прошли дальше и, заскакивая по дороге в маленькие уличные бары, спустились к реке, туда, где Хоутел-стрит, резко сворачивая, переходит в Кинг-стрит и за мостом таинственно темнеет Аала-парк. Радостно окинув взглядом разбросанные по Кингу кинотеатры, откуда уже валил народ с ночного сеанса, они пробрались по грязной Ривер-стрит на Беретаниа-сквер и снова взяли курс на АМХ. В голове у них зрел заговор против наглого "Черного кота", и они бодро лавировали между компаниями пьяно бредущих враскачку обнявшихся матросов, между семенящими группками одетых в модные мешковатые костюмы филиппинцев, которые двигались мягкими шуршащими шагами, всегда по двое, по трое, но никогда в одиночку. Главное приближалось, и их захлестывала безграничная любовь ко всему сущему. Одно- и двухэтажные каркасные дома толпились вдоль тротуара, навязчиво предлагая свои соблазны: бары, винные магазины, рестораны, тиры, фотоателье, и через каждые две-три витрины темные лестницы вели наверх, к женщинам (то главное, что ждало впереди, лишь подчеркивало убогость этих заведений), и всюду, нависая над всем, как судьба, непреходящее, неистребимое зловоние протухшего мяса и гнилых овощей на открытых прилавках, загороженных до утра раздвижными плоскими решетками (их вытягивают, как когда-то вытягивали трубку старомодного телефона), которые не дают никому войти в лавчонки, но свободно пропускают наружу запахи, те запахи, что каждый раз с пронзительной тоской напоминали нам о муках похмелья, ждущего нас завтра, послезавтра и так далее, вплоть до самого последнего похмелья, самого мучительного и вечного; запах гниющего на полках мяса, запах разложенных на столах волосатых и дряблых трупов моркови - эти запахи навсегда останутся в нашей памяти ароматом Гавайских островов, до конца наших дней будут прочно связаны для нас с Гавайями, Гавайями нашей упрямой, так и не раскаявшейся молодости. А после славной победы над "Черным котом" снова вниз по Хоутел-стрит, на этот раз в "У-Фа" поесть на втором этаже супа с китайскими пельменями, а потом на первый этаж, в бар, где худощавый, весь затянутый хмырь, говоривший с лондонским акцентом, чуть заискивая, пожелал узнать, они случаем не с торгового ли флота, и, дескать, матросы вдали от родного дома любят развлечься, так, может, выпьем вместе, он угощает, но Старк посоветовал ему приберечь свои предложения для тех, у кого нет денег на баб, такие поймут его лучше, и, когда этот тип кокетливым женским движением замахнулся на Старка, тот с удовольствием двинул ему в морду, и бармен вывел обалдевшего хмыря за дверь, потому что Старк тратил больше и был клиент повыгоднее, а потом вернулся к стойке, пожал им руки и оказал, что он и сам голубых не любит, но ведь барменам тоже жить надо, и в конце концов они засели пить всерьез, чтоб уж зарядиться, и Старк накачивался на глазах, опрокидывал стакан за стаканом, пил жадно, как с цепи сорвался, чего Пруит никак не ожидал, зная его всегдашнюю немногословную холодную невозмутимость, но Старк в порыве безудержной пьяной откровенности признался, что, если сначала крепко не надерется, у него ни в одном борделе ничего не выходит, и он сам не понимает, почему так, но иначе ни черта не получается, и это единственный способ, но он не расстраивается, потому что ему так даже больше нравится, честно (в предвкушении главного им казалось, все вокруг переливается и сияет божественным блеском, излучает ту недосягаемую божественную благодать, которая в конечном счете есть чистая любовь ко всему живому, но обрести ее возможно только одним, уже намеченным ими путем), и пусть говорят что угодно, но, если от этого прямо расцеловать всех хочется, значит, ничего такого тут нет, и пусть болтают, что хотят, а никакой это, к черту, не разврат, и нечего тут стыдиться, да пошли они все подальше, и никогда он не поверит, что это нехорошо, пусть эти гады не свистят. Требующая выхода великая любовь ко всему на свете и неутоленная жажда любви были настолько сильны, что они чуть не задохнулись, пока подымались по лестнице, которая, как кончающийся тупиком тоннель, уперлась на верхней площадке в массивную стальную дверь с маленьким квадратным окошком. Старк, хоть и очень пьяный, все же сумел мастерски свернуть в темноте самокрутку, чиркнул спичкой, закурил - огонек осветил стены, разрисованные, как отголосок их мыслей, голыми телами (мужскими и женскими) и исписанные соответствующими стишками, которые нацарапали здесь несколько поколений любителей изящных искусств из числа солдат, матросов, морских пехотинцев и уличных чистильщиков-канаков, - и постучал кулаком в дверь. Окошко тотчас открылось, и толстенная темнокожая гаваянка подозрительно уставилась на них из-за двери. - Давай впускай, - сказал Старк. - Замерзли мы. Ночка-то холодная. - И в заключение трагически икнул от полноты чувств. - Ты пьяный. - Широкое лицо колыхнулось в окошке. - Уходи. Придет военная полиция, будут неприятности. Нам это не надо. У нас приличное заведение. Закрыто. Иди домой. - Ты, Минерва, мне не груби. - Старк усмехнулся. - Смотри у меня, быстро в рядовые разжалую. Иди к миссис Кипфер, скажи, пришел ваш клиент номер один. И вообще чего это она сама не встречает? Ее место у дверей. - Понятно, - по-прежнему подозрительно отозвалась Минерва, - подожди, - и сердито захлопнула окошко. Пруит посмотрел на Старка. - Вот тебе и пожалуйста, - горько сказал тот. - Решила, что мы пьяные. - Это ж надо! - отозвался Пруит. - Чего придумала, старая перечница! - Эти бабы как солдата увидят, сразу думают, пьяный. А почему? Знаешь, почему? - Потому что он и есть пьяный. - Факт. Натура у них такая, подозрительные очень. Я потому и не люблю все эти приличные заведения. Никакого доверия к человеку. Да я лучше в номера пойду за два цента, в "Сервис", или в "Пасифик", или в "Риц", или в "Уайт-отель". Она что, думает, кроме их борделя, в городе пойти некуда? Да вон хоть в "Электромассаж" к японкам, тут же рядом, через три дома. - Давай туда. Я ни разу там не был. Старк хихикнул. - Не выйдет. Уже закрыто. Они в одиннадцать закрываются. - Внезапно до него дошло, и он с изумлением уставился на Пруита. - Что? Ни разу не был? - Никогда в жизни. - Такая белая вывеска, и красным написано. А внизу еще молния красная нарисована. - Я тебе говорю, не был я там. Старк сочувственно поцокал языком. - А где же ты был? - Я ведь деревня, - хмуро сказал Пруит. - Годный, необученный. Старк снова поцокал языком. - Японский электромассаж - это вещь! Его, думаю, только на Гавайях и делают. Как же это ты оплошал? Нет, Пруит, зря. Много потерял. Пробел в образовании. Кладут тебя на бок, - продолжал он, - потом приходит такая, знаешь, аппетитная японочка и давай тебя утюжить со всех сторон этим их электровибратором. Но лапать японочку нельзя. Они там все голенькие ходят и так голышом с тобой и занимаются. Но чтобы их потрогать, это даже не думай. Там с самого начала все правила объясняют. А если кто не понял, у них на этот случай есть вышибала. Здоровый такой лоб, все приемы дзюдо знает. Как к ним заходишь, они первым делом этого вышибалу показывают. - Я бы не удержался, - сказал Пруит. - Я люблю, когда можно трогать. - Я тоже. В этом как раз весь фокус, понимаешь? Хочется, а нельзя. Очень занятно получается. Она вся перед тобой, только руку протяни, а нельзя. Все равно, как у гражданских, когда они порядочных женщин кадрят. Это только япошки могли додуматься. - И удовольствие небось тоже только япошки получают. - Не скажи. Мне, например, очень даже нравится. До того заводит, что ты эту японочку прямо сожрать готов. Лично меня очень взбадривает. Я после такого массажа могу любой бордель из строя вывести. Даже когда трезвый. Потому что тут только начинаешь понимать, что такое женщина, пусть она даже шлюха. И вообще натура человеческая понятнее делается. - Все равно. Мне бы не понравилось, - упрямо сказал Пруит. - Это ты так, из упрямства. Почем ты знаешь? Мне же понравилось. Почему вдруг тебе не понравится? - Потому что я люблю, когда можно трогать. И не только трогать. - Черт! - неожиданно взорвался Старк. - Где эту подлюгу носит? Ушла, и нет ее. - Он повернулся к двери и снова заколотил кулаком. - Эй! Открывай! Окошко немедленно распахнулось, словно за дверью все это время слушали их разговор, и белая женщина с красивым узким лицом приветливо улыбнулась им. - А-а, Мейлон! Здравствуйте. - Женщина снова радужно улыбнулась. - Минерва не сказала, что это вы. У вас все хорошо? - Вот-вот концы отдам, - буркнул Старк. - Открывайте. - Фу, Мейлон. - Она укоризненно покачала головой. Голос ее звучал ровно, но строго. - Так со мной не разговаривают. Она держалась с такой светской, почти девичьей недоступностью, что все желания Пруита вдруг куда-то пропали и вместо них осталась пустота - так под февральским солнцем снег внезапно соскальзывает пластом с крыши, обнажая скучные ряды вывесок обанкротившейся за зиму компании. И, как не раз случалось с ним в таких заведениях раньше, он уже готов был уйти домой. Интересно, что сейчас делает Вайолет Огури, подумал он, сейчас, в эту минуту? - Мать твою за ногу! - разбушевался Старк. - Вы что, боитесь, мы разнесем ваш клоповник? - Ну что вы! - Женщина улыбнулась. - На этот счет я совершенно спокойна. И прошу вас выбирать выражения, Мейлон. - Миссис Кипфер, - поняв серьезность ситуации, Старк заговорил с неожиданной трезвой рассудительностью, - миссис Килфер, я вам просто удивляюсь. Я хоть раз приходил сюда крепко поддавшим? Нет, вы скажите честно, я разве такой? - У меня и в мыслях этого не было, - вежливо соврала миссис Кипфер. - Вы всегда себя ведете как настоящий джентльмен. - Спасибо, - поблагодарил Старк. - В таком случае, раз мы друг друга поняли, может, вы нас впустите? - Здесь люди отдыхают, развлекаются, и пьяным тут не место, - упорствовала миссис Кипфер. - Каждое приличное заведение должно думать о своем будущем. - Миссис Кипфер, мадам, - проникновенно сказал Старк. - Даю вам честное благородное слово. Из-за нас ваше будущее не пострадает. Миссис Кипфер сдалась. - Что ж, - улыбнулась она. - Раз вы дали слово, Мейлон, я уверена, вы его сдержите. Послышался лязг металла, и дверь открылась. Перед Пруитом стояла надменного вида женщина с высокой прической и роскошной фигурой, изящно обтянутой золотистым вечерним платьем с приколотым к плечу букетиком пурпурных орхидей - ни дать ни взять, аристократка, на минутку сошедшая с рекламы столового серебра предложить гостям аперитив. Она улыбнулась Пруиту прощающей улыбкой заботливой матери, и он понял, почему все, кто ходит по борделям, с таким восхищением отзываются о миссис Кипфер. Потому что она держится как истинная леди и умеет всем все прощать. За его спиной Минерва захлопнула массивную дверь и опустила тяжелый засов. - Мейлон, я, кажется, не знакома с вашим приятелем, - заметила миссис Кипфер. - Раньше вы меня иначе принимали, - с упреком сказал Старк. - Что это за порядки такие, чтобы на порог не пускать? Можно подумать, у вас тут подпольный притон, а не лучший бордель в Гонолулу. - Не стоит грубить из-за пустячного недоразумения, - ледяным тоном сказала миссис Кипфер. - Вы же знаете, я это слово терпеть не могу. А если вы намерены так себя вести и дальше, я, право же, буду вынуждена попросить вас уйти. Старк набычился и молчал. - По-моему, вам следует передо мной извиниться, - оказала миссис Кипфер. - Как вы думаете? - Наверно, следует, - недовольно согласился Старк. - Извините. - Вы меня до сих пор не познакомили с вашим приятелем. Старк вежливо представил их друг другу, согнувшись в шутовском поклоне. Он вел себя как вздорный мальчишка, а не как рассерженный взрослый мужчина. - Очень рада, - оставив без внимания поклон Старка, миссис Кипфер улыбнулась Пруиту. - Знакомство с новыми людьми вашей роты для меня всегда удовольствие. - Очень приятно познакомиться, - неловкой скороговоркой пробормотал Пруит, недоумевая, где же женщины. От изысканных манер миссис Кипфер ему было не по себе. - Пожалуй, я буду звать вас Пру. Можно? - Миссис Кипфер улыбнулась и повела их из большой прихожей вправо, через узкий коридор в гостиную. - Конечно. - Пруит наконец-то увидел женщин, пусть не таких, как он представлял себе на лестнице, но все-таки женщин. - Меня по имени никто и не называет. В гостиной их было семь. Одна стояла с солдатом у музыкального автомата, две сидели и болтали с матросами. Четыре других были не заняты. Три из них были толстые, похожие одна на другую, мерно жующие резинку коровы в одинаковых коротких платьях - наверняка так и сидят всегда втроем, безразличные, тупые, и только в день солдатской получки, когда бордель осаждают толпы, их, все таких же безразличных, перебрасывают из резерва на передовую. Но четвертая, тоже не занятая, была не похожа на них: хрупкая брюнетка в длинном и явно более дорогом платье, она сидела очень прямо и спокойно, безмятежно положив руки на колени, и Пруит поймал себя на том, что наблюдает именно за ней. Глаз у него был наметанный, и он сразу же отметил, что четыре стройные девушки (в их число входила и хрупкая брюнетка), одетые в вечерние платья с удобной длинной молнией на спине - разрядом повыше и сознательно держатся в стороне от троицы толстых жвачных. И он тотчас же догадался, что, как бы ни расхваливали в седьмой роте заведение миссис Кипфер, оно ничем не отличается от других публичных домов, все здесь точно так же: плати в кассу три доллара, хватай любую, делай свое дело и уходи. Да, он все это сразу понял, но тем не менее поймал себя на том, что наблюдает за ней, столь раз