Теодор Фонтане. Эффи Брист

     OCR, Spellcheck: Илья Франк, <a href=http://franklang.ru>http://franklang.ru</a> (мультиязыковой проект
Ильи Франка)

        Глава первая

     Яркие лучи полуденного солнца  освещали тихую  в  этот  час деревенскую
улицу  и  фасад господского  дома  в  Гоген-Креммене, где  со  времен Георга
Вильгельма* проживала семья фон Брист. Построенный под прямым углом  к дому,
флигель отбрасывал широкую тень в сторону парка, на аллею, выложенную белыми
и зелеными плитками, и на круглую  площадку с солнечными  часами  посредине,
обрамленную  индийским тростником и  кустиками  ревеня. Шагах в двадцати  от
флигеля, в том же направлении, тянулась кладбищенская стена, сплошь заросшая
мелколистым плющом, за которым белела маленькая железная калитка.  За стеной
поднималась гоген-кремменская башня, увенчанная блестящим, свежевызолоченным
флюгером-петухом.  Дом,  флигель  и  кладбищенская  стена  подковой  огибали
маленький парк. С открытой  стороны ее примыкал пруд с  мостками,  к которым
была  привязана лодка. Рядом с  прудом стояли качели. Их столбики успели уже
покоситься, а сиденьем служила простая деревянная доска, подвешенная на двух
веревках.  Между  прудом и  круглой  площадкой, полускрывая качели, высилось
несколько могучих старых платанов.
     Цветник  перед фасадом господского  дома, с кадками алоэ и  соломенными
стульями, был приятным  местом для отдыха и развлечений в облачную погоду; в
те же дни, когда  палило солнце, решительно все в доме предпочитали парк-- и
прежде всего сама  хозяйка и ее дочь. Здесь, в тенистой аллее,  сидели они и
сегодня. Позади  них  были открытые окна, увитые диким  виноградом, рядом --
маленькая, в четыре ступени, каменная лесенка, ведущая из сада в первый этаж
флигеля.
     Обе -- и  мать  и  дочь  --  прилежно  занимались  работой,  сшивая  из
отдельных  квадратиков ткани  ковер  для церковного  алтаря. Мотки  шерсти и
шелка  в  беспорядке пестрели на большом круглом  столе, где все  еще стояли
оставшиеся   от  завтрака  десертные  тарелки  и  майоликовая  чаша,  полная
прекрасного  крыжовника.  Быстро и  уверенно  работали  иглой  пальцы  обеих
женщин, но, в то время как мать не отрывала глаз от работы, ее дочь, которую
звали  Эффи, иногда откладывала  иглу в сторону и поднималась с места, чтобы
искусно проделать целый комплекс  упражнений из курса гигиенической домашней
гимнастики.  Девушка  выполняла  эти  упражнения   с  подчеркнутым  оттенком
комизма, но было заметно, что они  доставляют ей искреннее  удовольствие.  И
когда  она  стояла так,  сложив над  головой  ладони  поднятых рук,  ее мать
отрывала глаза от рукоделья, правда, всего лишь  на мгновенье и украдкой: ей
не  хотелось  выдать  свое восхищение  и  материнскую  гордость  собственным
ребенком, вполне, впрочем, оправданные. На  Эффи было простое  широкое,  как
халатик, полотняное  платье в голубую и белую  полоску, с  большим вырезом у
шеи и широким матросским воротником, спадающим  на плечи. Талию ее очерчивал
туго затянутый  кожаный поясок цвета бронзы. Все движения девушки были полны
задора   и  грации,  а  смеющиеся  карие  глаза  светились  природным  умом,
жизнерадостностью и душевной добротой. В доме ее называли "малышкой". С этим
приходилось мириться, пока стройная, красивая  мама была еще на  целую пясть
выше ее.
     Эффи снова встала, чтобы повторить гимнастические  повороты  "вправо" и
"влево", когда мама, отложив работу, воскликнула:
     -- Знаешь,  Эффи,  ты  могла бы стать наездницей. Всегда  на  трапеции,
всегда дочь воздуха. Мне даже кажется, что тебе хочется нечто в этом роде.
     -- Быть может, мама. Но если и так, кто виноват? От кого у меня это? От
тебя лишь  одной! Или, думаешь, от папы? Вот видишь, тебе самой смешно. Да и
потом, зачем ты одеваешь меня  в  эту  хламиду,  в  эту матроску? Порой даже
кажется, что на  меня снова наденут короткое  платьице.  И когда я окажусь в
нем, то буду опять, как девчонка, делать неуклюжие реверансы, а если приедут
офицеры Ратеноверского полка, усядусь к господину полковнику Гецу на  колено
и  поскачу: гоп, гоп, гоп! А почему бы и нет? Ведь полковник для меня на три
четверти дядя  и лишь  на  одну четверть -- кавалер. Это ты виновата. Почему
мне не шьют настоящие выходные платья? Почему ты не делаешь из меня даму?
     -- А ты бы хотела?
     -- Нет!
     Эффи бросилась к матери, бурно обняла ее и расцеловала.
     -- О,  только не так дико,  Эффи, не так пылко... Я всегда  беспокоюсь,
когда вижу тебя такой...
     И  мама,  кажется,  действительно собиралась  выразить  на  лице  своем
чувство беспокойства и опасения. Но не успела она исполнить свое  намерение,
как  в  то  же  самое  мгновение  железная  калитка  в  кладбищенской  стене
отворилась,  и  в  сад вошли три молоденьких девушки, которые направились по
усыпанной гравием дорожке  мимо площадки  с  солнечными  часами  прямо  к их
столу. Помахав  Эффи  зонтиками в  знак приветствия, они поспешили к госпоже
фон  Брист  и поцеловали  у  нее  руку.  Хозяйка дома  задала  им  несколько
прозаических вопросов, а потом пригласила девушек  на полчасика составить им
компанию или по крайней мере Эффи.
     -- Молодежи  всегда  приятно побыть одной,  а у меня и так много дел...
Желаю вам весело провести время!
     И она пошла по ступенькам, ведущим из сада во флигель.
     И вот молодежь осталась действительно одна.
     Две девушки -- миниатюрные, кругленькие создания,  к  рыжеватым локонам
которых  так  удивительно шли веснушки и  неизменно веселое настроение, были
дочерьми  кантора  Янке,  страстного  поклонника Ганзы, Скандинавии и  Фрица
Рейтера*. Из симпатии к мекленбургскому  земляку и любимому писателю  он, по
примеру Мининг и Лининг*,  назвал своих  дочерей-близнецов Бертой  и Гертой.
Третьей гостьей была Гульда Нимейер -- единственная дочь  пастора  Нимейера.
Анемичная  блондинка, она  несколько  более походила  на даму,  чем  обе  ее
подруги,  но  зато  у нее  был скучающий  вид  и излишнее самомнение,  а  ее
близорукие,  несколько  навыкате  глаза,   казалось,  вечно  что-то  искали.
"Похоже, будто она каждую минуту ждет архангела Гавриила"*,-- пошутил раз по
этому поводу КлитцингчЭффи находила, что излишне  насмешливый гусар в данном
случае оказался  более  чем прав,  однако  старалась относиться одинаково ко
всем трем подругам и сейчас, во всяком случае, думала об этом  меньше всего.
Облокотясь руками на стол, она сказала:
     -- Ах, какая скука это вышиванье. Слава богу, что вы пришли.
     -- Но мы прогнали твою маму,-- возразила Гульда.
     -- Ну что ты! Она  сказала вам правду  -- ей все равно нужно было уйти.
Мама  ждет  гостя, какого-то старого друга своей юности. Я вам  потом о  нем
расскажу. Это целый роман с героем,  героиней и с самоотречением в конце. Вы
будете  ужасно удивлены. Кстати, маминого друга я  уже видела, когда была  в
Швантикове. Он ландрат, хорошо сложен и очень мужествен.
     -- А это самое важное,-- заметила Герта.
     -- Конечно, это  важнее всего. Женщине --  женственность, а  мужчине --
мужественность -- это одно из любимых изречений папы. А теперь  помогите мне
привести в порядок стол, иначе мне опять прочтут нотацию.
     Мотки  шерсти и  шелка были мигом  уложены в коробку, и когда все снова
уселись, Гульда сказала:
     -- А теперь, Эффи, расскажи нам историю о любви с  самоотречением. Если
нет в этом ничего дурного.
     --  В  историях  о  любви  с самоотречением никогда  не  бывает  ничего
дурного. Но сперва пусть  Герта  возьмет крыжовник -- без  этого  я не смогу
начать: она с него глаз не  спускает. Бери сколько  хочешь,  мы потом нарвем
еще. Только бросай  кожицу подальше,  или  лучше клади  вот сюда, на газету.
Потом сделаем  из нее кулек и куда-нибудь выбросим. Мама не переносит, когда
под  ногами  валяется   кожура.  Она   говорит,  что  так   кто-нибудь   еще
поскользнется и сломает себе ногу.
     -- Я в это не верю,-- возразила Герта, уписывая за обе щеки ягоды.
     --  Я тоже,-- подтвердила  Эффи.-- Представьте, я  падаю раза два-три в
день,  а  пока еще ничего себе не сломала. По-моему,  хорошая, здоровая нога
может  выдержать все,  что  угодно. Моя по крайней мере выдержит,  да и твоя
тоже, Герта. А ты как думаешь, Гульда?
     --  Не  следует   испытывать  провидение.  Самоуверенность  приводит  к
несчастью.
     -- Ты всегда рассуждаешь как гувернантка. Прямо настоящая старая дева.
     -- И все же надеюсь еще выйти замуж. Может быть, скорее тебя.
     -- По мне, так пожалуйста. Думаешь, я мечтаю о замужестве? Этого еще не
хватало! Между прочим, кажется, у меня будет муж, и наверное, скоро. Но меня
и  это не пугает.  Совсем недавно  маленький  Вентивегни,  что  живет на той
стороне, сказал  мне: "Фрейлейн Эффи,  я готов  поспорить, что у нас здесь в
этом году будет и помолвка и свадьба".
     -- А ты что ответила?
     -- Очень возможно,--  говорю,--  очень возможно.  Гульда старше  всех и
может  в любой день выйти замуж. Но он  меня и слушать не захотел и говорит:
"Нет, я имею в виду другую молоденькую даму, которая так же черноволоса, как
фрейлейн Гульда белокура",-- и  при этом очень серьезно посмотрел на меня...
Однако я все отвлекаюсь и забываю про историю.
     --  Да,  ты  все  болтаешь  о   посторонних  вещах.  Может,  не  хочешь
рассказывать?
     --  О, разумеется, хочу, но я просто  не знаю, с чего начать: настолько
все это странно и даже немножко романтично.
     -- Но ведь ты же сказала, что он ландрат.
     --  Конечно,  ландрат.  И  зовут  его Геерт фон  Инштет-тен, барон  фон
Инштеттен.
     Все три расхохотались.
     -- Чему вы смеетесь? -- обиделась Эффи.-- Что это значит?
     --  Ах, Эффи,  мы  вовсе не  хотели  обидеть  ни  тебя,  ни барона.  Ты
говоришь, его зовут Инштеттен, и еще Геерт?
     Такого имени в наших местах нет ни у одного человека. Конечно, у дворян
имена часто звучат несколько комично.
     --  Да, мои дорогие, это действительно  так.  На  то они и дворяне. Они
могут позволить себе  такую роскошь,  и чем древнее их  род, тем  больше они
себе позволяют. Но вы-то в этом ничего не  смыслите, и я на вас не обижаюсь.
Нашей дружбе это  не помешает. Итак, его зовут Геерт фон  Инштеттен, и он --
барон. Ему столько же лет, сколько и маме. Они даже родились в один день.
     -- А сколько же лет твоей маме?
     -- Тридцать восемь.
     -- Прекрасный возраст!
     -- Да, если при этом  и сохраниться так, как  мама. Ведь  она настоящая
красавица, вы не находите? А как она себя держит! Всегда так уверена в себе,
так изысканна и никогда не допустит ничего бестактного, как это часто бывает
с папой. Будь я каким-нибудь юным лейтенантом, я бы влюбилась в нее.
     --  Как ты  можешь так говорить, Эффи, --  сказала Гульда.  --  Ведь ты
нарушаешь четвертую заповедь.
     -- Чепуха! К четвертой заповеди  это не имеет ровно никакого отношения.
Я убеждена, что мама осталась бы весьма довольна, услышав мои слова.
     -- Очень может быть,-- прервала ее Герта.-- Но когда же ты начнешь свою
историю?
     -- Успокойся.  Я  уже  начинаю. Итак, барон Инштеттен! Когда ему еще не
было и  двадцати  лет, он служил  в Ратеноверском полку  и  нередко  бывал в
соседних поместьях. Охотнее всего он заезжал в Швантиков,  к  моему  дедушке
Беллингу. Понятно, что гостил он там столь часто не ради дедушки. Когда мама
об этом рассказывает, всем ясно, в чем здесь дело. И мне кажется, что на его
чувства отвечали взаимностью.
     -- Ну и что же случилось дальше?
     --  А дальше  случилось то,  что  должно  было  случиться и  что обычно
случается.  Он был еще слишком  молод, когда  появился папа, который уже был
советником дворянства и владельцем  Гоген-Креммена. Тут долго раздумывать не
приходилось. Мама  вышла за него и  стала госпожой фон Брист... А  что  было
потом, вы знаете... потом появилась я.
     -- Да, потом появилась ты, Зффи,-- сказала Берта. -- И  слава богу, что
случилось именно так, иначе тебя не было бы на свете, и мы не узнали бы друг
друга.  А  Инштеттен?  Что  сталось  с  ним? Как  поступил  он?  С собой он,
разумеется, не покончил, иначе вы не ждали бы его сегодня.
     -- Нет, с собой он не покончил, но зато сделал нечто вроде этого.
     -- Пытался покончить с собой?
     --  Нет, и этого не было. Он просто не пожелал больше  оставаться здесь
поблизости, да и  солдатчина ему опротивела; к  тому  же было мирное  время.
Короче  говоря,  он вышел  в отставку  и занялся юриспруденцией,  занялся "с
остервенением",   как  говорит  папа.   Только  в   войну  тысяча  восемьсот
семидесятого года  он  вернулся в армию, но  уже не в свой  старый полк, а в
Перлебергский и,  конечно, получил крест,-- он очень храбрый.  А когда война
окончилась,  Инштеттен сейчас  же опять  засел  за свои бумаги,  и, говорят,
Бисмарк очень ценит его, да и  кайзер*  тоже. Так и  случилось, что он  стал
ландратом, ландратом округа Кессин*.
     -- Округа Кессин? Что-то я не знаю здесь никакого Кессина.
     -- Да, он не так уж близко отсюда, в  Померании, или и  того  дальше, в
Нижней Померании. Впрочем, это ничего не значит, там курорт да и вокруг одни
курорты. Барон Инштеттен едет сюда в отпуск. Поездка по  родным  местам  или
нечто в этоме роде. Хочет повидать старых друзей, родных.
     -- Разве у него есть здесь родные?
     -- И да, и нет. Инштеттенов в наших краях уже не осталось, мне кажется,
их вообще больше нет. У него здесь  дальние родственники по линии матери, но
прежде всего  он  хотел  побывать в Швантикове и  в старом доме  Беллинга, с
которым  у него связано  так  много воспоминаний. Там  он и был позавчера, а
сегодня приедет в Гоген-Креммен.
     -- А что говорит по этому поводу твой отец?
     -- Ровным счетом  ничего.  Он не такой. И потом он же ведь хорошо знает
маму. Подшучивает над ней, да и только.
     В этот момент часы пробили двенадцать, и, прежде чем отзвучал последний
удар, появился Вильке, главное лицо в доме и правая рука всей семьи Брист, и
объявил, что "милостивая госпожа просит милостивую барышню вовремя закончить
свой туалет, ибо  через час должен  пожаловать господин  барон". Сказав это,
Вильке принялся убирать рабочий столик обеих дам и вскоре добрался до газеты
с кожурой крыжовника.
     -- Нет, Вильке,  нет!  Эту  кожуру  мы выбросим сами. Сделай  из газеты
кулек, Герта, и вложи туда камень, чтобы он быстрее  пошел  ко дну. А теперь
устроим похоронную процессию и утопим наш кулек в открытом море.
     Вильке усмехнулся.  "Что за  бесенок наша барышня",  -- подумал он. Тем
временем Эффи,  аккуратно сложив вчетверо  скатерть, водрузила  посреди  нее
кулек с кожурой и сказала:
     -- Ну, а теперь давайте все возьмем скатерть за углы и споем что-нибудь
печальное.
     -- Легко сказать "печальное"! Что бы нам такое спеть?
     -- Да что угодно,  только рифма должна обязательно оканчиваться на "у".
"У" всегда звучит печально. Итак, запели:
     Глубь, глубь,
     Кулек наш приголубь...
     Пока Эффи с самым торжественным видом исполняла это молебствие, девушки
спустились по  мосткам в лодку и медленно погрузили кулек с вложенным в него
камнем в пруд.
     -- Ну, Герта, твой грех  пошел ко дну, -- сказала Эффи, -- а я невольно
подумала, что раньше вот точно  так же топили бедных,  несчастных женщин. За
неверность, конечно.
     -- Только не в этом пруду!
     --  Нет,  конечно  не  здесь!  -- рассмеялась  Эффи.  --  Здесь  ничего
подобного  не  происходит.  Это  было  в  Константинополе,  и,  насколько  я
припоминаю,  ты  знаешь об  этом  не  хуже меня.  Ведь кандидат  Гольцапфель
рассказывал нам такие вещи на уроке географии.
     -- Да, -- согласилась Гульда, -- он всегда рассказывал нечто  такое. Но
все это быстро забывают.
     -- Только не я. Я таких вещей не забываю.

        Глава вторая

     Так они  болтали  еще некоторое время, с  удовольствием вспоминая  свои
школьные  годы  и  вместе  с тем негодуя на  многочисленные несправедливости
кандидата Гольцапфеля. Этот разговор продолжался бы целую  вечность, если бы
Гульда вдруг не спохватилась:
     --  Тебе пора идти, Эффи: у  тебя такой вид... как будто...  ну, как бы
это  сказать...  Ну,  как  будто ты  только что рвала вишни... все  на  тебе
растрепано,  помято. Это полотно вообще быстро  мнется, а твой широкий белый
воротник... одним словом... теперь, кажется, я нашла правильное сравнение...
ты похожа на корабельного юнгу.
     -- На  мичмана,  с вашего позволения,--  поправила Эффи.-- Должна  же я
хоть  чем-нибудь попользоваться  от  своего  дворянского  происхождения.  Но
мичман или  юнга --  папа все равно недавно обещал мне поставить здесь около
качелей  мачту,-- с реями  и веревочной лестницей. Не скрою, мне  и  в самом
деле  будет очень приятно  самой поднять вымпел. А ты, Гульда, взберешься на
мачту  с  другой  стороны и  там наверху,  в  воздухе,  мы  крикнем  "ура" и
поцелуемся. "Попутного ветра!" -- мне очень нравится это выражение.
     --  "Попутного  ветра!"  --   как  это   у  тебя  звучит.  Ты  говоришь
действительно как  мичман. Но  избави меня  бог  лезть за тобой. Я не  такая
отчаянная. Янке  был совершенно прав,  когда  говорил, что ты  слишком много
унаследовала от Беллингов, от своей матери. А я всего лишь дочь пастора.
     -- Ах, полно. В тихом омуте  -- черти водятся!  Помнишь, как мой  кузен
Брист приезжал сюда, когда был  кадетом, впрочем он уже был* совсем взрослым
-- и ты тогда свалилась с  крыши сарая. А почему? Ну ладно,  ладно,  не буду
выдавать.  Пойдемте лучше  покачаемся на качелях;  по двое с каждой стороны.
Надеюсь,  что веревка выдержит.  Но у вас так  вытянулись  физиономии,  что,
видно, моя затея  вам не  нравится.  Тогда давайте  играть в салки.  В  моем
распоряжении  еще  четверть часа, и мне  не хочется сейчас идти домой только
для того, чтобы приветствовать какого-то ландрата, да к тому же еще ландрата
из Нижней Померании. Человек  он  пожилой, мне чуть ли не  в отцы годится, а
если он и впрямь живет в приморском городе -- я слышала, что Кессин стоит на
берегу моря,-- то  я ему больше  понравлюсь  в матросском костюме.  Пожалуй,
этим я даже  окажу ему особое  внимание. Папа  рассказывал мне, что  князья,
принимая  гостей из  других  государств, облекаются  в  военную  форму  этих
государств.  Итак, бояться нам нечего... Живо, живо, я побежала,  "дом" -- у
скамейки.
     Гульда хотела  еще что-то  возразить,  но Эффи уже мчалась по усыпанной
гравием  дорожке,  сворачивая  то направо, то налево, пока  вдруг  совсем не
скрылась из глаз.
     --  Эффи, так нельзя!  Где  ты? Мы играем  в салки,  а  не в прятки, --
закричали остальные девушки и пустились следом за ней.
     Они миновали круглую площадку, потом два платана, но тут их исчезнувшая
подруга вдруг выскочила из своего укрытия позади  них и без всякого труда --
"раз, два, три" -- достигла "дома" у скамейки.
     -- Где ты была?
     -- За  кустами ревеня.  У него такие большие  листья, даже больше,  чем
фиговые.
     -- Как тебе не стыдно!
     -- Это вам должно быть стыдно, потому что вы проиграли. У Гульды  такие
глазищи, и опять ничего не увидела. Вот разиня!
     С  этими словами Эффи вновь сорвалась  с места и помчалась  прямо через
круглую площадку к  пруду, как видно собираясь  сначала спрятаться в  густом
орешнике, который рос на берегу, потом обогнуть кладбище, дом и оттуда снова
добраться до флигеля и заветной скамейки. Все это было хорошо рассчитано, но
не успела  она  обогнуть  пруд,  как сзади  со  стороны  дома ее  окликнули.
Обернувшись, она увидела* маму;  та вышла на каменную  лестницу и  махала ей
платком. Мгновенье -- и Эффи стояла перед ней.
     -- Ты  все еще в своей матроске,  а  наш гость уже здесь. Ты никогда не
готова вовремя.
     --  Я-то вовремя, а  вот наш гость явился не  вовремя. До часу  дня еще
далеко.
     И,  обернувшись  к близнецам -- Гульда  осталась далеко  позади,--  она
крикнула:
     -- Играйте пока одни. Я сейчас приду.
     30
     Через минуту  Эффи в  сопровождении матери вошла в  большой зимний сад,
который занимал почти весь нижний этаж флигеля.
     --  Ты не  имеешь  права  меня бранить,  мама.  Сейчас  только половина
первого. Зачем он  приехал  так рано?  Кавалер не должен опаздывать, но  еще
хуже являться слишком рано.
     Госпожа  фон  Брист  была  явно  смущена,   а  Эффи,  ласкаясь  к  ней,
продолжала:
     --  Прости меня,  ты  ведь знаешь,  что я могу  быть очень быстрой.  Не
пройдет и  пяти  минут, как  Золушка  превратится  в  принцессу.  А он  пока
подождет или побеседует с папой.
     И, кивнув матери, Эффи  собралась взбежать по железной лесенке, ведущей
из  зимнего  сада в  верхний  этаж  флигеля,  но  госпожа фон Брист, которая
считала   допустимым  при   известных  обстоятельствах  некоторое  нарушение
этикета,  удержала  дочь.  Она   окинула   взглядом   стоявшее   перед   ней
очаровательное  юное  существо,  все  еще  разгоряченное  игрой   и  как  бы
воплотившее в  себе  самое  жизнь во всей  ее свежести, и сказала будто  про
себя:
     --  А  еще  лучше  тебе  вовсе не  переодеваться.  Да, останься в  этом
костюме.  Ты в нем очень хорошо выглядишь. И пусть если даже не так... но ты
выглядишь естественно,  так... ну,  словно ты ничего не знаешь, а  в  данный
момент это самое главное. Дело в том, что я должна тебе сказать, моя дорогая
Эффи,-- тут она взяла обе руки дочери в свои,-- я должна тебе сказать...
     -- Что с тобой, мама? Ты меня пугаешь.
     -- Я должна тебе сказать, Эффи, что барон Инштет-тен только что  просил
твоей руки.
     -- Просил моей руки? Ты шутишь?
     -- Такими вещами не шутят, Эффи. Ты видела его позавчера, и надеюсь, он
тебе понравился.  Он,  разумеется, старше тебя, но это даже лучше, к тому же
человек он с  характером, прочным положением  и твердыми  правилами в жизни.
Если  ты  не  ответишь  "нет", --  а  я верю,  что моя умница  Эффи этого не
сделает,-- то  в свои двадцать лет ты займешь в свете место,  какого  другие
добиваются лишь к сорока. И оставишь далеко позади свою маму.
     Эффи молча обдумывала  подходящий  ответ. Но прежде чем  она успела это
сделать, из примыкающих к флигелю комнат послышался  голос отца, и сейчас же
вслед за  этим  в  зимний  сад вошел советник дворянства  фон Брист,  хорошо
сохранившийся для своих пятидесяти  лет мужчина  с  изысканными  манерами, и
вместе с ним барон Инштеттен, стройный брюнет с военной выправкой,
     Увидев  его,  Эффи  невольно  вздрогнула.  Впрочем,  ее  замешательство
продолжалось  недолго,  ибо почти  в то  самое  мгновенье, когда Инштеттен с
дружеским поклоном  приблизился к  ней,  в  среднем настежь  раскрытом  окне
зимнего сада, среди полускрывающих его зарослей дикого винограда,  мелькнули
головки близнецов, и Гер-та, наиболее шаловливая из них, крикнула:
     -- Иди сюда, Эффи!
     Затем она отпрянула назад, и обе сестры,  стоявшие  на спинке скамейки,
спрыгнули в сад, откуда донесся их затаенный смех.

        Глава третья

     В  тот же  день  состоялась  помолвка барона Инштет-тена.с  Эффи Брист.
Жизнерадостный  отец невесты,  который не так-то  легко  освоился  со  своей
торжественной ролью, провозгласил за  обедом  тост за  здоровье  юной  четы.
Госпоже  фон Брист при этом немножко взгрустнулось: она вспомнила о том, что
было восемнадцать лет тому назад, и сердце ее  болезненно сжалось. Но только
на мгновенье: чего не получила она сама,  досталось ее дочери. Это было тоже
неплохо, а  быть может, и  лучше. Ее жизнь с мужем протекала в  общем вполне
сносно, хотя Брист  и был немного  прозаичен, а  порой чуточку  фриволен.  К
концу  обеда, когда стали  разносить  мороженое,  старый советник дворянства
вновь поднялся, чтобы провозгласить всеобщий  семейный брудершафт.  Он обнял
Инштеттен  а и  крепко поцеловал его  в левую щеку. Однако  на этом  дело не
кончилось.  Помимо  обычного обращения  на "ты", Брист  стал  придумывать  и
рекомендовать для внутреннего, домашнего обращения различные имена и титулы,
нечто вроде семейного  табеля рангов, разумеется  с  учетом  особенностей  и
достоинств  каждого,  как врожденных,  так  и  благоприобретенных.  Для  его
супруги,  например,  лучше всего  подходило обычное  "мама" (бывают  ведь  и
молодые  мамы).  Зато сам  он  решительно  отрекся  от  почетного  "папа"  и
предпочел остаться просто "Брист", хотя  бы  потому,  что это звучит кратко.
Что  же  касается  детей,-- тут советник невольно покосился  на  Инштеттена,
который был всего на двенадцать  лет моложе его,-- то Эффи пусть будет Эффи,
а  Геерт  --  Геертом.  Кстати, имя  Геерт,  кажется,  означает --  высокий,
стройный ствол,-- ну, тогда Эффи пусть  и будет  тем  самым плющом  (Еfеu --
по-немецки, плющ;  несколько напоминает  имя Эффи), который обовьется вокруг
этого ствола. Жених и  невеста несколько смутились, Эффи даже немного, чисто
по-детски, рассердилась, а госпожа фон Брист сказала:
     -- Говори все, что хочешь,  Брист, и  произноси свои  тосты  по  любому
поводу, но, прошу  тебя,  оставь в покое поэтические  сравнения,  в  них  ты
ровным счетом ничего не смыслишь.
     Это  справедливое и мудрое  замечание  не вызвало особых  возражений со
стороны Бриста.
     -- Возможно, ты и права, Луиза,-- согласился он.
     Как  только встали  из-за  стола, Эффи  попросила  разрешения  пойти  к
пастору. "Гульда, наверное, рассердится на  меня,-- думала она дорогой.-- Я,
как-никак, опередила  ее, а она была всегда такой тщеславной и самолюбивой".
Но  ожидания Эффи не вполне оправдались. Гульда выдержала  характер  и  вела
себя превосходно,  предоставив все  проявления  недовольства и досады  своей
матери,  госпоже  Нимейер,  у которой  вырвалось несколько  весьма  странных
замечаний, вроде: "Да, да, вот  так  всегда.  Конечно. Не  сумела  мать, так
сумела дочь. Это всем известно. Старинные семьи всегда изо всех сил держатся
друг за друга".
     Старый пастор был смущен и  рассержен  этим  неуемным градом колкостей,
выходивших далеко за рамки приличия, и  еще  раз пожалел о  том, что некогда
женился на экономке.
     Естественно, что от пастора  Эффи направилась к  кантору Янке. Близнецы
уже поджидали ее и встретили в палисаднике перед домом.
     -- Ну,  Эффи,-- спросила Герта, когда они  втроем  прогуливались взад и
вперед среди цветущих кустов акации,-- ну, Эффи, как ты себя чувствуешь?
     -- Да как? Очень хорошо! Мы уже на "ты" и называем друг друга по имени.
Его зовут Геерт, но помнится, я вам об этом уже говорила.
     -- Да, говорила. Но меня все это немного пугает. Избранник ли он твоего
сердца?
     -- Разумеется, да! Тебе не понять этого, Герта. Таким избранником может
стать  каждый.  Конечно,  если  он  дворянин,  занимает прочное положение  и
недурен собой.
     -- Боже мой, Эффи, что ты говоришь? Прежде ты рассуждала совсем иначе.
     -- Прежде да.
     -- И ты вполне счастлива?
     -- Через два  часа после помолвки  всегда  вполне счастливы. По крайней
мере я так думаю.
     -- А тебе не... как бы это сказать... немножко не страшно?
     -- Да, но совсем немножко. Надеюсь, что и это скоро пройдет.
     Покончив со своими визитами к пастору и  кантору -- продолжались  они в
общей  сложности не более  получаса,-- Эффи снова  вернулась домой. Там,  на
веранде, уже собирались пить кофе. Тесть и зять прогуливались по аллее между
платанами.  Брист  рассуждал о трудностях, связанных  с должностью ландрата.
Ему  несколько  раз усиленно  навязывали этот  пост, но он  всегда  от  него
отказывался.
     --  Быть вполне  свободным и иметь возможность  распоряжаться собой  по
собственному усмотрению для  меня приятней  всего и  уж,  во  всяком случае,
приятней,  чем --  пардон,  Инштеттен,--  чем все  время  следить за  каждым
взглядом свыше, угадывать мысли  и желания высшего и высочайшего начальства-
Нет,  это  не по  мне.  Здесь  я свободен, здесь  я живу и  радуюсь  каждому
зеленому листику, каждой лозе дикого винограда, что обвивает эти окна.
     Он  говорил  еще  долго  и  все в  том  же духе,  приводя  всевозможные
возражения против государственной службы и  чиновничества и лишь  изредка, к
месту  и  не  к  месту,  прерывая  себя  коротким  и  извиняющимся  "пардон,
Инштеттен". Тот механически  кивал ему головой,  но явно  не  вникал  в суть
разговора и только  все  время как  зачарованный глядел на  окно, увитое тем
самым диким  виноградом, о котором только  что упоминал  Брист.  Всякий раз,
проходя мимо него, он видел среди зеленых лоз рыжие девичьи головки и слышал
веселый голос: "Иди сюда, Эффи!"
     Он не верил  в предзнаменования и тому подобные  глупости. Напротив, он
решительно отметал всякое суеверие. И все  же эти  три слова  не выходили  у
него  из  головы,  и,  в  то  время  как  Брист  продолжал  упиваться  своим
красноречием, Инштеттен постепенно пришел  к убеждению,  что  это  маленькое
происшествие не было простой случайностью.
     Короткий отпуск  Инштеттена закончился,  и  уже  на  следующий  день он
уехал, предварительно  дав  слово писать  каждый  день. "Да, пусть это будет
твоей  обязанностью",-- сказала  Эффи. Эти слова  вырвались у нее  из самого
сердца:  вот уже  несколько лет для Эффи не было ничего более приятного, чем
получать многочисленные письма, например, ко  дню рождения. В этот день  она
требовала их от  каждого. Причем обороты  вроде: "Гертруда и Клара шлют тебе
вместе со мной свои сердечные пожелания" -- были строго запрещены. Нет, если
Гертруда  и  Клара  желают  остаться  ее подругами,  пусть каждая  из  них в
отдельности пришлет ей письмо, и каждое -- с почтовой маркой, по возможности
с  маркой иностранного государства, из Карлсбада или Швейцарии, так как день
рождения Эффи приходился как раз на курортный сезон.
     Инштеттен действительно,  как и обещал,  писал  каждый день. Его письма
были особенно приятны еще и потому, что сам он просил отвечать ему коротко и
всего лишь один раз в  неделю. Эти ответы  он  получал также  регулярно. Они
были  очаровательно малы  и  каждый раз восхитительны по содержанию. О более
серьезных вопросах:  о  предстоящих  свадебных торжествах, о  приданом  и  о
делах,  касающихся  хозяйства,--  писала  своему  зятю  госпожа  фон  Брист.
Инштеттен, который вот  уже три года как служил ландратом, обставил свой дом
в Кессине если не блестяще, то, во всяком  случае, вполне прилично, и по его
письмам можно было воссоздать полную картину всего, что там  было,  чтобы не
приобрести ничего лишнего. Наконец, когда  госпожа фон Брист получила полное
представление обо всем, что ей  хотелось узнать, мать и дочь решили съездить
в Берлин и закупить там, как выразился господин Брист, "Trousseau" (Приданое
(франц.)) принцессы Эффи.  А та была в  восторге  от предстоящей  поездки  в
Берлин,  тем  более что отец разрешил им остановиться в  "Ноtel  du  Nord"*.
"Деньги, которые  пойдут  на  это, можно  удержать из  твоего  приданого.  У
Инштеттена  и так есть все,  что  нужно". В  полную противоположность  своей
матери,  навсегда запретившей мужу  подобные "остроты дурного  тона",  Эффи,
даже  не  заботясь  о  том,  в  шутку  или  всерьез  это  сказано,  радостно
согласилась с  отцом.  Ее  мысли  были  гораздо  больше  заняты  тем,  какое
впечатление  произведут  она и ее мать своим появлением  за  табльдотом, чем
"Шпином  и  Менке",  "Гошенгофером"  и другими  подобными  им  фирмами,  где
надлежало делать покупки. Светлые мечты Эффи осуществились, когда настала их
великая берлинская неделя. Кузен Брист из Александрийского полка, необычайно
шаловливый юный лейтенант, который  выписывал "Флигенде блет-тер"  *  и  вел
специальную  запись наиболее остроумных анекдотов,  предоставил себя на  все
свободное от  службы время в полное распоряжение обеих дам. И вот они сидели
вместе с ним у углового окна  кондитерской Кран-цлера или (в соответствующее
время) в  кафе  Бауера*,  а  после обеда  отправлялись  в зоологический  сад
смотреть жираф,  о которых кузен  Брист (кстати,  его звали Да-гоберт) любил
говорить, что  они напоминают ему благородных  старых дев. Время проходило в
строгом  соответствии  с  намеченной  программой.  Так,  на  третий  или  на
четвертый день они, как и  собирались, пошли в  Национальную галерею, потому
что  Дагоберт хотел показать своей кузине "Остров блаженных"*. Хотя фрейлейн
кузине. и предстоит в ближайшее время выйти замуж, может быть ей все-таки не
мешает  заблаговременно познакомиться с "Островом блаженных". За что получил
от  тетки  затрещину  веером,  сопровожденную,  впрочем,:  столь  милостивым
взглядом, что у молодого человека не было никакого основания переменить тон.
     Это  было поистине блаженное время для  всех троих,  как для дам, так и
для  кузена,  прекрасно  исполнявшего  обязанности  гида  и  умевшего  ловко
сглаживать  всевозможные  мелкие  разногласия.  В  подобных разногласиях  во
мнении между матерью и дочерью, как водится, не было недостатка, но все они,
к счастью, ни в коей мере не относились к их покупкам. В каком бы количестве
ни приобретались отдельные вещи -- шесть дюжин или три дюжины, -- Эффи  была
одинаково  со  всем согласна, а когда  по  дороге домой возникал разговор  о
стоимости купленного,  она  постоянно путала цены. Госпожа фон Брист, обычно
весьма придирчивая даже по отношению к своей любимой дочери, воспринимала ее
явное  безразличие не как  проявление легкомыслия,  а  видела  в  этом  даже
известное достоинство. "Все эти вещи,-- размышляла она, -- ничего не  значат
для  Эффи. Эффи  нетребовательна:  она живет в мире  своих  грез, и если  бы
супруга  принца Фридриха  Карла,  проезжая  мимо  в  своей  карете, дружески
кивнула  ей  головой,  то  и это значило  бы для нее не больше,  чем  ларь с
бельем".
     И  она  была  права,  но  только  отчасти.   К  обыденным   вещам  Эффи
действительно не  проявляла  особого  интереса,  и, казалось, ей  совершенно
безразлично, в каком количестве  их закупят. Подлинный ее характер проявился
несколько позже, когда они с матерью, прогуливаясь по Унтер-ден-Линден, мимо
роскошно  убранных витрин  магазинов, зашли к Демуту, чтобы  приобрести  все
необходимое  для предстоящей  свадебной  поездки  в  Италию.  Эффи нравились
только  самые  элегантные  вещи, и, если  она не  могла купить  лучшего,  от
второсортного она отказывалась вовсе, ибо вещи  второго сорта в ее глазах не
представляли никакой ценности. Да,  она могла отказаться от многого, тут  ее
мать   не   ошибалась;   в   этом  умении   отречься   угадывалась  скромная
непритязательность. Но зато, когда ей  в виде  исключения попадалось  нечто,
чем, как ей казалось,  стоило обладать, -- в  таких случаях Эффи становилась
требовательной.

        Глава четвертая

     Когда  обе дамы  отправились  в обратный путь  в  Гоген-Креммен,  кузен
Дагоберт провожал их на поезд.  Эффи  и ее мать провели несколько счастливых
дней  еще и  потому, что  им  не пришлось  страдать от  неудобного  и  почти
неприличного для  их звания родства. "Тетка Тереза,--&lt; заявила Эффи сразу
же  по прибытии в Берлин,-- не должна  знать  о нашем приезде. Пусть она  не
приходит  к  нам в отель. Или "Hotel du Nord", или  --  тетка  Тереза,  то и
другое несовместимо". Мать в конце концов склонилась на  ее сторону и в знак
согласия поцеловала любимое дитя в лоб.
     С   кузеном  Дагобертом,   разумеется,   все  обстояло  совсем   иначе.
Солдафонства в нем отнюдь не было, а своими веселыми оригинальными манерами,
ставшими  почти  традицией  у  александрийских  офицеров,  он  умел  приятно
развлечь и  мать и дочь. Хорошее  настроение  сохранялось  у  них  до самого
отъезда.
     -- Дагоберт, --  так  было сказано  ему при расставании,--  значит,  ты
будешь на моем девичнике и, само собой, с друзьями. Ведь после представления
будет  бал.  Ты вообрази себе:  мой  первый  большой бал, а  может  быть,  и
последний. Если  ты  приведешь  шесть  товарищей,  только  не  солдат  и  не
торговцев  мышеловками и,  разумеется, лучших  танцоров,  то это будет очень
кстати. А с утренним поездом вы вернетесь назад.
     Кузен обещал, на этом они и расстались. Около полудня обе дамы сошли на
своей захолустной железнодорожной станции, среди торфяных болот, и в течение
получаса  добирались в повозке  до Гоген-Кремме-на. Брист был очень доволен,
что его жена и  дочь опять дома, и забросал их вопросами, большей частью  не
дожидаясь  ответа. Вместо этого  в промежутках между вопросами он принимался
рассказывать, что пережил за это время.
     -- Вы только  что говорили  мне про  Национальную галерею и про "Остров
блаженных",-- ну, а у  нас здесь, пока вас не  было, тоже кое-что произошло:
наш инспектор Пинк  с  женой садовника...  Естественно, Пинка  мне  пришлось
уволить,--  кстати говоря,  без  особого удовольствия. Просто  фатально, что
такие истории почти всегда приходятся на время уборки урожая. У Пинка вообще
золотые руки, только, увы, он не там пустил их в ход, Но оставим это: Вильке
уже начинает беспокоиться.
     За столом  Брист слушал внимательнее;  их веселое времяпрепровождение в
обществе  кузена,  о  котором ему  много рассказывали, вызвало с его стороны
одобрение, в меньшей степени -- их обхождение с теткой- Терезой, Однако было
видно,  что  это  внешнее  недовольство,  в  сущности,  скрывало  внутреннюю
радость, так как их маленькая проказа пришлась ему по вкусу,  а тетка Тереза
была действительно комичной фигурой.  Он поднял бокал и чокнулся  с  женой и
дочерью.  После  обеда,  когда  некоторые  из самых  красивых  покупок  были
распакованы  и представлены его  суду,  он  проявил к  ним  большой интерес,
который, очевидно, не угас и позже, особенно при просмотре счетов.
     -- Дороговато, или, скажем  прямо, очень  дорого, ну да ладно. Во  всем
этом столько шика, я хотел сказать, столько прелести, что кажется,-- если бы
вот  такие же чемоданы и такой плед ты подарила мне  к рождеству, то к пасхе
мы  были  бы в  Риме  и с восемнадцатилетним опозданием совершили  свадебное
путешествие.  Как  ты полагаешь,  Луиза? Может,  возьмем  свое, хоть  задним
числом? Лучше поздно, чем никогда.
     Госпожа  фон  Брист сделала движение рукой, как  будто хотела  сказать:
"Неисправимый!"  -- а  в остальном предоставила  его собственному  смущению,
которое, впрочем, было не очень велико.
     Был конец августа, приближался день свадьбы (3 октября), и в господском
доме, как и в церкви и в школе, полным ходом  шли приготовления к торжеству.
Янке,  верный  своей   страсти  к  Фрицу  Рейтеру,  изобретал  нечто  весьма
"глубокомысленное": Берта  и  Герта  выступали  в  ролях  Лининг  и  Мининг,
разумеется  -- на  диалекте; Гульда в  роли Кетхен из Гейльбронна -- в сцене
под бузиной *,  а гусарский лейтенант  Энгельбрехт -- Веттера  фон  Штраля*.
Нимейер,  которому  позволено было именоваться  Отцом Идеи, ни на минуту  не
сомневался, что ему необходимо сочинить  стихи и для Эффи и для Инштет-тена.
Сам  он  остался  вполне  доволен  своей работой  и сразу  же  после  первой
репетиции выслушал много приветливых слов в ее адрес  от всех участников, за
исключением  своего покровителя  и старого друга Бриста,  который, прослушав
эту  смесь  из Клейста и Нимейера, живо  запротестовал, впрочем отнюдь не из
литературных соображений.
     -- "Высокородный господин", опять и  опять "высокородный господин"! Что
это  значит?  Это сбивает с толку,  это все переворачивает.  Инштеттен,  без
сомнения, человек славный, образец характера и выправки, но Брист, -- прости
мне  этот берлинизм, Луиза,--  Брист в конце  концов  происходит тоже не  от
плохих родителей.  Мы  ведь  слава  богу,  в известном  смысле  историческая
фамилия,  да  позволено мне будет  на  это  сослаться,  а Инштеттен --  нет;
Инштеттены -- просто очень старый род, по-моему даже -- из первых дворян, но
что такое первые дворяне? Я не хочу, чтобы Брист,  или хотя  бы персонаж  из
предсвадебного  представления, в образе  которого  каждому предстоит  узнать
нашу Эффи; я не хочу, чтобы урожденный  Брист прямо или косвенно  кому бы то
ни было говорил "высокородный господин". В  таком случае Инштеттену  следует
быть по крайней мере скрытым Гогенцоллерном -- бывают ведь и такие. Но он не
Гогенцоллерн, и, следовательно, я повторяю, это --. нарушение субординации.
     И действительно, Брист долго и упорно отстаивал свое мнение. Лишь после
второй репетиции, где Кетхен, уже  наполовину костюмированная, вышла в очень
узком  бархатном корсете, он  позволил себе,-- а он  никогда  не скупился на
похвалы  в адрес Гульды, -- сделать замечание, что "Кетхен выступала  весьма
удачно". Эти слова были равносильны сдаче оружия, или по крайней мере вели к
таковой.  Стоит  ли говорить, что все это держалось от  Эффи  в секрете. При
большем  любопытстве  последней  это  было  бы  почти  невозможно,  но  Эффи
проявляла  слишком  мало желания вникать  в  приготовления  к  свадьбе  и  в
задуманные сюрпризы. Как она сама подчеркнуто объясняла своей матери -- "она
может и подождать", и когда госпожа Брист выразила по этому поводу некоторое
сомнение, то Эффи повторила еще раз: это действительно так, мама может этому
поверить. А почему бы и нет? Ведь все это лишь спектакль, к тому же красивее
и  поэтичнее, чем  "Золушка", которую она видела  в  последний вечер  своего
пребывания в Берлине, он ведь быть не мог. Вот там она действительно сыграла
бы сама, хотя бы ради того, чтобы измазать  мелом сюртук смешного учителя. А
как чудесно в последнем акте пробуждение  Золушки! Она становится принцессой
или  хотя бы графиней: это поистине сказочно.-- Так нередко говорила Эффи. В
эти  дни  она резвилась  больше  прежнего  и  очень  возмущалась  постоянным
шушуканьем и таинственностью подруг.
     --  Пусть они  меньше  важничают  и больше  бывают  со  мной.  Они  все
прячутся, а я должна за них бояться и стыдиться, что они -- мои подруги.
     Из этих насмешливых речей было видно, что ни о девичнике, ни о  свадьбе
Эффи  совсем  не  заботилась.  Так  думала  госпожа фон  Брист,  но  это  не
беспокоило  ее, потому  что-Эффи --  и это было  хорошим признаком  -- много
размышляла о своем будущем и, обладая  богатой фантазией,  по четверти  часа
предавалась мечтам о предстоящей жизни в Кессине. Правда, эти мечты весьма и
и весьма  забавляли мать, так  как в  них проявлялось довольно  удивительное
представление о Померании. Так, ей нравилось представлять себе Кессин чем-то
вроде сибирского города, где лежат вечные снега.
     -- Сегодня Гогенгофер прислал последние  вещи,  -- сказала госпожа  фон
Брист, когда они с Эффи, как обычно, сидели перед фасадом флигеля у рабочего
столика,  на  котором  запасы  белья  и одежды  росли  все  больше, а  газет
становилось все меньше.-- Надеюсь, что теперь у тебя есть все,  Эффи. Однако
если ты утаила еще какие-нибудь маленькие желания, то выскажи их сегодня же,
и если  хочешь --  сейчас. Папа  выгодно продал  рапс  и сейчас в необычайно
хорошем настроении.
     -- Необычайно? Он всегда в хорошем настроении.
     -- В необычайно хорошем настроении,-- повторила госпожа фон Брист. -- И
это следует  использовать.  Ну,  говори.  Много раз,  когда  мы еще  были  в
Берлине, мне казалось, что тебе хочется купить то одно, то другое.
     -- Милая мама, что мне на  это  сказать? Собственно говоря, у меня есть
все, что нужно, то  есть все, что нужно здесь. Но, поскольку предстоит ехать
на север... должна заметить, я ничего не имею против и даже рада,  что увижу
северное  сияние и яркий блеск звезд... Но раз уж  так суждено, хотелось  бы
иметь шубу.
     --  Но, Эффи, дитя, это  же  чистое сумасбродство.  Ты ведь едешь не  в
Петербург и не в Архангельск.
     -- Нет, но еду-то я в ту сторону.
     -- Конечно, дитя. Едешь в ту  сторону: ну и что из этого? А если отсюда
едешь в Науэн? Это ведь тоже на пути в Россию. Впрочем, раз ты хочешь, будет
у  тебя  шуба.  Но  позволь мне лишь заметить,  что этого я не советую. Шуба
более к  лицу  пожилым  людям, даже твоя старенькая мама  слишком молода для
шубы. И если ты в свои семнадцать лет появишься в кунице или норке, кессинцы
примут это за маскарад.
     Так они говорили  2 сентября. Разговор не был продолжен, потому что был
как раз День Седана*. Их прервал звук труб и барабанов, и Эффи,  которая еще
раньше слышала о предполагаемой процессии, но опять о ней забыла, немедленно
бросилась прочь от  их  общего рабочего стола, мимо круглой площадки и пруда
на  маленький надстроенный на кладбищенской стене балкончик, куда вели шесть
ступенек,  немногим шире, чем у  садовой лестницы. В мгновение ока она  была
наверху, и действительно, уже приближалась вся школьная молодежь. Янке важно
выступал на правом фланге, а маленький  тамбур-мажор  --- далеко впереди, во
главе процессии, с таким выражением лица, словно ему предстояло провести под
Седаном вторую битву. Эффи помахала платком, и тот, кого она приветствовала,
не преминул отсалютовать ей тростью с блестящим набалдашником.
     Неделю  спустя мать  и дочь вновь  сидели на старом месте,  поглощенные
своей  работой.  Был  чудесный  день.  Гелиотропы,  росшие на узорной клумбе
вокруг солнечных часов, цвели, и легкий ветерок доносил их аромат.
     -- Ах, как я счастлива,-- сказала Эффи.-- Мне  так хорошо, что лучше не
может  быть даже на  небе. И  кто  его  знает, будут ли у нас на небе  такие
прекрасные гелиотропы.
     -- Что ты, Эффи, нельзя так говорить: это у тебя  от папеньки, для него
ничего  нет святого. Недавно он  даже  сказал, что Нимейер  похож  на Лота*.
Неслыханно. А что это значит? Во-первых, он  не знает, как  выглядел Лот,  а
во-вторых, это -- ужасная бестактность по отношению к Гульде. Счастье, что у
Нимейера только  одна дочь,  поэтому всякое сравнение  само собой  отпадает.
Только в одном он, конечно, прав, я  имею  в виду его слова  о "жене  Лота",
нашей  доброй  госпоже  пасторше, которая  со  свойственной  ей глупостью  и
дерзостью опять уничтожала  нас  в  течение  всего Дня  Седана*.  Кстати,  я
припоминаю,  что,  когда Янке  со  школой  проходил  мимо,  мы прервали  наш
разговор. Знаешь, я никак не могу поверить, что шуба, о которой ты мне тогда
сказала,  была  единственным твоим желанием.  Сокровище мое, позволь узнать,
что у тебя не сердце!
     -- Ничего, мама.
     -- Так-таки и ничего?
     -- Нет, в самом деле, ничего! Я говорю совершенно серьезно... Но если я
и думаю о чем, так это...
     -- Ну...
     -- ...так это о японской ширме для  нашей  спальни, черной и с золотыми
птицами,  все  с  длинными  журавлиными  клювами...  И  еще, может  быть,  о
подвесной красной лампе, тоже для спальни.
     Госпожа фон Брист молчала.
     -- Ну, вот  видишь, мама, ты  молчишь  и смотришь на  меня так, будто я
сказала несуразное.
     --  Нет, Эффи,  ничего в этом нет несуразного.  А для твоей матери -- и
подавно. Ведь я же тебя знаю. Ты -- маленькая фантазерка, с  любовью рисуешь
себе картины будущего, и чем они красочней, тем красивей и  заманчивей  тебе
кажутся. Я это  сразу подметила, когда мы покупали дорожные вещи.  Теперь ты
представляешь себе чудесную  сказочную  обстановку в красном полумраке. Тебе
будет мерещиться сказка, и принцесса в этой сказке -- ты.
     Эффи взяла руку матери и поцеловала.
     -- Да, мама, я и есть такая.
     -- Да,  ты такая. Это я наверно знаю. Но, милая моя Эффи, в жизни нужно
многого остерегаться, и тем более нам, женщинам. Когда ты приедешь в Кессин,
этот маленький городишко, где  ночью  едва  ли  горит хоть один фонарь, надо
всем этим будут смеяться. И если бы только смеяться. Те, что невзлюбят тебя,
--  ведь такие всегда найдутся,-- заговорят о дурном воспитании, а иные даже
будут злословить.
     --  Хорошо, тогда ничего японского и никакой лампы. Но я откроюсь тебе:
мне кажется, что в красном полумраке все выглядит так поэтично и красиво.
     Госпожа фон Брист была тронута. Она встала и поцеловала Эффи.
     -- Ты ребенок! Прекрасный и поэтичный  ребенок. Все  это лишь мечты.  В
жизни  бывает иначе, и  подчас лучше, когда вместо света и  полумрака совсем
темно.
     Эффи думала возразить,  но тут пришел Вильке и принес письма. Одно было
из Кессина от Инштеттена.
     -- Это от  Геерта,-- сказала Эффи и, отложив письмо в сторону, спокойно
продолжала: -- Но ты разрешишь мне поставить в комнате рояль, наискосок. Это
мне больше нравится, чем камин, который обещал Геерт. И на рояль я  поставлю
твой  портрет;  совсем без  тебя я  не смогу  жить. Ах,  как  я буду  о  вас
тосковать, быть может уже в дороге, а в Кессине -- так обязательно. Говорят,
там  нет даже гарнизона, даже штабного врача, но счастье, что Кессин хотя бы
курорт. Кузен Брист... я недаром вспомнила о нем... его мать и сестра всегда
выезжают в Варнемюнде,-- так я  не понимаю, почему бы ему  не  командировать
однажды своих милых  родственников  в Кессин.  Командировка  --  это  звучит
совсем как в генеральном штабе, а он, кажется,  именно туда и метит. А потом
он приедет сам и поживет у нас.  Впрочем, кто-то  недавно рассказывал, что у
кессинцев есть довольно большой пароход, который  два раза в неделю ходит  в
Швецию и  обратно. И потом на  палубе устраивают бал (у них, понятно, есть и
музыка), а он танцует очень хорошо...
     -- Кто?
     -- Ну, Дагоберт.
     -- Я думала, ты говоришь об Инштеттене.  Однако уже пора бы узнать, что
он пишет... У тебя ведь письмо в кармане.
     -- Верно. Я чуть не забыла о нем.
     И она, открыв письмо, быстро пробежала его глазами.
     --  Ну, Эффи, ты молчишь? Ты не сияешь, не смеешься. А он пишет  всегда
так весело и интересно, совсем не в отеческой манере.
     -- Это бы  я сейчас же запретила. У него свой возраст, а  у меня -- моя
юность. Я  бы погрозила  ему пальцем  и  сказала:  "Геерт,  подумай-ка,  что
лучше?"
     &bull;-- И  тогда бы  он  тебе ответил: "То, что у тебя, Эффи, чудеснее
всего".  Ведь  он  не  только  мужчина  изящной  внешности,  но  к  тому  же
справедлив, разумен и прекрасно понимает, что такое юность. Он всегда помнит
об этом и равняется  на молодость. Если он и в  супружестве останется таким,
вы будете идеальной парой.
     -- Да, и я так думаю. Но, знаешь, мама,-- мне  просто стыдно сказать --
я совсем не за то, что называется идеальным браком.
     -- Это на тебя похоже. А скажи мне, за что ты?
     -- Я за... ну, я за брак равного с равным и, конечно, еще за нежность и
любовь.  Ну, а если нежности  и  любви  нет, потому что любовь,  как говорит
папа,-- это только  "ерунда" (во что  я,  однако,  не верю),  тогда  я -- за
богатство,  за  роскошный дом, только совсем роскошный,  как тот, в  котором
отдыхает принц Фридрих Карл  во  время  охоты на лося или на фазана, или где
останавливается  кайзер и  где он для  каждой дамы,  даже  молодой,  находит
милостивое слово. А когда мы будем в Берлине, я побываю на придворном балу и
в Гала-Опере, и всегда буду сидеть рядом с большой центральной ложей.
     -- Ты говоришь так из гордости или из каприза?
     -- Нет, мама, вполне серьезно. Сначала приходит любовь, потом  сразу же
за ней -- блеск  и слава,  а  затем развлечения,-- да,  развлечения,  всегда
что-нибудь новое, над  чем можно посмеяться или поплакать. Чего я не выношу,
так это скуки.
     -- Но как же ты жила столько лет с нами?
     --  Ах,  мама,  как  ты  можешь это  говорить!  Конечно,  зимой,  когда
приезжают с визитом милые родственнички и просиживают по шести часов, а го и
дольше, да  еще тетка Гундель  или тетка Ольга озирают тебя и ни с того ни с
сего находят дерзкой -- тетка  Гундель даже  это высказала,-- такое,  говоря
откровенно,  мало  кому  понравится.  В остальном  же  я  всегда была  здесь
счастлива, так счастлива...
     И при этих  словах слезы брызнули у  нее из  глаз,  она бросилась перед
матерью на колени и стала целовать ей руки.
     -- Встань, Эффи.  В молодости,  в твои годы настроения часто  меняются,
особенно  перед замужеством  и, неизвестностью. А теперь почитай мне письмо,
если нет в нем ничего такого или каких тайн.
     -- Тайн,-- засмеялась  Эффи, настроение у нее внезапно  переменилось, и
она снова вскочила.-- Тайны! Да, у него  есть такая манера. Но большую часть
этих тайн я  могу узнать  у сельского старосты, в  делах, где всегда имеются
распоряжения ландратов. Ведь Геерт тоже ланд-рат!
     -- Читай, читай.
     -- "Милая  Эффи!.." Так он всегда начинает, а  иногда еще называет меня
своей "маленькой Евой".
     -- Читай же, читай.
     -- Итак, "Милая Эффи! Чем ближе день нашей свадьбы, тем реже становятся
твои письма.  Когда  приходит почта,  я всегда ищу взглядом конверт  с твоим
почерком,  но, как правило, да ты и  сама знаешь,  тщетно (хотя иного  я  не
требую).  В  доме сейчас рабочие,  они  готовят  к  твоему  приезду комнаты,
которых,  кстати,  не  так  много.  Но  лучше  всего  будет время,  когда мы
отправимся  путешествовать.   Обойщик   Маделувт,  что  доставляет  мне  все
необходимое, большой оригинал. Но о нем я расскажу в другой раз. Все мысли о
тебе,  моей прелестной, маленькой Эффи. У меня здесь земля горит под ногами,
к тому же в нашем добром маленьком  городе становится тихо и безлюдно. Вчера
уехал  последний  курортник:  перед  отъездом  он  купался  уже  при  девяти
градусах, и курортный персонал страшно радовался, когда купальщик вылезал из
воды здоровым. Все боялись, как бы его не хватил паралич, а это подорвало бы
авторитет курорта, словно здешние  волны  стали бы оттого хуже, чем в других
местах. Радуюсь при мысли, что через каких-то четыре недели мы будем на пути
из Пьяченцы в  Лидо или в Муране, где делают бусы и другие украшения.  Самые
красивые -- для тебя. Большой привет родителям и нежнейший поцелуй от твоего
Геерта".
     Эффи сложила письмо, чтобы спрятать в конверт.
     --  Очень милое письмо,-- сказала госпожа фон Брист,-- и то,  что он во
всем знает меру, это его достоинство.
     -- Да, меру он знает.
     -- Милая моя Эффи, разреши задать тебе один вопрос: ты бы хотела, чтобы
не  во  всем  соблюдалась мера,  чтобы письмо  было  нежнее, а может и очень
нежным?
     -- Нет, мама. Честное  слово, нет, этого  мне не  хотелось  бы. Так оно
лучше.
     -- Так  оно лучше.  Как это звучит.  Ты такая  странная. И  то,  что ты
плакала передэтим -- тоже странно. О чем ты думаешь?  Еще есть время!  Ты не
любишь Геерта?
     --  Почему бы  мне его не любить?  Я  люблю Гульду, люблю Берту,  люблю
Герту. А еще люблю старого Ни-мейера. И стоит ли говорить, что  я люблю вас.
Я люблю всех, кто хорошо ко  мне относится, хорошо  обо мне думает и  балует
меня.  И  Геерт,  наверно,  будет меня  баловать. Конечно, по-своему. Он уже
собирается дарить мне  в Венеции  драгоценности. Он  ведь понятия не имеет о
том, что я совсем не ношу украшений. Я  больше  люблю  лазать по  деревьям и
качаться  на  качелях,  а  еще  приятнее,  когда  есть опасность  что-нибудь
разорвать, сломать или сорваться вниз. Не будет же это стоить мне головы!
     -- Так же, наверное, ты любишь и своего кузена Бриста!
     -- Да, и очень. Он меня всегда веселит.
     -- А ты бы вышла за него замуж?
     -- Замуж? Клянусь богом, что нет. Ведь он еще желторотый юнец. Геерт --
мужчина, красивый мужчина, человек, с которым можно устроить жизнь и выйти в
свет. Как ты думаешь, мама?
     --  Все  это  верно,  Эффи,  и это меня радует. Но у тебя еще что-то на
душе.
     -- Быть может.
     -- Так скажи.
     -- Видишь ли, мама: то, что он старше меня -- это ничего, а может, даже
хорошо: он ведь  не  стар,  по-военному  подтянут, он  здоров  и свеж,  я бы
сказала, мы подходящая пара, будь он... ну, будь он чуточку иной.
     -- Какой же, Эффи?
     -- Да, какой?  Только не смейся надо мною. Я  поняла это недавно, когда
мы сидели  там, в доме  пастора.  Мы  говорили про Инштеттена. Старый пастор
наморщил  лоб  -- это  он сделал от уважения и восхищения  -- и сказал: "Да,
барон! Это -- человек характера, человек принципов!"
     -- Он именно таков, Эффи.
     -- Конечно. И  мне кажется,  Нимейер  сказал  даже,  что он  человек  с
принципами. А это,  я полагаю, нечто еще большее. Но у меня... у меня-то нет
никаких  принципов. Видишь  ли, мама, в этом  есть  такое, что мучает меня и
пугает. Он мил и добр ко мне и так предупредителен, но... я... я его боюсь.

        Глава пятая

     Празднества  в  Гоген-Креммене  остались  позади.  Все  разъехались,  а
молодые отправились в свое путешествие тем же вечером после свадьбы.
     Предсвадебное   увеселение   доставило   радость  всем,  особенно   его
участникам.   Гульде   удалось   вызвать  восторг   молодых  офицеров,   как
ратеноверских,  так  и несколько более  привередливых  друзей  Дагоберта  из
Александрийского полка. Да, все прошло хорошо и гладко, даже сверх ожиданий.
Только  Берта и  Герта рыдали  столь бурно,  что провинциальных  виршей Янке
почти нельзя было расслышать. Но и это мало чему повредило. Некоторые тонкие
знатоки  даже  остались  при  мнении,  что  "...когда  обладательницы  таких
прелестных рыженьких  головок запинаются, всхлипывают  и  не  понимают  друг
друга на сцене, то  это  окончательно покоряет  зрителей".  Особого  триумфа
удостоился  кузен  Брист  в  роли,  придуманной  им  самим.  Он  представлял
коммивояжера из магазина Демута, который, узнав, что юная невеста собирается
сейчас же после свадьбы ехать в Италию, решил сбыть  ей  дорожный чемодан: в
действительности  же этот  чемодан представлял  собой огромную  бонбоньерку,
полную  сладостей. Танцы  продолжались  до  трех часов ночи, по  случаю чего
старый Брист,  все больше и больше приходя в "шампанское настроение",  начал
отпускать  всякого рода замечания,  то по поводу танцев с факелами (они  еще
были  в  ходу при  некоторых  королевских дворах), то по  поводу  старинного
обычая танцевать в чулках с подвязками. Эти замечания, которым не было видно
конца и  которые становились все  фривольнее, зашли  наконец так далеко, что
пришло время прервать поток его красноречия.
     --  Возьми себя в руки, Брист! -- заявила супруга  в довольно серьезном
тоне,   хотя   и   шепотом.--   Ты  здесь  не  для   того,  чтобы   говорить
двусмысленности,  а для того,  чтобы поддерживать честь дома. Тут свадьба, а
не охотничий пикник.
     На это Брист ответил, что "между  тем и другим он  не находит особенной
разницы, во всяком случае он счастлив".
     Да и день свадьбы  тоже  прошел хорошо.  Нимейер говорил превосходно, а
один  из  старых  берлинских  господ, некогда имевший какое-то  отношение  к
придворным кругам, заметил, возвращаясь из церкви домой:
     --  Удивительно, как много талантов в нашем государстве!  В этом я вижу
триумф наших  школ,  а быть  может,  в еще большей мере -- нашей  философии.
Подумать
     только: Нимейер, старый деревенский пастор -- он выглядел сначала таким
непрезентабельным... Ну  посудите сами, друг  мой: разве он  не говорил, как
придворный  проповедник? Какой такт, какое мастерство антитезы -- совсем как
у Кегеля *, а что касается чувства, то и  того выше.  Кегель слишком холоден
-- впрочем,  человек с его  положением  и должен быть холоден. Но что вообще
подогревает в нас дух, как не тепло?
     Еще  не  женатый,  но  уже  в четвертый  раз присутствовавший  на чужой
свадьбе   сановник,  к  которому  были   обращены  эти   слова,  разумеется,
согласился.
     --  Очень правильно,  дорогой  друг,  -- сказал  он,  --  слишком много
тепла!.. Превосходно... Кстати, я потом расскажу вам одну историю...
     День после  свадьбы выпал ясный  и тихий. Октябрьское солнце сияло,  но
было уже по-осеннему свежо, и Брист, который только что позавтракал вместе с
супругой,  поднялся  с места, подошел к камину  и,  заложив  руки за  спину,
уставился на замирающее пламя. Госпожа фон Брист  со  своим рукоделием  тоже
придвинулась ближе к огню и сказала Вильке, вошедшему в это  время, чтобы он
убрал со стола остатки завтрака.
     -- Послушайте,  Вильке, когда вы  наведете порядок  в  зале?  Это нужно
сделать в первую очередь. Да  позаботьтесь, чтобы торты были доставлены куда
следует:  ореховый  -- к  пастору,  а  блюдо  с  пирожными  --  к  Янке.  Да
поосторожнее будьте со стаканами. Я имею в виду тонкий хрусталь.
     Брист  раскуривал  уже  третью  сигарету,  выглядел  очень  довольным и
говорил,  что  "на  свете  ничего  нет  приятнее  свадьбы,  за  исключением,
разумеется, своей собственной".
     -- Не знаю, Брист,  к чему ты это говоришь. Я впервые слышу, что тебе в
тягость наше супружество. И непонятно почему.
     -- Луиза, не отравляй  шутку. Я  далек от того, чтобы горевать, даже по
поводу этого. А  впрочем, что  говорить  о нас,  когда мы с  тобой  даже  не
совершили  свадебного  путешествия.  Твой  отец   был  против.  Зато  теперь
путешествует  Эффи.  Есть чему  позавидовать.  Они  отбыли с  десятичасовым.
Наверно, сейчас уже где-нибудь под Регенсбургом. Вероятнее всего, что сейчас
он попутно демонстрирует  перед  нею все сокровища  Валгаллы*.  Инштеттен --
чудесный малый, но у него есть что-то вроде мании к произведениям искусства,
а Эффи -- храни ее господь, наша бедная Эффи -- чистое дитя  природы! Боюсь,
что он  со своим энтузиазмом, со  своей страстью  к архитектуре  и  живописи
порядком ее замучает.
     -- Все вы мучаете своих жен. А страсть к искусству -- это еще далеко не
самое худшее.
     -- Нет, конечно нет! Во всяком случае, не будем об этом спорить: это --
темный лес, да  и люди тоже бывают разные.  Вот  ты,  например, на ее  месте
чувствовала бы себя куда лучше. И вообще,  под  стать Инштеттену скорее  ты,
чем Эффи. Жаль, что теперь уже ничего не исправишь, правда?
     -- Чрезвычайно любезно, хотя ни к селу ни к городу,, Во всяком  случае,
что было, то  было. Теперь  Инштет-тен -- мой зять, да и вообще  какой смысл
без конца напоминать об увлечениях молодости.
     -- Я хотел лишь поднять тебе настроение.
     -- Очень мило с твоей стороны.  Но, право, весьма  некстати: я и так  в
приподнятом настроении.
     -- И, надеюсь, в хорошем?
     -- Почти, и не  след тебе его портить. Ну, что там еще  у тебя на душе?
Говори, я ведь вижу,
     -- Как тебе  нравится наша Эффи? Да и вообще вся эта история? Наша дочь
вела себя так странно... То ребячлива, то уж слишком самонадеянна, и  далеко
не так скромна,  как ей подобает рядом  с  таким мужем. Это объяснимо  разве
тем, что она  еще до конца  не осознает, что он собой представляет. А может,
она не  любит его по-настоящему.  Это было бы скверно: несмотря на  все свои
достоинства, он не из тех, кто легко завоевывает женскую любовь.
     Госпожа  фон Брист молчала: она  считала стежки на  канве.  Наконец она
промолвила:
     -- То, что  ты сейчас сказал,  Брист,--  самое разумное из всего, что я
слышала  от тебя за последние три дня, включая и твою болтовню за  столом. У
меня тоже были кой-какие сомнения. И все же нахожу, что серьезных  оснований
для беспокойства у нас нет...
     -- Значит, она открыла тебе сердце?
     --  Я  бы не  сказала.  Дело  в  том,  что  порой  у  нее есть  желание
высказаться, и вместе с тем нет желания открыть душу:  она многое переживает
в себе.  Эффи и общительна  и замкнута одновременно, и даже скрытна. Вообще,
необычайно сложная натура.
     --  Вполне разделяю  твое мнение. Но коли она  тебе ничего  не сказала,
откуда ты это знаешь?
     -- Я только  сказала, что она не раскрывала мне сердца. Такие серьезные
исповеди  вообще  не   в  ее  характере.  Признание  вырвалось  у  нее   так
непроизвольно и  неудержимо... А потом  вновь  прошло. Я  придаю этому такое
значение потому,  что  все произошло вопреки  ее желанию  и,  можно сказать,
исходило из самых глубин ее существа.
     -- Когда же это было и по какому поводу?
     --  Это  было ровно три недели тому назад. Мы сидели в саду и разбирали
всевозможные мелочи ее приданого, когда Вильке принес письмо  от Инштеттена.
Она сунула  его в карман, а через  четверть  часа мне пришлось ей напомнить,
что она  получила письмо. Тогда она прочитала его,  но  без всяких признаков
какого-либо  чувства. Признаюсь, мне стало  не по  себе --  настолько  не по
себе,  что захотелось добраться  до сути,  насколько  это  вообще возможно в
подобных делах.
     -- Совершенно верно, совершенно верно.
     -- Что ты хочешь этим сказать?
     --  Я?  Этим сказать...  Да  не  все  ли  равно. Говори  дальше. Я весь
внимание.
     -- Итак, я спросила ее почти напрямик, что она чувствует. Зная характер
Эффи, я постаралась  избежать всякой натянутости  и сделать наш разговор  по
возможности более непринужденным, и потому спросила полушутя: не было бы для
нее приятней  видеть  в  качестве мужа  кузена Бриста, который  так  усердно
ухаживал за нею в Берлине.
     -- Ну и...
     --  Посмотрел  бы  ты  на  нее  в  эту  минуту!  Ее первым  ответом был
уничтожающий смех. Кузен для нее  -- не что иное,  как большой кадет в форме
лейтенанта.  А полюбить "кадета"  она никогда бы не смогла, не говоря  уже о
том, чтобы  выйти за него замуж. Потом она  перевела разговор на Инштеттена,
которого считает воплощением всех мужских достоинств.
     -- Ну и как же ты все это объясняешь?
     --  Очень просто.  Несмотря на  всю  свою  бойкость, темперамент и даже
страстность, а может, именно в силу этих своих качеств, она не принадлежит к
тем,  кто  по-настоящему  понимает'любовь  или по крайней  мере  то чувство,
которое можно  назвать так с  чистой совестью.  Если она и говорит о любви с
пафосом и большой убежденностью, то лишь  потому, что начиталась о ней как о
чем-то   возвышенном,  прекрасном,   великолепном.   Весьма   вероятно,  что
наслышалась о любви  от сентиментальной  Гульды  и подражает ей. Но глубоких
чувств у нее  нет. Возможно, они вспыхнут  позже; упаси ее, господи, но пока
ничего нет.
     -- Так что же есть? Какими чувствами она живет?
     -- И по моему мнению,  и  по ее собственному  признанию-- честолюбием и
страстью к развлечениям.
     -- Коли так, я спокоен.
     -- А вот я -- нет. Инштеттен -- человек карьеры; я не хочу сказать, что
он карьерист,  да  он действительно не таков: он  слишком благороден.  Итак,
Инштеттен -- человек карьеры, это удовлетворит честолюбие Эффи.
     -- Ну вот видишь. Это же хорошо!
     --  Да, конечно хорошо!  Но это полдела. Честолюбие удовлетворено. А ее
страсть к играм и приключениям? Вот что будит во мне сомнения.  О постоянных
забавах, которые будут развлекать и  волновать  ее,  обо всем, что побеждает
скуку -- этого смертельного врага маленькой проказницы,-- об  этом Инштеттен
позаботиться не сумеет. Конечно,  скучать он  ей  не даст:  для  этого в нем
достаточно ума и светскости. Но ублажать ее  он не станет. И что еще хуже --
он даже  не  задастся вопросом, как избегнуть опасности. Некоторое время все
будет идти гладко, без особых потрясений, но настанет момент, когда она  это
заметит и обидится. И вот тогда...  я не ручаюсь за то, что будет тогда. Как
бы мягка и уступчива  она ни была, в ней есть что-то неукротимое,  что может
толкнуть на многое.
     В этот момент  из зала вышел Вильке и доложил, что  он все пересчитал и
все  нашел  в  полном  порядке, кроме  одного  хрустального бокала,  который
разбился. Но  это произошло  еще вчера, когда кричали "Виват!"  --  фрейлейн
Гульда слишком сильно чокалась с лейтенантом Нинкеркеном.
     -- Понятно,  Так уж ведется с былых времен и не изменилось к лучшему...
С милым рай и в шалаше. Несуразная она особа, да и Нинкеркена я не понимаю.
     -- А я его вполне понимаю.
     -- Но ведь он на ней не женится...
     -- Нет.
     -- Тогда к чему он клонит?
     -- Это -- темный лес, Луиза!
     Это происходило на следующий день после свадьбы. А через три дня пришла
маленькая исписанная каракулями открытка  из Мюнхена: все  имена в ней  были
заменены инициалами.
     "Милая мама! Сегодня до обеда осматривали пинакотеку*. Геерт хотел меня
вести  еще и  в  другую:  я  ее здесь не  называю,  так  как не  ручаюсь  за
правописание, а переспросить  его  постеснялась. Вообще  --  все  прекрасно,
только  утомительно. В  Италии, конечно, будет свободнее и лучше. Живем мы в
"Четырех  временах года", так что Геерт не упустил  случая сказать мне:  "На
дворе осень, а  в душе у меня  -- весна". Я нахожу, что  это звучит красиво.
Вообще, он очень внимателен. Конечно, и  я тоже должна  быть такой, особенно
когда он что-нибудь говорит или объясняет. Он так  хорошо все знает, что ему
почти не приходится заглядывать в справочники. Он с восхищением отзывается о
вас, особенно -- о маме. Гуль-ду он находит немного жеманной, но зато старик
Ни-мейер произвел  на  него  очень хорошее  впечатление. Тысяча  приветов от
вашей совершенно закружившейся и немного утомленной Эффи".
     Такие  открытки приходили  каждый  день -- из Инсбрука,  из  Вероны, из
Виченцы,  из   Падуи,  и  каждая   начиналась:  "Сегодня  утром  осматривали
знаменитую  здешнюю галерею",  или если не галерею,  то,  во всяком  случае,
какую-нибудь  "арену"  или  очередную  церковь  св.  Марии.  Из Падуи, кроме
открытки, пришло и настоящее письмо:
     "Вчера мы побывали в Виченце. Ее стоило осмотреть ради Палладио*. Геерт
сказал, что ему претит все современное: разумеется, это относится  только  к
архитектуре.  Здесь в  Падуе, куда мы прибыли  нынче  утром,  он, пока мы  в
карете  ехали  до  отеля,  несколько  раз повторил  про  себя:  "Лежит  он в
Падуе..."*  -- и был весьма удивлен, когда  узнал,  что я  никогда раньше не
слышала этих слов. Но в конце концов сказал, что это даже хорошо и говорит в
мою  пользу, если я ничего об этом не знаю. Вообще, он очень справедливый, а
главное   --  ангельски  добр  ко  мне,  ни  в  чем   не  проявляет   своего
превосходства,  и  к  тому  же совсем не стар.  У меня все еще болят ноги: я
совершенно  разбита  от бесконечных  прогулок и  от  долгого  стояния  перед
картинами. Но так уж повелось. Очень радуюсь, что мы  едем в Венецию. Там мы
пробудем  дней пять, а может, и  целую неделю. Геерт уже  рассказывал  мне о
голубях на  площади св. Марка, о том, как  туристы покупают  горох и  кормят
этих прелестных  созданий.  Там  должны  быть  и картины.  На одной  из  них
изображается   красивая  белокурая   девушка.  "Она   похожа   на   Гульду",
--&bull;сказал  Геерт.  При  этом я вспомнила близнецов  Янке. Чего бы  я не
отдала сейчас за  то,  чтобы сидеть с ними на нашем дворе  верхом на оглобле
кареты и кормить наших голубей. Венценосных голубей  с большими зобами прошу
вас не резать: я хочу их видеть еще раз. Ах, как  здесь прекрасно -- намного
прекраснее,  чем где  бы  то  ни  было.  Ваша  счастливая,  хоть  и  немного
утомленная Эффи".
     Прочитав письмо, госпожа фон Брист сказала:
     -- Бедная девочка! Она тоскует.
     -- Да,-- согласился Брист,-- она тоскует. Эта проклятая поездка...
     --  Почему ты  говоришь об  этом только сейчас?  Ты же вполне мог этому
воспрепятствовать.  Но такова  уж  твоя манера:  разыгрывать пророка  задним
числом. Господа советники приказывают закрыть колодец обычно после того, как
в него упал ребенок.
     --  Ах, Луиза, к чему  все  эти  разговоры. Эффи --  каше  дитя,  но  с
третьего октября она, кроме того,  баронесса Инштеттен. И  если ее муж и наш
зять  соизволил  предпринять  свадебное  путешествие   и   по   сему  случаю
пересоставляет  каталоги   всех   музеев   и  галерей,  могу  ли   я  в  чем
препятствовать. Ведь это и называется быть замужем.
     --  Вот видишь!  Теперь ты сам в  этом признаешься,  А ведь  раньше  ты
никогда  не соглашался  со  мной,  когда  я говорила, что  жена  находится в
зависимом положении.
     -- Да, Луиза. Ты права. Но к чему сейчас вспоминать об этом.  Это  ведь
тоже темный лес.

        Глава шестая

     В середине ноября  молодожены добрались уже до Капри и Сорренто.  Но  к
этому времени отпуск Йнштеттена истек,  а стремление быть пунктуальным везде
и  во  всем  было главным, если  не основным, свойством его характера. Утром
четырнадцатого ноября курьерский поезд доставил барона и  его жену в Берлин,
где их встретил  кузен Брист. До отхода поезда на Штеттин оставалось еще два
часа,  и кузен  предложил использовать  это  время  для  легкого завтрака  и
посещения  Сен-Приватской  панорамы*.  Эффи  и  Инштеттен  с  благодарностью
приняли его  предложение. В  полдень  они снова были  на  вокзале, где после
сердечных рукопожатий и обычных,  к счастью никогда не  принимаемых  всерьез
слов: "Приезжайте  и  вы  к нам",  --  расстались со своим провожатым. Когда
поезд тронулся, Эффи еще раз  помахала кузену рукой из окна  купе. Потом она
устроилась  поудобней  и  закрыла  глаза.  В  пути  она   время  от  времени
просыпалась и протягивала руку Инштеттену.
     Дорога была приятной. Поезд точно по расписанию прибыл на станцию Малый
Тантов,  откуда до Кессина было два часа езды по шоссе. В летние месяцы или,
точнее говоря, в курортный сезон все обычно предпочитали водный путь и плыли
на  старом колесном  пароходе по  реке Кессине, которой  и  был обязан своим
именем город Кессин.  Однако с  первого октября пароход "Феникс"*,  которому
многие уже давно и напрасно желали оправдать свое имя  и сгореть -- конечно,
без  пассажиров,-- прекратил регулярные рейсы, вследствие чего Инштеттен еще
из Штеттина послал своему кучеру Крузе телеграмму: "Пять часов станция Малый
Тантов. При хорошей погоде открытый экипаж".
     Погода  была хорошая, и  Крузе, сидя  в открытом экипаже  у вокзала, по
всем правилам, предписанным господскому кучеру, приветствовал прибывших.
     -- Ну, Крузе, все в порядке?
     -- Так точно, господин ландрат!
     -- Тогда, Эффи, прошу тебя садиться.
     Пока  Эффи  усаживалась  в  коляску,  а  один  из  вокзальных  служащих
укладывал под кучерское сиденье маленький ручной саквояж, Инштеттен приказал
весь  остальной  багаж  переслать с  омнибусом.  Потом сел  рядом  с  женой,
попросил у одного  из  стоящих  вокруг прикурить, чем  сразу снискал у  всех
популярность, и крикнул:
     -- Пошел, Крузе!
     Коляска  миновала  железнодорожный  переезд,  пересекла  многочисленные
рельсы запасных путей  и выехала на шоссе, возле  гостиницы "Князь Бисмарк".
Как раз в этом месте путь разветвлялся. Направо шла дорога на Кессин, налево
-- на  Варцин*. У дверей гостиницы стоял широкоплечий среднего роста человек
в  меховой  шубе  и  такой  же  шапке,  которую  почтительно  снял,   увидев
проезжающего мимо господина ландрата.
     -- Кто  этот  человек?  -- спросила Эффи. Ее интересовало все,  что она
видела вокруг, и уже по одной  этой причине была в прекрасном настроении. --
Настоящий староста,  хотя,-по правде говоря, я ни одного старосты в глаза не
видела.
     -- Это  не так уж плохо,  Эффи. Все же ты  верно подметила. Он  в самом
деле похож на старосту, да  он и в действительности нечто в этом роде. Зовут
его Голхов-ский: он наполовину поляк; во время здешних выборов и на охоте он
всегда  на  высоте  положения.  Говоря  откровенно,  это  весьма  ненадежный
субъект, которому я не рискнул  бы встать поперек дороги. Но разыгрывает  из
себя вполне  лояльного человека  и, когда сюда приезжают господа из Варцина,
готов разорваться перед их каретами  на части.  Я знаю, князь* его не любит,
но что  делать? Мы не можем портить  с ним отношения. Он числится зажиточным
человеком,  весь здешний край  у  него в кармане, и  никто другой  не  умеет
проводить  выборы так,  как он. Помимо всего прочего, Голховский  одалживает
деньги под  проценты, чего  обычно поляки не  делают.  Как  правило,  бывает
наоборот -- они сами любят брать в долг.
     -- У него приятная внешность.
     --   Да,  внешность  у  него  приятная.  Здесь  многие  обладают   этим
достоинством. Красивая порода людей. Но это единственно хорошее, что можно о
них сказать. Ваши бранденбуржцы угрюмы и менее  привлекательны. В  их осанке
не хватает внешнего лоска, пожалуй даже нет вовсе, но их "да" -- это "да", а
"нет" -- "нет". На них можно положиться. А здесь все ненадежны.
     -- Зачем ты так говоришь? Ведь мне предстоит жить среди этих людей.
     -- Нет, тебе не часто придется их видеть и даже слышать о них.  Здешние
города и  деревни резко отличаются друг от друга, ты же будешь  иметь дело с
горожанами, С нашими добрыми кессинцами.
     -- Нашими добрыми кессинцами? Это шутка, или они в самом деле добрые?
     -- Ну, не буду утверждать, что кессинцы действительно добры. Однако они
ничуть  не похожи  на этих  деревенских.  Между  теми и  другими  нет ничего
общего.
     -- Как же это получается?
     -- Видишь ли, они и по  происхождению и по воспитанию совсем иные люди.
Народ, который ты встретишь здесь, в деревнях, принадлежит к так  называемым
кашубам, славянскому  племени,  о  котором ты, вероятно,  слышала и  которое
живет  в  этих  местах  уже тысячу лет,  а может,  и  того больше. Что же до
жителей  прибрежных  торговых  городков, то все они  переселенцы,  ничем  не
связаны  с коренным  кашубским  населением области и отнюдь  не стремятся  к
установлению такой связи. Их интересует лишь  тот, с кем они торгуют, а  так
как торгуют они чуть ли  не с целым  светом, ты  найдешь среди  них людей из
самых отдаленных уголков мира. И в нашем Кессине тоже, хотя он всего-навсего
захолустный городишко.
     --  Но  ведь  это  же  восхитительно,  Геерт!  Ты все время  твердишь о
захолустье, а по-моему, если  ты не преувеличиваешь, здесь совсем новый мир.
Мир, полный экзотики. Не правда ли, ты это имел в виду?
     Он кивнул головой.
     -- Я  и говорю,  это --  совсем новый мир.  Здесь можно увидеть  негра,
турка или даже китайца.
     -- Да, и китайца. Как хорошо ты умеешь угадывать. Очень может быть, что
у нас действительно еще есть китаец, во всяком случае был таковой. Теперь он
умер  и похоронен  на маленьком, обнесенном  решеткой клочке земли, рядом  с
кладбищем. Если не  боишься, я при случае  покажу тебе его могилу. Она между
дюнами, там,  где ни  на секунду не  умолкает ркот моря. Вокруг  все голо и
пустынно, и лишь кое-где  пробиваются стебельки иммортелей. Очень  красиво и
вместе с тем страшно.
     -- Так страшно, что мне захотелось знать об этом немножко больше.  Хотя
лучше не надо. А то, чего доброго, меня будут преследовать разные призраки и
кошмары.  Мало  удовольствия  сегодня же  ночью пробудиться от  крепкого  и,
надеюсь, приятного сна и увидеть китайца, которому вздумается подойти к моей
кровати.
     -- Этого он делать не станет.
     --  Не  станет?  Ты  не  находишь,  что это  звучит  странно? Будто это
возможно!  Тебе  хочется заинтересовать  меня  .своим Кессином,  но  ты явно
пересаливаешь. И много таких иностранцев у вас в городе?
     -- Очень  много.  Все население Кессина состоит  из  людей иностранного
происхождения или тех, чьи родители или деды сюда приехали.
     -- Это удивительно. Пожалуйста, расскажи мне о  них  еще. Только ничего
страшного. Китайцы всегда казались мне жутковатыми,
     --  Пожалуй,  в  этом есть  доля  правды,-- засмеялся Инштеттен.-- Зато
остальные наши  жители,  слаза  богу, другого сорта. Они вполне  воспитанные
люди. Быть может, они слишком много занимаются торговлей,  обменом и разными
сомнительными  сделками.  Поэтому-то с  ними надо  держать  ухо востро. Но в
остальном они весьма добродушны. А для  того чтобы тебе не казалось, будто я
ввожу тебя в  заблуждение,  я перечислю некоторых  из  них.  Составляю нечто
вроде регистра или поименной переписи.
     -- Хорошо, Геерт, я слушаю.
     --  Ну, вот, например, не далее чем в  пятидесяти шагах от  нас -- наши
сады граничат между собой --  живет механик  и специалист по землечерпалкам,
некто Макферсон, настоящий шотландец и горец.
     -- Он и ведет себя как горец?
     -- Слава  богу,  нет.  Это  сухощавый человечек, без особой гордости за
свой клан и  своего  Вальтера Скотта.  В одйом  доме с  ним  проживает некий
старый  хирург --  или, вернее,  цирюльник --  по  имени  Беца.  Родом он из
Лиссабона, как раз оттуда, откуда происходил знаменитый генерал Меца*. Меца,
Беца,  -- ты  чувствуешь национальное родство  в  звучании этих двух имен. А
выше по реке, у бальверка,--  это наша пристань,  у которой  стоят суда,  --
живет  ювелир  Штендинг, из  старинного шведского рода. По-моему,  есть даже
графы  с  такой фамилией. И, наконец, чтобы  скорее  закончить свой  список,
упомяну  еще  нашего  доброго доктора Ганнеманна.  Само собой,  он датчанин,
довольно долго жил в Исландии и даже написал книжонку о последнем извержении
Геклы или Краблы*.
     --  Но ведь  это  же восхитительно,  Геерт.  Это  целых шесть  романов,
которые едва  ли успеешь прочитать  до конца. Пусть их  герои  -- обыватели,
зато у каждого необыкновенная история. Но  раз ваш  город приморский,  в нем
должны проживать не только хирурги, цирюльники и подобные им, но и капитаны.
Какие-нибудь летучие голландцы или...
     -- Ты совершенно права. Есть  у нас и капитан,  раньше он был пиратом и
плавал под черным флагом.
     -- Не понимаю. Что значит "плавал под черным флагом"?
     -- Бывают такие люди, далеко отсюда, в Тонкине и в южных морях... Но, с
тех пор как наш капитан поселился здесь, среди людей, у него снова появились
прекрасные манеры, и он стал вполне приличным человеком.
     -- И все же я стану его бояться.
     -- Бояться  тебе здесь  нечего,  даже  когда я буду в  разъездах или на
чашке чая у князя. Помимо всего прочего, у нас, слава богу, есть Ролло *8
     -- Ролло?
     -- Да, Ролло.  Ты невольно вспоминаешь, что слышала от Нимейера  или от
Янке о таком  норманском герцоге. В нашем Ролло тоже есть что-то норманское.
Это --  обыкновенный  ньюфаундленд,  прекрасное животное,  любит меня и тебя
тоже  полюбит.  Ролло  тонкий  знаток  людей.  Пока он с  тобой,  можешь  не
беспокоиться, тебя не  тронет ни живой, ни  мертвый. Однако взгляни на луну.
Разве она не прекрасна?
     Погруженная в  свои  мысли, Эффи  с интересом и страхом  вслушивалась в
каждое слово мужа. Теперь она приподнялась и  посмотрела  направо, где из-за
белоснежных, стремительно бегущих облаков только что вынырнула луна. Большим
медно-красным  диском висела  она над ольшаником, проливая свет  на  широкую
водную гладь Кессины.. Или, может быть,  это была уже не Кессина, а  один из
многочисленных морских заливов.
     Эффи была словно во сне.
     -- Ты прав, Геерт. Она прекрасна, но ее свечение внушает жуть. В Италии
она  никогда не производила  на меня такого впечатления, даже когда мы ехали
из Местры в Венецию, Там  тоже нас окружали болота, вода, лунный  свет,  и я
боялась, что мост вот-вот провалится, но там не было ничего призрачного. Чем
это объяснить? Может, влиянием севера? Инштеттен рассмеялся.
     -- Мы всего на пятнадцать миль севернее Гоген-Креммена, и тебе придется
долго  ждать,  пока  здесь  появится  первый  белый медведь. Мне кажется, ты
просто разнервничалась от долгой дороги. А тут еще Сен-Приватская панорама и
история про китайца.
     -- Никакой истории ты мне вовсе не рассказывал.
     -- Не рассказывал? Значит,  я только упомянул  о китайце;  любой из них
уже сам по себе история.
     -- Это верно,-- рассмеялась Эффи.
     -- Во всяком случае,  ты скоро  ко  всему  привыкнешь. Видишь,  впереди
маленький  домик,  а  в  нем горит  огонек. Это  кузница.  Там дорога делает
поворот. А за  поворотом  появится кессинская  колокольня  или, вернее,  две
колокольни.
     -- У вас две колокольни?
     -- Да, Кессин растет. Теперь у нас есть и католическая церковь.
     Через  полчаса экипаж остановился  на противоположном  конце  города, у
дома ландрата, сравнительно простого, немного старомодного здания. Его фасад
выходил  на главную улицу города --  она вела к пляжу, -- а  из задних  окон
открывался  вид на небольшой  лес между  городом и  дюнами, который называли
"питомником". Старомодное здание было  частным  домом Инштеттена, а окружная
управа располагалась немного наискосок от него на другой сторое улицы.
     Крузе не пришлось возвещать о прибытии троекратным щелканием  кнута. Из
всех окон и дверей дома уже давно следили за появлением господ, и прежде чем
экипаж  успел остановиться, на тротуар высыпали все обитатели дома,  и Ролло
запрыгал вокруг коляски. Инштеттен сошел  сам, помог выйти из  экипажа своей
жене, после чего молодые под  приветственные возгласы слуг проследовали рука
об  руку в прихожую,  обставленную  роскошными старинными  стенными шкафами.
Горничная, хорошенькая,  хотя и не  очень  молодая  особа, умевшая со вкусом
оттенять  полноту  своей  статной фигуры,  с изящной  шапочкой на  белокурых
волосах, помогла Эффи снять пальто и муфту и нагнулась, чтобы расстегнуть ее
отороченные  мехом резиновые боты.  Не успела она  подняться,  как Инштеттен
сказал:
     -- Пожалуй,  Эффи, я тебе  сейчас  же представлю всех  домашних,  всех,
кроме  госпожи  Крузе.  Она   вообще   неохотно  показывается  на  людях  и,
подозреваю, пребывает в обществе своей неизменной черной курицы.
     Все улыбнулись.
     -- Но оставим госпожу Крузе.  Вот мой старый  Фридрих. Он при мне еще с
того времени,  когда я  учился в  университете.  Прекрасные были  деньки, не
правда ли,  Фридрих?  А вот Иоганна,  твоя землячка, если бранден-буржцев ты
считаешь своими земляками.  Это  -- Хри-стель, которой мы и  днем  и вечером
доверяем заботу о  поддержании  нашего земного существования и которая, смею
тебя уверить, отлично стряпает. А это Ролло. Ну, Ролло, как дела?
     Ролло, казалось, только и ждал  этого  персонального обращения. Услышав
свое имя, он радостно залаял и, подскочив, положил лапы на плечи хозяина.
     --  Ладно, Ролло,  ладно!  Посмотри-ка сюда.  Вот твоя  хозяйка. Я  уже
говорил ей, что ты прекрасный пес и будешь ее охранять.
     Ролло  опустился  на  пол  и  сел  перед  Инштеттеном,  с  любопытством
поглядывая  на молодую женщину. Когда же она протянула  ему руку, он ласково
лизнул ее.
     Пока  шла  сцена  представления,  Эффи  успела  оглядеться.   Она  была
очарована  всем увиденным  и вдобавок  ослеплена  обилием света. В  передней
горели четыре или  пять бра, очень  примитивных,  из  блестящей белой жести,
что,  однако,  усиливало  их  свет.  Еще  две  лампы с  красными  абажурами,
свадебный подарок Нимейера, стояли на этажерке между двумя дубовыми шкафами.
Напротив  них  находился  столик  с чайным  прибором. Горелки под котелком с
водой были уже зажжены. Тут было много других, новых  для нее .и порою  даже
странных предметов. Потолок прихожей поддерживали три резные балки. К первой
из  них  был  подвешен парусный корабль, полностью  оснащенный, с орудийными
люками  и высокой  кормой. На второй  балке висела  огромная  рыба, которая,
казалось, плавала в  воздухе.  Эффи  тронула  ее своим  зонтиком, и чудовище
медленно стало поворачиваться.
     -- Что это, Геерт? -- спросила она.
     -- Это акула.
     --  А там,  дальше?  Похожее на  огромную  сигару с  витрины  табачного
магазина.
     -- Молодой крокодил. Но все это лучше и подробнее ты рассмотришь завтра
утром. А теперь пойдем и выпьем по чашке чаю. Несмотря на плед и одеяла, ты,
наверное, озябла. В конце пути было довольно холодно.
     И  он  предложил  Эффи  руку.  Обе девушки  удалились,  Фридрих и Ролло
последовали  за  ними.  Свернув  налево,  молодожены  оказались  в  кабинете
Инштеттена.  Здесь  Эффи  ожидало новое удивление, ничуть не  меньшее, чем в
прихожей,  но,  прежде  чем  она  успела  его  выразить,  Инштеттен  откинул
портьеру, за ней открылась вторая, большая комната с окнами в сад и во двор.
     -- Это  твоя комната, Эффи.  Фридрих и  Иоганна  сделали все возможное,
чтобы обставить ее согласно моим указаниям. Я лично нахожу ее вполне сносной
и буду очень рад, если она тебе тоже придется по вкусу.
     Эффи выдернула  свою  руку  из  мужниной и поднялась  на цыпочки, чтобы
наградить его горячим поцелуем.
     --  Я  бедное,  маленькое существо, ты  так меня балуешь.  Этот  рояль,
ковер, -- по-моему, он даже турецкий, -- аквариум с рыбками, да еще столик с
цветами. Куда ни посмотришь -- баловство.
     -- Да,  моя  дорогая Эффи, ты должна мне  это позволить,  потому что ты
молода, хороша собой и очень любезна,  о чем  наши кессеинцы, наверное, тоже
узнали бог весть откуда. К этому цветочному столику я лично не имею никакого
отношения. Фридрих, кто прислал сюда цветочный столик?
     -- Аптекарь Гизгюблер. Там лежит его карточка.
     --  Ах,   Гизгюблер!  Алонзо  Гизгюблер!  --  рассмеялся  Инштеттен   и
полуигриво  протянул Эффи визитную карточку  с  этим  несколько экзотическим
именем.-- О  Гиз-гюблере  я совсем забыл  тебе  рассказать.  Кстати,  у него
звание доктора, но он страшно не. любит, когда его так называют. Боится, что
это обидит настоящих докторов,  и,  пожалуй, прав.  Ну, я надеюсь, ты  с ним
познакомишься,  и даже скоро. Он здесь лучше всех.  Человек с художественным
вкусом  и оригинал,  но  прежде всего человек  с  душой,  что  всегда  самое
главное. Однако  оставим  это,  давай лучше  пить чай. Только где? Здесь,  у
тебя, или там, в моем кабинете. Иного выбора нет. Моя хижина мала и тесна.
     Эффи, не раздумывая, уселась на диван.
     -- Сегодня  мы  останемся здесь,  и ты будешь моим гостем. Или  сделаем
лучше так. Чай мы всегда будем  пить в  моей комнате, а  завтракать в твоей,
тогда никто не будет в обиде, А я посмотрю, где мне больше понравится.
     -- Итак, в первую очередь вопросы, связанные с утром и вечером.
     -- Конечно. Все  будет зависеть от  того, как они решатся, или, вернее,
как мы их разрешим.
     Она рассмеялась, прижалась к мужу и хотела поцеловать у него руку.
     -- Нет, Эффи, ради бога,  не делай этого. Я не хочу быть для тебя столь
важной персоной, как для кессинцев. Для тебя я...
     -- Ну, кто?
     -- Ах, полно. Я боюсь даже произнести

        Глава седьмая

     Когда на  следующее утро  Эффи проснулась, было  уже  совсем  светло. С
трудом  она пыталась понять,  где находится.  Ах,  да,  в  Кессине,  в  доме
ландрата  фон Инштеттена,  и  она  его  супруга,  баронесса  фон  Инштеттен.
Приподнявшись, Эффи с любопытством  огляделась вокруг. Накануне вечером  она
была  слишком   утомлена,  чтобы  всматриваться   в  окружающее;  тогда  все
показалось  ей  чужим  и старомодным. Две  колонны  поддерживали  потолочные
балки.  Тяжелые зеленые  портьеры,  свешиваясь  до полу,  отделяли  альков с
кроватью от  остальной части комнаты. Посредине одна из портьер была немного
отдернута, так что, даже лежа на кровати, можно было обозревать всю комнату.
Между  двумя  окнами  возвышалось до самого потолка  роскошное узкое  трюмо.
Направо  от него, у стены прихожей выступала большая черная изразцовая печь,
которую (как она уже  успела  заметить  накануне вечером)  топили здесь,  по
старинному  обычаю,  снаружи. Теперь она чувствовала, как  до нее  доносится
тепло  печи.  Все  же как  хорошо  находиться  в  собственном  доме!  Такого
удовольствия  она  не  испытывала  ни  разу  во  время путешествия,  даже  в
Сорренто.
     Но где же Инштеттен? Вокруг тишина, и никого нет.
     Она слышала лишь тиканье маленьких ходиков и приглушенные звуки в печи,
словно  в нее  подбрасывали новые чурки. Постепенно  приходя  в  себя,  Эффи
вспомнила;  что вчера вечером  Геерт говорил об электрическом звонке. Ей  не
пришлось  долго искать: рядом с подушкой находилась белая кнопка из слоновой
кости. Эффи тихонько нажала.
     Тотчас же появилась Иоганна.
     -- Что прикажете, госпожа?
     -- Ах, Иоганна, кажется, я проспала. Должно быть, уже поздно.
     -- Только девять.
     -- А  господин...-- ей не удалось так сразу произнести слово "муж",  --
господин, наверно, встал очень рано. Я ничего не слышала.
     -- Разумеется. А госпожа, должно, крепко спали от долгой дороги...
     -- Да, крепко. Господин всегда так рано встает?
     -- Всегда,  госпожа. В  этом он  очень строг.  И терпеть не может спать
долго, а когда идет в кабинет, печь уже затоплена и кофе подан.
     -- Так он уже позавтракал?
     -- О, не совсем так, госпожа... господин...
     Эффи почувствовала, что ей не стоило задавать этого вопроса, так же как
не  стоило  высказывать  предположения, что  Инштеттен мог  позавтракать, не
дожидаясь ее, Следовало загладить ошибку, Эффи  поднялась, села против трюмо
и, возобновляя разговор, сказала:
     -- Впрочем, господин прав. Вставать  рано  -- всегда было правилом  и в
доме моего отца. Где  поздно встают, там весь день кувырком. Но  господин не
осудит  меня строго  на  этот раз. Я  плохо спала  всю ночь,  мне даже  было
немного страшно.
     -- Что я слышу, госпожа! Отчего же?
     -- Надо мной, на потолке, слышались  удивительные звуки,  не громко, но
вполне отчетливо. Сначала будто шорох  длинного  шлейфа  по полу, и  мне при
моем возбуждении даже почудились белые атласные туфельки. Словно кто танцует
наверху, но совсем тихо.
     Во время этого разговора Иоганна смотрела через плечо молодой женщины в
высокое,  узкое  зеркало, чтобы лучше  наблюдать  за выражением  лица  своей
госпожи. Потом сказала:
     --  Да, это наверху,  в зале.  Раньше нам слышалось это над кухней.  Но
теперь мы не слышим -- привыкли.
     -- Здесь что-то странное?
     -- Упаси  бог, вовсе нет. Одно время мы не знали, откуда этот шорох,  и
господин  священник был очень смущен, а доктор Гизгюблер,  тот посмеялся над
нами.  Но  теперь  мы  знаем,  что  это  гардины.  Зал   немного  отсырел  и
заплесневел,  и поэтому  в хорошую  погоду окна в  нем  всегда  открыты. Вот
сквозняк и колышет там, наверху, старые белые гардины. Они слишком длинные и
волочатся по  полу. И,  как  вы уже  сами  заметили, госпожа, это напоминает
шелест шелкового платья или атласных туфель.
     -- Совершенно верно. Тогда  непонятно, почему не снимут портьеры или не
укоротят  их. Этот странный  шорох  действует на нервы.  А  теперь, Иоганна,
подайте,  пожалуйста,  носовой  платок  и приложите  мне ко  лбу.  Или лучше
возьмите из саквояжа одеколон... Он приятен  и освежает меня. Ну вот, теперь
я пойду. Геерт еще у себя или уже ушел?
     -- Господин уходил, верно, по служебным делам. Но вот уже четверть часа
как вернулся. Я скажу Фридриху, чтобы он подал завтрак.
     С этими словами  Иоганна  покинула комнату, а Эффи, еще раз взглянув на
себя в зеркало, прошла через переднюю, которая при дневном  освещении многое
утратила от своего вечернего очарования, и вошла в кабинет Геерта.
     Он   сидел   за   письменным   столом,   несколько  тяжеловесным   бюро
цилиндрической формы, родительским наследием, без которого не мог  обойтись.
Эффи  подошла  к  мужу  сзади,  обняла  и  поцеловала,  прежде чем он  успел
подняться со своего места.
     -- Уже?
     -- Уже, говоришь ты. Конечно, чтобы посмеяться надо мной.
     Инштеттен отрицательно покачал головой.
     -- Ну как я мог?
     Однако Эффи, с явным удовольствием подтрунивая над Геертом, не хотела и
слышать что его "уже" сказано вполне искренне.
     -- Еще со времени нашего путешествия пора бы тебе знать, что по утрам я
не заставляю себя ждать.  Днем <sup>д</sup>РУгое дело. Здесь действительно я
не совсем пунктуальна.  Зато я  не  соня. В этом отношении,  думаю, родители
хорошо меня воспитали.
     -- В этом отношении? Во всех, моя милая Эффи!
     -- Ты говоришь так, потому что у нас медовый месяц...  впрочем, нет, он
уже прошел. Боже мой, Геерт, я совсем забыла,-- ведь целых шесть недель, как
мы женаты. Шесть недель и один день. Да, это уже другое дело. Тогда принимаю
твои слова не как лесть, а как искреннее заявление.
     В  этот момент вошел Фридрих и принес кофе.  Столик  для завтрака стоял
наискосок перед  маленьким прямоугольным диваном,  занимавшим  угол комнаты.
Здесь и уселись они вдвоем.
     -- Кофе превосходен,--  сказала Эффи, одновременно рассматривая комнату
и  ее  обстановку.--  Совсем  как в  отеле  с  видом на  собор,  или  как  у
Боттенгоне...   помнишь,  во  Флоренции,--   продолжала  она.--  Об  этом  я
обязательно напишу маме! Такого кофе  у нас, в  Гоген-Креммене, нет. Вообще,
Геерт, только теперь  я сознаю, как посчастливилось мне в замужестве. А ведь
у наших, откровенно говоря, не все было так.
     -- Глупости, Эффи! Я нигде не встречал хозяйства лучше, чем у вас дома.
     --  И  вообще,  как  ты живешь! Когда мой отец приобрел  новый шкаф для
оружия  и  повесил  над своим письменным  столом голову буйвола,  а под  ним
портрет старого Врангеля * (отец  был  адъютантом у старика),  он думал, что
сотворил чудо. Когда  же я осмотрела здешнюю обстановку, то  все великолепие
нашего Гоген-Крем-мена показалось мне убогим и будничным. Еще вчера вечером,
при беглом осмотре, мне пришли в голову всякие мысли.
     -- Позволь мне спросить, какие?
     -- Да так... пустяки. Ты только не  смейся надо мной.  В  детстве был у
меня  альбом  с изображением  не то  персидского, не то индийского князя, он
сидел в тюрбане и с поджатыми  ногами  на красной шелковой подушке. Справа и
слева от  него лежали красные, обтянутые шелком валики, они выглядели совсем
выпуклыми,  а  стена  позади  него   была  вся  увешана  мечами,  кинжалами,
леопардовыми шкурами, щитами  и длинными турецкими гладкоствольными ружьями.
Так вот у  тебя точно так  же, и,  подожми  ты еще ноги,  сходство  было  бы
полным.
     --  Эффи, ты  прелестное,  милое созданье!  Ты даже представить себе не
можешь, что я нашел в тебе. Вот так бы и говорил об этом.
     --  Ну,  для  этого  у  нас  еще так много  времени!  Мне  ведь  только
семнадцать, и я не собираюсь умирать.
     -- Во всяком случае, не раньше меня. И если бы пришла  ко мне смерть, я
взял бы тебя с собой. Не оставил бы другому. Что ты на это скажешь?
     -- Об этом я подумаю. Но  оставим этот разговор. Не  люблю я говорить о
смерти, я  люблю  жизнь. Как мы будем  здесь жить? Когда мы  ехали  сюда, ты
много рассказывал о городе, о провинции, а вот о  нашей жизни, о том, как мы
будем  жить  сами,--  об этом  ни  слова.  Что  здесь  все  не  так,  как  в
Гоген-Креммене  и  Швантикове,--  это  я  хорошо вижу,  но ведь  и в "добром
Кессине", как  ты  его  называешь,  не  мешает  иметь  знакомых  и бывать  в
обществе. Есть ли в городе люди знатных фамилий?
     --  Нет,  моя  дорогая  Эффи;   в  этом  отношении  тебя  ждет  большое
разочарование.   Есть   тут  несколько  знатных  семейств,   с  которыми  ты
познакомишься, но не в самом городе.
     -- Не может того быть! Просто не верится. Три тысячи жителей! Не все же
такие, как цирюльник  Беца (так, что  ли, его называют), должны же быть люди
высшего общества, почетные граждане или кто-нибудь в этом роде.
     Инштеттен засмеялся.
     -- Да, почетные граждане у нас есть. Но если внимательно присмотреться,
их немного. Конечно,  у нас  имеются  проповедник, судья, ректор,  лоцман...
Таких чиновных  лиц можно отыскать с дюжину. В большинстве своем это хорошие
люди, но не такой уж клад. А кроме них, нет никого, разве что консулы.
     --  "Разве  что  консулы"!  Как  можешь  ты  так  говорить?  "Разве что
консулы"...   Консулы  --  это  что-то  величественное*,  я  бы  сказала  --
устрашающее.  Консулы  представляются  мне  с  пучками  прутьев,  из которых
выглядывают топоры.
     --  Не  совсем  так,  Эффи.  Люди  с пучками прутьев и топорами зовутся
ликторами.
     -- Правильно,  они зовутся  ликторами.  Но консул -- это все-таки нечто
почтенное и величественное. Ведь Брут* тоже был консулом.
     -- Да, Брут  был консулом.  Но  наши  консулы  на него  не  похожи. Они
довольствуются  тем,  что  торгуют  сахаром  и  кофе или  вскрывают  ящики с
апельсинами, чтобы затем продать их тебе по десять пфеннигов за штуку.
     -- Невероятно!
     -- Но это так. Хитроумные торгаши. Когда  прибывает  иностранное судно,
экипаж которого не осведомлен в каком-либо торговом вопросе, эти господа тут
как тут со своими советами. А дав такие советы  и сослужив некоторую службу,
скажем, голландскому или португальскому кораблю, они становятся  доверенными
людьми  этих  государств. В  Кессине столько же консулов,  сколько послов  и
посланников в Берлине, и в дни  торжеств, а их у нас довольно много, все они
вывешивают  флаги,  своих стран. На  праздники, ярким солнечным утром, можно
видеть на наших  крышах национальные флаги всей Европы, а также с полосами и
звездами и с изображением китайского дракона.
     --   Ты  настроен  иронически,   Геерт,   может   ты  и  прав.  Но  мою
незначительную особу все это бесконечно увлекает. Наши провинциальные города
меркнут  рядом  с Кессином. Даже  в день  рождения  императора  на их  домах
развеваются обыкновенные черно-белые знамена  с красной полоской.  Разве это
сравнишь с тем морем флагов, о  котором ты рассказываешь. Но из всей здешней
экзотики  меня  ничто  так  не  удивляет,  как  удивили  вчера  вечером   --
замечательный  корабль в прихожей, акула, крокодил и, наконец, твоя комната.
У  тебя  все  такое  роскошное,  в  восточном  стиле,--  одним  словом, все,
повторяю, как у индийского князя...
     -- Пусть будет так. Поздравляю, княгиня...
     -- И наверху зал с длинными портьерами, которые шуршат по полу.
     -- А что тебе известно об этом зале, Эффи?
     -- Ничего, кроме того,  что я уже  сказала. Ночью, когда  я проснулась,
мне долго чудилось  шарканье туфель,  танцы и как  будто музыка. Но словно в
отдалении. Обо  всем я рассказала утром Иоганне, желая извиниться за то, что
так  долго  спала. И  тогда она пояснила,  что  шум этот производят  длинные
портьеры в  зале  наверху.  Я думаю, их  надо укоротить или  по крайней мере
закрыть окна. Тем более что погода скоро испортится. Да и пора, уже середина
ноября.
     Инштеттен  с нерешительным видом  смотрел  прямо перед собой, словно  о
чем-то умалчивая. Потом сказал:
     --  Ты абсолютно  права, Эффи.  Мы  укоротим  длинные  портьеры  в зале
наверху. Но не будем торопиться, тем более  что неизвестно, поможет ли  это.
Может, тут что-нибудь другое.  Эти звуки могут  раздаваться в  дымоходе,  их
могут производить жуки-точильщики или,  наконец,  хорек.  Ведь  у нас  здесь
завелись хорьки.  Во  всяком случае, прежде  осмотри  дом, конечно, под моим
руководством; это займет у нас не более четверти часа. Потом сменишь туалет,
-- впрочем, ты прелестна и так,-- и мы встретим нашего друга Гизгюблера. Уже
давно десять, и меня очень огорчит, если он не будет здесь в одиннадцать или
немного   позднее,   ближе  к   обеду,  чтобы  засвидетельствовать,  как  он
выражается,  свое почтение. Я тебе уже говорил, что это  солидный человек и,
насколько я вас обоих знаю, вы подружитесь.

        Глава восьмая

     Одиннадцать часов давно уже пробило, а Гизпоблер все не появлялся.
     -- Я не могу  больше ждать,--  сказал Ннштеттен, спешивший в контору.--
Когда придет Гизгюблер, обойдись с ним полюбезнее, и все пойдет превосходно.
Он такой  стеснительный. Когда он робеет, то лишается дара речи или начинает
говорить всякие глупости.  Но  если ты завоюешь его доверие и подбодришь, он
заговорит как по писаному.  Ну да тебе это  удастся. Не жди меня раньше трех
часов: у меня масса дел. А что касается зала наверху, то мы еще обсудим этот
вопрос. Но, по-моему, лучше сохранить все, как было.
     С этими  словами Инштеттен ушел, и его  молодая жена осталась одна. Она
сидела в уютном уголке возле окна, слегка откинувшись  назад, и смотрела  на
улицу.  Левой  рукой  она  опиралась  на  маленькую  полочку,  выдвинутую из
цилиндрического бюро.  Улица вела к пляжу, поэтому  на  ней царило оживление
даже  в  самые жаркие  летние дни. Но теперь, в середине ноября, кругом было
тихо и  пустынно. Лишь  изредка мимо пробегали, стуча деревянными башмаками,
дети из  бедных  семей, обитавших в  домах  под соломенной  крышей у  самого
питомник