ДРУГОЙ ГАРНИЗОННОЙ ТЮРЬМЫ В АРМИИ США. В ЭТОЙ ТЮРЬМЕ С НИМ ОБОШЛИСЬ НАСТОЛЬКО СУРОВО, ЧТО, ВЫЙДЯ НА СВОБОДУ, ДЖОН ДИЛИНДЖЕР ПОКЛЯЛСЯ ОТОМСТИТЬ СОЕДИНЕННЫМ ШТАТАМ АМЕРИКИ, ДАЖЕ ЕСЛИ ЗАПЛАТИТ ЗА ЭТО ЖИЗНЬЮ. Ниже мелким аккуратным почерком было приписано карандашом от руки: И заплатил. Пруит еще раз взглянул на приписанное карандашом "И заплатил", потом обвел глазами черную картонную рамку. Неистовый гнев взметнулся в нем, как втянутый дымоходом огонь, как жаркий язык пламени, которым выжигают в трубе золу, чтобы тяга стала лучше. Безрассудная ярость, казалось, ограждала его надежной стеной. Но сознание сработало и подсказало, что это ощущение обманчиво. Оба верзилы по-прежнему ухмылялись и ждали. Он понял, что должен обмануть их ожидания. - Шикарная штука, - сказал он. - Чего вы вдруг решили ее мне показать? - Новеньким ее всегда показывают, - раззявился в ухмылке Хэнсон. - Приказ майора Томпсона. - Ты бы видел, как по-разному все реагируют, - хохотнул Текви. - Поучительное бывает зрелище, - ухмылялся Хэнсон. - Некоторые аж звереют. Орут, матерятся, только что пеной не исходят. - Зато у других сразу полные штаны, - довольно добавил Текви. - Этот ваш майор Томпсон, как я погляжу, тот еще тип, - сказал Пруит. - Надо же додуматься, такое здесь вывесить. Откуда он это раскопал? - Это вовсе не он повесил, - оскорбление возразил Текви. - Я здесь дольше, чем он, а когда я приехал, уже висело. - А я здесь даже дольше, чем ты, - сказал Хэнсон. - Это еще до меня повесили. - Ну хорошо, - сказал Пруит. - Показали, и ладно. Куда теперь? - Сейчас пойдешь на беседу к майору, - ухмыльнулся Хэнсон. - Потом отвезем на работу. Пруит внимательно посмотрел на него. В странной ухмылке Хэнсона не было злобы, скорее добродушная смешинка, с какой улыбаются, глядя на ребенка, который забавно коверкает трудное слово. А еще эта ухмылка была какая-то неподвижная. - Тогда пошли, - сказал он. - Чего мы ждем? - Майор Томпсон очень гордится этой штукой, - сообщил Текви. - Будто он это сам написал. Он говорит, по тому, как кто на это реагирует, сразу определишь, какой из парня выйдет заключенный. - Ладно, тронулись, - дружелюбно ухмыльнулся Хэнсон. - Отсюда, браток, пойдешь строевым, - добавил он. Они свернули за угол в длинный, ярко освещенный коридор, ведущий к двери, через которую они вошли в здание тюрьмы, и Хэнсон, приноравливаясь к их шагу, с привычным солдатскому уху быстрым шаркающим звуком, легко, как боксер на ринге, сменил ногу. Дружные шаги гулко сотрясали вытянувшийся перед ними коридор. - Заключенный, левое плечо вперед - арш! - скомандовал Хэнсон, когда они подошли к первой двери справа, и охранники подождали, пока Пруит выполнит поворот, потом в один прием повернулись сами и двинулись за ним, выдерживая дистанцию один шаг в затылок и полшага в сторону. - Заключенный, на месте - стой! - гаркнул Хэнсон слева от Пруита. Они выполнили эту команду втроем удивительно красиво, с профессиональной четкостью. Пруит стоял в двух шагах от прямоугольного дубового стола майора Томпсона и точно в центре между двумя молодцеватыми статуями верзил охранников. Майор Томпсон одобрительно оглядел всех троих. Потом взял со стола какие-то бумаги и уставился в них сквозь очки в тонкой золотой оправе. Майор Томпсон был маленького роста, с выпяченной колесом грудью, которую офицерская рубашка и летний френч обтягивали как перчатка. На пристегнутой к френчу стальной планке поблескивали две орденские колодки: трехцветная ленточка "За победу в Мировой войне" и красная "Почетного легиона". Глаза за стеклами золотых очков близоруко щурились. Румяное лицо и короткий ежик седых волос выдавали в нем старого служаку регулярной армии. Судя по всему, его офицерская карьера началась еще в 1918 году. - Я вижу, ты из Кентукки, - сказал майор Томпсон. - У нас тут много ребят из Кентукки и Западной Виргинии. Я бы даже сказал, эти штаты - наш основной поставщик. Большинство этих парней шахтеры. Ты, мне кажется, для шахтера не вышел ростом. - Я не шахтер. Я никогда не был ша... Тупой конец палки резко ударил Пруита в поясницу над левой почкой, и на миг он испугался, что его вырвет. - ...сэр, - быстро добавил он. Майор Томпсон кивнул, глядя на него сквозь золотые очки. - Это уже гораздо лучше, - сказал он. - Наша цель здесь - перевоспитывать солдат, прививать им как трудовые навыки, так и правильный солдатский образ мышления, а также укреплять в них желание служить или, если это желание не было им до сих пор знакомо, воспитывать его. Ты ведь не хочешь начинать с ошибок? Пруит не ответил. У него болела спина, к тому же он решил, что вопрос чисто риторический. Палка снова врезалась ему в поясницу, в то же самое место, и боль, остро отдавшись между ног, убедила его, что он заблуждался. - Не хочешь? - повторил майор Томпсон. - Никак нет, сэр, - торопливо ответил Пруит. Он начинал схватывать. - Мы считаем, - продолжал майор Томпсон, - что, если бы все вы не утратили трудовые навыки, или правильный образ мышления, или желание служить, вы бы здесь не оказались. Чисто юридические основания, повлекшие лишение свободы, мы в расчет не принимаем. И потому все наши усилия направлены на то, чтобы добиться главной цели и перевоспитать вас с минимальной потерей времени и максимальной отдачей. Это отвечает как интересам самих заключенных, так и интересам правительства. Это наш общий долг перед американскими налогоплательщиками, которые содержат нашу армию. Не так ли? - Так точно, сэр, - быстро сказал Пруит, и в награду ему был легкий шорох за спиной: палка отодвинулась влево и замерла. Хэнсон, подумал он, старый приятель, рядовой первого класса Хэнсон. - Надеюсь, ты будешь у нас примерным заключенным, - сказал майор и сделал паузу. - Я постараюсь, сэр, - поспешно заполнил паузу Пруит. - Наши методы могут показаться необоснованно строгими. Но самый быстрый, самый результативный и самый дешевый способ обучения заключается в том, чтобы, когда человек ведет себя неправильно, делать ему больно. Точно так же дрессируют всех других животных. И тогда человек привыкает вести себя правильно. Этим же способом натаскивают, к примеру, охотничьих собак. Наша страна в настоящее время создает добровольческую армию из гражданского населения, которое откликается на это довольно неохотно. Армия создается для того, чтобы Америка могла защитить себя в величайшей войне за всю историю человечества. И достичь этого можно только одним способом - заставить солдат _хотеть_ служить. Чтобы стать хорошим солдатом, желание служить должно быть у человека больше, чем желание _не_ служить. Мы не можем ограничиваться только проповедями капелланов о патриотизме и пропагандистскими фильмами. Будь в нашем мире меньше черствого эгоизма и больше сознательной готовности к самопожертвованию, эти проповеди и фильмы, возможно, и действовали бы. Но они не действуют. А наш метод действует. Мы здесь не будем читать тебе проповеди о патриотизме, мы проследим за тем, чтобы твое нежелание служить наказывалось настолько сурово, что ты предпочтешь служить. Мы должны быть уверены, что, когда человек выйдет из нашей тюрьмы, он будет готов сделать что угодно, даже умереть, только бы не попасть к нам снова. Ты следишь за моей мыслью? - Так точно, сэр, - немедленно сказал Пруит. Тошнота постепенно отступала. - Встречаются люди, - продолжал майор Томпсон, - из которых в силу их психологической неприспособленности и плохого домашнего воспитания никогда не получатся хорошие солдаты. Если такие попадают к нам, мы прежде всего должны убедиться, насколько это серьезно. И если мы видим, что для них солдатская служба гораздо мучительнее, чем пребывание в нашей тюрьме, значит, они бесперспективны, и мы стараемся избавиться от них прежде, чем они начнут разлагать остальных. Они подлежат принудительному увольнению из армии как негодные к военной службе. Отдельные солдаты нас не интересуют, наша забота - армия в целом. Но мы должны быть абсолютно уверены, что они действительно не хотят служить, а не просто валяют дурака. Ты меня понимаешь? - Так точно, сэр, - сейчас же отозвался Пруит. - Для практического применения нашего метода у нас имеется идеально отлаженная система. Лучшей пока никто не придумал. И с ее помощью мы быстро выясним, действительно ли ты не хочешь служить или валяешь дурака. - Он повернулся к соседнему столу: - Сержант Джадсон, я прав? - Так точно, сэр! - рявкнул человек за соседним столом. Пруит повернул голову, и недремлющая палка тотчас ткнула его в поясницу, опять в то же место, ставшее теперь очень чувствительным. Тошнота подступила к самому горлу. Он резко повернул голову обратно, но все-таки успел разглядеть огромную башку и грудь бочонком в толстых кольцах жира, скрывающих под собой еще более толстые кольца мышц: штаб-сержант Джадсон чем-то напоминал Свинятину-Поросятину из мультфильмов Диснея. Глаза у штаб-сержанта Джадсона были совершенно мертвые, Пруит никогда еще ни у кого таких не видел. Они были как две черные икринки, прилипшие к краям большой белой тарелки. - У нас есть ряд правил, - сказал майор Томпсон. - Все они преследуют одну цель: проверить, насколько велико у того или иного человека нежелание служить. Так, например, - продолжал он, - в присутствии начальства заключенным разрешается двигаться только по команде. И в этом кабинете особенно, - добавил он. - Так точно, сэр, - поспешно сказал Пруит. - Извините, сэр. - Тошнота накатила на него с новой силой, ему хотелось размять, растереть поясницу, ставшую настолько чувствительной, что казалось, у нее теперь собственный автономный разум, заранее угадывающий каждое приближение палки. Когда майор никак не отозвался на его извинение и стал перечислять тюремные правила дальше, в пояснице у Пруита что-то тревожно сжалось и задрожало, больное место пришло в панику, потому что он снова сделал ошибку, заговорив, когда его не просили. Но недремлющая палка была неподвижна. Пруит замер в томительном ожидании удара, пытаясь в то же время слушать правила, которые перечислял майор Томпсон. - Заключенным не разрешаются свидания с посетителями, и им запрещено курить сигареты, - говорил майор. - Каждому заключенному ежедневно выдается один пакет табачной смеси "Дюк", и в том случае, если у заключенного обнаружат любые другие табачные изделия, будь то сигареты или трубочный табак, заключенный немедленно получает минус. Кажется, Пруит наконец-то начал понимать, что такое "минус". Похоже, это было очень растяжимое понятие, вбирающее в себя бесконечное множество разнообразных прегрешений. - Мы проверяем состояние бараков ежедневно, а не только по воскресеньям. За любое отклонение от установленного порядка содержания личных вещей заключенный немедленно получает минус. Повторные нарушения любого из наших правил влекут за собой одиночное заключение в карцере. В течение всего пребывания в тюрьме все приговоренные к лишению свободы именуются "заключенными", - продолжал майор. - Лица, отбывающие здесь срок, утратили право на свои прежние воинские звания, и почетное обращение "рядовой" к ним не применяется. Штаб-сержант Джадсон исполняет обязанности заместителя начальника тюрьмы. В мое отсутствие его решения имеют силу приказа. Это понятно? - Так точно, сэр, - быстро сказал Пруит. - Тогда, кажется, все. Заключенный, вопросы есть? - Никак нет, сэр. - Тогда все. Рядовой Хэнсон отвезет тебя на работу. - Так точно, сэр. - Пруит отдал честь. Палка в тот же миг с математической точностью воткнулась ему в поясницу, в то самое место над левой почкой - наказание нерадивому ученику. - Заключенным отдавать честь не разрешается, - сказал майор Томпсон. - Право на взаимоуважительное военное приветствие имеют только лица на действительной службе. - Так точно, сэр, - хрипло отозвался Пруит, борясь с тошнотой. - Теперь все, - сказал майор Томпсон. - Заключенный, кругом! Вперед - шагом марш! У порога Хэнсон скомандовал: "Левое плечо вперед - марш!", и они двинулись по коридору к двери, через которую сегодня вошли в тюрьму. Поясница у Пруита разламывалась, ныли даже колени, гнев слепил его и рождал бредовые мысли. Он не заметил, куда и когда исчез Текви. Возле кладовой рабочего инвентаря, которая была рядом с запертым оружейным складом, Хэнсон приказал остановиться. Кладовщик, тоже доверенный заключенный, выдал Пруиту шестнадцатифунтовую кувалду. Потом Хэнсон велел остановиться возле оружейного склада, сдал в окошечко свою палку, получил в обмен автомат и только после этого вывел Пруита во двор, где у ворот их ждал грузовик. - А ты орел, - ухмыльнулся Хэнсон, когда они забрались в пропыленный кузов и грузовик тронулся. - Сколько ты схлопотал, всего четыре? - Да, всего четыре. - Ишь ты, здорово! Бывает, на первой беседе по десять - двенадцать раз ткнешь. При мне двое парней даже в обморок грохнулись, пришлось их выносить. Самое меньшее на моей памяти - два удара, так это и то был Джек Мэллой, а он третий раз сидит. Так что ты молодцом. - Приятно слышать, - мрачно сказал Пруит. - Я уж думал, провалился на первом же экзамене. - Ну что ты. - Хэнсон ухмыльнулся. - Я тобой даже гордился. Честь отдают все, так что это можно не считать. Получается, ты схлопотал только три. Даже Джек Мэллой - и тот в конце козырнул. Это у всех автоматом срабатывает. - Ты меня утешил. - Ворота за ними закрылись, Пруит отвернулся, вдохнул прохладный воздух и увидел хребет Вайанайе, подымающийся за перевалом Колеколе, куда ехал грузовик. - Ничего, очухаешься, - успокоил Хэнсон. Чтобы попасть на черную вершину Колеколе, грузовик сначала спустился почти к гарнизону и обогнул офицерскую площадку для гольфа. - Только посмотри на этих гадов, - с завистью сказал Хэнсон. Он сидел на заднем борту грузовика. - В гольф играл? - Нет. - Я тоже нет. Вот гады! Грузовик привез их к каменоломне, расположенной ярдов на сто ниже седловины перевала, куда в тот раз он маршировал под конвоем Палузо и слушал, как снизу ему вслед улюлюкают заключенные. Неожиданно ему захотелось, чтобы какой-нибудь бедолага вроде него тащился бы сейчас походным шагом на перевал, он бы тоже нашел, что ему крикнуть. Хэнсон передал его охраннику, стоявшему на дороге. - Пока, браток. Еще увидимся. - Ухмыляясь, Хэнсон залез в кабину рядом с шофером. Грузовик зафырчал и покатил обратно, под уклон. Пруит посмотрел вниз - Скофилдский гарнизон расстилался под ним, как карта. - Иди выбирай себе место. Любое. Вон там. - Охранник махнул пистолетом. - Работай. Это был полукруглый открытый карьер в склоне горы, его разрабатывали уже лет сорок. Кроме охранника на дороге, заключенных сторожили еще двое: один стоял на выступе над карьером и держал под наблюдением всю территорию внизу, другой расхаживал по правому склону каменоломни, ближе к узкой расщелине, где начинался редкий лес, переходивший в заросли, которые покрывали гору Каала (4030 футов над уровнем моря, самая высокая вершина острова Оаху). На том склоне он по крайней мере будет ближе к свободе диких гор. Взвалив кувалду на плечо, Пруит пошел направо. Неподалеку от него запорошенный серой каменной пылью гном опустил кувалду и застыл, он был похож на горного человека из "Рип Ван Винкля" или на одного из вагнеровских карликов-кузнецов, почерневших от копоти в глубоких пещерах в недрах гор. Гном потер спину, выпрямился и коротко улыбнулся ему - зубы и глаза хищно сверкнули белизной в серых складках лица. - Привет, сучий ты потрох! - сказал Анджело Маджио. - Как ты там? - Спина болит, - улыбнулся Пруит. - Ха! Ты бы видел, что _со мной_ было! - Анджело оскалился. - Синяки две недели не проходили. Каждый раз, как отливал, глаза на лоб лезли - ну, думаю, загнусь прямо в сортире! Пруит рассмеялся, опустил кувалду, и они пожали руки. - Гад ты все-таки, - сказал Анджело. - Нехороший человек. Я все жду и жду, когда ты тут объявишься. Подлюга ты, ни дна тебе ни покрышки! - И тебе того же. А ты ничего выглядишь. Немного запылился, а так ничего. - Эй, вы! - крикнул охранник с дороги. - Что вы там друг другу передаете? - Руки пожимаем! - злобно заорал в ответ Маджио. - Слышал про такое? Ру-ко-по-жа-ти-е! Распространено среди христиан. Применяется при встрече двух культурных людей. Обозначает дружеское приветствие и что давно не виделись. Никогда не слышал? - Маджио, кончай трендеть! - закричал охранник. - Давно в "яме" не был? Ты со мной эти штучки брось! Давай молотком работай, а не языком. Руки потом пожимать будете. Здесь разговаривать запрещено, сам знаешь. - Ладно, сопля, не плачь! - крикнул Маджио. Люди, дробившие камни рядом с ним, разгибались и посмеивались, хищно оскаливая зубы, но Маджио их не замечал. - Черт возьми, - сказал он. - Черт возьми, ты отлично выглядишь. Второго такого урода я не видел. - Я от твоей красоты тоже без ума, - улыбнулся Пруит. - Ты не стой. Делай вид, что работаешь. - Анджело невысоко поднял кувалду и, согнувшись, дал ей свободно упасть своим весом. - Иди сюда, - позвал он, - этого камушка хватит на двоих. - Он оглядел недавно отколотую взрывом глыбу, словно оценивал противника. - Я не жадный, бери половину. - Он снова приподнял кувалду и снова дал ей упасть под собственной тяжестью. - Спасибо, - сказал Пруит, становясь рядом и замахиваясь. - Ты мне одолжение не делай. Анджело нагнулся посмотреть, куда пришелся удар. - Что-то камушек очень твердый попался. - А ну работайте! - закричал с дороги охранник. - Эй, вы, двое! Я ваяя говорю. - Так точно, сэр! - крикнул Анджело. - Спасибо, сэр. - Куртки снимать здесь, конечно, не разрешают? - спросил Пруит. - Шутишь! Ни куртки, ни шляпы. Думаешь, зачем на куртке это "Р"? Чтобы было понятно, что ты заключенный? Нет, в это "Р" очень удобно целиться. А шляпа - просто так, бесплатное приложение. Ну ладно, рассказывай. За что тебя загребли? Пруит рассказал, как все было. - Так-так, - сказал Анджело. - Веселая история. Значит, ты старичка Блума крепко починил? - Он меня тоже хорошо уделал. Было почти на равных. - Но он же не смог выступать? Вечером, на товарищеских? Или все-таки выступал? - Еще как выступал. Даже выиграл. Остановили после первого раунда. Ввиду явного преимущества. - Вот сволочь! - ругнулся Анджело. - А вообще, хрен с ним, - философски рассудил он. - Нельзя же иметь все. Когда у тебя есть все, то дальше и жить неинтересно. А потом, значит, Старый Айк попер на тебя с ножом и ты его тоже причесал? - Ага. - И за такое удовольствие всего три месяца? Это же даром. За это не жалко и шесть отсидеть. Я бы за такую прелесть хоть сейчас на второй срок остался. И даже простоял бы все три месяца на голове, и не дышал, и одной рукой еще держал бы себя за кончик. - При всем честном народе, средь бела дня, - добавил Пруит. - А ты, старик, все такой же. - У падре Томпсона уже был? - спросил Анджело. - А, ну да, был, конечно, - сам же ответил он. - Ты же сказал, что спина болит. А с Толстомордым познакомился? - Это кто, штаб-сержант Джадсон? - Он самый. Ба-а-льшой человек! Правая рука падре. Выполняет все приказы, как штык. И даже собственные идейки подкидывает. Как он тебе? Понравился? - Мне показалось, он не склонен к чрезмерным проявлениям дружеских чувств, - сказал Пруит. - Дружеские чувства! - Маджио хищно улыбнулся. - Ждать от Толстомордого дружеских чувств все равно что выжимать апельсиновый сок из репы. Держись от него подальше. Захочет - прикажет тебе сожрать полную тарелку дерьма. И сожрешь. Более того, тебе понравится. Понял? - Сожрать, может, и сожру, - сказал Пруит. - Но насчет того, что понравится, это извини. - Понравится, понравится. Ты Толстомордого не знаешь, - оскалился Анджело. - Даже добавку попросишь, чтобы он видел, как тебе понравилось. - Ты в каком бараке? - спросил Пруит. - Я в западном. - А я в среднем. - Анджело улыбнулся. - Понятно. - Пруит тоже улыбнулся. - Бесперспективный. - Вот именно, - довольно подтвердил Анджело. - Наверно, потому, что треплюсь слишком много. Помнишь, было расследование в городе? Они сразу после этого на меня насели. Шоколадку помнишь? Шоколадка меня тогда заложил. С этого и началось. Они тогда хорошо меня подремонтировали, а я опять язык распустил и загремел на три дня в "яму". Да, старик, "яма" - это что-то. Сам увидишь, подожди. - А я и не тороплюсь. - Слушай, - Анджело перешел на шепот, и глаза у него возбужденно заблестели. - У меня есть один план. Я... Он замолчал и беспокойно поглядел по сторонам. Вокруг без передышки махали кувалдами заключенные в синих рабочих куртках с большой белой буквой "Р" на спине. Маджио машинально скользнул взглядом по каменоломне, проверяя, где кто из охранников. Заключенные тихо переговаривались, почти не разжимая губ, и хищно скалились - сколько ни запрещай, а рты людям все равно не зашьешь. Охранники следили, чтобы все работали, но сами старались не подходить к заключенным слишком близко, боясь перепачкать каменной пылью свои чистые формы и пистолеты. На Маджио никто не обращал внимания, но в глазах у него была тревога, он опасливо и настороженно качал головой. - Больно много стукачей, - тихо сказал он. - Я тебе потом расскажу. У меня все рассчитано, понимаешь? Я это сам придумал. Джек Мэллой говорит - верняк. Знаем только я и он. _Тебе_ я скажу, а больше никому. Мне рисковать нельзя. - Он хитро улыбнулся. - У них тут всюду стукачи понатыканы. Ничего, Анджело Маджио не вчера родился. Пруит смотрел на него и видел, как он неуловимо меняется на глазах, превращаясь в совершенно другого человека, будто выпил магическое зелье и теперь раздваивается, как доктор Джекил и мистер Хайд. Он сейчас был похож на скупца, тайком любующегося бриллиантом, который, он знает, все стремятся у него украсть. И даже на Пруита глядел оценивающе и с подозрением, словно жизнь сурово доказала ему, что, когда искушение так велико, нельзя доверять даже лучшему другу. Потом он постепенно снова изменился и опять стал прежним Анджело, которого Пруит хорошо знал. - В общем, - сказал он, - когда я вышел из "ямы", меня запихнули во второй барак, к самым отчаянным. Я сначала перетрухнул, а потом... Что ты! У нас там такая компашка! Лучшие люди собрались, в цирк ходить не надо. Джек Мэллой тоже во втором. Ты давай побыстрее к нам перебирайся. - А как? - Проще всего пожаловаться, что плохо кормят. Вариант проверенный. Джек Мэллой тоже так к нам вернулся. Устроил в первый же день скандал из-за жратвы. В первый раз, правда, могут простить, потому что ты новенький. Зато на второй раз все тебе толково объяснят, швырнут на пару дней в "яму", а потом переселят во второй. Джек Мэллой тоже у нас во втором, - продолжал Анджело. - Мой кореш. Сам увидишь, что за человек. Он по третьему разу сидит. Самый башковитый парень во всей этой богадельне. Он тебе понравится, увидишь. Вы с ним похожи. - Да кто он такой в конце концов, этот Джек Мэллой? - не выдержал Пруит. - Весь день только про него и слышу. Вам здесь говорить больше не о чем, что ли? Пока мы сюда ехали, Хэнсон мне все уши про него прожужжал. - Еще бы. Он у них тема номер один. - Анджело хищно усмехнулся. - Потому что он им не по зубам и умнее их всех. Они все у него дерьмо едят и еще нахваливают. - Он что, переодетый Супермен? - неприязненно спросил Пруит. - Ты не смейся. - Глаза у Анджело запылали. - Он действительно отличный мужик. Смелый, честный, справедливый. Я таких больше не встречал. - Вот как? - Пруит с досадой почувствовал, что ревнует. А ведь тебе, Пруит, не хочется, чтобы у Анджело появился новый кумир. Сам-то ты много для него сделал, когда был его кумиром? - Что-то мне уже противно про него слушать, - сказал он. Анджело оскорбился. - И таких ловкачей, как он, я тоже не встречал, - сказал он холодно. - Если тебе это что-нибудь говорит. - Мне это ничего не говорит. Если он такой лихой парень, чего же его здесь нет? Другие бесперспективные все кувалдами машут, а он где? - Он на гражданке механиком был, его здесь к машинам приставили. Когда из "ямы" выходит, в гараже работает. Потому и не здесь. Он говорит, они теперь место механика за ним держат. Потому что, кроме него, их грузовики никто не починит. - Обалдеть, - сказал Пруит. - К святым его еще не причислили? - Если бы я был папа римский, то уже бы причислили, - не задумываясь ответил Анджело. - Ты пока что не папа римский. И значит, Джек Мэллой пока не святой. Так кто же он, черт его побери? Анджело зашелся смехом и опустил кувалду. - Он говорит, он - ходячая каторга. - Чего? - Пруит от удивления опустил кувалду. - Ходячая каторга?! - Ага. - Анджело хрипло засмеялся. - Заключенные вкалывают в каменоломне, каменоломня для них каторга, понимаешь? Ну вот, а Джек Мэллой говорит, что он - каторга для падре Томпсона, Толстомордого и всей их шоблы. И они приговорены к нему пожизненно. - Он посмотрел на Пруита, проверяя, дошло до него или нет. Увидев, что дошло, снова засмеялся: - Я тоже сначала не понял, он мне потом объяснил. - Неплохо, - неохотно признал Пруит, чувствуя, как в нем невольно просыпается интерес к человеку, который мог такое придумать. - Познакомишься с ним, еще не то скажешь, подожди, - торжествующе пообещал Анджело. - Что ж, подожду. - Вы с ним познакомитесь обязательно. В третьем баране ты при всем желании долго не выдержишь. Там одна шпана и подлипалы. Когда поймешь, какие классные ребята у нас во втором, сам захочешь перебраться. Пруит усмехнулся: - Кажется, действительно надо будет устроить маленький скандальчик. Анджело кивнул. Потом покачал головой и хищно улыбнулся. - Только не рассчитывай, что получишь большое удовольствие, - предупредил он. - Никто не знает, что они для тебя придумают, особенно если тобой займется Толстомордый. Они ребята крутые. Но будь уверен, удовольствия ты не получишь. Зато потом не пожалеешь, оно того стоит. - Да, второй барак - это, кажется, для меня. Анджело в ответ улыбнулся все той же короткой хищной улыбкой, и глаза его - яркие белые пятнышки на сером от пыли лице - сузились. - Я знал, что тебе до фонаря, - гордо сказал он. - Я знал, что ты поймешь. - Он поставил кувалду на землю и оперся о ручку. - Черт! Чтоб я так жил! Ну ты даешь! И Блума причесал, и Старого Айка - это же надо! - Эх, Анджело, старичок... Безнадега ты бесперспективная... А ну давай работай, тунеядец несчастный! - С девчонкой-то своей хоть попрощался? - спросил Анджело. - Как она там, твоя Лорен? - Нормально, - сказал Пруит. - У нее полный порядок. - Он со всей силы замахнулся кувалдой. У него защемило в груди: Альма, Альма, Альма, и он снова взмахнул кувалдой. Нет, в бешенстве прикрикнул он на себя, нет! Сглотнул, стиснул зубы, крепко прижал язык к небу - отступило. - Завтра все и провернем, - сказал Анджело. - Завтра в обед устроишь скандал, а когда выйдешь из "ямы", твои вещи уже перебросят к нам во второй. - А почему не сегодня? - Я хочу все обговорить с Мэллоем. Зря рисковать ни к чему, ты мне не чужой. Пусть сначала Мэллой даст добро, тогда и будем действовать. - Твою мать! - взорвался Пруит. - Я что, должен просить у этого Мэллоя разрешения? Подумаешь, пожаловаться на жратву - делов-то! - Ты не лезь в бутылку. Джек Мэллой в таких вещах соображает больше, чем я. Куда тебе спешить? Ты здесь еще целых три месяца куковать будешь. Дикая ярость обожгла его, пронизала насквозь. Три месяца! Девяносто дней! А всего получится четырнадцать недель. Альма, подумал он. Господи, Альма! Ему захотелось ударить Маджио кувалдой по голове, измолотить так, чтобы осталось кровавое месиво. Зачем он напомнил? - Джек Мэллой знает разные хитрые штуки, чтобы варианты вроде твоего легче проходили, - сказал Анджело. - Всякие полезные мелочи. Я кое-что уже перезабыл, а многого просто не знаю. Здесь все это очень важно. - Ладно, понял. Твоя идея, ты и командуй. Когда скажешь, тогда и сделаем. Хочешь - можем через неделю. - Нет, завтра. День-два ничего не меняют, а такие дела надо делать с умом, чтобы ничего не проглядеть. - Он снял с головы мятую тряпичную шляпу и обтер ею лицо. На шляпе осталось мокрое грязное пятно, но на лице заметных перемен не произошло. - Эти мне шляпы, - сказал он. - Одно название. Кто бы знал, как я их ненавижу! Я бы такой шляпой и подтираться не стал. - Он снова вытер лицо шляпой, нахлобучил ее на голову и улыбнулся. Все дело в улыбке, подумал Пруит, да, что-то не то в улыбке. Потом сообразил. Хэнсон и Текви ухмылялись почти так же. Более того, глядя на Маджио, он ощущал, как у него самого на лице появляется нечто похожее - полуулыбка, полуухмылка, странная, необычная, такая же, как у Маджио и у Хэнсона, она сейчас проступает и на его лице: мышцы тянут углы губ кверху, натягивают их плотно, жестко, ты собираешься улыбнуться, а получается оскаленная ухмылка, неподвижная, хищная, настороженная, злая. Может, пройдет время и ты перестанешь это замечать? - Анджело, старикан ты мой, - улыбнулся он. - Гроза фирмы "Гимбел". О, возьми же свой молот тяжелый и трудись. - Эй, вы! - крикнул с дороги охранник. - Маджио! И ты, новенький! Камни здесь для того, чтобы их долбили, а не гладили. Вы за них не бойтесь, им не больно. Наздоровались уже, хватит! Кончайте треп и работайте! - А я тебе что говорил? - Пруит улыбнулся итальянцу. - Пошел он знаешь куда, - откликнулся Анджело. - Плевал я на них на всех! 36 Весь остаток дня они дробили камни и обсуждали свой замысел. При такой работе это была отличная тема для разговора. Она их увлекала, захватывала, и, значит, можно было не бояться, что разговор иссякнет и останутся только камни и кувалда. Любые неприятности переносятся легче, если заставить кого-то, кого хорошо знаешь и любишь, страдать вместе с тобой, думал Пруит. Правда, обычно это не удается: все слишком заняты собственными неприятностями и стараются навязать их _тебе_. Но если все же удается, тогда не так остро чувствуешь, что вся эта чертова жизнь проходит мимо и никому до тебя нет дела. Конечно, обращаться так с друзьями жестоко. И заставлять их страдать не хочется. Но в тюрьме все по-другому, здесь плохо всем, и ты страдаешь наравне с остальными. Здесь не требуется лезть в драку и обвинять друг друга в черствости. Анджело Маджио за последние два месяца очень изменился. От прежнего наивно-циничного сына большого города, славного молоденького итальянца из Бруклина не осталось и следа. Маска цинизма, такого же никчемного притворства, как оптимизм, была сброшена за ненадобностью, длинный итальянский нос Маджио был перебит, и теперь лицо его стало лицом человека без национальности. На этом лице появились новые шрамы, совсем свежие, розовые, еще не успевшие по. темнеть и зарубцеваться, целый набор шрамов, значительно обогатившийся с того дня, когда во время их короткой встречи в городе на расследовании Пруит лишь мельком разглядел первые поступления в эту коллекцию. Левое ухо распухло, не слишком сильно, но достаточно, чтобы придать лицу бесшабашное и чуть наглое выражение, свойственное перекошенным физиономиям драчливых забулдыг. Три верхних зуба слева были выбиты, и улыбка от этого казалась язвительной, губы стали толще, как у старого боксера-профессионала. Один шрам шел вертикально через весь подбородок почти до нижней губы, другой, не такой шикарный, подковообразной метиной краснел на лбу. Анджело выглядел теперь человеком многоопытным. Но вообще-то изменилось только лицо, сам он был все тот же. И лишь когда он нечаянно заговаривал о своем тайном плане, а заговаривал он о нем каждые пять-минут, глаза вдруг становились безумными, тревожными и алчными - раньше этого не было. В такие мгновения Пруиту казалось, что он совсем не знает Маджио, а тот - его. Но когда рабочий день кончился и они пошли каждый к своему грузовику, чтобы вернуться каждый в свой барак, черные глаза Анджело смотрели спокойно и ясно, и он со значением подмигнул Пруиту, напоминая про завтрашний уговор. Назавтра Маджио в каменоломне не было, на работу он не вышел. Пруиту оставалось только молча недоумевать. Он был здесь новенький, кроме Анджело, его никто не знал. Пытаться вызвать на разговор работавших рядом было бесполезно. Под крепнущим натиском утреннего солнца населенная пыльными призраками каменоломня казалась порождением бреда сумасшедшего, кошмарной галлюцинацией. Полукруглая котловина карьера вбирала в себя солнце и отражала его как зеркало, слепя глаза. Пруит упрямо работал, чувствуя, что постепенно перестает доверять своему рассудку: может быть, вчерашняя встреча с Анджело была только игрой его воображения? Казалось, еще немного, и от жары его мозг спечется прямо в черепе. Чтобы человека его способностей и ума могли заставить бездумно заниматься таким немыслимо тяжелым трудом по девять часов в день, семь дней в неделю, три месяца подряд - это было не только непостижимо, но и невозможно по определению. Он отказывался в это верить. Тут какая-то ошибка. Он знал, что где-то что-то напутали и с минуты на минуту к нему подойдет верзила охранник, дернет за рукав и виновато сообщит, что произошла ошибка, что он не такой, как все эти забитые, злобно сверкающие глазами, хищно скалящиеся звери, что ему здесь делать нечего и, пожалуйста, садитесь в машину, я отвезу вас назад, в цивилизованное общество, где мужчины ведут себя как мужчины, горько думал он, и где женщины их за это ненавидят, а они ненавидят женщин за то, что тем это не нравится. Господи, я же рассуждаю в точности как Цербер, ужаснулся он. Он гнал от себя мысль, что Анджело подвел его намеренно. Маджио либо снова загремел в "яму", либо случилось что-нибудь еще в том же духе, а если нет, значит, тут замешан этот их знаменитый Джек Мэллой. Этот новоявленный Робин Гуд, железной рукой правящий в тюрьме майора Томпсона. Этот Джесс Джеймс [знаменитый американский гангстер] двадцатого века, заклятый враг железнодорожных компаний, символ ненавистной властям силы, защитник вдов и сирот. Американцы превратились в народ, ненавидящий полицейских, грустно думал он, мы сделали своим героем Робин Гуда, мифическую фигуру, появившуюся на свет лишь в исторических романах, да и то лишь спустя пятьсот лет, когда стало безопасно такое печатать. Наверное, тяжко быть полицейским. Я рад, что я не полицейский. По мне, лучше быть Робин Гудом, железным человеком вроде Джека Мэллоя. А железный человек, наверное, решил, что Пруит слабак, и поставил на нем крест, думал он и лютой ненавистью ненавидел и Мэллоя, и Маджио, будто это они во всем виноваты. Итальянцу пришлось выбирать, и легко догадаться, кого он выбрал. Пруит махал кувалдой точно заведенный, точно обезумевший, свежие мозоли вздувались на ладонях пузырями, мокро лопались, он чувствовал, как жидкость на них вытекает на скользкую от пота шершавую рукоятку, и все это даже доставляло ему удовольствие. Так продолжалось до тех пор, пока долговязый, тощий, с головой как у хорька, косоглазый старик двадцати лет от роду по фамилии Банко не шепнул ему, что он из второго барака, и, соблюдая все меры предосторожности заговорщика международного класса, сообщил, что Маджио снова сидит в "яме". - Я понял, - сказал Пруит тоже шепотом, хотя от радости ему хотелось заорать во все горло. - Я так и думал. За что его туда? Охранник, который вчера дежурил на дороге, настучал, что Маджио в каменоломне разговаривал. За ним пришли после отбоя - это их любимое время, - сделали из него котлету и посадили в "яму" на двое суток. Итальяшка шлет Пруиту привет, восторженно шептал Банко с хищной улыбкой, и искренне сожалеет, что выполнение их делового соглашения временно откладывается, но просит заверить Пруита, что не сомневается в немедленном успехе их предприятия, которым они займутся, как только он уладит другие неожиданно возникшие мелкие дела. - Я передаю все, как он просил, - давясь от смеха, шепнул Банко. - Слово в слово. Он юморной, этот Итальяшка, скажи? - Банко тактично не стал выспрашивать Пруита, в чем заключается их с Маджио деловое соглашение. - Факт, - прошептал Пруит. - Спасибо. - Он тоже начал чувствовать себя заговорщиком. Махал кувалдой, стараясь не глядеть по сторонам и тем более на Банко, который работал рядом. Ох, Анджело, ох, бедолага, думал он, но на душе у него стало теперь гораздо легче. - Спасибо большое, - повторил он. - Я серьезно. - Меня можешь не благодарить, - шепотом сказал Банко. - Это не мне спасибо, а Мэллою. - Ему-то за что? - Это он мне велел все тебе передать. - Ладно, тогда скажу спасибо ему, - уступил Пруит. - Когда увижу. - Он это оценит, - шепнул Банко. - Он во всей нашей корзинке самый крепкий орешек, но сердце у него мягкое. Он как большой ребенок, - добавил Банко проникновенно. Итальяшка, шептал Банко, успел передать это послание Мэллою, пока Шоколадка Шокли, Красавчик Хэнсон и Брюква-Тыква выволакивали его из барака. Сам Банко в это время был в другом конце, разговаривал с Чуркой-Буркой. А Шалый Малый - это, значит, Мэллой - потом пересказал все Банко, чтобы тот передал Пруиту. - А у тебя самого какое прозвище? - шепотам, как дурак, спросил Пруит. - Какое что? - не понял Банко. - У тебя, говорю, какая кличка? Тебя-то как называют? - А, меня? По-разному. Кто Банка-Склянка, кто Банкир-без-Банка. Жестянка, Портянка - в общем, все на эту тему. Чего ты вдруг спросил? - Просто интересно, - весело прошептал Пруит. - Раньше меня звали Банка-с-Пивом. - Банко оскалился. - Теперь уж не зовут. - Ничего, потом снова будут. - А то нет. - Банко ухмыльнулся. - Уж как-нибудь до этого доживу. А Итальяшка-то в пятый раз в "яме" сидит, - гордо шепнул он. - Он там уже четыре раза был, ты знаешь? - Он мне не говорил. Я, правда, заметил, что он весь в шрамах. - По-твоему, это шрамы? - Банко пренебрежительно фыркнул. - Итальяшка еще легко отделался. Смотри. - Он показал на длинный шрам у себя на щеке. - А нос у меня какой, видишь? Когда-нибудь покажу тебе, что у меня на спине и на груди. Толстомордый меня один раз хорошо обработал. - Неужели кнутом? - Ты что! - возмутился Банко. - В Америке кнутом нельзя, это нарушение закона, не знаешь, что ли? Самой обычной палкой, но он большой мастер. Когда-нибудь я его за это убью. - Банко смешливо фыркнул, будто собирался сыграть с Толстомордым веселую шутку. У Пруита внутри похолодело. - А он знает? - Конечно. - Банко улыбнулся. - Я ему сказал. Пруит почувствовал, как холод пронизал его насквозь, словно он стоял на сильном ветру в тонкой рубашке и нечего было накинуть на плечи - ни куртки, ни пиджака. Он вспомнил глаза Толстомордого. - Ну а он тебе на это что? - А ничего. - Банко хмыкнул. - Только еще раз ударил. - Я ведь тоже разговаривал. Должны были и за мной прийти, а не пришли. Интересно, почему? - Они на Итальяшку давно глаз положили, - шепнул Банко. - Потому что он на них плевать хотел. Они его так мордуют, что с самих пот течет, а он даже не пискнет. Хоть и маленький, а крепкий. - Это точно. Мы ведь с ним из одной роты, я его знаю. - Они его мутузят, как боксерскую грушу. Пока у самих руки не отвалятся. А ему хоть бы хны. Они об него уже все зубы обломали, - Банко весело засмеялся, - а так и не прокусили. Он их доконал. Этот Итальяшка, он же упрямый как черт. После Мэллоя он в нашем крематории самый огнеупорный. - Он парень хороший, - с гордостью шепнул Пруит. - Кто говорит, что плохой? - хмыкнул Банко. - Ладно, еще увидимся. Надо мне отсюда мотать, пока охранник не засек. У них сегодня и так у всех из задницы искры летят. Он незаметно скользнул в сторону и скрылся в густом сером облаке каменной пыли, которая, Пруит готов был поклясться, тормозила каждый мах кувалдой, как вода, - долговязое тощее привидение из страшного сна добропорядочного гражданина, без тени раскаяния пробирающееся сквозь ад, куда его определили добропорядочные граждане и он сам. Пруит выждал несколько секунд, пока Банко отойдет подальше, и лишь потом рискнул повернуть голову, чтобы разглядеть его внимательнее. Да, если Анджело заслужил безграничное восхищение такого стреляного воробья, как Банко, значит, он действительно пошел здесь в гору. Чтобы заработать себе такую завидную репутацию всего за два месяца, он, должно быть, не тратил попусту ни минуты и выкладывался на всю катушку. А Пруит теперь собирается пролезть в здешний высший свет, пришпилив себя, как бантик, к фалдам чужого фрака, который он сам же когда-то, можно сказать, помог подогнать по размеру. В нем шевельнулась ревнивая зависть, сродни той, что испытывает школьный учитель, глядя, как его способнейшему ученику вручают медаль за первое место в городском конкурсе на лучшее сочинение. Но в то же время ему вдруг стало тепло и уютно, словно его неторопливо закутывали в плащ, носить который имеют право лишь члены высшей гильдии тайного братства, куда проникнуть так же трудно, как в элитарное благотворительное общество или в загородный клуб для избранных. Теперь он все схватывал на лету. Тюрьма - это другой мир, и, когда оттуда на время выбираешься, забываешь, где он и какой он, и потом учишься всему чуть ли не заново. На воле очень просто забыть, что такое тюрьма. А когда опять туда возвращаешься, в первый миг тебя бросает в дрожь. А ведь этот паренек Банко и впрямь когда-нибудь прикончит Толстомордого или погибнет сам, если попытка сорвется. Пруит снова вспомнил глаза Толстомордого и снова похолодел. Решиться, как Банко, на убийство - нет, он не позволит довести себя до такого, не дай бог! Пусть хотя бы это испытание обойдет его стороной. Потому что он не уверен, что оно ему по силам. Внезапно он со странным ощущением нереальности вспомнил, что по ту сторону тюремного забора живут люди, многие из которых даже не подозревают, что этот, другой, мир существует не только в кино. Но в то же время в любом городке непременно есть свой пользующийся дурной славой район, где великая пропасть, лежащая между виновными и невиновными, исчезает перед лицом единственно реальной и насущной необходимости - взаимной защиты. Во Франции все это называют "подполье", и в самом слове заложено нечто героическое. Мы же говорим "подпольный мир" и вкладываем в это название совсем иной оттенок. Но "подпольный мир" - это ведь тоже человеческий мир, и живут в нем такие же люди, и жизнь их имеет тот же смысл. За последние пять лет он это забыл, но сейчас воспоминания постепенно оживали. И он уже успел узнать, что такое ежедневные инспекционные обходы и какое ощущение они оставляют. Для него, старого волка, который столько лет бродяжил, это было словно возвращение под отчий кров. Подъем в тюрьме сигналили в 4:30 утра. Завтрак был в 5:30. Обход начинался в 6:00 и обычно длился до 7:00. На обход они являлись без оружия. Небрежно поигрывая деревянными палками, майор Томпсон и штаб-сержант Джадсон проходили вдоль шеренги заключенных. Джадсон неизменно шел на два шага позади майора. Кроме палки, у Томпсона всегда были при себе отвес и белая матерчатая перчатка, которую он надевал, чтобы проверить, чисто ли вытерта пыль. Последний раз Пруит видел такие перчатки еще в Майере, у офицеров старой школы. Джадсон нес журнал и карандаш. Вот и все, что они с собой приносили. Но в проеме двойных, закрытых на замок дверей стояли два верзилы с автоматами наперевес и с пистолетами на боку, а третий, тоже при автомате и пистолете, стоял за дверьми с другой стороны и держал в замке ключ. В тот первый день в западном бараке минус получили всего трое. Палка в руках, ставящих минус, проделывала такие многообразные и почти сверхъестественные кульбиты, двигалась с такой скоростью и точностью, что рядом с этими специалистами высочайшей квалификации рядовой первого класса Хэнсон выглядел не более чем заурядным дилетантом. Банко не врал: Толстомордый был большой мастер. И майор Томпсон тоже. Оставалось лишь восхищаться их мастерством. У первого из трех пострадавших правая нога примерно на дюйм выступала за линию строя. Майор Томпсон, проходя мимо, показал на торчащую ногу концом палки и, не оборачиваясь, подошел к койке проверить личные вещи провинившегося. Тот лихорадочно попытался убрать преступную нарушительницу подальше - эта секунда длилась вечность, - но штаб-сержант Джадсон, шедший чуть позади майора, уже занес палку, ловко, не сбиваясь с шага и не останавливаясь, перехватил ее в воздухе поудобнее, приказал: "Поставь ровно", резко, будто лопату в землю, вонзил в ногу квадратный спиленный конец палки, потом, не оглядываясь, обошел вслед за майором койку и лишь после этого остановился отметить минус в журнале. Лицо у наказанного перекосилось и побелело от ярости на себя и на эту чертову дурацкую ногу, и Пруит с трудом подавил щекочущее желание громко рассмеяться, точно он увидел обалдевшее лицо прохожего, который поскользнулся на банановой кожуре и сломал бедро. Личные вещи наказанного выдержали проверку с честью, и майор, а вслед за ним сержант двинулись дальше. У второго выпирал за линию строя живот. Толстяк раньше служил поваром в восьмом батальоне, и живот у него воистину был уникальный. Томпсон, возвращаясь минут через пятнадцать из другого конца барака и шагая вдоль шеренги, выстроенной напротив первой, приподнял руку, на ходу ткнул из-под локтя палкой толстяку в живот, приказал: "Втянуть!" - и прошел дальше. Вместо того чтобы, как ему приказали, втянуть живот, толстяк - он все еще тупо глядел в пустоту перед собой, словно не успел даже удивиться, - протестующе хрюкнул и заботливо прикрыл живот двумя руками. Джадсон, сопровождавший майора на дистанции в два шага, качнул палкой, потом, поравнявшись с толстяком, ударил его наотмашь ниже колен, рявкнул: "Команды "вольно" не было. Втяни живот!", вслед за майором осмотрел койку толстяка и лишь после этого занес минус в журнал. Толстяк, как бейсболист, застигнутый вне зоны и не успевающий даже повернуть голову, чтобы отпасовать мяч другому, уронил руки, будто хотел отшвырнуть их прочь. Он по-прежнему смотрел прямо перед собой, но пухлые губы задрожали, и из глаз поползли к уголкам рта две тонкие дорожки слез. Пруиту стало так мучительно неловко, что он отвел взгляд. К этому времени майор и сержант уже продвинулись на три койки вперед. Третий, худенький паренек с фермы в Индиане, скосил глаза, пытаясь углядеть, как майор проверяет его полку. Зря он беспокоился. На полке у него был идеальный порядок. "Заключенный, была команда "смирно"! К глазам это тоже относится", - не оборачиваясь и даже не опуская журнала, сказал Джадсон, перехватил свободно качающуюся у бедра палку за конец, как спортсмен, разминающийся с бейсбольной битой, и хлестнул его наискось по груди, все это одним легким движением. Верхняя фаска палки метко, с точно рассчитанной силой ударила сбоку по голове, но при этом не задела опасный участок виска, и парнишку повело в сторону, заплетающимися шагами он побрел через барак, будто решил уйти отсюда навсегда, но ушел он недалеко: ноги у него подкосились, и он устало упал лицом вниз. "Поднять его", - приказал Джадсон, не отрываясь от журнала, куда он заносил минус, и майор с сержантом прошли к следующей койке, а из обеих шеренг выскочило в проход по человеку, они подняли парня на ноги и повели назад в строй, но, едва они его отпустили, колени у него снова подогнулись, он опять начал съезжать вниз, и им пришлось остаться возле него: они растерянно держали его под мышки и виновато глядели на Джадсона, как будто это из-за них парень не стоит на ногах. "Бейте его по щекам", - велел Джадсон, вслед за майором переходя к следующей койке. Один из заключенных несколько раз шлепнул парня по щекам, и тот пришел в себя настолько, что мог уже сам справляться со своими ногами, хотя казалось, его это не радует. Голова у него была в крови, и в том месте, где он упал, тоже осталась кровь. "Мердок, возьми тряпку и вытри пол, пока не засохло. А то будешь потом отскребать", - сказал Джадсон и вышел вместе с майором в проход, чтобы перейти к другой койке. Паренек повернулся к своей полке, но на ней не было тряпки, и он беспомощно застыл. Вдруг его озарило. Он достал из кармана серый солдатский носовой платок и, двигаясь как во сне, тщательно вытер пол, потом, как бы после некоторого раздумья, вытер кровь на голове с таким видом, будто вслушивался в далекую музыку неземной красоты, и аккуратно положил платок обратно в задний карман. Майор и сержант Джадсон тем временем проверили последнюю койку, всего лишь четвертую от койки паренька, и уже шли к дверям. Охранники в дверном проеме расступились в стороны, а тот, что стоял за дверьми в коридоре, отпер ключом замок. В дверях штаб-сержант Джадсон остановился. Не удосужившись проверить, вытерта ли кровь, скомандовал: "Вольно. Разойдись!" - и вышел из барака. Охранник закрыл за ним дверь на замок и тоже ушел. По бараку пронеслось что-то вроде неслышного вздоха. Сперва осторожно, как жертвы автокатастрофы, еще не знающие, сломано у них что-нибудь или нет, а потом все увереннее люди начали двигаться с осоловелыми глазами и напряженными лицами пассажиров, решивших размяться после долгой поездки в автобусе. Они откашливались и принимались громко говорить, борясь с непробиваемой мертвой тишиной, жадно сворачивали самокрутки из табачной смеси "Дюк" и виновато избегали встречаться глазами с тремя пострадавшими, как солдаты в бою стараются не смотреть в глаза своим раненым товарищам. Пруит держался особняком и не курил. Ему до смерти хотелось закурить, но он себе не позволял. Он холодно наблюдал за остальными и чувствовал, как душа его, словно большое ведро под открытым до отказа краном, медленно наполняется до краев небывалым отвращением. Он не понимал, против кого в первую очередь направлено это отвращение: против них или против майора и Джадсона. Или против себя самого, потому что он тоже сын рода человеческого. Но зато он с необычайной ясностью понимал, почему Анджело, и Джек Мэллой, и Банка-с-Пивом Банко не только предпочитают жить во втором бараке, но и гордятся этим. Он тоже будет гордиться, когда туда попадет, и ему захотелось перебраться туда как можно скорее. С каменным лицом он неподвижно сидел на полу в ногах своей койки, пока не раздался свисток на работу. Остальные, наверно, ощущали переполнявшее его презрение, потому что никто к нему не подошел и не пытался с ним заговорить. И только когда все они слегка разомлели от первой жадно выкуренной самокрутки, только тогда он пошел на компромисс и разрешил себе закурить. С тремя пострадавшими никто тоже не пытался заговаривать. Все держались с ними как соседи, испытывающие непонятное чувство вины оттого, что провидение выбрало своей жертвой и сожгло дом их хорошего знакомого, а их собственный не тронуло. Самим же пострадавшим было как будто все равно, разговаривают с ними или нет; они как будто понимали, что теперь представляют собой особый, отдельный клан и утешения счастливчиков ничем им не помогут. Толстяк после ухода Джадсона еще долго стоял навытяжку, глядя в пустоту и молча глотая слезы, а потом вдруг рухнул на тщательно заправленную, туго, как барабан, обтянутую одеялом койку, которую ему теперь придется заправлять заново, и, закрыв лицо руками, страдальчески зарыдал. Едва Толстомордый ушел, тот, что получил по ноге, сел на пол и осторожно снял ботинок. И так и сидел, в первую минуту вздохнув со счастливым облегчением, как толстуха, расшнуровавшая корсет, сидел и сосредоточенно растирал ногу, а губы беззвучно шевелились, гадливо выплевывая ругательства. Парнишка из Индианы просто стоял не двигаясь на том же месте и с тем же задумчивым видом смотрел на свою полку, словно недоумевал, почему же там не оказалось тряпки, а может быть, все еще прислушивался к далекой музыке. Пруит следил за ними сквозь свое всеобъемлющее отвращение и с бесстрастным, в некотором роде научным интересом гадал, как на них впоследствии все это скажется - не забыть и пронаблюдать, мысленно взял он себе на заметку. Не прошло и недели, как толстяк завел нужные знакомства и по блату устроился на кухню учеником повара. А еще через два дня он стал доверенным заключенным и переселился в первый, то есть восточный, барак, где жили все доверенные. Больше Пруит его не видел. Тот, который с ногой, два дня хромал, не отваживаясь пойти в лазарет. Когда же наконец пошел, то с удовольствием узнал, что у него сломана плюсна, в связи с чем тюремный врач отправил его в спецкорпус гарнизонной больницы, написав в сопроводиловке, что больному во время работы упал на ногу камень. Он радостно отбыл на тюремном джипе, рассчитывая с месяц отдохнуть в гипсе. Назад он вернулся через четыре дня, очень злой - ему всего лишь наложили шину. В конце концов он оказался во втором бараке, где они с Пруитом стали друзьями. С парнишкой из Индианы, который на вид пострадал больше других, все уладилось гораздо проще. Весь тот день он был как в столбняке, и его пришлось выводить под руки на работу, а потом так же вести в столовую. В каменоломне ему вложили в руки кувалду, и он задумчиво ею размахивал, не сходя с места, а все остальные, включая Пруита, по мере сил старались не сводить с него глаз. На следующее утро он наконец вышел из транса, в припадке бешенства сбил с ног трех человек и вопил и матерился, пока работавшие рядом не навалились на него кучей - из-под груды тел то высовывалась его рука, то вылезала дрыгающаяся нога - и постепенно не утихомирили. После этого он снова стал прежним добродушным, апатичным, покладистым пареньком, как будто с ним ничего не случилось. На этом, собственно, все и кончилось. Тем временем произошло еще несколько аналогичных и не менее интересных для наблюдения случаев, но Пруит теперь уже не испытывал того отвращения, которое переполняло его в первый раз. Утрата этого ощущения пугала, пожалуй, больше всего. Он боялся, что, если чуть-чуть ослабит над собой контроль, все это вообще перестанет его трогать. Потому что, как он ни старался, ему не удавалось определить для себя главного виновника происходящего. Он чувствовал, что ему было бы легче, если бы он мог взвалить всю вину на какого-то определенного человека. Он ненавидел майора Томпсона и Толстомордого, но ненависть еще не повод для обвинения. Получавших минусы он тоже ненавидел, потому что они позволяли бить себя куда ни попадя, как бессловесная скотина, но взваливать всю вину на них он, конечно, не мог. Майор и Толстомордый вызывают у него ненависть потому, что он их боится, проницательно анализировал он, а пострадавшие потому, что он боится стать таким же, как они. Но и в первом и во втором случаях его ненависть - чувство сугубо личное. Моральные принципы не позволяют ему обвинять кого-то, исходя только из личного отношения. Обвинить во всем армию он тоже не мог. Анджело - тот смог бы, Анджело армию ненавидел. Но Пруит к армии ненависти не испытывал даже сейчас. Он вспомнил, что когда-то говорила Морин: во всем виновата только система, вини систему. Но он не мог обвинить и систему, потому что система - это не что-то само по себе, система - это собирательное, это все, вместе взятые, а невозможно винить всех, если, конечно, не хочешь, чтобы обвинение превратилось в пустое, ничего не значащее слово, в ноль. Да и, кроме того, эта система, в этой стране - разве она не лучшая на земле во все времена? И в сегодняшнем мире разве не она возвышается над всеми остальными системами и разве есть другая система, лучше этой? Ему казалось, если он срочно не найдет, на кого взвалить вину, он возненавидит всех. В каменоломне он поделился этим с Анджело, когда на третий день тюремной жизни Пруита итальянец вернулся из "ямы", и особенно упирал на то, что у него незаметно пропадает отвращение. Это волновало его больше всего. Даже больше, чем невозможность определить виновного. - Я тебя понимаю. - На суровом, изможденном лице, каждый раз заново поражавшем Пруита, мелькнула мрачная улыбка. - Со мной было то же самое. Я даже боялся, что попаду в доверенные. - Я тоже, - признался Пруит. - Когда тебя самого будут бить, это пройдет, - успокоил Анджело. - Когда это не со стороны, то все иначе. - Меня пока не трогали. Только в первый день, на беседе. - Между прочим, потому я и доволен, что попал во второй, это одна из причин. - Анджело жестко улыбнулся. - Так они хоть знают, что я за птица. Когда сам будешь во втором, все это тебя перестанет волновать. Выбора не будет. Анджело снова зло оскалился из-под нового шрама, с которым он вышел из "ямы". Левая бровь у него была рассечена, и полоска свежего рубца тянулась через нее строго по диагонали, как безукоризненный пробор у лысеющего мужчины. От этого казалось, что одна бровь насмешливо вздернута. - Потому и говорю, тебе надо скорее перебираться к нам во второй. Там хоть живешь со спокойной совестью. Анджело успел обсудить их план с Джеком Мэллоем. Он говорил с ним два раза - перед тем, как сел в "яму", и вчера вечером, когда его выпустили. Мэллой был целиком "за". План был лучше не придумаешь: отделываешься сравнительно легко и автоматически попадаешь во второй. К тому же пожаловаться на плохое питание считалось довольно мелким проступком, вроде нарушений при обходе, хотя за них тебя только награждали минусами или, если набрал достаточно минусов, сажали в "яму", но ни в коем случае не переводили во второй. Кроме того, их план никак не мог провалиться, потому что к жалобам на питание все-таки относились строго, и можно было не бояться, что операцию надо будет повторять два или три раза. Мэллой гарантировал успех на все сто. - Заметано, - сказал Пруит. - Можешь меня не уговаривать, я и так согласен. Я еще в первый раз был согласен и мог бы все провернуть, пока ты сидел в "яме", но я же тебе обещал, что подожду. - И молодец, что подождал, - одобрил Анджело. - Мэллой просил, чтобы я тебе кое-что посоветовал. Это тебе здорово поможет. Сам бы я не сообразил. Прежде всего, они не должны догадываться, что ты хочешь перейти во второй. Пусть думают, что для тебя любые минусы и "яма" по сравнению с переводом во второй - райское наслаждение. - Сделаем. Но самое главное, как сказал Джек Мэллой, самый фокус в том, чтобы он не пытался дать сдачи, когда охранники будут его бить, - терпи и молчи. Вот это по-настоящему важно. И еще важно знать, как себя вести, когда запрут в "яме". - Это почему, интересно, нельзя дать сдачи? - немедленно спросил. Пруит. - Потому что тебя только еще больше измолотят, а добиться ты все равно ничего не добьешься. - Мне не нужно, чтобы они решили, что я трус. - При чем здесь трус? Какой к черту трус? Будешь так думать, наверняка полезешь в драку. - Вы с Банко, как я догадываюсь, не очень-то себя сдерживаете. Анджело невесело улыбнулся: - Это точно. И не мы одни. Но это наша ошибка, с нас пример не бери. Мэллой как раз за это нас всех и чихвостит. Я понимаю, он прав, - продолжал Анджело, - только, когда до этого доходит, ничего не могу с собой сделать. Банко - тот даже не понимает, а я-то понимаю. Но как увижу перед собой их морды, все забываю. Сразу зверею, и мне на все наплевать, пусть хоть убьют! - Может, я тоже ничего не смогу с собой сделать, - улыбнулся Пруит. Ему хотелось скорее покончить с болтовней и перейти к делу. Три дня назад такой же разговор приятно будоражил его, и возбуждение помогало спастись от изнурительной тоски каменоломни. А сейчас это возбуждение стало настолько сильным, что было уже в тягость. - Такими вещами не шутят, - упрямо продолжал наставлять его Анджело. - Чтоб из тебя делали отбивную, когда вполне можно без этого обойтись, - это вариант для дураков. А если будешь терпеть и молчать, их достанет гораздо сильнее. Мэллой говорит, это называется принцип пассивного сопротивления. Он говорит, это Ганди придумал. И эта штука действительно срабатывает. Я видел, как у Мэллоя получается. Сам я так не делаю только потому, что еще, значит, не дорос, а вовсе не потому, что мне не хочется. - Ладно, - нетерпеливо перебил Пруит. - Попробую. Откуда я знаю, получится у меня или нет? Ты-то с чего так уверен, что я смогу, если сам не можешь? - Потому что я тебя знаю, - запальчиво сказал Анджело. - Я ни разу не видел тебя на ринге, но мне рассказывали. И ты - настоящий солдат. - Он признал это неохотно, ворчливо. - Как и Мэллой. Вообще-то мне плевать, кто как служит, но Толстомордый тоже настоящий солдат, а вдобавок у него в этой игре все козыри. - В его голосе была злость. - И чтобы его переиграть, надо самому быть на высоте и уметь держать себя в руках. С этим ты, думаю, спорить не будешь. - Ерунда! - В смущении от того, что Анджело задел его слабую струну, он сказал это насмешливо, чтобы скрыть внезапный прилив гордости, потому что знал, что не имеет права на эту гордость в присутствии любого, чье лицо превратили в суровую страшную маску вроде той, из-под которой так преданно смотрит на него сейчас неунывающий Анджело Маджио с Атлантик-авеню. - Ты меня спросил, я тебе ответил, - отрезал Анджело. - Ладно, - буркнул Пруит. - Что дальше? - Уже почти все. Только еще насчет "ямы". Ты должен усвоить, как себя там нужно вести. - А как? Я думал, в "яме" сидишь один. - То-то и оно, что один. Это хуже всего. Мэллой говорит, если все делать как надо, можно справиться и с этим, но у меня ни разу не выходило. И ни у кого не выходит. Только у Мэллоя. Главное, помни, что надо расслабиться, - продолжал он. - Сидеть будешь дня два, может, три или даже больше. Сбежать ты оттуда не сбежишь и раньше срока тоже не выйдешь. Так что лучше сразу с этим смириться и расслабиться. - Логично, - согласился Пруит. - Чего же тут трудного? - Ты там ни разу не был. - Конечно, не был. Чего б я тебя сейчас слушал? - Ты не думай, я не хочу тебя пугать или еще что. - А я не испугаюсь, - быстро сказал Пруит. - Хватит ходить вокруг да около. Выкладывай. - Я сам там пять раз был, понимаешь? И вроде бы никак не изменился, да? - Ну... в общем, не очень. Давай говори. - Хорошо. Попробую объяснить. Только на деле это все не так страшно, как на словах. Ты должен помнить, - он немного смутился, - это совсем не так страшно. Он бил камень кувалдой, отделяя ударами одну фразу от другой, и говорил осторожно, чтобы охранник не заметил и не оборвал его. - Первые полчаса, - говорил он, - там чувствуешь себя даже неплохо. Сначала тебя, наверно, малость обработают, так что, когда все будет позади, тебе сразу станет легче, и первые полчаса это поддерживает. Ты просто лежи и отдыхай. - Понял. - Но только это скоро проходит. Примерно через полчаса. И вот тут-то снова начинают лезть всякие мысли. Мэллой говорит, все как раз из-за этого - делать там нечего, просто сидишь на одном месте, света, конечно, тоже нет, и, сколько ни думай, все равно ничего не придумаешь. Понимаешь? - Да. - Ну и... Я сам не знаю, отчего так, - голос его прозвучал виновато, - но, в общем, примерно через полчаса почему-то начинает казаться, что стены вроде как движутся. Будто они на колесах, понимаешь? - Да. - И кажется, будто они на тебя наезжают. Будто на колесах, понимаешь? И ты поначалу вроде как задыхаешься. Я знаю, это все как-то по-идиотски звучит, - сказал он. - Да. - Понимаешь, в "яме" во весь рост не встать. А если попробовать ходить согнувшись, там все равно только три шага в длину. В ширину я даже не считаю, в ширину там еле койка умещается. Так что походить и размяться нельзя. Остается только сидеть или лежать, и расслабляться надо мысленно. Я знаю, тебе это сейчас кажется очень глупым. - Ничего. Давай дальше. Анджело сделал глубокий вдох, как человек, собравшийся прыгнуть с вышки, которая для него слишком высока, но прыгать надо, потому что уже залез и все вокруг смотрят. Потом медленно выдохнул часть воздуха. - Первый раз, когда я там сидел, я думал, совсем задохнусь, насмерть. Еле удержался, чтобы не заорать. Если начнешь орать, то все, конец. Главное - удержаться. А один раз заорешь, потом так и будешь орать, пока не выпустят. Или пока не охрипнешь. Сорвешь голос, но все равно будешь орать, крик у тебя внутри будет. Даже тогда. - Он замолчал. - Так, - сказал Пруит. - Что еще? - Если можешь, побольше спи, это помогает. Но мало кто может, потому что там не настоящая койка. И даже не раскладушка. Просто такие железные трубы, штук десять - двенадцать. Подвешены на цепях к стенке. И конечно, ни матраса, ни одеяла. - Ясно. Все? - Мэллой говорит, это легко выдержать, если прикажешь себе полностью отключиться. У меня никогда не получается. А Мэллой даже может приказать себе ни о чем не думать. Я так не могу. Я тоже знаю кой-какие штуки, которые помогают, но чтобы ни о чем не думать - не выходит. А одну такую штуку я сам придумал - надо дышать и про себя считать: на вдох считаешь до восьми, потом - раз, два, три, четыре - не дышать, потом до восьми на выдох, потом опять - раз, два, три, четыре - не дышишь. Тогда перестает казаться, что задыхаешься. - А там что, каждый раз все одинаково? - И еще мне всегда хочется есть. Там дают только кусок хлеба и кружку воды три раза в день... Мэллой говорит, он там вообще ничего не ест. Только воду пьет. Он говорит, если ничего не есть, то после первого дня больше не чувствуешь голода, а еще говорит, когда не ешь, легче приказать себе отключиться. Я так пока ни разу не смог, - смущенно улыбнулся он. - У меня голод все равно не проходит, и я, конечно, жру хлеб, а от этого только еще больше есть хочется. Но это ладно, хуже другое: я все равно представляю себе разную вкуснятину, всякие там индейки, цыплята - знаешь, такие румяные, поджаристые, как на витрине, - и еще бифштексы, картошечку, и как макаешь хлеб в подливку... Анджело виновато улыбнулся. - Я просто хочу тебе объяснить, чтобы ты знал. Но ты, главное, помни: все это совсем не так страшно. - Ясно. - А еще представляю себе разную другую жратву, и будто все это на белой скатерти, и там тебе и серебряные приборы, и хрусталь, и свечи - в общем, как в журналах. Глупо, да? - Почему же. Я сам пожрать люблю. - Другой очень важный момент - секс, - деликатно сказал Анджело. - О женщинах тоже лучше не думать. Понимаешь, тебя туда сажают голым, и, если начнешь думать о женщинах, тебе конец. - Но о чем-то же думать можно? - язвительно спросил Пруит. - О том нельзя, о другом нельзя, а о чем можно? - В этом весь фокус. Мэллой говорит, нельзя думать ни о чем. Он говорит, он может пролежать там сколько угодно: три дня, четыре, пять - неважно сколько, и ни разу ни о чем не подумать. А как это делается, он в одной книжке вычитал, про йогов. Еще когда был лесорубом в Орегоне. Там с ним один старик работал, из бывших уоббли, у него таких книжек много было. Мэллой говорит, он и раньше пробовал, но, пока не попал в "яму", не получалось. Нужно сосредоточиться и представлять себе, что у тебя в голове, там, где глаза, только изнутри, черная точка. И как только появится какая-нибудь мысль, ее надо сразу же вроде как отогнать, чтобы не думать. И постепенно все мысли исчезают, и ты ни о чем больше не думаешь, только видишь перед собой какой-то свет, вот и все. - Черт-де что! - возмутился Пруит. - У меня так не выйдет. Он что же, впадает в транс, как все эти медиумы? Может, еще и духов вызывает? - Нет-нет, - робко сказал Анджело, - это совсем другое. Тут ничего сверхъестественного. Это просто самоконтроль. Чтобы можно было собой управлять. - И ты тоже так можешь? - с недоверием спросил Пруит. - Нет. Он пытался меня научить, но у меня никак не выходит. А у тебя, может быть, получится. - У меня?! Нет, такое у меня точно не получится. - Но ты все равно попробуй - а вдруг. Я же пробовал. - Ладно. А сам ты что-нибудь для себя придумал? - Я? У меня есть два способа. Я их чередую. Сначала я себе внушаю, что это вроде как игра, понимаешь? - Игра? - Ну да. Я - против них. Они стараются меня доконать, а я не поддаюсь. Кто кого, понимаешь? Я будто бы играю: лежу себе там и не поддаюсь, и пусть делают со мной, что хотят, все равно не поддамся. - Веселенькая игра! - Это первый способ. А второй - вспоминать что-нибудь из своей жизни. И обязательно что-нибудь хорошее, приятное. - Это у меня, пожалуй, получится, - насмешливо сказал Пруит. - Только такое, чтобы в нем не было никаких людей, - сразу же предупредил Анджело. - И такое, чего ты не хочешь. - Как это? Почему? Я что-то не понимаю. - Потому что таи у нас мозги устроены. А почему так, а не иначе, ты меня не спрашивай. Я и сам не знаю. Знаю только, что так, и все. Если будешь думать про _людей_, сразу начнешь вспоминать разные случаи, разные приятные встречи, и тебе захочется, чтобы все это повторилось. И тогда опять станешь думать про _себя_, про то, _где_ ты сейчас. - Ясно. - Пруит подумал о Вайолет Огури и об Альме Шмидт. - Понял. - А когда думаешь о том, что тебе хочется, то тем самым автоматически думаешь о себе, понимаешь? Тебе тогда хочется этого _сейчас_, прямо _там_. А _там_ ничего этого у тебя не будет. Главное, не думать о таком, в чем участвуешь _сам_. - Ясно. Но как? - Я лично стараюсь представлять себе разные картины природы. Лес, где я бывал... Деревья... Деревья - это всегда помогает. Или озеро, горы... Будто осень, и все такое красивое, разноцветное. Или будто зима, и все в снегу. Помню, один раз я видел метель... - увлеченно начал он и тут же замолчал. Потом смущенно сказал: - Ну, в общем, ты понимаешь. - Понимаю. - А потом, когда появляются люди - рано или поздно они все равно появляются, - я на время переключаюсь опять на игру, пока снова не представлю себе что-нибудь без людей. - Сколько ты там сидел, самое большее? - спросил Пруит. - Шесть дней. - По избитому лицу расползлась гордая улыбка. - Но это было легко. Это ерунда. Я запросто могу отсидеть там и двадцать дней, и пятьдесят. Я знаю, что смогу. Да если они... Он вдруг оборвал себя на полуслове и виновато дернулся, будто его обманом чуть не вынудили в чем-то сознаться. В глазах у него снова появилось то странное, тревожное и алчное выражение, которое было теперь хорошо знакомо Пруиту. - В общем, неважно, - хитро усмехнулся Анджело. - Придет время, узнаешь. Потом расскажу. Сейчас главное - перетащить тебя к нам. - Все будет как скажешь. Ты командир, ты и командуй, - отрывисто сказал Пруит. Шесть дней, подумал он. - Когда начнем? Назначай. - Сегодня, - не задумываясь решил Анджело. - Можно и в любой другой день, но лучше не тянуть, чтобы у тебя не перегорело. Сегодня в обед. - Заметано. - Пруит выпрямился и взглянул на него, на этого узкогрудого, костлявого заморыша с тонкими ногами и руками-макаронинами, в сидящей мешком тюремной робе и в карикатурной шляпе, из-под которой Пруита настойчиво буравили черные горящие глаза. Шесть дней, подумал он, шесть суток, сто сорок четыре часа. - Я должен сказать тебе одну вещь. - Анджело выговорил это через силу. Потом замолчал. - Это Мэллой заставил меня рассказать тебе про "яму", - сознался он наконец. - Я не собирался. Хотел, чтобы ты сам через все это прошел. Как я. Я, что ли, боялся, думал, если тебе рассказать заранее, ты откажешься. - С чего ты решил? - А с того! - задиристо сказал Анджело. - Если бы мне вот так перед первым разом все рассказали, я бы точно отказался. Пруит рассмеялся. Как ему показалось, очень нервно. - Я себя чувствую, как студент перед экзаменом, - объяснил он. - А я не знаю, как они себя чувствуют, студенты. Я до колледжа не доучился. - Я тоже. Потом напомнишь, спросим у какого-нибудь студента, проверим. - Свистят, слышишь. Все, шабаш. - Смотри-ка, и верно. - Так что, старик, увидимся через три дня, - улыбнулся Анджело, и они, прихватив кувалды, пошли к дороге, куда уже подъезжали грузовики. - Интересно, как там делишки у нашего старого друга капрала Блума? - попробовал развеселить его Анджело. - Небось уже сержант, - машинально отшутился Пруит, но в голове было совсем другое. Мысли в голове слипались, как резина. - А может, и не через три дня, а через два, - сказал Анджело. - Короче, до встречи во втором. А не в каменоломне. - Он повернулся и пошел к своему грузовику. - О'кей, - рассеянно кивнул Пруит ему вслед. - Пока. Все, теперь он был один и ехал в грузовике третьего барака вместе с остальными, которым этого не понять и которые, наверное, никогда бы на такое не решились, гордо думал он, пытаясь себя подбодрить. А вот он решился. Он знает, что пойдет до конца. Он обязан это сделать. Потому что хочет, чтобы Анджело Маджио, и Джек Мэллой, и даже Банно восхищались им, хочет по-прежнему иметь право называть себя Человеком в том смысле, в каком он это понимает, и потому у него нет другого выхода. Во рту пересохло, хорошо бы хоть глоток воды. В переполненном грузовике он был сейчас совсем один. 37 Один и один, вечно так, думал в это время капрал Исаак Натан Блум, выходя из столовой. Капралам и сержантам всегда одиноко. Он поднялся наверх, в спальню. Как обычно, там было пусто. Блум и сам не знал, почему он решил, что в спальне кто-то будет. Он уже больше двух недель каждый раз уходил из столовой первым, но все равно каждый раз надеялся, что в спальне кто-нибудь да будет. А сегодня он думал, может, из-за этой жарищи кто-нибудь не пойдет на обед. Как люди могут набивать животы горячей жратвой, когда такое пекло? Блум этого не понимал. Сам он чуть не сдох, пока пятнадцать минут ковырялся вилкой в дымящейся тарелке и, насилуя желудок, заставлял себя глотать кусок за куском. Но надо: во-первых, как боксер, он должен думать о своем здоровье, а во-вторых, вокруг все голодные и жрут, чего он будет выделяться? И теперь съеденное осело в желудке кислой тяжестью, будто обед был из десяти блюд. Блума беспокоило, что он потерял аппетит. Он стащил с себя рабочую рубашку, разулся, снял носки и лег на койку, погрузив горячие потные ноги в густую тень спальни, обманчиво сулящую прохладу, когда входишь прямо с жары. Даже смешно - вечером-то будет так свежо, что хоть бери второе одеяло. Это все из-за жары, внушал себе Блум. В такую жару у кого хочешь аппетит пропадет. Пока с аппетитом порядок, считай здоров. А нет аппетита - что-то с тобой не то, это уж верняк. Неправильно придумано обедать днем, обедать нужно вечером, как богатые. Богатые - они не дураки, они жить умеют. Кто видел, чтобы офицеры обедали среди дня? Блум лег на спину и, глядя на бетонные перекрытия потолка, пытался разобраться. Раньше с ним такого не было. А сейчас и завтракает без аппетита, и ужинает, видно, дело не только в жаре. Раньше с ним такого не было. Надо что-то делать, а то от него скоро одни кости останутся. Хочешь, чтобы были силы, надо жрать, особенно если ты боксер. Нет, раньше с ним такого не было. Это уже больше двух недель тянется. Примерно с тех пор, как он получил капрала. Быть капралом - штука ответственная, может, и это сказывается. Словом, раньше с ним такого не было. Ну и, конечно, "товарищеские" тоже на него действуют, а до конца еще две недели. Бокс на него всегда действует, он для бокса слишком нервный, он знает, нервы у него для бокса не те; может, и от этого. Потому что раньше с ним такого никогда не было. Жалко полк подводить, а то бы он давно послал бокс куда подальше. Блум бросил свои интеллектуальные изыскания и позволил себе переключиться на бесполезные, но приятные размышления насчет того, как он отлично заживет, когда кончатся "товарищеские". Еще две недели, думал он. Всего две недели. А потом ни боев, ни тренировок, и так до декабря, до чемпионата. Вот лафа, даже не верится. По натуре он был человек мирный, и перспектива целых пять месяцев жить спокойно завораживала его, как мираж. Самая глупость в том, что он и так выиграл полковое первенство. От двух последних встреч все равно уже ничего не зависит. Как-то даже глупо выступать еще два раза, когда у него по сумме очков железный верняк и он истосковался по спокойной жизни. Так-то оно так, а что тут сделаешь? Он же не трус, насчет "выйдем, поговорим" - это он в роте первый; просто ему весь этот мордобой как-то не очень, он по натуре слишком мирный, _не любит_ он всю эту нервотрепку. А взять, к примеру, Пруита. Пруит другой. Пруит это любит. А Блум так будет даже рад, когда наконец разделается с "товарищескими". Может, и аппетит вернется. Блум все еще лежал, когда из столовой начали выходить, и он неприязненно прислушивался к шагам на лестнице, ожидая, что кто-нибудь сейчас к нему подвалит, сядет рядом на койку и начнет подлизываться, потому что он теперь капрал. Но все разбрелись по своим койкам. Блум вздохнул с облегчением. И на том спасибо. Трое солдат уселись вместе, достали кости и начали играть на сигареты. Каждый вынул из своей тумбочки две-три открытых пачки, куда были напиханы разносортные сигареты, выигранные раньше. Эти сигареты они не курили. Когда им хотелось закурить, сворачивали самокрутки. Блум приподнялся, собрался было к ним подсесть, но потом передумал. Сигарет-то у него все равно нету. Он снова лег, надеясь, что они ничего не заметили. Возвращавшийся из уборной капрал Миллер проходил в это время мимо, и Блум глядел на него, ожидая, что тот с ним заговорит или сядет рядом, но Миллер прошел к своей койке. Блум было обиделся, но тут же напомнил себе, что Миллер правильно делает. Сержантам и капралам не резон заводить между собой разговоры в присутствии рядовых, чтобы те видели, что ты тоже можешь рассупониться и тоже человек. Это уж закон, но, когда ты в капралах без году неделя, не успеваешь сразу привыкнуть. Это только пока ты рядовой, думаешь, что у сержантов и капралов не жизнь, а малина. Блум сунул руку в карман и погладил себя сквозь тонкую тряпичную подкладку, жалея, что у него не хватит денег сегодня вечером заскочить в Вахиаву к Мамаше Сью. Потом вспомнил, как Сью в прошлый раз при всех девочках обозвала его жидом, и лицо его сердито потемнело. Он тогда поклялся: если он для них жид, шиш этот бордель увидит хоть цент из его жидовских денег! Но тогда у него еще не было на рукаве двух нашивок, напомнил он себе. Когда они увидят его нашивки, а заодно и денежки, которые к ним прилагаются, не больно-то будут нос драть... ...и про третью нашивку, друг, тоже не забывай, напомнил он себе, через месяц пароход увезет двух сержантов, а первое место на дивизионном чемпионате, считай, у тебя в кармане, так что это верняк; Динамит, можно сказать, сам пообещал, когда в тот раз тебе присудили ввиду явного преимущества. А уж тогда все будет по-другому. Мамаша Сью пусть тогда даже и не мылится: сержант Блум, когда ему приспичит сменить масло в движке, будет ходить не к ней, а в центр, в "Нью-Конгресс", и курить он тогда будет только "Мальборо", с фильтром, и только с фильтром, медленно, со смаком повторял он себе, пытаясь хоть чуть-чуть взбодриться, но жара все равно давила и не отпускала, чертово пекло, думал Блум, да-да, "Мальборо" с фильтром, длинные, белые, как те, что садит одну за другой этот кобенистый педрило Флора, так что Мамаша Сью может тогда поцеловать себя в задницу, а чтоб вкуснее было, пусть еще ванилью посыплет, думал он, мысля художественными образами. Блум энергично, со злорадством, снова перевернулся на спину, чтобы грудь отдохнула от жары (по крайней мере ему сегодня не надо выходить на мороку, и, если не хочет, на тренировку тоже идти необязательно, он может валяться хоть до вечера), и вдруг увидел, что мимо его койки идет вернувшийся из гарнизонной лавки Пятница Кларк и на ходу жрет шоколадное мороженое в вафельном фунтике. Блум презрительно фыркнул, чувствуя, как его бесит, что у какого-то придурка итальяшки есть деньги на мороженое, а капралы, понимаешь, сидят без гроша. Были бы у него деньги на мороженое, может, и аппетит бы вернулся. Боксеру терять аппетит нельзя. Уж кому-кому, а боксеру нельзя никак. Неожиданно он запаниковал и люто возненавидел собственный желудок за то, что тот его так подводит в критический момент. Пятница Кларк ходил в гарнизонку за гуталином. Гуталин нужен был ему позарез, и он одолжил у Никколо Ливы пятьдесят центов. Войдя в спальню, он даже удивился, что столько народу уже пообедало, и оттого, что вокруг люди, ему стало еще более одиноко; когда он бывал один, он не чувствовал себя так одиноко, как среди людей. Отчасти поэтому он сегодня нарочно пропустил обед. Энди снова дежурил в караулке, Пруит сидел в тюрьме, а без них обедать в столовке Пятница не мог. Когда он думал о том, что Пруит в тюрьме, ему делалось жутко и тоскливо, вроде как в детстве, когда мать говорила, что если он не перестанет заниматься глупостями, то станет черным, как негр. В такие дни, как сегодня. Пятница жалел, что он не строевик, а в команде сигналистов. К тому же гуталин-то он так и не купил. Пятнадцать центов он потратил на мороженое, на шоколадный пломбир, это было его любимое, и еще пятнадцать - на новый комикс, чтобы было что читать, пока ешь. Но в общем-то это было не страшно, потому что у него оставалось двадцать центов, и в столовку он все равно идти не собирался, а когда сидишь в кафе при гарнизонке и читаешь комикс, то как-то спокойнее себя чувствуешь, он там всегда очень смущался, да и двадцать центов на гуталин у него же все равно остались. А потом пришлось купить еще одну порцию за пятнадцать центов - что тут сделаешь, если он под первую не успел дочитать? - просто потому, что было неловко сидеть в кафе, читать и ничего не есть. Про гуталин он даже не вспомнил. Как он мог про него забыть, непонятно. Вторую порцию он ел медленно и осторожно, так что хватило как раз до конца книжки, но гуталина теперь все равно было не купить. У него осталось ровно пять центов. Ну, и он тогда купил этот вафельный фунтик, вроде как на десерт, потому что ему теперь нечего было терять, а сейчас, когда доел мороженое и бросил остатки вафли в жестянку под койкой, его вдруг охватила паника: как же он будет без гуталина? Он швырнул комикс на одеяло - и зачем только выбросил на него пятнадцать центов! Мог бы купить пачку сигарет, а там, глядишь, выиграл бы на них целый блок. Он сел на койку и свернул самокрутку, разглядывая яркую цветную крышку серовато-желтой коробки с табаком. Сверху-то они всегда красивые, думаешь, внутри там тоже что-нибудь особенное, а откроешь - ничего подобного. Он курил осторожно, а то крошки рассыпчатого "Даремского быка" попадут не в то горло. До чего обидно, что не хватило силы воли и он купил этот чертов комикс! Вот старичок Пру - тот бы не купил, у него силы воли хватает. У Энди тоже иногда хватает. Был бы старичок Пру сейчас не в тюрьме, а здесь, наверняка бы дал взаймы гуталина. У старичка Пру гуталин всегда водился. От сознания собственной слабости ему стало совсем невмоготу, он раздавил окурок о дно стоявшей под койкой жестянки и достал гитару - ту, старую. На душе было грустно, и он подбирал грустные, минорные аккорды. Когда он записался в армию, он мечтал, что вернется домой бронзовым от солнца Южных морей, как Эррол Флин, бывалым путешественником, как Рональд Колман, отважным искателем приключений, как Дуглас Фербенкс-младший, сильным и уверенным в себе, как Гари Купер, умудренным жизнью, как Уорнер Бакстер [популярные американские киноактеры 30-40-х годов], человеком, которого будут слушать с уважением, как президента Рузвельта - ну, может быть, не совсем как Рузвельта, но все-таки с уважением. С тех пор прошло полтора года, но он не замечал, чтобы хоть в чем-то изменился. Это его обескураживало. Резко и внезапно, как спортсмен, прыгающий с места в длину. Пятница с силой ударил по струнам и перескочил на неистовый рэг "Стальная гитара". Надо будет выбрать время и заставить старичка Пру и старичка Энди дописать "Солдатскую судьбу", а то так никогда и не допишут. Вот вернется он на гражданку к себе в Скрантон, и у него будет новая гитара, и он сыграет "Солдатскую судьбу" своему отцу и соседям, и отец спросит: "Это где же ты, сынок, так играть выучился?", а он ответит: "_На Гавайских островах_, папа. Это в _Тихом океане_. Я эту песню сам помогал сочинять". Он уже давно продумал, что он будет говорить. А отец скажет: "Эй, земляки, смотрите, как мой сын на гитаре играет. Вы только послушайте! Эту песню он сам сочинил". Все девчонки в квартале тогда в него влюбятся и будут между собой драться, кому первой тащить его в кусты. Может, он тогда даже пойдет в артисты. Как Эдди Лэнг или этот Да-жанго, не зря же Энди про них все время рассказывает. Между прочим, Эдди Лэнг тоже итальянец. В Америке пройти в артисты может любой, и итальяшка тоже. Не то что в Германии, там итальяшку на сцену не выпустят, это он зуб дает. Он яростно рвал струны, возвращаясь к одной и той же фразе, проигрывал ее снова и снова, пока не чувствовал, что она доведена до совершенства, и звуки быстрого, бодрого рэга рвали жаркий полуденный воздух, разгоняя тяжелую сонливость. Капрал Блум лежал и ждал, когда кто-нибудь наконец выключит этого дурачка и можно будет опять расслабленно погрузиться в сухую звенящую тишину летнего дня и отвлечься от мыслей об утраченном аппетите. Блума охватило возмущение. Люди пытаются уснуть, неужели этот недоумок не понимает? Настолько должны соображать даже придурки. Блум беспокоился не о себе, у него-то впереди целый день, но остальные идут на мороку, и им отдыхать всего час. - Бога ради! - наконец добродушно пробасил он в потолок. - Кончай" свой концерт! Ребятам вздремнуть охота. Совсем, что ли, не соображаешь? Пятница не слышал его. Он был зачарован собственным умением извлекать из гитары такие прекрасные звуки. Он был сейчас в своем, отдельном мире, где никто ни над кем не смеется. Он не перестал играть, и Блум, не веря своим ушам, приподнялся и сел. Может, придурок не понимает, _кто_ на него прикрикнул? Или Пруит так долго с ним нянчился, что он теперь думает, ему все позволено? Лично он против этого придурочного ничего не имеет, он ему, пожалуй, даже нравится, для слабоумного он, пожалуй, даже неплохой парень, но, если хочешь, чтобы к тебе относились как к капралу, спускать такое в присутствии солдат нельзя никому. Блум спрыгнул с койки, зарядился приличествующим случаю гневом, угрожающе нагнул голову, выставил подбородок, двинулся через спальню и выхватил у Пятницы гитару. - Итальяшка, я сказал прекратить концерт! - заорал он начальственным голосом. - Это был приказ! Приказ старшего по званию. И итальяшки тоже обязаны его выполнять. Если не дошло, могу разбить эту шарманку о твою башку. Я ведь такой. - Что? - Увидев, что в руках у него нет гитары. Пятница испуганно поднял голову. На лбу все еще поблескивали капельки пота от недавнего напряжения. - В чем дело? - Сейчас ты у меня узнаешь, в чем дело, - отчитывал его Блум, размахивая гитарой, чтобы все видели. - Люди хотят отдохнуть. Им скоро на работу идти. Мы тут с тобой будем задницу отлеживать, а людям до вечера вкалывать. Им нужно отдохнуть, и я прослежу, чтобы никто им не мешал, понял? Если капрал приказал прекратить, ты должен прекратить, и неважно, итальяшка ты или кто. - Я тебя просто не слышал, - сказал Пятница. - Не сломай гитару, Блум, пожалуйста... Осторожней! - Ты прекрасно слышал! - взревел Блум - блюститель порядка. - И не морочь мне голову. Все слышали, а ты нет? - Я правда не слышал, - взмолился Пятница. - Честное слово. Блум, пожалуйста! Осторожней! Гитара, Блум!.. - Да я разобью эту твою гитару! - завопил Блум-крестоносец, с радостью чувствуя, как битва за правое дело наполняет его гневом. - Я ее тебе узлом на шее завяжу! Пока я числюсь капралом, мой долг следить, чтобы моим солдатам не мешали отдыхать. И я буду за этим следить, понял? - Он хорошо себя раскочегарил. Нацистам и всяким фашистам-итальяшкам, попирающим волю большинства, в Америке нет места. По крайней мере пока. Он уже собирался сказать это вслух, когда сзади вмешался третий голос, сухой и непререкаемый. - А ну кончай, Блум, - презрительно сказал голос. - Заткнись. От тебя шума больше, чем от его гитары. Продолжая для пущей убедительности держать Пятницу за грудки, Блум обернулся и увидел, что смотрит в черные индейские глаза капрала Чоута, старые, мудрые, бесстрастные, усталые глаза. Он почувствовал, как его праведное негодование тает и, испаряясь, превращается в жалкое, бессильное недовольство, которое он не может облечь в слова. Вождь приподнял на койке массивное тело и, не обращая внимания на протестующий скрип пружин, сел. - Не трогай парня, иди ложись. Дави своих клопов и не возникай, - неторопливо растягивая слова, сказал Вождь скучным тоном, какой вырабатывается с годами у старых сержантов и капралов, привыкших, что их слушаются беспрекословно. - Ладно, Вождь. - Блум отпустил Пятницу и слегка толкнул его, заставив сесть на койку. Гитару он кинул рядом. - На этот раз прощаю, - сказал он. - Но ты, Кларк, не очень-то себе позволяй. Тебе повезло, что у меня сегодня хорошее настроение. Понял? Он повернулся и пошел назад, слыша, как пружины понимающе вздыхают под опустившимся на них телом Вождя. Блум лег, прикрыл глаза руками и сделал вид, что заснул. Спальня опять погрузилась в неподвижную полуденную дрему, но ноги и руки у Блума подергивались, требуя, чтобы он позволил им поднять его тело с койки и вынести прочь. Он не мог ни успокоить их, ни оставить без внимания, зато мог отказать им. Он лежал, безуспешно препирался с ними и слышал, как Пятница Кларк тихо прокрался мимо него к двери и спустился по лестнице. Отрыжка снова кисло обожгла его. Потом он обрадовался, услышав, что горнист трубит выход на мороку, а еще через полчаса, которые он пролежал, все так же прикрываясь рукой, будто спит, услышал, как бейсболисты и боксеры по двое, по трое выкатываются на тренировку, и, наконец, остался один. Совсем один, в пустой спальне, Блум лежал на своей койке и смотрел правде в глаза. Да, он - Исаак Натан Блум. А Исаак Натан Блум - еврей. И то, что он теперь капрал и скоро будет сержантом, ничего не меняет. Как и то, что он выиграл полковой чемпионат в среднем весе и стал в Скофилде звездой. Он все равно Исаак Натан Блум. А Исаак Натан Блум все равно еврей. Неважно, что он первый на очереди в сержанты и что Хомс, можно сказать, лично обещал ему третью нашивку. Неважно, что он надежда полка на чемпионскую корону в Скофилдском дивизионном чемпионате и что его даже отметили в спортивной колонке гонолульского "Адвертайзера". Потому что при всем при этом" он останется Исааком Натаном Блумом. А Исаак Натан Блум останется евреем. Многое из того, что он делал, чтобы прославиться, было ему не по душе, но ведь он добивался славы только потому, что надеялся все это изменить, надеялся доказать, что главное не это. Когда он увидел, как в роте уважают боксеров, он стал боксером. Может, они думают, ему нравится быть боксером? Когда он увидел, как считаются с капралами и сержантами и как их любят, он стал капралом. Может, они думают, ему очень хочется быть капралом? Он всего добивался собственным горбом. Когда он увидел, что чемпионами полка и дивизии восхищаются даже больше, чем просто боксерами, он поставил перед собой цель и меньше чем за год осуществил ее наполовину, а теперь и вторая половина, считай, у него в кармане. Когда он увидел, что чем больше у человека нашивок, тем больше его почитают, он твердо решил, что и этого добьется. Он не собирался оставить им ни единой лазейки. Это было непросто: то, чего он добился, на тарелочке не подносят. Но он не отступался, потому что хотел заставить их полюбить себя, хотел неопровержимо доказать им, что нет такого понятия, как "еврей". Но что бы он ни делал, он все равно не мог ничего изменить. И никогда он ничего не изменит, он это знал. Вместо того чтобы полюбить его, все ненавидели его еще больше, и чем выше он поднимался, тем сильнее становилась их ненависть. Факты не могли поколебать их твердолобого упрямства: они подтасовывали эти факты, лишь бы было удобнее верить в то, во что они верили с самого начала. Как против этого бороться? Когда он записался в армию, он думал, все будет по-другому. Но по-другому не будет нигде и никогда. Блум набрался храбрости и заставил себя посмотреть в глаза правде до конца. Недостает ему чего-то. И всегда недоставало. Пруит проучил его как мальчишку. Из сержантской школы его выгнали взашей, раз и навсегда. Его вызвали на расследование и открыто спросили, не гомосексуалист ли он. Его в этом подозревали. Неважно, что капеллан тогда остановил драку. И то, что он потом все-таки вышел на ринг, тоже ничего не меняет. Как и то, что он выиграл бой. Пруит все равно разделал его под орех, и все это знают. И никогда не забудут. Сморчок, ему до пояса, легковес - и разделал под орех его, у которого полутяжелый. Неважно, что из сержантской школы его вышибли отчасти из-за того расследования. И то, что он потом все-таки получил "капрала", тоже ничего не меняет, как и то, что он будет сержантом. Все равно ведь его вышибли за профессиональную непригодность, и все это знают. И если что и запомнят, так только это: что он - профнепригодный. Из ста семи курсантов сержантской школы только трое удостоились такой чести, и он в том числе. На расследование вызвали чуть ли не половину роты. Почему только ему намекнули, что он, наверное, такой? Конечно, эта гнида Томми раззвонил во все колокола, как Блум в тот единственный раз позволил себя уговорить. Томми насчет этого хлебом не корми, сплетни распускать для него первое дело. А все остальные? Они же все тоже пробовали! Сами-то они тогда кто? Будешь долго крутиться в таких компаниях, рано или поздно тоже кое-что испробуешь. Как любит говорить этот их Хэл, знакомство сближает. Про Блума языком трепать и хихикать - это они всегда пожалуйста, а что сами хороши, вспоминать неудобно. Откуда ему было знать, во что выльется его анонимный звонок в полицию, когда в ту получку он засек Пруита и Томми в "Таверне"? Он звонил из автомата, из аптеки, далеко от "Таверны", из центра. Он никому про это не рассказывал. И вел себя осторожно, ни слова не сказал про Хэла и Маджио. Потому что был уверен, что Томми будет молчать. Но откуда ему было знать, что эти местные легавые понатыкали всюду своих поганых стукачей? Разве он виноват? Он хотел им доказать, что евреи такие же люди, как все. Он хотел _заставить_ их признать это хотя бы один-единственный раз. Но не получилось. Потому что чего-то ему недостает. Если бы он проучил Пруита... Если бы он с блеском кончил сержантскую школу... Если бы его не вызвали на расследование... Но чего теперь говорить? Теперь ты разве что можешь изредка утешать себя всеми этими "если бы". Изредка скрывать правду от себя самого. Изредка надеяться, что все это забудут. Но все равно никуда тебе от этого не уйти, и возвращаешься ты к одному и тому же: ты - Исаак Натан Блум, а Исаак Натан Блум - еврей, и все это тоже знают. Да, все знают! Его словно окатило ледяной водой, словно обожгло расплавленным железом, выплеснувшимся из огромного ковша на стоявших внизу рабочих, как однажды случилось при нем на сталелитейном заводе в Гэри, где он работал в тот год, и, встав с койки, он прошел через пустую спальню к пирамиде с винтовками в центре большой, неподвижно замершей комнаты. Черт! Он бы сейчас отдал все на свете за полный патронташ, чтобы вихрем пронестись по гарнизону и перестрелять этих сволочей, всех подряд, и он стрелял бы и стрелял, пока не убьют его самого. В этом мире только так и можно чего-то добиться. Его винтовка должна быть третьей справа. Он скользнул глазами по номерам на казенниках. Винтовка стояла в четвертом гнезде. И так всегда и во всем, этот Исаак Натан Блум всегда хоть на полшага, а не в ногу. Он вынул винтовку из пирамиды. Если он решится, они его надолго запомнят, эти идиоты. Тогда уж дневальные будут запирать пирамиды сразу после строевой, как положено, а не будут ждать до отбоя. Хорошая надпись на могильном камне: "Здесь лежит Исаак Натан Блум, иудей. _Запирайте винтовки в полдень_". Он вернулся к своей койке, сел и положил винтовку на колени. Потом с удовольствием провел рукой по гладкому прикладу. Кто это ему говорил, будто читал в какой-то книжке, что самое красивое из созданного Америкой - топорища и быстроходные парусники-клипера? А потом сказал, что нужно бы добавить еще винтовку "Спрингфилд-03"?.. Пруит! Точно, Пруит. Он это ему сказал чуть ли не в первый день, когда попал в их роту. Даже сейчас, даже в эту минуту тебе никуда не деться от этого паразита Пруита, он-то не еврей, ему хорошо, он корчит из себя благородного, правильного, и так тебя опозорил. Блум положил налитую тяжестью винтовку на одеяло и пошел к тумбочке. Там у него были спрятаны в ящике три патрона тридцатого калибра, которые он зажухал на прошлых стрельбах, потому что ему нравились эти гладенькие, отливающие медью крепыши, их было приятно перекатывать в руке и слушать, как они клацают друг о дружку. Он взял один из них, снова запер тумбочку и, прижав патрон к прикладу, провел им вверх, к затвору. Какая все-таки мощная штука и как она прекрасна в своем безразличии к уничтожению, которое несет! Блум открыл затвор, плотоядно загнул скользкую смертоносную торпеду в патронник, щелкнул замком, осторожно поставил спуск на предохранитель, потом сел и поглядел на винтовку, безобидно замершую у него на коленях. Евреи бывают двух сортов. Есть такие, как Зусман - будь он неладен вместе со своим мотоциклом! - которые предпочли бы не быть евреями и потому приторно улыбаются всем "гоям" и рады лизать им задницу, едва те спустят штаны. И есть такие, как родители Блума - будь они неладны с этим их несоленым маслом и кошерным мясом, которое можно есть, только когда его благословит раввин! - готовые всему на свете предпочесть свое еврейство и никогда не позволяющие никому забыть, что они желают быть именно евреями, потому что евреи - богом избранный народ и всегда были избранным народом, между ними и неверными стена, и через нее ни одному "гою" не перелезть. Так что евреи бывают только двух сортов. Не нравится - дело ваше. Хорош выбор, если человек всего лишь хочет, чтобы его считали просто человеком, видели его достоинства и недостатки и относились к нему так, как он того заслуживает. Но он ничего не может добиться, пока у него на лице эта откровенная реклама, этот нос. Продолжая глядеть на винтовку, Блум осторожно пощупал нос и слегка поморщился: нос все еще болел в том месте, где его проломил ариец Пруит, и хотя теперь, может быть, казался чуть менее еврейским, чем раньше, все равно оставался явно еврейским. Нет, Исаак Натан, никуда ты не денешься от своего шнобеля. Если ты - поезд, то нос - твой паровоз, который мчится впереди тебя по убегающим рельсам жизни. Ты хочешь, чтобы тебя признали? Хочешь, чтобы тебя уважали? Чтобы тобой восхищались? Чтобы просто любили? Скажи это своему носу, Исаак Натан. И сколько Блум ни рылся в памяти, он не мог отыскать никого - никого в целом мире, - кто любил бы его как человека, любил бы лишь за то, что он такой, какой есть. Проверив предохранитель, он вставил дуло в рот. Чтобы мушка оказалась точно межд