галерею и побежал к складу, а в это время с юго-запада с рокотом вылетел самолет, и навстречу ему с крыш поднялся грохочущий огненный сноп, расползающийся вширь, как зонт. Казалось бы, пролететь сквозь него невозможно, но самолет пробился. И улетел целым и невредимым. Сразу же следом за ним, но держа курс на север, вдоль Вайалайе-авеню и мимо здания штаба пронесся другой самолет, и огненный зонт мгновенно повернулся в ту сторону - стрелки даже не сняли пальца с курка. Бензобак самолета тотчас взорвался, огонь охватил кабину, и самолет на полной скорости лег в низкий вираж на правое крыло. Когда он повернулся к ним фюзеляжем и нижней плоскостью левого крыла, солнце ярко высветило опознавательный знак - синий круг с белой звездой. А затем все увидели, как с той же бешеной скоростью он промчался сквозь редкую рощицу и, потеряв по дороге крылья, врезался в дом какого-то невезучего женатого офицера в гарнизонном городке и взорвался. - Это же наш! - смущенно, вполголоса сказал Риди Трэдвелл. - Это же был американский самолет. - Сурово, - не оборачиваясь, откликнулся Тербер, стрелявший в двойку самолетов, приближающихся с северо-востока. - Сам виноват, дурак. Нечего было сюда соваться. Когда самолеты скрылись, Тербер снова обошел крышу, переходя от стрелка к стрелку. Глаза его были прищурены и как-то странно напряжены, будто кто-то дал ему пощечину, - когда у него бывало такое лицо, хотелось отвести взгляд в сторону. - Повнимательнее, ребята. - Он дошел до края крыши. Повернул обратно. - Это был наш. Будьте внимательнее. Сначала хорошенько разглядите, а потом стреляйте. Эти уиллерские идиоты вполне могут залететь и сюда. Так что давайте повнимательнее. - Дошел до края крыши. Повернул обратно. В голосе такое же странное напряжение, как в глазах. - Сержант Тербер! - заорал снизу Росс. - Что за ерунда?! Сержант _Тербер_! Он подбежал к парапету. - Ну что еще? - Сейчас же спускайтесь сюда! - Росс уже застегнул ремень, шнурки были завязаны, и сейчас он приглаживал торчащие из-под пилотки волосы. - Вы должны помочь мне подготовить к отправке канцелярию! На крыше вам делать нечего! Спускайтесь! - Я занят! - крикнул Тербер. - Возьмите Розенбери! Это война, лейтенант! Не понятно? - Я только что от подполковника Делберта! - прокричал снизу Росс. - Он приказал выезжать сразу же, как только кончится воздушный налет! - Седьмая рота к выезду готова! - крикнул Тербер. - А я занят! Скажите этому кретину Хендерсону, пусть пришлет нам еще боеприпасов! Лейтенант Росс побежал назад под галерею и сразу же вернулся обратно. Теперь он был в каске. - Я ему сказал! - крикнул он. - И пусть Старк пришлет на крышу кофе! - Вы что, сдурели?! - разъярился Росс. - У вас там что, пикник?! Сержант, немедленно спускайтесь! Вы мне нужны! Это приказ! Подполковник лично приказал всем командирам рот подготовиться к выезду. Через час выезжаем. - Что такое? Я вас не слышу! - заорал Тербер. - Я говорю, выезжаем через час! - Что?.. Что вы сказали?.. Осторожно! Снова летят! Росс бросился к складу, а вылезавшие на крышу два подносчика патронов нырнули обратно в люк. Пригнувшись, Тербер пробежал назад к трубе и открыл огонь по тройке истребителей. - А ну, вы, давайте сюда патроны! - гаркнул он прятавшимся в люке подносчикам. - Милт! - крикнул Вождь Чоут. - Милт Тербер! Тебя снизу спрашивают. - Ты меня не нашел! - заорал Тербер. - Меня нигде нет! Вождь кивнул и, свесившись через парапет, доложил: - Я его не нашел, сэр. Его нигде не видно. - Внимательно выслушав то, что ему прокричали снизу, он повернулся к Терберу: - Лейтенант Росс просил тебе передать, что через час выезжаем. - Ты меня не нашел! - крикнул в ответ Тербер. - Летят! - завопил Гренелли. Никуда они через час не выехали. Воздушный налет продолжался еще почти два часа. Выехали они лишь днем, лишь через три с половиной часа после окончания налета. Потому что из всего полка к выезду была готова одна седьмая рота. Тербер под разными предлогами не уходил с крыши до конца налета. Как потом выяснилось, лейтенант Росс остался на складе и помогал заряжать пулеметные ленты. Их полк сбил еще один самолет наверняка, а два других были под вопросом, потому что их могли подбить ребята из 27-го и, когда самолеты летели над двором, они были уже на последнем издыхании. Старк сам, лично, вместе с двумя солдатами кухонного наряда один раз поднял на крышу кофе, а позже доставил еще кофе и партию сэндвичей. В благодарность Пит Карелсен дал ему пострелять из пулемета. Когда все кончилось и воцарилась мертвая, непробиваемая, как броня, тишина, они выкурили на крыше по последней сигарете, а потом чумазые, с воспаленными, красными глазами, усталые, счастливые и опустошенные неохотно спустились вниз в поджидавшую их там новую кутерьму и принялись складывать снаряжение. Ни одного даже не царапнуло. Но казалось, в ушах навсегда останется эта мертвая, звенящая тишина. Ее не пробивала даже сумасшедшая какофония звуков, сопровождавшая подготовку полка к выезду. Вместо того чтобы складывать свою скатку, Тербер отправился прямо в канцелярию. Все три с половиной часа, пока они наконец не выехали на побережье, он был в канцелярии неотлучно и упаковывал документы. Лейтенант Росс, гордый тем, что его рота собралась раньше всех, забыл недавний гнев и пришел ему помогать. Розенбери тоже помогал. Времени на укладку канцелярского имущества Терберу хватило с избытком. Зато он не успел ни сложить свое снаряжение, ни переодеться в полевую форму. Может, и успел бы, если бы не забыл. В результате первые пять дней на заливе Ханаума, прежде чем удалось съездить в Скофилд за вещами, Тербер спал без простыней и одеяла в фургончике, реквизированном армией у торговца воздушной кукурузой, и был бы счастлив напялить на себя даже шерстяную офицерскую рубашку. Он и сам не понимал, как это он забыл собраться. Одна за другой колонны грузовиков выстроились в два ряда перед казармами и приготовились ждать. Один за другим взводы выходили в ротные дворы, солдаты садились на вещевые мешки и, опершись на винтовки, глядели на ждущие их грузовики. Полку надлежало выезжать всем составом одновременно. Каждая рота ехала на свои, отдельные позиции. На побережье каждая рота превращалась в обособленное, самостоятельное подразделение. Но ни одна готовая к отправке рота не имела права выехать, пока не будут готовы другие роты. Полку надлежало выезжать всем составом одновременно. Куда ни глянь - грузовики. Куда ни глянь - солдаты, сидящие на вещмешках. Съехалось столько грузовиков, что между ними было не протиснуться даже джипу подполковника. В ротные дворы набилось столько солдат, что между ними было не протолкнуться даже адъютантам подполковника и вестовым. Люди остервенело матерились и потели. Полку надлежало выезжать всем составом одновременно. И Тербер, укладывая в канцелярии папки и бумаги, с довольным видом посмеивался. Пока Росс ходил за чем-то на склад, в дверь канцелярии заглянул Мейлон Старк. - Кухня погрузилась и готова к выезду. - Прекрасно, - не глядя на него, отозвался Тербер. - Знаешь, а ты молодец, - нехотя сказал Старк сдавленным голосом. - Здорово ты все это провернул. В других ротах кухни соберутся только часа через два. А кое-где, наверно, даже дольше застрянут и будут потом догонять. - Ты и сам отлично поработал, - по-прежнему не глядя на него, заметил Тербер. - Я тут ни при чем, - сказал Старк. - Это все ты. Я просто хочу, чтобы ты знал: я лично считаю, ты - молодчина. - Ладно, - все так же не поднимая глаз, кивнул Тербер. - Спасибо. - И продолжал работать. Тербер поехал вместе с Россом в джипе в голове ротной колонны. За рулем сидел Рассел. На шоссе творилось что-то невообразимое. Насколько хватало глаз, все было забито грузовиками и такси, машины шли вплотную одна к другой, бампер к бамперу. Грузовики везли солдат на береговые позиции, а такси мчали их из города в Скофилд, откуда все уже выехали. Пикапы и джипы юрко сновали вдоль длинных рядов грузовиков, а сами грузовики, большие неуклюжие трехтонки, еле ползли, останавливаясь каждую минуту: стоило одному грузовику притормозить, за ним тотчас тормозил второй, за вторым - третий, и все ждали, пока передние машины снова тронутся с места. Подгоняя колонну роты, джип мотался по обочине дороги взад-вперед, и Тербер видел всех по нескольку раз. Их лица изменились, на них появилось новое выражение. Почти такое же, какое было у Старка в столовой, только из этих лиц хмель уже выветрился, осталась лишь окончательно застывшая сухая гипсовая маска. Здесь, на шоссе, когда рота двигалась в потоке сотен других подразделений, все осознавалось гораздо яснее и случившееся приобретало гораздо больший, в сто раз больший смысл, чем когда они были дома, в родной казарме, в родном дворе. Вождь Чоут, стоявший в кузове возле своей АВБ, посмотрел на Тербера поверх кабины грузовика, и Тербер подмигнул ему в ответ. Они не взяли с собой ничего: ни гражданскую одежду, ни повседневную форму, ни свои коллекции полевых шляп и нашивок, ни альбомы с фотографиями, ни письма родных, к черту все это! Как-никак война. Ничего это нам не понадобится. И они захватили с собой только полевое снаряжение. Пит Карелсен был единственный, кто уложил в мешок кое-какие личные вещи. Для Пита война была не в новинку - он воевал во Франции. Медленно, фут за футом грузовики приближались к Гонолулу и к тому, что поджидало солдат на побережье. Пока все было совсем неплохо. Как в выходной. Весело. Увидев, что осталось от Перл-Харбора, они оторопели. Уиллерский аэродром тоже сильно пострадал, но от вида Перл-Харбора все внутри замирало. От вида Перл-Харбора в жилах стыла кровь. К тому же Уиллерский аэродром был довольно далеко от шоссе, а Перл-Харбор в некоторых местах выходил прямо на дорогу. До тех пор все напоминало веселую игру, пикник: они хорошо постреляли с крыш, самолеты в них тоже постреляли, повара приносили им кофе и сэндвичи, команда заряжающих доставляла боеприпасы, они сбили два, а может, и три самолета, во всем полку был ранен только один человек (пуля попала ему в мякоть икры, даже не задев кость, он сам дошел до лазарета), и ему уже прочили за это "Пурпурное сердце". Почти у каждого была бутылка, да они все и так были крепко под мухой, когда началась эта заварушка, - в общем, все это напоминало шикарные стрелковые учения по живым мишеням. И мишени были такие, что дух захватывало, - люди! Но сейчас похмелье проходило, в бутылках оставались считанные капли, а в ближайшее время достать новую бутылку, похоже, будет негде, да и живых мишеней для стрельбы тоже что-то пока не видно. И они задумались. Когда еще теперь снова выпьешь - может, через месяц, а может, через год. Вот ведь черт! Война-то будет долгая. Грузовики проезжали через недавно пристроенный к Перл-Харбору поселок для семейных офицеров, и выбежавшие из домов женщины, дети и несколько стариков радостно махали им руками. Солдаты тупо глядели на них и молча ехали дальше. В пригородах Гонолулу по всему маршруту автоколонны люди облепили веранды, заборы, крыши автомобилей; мужчины, женщины, дети приветствовали их и дружно кричали что-то одобрительное. Они растопыривали указательный и средний пальцы буквой "V", воспроизводя изобретенный Черчиллем символ победы [буква "V" - начальная буква слова "victory" - "победа"], или поднимали над головой кулак с отставленным большим пальцем. Молоденькие девушки посылали воздушные поцелуи. Матери девушек со слезами на глазах толкали дочерей в бок, мол, еще, еще! Солдаты мечтательно поглядывала на недосягаемых пышнотелых девиц, в таком множестве резвящихся на воле, и, вспоминая прежние дни, когда девушкам не разрешалось - да и сами они не желали - разговаривать с военными на улице даже при свете дня и уж тем более вечером в барах, отвечали старым традиционным жестом: выбрасывали сжатую в кулак левую руку вперед и правой хлопали по ней ниже плеча. А на придуманный Черчиллем знак победы отвечали своим, еще более древним знаком - подняв кулак, быстро смыкали и размыкали большой и средний пальцы, словно пощипывая что-то в воздухе. Ликующая гражданская толпа, не ведая, что этот второй жест на армейском языке означает "хочу женщину", а первый жест переводится как "иди ты!..", приветствовала их еще громче, и солдаты впервые за все время пути обменялись лукавыми усмешками и с удвоенным энтузиазмом отвечали толпе по-своему. Рота проехала Ваикики, и колонна стала постепенно редеть: грузовики один за другим сворачивали на проселочные дороги и развозили отдельные группы по позициям. Когда добрались до подъема над седловиной мыса Коко, откуда дорога спускалась к ротному КП у залива Ханаума, от колонны осталось всего четыре грузовика. Два должны были доставить отряд на позицию N_28 на мысе Макапуу, один вез службу КП и ребят, обороняющих позицию N_27, а в четвертом грузовике ехала кухня. Грузовик со службой КП и машина с поварами съехали на боковую дорогу и остановились, а два грузовика, идущих до Макапуу, двинулись дальше. Сегодня был день их великого торжества, большинство ждало этого дня давно - кто два года, кто пять: они вволю поглумились над гражданскими и теперь готовились к расплате. Когда грузовики проезжали мимо лейтенанта Росса и Цербера, которые выбрались из джипа и, стоя на обочине, наблюдали за разъездом на позиции, охвативший часть солдат горячечный патриотический подъем вылился в приглушенное порывами ветра жидкое "ура". Между голыми ребрами кузовов в воздух взметнулось несколько сжатых кулаков, и, когда машины уже скрывались из виду, сидевший в последнем грузовике бывший ученик ротного горниста, а ныне боец-стрелок Пятница Кларк, отважно обнадеживая лейтенанта Росса, поднял над головой два пальца, растопыренные буквой "V". Этот патриотический настрой продержался дня три. Лейтенант Росс, вылезший из джипа, чтобы проводить своих солдат если не на верную смерть, то, во всяком случае, на затяжную войну, посмотрел на Пятницу грустным отстраненным взглядом через разделяющую их пропасть - возраст, жалость, интеллектуальное превосходство, - и в глазах его было глубокое волнение, а на лице застыло мудрое стариковское осознание той страшной ответственности, которую он на себя берет. Первый сержант Тербер стоял рядом с командиром роты и, глядя на его лицо, испытывал страстное желание дать своему командиру хорошего пинка в зад. Среди прочих факторов, способствовавших быстрому ослаблению патриотического духа, главную роль сыграли, пожалуй, работы по установке проволочных заграждений. Первый же день работы с колючей проволокой охладил их патриотический пыл даже больше, чем перспектива завшиветь без душа, ходить с небритыми мордами, не надеясь когда-нибудь побриться, и спать на камнях, прячась от дождя всего лишь под плащ-палаткой и парой одеял. Да и вообще, эта война, так прекрасно начавшаяся воскресным утром и на первых порах так много им сулившая, постепенно превращалась в заурядные долгие маневры. С той только разницей, что конца им не предвиделось. Лишь через пять дней, когда жизнь на позициях более или менее наладилась, седьмая рота смогла отправить в Скофилд наряд за остальными вещами, которые, как они решили сначала, им не понадобятся, и за большими палатками. Но на Макапуу эти палатки никого не выручили, потому что там не было деревьев, а без деревьев палатки не поставишь. Наряд выехал в Скофилд на трех грузовиках, и возглавлял его Тербер, вооруженный перечнем солдатских просьб, занявших целый блокнот среднего размера. Помощником Тербера в этой операции был Пит Карелсен, единственный человек в роте, который прожил эти пять дней в относительном комфорте. Въехав на своих трех грузовиках в гарнизон, они обнаружили, что в их казарму вселилось другое подразделение и что все тумбочки и шкафчики седьмой роты тщательно выпотрошены. Блокнот со списком просьб можно было выбросить. И все тот же Пит Карелсен оказался единственным в роте, кто в то воскресное утро сообразил запереть свою тумбочку и стенной шкафчик. Но пострадал даже Пит: оставленная им на столе запасная пара вставных челюстей бесследно исчезла. Ну и конечно, никто из новых жильцов понятия не имел, куда все подевалось. Помимо проигрывателя и пластинок, у Тербера пропали также стодвадцатидолларовый молочно-голубой костюм, пиджак "Форстман" с простроченными лацканами, ни разу не надеванный белый смокинг с черными брюками и все комплекты военной формы. Пропала и новенькая электрогитара стоимостью в 260 долларов, которую Энди и Пятница купили, пока Пруит был в тюрьме, и, хотя они успели выплатить за нее меньше половины, пропала она целиком - и динамик, и переходник, и все прочее. Если бы не старшина первой роты сержант Дедрик - он был почти одного роста с Тербером и к тому же не забыл запереть свой стенной шкафчик, - Тербер не сумел бы найти себе даже двух смен полевой формы. Уцелели только лежавшие на складе палатки. К концу седьмого дня, когда они распределили привезенные палатки по позициям и уже готовились в них вселиться, рота собралась на побережье в полном составе, прибыли и доложились даже двое отбывших срок в тюрьме - их выпустили вместе с остальными заключенными, как только началась война. Не явился только Пруит. 50 Пруит проспал всю бомбежку. Накануне вечером, когда девушки были на работе, он напился даже больше обычного, потому что суббота - это всегда вроде как праздник. Он и не подозревал о нападении, пока настойчивый энергичный голос, тревожно и бесконечно рассказывающий о чем-то по радио, не пробуравил наконец залепивший горло, глаза и уши плотный и очень сухой комок тяжелого похмелья, которое он ощущал даже сквозь сон, почему и не хотел просыпаться. Он приподнялся на диване (с тех пор, как он переселился на диван, он ради приличия спал в шортах) и увидел, что обе девушки, накинув халатики, сидят на корточках перед приемником и внимательно слушают. - Я как раз хотела тебя разбудить, - взволнованно сказала Альма. - Это еще зачем? - Сквозь ломящую глаза сухую боль, заменявшую ему сейчас рассудок, просачивалась только одна мысль: надо немедленно пойти на кухню и выпить воды. - ..._но наиболее серьезно пострадал сам Перл-Харбор_, - говорило радио. - _Разрушены почти, все строения. Полных данных о потерях пока нет, но точно известно, что потоплен один из стоявших в мелководной гавани линейных кораблей. Его палубная надстройка и сейчас еще возвышается над огнем горящего на поверхности воды мазута. Высотная бомбардировочная авиация противника нанесла основные удары по Перл-Харбору и расположенному через пролив от него аэродрому Хикем. По масштабу разрушений и потерь Хикем, очевидно, стоит на втором месте после Перл-Харбора_... - Это Уэбли Эдвардс, - сказала Жоржетта. - Его голос. - Да, - кивнула Альма. - На континент транслируют. - ..._На территории нового военного городка при Хикемском аэродроме_, - продолжало радио, - _очень большая бомба, а может быть, торпеда попала прямо в главную столовую, где в это время, ни о чем не подозревая, завтракали четыреста наших летчиков_... Пруит уже догадался, в чем дело, но полностью понять случившееся было очень трудно: все доходило до него будто сквозь густую вязкую грязь. Почему-то он вбил себе в голову, что напали немцы, и продолжал так думать даже потом, когда уже знал, что остров атаковали японцы. Немцы, должно быть, разработали совершенно новый тип бомбардировщиков, иначе беспосадочный перелет на такое расстояние был бы невозможен, даже если бы у них была база на восточном побережье Азии. Не могли же они провести свои авианосцы в Тихий океан мимо английского флота. До чего не ко времени этот его перепой! С такого похмелья водой не отопьешься, поможет только пара рюмок чего-нибудь покрепче, и даже тогда отойдешь не сразу. - Где мои брюки? - Он встал с дивана, и движение отозвалось в голове резким, болезненным толчком, словно его контузило. Он направился через комнату, взяв курс на бар, вделанный в верхнюю часть большого напольного радиоприемника, возле которого сидели на корточках девушки. - Да вон они на стуле, - сказала Альма. - Ты чего это вдруг? - Не эти. Форменные. - Он открыл у них над головой дверцу бара и налил себе неразбавленного виски в высокий коктейльный фужер. - У меня тут где-то должна быть форма. Где она? Он выпил виски залпом, и его передернуло, но он знал, что скоро полегчает. - Ты что это? - Альма от волнения захлебнулась. - Что ты делаешь?! - Сейчас выпью, чтобы муть в голове прошла, и, к чертям, назад в роту. А ты думала что? - Он налил себе еще и снова выпил залпом. - ..._Наш флот, бесспорно, потерпел крупное поражение_, - говорило радио. - _Вероятно, самое крупное за всю его историю. Было бы_... - Но ведь тебе туда нельзя! Тебе нельзя возвращаться! - Это почему же? Ты что, рехнулась? - ..._но ничто: ни мрак печали, ни позор поражения - не в силах затмить великий подвиг, который навечно останется примером для всех американцев_... - Потому что тебя разыскивают! - истерически запричитала она. - Потому что тебя арестуют за убийство! Убийство тебе никто не простит, не думай! И ни одна война тебя не спасет! Он тем временем налил себе третью порцию виски. Тепло, электрическими волнами заструившееся по жилам, начало подсушивать раскисшие клетки мозга. В голове постепенно прояснялось, но он шарахнул и этот фужер - раз уж налил, надо пить. - Я совсем забыл, - сказал он. - ..._это храбрость и героизм наших воинов_, - говорило радио, - _которые перед лицом смерти и превосходящих сил противника, застигнутые врасплох и не располагавшие необходимыми средствами, тем не менее не сложили оружия и мужественно отражали натиск врага, демонстрируя подлинное величие духа, неотъемлемую черту армии и военно-морского флота Соединенных Штатов_... - Это он что, про американскую армию так? - усмехнулась Жоржетта, ни к кому конкретно не обращаясь. - А забыл, так вспомни, - чуть спокойнее сказала Альма. - Если ты вернешься, тебя первым делом посадят, а потом будут судить за убийство. Война ничего для тебя не меняет. Не думай, что своим возвращением ты внесешь большой вклад в победу. Не выпуская из рук бутылку и фужер, он с побитым видом уселся между девушками на низенькую скамеечку перед приемником. - Я совсем забыл, - глухо повторил он. - Вылетело напрочь. - Вот-вот, - кивнула Альма. - Так что подумай хорошенько. - ..._Героическим спокойствием под огнем противника, сознательным отношением к своим, пусть самым заурядным, обязанностям, молчаливым стойким мужеством, с которым они в эти минуты, когда вы слушаете мой репортаж, встречают смерть и терпят боль ран в госпиталях и на перевязочных пунктах, они показывают пример непоколебимой веры, преданного служения Родине и беззаветной отваги, и мы, гражданское население Гавайских островов, все те, на чьих глазах это происходит, надолго запомним их подвиг. Они, эти солдаты, эти наши мальчики - а большинство из них действительно еще совсем молодые ребята, - создают сейчас легенду, вписывают в историю Демократии новую страницу легендарной славы, славы, которую еще долго никто не сможет превзойти и которая будет вселять страх в сердца врагов свободы_... - А что, ей-богу! - вдруг воодушевилась Жоржетта. - Пусть эти желторожие знают - на нас где сядешь, там и слезешь! - А я все проспал, - хрипло сказал Пруит. - Даже не проснулся. - Мы тоже, - возбужденно отозвалась Жоржетта. - Мы ничего не знали. Я и радио-то включила случайно. - А я проспал, - повторил Пруит. - Спал как убитый. Он налил себе еще и выпил одним махом. В голове у него окончательно прояснилось, ясность была полнейшая. - Сволочи немцы! - сказал он. - Какие немцы? - удивилась Жоржетта. - Эти, - он показал фужером на приемник. - _Я побывал в корпусах недавно здесь построенного современного военного госпиталя "Триплер Дженерал"_, - говорило радио. - _И я видел, как их туда вносили на носилках: одни были в полной военной форме, другие только в нижнем белье, на третьих не было ничего, но все с тяжелейшими ранениями и в страшных ожогах_... - А что в Скофилде? - сурово и требовательно спросил Пруит. - Что он говорил про Скофилд? - Ничего, - сказала Жоржетта. - Ни слова. Бомбили аэродромы - Уиллер, Белоуз, базу ВВС на Канеохе, морскую базу на Эуа... Ну и конечно, Хикем и Перл-Харбор - этим досталось больше всех. - Да, но в Скофилде-то что? Я спрашиваю, что в Скофилде? - Пру, он о нем даже не упоминал, - мягко сказала Альма. - Совсем? - Жоржетта ведь уже сказала. - Тогда, значит, его не бомбили, - с облегчением вздохнул он. - Иначе бы он что-нибудь сказал. Наверно, только слегка обстреляли, и все. Конечно. Наверняка так и было. Им же главное аэродромы. Конечно. Зачем им бомбить Скофилд? - ..._"Триплер Дженерал" - большой госпиталь, снабженный всеми современными удобствами и оборудованный по последнему слову медицинской науки и техники, но в проекте не была предусмотрена такая невероятная катастрофическая ситуация. Здесь не хватает места даже для сотой части всех тех раненых, умирающих и мертвых, которых вносили при мне на импровизированных носилках и укладывали в вестибюле и коридорах. Помочь всем просто невозможно, потому что для этого госпиталь не располагает ни нужным количеством коек, ни достаточным медперсоналом. Но куда бы я ни заглядывал, я нигде не слышал ни одного стона, ни одной жалобы. Я неоднократно своими ушами слышал, как израненные, обгоревшие, без волос, без бровей и ресниц молодые ребята, девятнадцатилетние и двадцатилетние мальчики говорили подошедшему врачу: "Доктор, помогите сначала моему другу. Ему гораздо хуже, чем мне". И больше ни слова, ни стона. Полная тишина. Обвиняющая тишина. Гневная тишина_... - Сволочи подлые, - глухо пробормотал Пруит. Он плакал. - Вот подлюги! Немцы проклятые... Зверье! - Не выпуская бутылку, тыльной стороной руки смахнул повисшую на носу каплю и налил себе еще. - Не немцы, а японцы, - поправила Жоржетта. - Япошки, понимаешь? Мелочь желтопузая! Напали без предупреждения, трусы несчастные! А для отвода глаз послали своих людей в Вашингтон, и те там в это время пищали: мы, мол, за мир! - ..._Я пережил огромный душевный подъем, глядя, с каким мужеством переносят страдания эти ребята_, - говорило радио. - _То, что я увидел, еще больше укрепило и углубило мое доверие к государственному строю, существующему в нашей стране, ибо этот строй рождает подобных героев не десятками и даже не сотнями, а тысячами, и я жалею лишь о том, что не могу провести по палатам госпиталя всех граждан США, чтобы каждый американец собственными глазами увидел то, что довелось увидеть мне_... - Это что, Уэбли Эдвардс? - всхлипнув, спросил Пруит. - Вроде он, - сказала Альма. - Он, конечно, - подтвердила Жоржетта. - Это его голос. - Отличный мужик. - Пруит одним глотком опрокинул фужер и снова его наполнил. - Просто _отличный_! - Ты бы не пил так много, - робко сказала Альма. - Еще ведь очень рано. - Рано? - переспросил Пруит. - Ах, рано! Чтоб они сдохли, немчура проклятая! Какая, к черту, разница? - выкрикнул он и запнулся. - Напьюсь, ну и что? Вернуться-то я не могу. А раз так, какая разница? Давайте лучше все напьемся... Ох ты, господи, - он помотал головой. - Будь они прокляты, сволочи! - ..._Естественно, пока трудно установить весь объем понесенных нами потерь, и мы узнаем это только через некоторое время. Генерал Шорт объявил, что в связи с чрезвычайностью ситуации и в целях более полной координации деятельности различных учреждений на территории Гавайских островов вводится военное положение_... - Я чего скажу. - Пруит всхлипнул и снова налил себе виски. - Никто меня в убийстве не подозревает и не разыскивает. - Что? - изумилась Альма. - Это убийство вообще никого не волнует. Тербер мне так и сказал, а он врать не будет. - Тогда ты, конечно, можешь вернуться, - сказала Альма. - А то, что ты был в самоволке? За это тебя не посадят? - То-то и оно. Вернуться я все равно не могу. Потому что, если вернусь, - это тюрьма, а в тюрьму я больше ни ногой, поняла? Если вернусь, меня отдадут под трибунал. Может, под дисциплинарный, а может, и под специальный. А я в тюрьму не сяду. Никогда! Поняла? - Да. Если бы не это, ты бы, конечно, вернулся, - сказала Альма. - Но от тюрьмы тебе никуда не уйти. А в тюрьме ты ничем армии не поможешь. Она положила руку ему на плечо: - Пру, не надо столько пить, пожалуйста. Дай мне бутылку. - Пошла ты к черту! - Он сбросил ее руку. - Сейчас как врежу! Пошла вон! Отстань от меня, не приставай! - Он снова налил себе полный фужер и с вызовом уставился на нее. Ни Альма, ни Жоржетта больше не говорили ему ни слова и не пытались остановить. Он глядел на них красными, воспаленными глазами, и, скажи сейчас кто-нибудь, что у него глаза убийцы, это не было бы преувеличением. - Хотят упечь меня в свою вонючую тюрьму? Очень хорошо - не вернусь _никогда_! - свирепо заявил он. - И никто со мной ничего не сделает! На это они ему тоже ничего не сказали. Так и сидели втроем и молча слушали радио, пока голод не погнал девушек на кухню - никто из них до сих пор не завтракал. Пруит прикончил бутылку и взялся за следующую. Он не желал ради какого-то завтрака отходить от радио. Они принесли ему поесть, но он отказался. Сидел перед приемником, глушил виски большими коктейльными фужерами и плакал. Ничто не могло стронуть его с места. - ..._Наши ребята дорогой ценой заплатили за урок, которым стал для Америки этот день_, - говорило радио. - _Но они расплатились сполна, честно, без страха и не жалуясь, что цена слишком высока. Ребята, нанявшиеся на службу в армию и флот, чтобы, когда понадобится, пойти за нас в бой и отдать свою жизнь, сегодня целиком и полностью оправдали возложенное на них доверие и доказали свое право на то уважение, которое мы к ним испытывали и испытываем_... - А я проспал, - глухо пробормотал Пруит. - Спал как убитый. Даже не проснулся. Они надеялись, что он напьется до бесчувствия и заснет: тогда они уложили бы его в постель. Прорывавшееся в нем бешенство пугало их, и им было не по себе даже от того, что они сидят с ним в одной комнате. Но он не напился до бесчувствия и не заснул. Бывает состояние, когда стоит лишь преодолеть какой-то рубеж, и потом можешь пить бесконечно и не пьянеешь, а только больше бесишься. По-видимому, он был сейчас именно в таком состоянии. Неподвижно замерев перед приемником, он сначала плакал, а потом перестал и угрюмо глядел в пустоту. В середине дня по радио несколько раз объявили, что желающих просят немедленно явиться на донорский пункт в "Куин-госпиталь". Обеим девушкам хотелось как можно скорее вырваться из гнетущей обстановки дома, где все было наэлектризовано зловещими разрядами примостившейся перед приемником безумной динамомашины, и Жоржетта с Альмой тотчас решили, что поедут в город и сдадут кровь. - Я тоже с вами! - крикнул он и, пошатываясь, поднялся со скамеечки. - Пру, тебе нельзя, - робко сказала Альма. - Не валяй дурака. Ты же на ногах не стоишь. И потом, там наверняка потребуют документы. Сам знаешь, чем это кончится. - Даже кровь сдать не могу, - тоскливо пробормотал он и плюхнулся назад. - Сиди дома и слушай радио, - ласково сказала Альма. - Мы скоро вернемся. Расскажешь нам, что еще передавали. Пруит молчал. Когда они пошли одеваться, он даже не посмотрел в их сторону. - Я должна сбежать хоть на полчаса, - вполголоса сказала Альма. - Я здесь задыхаюсь. - А с ним ничего не случится? - шепотом спросила Жоржетта. - Он так переживает, я даже не думала. - Все будет нормально, - твердо сказала Альма. - Просто он чувствует себя виноватым. Ну и, конечно, расстроился. И немного перепил. За ночь у него это пройдет. - Может, ему все-таки лучше вернуться? - Его тогда опять посадят. - Да, конечно. - Сама все понимаешь, чего же говоришь глупости? Когда они оделись и вышли в гостиную, он все так же сидел перед приемником. Радио продолжало бубнить отрывистыми напряженными фразами. Снова что-то про Уиллерский аэродром. Он не поднял на них глаза и не сказал ни слова. Альма перехватила взгляд Жоржетты и предостерегающе покачала головой. Они молча вышли из дома. Два часа спустя, когда они вернулись, он сидел все там же, в той же позе, и, если бы не опустевшая бутылка, можно было бы подумать, что за время их отсутствия он не шелохнулся. Радио все так же продолжало говорить. Пожалуй, он даже протрезвел, к нему пришло то состояние обостренной ясности восприятия, что иногда наступает у пьяниц после долгого непрерывного запоя. Но воздух в доме был по-прежнему наэлектризован, казалось, в гостиную наползли черные, с потрескиванием трущиеся друг о друга грозовые тучи, и после суматохи города и яркого солнечного света воскресных улиц тягостное напряжение давило еще сильнее, чем раньше. - Ну мы и съездили! - бодро сказала Альма, пытаясь пробить брешь в угрюмом молчании. - Вот уж действительно, - кивнула Жоржетта. - Хорошо еще, что были на машине, а то бы никогда в жизни туда не добрались, - продолжала Альма. - А уж назад тем более. В городе все с ума посходили. Ни проехать, ни пройти. Кругом грузовики, автобусы, легковые - все забито, сплошные пробки. - Мы в госпитале познакомились с одним парнем, - сообщила Жоржетта. - Он сказал, что хочет про все это написать книгу. - Да, - подхватила Альма. - Он преподает в университете английский и... - А я думала, он репортер, - перебила Жоржетта. - Разве он не репортер? - Нет, он в университете преподает... Во время бомбежки он помогал эвакуировать женщин и детей, а сейчас возит в госпиталь доноров. - Он решил встретиться со всеми, кто имел к этому хоть какое-то отношение, и записать, что они ему расскажут, - объяснила Жоржетта. - А потом напечатает. Все слово в слово. - Книжка будет называться "Славьте господа и не жалейте патронов", - добавила Альма. - Это из проповеди одного капеллана в Перл-Харборе. - Или, может быть, "Помните про Перл-Харбор", - сказала Жоржетта. - Он еще сам не решил. - Очень умный парень, - заметила Альма. - И очень вежливый, - добавила Жоржетта. - Разговаривал с нами прямо как с порядочными. Всю жизнь, говорит, мечтал увидеть, как творится история, и вот теперь, наконец, увидел. - На Кухио-стрит целый дом разбомбило. - А на углу Мак-Кули и Кинга бомба в аптеку попала. Все погибли: и аптекарь, и его жена, и обе их дочки. - Ладно, - сказала Альма. - Надо бы что-нибудь приготовить. Мае есть захотелось. - Мне тоже, - кивнула Жоржетта. - Ты будешь есть? - спросила Альма. Пруит отрицательно покачал головой. - Нет. - Пру, тебе обязательно надо поесть, - сказала Жоржетта. - Ты все-таки столько выпил. Пруит протянул руку, выключил радио и мрачно посмотрел на них. - Слушайте, вы, отстаньте от меня. Чего пристаете? Хотите есть - ешьте. Я вас ни о чем не прошу. Не лезьте вы ко мне! - Что-нибудь новое передавали? - спросила Альма. - Нет, - зло сказал он. - Толкут в ступе одно и то же. - Не возражаешь, если мы немного послушаем? Пока готовим, ладно? - Я здесь не хозяин. Хотите - включайте. - Он поднялся со скамеечки, вышел с бутылкой и фужером на веранду и закрыл за собой стеклянную дверь. - Что с ним делать? - шепотом спросила Жоржетта. - Я скоро взвою. - Не волнуйся, все будет в порядке. Через пару дней успокоится. Не обращай внимания. Альма включила радио и прошла на кухню. Жоржетта беспокойно двинулась за ней. - Дай бог, чтобы ты была права, - пробормотала она, с опаской поглядывая сквозь стеклянную дверь на силуэт, темнеющий на фоне закатного неба. - А то мне уже страшно делается. - Я же тебе говорю, ничего с ним не будет, - резко сказала Альма. - Просто не надо его трогать. Не обращай на него внимания. Помоги мне лучше что-нибудь приготовить. Скоро надо будет окна завешивать. Они сделали сэндвичи с холодным мясом и салат, разлили по стаканам молоко, поставили вариться кофе и пошли задергивать светомаскировочные шторы, которые Альма еще со времени учебных тревог приспособила на окнах вместо портьер. - Ты бы лучше шел в гостиную, - холодно сказала ему Альма, подойдя к дверям веранды. - Мы окна завешиваем. Он молча ушел с веранды, пересек гостиную и сел на диван, не выпуская из рук фужер и почти пустую бутылку. - Может, все-таки съешь что-нибудь? Я сделала тебе сэндвичи. - Я не хочу есть. - Но я их все равно уже сделала. Не хочешь сейчас, съешь потом. - Я не хочу есть, - повторил он. - Тогда я их заверну в вощеную бумагу, чтобы не засохли. Ничего не ответив, Пруит налил себе виски. Задернув и заколов булавками шторы, она вернулась на кухню. Они с Жоржеттой поужинали и перешли в гостиную пить кофе, а он все так же сидел на диване. Пока их не было, он открыл новую бутылку. За день он в общей сложности выпил две полные бутылки из запасов Жоржетты. В первой бутылке было чуть больше половины, а потом он выпил еще полторы бутылки. Они немного посидели в гостиной, пытаясь слушать радио, но ничего нового не передавали, и напряженное, угрюмое молчание застывшего на диване Пруита в конце концов выжило их из комнаты. Они пошли спать, а он остался сидеть один - не то чтобы трезвый, но и не пьяный, не то чтобы довольный, но и не подавленный, не то чтобы все соображающий, но и не в отключке. В таком состоянии он пробыл восемь дней: не скажешь, что по-настоящему пьян, но уж и никак не трезв, в одной руке бутылка запасенного Жоржеттой дорогого виски, в другой - большой коктейльный фужер. Сам он ни разу с ними не заговаривал, а если его о чем-то спрашивали, отвечал только "да" или "нет", по большей части "нет". И когда они были дома, ничего при них не ел. Казалось, они живут под одной крышей с мертвецом. В понедельник утром, проснувшись, они увидели, что он спит на диване одетый. Бутылка и фужер стояли рядом на полу. Два сэндвича, оставленные ему Альмой на кухне, исчезли. В тот день ни Жоржетта, ни Альма на работу не пошли. Гонолулу быстро оправился от первого потрясения. Через несколько дней по радио снова начали передавать музыку и рекламы, и, если не считать, что на пляже Ваикики солдаты натягивали колючую проволоку, а перед такими жизненно важными объектами, как радиостанция и резиденция губернатора, стояли часовые и несколько зданий, в том числе дом на Кухио-стрит и аптека на углу Мак-Кули и Кинга, были разрушены, перенесенное испытание вроде бы мало отразилось на жизни города. Деловые люди, по-видимому, не теряли присутствия духа, и военная полиция, вероятно, все так же им покровительствовала, потому что на третий день раздался телефонный звонок, и миссис Кипфер сообщила Альме, что завтра та должна выйти на работу, но не к трем часам дня, как раньше, а с утра, в десять. Чуть позже раздался второй звонок, и Жоржетта получила аналогичные указания от своей хозяйки из номеров "Риц". В связи с переходом на военное положение был установлен комендантский час, и после наступления темноты появляться на улицах разрешалось только при наличии специального пропуска, так что все деловые операции поневоле приходилось совершать днем, пока светло. И у миссис Кипфер, и в "Рице" дела изрядно пошатнулись. То же самое, очевидно, происходило и в остальных публичных домах. Солдатам и матросам еще не давали увольнительных, и девушки почти все рабочее время дулись в карты. Некоторые из них уже хлопотали, выбивая себе места на пароходах, эвакуирующих на континент жен и детей военнослужащих. Тем не менее миссис Кипфер располагала информацией, что увольнительные начнут давать очень скоро, правда со строгим соблюдением очередности. Но пока вся деятельность "Нью-Конгресса" сводилась к обслуживанию небольших офицерских компаний, которые теперь наведывались туда не ночью, а среди дня. Обнаружив, что Пруит в воскресенье ночью все-таки съел оставленные ему сэндвичи. Альма теперь каждый день готовила их перед уходом на работу и вечером перед сном. И сэндвичи каждый раз исчезали. Но в те редкие дни, когда она забывала это сделать, в холодильнике и в буфете все стояло нетронутым - он ни к чему не прикасался. Он все меньше походил на нормального человека. Не брился, не мылся, не раздевался даже ночью - валился в чем был на диван и так и спал. На него было страшно смотреть. Она уже забыла, когда в последний раз видела его причесанным, лицо у него опухло, стало одутловатым, под глазами набрякли мешки, а сам он, хотя и без того всегда был худым, с каждым днем усыхал все больше. Держа в одной руке бутылку, а в другой - фужер, он слонялся из кухни в гостиную, бродил по спальням, выходил на веранду, ненадолго где-нибудь присаживался, потом опять вставал и бесцельно перебирался на Другое место. Необычное, трудно поддающееся описанию выражение устремленности, когда-то заставившее Альму обратить на него внимание, теперь исчезло с его лица, затаенный в глубине глаз скорбный огонь потух. От него так пахло, что она чувствовала этот запах из другого конца комнаты. Никаких сдвигов к лучшему она в нем не замечала. Напротив, казалось, так будет продолжаться до бесконечности, пока он не превратится в собственную тень и не умрет иди пока окончательно не сойдет с ума и не кинется на кого-нибудь с ножом. И она невольно вспоминала о том, что он сделал с тем охранником из тюрьмы. А Жоржетта откровенно боялась его и прямо так и говорила. Но, несмотря на недовольство Жоржетты, Альма не могла смириться с мыслью, что он спился, и выгнать его. - Во-первых, ему от нас некуда идти, - объясняла она Жоржетте. - Если он вернется в роту, его немедленно посадят и, может, даже убьют. В Гонолулу ему тоже не спрятаться - всюду сплошные проверки, на каждом шагу требуют пропуск. Ему ничего не грозит только у нас. Устроить его на пароход и переправить в Штаты мы не сможем. Раньше, может быть, сумели бы, но теперь, после Перл-Харбора, нечего и думать. Ты же знаешь, эвакуируют только гражданских. Пароходы переполнены, и контроль очень строгий. Проверяют всех пассажиров. Да и потом, не могу же я просто так взять и махнуть на него рукой. - Другими словами, ты _не хочешь_, чтобы он от нас ушел, - сказала Жоржетта. - Конечно, не хочу. - А что с ним будет, когда мы уедем? - Ну, не знаю... Может быть, я никуда и не уеду. - Но ты ведь уже заказала билет! Мы же обе заказали. - Билет всегда можно сдать, - огрызнулась Альма. Разговор этот происходил вечером на пятый день в спальне Жоржетты, куда Альма вошла через их общую ванную. Пруит об этом не знал. Он сейчас вообще ни о чем ничего не знал. Он сидел на диване в гостиной, поставив бутылку и фужер рядом, чтобы не тянуться далеко. Если он вдруг не видел их возле себя, его охватывал ужас. Для него теперь не существовало ничего, кроме алкоголя, и ничто другое его не интересовало. Какой сегодня день? Ха! Не все ли равно? Времени у тебя хоть отбавляй. Целая жизнь. Он когда-то был знаком с одной компанией, так те ребята не выходили из этого состояния несколько лет подряд. Но они-то, конечно, были алкоголики-рекордсмены. С неожиданным приливом оптимизма он вдруг поверил, что может даже побить мировой рекорд. Тот самый рекорд, который Америка удерживала еще с разудалых 90-х годов, еще со времен Бриллиантового Джима [Бриллиантовый Джим - прозвище американского финансиста Джеймса Бьюкэнена Брейди (1856-1917), славившегося своими экстравагантными выходками и страстью к бриллиантам]. Рекорд с давней историей. Бронзовые таблички с его именем украсят собой стены винокуренных заводов Луисвиля, и мир узнает о блестящем достижении, повторить которое всегда будет дерзновенной мечтой тех, кто молод и полон надежд. В ПАМЯТЬ О РОБЕРТЕ Э.ЛИ ПРУИТЕ, ПОБИВШЕМ МИРОВОЙ РЕКОРД. Тот самый рекорд, который бессменно принадлежал Америке на протяжении жизни последних пяти-шести поколений. Америка - великая страна! Здесь любой, если постарается, может побить мировой рекорд, вот почему Америке принадлежат все рекорды: да, как ни крути, великая страна, то-то Джесс Оуэнс [Оуэнс Джесс (Джон Кливленд, род. в 1913 г.) - знаменитый американский спортсмен-бегун] обставил Гитлера на Олимпийских играх; апельсины и грейпфруты здесь тоже самые большие в мире. МЭДИСОНВИЛЬ, ШТАТ КЕНТУККИ - гласит надпись. ВЫ ВЪЕЗЖАЕТЕ В ПРЕКРАСНЕЙШИЙ ГОРОД МИРА! Америка - единственная в мире страна, где ходят с пистолетами не на всякий случай, а чтобы из них стрелять; здесь всегда были лучшие в мире стрелки; здесь никому ничего не спускают. Ох они ж сволочи, немцы проклятые! Он резко поднялся на ноги и бесцельно побрел через гостиную на веранду, но стеклянные двери были завешены светомаскировочными шторами, и тогда он прошел на кухню и сел за стол. А в это время за накрепко запертой дверью спальни - она теперь каждый вечер запирала эту дверь на замок - Жоржетта говорила: - Даже слушать тебя не хочу! Рано или поздно это плохо кончится, я знаю. Я уже вся издергалась. Альма, он в конце концов сорвется. Не может же это продолжаться неизвестно сколько. Обе понимали, что тянуть больше нельзя, но не знали, что делать. Потому что уже перепробовали все, что только можно. В конечном итоге Пруит сам ускорил развязку. Эту заметку он обнаружил в газете на восьмой день. Он теперь опять читал газеты, если можно назвать чтением бездумный процесс, когда глаза скользят по черным значкам на белой бумаге. Но в этой заметке черные значки вдруг превратились в слова. Маленькая заметка на последней странице сообщала, что утром 7 декабря в Скофилдской гарнизонной тюрьме охранники распахнули ворота настежь и выпустили заключенных, чтобы те вернулись в свои части. Ехидная реплика Тербера насчет его единственного шанса, насчет того, что если японцам или еще кому-нибудь взбредет в голову бомбить Гавайи, то всех заключенных выпустят и отправят воевать, засела у него в памяти как заноза, и сейчас, когда он вспомнил эти слова, все вдруг встало на свои места. Цербер нарочно постарался придумать самый маловероятный вариант, и надо же, чтобы именно так и случилось! Он чувствовал, что снова начинает соображать, что он выкарабкается из смерзшейся грязи навстречу солнцу. Вернуться в роту и по дороге не попасться патрулям - вот все, что требуется. Отыскав свою форму, он достал из письменного стола Альмы ее "специальный-38", проверил, заряжен ли, и положил в карман несколько патронов про запас. В последнем абзаце заметки говорилось, что прошедшие с 7 декабря восемь дней были беспрецедентны в истории Скофилдской тюрьмы: никогда еще за подобный период в тюрьму не поступало так мало заключенных. Что ж, прекрасно, он это целиком одобряет, но пополнять собой число заключенных он не намерен. Тем более сейчас, когда требуется только вернуться в роту. Теперь уж "вэпэшникам" его не зацапать. Заткнув пистолет за ремень, он поглядел по сторонам, прикидывая, не стоит ли захватить с собой что-нибудь еще, потому что если он сюда и вернется, то будет это нескоро. Но, кроме купленной ему девушками гражданской одежды, ничто здесь не представляло для него никакой ценности. Разве что дописанные слова "Солдатской судьбы" - он бережно сложил листок, сунул его в записную книжку со списком книг, спрятал книжку в нагрудный карман и тщательно его застегнул. Потом сел на диван и стал ждать, когда они вернутся домой. Вот так и получилось, что, когда вечером восьмого дня они пришли с работы, он в волнении поджидал их в гостиной и нетерпеливо теребил в руках газету. Глаза у него были не то чтобы совсем трезвые, но смотрели достаточно ясно; он побрился, вымылся и переоделся; он даже причесался, и успевшие отрасти волосы лежали вполне аккуратно. Они обе были так поражены, что, едва войдя в дом, поспешили сесть и только потом заметили, что переоделся-то он в форму. Накрахмаленная форма, непривычно чистое, сияющее лицо - несмотря на мешки под глазами, в нем сейчас было что-то от загоревшегося надеждой азартного мальчишки. - Хоть каплю соображал бы, вернулся бы еще в воскресенье утром, как и хотел, - радостно сказал он, протягивая им газету. - Если бы сразу двинул к заливу, добрался бы до КП раньше всех, ей-богу! Альма взяла у него газету, прочла заметку и передала газету Жоржетте. - Если бы я тогда сразу ушел, все было бы проще простого, - продолжал он. - В этой неразберихе меня никто бы не заметил, ребята же возвращались из города пачками. Сейчас, конечно, будет потруднее. Но вернусь-то я доброй вольно. Мне только доложиться в роте, что вернулся, - и порядок. - Ты, я вижу, взял у меня пистолет, - сказала Альма. Жоржетта дочитала, положила газету на стул, потом, не говоря ни слова, подошла к дверям погружающейся в вечерние сумерки веранды и начала задергивать светомаскировочные шторы. - Он мне, наверно, и не понадобится, - сказал Пруит. - Это я так, на всякий случай. Как только отпустят в увольнительную, принесу. Ладно. - Он был уже на полпути к двери. - Еще увидимся, девочки. Когда буду выходить, лучше потушите свет. - А ты не хочешь подождать до утра? - спросила Альма. - Скоро совсем стемнеет. - Еще чего! Я бы и раньше ушел, но решил, дождусь сначала тебя. А то, думаю, придешь - меня нет, будешь волноваться. - Очень благородно с твоей стороны, - сухо сказала она. - Я считал, что обязан тебя хотя бы предупредить. - И на том спасибо. Он взялся за ручку двери, но, услышав это, резко повернулся. - В чем дело? Ты что, думаешь, я больше сюда не приду? За самоволку меня, конечно, оставят на пару недель без увольнительных, но, как только отпустят в город, обязательно увидимся. - Не увидимся, - сказала Альма. - Меня здесь уже не будет. И Жоржетты тоже, - добавила она. - Это почему? - Потому что мы возвращаемся в Штаты! - взорвалась она. - Когда? - У нас билеты на шестое января. - Та-а-к, - протянул он и снял руку с дверной ручки. - С чего это вдруг? - Нас эвакуируют! - храбро заявила она. - Что ж, - тихо сказал он. - Значит, постараюсь заскочить до шестого. - "Постараюсь заскочить"! - передразнила она. - И это все, что ты мне можешь сказать? Сам ведь прекрасно понимаешь, что ничего у тебя не получится. - Может, и получится, - сказал он. - А что я, по-твоему, должен делать? Сидеть здесь, пока ты не уедешь? Я и так пересидел больше недели. Если опять застряну, потом вообще будет не вернуться. - Мог бы хоть до утра подождать. Патрули же всю ночь ходят. - Голос у нее задрожал. - И уже темно, вот-вот начнется комендантский час. - Днем патрули тоже ходят. А ночью, кстати, мне будет даже проще пройти. - Остался бы до утра. Может, тогда бы передумал. - И она вдруг откровенно расплакалась: слезы хлынули разом, мгновенно, без всякой подготовки - так разом, без всякой подготовки, вылетает из ружья пуля. Задернув шторы, Жоржетта отошла от стеклянных дверей веранды, молча спустилась по ступенькам в гостиную и тотчас поднялась в кухню. - Я же не прошу ничего особенного, - всхлипнула Альма. - Что я должен передумать? - недоуменно сказал он. - Не возвращаться в роту? Ты сядешь на пароход и уедешь в Штаты, а я что тогда? Ну ты даешь! - Может, я и не уеду, - пообещала она сквозь слезы. - Что еще за новости! - Он растерялся. И по его голосу было ясно, что все это ему неприятно и надоело. - Я думал, от тебя уже не зависит. - Ничего подобного! - яростно крикнула она сквозь рыдания, и этот крик мелькнул и исчез, как разгневанное лицо, на секунду проступившее сквозь прутья решетки. - Но если ты сейчас уйдешь, я уеду обязательно! Так и знай!.. Что тебя тянет в эту твою армию? - снова закричала она, переведя дыхание. - Что ты хорошего там видел? Тебя там избивали, обращались с тобой как с последним негодяем, засадили в тюрьму, как преступника... Почему ты так хочешь туда вернуться? - Почему? - озадаченно переспросил он. - Потому что я солдат. - Солдат, - с трудом выговорила она. - Солдат! - Слезы высохли, и она злобно рассмеялась ему в лицо. - Солдат, - беспомощно повторила она. - Профессионал. Солдат регулярной армии. На весь тридцатник. - Конечно. - Он улыбнулся неуверенной улыбкой человека, не совсем понявшего смысл шутки. - Конечно, на весь тридцатник. - И с бесхитростной улыбкой добавил: - Осталось всего двадцать четыре года. - Господи, - сказала Альма. - Господи, боже мой! - Ты потуши свет, когда я буду выходить, - попросил он. - Ладно? - Я потушу, - сказала Жоржетта с порога кухни. Голос ее прозвучал твердо и в то же время радостно. Она спустилась в гостиную, подошла к затянутым шторами стеклянным дверям и повернула выключатель. Пруит щелкнул в темноте замком, вышел из дома и закрыл за собой дверь. 51 С улицы казалось, что в доме совсем темно, будто там никого нет. На мгновенье он радостно замер, снова поглядел на дом и почувствовал себя на свободе. А еще он чувствовал, что до сих пор слегка пьян, хотя с трех часов дня не выпил ни капли. Ничего, через пару дней она отойдет. Он в этом уверен. В увольнительную он к ней приедет, и она снова будет ему рада. А что решила вернуться в Штаты, это она его запугивает. В армии вырываешься к своей девушке так редко, что не успеваешь ей надоесть. И она тебе тоже. Чем армия и хороша. Пройдя квартал, он остановился, вытащил пистолет из-за пояса и опустил его в карман брюк. Потом зашагал дальше. Пистолет и лежавшие в другом кармане патроны тяжело давили на бедра. Особенно пистолет - он был большой и неудобный. Зато, если задержат, надо будет только сунуть руку в карман и... Но всегда есть надежда отбрехаться. В роту он вернется во что бы то ни стало. Он так решил. И никакие "вэпэшники" ничего с ним не сделают, пусть хоть треснут! Лучше всего спуститься до Каймуки по Сьерре. Хотя по Вильгельмине было бы короче. Но на Сьерре большинство домов выходят прямо на улицу. Гаражи тоже. А дворы обнесены кирпичными или каменными стенами. И на Сьерре между сказочными пряничными домиками куда больше темных щелей и закутков. Главное - пройти через Каймуки, а дальше он не боится. Когда Каймуки останется позади, он пересечет Вайалайе-авеню и пойдет по пустырю, где площадка для гольфа. Песчаные холмы и мелкий кустарник на зажатой между берегом и шоссе полосе унылой голой земли, приподнятой над уровнем окружающей местности, - этот пустырь только для гольфа и годился. Пройдя насквозь через Каймуки, Вайалайе-авеню пересекалась с Кеалаолу-авеню и превращалась в шоссе Каланианаоле, ведущее к мысу Мадапуу, и как раз у перекрестка этих двух улиц, в образованном ими и полосой берега треугольнике, находилась площадка для гольфа, то бишь пустырь Вайалайе. Он знал его как свои пять пальцев. В прошлом году во время маневров он и еще один парень каждый вечер встречались там с двумя горничными-вахини. Он должен будет перейти шоссе дважды, потому что у восточной окраины пустыря оно подходит к самому берегу. Но на пустыре ему знаком каждый кустик, так что рискнуть стоит. А после этого останется только одно опасное место: ему надо будет пройти по насыпи через солончаковое болото по эту сторону мыса Коко. Спрятаться там негде, насыпь тянется почти полмили, и он, наверно, дунет бегом. Ну а уж тогда, считай, добрался. Этот участок побережья был целиком закреплен за седьмой ротой, и он мог явиться на любую позицию. Но он не хотел докладывать о своем возвращении на обычной береговой позиции. Он хотел доложиться на КП у залива Ханаума. Он же возвращается сам, добровольно. Он шагал по пустырю, и у него было ощущение, что он вернулся в кошмар той бредовой ночи, когда он с раной в боку тащился к дому Альмы. А разлитое вокруг дремотное оцепенение напоминало ему, как он брел пьяный через Ваикики по Калакауа и искал Маджио. Кругом тишина, ни звука, он слышал только свое дыхание и как шуршит под ногами песок. И ни движения, ни признака жизни в сплошной черноте. Он был один в целом мире, черном и звуконепроницаемом, как утроба угольной шахты. Нигде ни огонька. Ни освещенных окон. Ни уличных фонарей. Ни неоновых вывесок. Ни даже автомобильных фар. Гавайи вступили в войну. Он был рад, что возвращается. Он продвигался на восток и только раз заметил на дороге патрульную машину с синими фарами - она медленно ползла прочь от него, на запад. Это его странно взбудоражило. Он остановился и с минуту постоял, наблюдая за машиной. Когда он переходил через шоссе в первый раз, он был очень осторожен. Долго ждал, пока не убедился, что вокруг никого нет. Считалось, что синие огни фар с самолета не разглядеть - возможно, так оно и есть, но на земле их видно за милю. И он вел себя так же осторожно, когда дошел до конца пустыря и надо было переходить дорогу во второй раз. Шоссе лежало ниже пустыря, ему был открыт обзор почти на полмили в обе стороны, и синих огней он нигде не видел. Поэтому он не стал останавливаться. Спустился на дорогу и пошел на другую сторону. Если бы в радиусе мили от него оказалась патрульная машина с зажженными фарами, он бы ее легко заметил. А вот заметить машину с выключенными фарами далеко не так легко, ее можно не заметить вовсе. Но он не рассчитывал, что наткнется на патрульную машину с выключенными фарами, и потому не вглядывался в темноту. Машина стояла ярдах в тридцати к западу от него, посреди шоссе. Едва он спустился со склона и ступил на асфальт, они включили фары и прожектор - два синих огня и один голубой, почти белый. Только тогда он увидел. Прожектор светил прямо на него. Выбери он для перехода другое место - на сто ярдов ближе или на пятьдесят ярдов дальше, - они бы вряд ли услышали его шаги, хотя он не слишком старался идти тихо. Первой его мыслью было бежать, но он подавил это чисто инстинктивное желание. Если он побежит, ему это ничего не даст. Он стоял посредине дороги, и по обе стороны была ровная открытая местность. К тому же оставалась надежда, что он как-нибудь отбрешется. А уж если нет, тогда придется убегать. - Стой! - прорезал тишину неуверенный голос. Но он и так замер на месте. Услышав окрик, он вспомнил ту ночь в Хикеме, тогда Тербер точно так же остановил его, и ему захотелось громко расхохотаться. Ну и сволочи! Ишь чего придумали, паршивцы! Засели с выключенными фарами. И как раз когда у него все уже было на мази. Надо же такое отмочить! Патрульный джип осторожно подъехал ближе и остановился в десяти ярдах от него. В открытой машине сидели четверо перепуганных "вэпэшников", он видел их синие лица и синие отблески от белых букв на нарукавных повязках. Все четверо были в касках. Тот, что ехал на переднем сиденье рядом с водителем, стоял во весь рост и целился в него из "томпсона", держа автомат над ветровым стеклом; он даже разглядел горбинку прицельной мушки на дуле. - Кто идет? - Свой, - сказал он. Двое сидевших сзади явно расценили его ответ как стандартный отзыв на стандартный оклик: неуклюже и неохотно они перелезли через борт джипа и встали рядом с машиной. Оба держали пистолет наготове. - Если свой, то подойди ближе и назовись, - визгливо приказал тот, что был повыше. Потом откашлялся. И тогда он, неузнанный "свой", медленно двинулся вперед. - Стой! - снова скомандовал высокий. Две пары глаз и два пистолетных дула недоверчиво уставились на Пруита. - Все в порядке, Гарри, - более уверенно сказал высокий. - Это наш, солдат. По крайней мере признали. Тот, который стоял в джипе и целился из "томпсона", опустился на сиденье, и напряженную тишину неуловимо всколыхнуло что-то похожее на глубокий вздох облегчения. - Выключи прожектор, - приказал высокий. Свет потускнел, и двое патрульных подошли к Пруиту вплотную. - Ты, парень, какого черта здесь шляешься? - сердито спросил высокий. У него были нашивки штаб-сержанта. Второй патрульный был капрал. - Мы со страху чуть в штаны не наложили. С шестнадцатой позиции позвонили, сказали, кто-то шастает по пустырю. Мы уж думали, нам сейчас на голову батальон парашютистов свалится. Теперь ему стало понятно. Когда он остановился на пустыре и наблюдал за той патрульной машиной, синие фары высветили его силуэт, и кто-то его заметил. Кто-то из седьмой роты. Эх, ты! А еще считаешь себя отличным солдатом! Так опростоволоситься! - Я на свою позицию иду, - сказал он. - Номер позиции? - Восемнадцатая. Это там, дальше. - Восемнадцатая... хм-м... Ты из какой части? - Седьмая рота ...-го пехотного полка. Сержант почти успокоился. - А то, что комендантский час? Про это в вашей седьмой роте не знают? - Знают. - Тогда какого дьявола ты не на позиции? - Я у своей девчонки был. Как раз возвращаюсь. Она тут рядом живет. - Он кивнул в сторону пустыря. - Пропуск есть? - Нет. - Без пропуска ходит, - решительно подытожил второй патрульный. - Нечего с ним валандаться. Забираем - и поехали в часть. - Он держался враждебно, этот второй. Он тоже больше не нервничал. Сначала он крепко перетрухнул и теперь мстил за это. Пистолет он уже убрал в кобуру. - Капрал Оливер, спокойно! - осадил его сержант. - Не пори горячку. - Мне вообще-то наплевать, - сказал капрал. - А кто у вас там на восемнадцатой старший? - спросил сержант. - Штаб-сержант Чоут. Патрульные переглянулись. - Гарри, ты не в курсе, кто старший на восемнадцатой позиции? - крикнул сержант, повернувшись к джипу. В джипе засовещались. - Не знаю, - наконец отозвался Гарри. - Можем выяснить хоть сейчас. - Хорошо, - кивнул штаб-сержант. - Поехали. Отвезем его туда. - Мне вообще-то наплевать, - сказал капрал. - Но я считаю, лучше отвезти его в часть. Что-то он мне не нравится, Фред. Ты на его форму посмотри. Это же выходная. И совсем свеженькая. Накрахмаленная. Чего он, интересно, разгуливает в выходной форме? Она и в вещмешке-то не лежала - вон какая отутюженная. - Отвезем его на позицию, там и разберемся, - решил сержант. - Ничего не случится. - Мне вообще-то наплевать. Но очень может быть, что и случится, - упорствовал капрал. - Особенно если он сбежит. - Чего ты несешь? Он один, а нас четверо - как он сбежит? - А вдруг он эту форму украл? Может, он диверсант, - не сдавался капрал. - Может, его кореши сидят тут рядом в засаде, чтобы нас прирезать. Мне вообще-то наплевать, только откуда мы знаем - может, он шпион или кто еще? - Что скажешь, друг? - Сержант взглянул на Пруита. - Где тут твои кореши, которые хотят нас прирезать? - Да какой я, к черту, шпион? Похож я на шпиона? - Такого поворота он не ждал. Чтобы его приняли за шпиона - только этого не хватало! Весело. - А откуда мы знаем, что ты не шпион? - стоял на своем капрал. - Мне вообще-то, конечно, наплевать. - Верно, - кивнул сержант. - Может, ты сам Тодзио [Тодзио Хидеки (1884-1948) - японский политический и военный деятель; в 1941 г. был премьер-министром и министром обороны Японии; один из инициаторов нападения Японии на США; в 1948 г. по приговору международного трибунала казнен как военный преступник], почем мы знаем? - А вдруг он шел взрывать резиденцию губернатора или еще чего-нибудь? Мне вообще-то наплевать, - сказал капрал. - Только я тебе говорю, лучше отвезти его в часть. Там с ним без нас разберутся. - Брось ты, никакой он не шпион, - поморщился сержант. Он пока не убрал пистолет в кобуру, и тот свободно висел у него в опущенной руке на уровне колена, совсем близко от Пруита. - Документы у тебя с собой? Предъяви. Надо проверить, кто ты такой. - Нет у меня ничего. - Совсем никаких документов? - Никаких. - Тогда, друг, извини, но мы обязаны тебя задержать. Должна же у тебя быть с собой хоть какая-нибудь бумажка. Мне самому все это неприятно, но ты нас тоже пойми, Шататься среди ночи без документов - это тебе никто не позволит, ты еще не генерал. Что ж, к этому он был готов. Он ведь понимал, что вряд ли отбрешется, но попытка не пытка. Да и сержант этот отличный мужик, чуть было не отпустил. И он попробовал еще раз: - Ребята, подождите вы! Сами же видите, никакой я не шпион. Свой я, шесть лет уже в армии. И пока весь тридцатник не дотяну, никуда уходить не собираюсь. Если вы меня заберете, меня как пить дать посадят. А кому это нужно? Сейчас война, каждый солдат на вес золота. Я воевать должен, а не в тюрьме сидеть. Я, может, все шесть лет этой войны дожидался. Отпустите, ребята, правда! - Раньше надо было думать, - буркнул капрал. - Был бы я похож на шпиона, тогда другое дело. Но вы же сами видите, не шпион я, не диверсант... - А про приказ о военном положении тебе не известно? - упрямо гнул свою линию капрал. - Про комендантский час не знаешь? Все прекрасно знаешь. Приспичило ему вишь к бабе сбегать! Понимал ведь, что, если поймают, по головке не погладят... Да и потом, откуда мы знаем, что ты не шпион? Мне вообще-то наплевать. Ты сейчас чего хочешь наплетешь. Говоришь, из седьмой роты ...-го пехотного? Так это любой сказать может. Все знают, что седьмая рота здесь рядом. - Оливер, заткнись! - приказал сержант. - Кто командует нарядом: я или ты?.. А то, что ты, парень, насчет тюрьмы говорил, это правильно, это в самую точку. На войне нужны люди, и глупо сажать солдата за всякую ерунду. В тюрьме от него никакого толку. Это, я вам скажу, разбазаривание ценных людских ресурсов. Чушь собачья, вот это что! - Конечно, чушь! - Но проверить тебя я все равно обязан. Может, найдешь какую-нибудь бумаженцию? Хоть что-нибудь, а? Чтоб мы не сомневались. Любое удостоверение, пусть даже старое. - Нету ничего, - соврал он, нащупывая в левом кармане лежащий между патронами старый, потрепанный пропуск в гарнизон. Зеленый кусочек картона, который когда-то заменял ему паспорт. Был когда-то его визой. Впускал в землю обетованную, где все вели себя так, будто этот райский край - пустыня, и делали вид, что мечтают оттуда выбраться. Прошлогодний членский билет, в этом году по нему в клуб не войти - надо было заплатить взносы; предъявил бы сейчас эту карточку, и тебе принесли бы за пять центов неплохую клубную сигару. А теперь показывать его не только бессмысленно, но и очень опасно, потому что все, кто не сбежал в самоволку, сдали эти пропуска еще месяц назад. Хорошо же тебя приложили. Лучше не бывает. Цербер был бы в восторге. - Тогда мы _обязаны_ тебя забрать, - сказал сержант. Надо попробовать еще раз. - А нельзя отвезти меня на восемнадцатую позицию? Чтобы там подтвердили? - Почему же, можно, - сказал сержант. - Меня там все знают, клянусь! - заверил он. Потому что был согласен даже на это. Поначалу он этого не хотел. Но теперь можно и так. Он не гордый. Он хотел явиться на КП сам, по доброй воле, но какая разница, если его туда доставят по приказу Вождя Чоута? После того, как тот запудрит мозги патрульным. Разве не все равно? - Фред, ты не имеешь права рисковать, - заявил капрал. - Мне вообще-то наплевать, но парень подозрительный. - Он прав, - сказал Фред. - У нас работа такая, что рисковать нельзя ни в коем случае. Если ты без документов, мы обязаны отвезти тебя в часть. Ты уж извини. - Хватит тянуть резину! - равнодушно поторопил из джипа Гарри. - Только зря время теряем. - А ты помолчи! - рявкнул сержант. - Я здесь старший, и отвечать буду я, а не ты! - Придется все же тебя забрать, парень, - с сожалением сказал он и неохотно показал пистолетом на джип, чтобы Пруит садился. - Я не шпион! Ты что, не веришь? - Верю, конечно. Но... - И давай-ка вынь руки из карманов, - раздраженно сказал капрал. - Мне вообще-то наплевать, но солдатам держать руки в карманах не положено. Первый день в армии, что ли? - Садись, парень, поехали, - приказал сержант. Ну что ж, раз так, значит, так. Прекрасно. Пусть будет так. Он еще может рвануть снова наверх на пустырь и обежать их сзади. Их же всего четверо. Перемахнет через шоссе в другом месте. На той стороне они его искать не будут. А оттуда двинет на восток. Раз так, то так. Этот шанс он им не отдаст. Не отдаст никогда. - Давай, друг, шагай. - Сержант держал в вытянутой руке пистолет и показывал им на джип. - Поехали. Подогретая надеждой расслабленная готовность поступиться рожденной в Кентукки гордостью сменилась прежней, знакомой решимостью, той твердой и ясной целеустремленностью, которая отличала выходцев из округа Харлан и кроме которой он за всю жизнь не получил от своего отца ничего, впрочем, даже этот подарок отец сделал ему неосознанно, иначе непременно бы отобрал. - Я кому сказал, вынь руки из карманов! - возмущенно потребовал капрал. Он резко выдернул руки из карманов - в правой руке он сжимал взятый у Альмы "специальный-38", - левой выхватил у сержанта пистолет и зашвырнул его в темень по ту сторону шоссе, а правой двинул "специальным" в челюсть капралу. И, чувствуя в руках и ногах воздушную легкость и свободу, не опутанный веревками, без наручников, без кандалов, чувствуя, как свободно ему дышится - и без смирительной рубашки! - чувствуя такую полную свободу, что почти верилось, будто он и вправду свободный человек, Пруит побежал свободно и легко - он беспрепятственно убегал в ночь, в темноту бугристого пустыря. Голая земля, песчаные холмы, мелкий кустарник и так далее. Где-то здесь рядом должен быть большой ров с песком. Стремительно мчась по пустырю, он на ходу быстро обернулся и увидел, что те двое все еще неподвижно стоят на фоне синего света фар. Вот уж это им непростительно, машинально отметил он, они должны были сразу же отступить в темноту, он ведь легко может пристрелить их обоих, даже из этого незнакомого ему пистолета. А потом, все в тот же короткий миг, он сообразил, что они еще не знают, что у него есть пистолет, и потому формально в их поведении нет никакой ошибки. По крайней мере допущенной но легкомыслию. Он понял, что они действуют правильно, и его возмущение профессионала улеглось. Ошибку, допущенную по незнанию, можно простить. Но ошибаться по _легкомыслию_ хороший солдат не имеет права. - Назад к перекрестку, немедленно! - кричал сержант Фред. - Там полевой телефон. Капрал, держась левой рукой за подбородок, неуверенно поднимался на ноги и еще не успел до конца выпрямиться, как его "кольт-45" весело подмигнул в темноте яркой красной вспышкой. Пруит больше не глядел туда, теперь он бежал не по прямой, а короткими зигзагами. Про себя он улыбался. Молодцы ребята, в грязь лицом не ударят. Не считая той ошибки, когда они не отошли в темноту, в остальном действуют правильно. И быстро. Где же этот чертов ров? - Пусть пришлют всех, кто под рукой! - продолжал кричать сержант. - И предупредят все береговые позиции! Этот тип никакой не солдат! - Мотор джипа взревел. - Да нет же, дурак, подожди! Сначала прожектор! Включай прожектор! Слева недалеко от себя Пруит увидел ров. Луч прожектора расколол темноту. Он остановился и повернулся к ним лицом. И тотчас "томпсон" в руках у Гарри часто-часто замигал из джипа своим единственным, налитым кровью глазом с деланной веселостью одноглазой шлюхи из дешевого бара. Повернувшись к ним лицом, Пруит неподвижно стоял на краю рва. Может быть, на него подействовал выкрикнутый Фредом приказ предупредить береговые позиции. Как всякому пехотинцу, ему было жутко сознавать, что его могут подстрелить свои же, из его собственной роты. А может быть, его парализовали слова Фреда о том, что пусть пришлют всех, кто под рукой. Еще оставалось пробежать по насыпи через болото, и он представил себе, как один за другим туда съезжаются джипы военной полиции и толчея из синих огней все больше напоминает новогоднюю елку перед домом богача, а он уже так давно бежит, что совсем выдохся. А может быть, это из-за того, что в нем внезапно проснулась симпатия к ним: ребята действовали отлично, и он даже гордился ими, он в них верил, они были на высоте и проводили операцию очень толково. Он и сам бы не сумел лучше. Они знали, что делают. А может быть, это лишь из-за той последней фразы, которую выкрикнул сержант: "_Этот тип никакой не солдат_!" Возможно, попросту сработала непроизвольная реакция на вспышку прожектора, и замереть лицом к свету его заставил инстинкт уроженца Кентукки, парня с гор, который в отличие от солдата-пехотинца спокойно допускал, что убить способны и свои, но испытывал чуть ли не суеверный ужас при мысли, что может погибнуть от выстрела в спину. Как бы то ни было, когда он повернулся к ним, он понимал, что автомат Гарри подмигивает именно ему. В эти считанные секунды, пока он стоял у рва, он мог бы убить их обоих - и Фред, и капрал были в свете фар отличной мишенью, - но он не выстрелил. Ему даже не захотелось выстрелить. Даже в голову не пришло. Они ведь тоже солдаты. А как можно убить солдата только за то, что тот добросовестно, со знанием дела выполняет свой долг? Убить - нет более гнусного слова! Он один раз уже убил. Но это ничего не дало. Он убил во имя справедливости и нисколько не раскаивался, но убийство все равно ничего не дало. Может быть, оно никогда ничего не дает. Другой, настоящий враг все равно продолжает жить. И если тебе не убить его, ни одно убийство ничего не даст. Убивать можно бесконечно - убивать, убивать, убивать. Нет, он не позволит этому слову заворожить себя. А они - они тоже солдаты, они - Армия. Неправда, что каждый убивает то, что больше всего любит. Правда другое: то, что ты больше всего любишь, убивает тебя. А если честно, то так и должно быть. Адская боль трижды пропорола ему грудь, он упал на спину и опрокинулся в ров, а автомат Гарри, выдав эту короткую очередь, длившуюся, казалось, вечность, тотчас умолк. Вот я и научился, Джек. Вот и научился. Ров был глубокий, скат был крутой - он ударился внизу о выступ, его подбросило, перевернуло, и он свалился на дно лицом в песок. В груди тупо ныло, но это его не особенно беспокоило. Зато он уже слышал их шаги и не хотел, чтобы они увидели, как он лежит лицом вниз. Ни за что! Ноги у него не двигались, но он умудрился кое-как подтянуться на локтях, перевернулся на спину и сполз пониже на ровное песчаное дно. Это было все, на что его хватило. Вот я и научился, Джек. Так он будет смотреться лучше. И сможет видеть их. Джек, признайся, ты ведь не верил, что я когда-нибудь этому научусь, да? - Он взял и остановился, - донесся до него сверху прерывающийся голос Гарри, когда они подошли ко рву. - Остановился и стоял. Я даже не целился никуда. Я просто так стрелял. И тут вдруг прожектор. А он взял и остановился. Он был рад, что смог перевернуться и лечь ровно. Значит, вот что такое смерть. Он вспомнил, как лежала на раскладушке его мать. Никуда не целился, а убил, так-то, друг. Ты всегда думал, как же это будет? Думал, что испытаешь что-то необыкновенное. И даже не мог себе представить, что это так просто и буднично. Как сходить в сортир. Или как снять носки. Как свернуть самокрутку. Очень просто, обыкновенно, буднично. Всю жизнь ты мучительно думал о смерти, всю жизнь ждал ее, ждал, ждал, ждал, пока наконец не дождался, и всю жизнь ты надеялся, что, когда эта минута придет, ты сумеешь держаться молодцом; вот она и пришла, эта минута, сейчас ты проверишь себя. Но ты и не догадывался, что смерть так буднична. Окажись она чем-то необыкновенным, держаться молодцом было бы гораздо легче. Он обрадовался, увидев, что они свесились над рвом, и внимательно наблюдал, как они спускаются к нему, скользя по крутому скату. Держаться молодцом намного легче, когда есть зрители. - Черт! - сказал капрал. - Этот "томпсон" не автомат, а гаубица какая-то. Уж разворотит так разворотит. - Я же правда не хотел в него стрелять, - пробормотал Гарри. - А он взял и остановился. Паскудно получилось. Это, солдатик, и называется пассивное сопротивление, так ведь, Джек? Он скользил куда-то вниз, будто несся на лыжах по отлогому склону снежной горы. И он чувствовал, как начинает отделяться от собственного тела. А шнур, тот самый, который он видел тогда в тюрьме и который, казалось, был соткан из чего-то теплого и живого, все растягивался и растягивался. Он продолжал нестись вниз, потом заскользил медленнее и остановился, осторожно замер, будто что-то еще не окончательно решено, а потом даже немного вернулся назад. Вот, значит, на что это похоже. Разве бы кто догадался, что это бывает так? Хорошо, что он смог перевернуться и лежит лицом вверх. - Что, мертвый? - спросил капрал. - Еще жив, - сказал Фред. - Смотри! У него был пистолет. - Капрал показал пальцем. - Вон. В песке. Чего же он не стрелял? - Он просто взял и остановился, - снова повторил Гарри. - Фред, давай я его обыщу, - предложил капрал. - Подожди пока. Хороший он парень, этот Фред. Понимает. Это ведь все равно, как если бы они увидели, что он лежит лицом вниз. Ему хотелось что-нибудь сказать, что-нибудь сделать - что-нибудь хорошее, может быть даже пошутить, чтобы они увидели, как здорово он держится. Он попробовал заговорить, но понял, что не может. Не может даже говорить! И двигаться теперь уже не может. Может только лежать и смотреть на них. Так что зрители, оказывается, ему и не нужны. Ничего, теперь недолго. Еще немного - и все. Жалко, что он так и не прочтет те остальные книги. И обидно, что он столько прочел, а все зря. Он ведь надеялся, они ему пригодятся. Но обиднее всего то, что жизнь потом будет идти, как шла. Альма. Тербер. Маджио - где-то же он есть. Все будет идти, как шло. А он эгоист. Он так не хочет. Кто бы подумал, что это будет тянуться так долго? Весь развороченный, а все равно так долго. Мое тело все разворочено. Мое тело. Он не желает, чтобы все тело у него было разворочено. Если хочешь, перестань напрягаться. Они ведь не поймут. Говорить ты не можешь. И двигаться тоже. Да и слишком уж затянулось. И тело у меня все разворочено. Разорвано на куски. Разворочено. Обидно. А они даже не поймут. Но сам-то ты поймешь. Ты обязан держаться как надо. Теперь уже недолго. Еще минута, не больше. Ты ведь хочешь, чтобы все как надо. Что с того, что никто не узнает? Еще одна минута. Потом все кончится. Потом все будет позади. Он лежал, чувствовал, что обливается потом, и заставлял себя признать правду. Признать, что это конец. Он глядел правде в глаза и обливался потом. Мне страшно. Если бы ты мог что-нибудь сказать. Хоть слово. Если бы ты мог хоть шевельнуться. Хоть что-нибудь сделать, а не просто лежать и смотреть в глаза правде. Господи, до чего же в этом мире одиноко! Но потом в сознании у него что-то словно раздвоилось, и он вдруг понял, что это вовсе не конец, что это никогда не кончится. Лишили единственного утешения, слабея, подумал он. Когда-то он, помнится, уже думал про это, да, в тот день у Цоя, со стариной Редом. Про то, что любое решение непременно влечет за собой другое и эта цепь бесконечна. Значит, все-таки он прав. И от того, что он был прав, ему стало хорошо. - Да-а, этот "томпсон" уж разворотит так разворотит, - сказал капрал Оливер. - Он что, все еще живой? - И чего он остановился, не понимаю, - жаловался Гарри. - Чего не стрелял? Выходит, я теперь сволочь последняя. Я же не знал, честно! Я просто так стрелял. Честно, я же не думал... Фред, слышишь, что я говорю? - Гарри Темпл истерически зарыдал. - Фред, Фред, слышишь? - Прекрати, - приказал Фред Диксон. - Нет, честно, Фред! Фред, слышишь? - Я сказал, прекрати! - Диксон влепил ему пощечину. - Успокойся. Ну! - Я, пожалуй, обыщу его, - сказал Том Оливер. - Гарри, ты выбирайся наверх и сядь, посиди, - велел Диксон. - Оливер, что ты там нашел? - Пока ничего. Я-то сразу понял, что он не солдат. Ну-ка, ну-ка, минутку... Гляди! Старый пропуск в гарнизон. Видишь, не зря мне его форма не понравилась, что я тебе говорил? Дезертир он, вот кто. - Та-а-к, - протянул Фред Диксон. - А из какой части? Что там в пропуске написано? - Рядовой Роберт Э.Л.Пруит, седьмая рота ...-го пехотного полка, - прочел Оливер. - Выходит, все-таки солдат. - Да, - кивнул Диксон. - Пытался вернуться к своим... Надо будет сейчас с ними связаться, пусть пришлют кого-нибудь для опознания. Гарри, поехали. Том, останешься здесь. Мы только до телефона - и обратно. Когда зазвонил полевой телефон, в фургоне ротного КП был только Тербер. Узнав, в чем дело, он решил, что поедет сам, и велел Розенбери вызвать Рассела. Росс еще утром уехал вместе с Питом Карелсеном в Скофилд, они надеялись, что уговорят подполковника отменить приказ об увольнении Пита. Тербер был рад, что Росс и Карелсен до сих пор не вернулись. - Розенбери, до моего возвращения останешься за старшего, - распорядился он. - Будут телефонограммы, все записывай. Если что-нибудь срочное, сразу же передавай в батальон. - Есть, сэр, - спокойно ответил Розенбери. - Рассел, поехали. Где машина? - Значит, старина Пруит отдал концы, - сказал Рассел, когда они выехали на шоссе. - Старшой, а ты уверен, что это он? - Все может быть. Сейчас узнаем. Нам надо к пустырю, - объяснил он. Потом замолчал и, пока они ехали, не произнес больше ни слова. - Здесь, - наконец сказал он. Слева было целое скопление синих и белых огней - фары автомашин и карманные фонарики. Мимо они бы не проехали. От обочины до того места, где светились огни, было ярдов сорок. - Подъезжай прямо к тем машинам, - велел Тербер. - Есть. - Рассел перевел рычаг на вторую скорость. Кроме патрульного джипа, там было еще две машины - из части ВП приехали два капитана, майор и подполковник. Патрульные и офицеры сгрудились вокруг рва. - Вы командир седьмой роты ...-го пехотного? - спросил его подполковник, когда они с Расселом вылезли из машины. - Никак нет, сэр. Я первый сержант. - Первый сержант? - Подполковник взглянул на его шевроны. - А где ваш командир? - В отъезде, сэр. - А другие офицеры? - Все выехали на посты, сэр. - Что за ерунда! - возмутился подполковник. - Не могут же они отсутствовать все до одного! - Сэр, наша рота обороняет позиции на полосе в десять - пятнадцать миль, и все посты необходимо проверять. - Да, конечно, - сказал подполковник. - Я понимаю. Но ситуация очень серьезная, и надо, чтобы от вас был офицер. - Разрешите доложить, сэр. В отсутствие офицеров я уполномочен самостоятельно принимать решения в любых непредвиденных обстоятельствах. - И у вас есть на этот счет письменное предписание? - Так точно, сэр. Только я его не захватил. - Ладно, - сказал подполковник. Потом спросил: - Сержант, вы знали этого человека лично? - Да, сэр, - ответил Тербер. Рассел тем временем уже подошел ко рву, присел на корточки и разговаривал с двумя патрульными. - Хорошо, - кивнул подполковник. - Тогда опознайте его. Тербер спустился в ров. Один из патрульных включил синий карманный фонарик и посветил ему. - Его фамилия Пруит, сэр. Находился в самовольной отлучке с двадцатого октября. - Тем самым вы удостоверяете его личность. Официально. - Так точно, сэр. - Тербер вылез из рва. - Все-таки лучше бы вместо вас был офицер. Это дело серьезное. Ну хорошо. - Подполковник шагнул ближе к синему свету фар. Он был высокий и худой. - Распишитесь, сержант. - Он протянул Терберу протокол. - Спасибо. А это его личные вещи. Я приказал сделать опись. Вы должны расписаться, что получили все полностью. - А здесь все, сэр? - Вы, конечно, понимаете, что мои люди в данном случае не несут никакой ответственности. Они действовали строго по служебной инструкции. При расследовании это будет подтверждено. - Так точно, сэр. - Этот человек, без сомнения, дезертир, - продолжал подполковник. - Патрульные хотели отвезти его в участок, но он вырвался и побежал. А когда они открыли огонь, он остановился, повернулся к ним и шагнул прямо на линию огня. Очень жаль все же, что от вас не приехал офицер. Вы передайте вашему командиру, чтобы завтра заехал в управление военной полиции и зашел ко мне. Пусть спросит подполковника Хоббса. Ладно, сержант, распишитесь вот здесь. Это за вещи. Пока, конечно, трудно сказать, какое заключение вынесет следственная комиссия. Вам сообщат. - Сэр, наверное, было бы лучше, если бы просто написали: "Убит при исполнении служебных обязанностей", - сказал Тербер. - Ради его родственников, сэр. Тогда можно было бы не упоминать фамилии патрульных, и вообще все обошлось бы спокойнее. Подполковник взглянул на него с некоторым любопытством. - Прекрасная мысль. Я, кстати, и сам хотел это предложить. - Так точно, сэр, - сказал Тербер. - Но в то же время вы, конечно, понимаете, что я никоим образом не могу повлиять на решение следственной комиссии, - осторожно добавил подполковник. - Что вы, сэр! Я понимаю. - Хорошо, сержант, тогда вроде бы все. Тело мы, естественно, отвезем в морг. - Куда именно, сэр? - Туда же, куда всех отвозят. Забыл, при какой он больнице. Да вы знаете. Тот морг, которым мы пользовались я до войны. - Так точно, сэр. - Похоронен он будет, конечно, здесь. Временно. Вероятно, на кладбище "Ред Хил". Короче, все, что надо, будет сделано. - Сэр, - сказал Тербер официальным голосом. - Разрешите обратиться с официальной просьбой. Было бы желательно похоронить его на постоянном военном кладбище в Скофилде. Подполковник снова посмотрел на него с любопытством. - Кто вас уполномочил передать эту просьбу? - Никто, сэр. Но я уверен, что командир роты поддержал бы меня. На этом кладбище похоронено несколько солдат из нашей роты. - Скофилдское кладбище не предназначено для временных захоронений. Вы же, по-моему, сказали, что у него есть родственники. После Перл-Харбора все временные захоронения производятся только на кладбище "Ред Хил". - Так точно, сэр. Но перевозить гробы в Штаты начнут еще не скоро. Наверно, только когда война уже кончится. А этот парень был солдат регулярной армии. Лет восемь отслужил, не меньше, - соврал он. - Вот как? - Подполковник помолчал. - Хорошо, - решительно сказал он. - Думаю, сумею вам в этом помочь. Я ведь, сержант, можно сказать, и сам ветеран. - Так точно, сэр. Подполковник что-то пометил в блокноте. - Так. А теперь, пожалуйста, распишитесь за его вещи. У него при себе почти ничего не было, только этот бумажник, перочинный нож, старый пропуск в гарнизон и еще вот эта цепочка с ключом. Расписывайтесь. - А больше ничего не было? - спросил Тербер. - Здесь все, кроме пистолета. Пистолет я, естественно, обязан конфисковать. Как и патроны. - Он протянул Терберу ручку. - Распишитесь вот тут. Тербер не взял ручку. - Сэр, я должен быть уверен, что это все. - Я же сказал вам, что все. - Подполковник нахмурился. - Так что, пожалуйста... - Сэр, прошу прощения. - Штаб-сержант, командовавший патрульным нарядом, шагнул к ним и козырнул подполковнику. - Да, сержант Диксон? - нетерпеливо отозвался подполковник. - В чем дело? - Сэр, по-моему, была еще одна вещь, но она не попала в опись. - Еще одна? Почему мне об этом раньше не доложили? - строго спросил подполковник. - Вероятно, в суматохе она затерялась, сэр. - А что это было, сержант? - Маленькая черная записная книжка, сэр. Лежала на сиденье у нас в джипе. Подполковник повернулся к Терберу. - В таком случае, сержант, я вынужден перед вами извиниться. - Ничего страшного, сэр. - Я вам ее сейчас принесу, сержант, - предложил Диксон. - Я пойду с вами, - сказал Тербер. Подойдя к джипу, они включили фонарик и начали искать. Записная книжка лежала на полу под сиденьем водителя. - Вот она. - Диксон поднял записную книжку и протянул Терберу. Из книжки выскользнул сложенный вчетверо листок и упал на пол. - Одну минутку. - Тербер взял у Диксона фонарик и нагнулся за выпавшим листком. - Я не видел, - извинился Диксон. - Ничего. - Тербер развернул листок и поднес его к свету. Короткие строчки, выписанные в столбик, как стихи. Наверху большими печатными буквами было написано: "СОЛДАТСКАЯ СУДЬБА". Он не стал читать. Сложил листок, сунул его в нагрудный карман, тщательно застегнул пуговицу и взялся за записную книжку. В ней не было ничего, кроме длинного списка названий книг. Над списком печатными буквами было выведено: ПРОЧИТАТЬ. На долю секунды он забыл обо всем и не мог побороть в себе удивления - он не ожидал обнаружить в вещах Пруита подобный список. Сам он большинство этих книг читал, одни еще в юности, другие - позже. Но он никак не предполагал, что такие книги могли заинтересовать Пруита. - Понимаете, сержант, - сказал Диксон, когда Тербер положил записную книжку в другой карман, - эта история нам самим очень неприятна. - Он огляделся по сторонам и понизил голос: - Гарри Темпл - это который стрелял - весь испереживался, бедняга. Одно дело, был бы японец или диверсант какой-нибудь. Вы, наверно, думаете, мы врем. Но все правда так и случилось. Он действительно остановился и повернулся лицом к огню. - А сам-то он хоть что-нибудь сделал? - спросил Тербер. - Ничего. Он просто побежал. Капрал Оливер - это мой помощник - пару раз выстрелил, но он продолжал бежать. Тогда Гарри начал стрелять из "томпсона". Просто так стрелял, даже не целился. А тут включили прожектор. И ваш парень вдруг остановился и повернулся лицом к огню. У него в руке был пистолет, но он, по-моему, даже не думал стрелять. Мы потом нашли пистолет в песке. А "томпсон" - это же не автомат, а черт-те что, вы сами знаете. Поливает во все стороны. Он стоял у самого рва. Мог ведь спрыгнуть туда - и все. Вы, наверно, думаете, я вру? - Нет. - Вы с ним были друзья? - Нет, - сказал Тербер. - Не совсем. - В общем, я хочу, чтоб вы знали - нам всем очень жаль, что так вышло. - Всем всегда жаль, - сказал Тербер. - Когда уже поздно. - Верно, - кивнул Диксон. - Он хотел вернуться к себе в роту. Я вполне мог его отпустить. Но не отпустил. Я же не знал. Я сомневался... Этот песок, - невнятно пробормотал он, потом со злостью повторил: - Этот песок, черт бы его побрал! Как в пустыне какой-то, язви ее в душу! - От судьбы не уйдешь, - сказал Тербер. - Что кому на роду написано, то и будет. Вы тут ни в чем не виноваты. Не расстраивайтесь. - Подам заявление, чтобы меня с этого участка сняли. Пусть переведут в другой район. Этот чертов песок мне на нервы действует. - На Гавайях от песка никуда не денешься. - Короче, я хотел, чтобы вы поняли, - сказал Диксон. - Ладно. - Тербер похлопал его по плечу. - Спасибо, сержант. Он пошел назад, к другому джипу. - Рассел до сих пор сидел на корточках возле рва и увлеченно разговаривал с патрульными, - расписался на листке с описью вещей, который все еще лежал на капоте, потом отыскал подполковника и, подойдя к нему, отдал честь. - Я вам больше не нужен, сэр? - Вы расписались в описи? - Так точно, сэр. - Тогда, кажется, все. Записную книжку нашли? - Так точно, сэр. - Я еще раз приношу вам свои извинения за эту оплошность, - подчеркнуто официально сказал подполковник. - Ничего страшного, сэр, все в порядке, - не менее официально ответил Тербер. - Не люблю такие недоразумения. Вы свободны, сержант. Можете ехать. - Благодарю вас, сэр. - Он снова козырнул и подошел ко рву. - Рассел! Вставай, поехали. Когда они выехали на шоссе и Рассел прибавил скорость, Тербер повернулся и посмотрел на тающее вдали скопление огней. В этом году боксеры даже не откроют сезон и никакого чемпионата вообще не будет, почему-то подумал он - ничего больше в голову не лезло. - Я как представлю себе, у меня аж мурашки по спине бегут, - сказал Рассел. - Он же мог спокойно спрыгнуть в ров. Тербер отвернулся от огней. По крайней мере он сделал для него хотя бы эти две мелочи. В личном деле будет нормальная запись, и его похоронят в Скофилде. Впрочем, узнай подполковник, что у него нет родственников, его бы там и так похоронили. А перевозить гроб с постоянного кладбища в Штаты никто, конечно, и не подумает. - Помнишь ту ночку в Хикеме? - снова заговорил Рассел. - Когда вы с ним напились как черти и улеглись посреди дороги? Я вас тогда чуть не задавил, помнишь? Тербер не ответил. Осталось сделать еще одно дело. Он знал, что должен будет съездить в город и увидеться с Лорен. Ведь надо хотя бы отдать ей ключ от дома. Конечно, можно снять его с цепочки и послать по почте... - Вы тогда напились будь здоров, - сказал Рассел. - Да, - кивнул он. Ехать к Лорен - его бросало в дрожь от одной этой мысли. Но он знал, что поедет. - Как ты думаешь, из-за чего он? - спросил Рассел. Тербер не ответил, он думал о другом: почему все обязательно наваливается разом? 52 В то утро Милт Тербер получил официальное уведомление, подтверждающее, что он произведен в офицеры и зачислен в командный резерв (пехотные войска) в звании второго лейтенанта. С той же почтой пришло еще одно письмо: штаб полка извещал седьмую роту о предстоящем увольнении командира взвода оружия Питера Дж.Карелсена. Но про Пита они узнали позже. Сначала лейтенант Росе вскрыл пакет с сообщением о производстве Тербера. Письмо военного министерства, адресованное командиру роты, было испещрено многочисленными визами, Должно быть, на Гавайях его запустили по инстанциям еще задолго до Перл-Харбора. Когда Росс (с рассчитанным безразличием) перекинул бумагу на стол Терберу, тот остолбенел, будто его поймали на месте преступления. Первым, инстинктивным желанием было скорее, пока никто не увидел письмо, порвать его и бросить в корзину, на самое дно. Но он подумал о Карен Хомс. Да и потом, Росс ведь уже распечатал пакет и прочел. Командный пункт седьмой роты на заливе Ханаума первые пять дней после Перл-Харбора помещался в фургончике, реквизированном у торговца воздушной кукурузой. Фургончик стоял в небольшой тенистой роще киав. Через пять дней они привезли из Скофилда палатки, но КП так и оставили в фургончике, якобы из соображений маскировки, а на самом деле потому, что там был деревянный пол, к тому же несколько приподнятый над землей. Внутри было не слишком просторно, и много места занимал коммутатор полевой связи с позициями, а когда в то утро доставили почту, в фургоне сидело сразу четверо: он сам, Розенбери, Росс и Колпеппер (Колпеппера после нападения на Перл-Харбор повысили в первые лейтенанты и назначили помощником командира роты). Оторвавшись от письма, он увидел, что все трое смотрят на него и ухмыляются. Он кисло взглянул на них и подумал, что вот такая же фальшивая, глупая и понимающая ухмылка появляется на лицах сослуживцев, когда какой-нибудь болван торжественно угощает всех сигарами, потому что его дура жена родила ему сопливого младенца. _Мы-то знаем, как ты сделал ребеночка_, лукаво намекает болвану эта ухмылка, _мы-то знаем, что для этого было надо_. И болван краснеет; а если его жена где-нибудь поблизости, она тоже краснеет; и если бы их сопливый младенец не был и без того красный как свекла, он, наверное, тоже бы покраснел. - Осталось подписать еще кой-какие бумажки, - с довольным видом улыбнулся ему Росс, когда он отдал письмо обратно. - И принять присягу. Но, в общем и целом, вы теперь полноправный офицер американской армии. Поздравляю, сержант. - Не американской армии, а армии США, Росс, - усмехаясь, поправил Колпеппер. - Ну-с, сержант, как вы себя чувствуете в новом качестве? - А как, интересно, я должен себя чувствовать? - По-другому. - Колпеппер улыбнулся. - Как новообращенный. Как послушница, постригшаяся в монахини. - Может, заодно с погонами у меня еще и золотые крылышки вырастут? Для комплекта? Все они сочли своим долгом пожать ему руку. Даже Розенбери. Даже заглянувший на КП второй лейтенант Крибидж - он был из числа недавно пополнивших роту офицеров-резервистов и командовал на Макапуу. - Когда будете угощать сигарами? - подмигнул Крибидж. - Сержант Тербер сигары раздавать не собирается, - улыбнулся Колпеппер. - Такая мелочь, как производство в офицеры, для него не повод. Вы, Крибидж, плохо его знаете. - И тем не менее. - Крибидж продолжал ухмыляться. - Повысили - пусть угощает. Уж на сигару-то я его выставлю. - Вы, конечно, понимаете, сержант, что вы сейчас всего лишь офицер резерва, - улыбаясь, сказал Росс. - Так что не очень заноситесь. В роте вы по-прежнему числитесь первым сержантом и по-прежнему будете у меня старшиной. Но это, конечно, временно, пока вас не отправят в новом звании куда-нибудь на континент. - Везет человеку! - с улыбкой добавил Колпеппер. - Аминь, - ухмыляясь, заключил Крибидж. - Боже мой! - ахнул Росс. Он только что распечатал другое письмо. - В чем дело? - спросил Колпеппер. - Прочтите. - Росс протянул письмо Колпепперу. Наблюдая за ними, Тербер снова подумал, что это очень напоминает привилегированный, закрытый для посторонних клуб, где молодые джентльмены общаются друг с другом в теплой дружеской обстановке и где строго соблюдаются свои, удобные для всех них законы. Письмо переходило из рук в руки в порядке старшинства званий. Тербер был в этом табеле о рангах четвертым. Розенбери - последним. Когда подошла очередь Тербера и он взглянул на письмо, ему стало не по себе. В конверте лежал циркулярный приказ военного министерства: все сверхсрочники рядового и сержантского состава, достигшие определенного возраста и имеющие звание ниже мастер-сержанта, подлежат немедленному увольнению в том случае, если они не занимают административные должности и непосредственно участвуют в боевых действиях войск; списки увольняемых необходимо срочно представить в штабы полков, которые обеспечат эвакуацию этих лиц с Гавайских островов; одновременно роты должны подать заявки на замещение вакантных мест. Иначе говоря. Пит Карелсен вылетал из армии. Как завершающий удар к циркуляру была подколота выписка из размноженного на ротаторе приказа по полку со списком тридцати пяти человек, попадающих под увольнение, причем две фамилии - штаб-сержант Питер Дж.Карелсен, 7-я рота рядовой Айк Галович, 7-я рота - были подчеркнуты красным карандашом. - Черт возьми, - возмутился Крибидж. - Если у меня заберут Карелсена, от взвода ничего не останется. - Да, без него там все затрещит по швам, - подтвердил Колпеппер. О рядовом Айке Галовиче ни тот, ни другой не обмолвились ни словом. - Загляну-ка я на шестнадцатую позицию, - неожиданно заявил Колпеппер. - Тогда не надо будет проверять их вечером. - А я, пожалуй, поеду к себе на Макапуу, - сказал Крибидж. - Писем мне все равно нет, чего я здесь буду торчать? - Хорошо им: погоревали и забыли, - заметил Росс, когда Колпеппер и Крибидж ушли. - Как вы думаете, может, мне подать в штаб рапорт? - Рапорт ничего не изменит, - сказал Тербер. - Да, наверно, - безрадостно согласился Росс. - Какого дьявола, сержант! - вдруг взорвался он. - Что же это они со мной делают! Карелсена мне потерять нельзя! Ни в коем случае! Об Айке Галовиче лейтенант Росс тоже не обмолвился ни словом. С тех пор как он разжаловал Айка в солдаты, он всячески старался куда-нибудь его перевести. Тербер также прилагал к этому некоторые усилия. Но безуспешно. Айка не хотела брать ни одна часть в гарнизоне. Ни за какие коврижки. - Ублюдки чертовы! - бушевал Росс. - Отсиживают задницы в Вашингтоне, считают на арифмометрах и сочиняют свои дурацкие приказы! Что они там знают о реальном положении дел? Им начхать на то, как их приказ ударит по моей роте. Отвечать-то потом не им, а мне. Сержант, что вы молчите? Ну! Шевелите же мозгами! Думайте! Тербер в это время и так думал. Он думал о квартале отставников на Кахала-авеню у подножья Дайамонд-Хед. В этот квартал переселился Крокодил Картрайт, когда его уволили из седьмой роты, чтобы освободить место для Тербера. Внезапно все в Тербере восстало, его захлестнул панический, несоразмерный с обстоятельствам