а.  Но  Эффи не  чувствовала одиночества. Ее  мысли все  еще  витали
вокруг  тех удивительных предметов, которые она видела недавно,  при осмотре
дома.
     Осмотр этот начался с кухни. Плита была вполне современного образца. По
потолку до самой комнаты  горничных был протянут шнур электрического звонка,
И  то  и  другое  недавнего  происхождения.  Эффи  осталась  довольна, когда
Инштеттен обратил на это ее внимание. Затем они снова вернулись в прихожую и
оттуда  прошли  во  двор. В  первой своей половине  двор  представлял  собою
довольно  узкий  проход между  двумя  боковыми флигелями.  В  этих  флигелях
размещалось все, что обычно относится к домоводству  и хозяйству: направо --
комната горничных,  комната слуги, прачечная с катком  для  белья; налево --
между конюшней  и  каретным сараем  --  квартира кучера;  ее  занимала семья
Крузе. Над ней, в чулане, помещались куры. Люк  в крыше конюшни был лазейкой
для  голубей. Все  это  Эффи  рассматривала  с большим  любопытством. Но это
любопытство значительно возросло, когда она снова вернулась в дом. Инштеттен
повел  ее по лестнице наверх.  Лестница была  слегка  перекошенной, ветхой и
темной. Зато передняя, в которую она вела, выглядела  веселой,--  здесь было
много  света и из окон открывался прекрасный вид: по одну сторону за крышами
предместья и питомником высилась на дюнах голландская мельница, по другую --
струилась  Кессина,  в  устье довольно  широкая,  что  производило  премилое
впечатление.  От  этого  вида невозможно  было  оторваться,  и  Эффи тут  же
выразила свое восхищение.
     --  Да, очень  красиво, очень живописно, -- коротко ответил Инштеттен и
быстро открыл немного покосившуюся двухстворчатую дверь, что вела направо, в
так называемый  зал. Зал тянулся через весь  этаж.  Окна были распахнуты,  и
длинные  занавеси  колыхались  на  сильном сквозняке. В  середине  одной  из
продольных  стен высился камин с большой каменной плитой, на противоположной
стене висела пара оловянных подсвечников, по две свечи каждый,  так же как и
внизу, в  прихожей.  Но  здесь  царили запустение и  беспорядок.  Эффи  явно
разочаровалась и высказала это, заметив, что ей интереснее осмотреть комнаты
на другом конце прихожей, чем взирать на этот пустой, убогий зал..
     -- Там, собственно говоря, решительно ничего нет, -- ответил Инштеттен,
но все же открыл дверь.
     -- Здесь  оказалось  четыре комнатушки, каждая с одним  окном. Их стены
были выкрашены в желтый цвет, как стены зала, и они также  пустовали. Только
в одной из  них стояли три тростниковых стула с  продавленными сиденьями. На
спинке одного  оказалась наклеена картинка  размером в полпальца,  китаец  в
синем  сюртуке, желтых шароварах  и  с плоской  шляпой на голове. Увидев ее,
Эффи спросила:
     -- К чему здесь китаец?
     Инштеттен, казалось, сам поразился картинке и уверял, что не знает.
     -- Это наклеила  Христель или Иоганна. Забавляются!  Можешь  убедиться,
она вырезана из букваря.
     Эффи  согласилась, но ее удивило, что  Инштеттен так серьезно отнесся к
этому пустяку,  точно вкладывал в него  глубокий смысл. Она  еще раз окинула
взглядом зал и выразила сожаление, что все помещения пустуют.
     -- У нас внизу  всего три комнаты, и, если кто приедет,  мы будем очень
стеснены. Не кажется  ли тебе, что из этого зала выйдут две красивые комнаты
для гостей?  И на случай приезда мамы. В одной комнате  она могла  бы спать;
оттуда открывается вид на реку и на оба мола. А из окон другой -- любовалась
бы  видом  на  город   и   голландскую  мельницу.  В   Гоген-Креммене  стоит
обыкновенный ветряк.  Ну  скажи,  как твое  мнение?  Возможно, в мае приедет
мама.
     Инштеттен соглашался со всем и только в заключение сказал:
     -- Все  это мило.  Но лучше поместить маму в доме, где моя контора. Там
пустует целый этаж, совсем как здесь, там ей будет спокойнее.
     Таков был результат первого осмотра дома. Затем  Эффи переоделась, хотя
и не так быстро, как  хотел бы Инштеттен. Сейчас она сидела в комнате своего
супруга  и  думала то о маленьком  китайце наверху, то о Гизгюблере, который
все еще не  приходил. Правда,  по ту сторону  улицы  вот  уже четверть  часа
прогуливался некий господин невысокого роста, одно плечо ниже другого -- что
заметно уродовало его,  -- в коротком элегантном меховом пиджаке и в высоком
ярко начищенном цилиндре. Он то и дело посматривал на их окна. Не мог же это
быть  Гизгюблер! Нет, этот  кривоплечий,  но изысканный  господин производил
впечатление по меньшей мере председателя суда. Эффи вспомнила, что однажды у
тетки  Терезы она видела подобного  господина. Но вдруг ей пришло в  голову,
что в Кессине всего лишь окружной судья.
     Пока  она  занималась  своими  мыслями,  человек, который явно совершал
утреннюю прогулку, а может быть, просто набирался храбрости, появился снова.
Через минуту вошел Фридрих и доложил об аптекаре Гизгюблере.
     -- Просите!
     Сердце бедной молодой  женщины усиленно забилось. Она впервые выступала
в роли хозяйки дома и первой дамы в городе.
     Фридрих  помог  Гизгюблеру  снять меховой пиджак  и растворил перед ним
дверь. Эффи  протянула смущенному  посетителю  руку,  которую  тот порывисто
поцеловал.  Казалось,  молодая  женщина  сразу  произвела  на  него  большое
впечатление.
     -- Муж говорил мне... Я принимаю вас здесь, в комнате мужа... Он сейчас
в конторе напротив и скоро вернется... Могу я просить вас пройти ко мне?
     Гизгюблер последовал  за Эффи в соседнюю  комнату.  Она предложила  ему
одно из кресел, а сама села на диван.
     -- Трудно  передать, сколько  радости вы  доставили  мне  вчера  своими
прекрасными  цветами. Я  перестала чувствовать себя чужой в этом городке,  а
когда сказала об этом Инштеттену, он  ответил,  что  мы с вами  вообще будем
добрыми друзьями.
     -- Он так сказал? О,  славный господин ландрат! Господин ландрат и  вы,
милостивая  сударыня, являетесь, позвольте мне заметить, такой дивной четой.
Потому что я знаю, каков ваш супруг, и вижу вас, милостивая сударыня.
     -- Вы относитесь ко мне слишком пристрастно.
     Я ведь так молода, а молодость...
     --  Ах,  милостивая сударыня, ни слова о  молодости.  Молодость даже со
своими  ошибками  прекрасна  и очаровательна,  а  старость  даже  со  своими
добродетелями не многого стоит. Я лично не могу судить об  этих  вопросах; о
старости -- могу, а о  юности --  нет.  Потому что я, в сущности, никогда не
был молод. Личности  моего склада не знают  юности. И я имею  право сказать,
что это самое печальное. У  таких людей нет настоящего мужества,  нет веры в
собственные  силы,  они  едва  решаются  пригласить  даму  на  танец,  боясь
поставить ее в неловкое  положение. Так  проходят годы, человек  старится, и
прожитая жизнь кажется бедной и пустой. Эффи подала ему руку.
     --  Ах, вы не  имеете  права так говорить. Мы,  женщины, вовсе  не  так
плохи.
     -- О нет, конечно, нет...
     -- А когда я вспоминаю, -- продолжала  Эффи, -- о том,  что пережила...
правда  не  так уж много, потому что я мало выезжала  в свет и  почти всегда
жила в деревне.... Но,  вспоминая  прошлое, я  прихожу  к заключению, что мы
всегда любим то,  что достойно любви. А потом, сразу видно, что вы совсем не
такой, как другие. На  это у нас, женщин, острый глаз. Может, тут  оказывает
свое  действие  ваше  имя.  Любимым повседневным  изречением нашего  старого
пастора Немейера было:  "Имя, прежде всего имя, данное при крещении, таит  в
себе нечто  предопределяющее". Алонзо  Гизгюблер...  Мне  кажется,  это  имя
открывает  целый  мир. Ведь Алонзо  --  имя  романтическое и, я бы  сказала,
прециозное.
     Гизгюблер  улыбался  с  необычайным  удовольствием.  Он  нашел  в  себе
мужество отложить в сторону свой непропорционально высокий цилиндр,  который
до сих пор вертел в руках.
     -- Да, милостивая сударыня, вы совершенно правы.
     -- О, я понимаю. Я наслышалась о консулах, которых так много в Кессине.
Вероятно, в доме испанского консула ваш отец познакомился с дочерью морского
капитана, полагаю, с прекрасной андалузкой. Анадалузки всегда прекрасны.
     -- Совершенно  верно, сударыня. Моя мать была действительно прекрасной,
хотя мне лично и  не подобает об этом говорить. Однако, когда ваш супруг три
года  тому назад приехал сюда, она еще была  жива, и в  глазах у нее все еще
горел огонь.  Ваш  супруг  подтвердит  мои слова.  Во мне  лично  больше  от
Гизгюблеров, людей  с  невзрачной внешностью, но в общем неплохих людей.  Мы
здесь уже  в  четвертом поколении -- целое столетие.  И если бы существовало
аптекарское дворянство...
     -- ...то вы имели бы право на него претендовать. И я, со своей стороны,
считаю  ваши  права  безусловно  доказанными.  Мы,  представители  старинных
фамилий, считаем это  естественным,  потому что приветствуем  хороший  образ
мыслей, откуда бы он ни шел. Так по крайней мере меня воспитали отец и мать.
Я  урожденная  Брист  и происхожу  от того  самого Бриста,  который  в канун
Фербеллинского сражения* штурмовал Ратенов, о чем вы, должно быть, слышали.
     -- О, разумеется, сударыня, как не слышать.
     -- Итак, я из рода Брист. И мой отец повторял мне сотни раз: "Эффи (так
меня  зовут), Эффи, -- в этом все дело. Когда Фробен  сменил  лошадь*, Брист
уже  был  дворянином.  А когда  Лютер  сказал  "На  этом  я  стою"*, так  уж
наверняка. И думаю, господин Гизгюблер, Инштеттен был совершенно прав, когда
уверял меня, что мы с вами будем добрыми друзьями.
     Гизгюблер испытывал  желание  тут  же  объясниться  в  любви и  просить
разрешения, как Сид или еще какой славный герой, сражаться и умереть за нее.
Но так как это  было невозможно, а его сердце не могло  больше выдержать, он
встал, отыскал свою шляпу, к счастью оказавшуюся тут же, поцеловал даме руку
и, не говоря ни слова, поспешно удалился.

        Глава девятая

     Так  прошел  для  Эффи первый  день  в  Кессине.  Инштеттен дал  ей еще
полнедели  на устройство хозяйства  и сочинение многочисленных писем. Письма
были отправлены в  Гоген-Креммен -- маме, Гульде,  близнецам. Затем начались
визиты. Все  это  время шли  такие дожди, что  по гостям  часто  приходилось
ездить в  крытом экипаже.  Когда'с  городом было  покончено, настала очередь
поместного дворянства. Большие расстояния требовали больше времени. За  день
можно было  делать не  более  одного  визита.  Сперва они посетили Борков  в
Ротенморе, затем направились в Моргнитц, Даберготц и Крошентин, где побывали
у  Алеманов, Ячковых и Гразенаббов. Позднее нанесли еще несколько визитов, в
том  числе  старому  барону фон  Гюльденклее  в  Папенгагене. Все,  кого  ей
довелось увидеть, произвели на  Эффи одинаковое  впечатление: посредственные
люди  с весьма  сомнительным  радушием.  Разговаривая  с ней  о  Бисмарке  и
кронпринцессе,  они,  в сущности,  были заняты лишь тем, что разглядывали ее
туалеты.  Некоторые считали их  слишком  претенциозными для такой юной дамы,
другие -- слишком  скромными для дамы с таким положением в обществе. Во всех
них  проглядывала  берлинская  школа:  склонность   к   внешнему   лоску   и
поразительная неуверенность в решении серьезных вопросов.
     В Ротенморе у Борков, а также в Моргнитце и Даберготце было решено, что
Эффи   "заражена  рационализмом",   а   у   Гразенаббов   в  Крошентине   ее
безапелляционно  объявили   "атеисткой".   Старая  госпожа   фон  Гразенабб,
урожденная Штифель фон Штифельштейн, происходящая из южной Германии, сделала
робкую  попытку  зачислить  Эффи  в  "деистки",  но Сидония  фон  Гразенабб,
сорокатрехлетняя  старая  дева, резко вмешалась: "Я  говорю тебе,  мать, она
просто атеистка, ни больше  ни  меньше".  На  что старуха, трепетавшая перед
дочерью, благоразумно промолчала.
     Все турне длилось примерно две недели, и второго декабря поздно вечером
Инштеттены вернулись в Кессин из своей последней поездки. С этим, последним,
визитом они  были  у Гюльденклее  в  Папенгагене,  где  Инштеттену  пришлось
выслушивать рассуждения старого Гюльденклее о политике.
     --  Да,  дражайший  ландрат,  как  меняются времена! Прошло  всего одно
поколение или  около этого.  Да, тогда тоже  было второе декабря,  и славный
Луи,  племянник Наполеона*  (если  только  он  действительно был племянником
Наполеона, а не происходил из совсем другой семьи),-- стрелял картечью в эту
парижскую  чернь. - Да, это  можно  было  ему  простить,  здесь он знал свое
место. Я придерживаюсь той точки зрения, что каждый получает по заслугам. Но
когда потом он потерял к нам всякое уважение и в 1870 году вздумал ни с того
ни с  сего  затеять  ссору, это,  скажу  я вам, барон,  это нахальство. Ну и
всыпали ему за это. Наш  старик никому не позволит насмехаться над собою, уж
он за нас постоит.
     -- Да,-- вторил Инштеттен. Он был достаточно умен,
     чтобы на словах соглашаться с такими филистерскими взглядами.-- Герой и
завоеватель Саарбрюккена не ведал, что творил. Но не следует  судить его так
строго. Кто, в конце концов, господин в своем доме? Никто! Я тоже  собираюсь
передать  бразды правления  в другие  руки. А Луи  Наполеон просто  оказался
куском воска в руках своей католички, или, лучше сказать, иезуитки-жены.
     -- Воском в руках своей жены, которая ему потом натянула  нос. Конечно,
Инштеттен,  таким  он  и   был.  Но  неужели  из-за  этого  вы  станете  его
оправдывать?  Он осужден  и должен  быть  осужден. Впрочем,  еще  совсем  не
доказано,-- при  этих словах взгляд  старика  не без страха обратился к  его
"дражайшей половине",--• что господство женщины не является благом; но,
конечно,  женщина должна быть женой. А кем была  эта женщина?  Она вообще не
была женой. В лучшем случае была  "дамой". А  этим  все сказано,  потому что
слово  "дама"  почти всегда имеет этакий  привкус.  Я не хочу говорить  о ее
связи  с еврейским банкиром,  ибо я чужд ханжеской добродетели.  Но все же у
этой Евгении  есть что-то от дамы из Вавилона. И  если город, в котором  она
жила,  был  большим  притоном, то и ее  можно считать дамой из притона. Я не
могу выразиться яснее,-- тут он поклонился Эффи, --  так как уважаю немецких
женщин. Прошу прощения, что вообще затронул при вас этот вопрос.
     Разговор продолжался в том же духе. Говорили еще о выборах, Нобилинге *
и  о  сельском хозяйстве, И вот наконец Инштеттен  и Эффи снова  были  дома.
Перед сном  они  поболтали с  полчаса. Обе служанки спали,  потому что  было
около полуночи.
     Инштеттен  в коротком домашнем сюртуке и сафьяновых туфлях ходил взад и
вперед по  комнате. Эффи еще не раздевалась.  Веер и  перчатки  лежали около
нее.
     --  Да,-- сказал Инштеттен,  прерывая свое  хождение. --  Этот день нам
следовало бы хорошенько отпраздновать,  только не знаю как. Сыграть мне, что
ли, торжественный марш для тебя, или раскачать акулу  под  потолком, а может
пронести  тебя с триумфом через вестибюль?  Что-нибудь да надо сделать, ведь
сегодня был наш последний визит.
     -- Слава богу,  если  это так,-- сказала Эффи.-- Одно сознание,  что мы
обрели наконец покой, само по себе праздник. Мне достаточно и поцелуя. Но ты
об этом  и думать забыл, всю дорогу даже не пошевельнулся и был холоден, как
снеговик. И всегда -- с неразлучной сигарой!
     -- Погоди, исправлюсь. Но  прежде мне хочется  знать, как ты относишься
ко  всем  этим  знакомствам и  общественным  связям.  Кто  тебе больше  всех
понравился? Получили ли  в  твоих глазах Борки перевес над Гразенаббами  или
наоборот, а может, тебе больше нравится старый Гюльденклее? Ведь все то, что
он говорил нам о Евгении, было так благородно и скромно.
     -- О господин Инштеттен, да вы насмешник! Я узнаю вас с новой стороны.
     --   Ну  если   наше   поместное  дворянство   не  производит  на  тебя
благоприятного впечатления, то как тебе нравится кессинская городская знать?
Как обстоит дело с клубом?  Это  вопрос жизни и смерти. Я видел недавно, как
ты разговаривала  с  нашим  лейтенантом запаса,  окружным  судьей, маленьким
изящным человечком.  Этот  был  бы сносен, откажись он от своего  убеждения,
будто  он одним своим появлением на фланге отбил Ле Бурже*! А его жена!  Она
считается  лучшим игроком в  бостон  и всегда имеет  лучшие фишки. Да, Эффи,
как-то  пойдут  наши  дела в  Кессине?  Приживешься  ли  ты?  Приобретешь ли
популярность и  обеспечишь  ли  мне  большинство  голосов, когда  я  задумаю
попасть в рейхстаг?  Или ты  стоишь за  уединение и хочешь  отгородиться  от
всего кес-синского общества -- как городского, так и сельского?
     --  Я  с  удовольствием  избрала   бы  уединение,  не  привлекай   меня
мавританская  аптека. Правда, в глазах Си-донии я паду еще ниже, но будь что
будет, этот  бой надо  выстоять. Я с Гизгюблером, до  победного конца. Пусть
это  звучит  комично, но он здесь поистине единственный человек,  с  которым
можно обменяться словом, единственный настоящий человек.
     -- Совершенно  верно,-- улыбнулся Инштеттен.-- Ты хорошо разбираешься в
людях!
     --  А  иначе была бы  я с тобой?  -- проговорила Эффи  и повисла на его
руке.
     Это  происходило второго  декабря.  А через  неделю  в  Варцин  приехал
Бисмарк, и Инштеттену  стало ясно, что до рождества, а может быть  и дольше,
нечего  и  думать  о  покое.  Князь  еще  со  времен  Версаля  *  чувствовал
расположение  к Инштеттену и, когда бывал в Варцине, частенько приглашал его
к  столу.  Но приглашал  одного, так  как  молодой  ландрат, отличавшийся  и
манерами и умом, был в милости и у княгини.
     Четырнадцатого декабря  последовало  первое  приглашение.  Лежал  снег,
поэтому Инштеттен собирался совершить почти двухчасовую поездку до вокзала в
санях, оттуда было еще час по железной дороге.
     -- Не жди меня,  Эффи. Раньше полуночи я вряд ли вернусь. Приеду часа в
два, а  то и позже. Я тебе не помешаю.  Будь здорова, до завтра!  -- с этими
словами  он сел  в сани. Пара светло-гнедых  рысаков стремглав  понесла  его
через город и дальше по дороге к вокзалу.
     Это  была  первая длительная разлука почти  на двенадцать часов. Бедная
Эффи! Как ей провести этот вечер? Лечь рано спать рискованно, она проснулась
бы  ночью, не  смогла бы заснуть и все прислушивалась  бы к  шорохам.  Оно и
верно: чтобы крепко заснуть, надо хорошенько утомиться. Это лучше всего.
     Эффи написала письмо маме, а затем отправилась к госпоже Крузе, которая
страдала глубоким душевным  расстройством. Часто она сидела до поздней ночи,
держа  на коленях  черную  курицу.  Состояние  здоровья Крузе  внушало  Эффи
глубокое сочувствие.
     Однако  ее  приветливость  не  встретила  должного  ответа  со  стороны
больной, та сидела  в жарко натопленной  комнате, погруженная  в свои мысли.
Поняв,  что ее посещение  доставляет  скорее беспокойство, чем радость, Эффи
ушла,  спросив лишь об  одном, не нужно ли чего. Та,  однако,  отказалась от
всякой помощи.
     Между тем  настал вечер. Лампа была  уже зажжена. Эффи стояла  у окна и
смотрела  на  деревья,   на   ветвях  которых  лежал  сверкающий  снег.  Она
погрузилась в  созерцание этой картины и не замечала, что делается в комнате
за  ее спиной. Когда же обернулась,  то увидела Фридриха: он бесшумно ставил
прибор на столике у дивана.
     -- Ах, да... ужин. Пожалуй, надо поужинать.
     Но  ужин показался  ей  невкусным.  Она  встала  из-за  стола  и  снова
перечитала свое  письмо. Если и  прежде она  чувствовала  себя  одинокой, то
теперь это чувство удвоилось. Чего бы  она ни дала за то, чтобы сейчас к ней
вошли  обе рыженькие  дочери  Янке или  даже Гульда! Правда, последняя  была
слишком сентиментальной и вечно думала  о своих "победах". Но как бы ни были
сомнительны и  спорны эти "победы", Эффи  с удовольствием послушала бы о них
сегодня.
     Наконец она раскрыла рояль, но с игрой не ладилось.
     -- Нет, от музыки я и вовсе затоскую, лучше почитать.
     Она  поискала книгу.  Первая  попавшаяся  ей под  руку книга  оказалась
толстым  красным  справочником-путеводителем старого  издания,  возможно той
поры, когда Инштеттен был еще лейтенантом.
     --  Да, вот  это и  почитаю,  нет  ничего  успокоительнее  таких  книг.
Неприятны только  карты,  их я  не  выношу,  но от этой напасти  я уберегусь
как-нибудь.
     Она открыла  наудачу: страница  153.  Рядом  тикали  часы,  а за дверью
возился Ролло. Каждый вечер, когда сгущались сумерки, он покидал свой пост у
сарая и растягивался на большой плетеной циновке, у дверей спальни. Сознание
его присутствия  смягчило  чувство одиночества. Эффи успокоилась и принялась
за  чтение.  На  раскрытой  странице  речь  шла  об  Эрмитаже  --  известном
увеселительном маркграфском замке  недалеко от Бай-рейта.  Это  увлекло  ее:
Байрейт, Рихард Вагнер *... Она прочитала: "Среди картин Эрмитажа мы отметим
еще  одну, которая интересна не столько своей красотой,  сколько древностью,
и,  кроме того, изображенной  на ней личностью.  Это --  потемневший женский
портрет,  небольшая  головка  с суровыми, немного  зловещими чертами  лица и
обрамленная жабо. Одни думают, что это -- старая маркграфиня конца  XV века,
другие  придерживаются  мнения, что  это -- графиня  фон  Орламюнде; но  обе
стороны сходятся на том, что это изображение той женщины, которая известна в
хронике Гогенцоллернов под именем "белой дамы".
     "Удачно же я  выбрала! -- подумала Эффи, отодвигая книгу в сторону.  --
Хочу успокоиться, и  первое,  о  чем  читаю, история о "белой даме", которой
боялась  с тех самых пор, как  научилась  думать.  Но  если уж мне все равно
страшно, дочитаю до конца".
     Она  снова раскрыла книгу  и стала  читать дальше: "...этот  же  старый
портрет, оригинал которого играет такую роль в истории семьи Гогенцоллернов,
вошел и в историю замка Эрмитаж. Отметим, что он скрывает потайную дверь, за
которой  вьется лестница из подвального этажа.  Говорят, будто,  когда здесь
ночевал  Наполеон,  "белая дама" вышла из  рамы  и  подошла  к его  кровати.
Император в ужасе вскочил,  позвал  своего адъютанта и до конца своих дней с
гневом говорил об этом "maudit chteau" (Проклятом замке (франц.)).
     "Нечего и думать, чтобы успокоиться чтением, -- размышляла Эффи. --Если
я буду читать дальше, то доберусь,  пожалуй, и до  погреба, где черт оседлал
бочку  с вином. В Германии много подобных мест, и в справочнике-путеводителе
все  это собрано воедино.  Закрою-ка  я глаза и  попытаюсь  представить себе
вечер  накануне  нашей  свадьбы,  близнецов,  утопавших  в  слезах, и кузена
Бриста. Когда все выглядели такими расстроенными, он с удивительным апломбом
утверждал,  что  другому  эти  слезы  открывают  рай.   Он  всегда  был  так
очарователен и  так весел.  И вот  я  здесь!  Ах,  не гожусь я  быть "важной
дамой".  Мама была бы здесь  больше  у места, она задавала  бы  тон,  как  и
подобает жене ландрата. А Сидония  Гразенабб преклонялась бы перед ней  и не
очень беспокоилась, во что она  верит и во что не верит.-- А я -- я ребенок,
и останусь им навсегда.  Я  как-то  слышала, что это счастье, но не уверена,
так ли это. Всегда надо подходить для роли, которую определяет судьба".
     В этот момент вошел Фридрих, чтобы убрать со стола.
     -- Который час, Фридрих?
     -- Начало девятого, госпожа.
     -- Ну вот и хорошо. Пришлите ко мне Иоганну.
     -- Госпожа звали?
     --  Да, Иоганна.  Я  хочу спать. Правда, еще рано.  Но  я  так одинока.
Пожалуйста,  опустите сперва  это письмо,  а когда вернетесь, будет как  раз
пора ложиться. И даже если не пора.
     Эффи взяла  лампу  и пошла в  свою спальню. Действительно,  на  циновке
лежал  Ролло.  Увидев  Эффи,  он поднялся, чтобы дать ей дорогу,  и  ласково
потерся ухом о ее руку. Затем снова улегся.
     Тем временем  Иоганна  направилась в  контору ландрата,  чтобы опустить
письмо. Она  не очень  торопилась,  предпочитая лишнюю  минутку поболтать  с
госпожой Паашен, женой служителя конторы.  Само собой, речь  зашла о молодой
госпоже.
     -- Какая она?---спросила Паашен. -- Она очень молода.
     -- Ну,  это еще не беда. Даже наоборот. Молодые -- в этом-то и добро --
всегда вертятся перед зеркалом, причесываются, наряжаются и ничего не слышат
и не видят.  Они  не  считают  огарки  от  свечей  и не завидуют  тому,  кто
перехватит поцелуй, как те, кому их уже не перепадает.
     -- Да,-- сказала Иоганна,-- так поступала моя прежняя хозяйка,  к  тому
же без всяких оснований. Наша госпожа совсем не такая.
     -- Он с ней очень нежен?
     -- О да! Можете себе представить.
     -- Но ведь он оставляет ее одну.
     -- Ах,  дорогая Паашен. Вы не должны забывать, князь. И, потом, он ведь
только ландрат. А может, он хочет стать еще выше?
     --  Понятно, хочет. И своего добьется. В нем  есть  что-то такое... Мой
Паашен всегда это говорит, а уж он хорошо разбирается в людях.
     Пока Иоганна ходила в контору, прошло четверть часа, и когда вернулась,
Эффи уже сидела перед трюмо и ждала.
     -- Долго вы ходите, Иоганна.
     --  Да,  госпожа...  Извините,  госпожа,  я  встретила  некую Паашен  и
немножко поболтала с ней. Здесь такая глушь. Всегда рад  встретить человека,
с  кем  можно  словом   перекинуться.  Христель  --  очень  добрая,  но  она
неразговорчива,  а  Фридрих сонный  и осторожный. Из него слова  не выжмешь.
Конечно, нужно уметь и молчать. Паашен такая любопытная. Мне она вовсе не по
вкусу, но все же приятно, если видишь или слышишь что-нибудь новенькое.
     Эффи вздохнула.
     -- Да, Иоганна, это -- самое лучшее.
     -- У  госпожи такие прекрасные  волосы, такие  длинные  и мягкие, будто
шелк.
     -- Да, очень мягкие. Но это нехорошо,  Иоганна. Каковы волосы,  таков и
характер.
     -- Конечно, госпожа. Но  мягкий характер лучше  жесткого.  У меня  тоже
мягкие волосы.
     -- Да, Иоганна. У  вас белокурые волосы. Такие волосы особенно нравятся
мужчинам.
     -- Ах, ведь это как придется, госпожа. Многим больше нравятся черные.
     --  Конечно,--  рассмеялась Эффи,-- в этом я уже  убедилась. Тут дело в
другом. У блондинок всегда нежный цвет лица, в  том  числе и у вас, Иоганна.
Готова держать пари, что  у вас много поклонников. Я очень молода, но в этом
разбираюсь.  Кроме того,  у меня подруга тоже блондинка; волосы у нее совсем
льняные, светлее, чем у вас... Она дочь пастора...
     -- Ну и...
     -- Что  вы  хотите  сказать, Иоганна? Это звучит  двусмысленно. Вы ведь
ничего не  имеете  против дочери пастора. Она очень мила, так всегда считали
офицеры,-- неподалеку  от нашего  поместья  стоял  полк  гусар, и к тому  же
красных. У нее был  очень хороший вкус  в выборе туалетов: черный  бархатный
корсаж и  цветок  -- роза или гелиотроп.  Если  бы не  ее глазищи,--  ах, вы
посмотрели бы  на них, Иоганна, -- вот  такие огромные  (и  Эффи  со  смехом
потянула себя за  правое веко),  --  если бы  не это,  она была  бы  писаной
красавицей. Звали ее Гульдой, Гульдой Нимейер. Не то чтобы мы с ней дружили,
но, будь она  со мной и  сиди вот  здесь, на уголке дивана, мы болтали бы до
полуночи, а  то и дольше.  Я  так  тоскую и... --  она прижала к себе голову
Иоганны,-- я так боюсь.
     -- Ах, полно, госпожа. Все мы боялись.
     -- Все вы боялись? Что это значит, Иоганна?
     --  Но если госпожа действительно так  боятся, то я постелю себе здесь.
Возьму  соломенную циновку, переверну стул для изголовья и  буду спать здесь
до утра или пока не вернутся господин.
     -- Он мне не помешает. Это он мне сам обещал.
     -- Или присяду на уголок дивана.
     -- Да, пожалуй, так будет лучше. Впрочем, нет, это не годится. Господин
не должен  знать,  что мне страшно: он этого  не  любит.  Он  хочет, чтобы я
всегда  была храброй и решительной, как он сам.  А я  не могу. Я всегда была
немного  впечатлительной. Но,  конечно,  сознаю, что должна  заставить себя,
должна подчиниться его воле в этом, как и  во всем другом... А потом, у меня
есть Ролло. Он ведь лежит у порога.
     Иоганна  утвердительно  кивала  головой  при каждом  слове Эффи,  затем
зажгла свечу, стоявшую на ночном столике, и взяла лампу.
     -- Госпожа еще что-нибудь прикажут?
     -- Нет, Иоганна. Ставни ведь крепко закрыты?
     -- Только притворены, госпожа. А то больно темно и душно.
     -- Хорошо, хорошо.
     Иоганна удалилась, и Эффи легла в кровать и завернулась в одеяло.
     Она  не потушила  свечу, потому что не  собиралась засыпать  сразу. Она
хотела восстановить в памяти свадебное путешествие, подобно тому как недавно
вспоминала  канун свадьбы. Но случилось  иначе: едва она  вновь очутилась  в
Вероне  и разыскала  дом Джульетты Капулетти, как веки ее сомкнулись. Огарок
свечи в маленьком серебряном подсвечнике  понемногу  догорал,  затем  огонек
вспыхнул и погас.
     Некоторое  время  Эффи  спала  очень  крепко.  Но  вдруг  вскрикнула  и
проснулась. Да, она отчетливо слышала свой крик и лай Ролло: гав, гав,-- лай
отдался  в  передней  глухо  и решительно.  Ей  казалось, что сердце  у  нее
останавливается,  и не хватало  сил позвать на  помощь. В этот момент что-то
шмыгнуло мимо, и дверь в вестибюль  распахнулась. Но  этот наиболее страшный
миг принес ей облегчение, вместо чего-то неведомого и ужасного к ней подошел
-Ролло,  отыскал  своей  головой  руку Эффи и,  найдя ее, улегся на  коврик,
разостланный у кровати. Эффи другой рукой  три  раза нажала кнопку звонка, и
через  полминуты  явилась  Иоганна,  босая,  с  платьем в  руках, в  большом
клетчатом платке, накинутом на голову и плечи.
     -- Слава богу, Иоганна, что вы пришли.
     -- Что случилось, госпожа? Госпоже что-нибудь приснилось?
     -- Да, приснилось. Наверно, приснилось. Но было и другое.
     -- Что же, госпожа?
     -- Я спала  очень  крепко,  но  вдруг вскрикнула и  проснулась... Может
быть, от удушья... Удушье бывает у членов нашей семьи, в том числе и у моего
папы, он  часто пугает  нас этим. Мама всегда  говорит,  чтобы он не доводил
себя до этого. Легко сказать... Так  вот я вскрикнула и проснулась, а  когда
огляделась, насколько это  было возможно  в темноте, то  увидела, как что-то
шмыгнуло мимо моей  кровати,  в  том  самом  месте,  где  вы  сейчас сидите,
Иоганна, и исчезло. И когда я спрашиваю себя, что это было...
     -- Что, госпожа?
     -- И когда я  спрашиваю себя... я не смею это произнести, Иоганна... но
мне кажется -- китаец.
     -- Тот, что наверху? -- Иоганна вроде как засмеялась.  -- Наш маленький
китаец,  которого мы с Христель  приклеили к спинке стула. Ах,  госпожа, вам
все это приснилось, и когда вы проснулись, то продолжали грезить.
     -- Я бы  этому поверила. Но как раз в этот момент Ролло залаял. Значит,
он тоже  видел.  А затем дверь распахнулась, и милый, верный пес  кинулся ко
мне, словно хотел меня спасти. Ах, дорогая Иоганна, это ужасно. Я так молода
и так одинока.  Ах,  если бы у меня был здесь  кто-нибудь, с  кем я могла бы
поплакать. Но я так далеко от дома... Ах, от дома...
     -- Господин могут прийти в любой час,
     --  Нет,  он  не должен приходить,  он не  должен видеть  меня в  таком
состоянии. А если  он поднимет меня  на смех, я никогда ему этого не  прощу.
Ведь было  так  страшно,  Иоганна... Останьтесь  здесь... Но  Христель пусть
спит, и Фридрих тоже. Никто не должен знать, что случилось.
     •-- Может,  привести госпожу Крузе;  она ведь не  спит,  сидит всю
ночь напролет.
     -- Нет, нет, она сама какая-то не такая. А эта черная курица. Тут тоже,
знаете ли... Пусть она не приходит. Нет, Иоганна,  вы одна здесь останетесь.
Как хорошо, что ставни  вы только  прикрыли. Распахните их  как  можно шире,
чтобы я слышала  человеческие голоса.  Человеческие голоса...  я говорю  так
потому, что это странно звучит... А потом приоткройте  окно, чтобы в комнату
проникали свет и воздух.
     Иоганна выполнила  все  распоряжения, а  Эффи снова упала на  подушку и
вскоре погрузилась в крепкий, словно летаргический сон.

        <i>Глава десятая</i>

     Инштеттен вернулся  из Варцина только в шесть утра. Защищаясь от бурных
ласк Ролло, он потихоньку прошел в свою комнату. Здесь он улегся поудобней и
приказал Фридриху, который накрывал его пледом:
     -- Разбуди меня в девять.
     Ровно  в  девять  часов  его  разбудили.  Инштеттен  быстро  поднялся и
распорядился подавать завтрак.
     -- Госпожа еще спит.
     -- Как спит? Ведь уже поздно! Что-нибудь случилось?
     -- Не знаю, мне известно только, что Иоганна всю ночь провела в комнате
госпожи.
     -- Пришли ко мне Иоганну.
     Та не замедлила  явиться.  На  ее лице  играл  румянец, как  обычно,  и
события ночи, казалось, не произвели на нее особого впечатления.
     --  Что с  госпожой? Фридрих  сказал мне, будто что-то случилось,  и вы
спали в ее комнате.
     --  Да,  господин барон. Госпожа  позвонили три  раза. Звонки следовали
быстро один  за  другим.  Я  сразу  подумала,  что дело  неладно.  Так оно и
оказалось. Ей что-то приснилось, а может, это было и другое...
     -- Что другое?
     -- Ах, господин барон, ведь вы знаете...
     --  Я  ничего не  знаю. Во всяком случае,  пора положить этому конец. В
каком состоянии вы застали госпожу?
     --  Она была  вне  себя. Она  держала за ошейник  Ролло, который стоял,
плотно прижавшись к кровати госпожи. Пес тоже был испуган.
     -- Что же ей приснилось или,  если  хотите, что она слышала или видела?
Что она говорит?
     -- Будто что-то прошмыгнуло, совсем близко от нее.
     -- Что? Кто?
     -- Тот, что наверху. Из зала или из маленькой комнаты.
     -- Чепуха,, говорю я. Опять тот же вздор. Я не желаю слышать об этом...
И вы остались с женой?
     -- Да; господин барон.  Я постелила себе на полу совсем  рядом с ней  и
держала ее за руку. Только тогда она уснула.
     -- И она еще спит?
     -- Очень крепко.
     -- Это меня  пугает,  Иоганна.  Сон  может  быть  признаком  не  только
здоровья, но и болезни. Нужно разбудить ее,  осторожно, конечно,  чтобы  она
снова не испугалась. Скажите Фридриху, пусть он пока не приносит завтрака. Я
подожду госпожу. Ну, действуйте, только осторожно.
     Эффи пришла  через полчаса. Она была очаровательна, но очень  бледна  и
опиралась на руку Иоганны. Увидев Инштеттена, она бросилась к нему, обняла и
поцеловала. Слезы градом катились по ее лицу.
     -- Ах, Геерт, слава богу, что ты  здесь. Теперь все снова будет хорошо.
Не уезжай больше, не оставляй меня одну!
     -- Моя дорогая Эффи... Поставь блюдо туда, Фридрих, я все сделаю сам...
Моя дорогая Эффи, ведь я оставляю тебя одну не из жестокости или каприза,  я
вынужден это делать. У меня нет другого  выбора. Я  на службе.  Не могу же я
сказать  князю или  княгине:  "Ваша светлость, я не  приеду,  моя  жена  так
одинока без меня.  Или -- моя жена боится". Скажи я так, мы оба оказались бы
в  довольно смешном положении, я, конечно, в первую очередь, да и ты тоже...
Но прежде выпей чашку кофе.
     Эффи выпила кофе. Это явно оживило  ее. Она снова порывисто  взяла руку
мужа.
     -- Ты прав, я  понимаю, что так не годится.  Мы ведь  займем еще  более
высокое положение. Я говорю "мы", потому что я стремлюсь к этому даже больше
тебя.
     -- Таковы все женщины! -- рассмеялся Инштеттен.
     -- Итак, решено. Ты, как прежде, будешь принимать приглашения, а я буду
ждать  своего "высокородного господина", как Гульда под бузиной. Как там она
сейчас поживает?
     -- Дамам  вроде Гульды  всегда хорошо живется. Но  что  ты  еще  хотела
сказать?
     -- Я хотела сказать, что буду ждать  тебя, и даже одна, если это нужно.
Но только  не в этом доме. Переменим квартиру. Так  много красивых домов  на
бастионе:  один  между  домами  консула  Мартенса  и  консула  Грютц-махера,
другой--на рынке, как раз напротив Гизгюб-лера; почему бы нам  не поселиться
там? Почему жить обязательно здесь? Я часто слышала от  друзей и родных, что
в  Берлине  семьи  переезжают  на другую квартиру  только из-за того, что их
стесняют звуки рояля,  тараканы  или  неприветливая  привратница.  Если  это
делают по таким пустякам...
     -- По пустякам? Из-за привратницы? Не говори так...
     -- Если это  возможно там, то это возможно и здесь. Ведь ты -- ландрат,
люди тебе подчиняются, многие из них обязаны  тебе благодарностью. Гизгюблер
нам, конечно, поможет, хотя  бы ради меня, потому  что он меня пожалеет.  Ну
скажи,  Геерт,  что  мы  избавимся  от  этого  дома,  над  которым  тяготеет
проклятие, от этого дома с...
     --  ...с китайцем,  хочешь ты  сказать?  Вот видишь,  Эффи:  можно-таки
произнести это ужасное слово, и он не появляется. То, что ты видела, или то,
что, как тебе показалось, прошмыгнуло мимо твоей кровати -- был, несомненно,
маленький китаец, которого девушки приклеили там,  наверху, к  спинке стула.
Держу пари, что у  него синий Сюртук и совершенно плоская шляпа с  блестящей
пуговкой наверху.
     Эффи кивнула головой.
     -- Ну вот, видишь, все это сон, обман чувств. А потом, наверно, Иоганна
рассказала   тебе  вчера  вечером  о  свадьбе,   которая  состоялась  здесь,
наверху...
     -- Нет.
     -- Тем лучше.
     --  Она  мне  ничего не  рассказывала.  Но  по  всему  видно, что здесь
творится неладное. А потом -- крокодил... Здесь все так жутко.
     --  Когда  ты  в  первый  раз  увидела  крокодила,  он  показался  тебе
сказочным.
     -- Да, в то время!..
     -- Но, Эффи, не могу же я  съехать  отсюда, даже если бы мы продали или
обменяли этот дом. Для меня  это  равносильно  отказу  от поездки  в Варцин.
Нельзя  позволить  людям говорить,  что ландрат Инштеттен продает  свой  дом
потому,  что его жена приняла за привидение  маленького приклеенного к стулу
китайчонка. Если  все  будут  об этом  болтать -- я  погиб, Эффи. Из  такого
глупого положения нет выхода.
     -- Но, Геерт, ты твердо уверен, что здесь нет ничего такого?..
     --  Не стану этого  утверждать, но есть вещи, в которые можно верить, а
еще лучше  не верить. Ну, положим, здесь есть что-нибудь в  этом роде. Какой
это приносит  вред?  Ты знаешь, что в воздухе носятся бациллы.  Это  гораздо
хуже и опаснее, чем вся эта история  с блуждающими призраками. Допустим, что
призраки  действительно бродят  здесь, что все это  --  сущая правда. Даже в
этом случае я крайне удивлен, что нахожу такой страх и  отвращение именно  в
тебе, представительнице рода Брист. Это было бы  еще допустимо, происходи ты
из простой мещанской семьи. Призрак -- это привилегия, как родословное древо
и  тому  подобное,  и  я  знаю  семьи,  для  которых одинаково  дороги --  и
дворянский их герб и  фамильный  их призрак, будь это  "белая дама" или даже
"черная дама". Эффи молчала.
     -- Ну, Эффи! Ты не отвечаешь?
     -- Что мне ответить? Я сдалась и согласилась с тобою. Но все же нахожу,
что и ты, со своей стороны, мог бы принять во мне участие. Если  бы ты знал,
как мне это необходимо. Я очень много пережила, очень много... И когда вновь
увидела тебя,  то подумала: теперь я избавлюсь  от  своего страха.  А ты мне
твердишь, что не  хочешь показаться смешным  ни в глазах князя, ни  в глазах
города. Это  -- слабое  утешение. Тем более слабое,  что ты  в конце  концов
противоречишь самому  себе. Ты как будто не только сам веришь в эти вещи, но
еще требуешь  от  меня  фамильной гордости  по отношению к привидениям.  Ну,
такой фамильной  гордости у меня нет.  А  если  ты  говоришь  о  семьях, для
которых привидение  так же дорого,  как их дворянский герб,  то это  -- дело
вкуса. Мне мой  герб  дороже. Слава богу, мы,  Бристы,  не  имеем призраков.
Бристы всегда были хорошими людьми, а привидения бывают только у плохих.
     Спор  между супругами длился  бы  еще долго,  а то и  повлек  бы первую
серьезную размолвку, не войди Фридрих. Он передал письмо.
     -- От господина Гизгюблера, Посыльный ждет ответа.
     Все следы неудовольствия  тут же исчезли с  лица Эффи. Ей было  приятно
уже  одно имя Гизгюблера. Хорошее настроение молодой женщины росло, пока она
разглядывала письмо. В сущности, это было даже не письмо, а просто билетик с
адресом: "Госпоже баронессе фон Инштеттен, урожденной фон Брист". Адрес  был
написан чудесным почерком, а вместо печати  была приклеена облатка с лирой и
втиснутой  в  нее  палочкой.  Впрочем, эта палочка могла представлять  собой
стрелу. Зффи протянула билетик мужу. Он также полюбовался им.
     -- Ну, читай!
     Эффи сорвала облатку и прочла: "Милостивая государыня,  высокоуважаемая
госпожа  баронесса!  Разрешите мне  присовокупить к  моему  почтительнейшему
приветствию  также  самую  смиренную  мою просьбу. В  полдень сюда прибывает
поездом моя многолетняя добрая приятельница, уроженка нашего славного города
Кесси-на  -- фрейлейн  Мариэтта  Триппелли.  Она  пробудет  здесь  до  утра.
Семнадцатого  она должна быть  в  Петербурге,  чтобы давать  там концерты до
середины  января. Князь Кочуков  снова растворяет  перед  нею  двери  своего
гостеприимного  дома. В  своей неизменной благосклонности  ко  мне Триппелли
дала  мне  согласие  провести сегодняшний вечер у меня и исполнить несколько
песен   исключительно  по  моему   выбору  (для  нее   это  не  представляет
затруднений). Не смогли  бы  Вы, госпожа баронесса,  снизойти к моей просьбе
пожаловать на этот музыкальный вечер? В семь часов. Ваш господин супруг,  на
согласие коего  я твердо уповаю, поддержит  мою почтительнейшую  просьбу. На
вечере   будут  присутствовать   только  пастор  Линдеквист,  который  будет
аккомпанировать,  и,  конечно, вдовствующая  госпожа  пасторша  Триппель.  С
совершенным почтением. А. Гизгюблер".
     -- Ну как?..-- спросил Инштеттен.-- Да или нет?
     -- Конечно да! Это меня развлечет. И к тому же я не могу отказать моему
милому Гизгюблеру в его первом приглашении.
     --  Согласен. Итак,  Фридрих, скажите Мирамбо  (ведь билет принес он?),
что мы будем иметь честь прийти.
     Когда Фридрих вышел, Эффи спросила:
     -- Кто это Мирамбо?
     -- Настоящий  Мирамбо  -- это главарь  шайки разбойников в Африке... на
озере  Танганьика,  если ты помнишь  по  географии.  А  наш  Мирамбо  просто
собиратель сплетен и управляющий Гизгюблера. Он, по  всей вероятности, будет
прислуживать сегодня вечером во фраке и перчатках.
     Было   заметно,   что  небольшой  эпизод   с  приглашением   Гизгюблера
благотворно подействовал  на Эффи.  К ней  вернулась  значительная  часть ее
беззаботности.  Инштет-тен,  со  своей  стороны,  хотел сделать все от  него
зависящее, чтобы способствовать этой перемене к лучшему в настроении Эффи.
     -- Я  очень рад, что ты так быстро и не раздумывая согласилась со мною.
Хочу внести еще одно предложение, чтобы  ты совсем успокоилась. У тебя,  как
мне  кажется,  еще  остался  осадок  от  сегодняшней ночи  и от  всего,  что
совершенно излишне для моей Эффи, и ему следует бесследно исчезнуть.  Лучшим
лекарством  против подобных  вещей является  свежий  воздух.  Погода  сейчас
великолепная, бодрящая  и в то же время мягкая, ни ветерка. Как ты считаешь,
не  совершить ли  нам прогулку, но не по аллее, а на  большое  расстояние по
снегу, в санях, с бубенцами. В четыре часа мы вернемся. Ты сперва отдохнешь,
а затем в семь мы отправимся к Гизгюблеру и послушаем Триппелли.
     Эффи взяла его за руку.
     -- Как ты добр, Геерт, и как снисходителен ко мне! Ведь я вела себя как
ребенок; сперва с  этим глупым страхом, потом со своим  требованием  продать
дом и, что еще хуже  -- со своими выдумками по отношению к князю. Ты  должен
выставить его за дверь -- вот смешно! Ведь  от него, в конце концов, зависим
мы оба, не только ты, но и я. Ты совсем не знаешь, как я честолюбива. Я ведь
вышла за тебя замуж из честолюбия. Ну, не делай такое серьезное лицо! Я ведь
люблю тебя...  Как  это говорят,  когда, обломав ветку, срывают листья:  "От
сердца, до боли, превыше всего".
     И она радостно рассмеялась.
     -- Ну а теперь скажи мне,-- продолжала она,-- куда мы отправимся?
     -- Я думаю--  на  вокзал, только окольной дорогой, а  затем обратно  по
шоссе.  Там  и пообедаем,  а  еще  лучше  у Голховского  в гостинице  "Князь
Бисмарк". Помнишь, мы  проезжали мимо в день нашего приезда. Подобные визиты
никогда не  вредны, а потом с позволения Эффи  я побеседую со  старостой. Он
лично  не многого  стоит.  Но хозяйство свое ведет хорошо,  а  кухню и  того
лучше. Здесь люди знают толк в еде и напитках!
     Разговор  этот происходил около  одиннадцати часов.  А уже в двенадцать
Крузе  с санями остановился у двери.  Эффи уселась в  сани.  Иоганна  хотела
принести  мех  для  ног, но Эффи, после  всех событий, настолько  испытывала
потребность в  свежем воздухе, что отказалась от  всего и  прикрылась только
двойным пледом.
     --  Крузе, --  сказал  Инштеттен, -- едем на  станцию, где мы  с  тобой
сегодня  утром  уже  были.  Пусть  люди  удивляются,  ничего  страшного. Мне
думается,  сначала  вот здесь, вдоль  аллеи, а  потом -- налево,  к  церкви.
Пусти-ка лошадей, чтобы к часу дня быть на вокзале.
     И они  поехали. Над белыми крышами города  стояли  столбы  дыма:  ветра
почти не  было.  Крылья мельницы Утпателя медленно вращались. Сани пролетели
мимо  нее  к самому  кладбищу.  Кусты  барбариса,  свешиваясь через  ограду,
задевали Эффи и  засыпали снегом ее плед. На другой стороне-дороги виднелось
отгороженное место  размером не более  садовой грядки; в середине его стояла
молодая сосна.
     -- Здесь тоже кто-нибудь погребен? -- спросила Эффи.
     -- Да. Китаец.
     Эффи вздрогнула. Она почувствовала словно укол в сердце. Впрочем, у нее
хватило сил овладеть собою, и она спросила с притворным спокойствием:
     -- Наш?
     -- Да, наш.  На приходском кладбище его, конечно, не  могли похоронить.
Поэтому капитан Томсен, который был как бы его другом,  купил этот участок и
похоронил  его  здесь.  На могиле  поставлен  камень  с  надписью.  Все  это
произошло до моего приезда сюда, но разговоры продолжаются по сей день.
     -- Значит,  что-нибудь  с этим связано.  Какая-нибудь  история. Сегодня
утром  ты уже намекал  на нее.  И,  в конце концов, лучше,  если ты мне  все
расскажешь. Пока она мне  не  известна, я, при всех добрых побуждениях, буду
жертвой  собственной фантазии. Расскажи мне всю правду. Действительность  не
будет для меня такой мучительной, как моя фантазия.
     -- Браво, Эффи! Я не хотел об этом говорить. Но все вышло само собой, и
-- к лучшему. По сути дела, ничего особенного и нет.
     --   Мне  все  равно:  нет  ничего  особенного  или  есть,  и  в  каком
количестве... Начинай же.
     -- Да, легко сказать. Начало всегда трудно, даже начало рассказа. Начну
с капитана Томсена.
     -- Хорошо, хорошо.
     --  Ну так вот. Томсен, о котором я тебе уже говорил,  в течение многих
лет  плавал в Китай. Его постоянный  рейс  был Шанхай --  Сингапур. Когда он
приехал сюда, ему было уже под шестьдесят лет. Не знаю, был ли  он уроженцем
этой местности или имел здесь какие связи.  Короче говоря, он приехал сюда и
продал свой корабль. Вряд ли  он выручил много денег за этот старый ящик. Но
так как за время своих странствий за границей он сделался богатым человеком,
то купил себе  дом,-- тот  самый, в котором мы обитаем. К  этому же  времени
относятся и  крокодил, и акула, и судно... Итак, Томсен поселился здесь. Это
был очень  ловкий человек (так по  крайней мере о  нем  говорят). Его хорошо
приняли  в обществе --  у  бургомистра  Кирштейна и  особенно  у  тогдашнего
пастора  в Кессине, берлинца,  также прибывшего  сюда незадолго до  Томсена.
Пастор имел здесь много врагов.
     --  Этому я  охотно верю. Я  тоже замечаю, что  к  пасторам  в  Кессине
относятся недружелюбно: они здесь так строги и властолюбивы.  Я думаю, это в
духе уроженцев Померании.
     --  И  да и нет, смотря по обстоятельствам. Имеются  вопросы, в которых
они  вовсе не  строги и где все идет кое-как... Но,  смотри, Эффи, -- сейчас
как  раз  перед  нами  колокольня  церкви  в  Крошентине.  Может  быть,  нам
отказаться  от поездки на вокзал,  а заехать  лучше к старухе фон Гразенабб?
Сидонии, насколько мне известно, нет дома. Поэтому мы могли бы осмелиться...
     --  Прошу тебя, Геерт! Что  тебе вздумалось? Ведь это  божественно, так
лететь вперед. Мне легко, и  я чувствую, что мои страхи покидают меня. И  от
всего этого отказаться только ради визита старикам. Причем, очень  вероятно,
что этим мы поставили бы их в затруднительное положение. Ради бога, не надо!
А  потом, мне  прежде  хочется  услышать  до  конца  всю  историю. Итак,  мы
остановились на капитане Томсене, которого я себе представляю датчанином или
англичанином, очень  опрятным,  с  белым стоячим воротничком  и  белоснежным
бельем...
     -- Совершенно  верно.  Таким он, наверное, и  был. С  ним была  молодая
особа  лет  двадцати. Одни говорили,  что она его племянница, другие -- этих
было больше,  -- что его внучка. Впрочем, судя  по летам, это мало вероятно.
Кроме  внучки или племянницы, там был еще китаец, тот  самый,  который лежит
между дюнами  и мимо  могилы которого мы  только что  проехали.  --  Дальше,
дальше.
     -- Этот китаец прислуживал Томсену, и Томсен так ценил его, что смотрел
скорее как на друга, чем как на  слугу. Так продолжалось долгое время. И вот
однажды разнесся слух, что внучка Томсена, которую звали, кажется, Ниной, по
воле старика, выходит замуж за  одного капитана.  Действительно,  эти  слухи
подтвердились. В доме стали готовиться к свадьбе. Берлинский пастор соединил
новобрачных.  На свадьбу были  приглашены также мельник Утпатель,  хотя он и
был  противником церкви,  и Гизгюблер, хотя ему и  не  особенно  доверяли  в
церковных  делах. Присутствовало также много капитанов  с женами и дочерьми.
Разумеется,  все  происходило  очень  торжественно.  Вечером  были  танцы, и
невеста танцевала со всеми. Последним из танцевавших с ней был китаец. Вдруг
разнеслись слухи, что невеста исчезла. И она  действительно куда-то исчезла,
до  сих пор неизвестно куда. А через четырнадцать дней умер  китаец.  Томсен
купил место, которое я тебе показал, там он и погребен. Говорят,  берлинский
пастор  сказал,  что  его  спокойно  могли  бы  похоронить  на  христианском
кладбище, потому что он был славным человеком, таким же, как и  другие. Кого
именно  он  разумел  под  словом "другие",  осталось, по словам  Гизгюблера,
неизвестным.
     -- Ну, в этом деле я всецело против пастора; так нельзя говорить; это и
рискованно и неуместно. Этого бы не сказал даже Нимейер.
     -- И действительно,  на бедного пастора,  которого звали Триппель, пало
такое подозрение, и счастье, что он  умер, не то потерял бы свое место. Весь
город, хотя сам в свое время выбирал его, восстал против своего  избранника,
совсем как ты, а консистория и подавно.
     -- Триппель, говоришь ты? Может быть, он в родстве с госпожой пасторшей
Триппель, которую мы увидим сегодня?
     -- Конечно. Он был ее мужем. Он же -- отец Триппелли.
     Эффи рассмеялась.
     --  Отец Триппелли!  -- Ну, теперь  мне все ясно. Гиз-гюблер писал, что
она родилась в Кессине,  но я думала, что она --  дочь итальянского консула.
Ведь  здесь так  много иностранных имен. Но, оказывается,  она  чистокровная
немка, и фамилия ее происходит от Триппель. Разве она  настолько  выдающаяся
певица, что отважилась превратиться в итальянку?
     -- Смелость города  берет.  Впрочем,  она  обладает всеми  необходимыми
качествами. Пару лет жила в Париже у знаменитой Виардо*, где и познакомилась
с  русским князем,  ибо русские князья  достаточно  осведомлены о  маленьких
сословных  предрассудках.  И Кочуков,  и Гизгюблер,  которого  она, впрочем,
называет  "дядей" и о котором можно сказать, он  и действительно  ей  словно
родной  дядя   --  оба  они,   собственно   говоря,  являются  ее  друзьями,
превратившими  маленькую Марию  Триппель  в  то,  чем  она является  сейчас.
Благодаря Гизгюблеру  она  оказалась  в Париже, а Кочуков перевоплотил ее  в
Триппелли.
     -- Ах, Геерт, как все это очаровательно, какую обыденную жизнь я вела в
Гоген-Креммене! Там никогда не было ничего исключительного.
     Инштеттен взял ее за руку и сказал:
     -- Не говори так, Эффи. А призрак? Правда, к этому можно относиться как
хочешь. Но берегись исключительного  или того, что так называют. Я говорю  о
жизни, которую ведет Триппелли: за  все,  что кажется тебе таким заманчивым,
как правило,  расплачиваются своим счастьем. Я  хорошо  знаю, как  ты любишь
свой Гоген-Креммен,  как  ты к нему  привязана. Но ты часто издеваешься  над
ним, не имея представления о том, как драгоценны тихие часы Гоген-Креммена.
     --  Да,  да!  --   промолвила  она.--  Это  я  хорошо  знаю.  Только  с
удовольствием  я послушала  бы  о  чем-либо другом,  а потом меня охватывает
желание испытать  все самой.  Но  ты  совершенно прав. Ведь, в  сущности,  я
стремилась к тишине и покою.
     Инштеттен погрозил ей пальцем.
     -- Моя несравненная,  любимая Эффи, вот ты снова  выдумываешь. Вечно  у
тебя фантазии -- то одни, то другие.

        <i>Глава одиннадцатая</i>

     Поездка  совершалась  точно  по  намеченному  плану.  В  час  дня  сани
остановились у  железнодорожной  насыпи  перед гостиницей  "Князь  Бисмарк".
Голховский  был счастлив  принять у  себя  ландрата  и  старательно  занялся
приготовлением  превосходного завтрака. Когда  был подан десерт и венгерское
вино, Инштеттен подозвал к  себе хозяина, который время от времени появлялся
в  комнате и  наблюдал  за порядком,  попросил его присесть к ним за стол  и
что-нибудь   рассказать.   В  этом   отношении  Голховский  был  незаменимым
человеком: за две мили в окружности не было ни одного самого незначительного
происшествия, о  котором  бы он не знал. Подтвердилось  это и  сегодня.  Как
Инштеттен  и  полагал,  Сидония Гразенабб опять, как  в  прошлое  рождество,
уехала на четыре  недели к "дворцовым проповедникам".  Госпожа фон Пал-лески
уволила прислугу из-за какой-то скандальной истории, а со старым Фрауде дело
обстоит  плохо. Хотя и говорили, что он только поскользнулся,  на самом деле
его разбил паралич. Сын-гусар,  стоящий с  полком  в  Лиссе,  считает  часы,
оставшиеся до смерти старика.
     После  этой  болтовни перешли  к более серьезным вопросам. Наконец речь
зашла о Варцине.
     --  Да,--  сказал  Голховский, --  кто  мог  бы представить  себе князя
владельцем  бумажной  фабрики.  Просто  на  удивление! Он терпеть  не  может
писанину,  и тем более печатные бумаги, а  тут, вот  тебе  на,-- сам заводит
бумажное производство.
     --  Правильно, дорогой  Голховский, --  сказал Инштеттен,-- но  в жизни
часто встречаются такие парадоксы. Тут не  может спасти ни  княжеский титул,
ни высокое положение.
     -- Да, да, тут не может спасти и высокое положение.
     Возможно, разговор о князе продолжался  бы и дальше, если бы в этот миг
вокзальный  колокол не  возвестил  о прибытии поезда.  Инштеттен взглянул на
часы.
     -- Какой это поезд, Голховский?
     -- Скорый, из Данцига.  Он здесь не останавливается, но я всегда выхожу
и считаю вагоны. Иногда стоит у  окна какой-нибудь знакомый. Здесь за двором
моего дома есть ступеньки к сторожке номер четыреста семнадцать.
     95
     -- О, мы  этим  воспользуемся!  --  воскликнула  Эффи.--  Я  так  люблю
смотреть на поезда!
     -- В таком случае пора, сударыня.
     Все  трое поднялись на  насыпь и встали  возле сторожки на участке  под
сад, расчищенном от снега. Стрелочник уже стоял с флажком в руке. И вот мимо
вокзала пронесся поезд, а в следующее мгновение промелькнул и мимо сторожки,
и мимо садового участка. Эффи была так возбуждена, что ничего не рассмотрела
как следует и  только  безмолвно  глядела  на  последний  вагон, на площадке
которого сидел тормозной кондуктор.
     --  В  шесть пятьдесят поезд прибудет в Берлин,  а еще через час  ветер
донесет издалека стук  его колес в Гоген-Креммен. Хотела  бы ты ехать в этом
поезде, Эффи?
     Она ничего не  ответила. Но когда муж взглянул на  нее, то заметил, что
на глазах ее блестели слезы.
     Когда поезд  промчался, молодой женщиной овладела грусть. Как ни хорошо
было ей здесь, она чувствовала себя как на чужбине. Как ни увлекалась она то
одним, то другим, ей постоянно  чего-то не хватало, и эта мысль не  покидала
ее  никогда.   Там  --  Варцин,  а  там,  на  другой  стороне,--  колокольня
Крошентинской  церкви,  а  еще дальше --  Моргенитц,  где живут Гразенаббы и
Борки, а не Беллинги  и не Бристы. Да, Инштеттен не ошибся, говоря о быстрой
смене ее  настроений. Все, что лежало в  прошлом, представлялось ей теперь в
особенном свете. Но  хотя  она  и смотрела с  тоской вслед поезду, ее  живой
характер  не позволял ей  грустить  подолгу.  Уже  на обратном  пути,  когда
огненный  шар  заходящего  солнца бросал на снег  свой слабеющий свет,  Эффи
опять  почувствовала себя лучше.  Все показалось ей прекрасным  и свежим.  А
когда  ровно в семь часов она вошла  в вестибюль  у Гиз-гюблера, ей стало не
только  приятно,  но почти радостно,  чему, вероятно,  способствовал  аромат
фиалок и валерианы, носящийся в воздухе.
     Инштеттен и его супруга прибыли вовремя, часы  на колокольне били ровно
семь.  И все же они приехали позднее других приглашенных; пастор Линдеквист,
старая госпожа Триппель и сама Триппелли были уже в  сборе. Гизгюблер принял
их в синем фраке с матовыми золотыми  пуговицами, с пенсне на широкой черной
ленте, которая, как орденская лента, лежала  на  ослепительно белом пикейном
жилете. Он с трудом подавил свое волнение.
     --  Разрешите  мне,  господа,  представить  вас  друг  другу:  барон  и
баронесса Инштеттен, госпожа пасторша Триппель, фрейлейн Мариэтта Триппелли!
     Пастор Линдеквист, которого все знали, улыбаясь стоял в стороне.
     Триппелли было около тридцати лет. Она была по-мужски крепка и обладала
резко   выраженным   саркастическим   характером.   До   момента   взаимного
представления она занимала почетное место на диване. После обмена  поклонами
она подошла к стоящему вблизи стулу с высокой спинкой и сказала Эффи:
     --  Прошу  вас,  милостивая  государыня,  принять  на себя все бремя  и
опасности вашего высокого положения, об "опасностях", -- тут она показала на
диван,  -- можно в данном случае много говорить. Я уже  давным-давно обращаю
на  это  внимание Гизгюблера, но,  к  сожалению,  напрасно.  При всех  своих
хороших качествах он очень упрям.
     -- Но, Мариэтта...
     -- Этот самый диван, день рождения  которого относится к эпохе, имеющей
пятидесятилетнюю давность, сооружен по старомодному  принципу  "погружения".
Кто доверяет дивану свою  особу, не подсовывая  под себя  гору подушек,  тот
погружается в бездну или, во всяком случае, на такую глубину, что его колени
вздымаются, как памятник.
     Все это было сказано  Триппелли с простодушием и беззаботностью и таким
тоном, который означал примерно: "Ты баронесса Инштеттен, а я -- Триппелли".
     ------Гизгюблер восторженно любил свою артистическую
     приятельницу  и  высоко ценил  ее  талант. Но  его восхищение  не могло
скрыть от него того факта, что Триппелли в весьма умеренной степени обладает
утонченностью светской женщины. А эту утонченность он лично особенно ценил.
     -- Дорогая Мариэтта,-- начал он.-- Вы очаровательно  ясно трактуете эти
вопросы. Но что  касается моего Дивана,  то  вы  поистине  не  правы.  Любой
эксперт мог бы нас рассудить. Даже такой человек, как Кочуков...
     --  Ах, прошу вас, Гизгюблер,  оставьте его в покое.  Всюду Кочуков.  У
этого князя, который, впрочем, относится к мелким князькам, имеется не более
тысячи душ, или,  вернее, имелось прежде, когда счет шел на души. Этак, чего
доброго,  вы  заставите  госпожу  баронессу заподозрить  меня в гордости  по
поводу того, что я его  тысяча  первая душа. Нет,  это не  так. "Быть всегда
свободной" --  вот мой девиз, который  вы знаете, Гизгюблер. Кочуков  добрый
товарищ  и  мой друг, но в  искусстве и  тому  подобных  вещах он  ничего не
смыслит,  а в музыке особенно, хотя сам  сочиняет мессы  и оратории. Большей
частью  русские  князья,  если  они  увлекаются  искусством, нередко  отдают
предпочтение духовной и православной музыке. К числу тех вещей, в которых он
ни бельмеса не понимает, безусловно, относятся и вопросы обстановки и обивки
мебели.  Кочуков  достаточно  знатен  для  того,   чтобы  заставлять  других
расхваливать все, что выглядит пестро и что стоит больших денег.
     Инштеттен от души забавлялся этим спором. Пастор Линдеквист обнаруживал
явное  удовольствие.  Однако  добрая  старая Триппель  чувствовала  себя  по
причине  развязного  тона   своей  дочери  в  крайне  стесненном  положении.
Гизгюблер старался замять такой рискованный разговор. Лучшим  средством  для
этого  была  музыка.  Ведь  нельзя  было  предполагать,  что Мариэтта  будет
выбирать  песни  с  нежелательным  содержанием,  а  впрочем, если  бы  это и
случилось, то ее талант был столь велик, что облагородил бы любой смысл.
     --  Дорогая Мариэтта! -- начал Гизгюблер.-- Я заказал наш скромный ужин
на восемь часов. Таким образом, у нас в распоряжении три четверти часа, если
вы, конечно, не  предпочтете спеть  нам веселую  песню за  столом или,  быть
может, когда мы встанем из-за стола...
     --   О,   пожалуйста,  Гизгюблер!   Вы  --  эстет.  Нет   ничего  более
неэстетичного, чем петь  с полным желудком. Кроме того, -- и я это знаю -- у
вас  изысканная  кухня,  вы --  гурман. Ужин  покажется  еще  вкуснее, когда
покончишь с  делами.  Сперва искусство, а потом  уж ореховое мороженое.  Вот
правильный порядок вещей.
     -- Значит, Мариэтта, можно принести вам ноты?
     --  Принести ноты? Что  это значит, Гизгюблер?  Насколько я знаю, у вас
целые шкафы с нотами. Не могу же я спеть вам  всего Бока и Боте *. Ноты! Все
дело в том -- какие ноты, Гизгюблер. А  потом,  чтобы все было одно к одному
-- альт...
     -- Хорошо, я поищу.
     И  он  стал  возиться у шкафа, выдвигая  один ящик за другим. Между тем
Триппелли подвинула свой стул влево и оказалась таким образом рядом с Эффи.
     -- Любопытно, что он найдет,-- сказала она. Эффи немного смутилась.
     --  Я думаю, что-нибудь о  счастье, что-нибудь  очень  драматичное,  --
произнесла она  робко.--  Разрешите мне  сказать  вам,  я  вообще  удивлена,
услышав,  что вы  -- исключительно  концертная певица.  Мне  казалось,  ваше
призвание -- сцена. Ваша внешность, ваша сила, ваш голос... у  меня, правда,
еще мало опыта... Я знакомилась с музыкой только во время коротких поездок в
Берлин, а  тогда  я  была  совсем  ребенком.  Но  думаю,  что  "Орфей",  или
"Кримгильда", или "Весталка"*...
     Триппелли, опустив  глаза,  покачала  головой, но не ответила, так  как
снова появился  Гизгюблер  с полудюжиной нотных  тетрадей.  Его приятельница
быстро пересмотрела их.
     -- "Лесной царь"  -- ба! -- сказала она. -- "Не  журчи, ручеек..."* Ну,
Гизгюблер, вы просто  сурок, вы  проспали семь лет. А  вот  баллады  Леве* и
далеко  не  самые новые. "Колокола  Шпейера"... Ах, эти "бим, бом", они дают
дешевый эффект. Все это безвкусно и  устарело. Но  вот "Рыцарь Олаф", -- это
пойдет.
     Она встала  и под аккомпанемент пастора спела "Олафа" -- очень бравурно
и уверенно, вызвав всеобщие аплодисменты.
     Были найдены и другие романтические  произведения, кое-что из "Летучего
Голландца"  и из  "Цампы", затем "Мальчик  в  степи"*. Все эти  произведения
Триппелли исполнила  с одинаковой виртуозностью, в то  время как Эффи просто
онемела и от текста и от музыки.
     Разделавшись с  "Мальчиком в степи", Триппелли сказала: "Ну, довольно".
Это заявление было  сделано с такой твердостью, что и у Гизгюблер а, и у его
гостей не хватило  мужества  приставать  к ней  с  дальнейшими просьбами.  И
меньше всего у Эффи.
     --  Не могу выразить,  как  я  вам  благодарна!  --  сказала она, когда
приятельница Гизгюблера снова  села  рядом  с  ней.-- Все так прекрасно, так
уверенно, так искусно. Но что больше всего удивляет меня, это спокойствие, с
которым  вы  поете.  Я  так  впечатлительна,  что,  услышав самую безобидную
историю о привидениях, вся дрожу и с трудом прихожу в себя.  А вы исполняете
любые  вещи потрясающе  и  с такой силой,  а сами веселы и сохраняете бодрое
настроение.
     -- Да, милостивая государыня, так всегда в искусстве. И  прежде всего в
театре, от которого я, к счастью, убереглась. Перед искушением сцены я лично
неуязвима;  это портит репутацию, то есть лучшее,  что  у нас есть. Впрочем,
все притупляется, как  меня стократно уверяли мои подруги-актрисы. На  сцене
отравляют   или  закалывают,  и  Ромео  шепчет  на  ухо  мертвой   Джульетте
какую-нибудь пошлость или сует ей в руку любовную записку.
     --  Это  для  меня   непонятно.  Но  разрешите  поблагодарить  вас   за
таинственное  в  "Олафе". Уверяю вас, когда  я  вижу страшный  сон, или  мне
чудятся  едва уловимые  звуки музыки или танца, а на  самом деле ничего нет,
или когда кто-то крадется  мимо моей постели  -- я потом целый день сама  не
своя.
     -- Да, милостивая государыня, все, о чем вы говорите и  что описываете,
нечто  иное,  реальное  или имеет  долю реальности.  Я  совершенно  не боюсь
призрака в  балладе.  Но призрак,  проходящий  через  комнату,  мне  так  же
неприятен, как и другим. В этом наши точки зрения полностью совпадают.
     -- Переживали вы когда-нибудь нечто подобное?
     -- Конечно.  Еще у Кочукова. Тогда я договорилась спать в другом месте,
может быть вместе с английской гувернанткой. Она квакерша, и, следовательно,
с ней будешь в безопасности.
     -- А вы считаете это возможным?
     -- Милостивая государыня, если человеку столько лет, сколько  мне, если
он столько странствовал, как я, был в России и даже полгода в Румынии, тогда
все кажется  возможным. На свете  так  много плохих людей.  Отсюда и  многое
другое, что, так сказать, связано с ними.
     Эффи внимательно слушала.
     -- Я, -- продолжала Триппелли, -- происхожу из очень просвещенной семьи
(правда,  с матерью в  этом отношении не совсем благополучно).  И  все-таки,
когда  речь заходила о мистике, отец  говорил мне: "Послушай,  Мария! В этом
что-то  есть".  И  он  был  прав.  В  этом  что-то  есть. Нас окружает много
загадочного, слева и справа, сзади и спереди. Вы еще убедитесь.
     В этот момент подошел  Гизгюблер и  предложил Эффи свою руку. Инштеттен
повел Мариэтту,  за ними последовали  пастор Линдеквист и вдова  Триппель. В
таком порядке все направились к столу.

        <i>Глава двенадцатая</i>

     По  домам разошлись  довольно  поздно.  Уже  в  одиннадцатом  часу Эффи
сказала Гизгюблеру:
     -- Пора! Ведь поезд фрейлейн Триппелли отходит из Кессина в шесть часов
утра. А ей нельзя опаздывать.
     Однако  стоявшая  рядом  Триппелли  услышала  эти  слова  и  тут  же со
свойственной ей непринужденной словоохотливостью запротестовала против такой
заботливости.
     --  Ах, боже мой! Неужели вы  думаете, что  мы,  артисты,  нуждаемся  в
регулярном сне; нет, это совсем не так. Нам нужны только успех и деньги. Да.
Смейтесь, пожалуйста!  Кроме того (ведь к этому привыкаешь), если  нужно,  я
отосплюсь в купе. Я могу спать в  любом положении, не раздеваясь,'и  даже на
левом  боку. Правда, в тесноте мне спать не приходилось, ведь грудь и легкие
всегда должны быть свободны,  и прежде всего сердце. Да, господа,  это самое
главное. И  потом .вообще  -- крепкий сон, большинство не понимает этого,  а
все дело именно в качестве сна.  Здоровый  пятиминутный сон лучше пяти часов
беспокойного сна, когда человек ворочается  с боку на бок. Впрочем, в России
спят чудесно,  несмотря  на крепкий чай.  Может быть, тут влияет воздух, или
поздний  ужин, или просто  привычка. Забот в России нет. В денежном  вопросе
обе страны -- и Россия и Америка -- одинаковы. Россия далее лучше Америки.
     После такого  заявления Триппелли Эффи  уже  воздерживалась от  всякого
напоминания  об  отъезде.  Так  настала  полночь.  Прощание   было  веселым,
сердечным и непринужденным.
     Дорога  от мавританской  аптеки  до  квартиры  ландра-та была  довольно
длинна. Но  присутствие пастора  Линдеквиста  сделало ее менее утомительной.
Линдеквист просил у  Инштеттена  и  его  жены разрешения проводить  их часть
пути; ведь прогулка под звездным небом, по мнению пастора, лучше всего может
рассеять хмель  от  рейнвейна Гизгюблера.  В  пути,  разумеется,  без устали
болтали  о  всевозможных   похождениях  Триппелли,   Начало  положила  Эффи,
поделившись своими впечатлениями  о ней.  За  Эффи настала  очередь пастора.
Беседуя с Триппелли, он  с  присущей ему иронией стал расспрашивать о ее как
моральных, так и  религиозных устоях  и услышал, что  она знает только  одно
направление --  самое ортодоксальное.  Конечно, ее отец  был  рационалистом,
почти  свободомыслящим,  вследствие  чего  с удовольствием похоронил  бы  на
приходском кладбище  даже китайца. Она же,  со своей стороны, придерживается
противоположных  взглядов. Впрочем, дочь пользуется привилегией абсолютно ни
во что не  верить и при этом сознает, что это  неверие -- ее личные взгляды,
свойственные  только  ей как  частному лицу. С государственной точки зрения,
такими вопросами шутить не следует. Если бы министерство культов или хотя бы
консистория  учинили   ей  допрос,  то   обошлись  бы  с  ней  без   всякого
снисхождения. Я чувствую в себе этакое подобие Торквемады*.
     Инштеттен, пришедший в очень веселое настроение, говорил, что намеренно
избегает затрагивать  столь щекотливые вопросы,  как  догматические, но зато
выдвигает на первый план моральную  сторону  дела. Главное  --  это соблазн,
определенная  опасность,  чувствующаяся в каждом  публичном, выступлении. На
это Триппелли, делая упор только на  вторую часть  фразы, вскользь ответила:
"Да, явно опасно, особенно для голоса".
     Продолжая  болтать, они восстановили в памяти весь вечер, проведенный с
Триппелли. Через три дня  приятельница Гизгюблера еще раз  напомнила о  себе
телеграммой  из Петербурга на  имя Эффи.  Она  гласила:  "Madame  la Baronne
d'Innstetten, ne de Briest. Bien arrive.  Prince K.   la gare. Plus pris
de  moi  que jamais.  Mille  fois  merci de  votre bon  accueil. Compliments
empresss  Monsieur le Baron.  Marietta Trippelli. ("Госпоже баронессе  фон
Инштеттен, урожденной фон Брист. Пибыла  благополучно.  Князь К. на вокзале.
Увлечен мною, как никогда. Тысяча благодарностей за милые проводы. Сердечный
привет господину барону. Мариэтта Триппелли" (франц.)).
     Инштеттен был вне  себя от восторга и выражал его так живо, что Эффи не
могла понять мужа.
     -- Я не понимаю тебя, Геерт.
     --  Это  потому,  что  ты  не  понимаешь Триппелли.  Меня  восхищает ее
неподдельность,-- все на своем месте, точка над каждым "i".
     -- Значит, ты все это принимаешь за комедию?
     -- А как же иначе? Все рассчитано, и здесь, и там, и для Кочукова и для
Гизгюблера. Вот увидишь -- Гиз-гюблер приподнесет Триппелли подарок, а может
быть, напишет завещание в ее пользу.
     Музыкальный вечер  у  Гизгюблера состоялся  в середине декабря.  Тут же
вслед  за  ним начались приготовления к рождеству, и Эффи, которая обычно  с
трудом  переживала  эти  дни,  теперь  благословляла  судьбу:   у  нее  было
собственное хозяйство, а вместе с тем и определенные обязанности. Необходимо
было решить ряд вопросов,  связанных с  разными  покупками. Благодаря  этому
Эффи могла отвлечься от грустных мыслей.
     Накануне святок пришли  подарки от родителей из  Гоген-Креммена. В ящик
были вложены также различные безделушки  от семьи кантора: чудесные ранеты с
дерева, которому  Эффи и  Янке делали прививку несколько лет  тому  назад, а
также теплые напульсники  и наколенники  от  Берты и Герты. Гульда  написала
только несколько  строк, потому что ей надо было, по ее словам, вязать  плед
для "Икс".
     --  Это просто неправда,  -- сказала  Эффи.--  Держу пари, что никакого
"Икса"  не существует.  Гульда никак  не  может отказаться  от  воображаемых
поклонников!
     . И вот наступил сочельник. Инштеттен сам  убрал елку для своей молодой
жены.  Елка  горела  многочисленными  огнями,  а вверху, в  воздухе,  плавал
маленький  ангелок. Были там и ясли с красивыми  транспарантами и надписями.
Одна из надписей содержала очень тонкий намек на предстоящее событие в семье
Инштеттена в новом году. Прочитав ее, Эффи слегка  покраснела. Но прежде чем
она  успела подойти к мужу и поблагодарить его,  в сенях по старопомеранской
святочной  традиции  взорвалась хлопушка  и  появился большой  ящик,  полный
всевозможных  вещей.  В нем  оказалась также  изящная  мозаичная  коробочка,
оклеенная японскими  картинками.  Она была наполнена  орехами, среди которых
лежала записочка:

     К младенцу Христу пришли короли*
     И, низко склонясь, дары принесли.
     Их было трое, тех королей,
     Один из них мавр -- всех отважней, смелей.
     Тот маленький мавр -- аптекарем был,
     Он тоже дары принести не забыл,
     Но вместо ладана и вина
     Принес фисташек и миндаля.

     Эффи снова и снова перечитала эту записочку и была в восторге.
     -- Преклонение хорошего человека имеет особенную прелесть, неправда ли,
Геерт?
     --  Конечно. Это, в конце  концов, единственное, что доставляет радость
или по крайней мере  то, что  должно  радовать. Потому что  каждый  лезет со
всякой ерундой.  В том числе и я. Но, разумеется,  человек  остается  таким,
каков он есть.
     Первый день рождества был посвящен церкви, на второй у Борков собрались
все, за исключением Гразенаб-бов, которые  не могли прийти, "так как не было
Сидонии".  Это оправдание  было странным во всех  отношениях. Некоторые даже
шептались: "Наоборот, поэтому и следовало прийти".  Под Новый год устраивали
бал, на котором Эффи  обязательно должна была присутствовать. Этого ей очень
хотелось,  так как бал давал возможность увидеть наконец в сборе  весь  цвет
города.  Иоганна  была занята  по  горло,  готовя бальный  туалет  для своей
хозяйки.  Гизгюблер,  у  которого   были  свои  теплицы,  прислал   камелии.
Инштеттен, как  ни  был  он  ограничен  во времени,  отправился пополудни  в
Папенгаген, где сгорели три амбара.
     В доме  было тихо. Сонная Христель,  свободная от дел,  придвинула свою
скамеечку для ног к очагу, а Эффи отправилась в спальню и  села за маленький
письменный  стол  между зеркалом  и  диваном. Этот  стол  был,  в  сущности,
поставлен  здесь  со специальной  целью  --  писать  письма маме.  Эффи  уже
несколько  недель  ничего  не  писала   домой,  за  исключением  открытки  с
благодарностью за рождественское поздравление и подарки.
     "Кессин. 31 декабря. Дорогая мама! Это будет большое письмо, потому что
я давно  тебе  не  писала, почтовая открытка  не  в  счет.  Когда  я  писала
последний  раз,   я  была  занята   приготовлениями   к  рождеству.   Теперь
рождественские дни уже позади. Инштеттен и мой добрый друг Гизгюблер сделали
все, чтобы святки были для  меня как  можно приятнее. Но я все-таки чувствую
себя немного одинокой и скучаю о вас всех. Вообще,  хотя у меня много причин
быть  благодарной, веселой и счастливой, я  не  могу полностью избавиться от
чувства одиночества. Если  раньше  я,  может  быть,  больше, чем  следовало,
смеялась над вечным  плачем Гульды, то теперь несу за  это наказание и  сама
должна  бороться  со слезами.  Инштеттен  не должен  их  видеть. Я,  однако,
уверена, что все будет хорошо, когда в нашем доме появится новое существо. А
дело идет к этому,  дорогая мама. То, на что я недавно  намекала, сейчас уже
вполне достоверно, и Инштеттен ежечасно выказывает мне свою радость по этому
поводу.  Мне нечего уверять тебя, как я сама счастлива  этим ожиданием. Хотя
бы потому, что рядом со мной будет новая жизнь, а с ней новые занятия, что я
буду  иметь  около себя, как выражается  Геерт, "любимую игрушку". В этом он
совершенно прав, но лучше бы ему не говорить так,  это всегда уязвляет меня,
напоминая, что я молода и сама еще глупый ребенок. Мысль об этом не покидает
твою дочь (Геерт считает это болезненным явлением), и  вот то, что сулило ей
наивысшее счастье, пугает своими трудностями. Да, милая мама, когда любезные
дамы из семьи  Флеммингов узнали о моем положении, они беседовали со мной, и
у  меня было такое чувство, как  будто я  плохо подготовилась к экзаменам, и
отвечала несуразно.  Кроме того,  было  очень досадно.  Многое, что выглядит
сочувствием,  на деле  одно любопытство,  тем  более назойливое, что мне еще
долго ждать  радостного события. Я  думаю, это будет в первых  числах  июля.
Тогда приезжай, или, еще  лучше, как  только я стану ходить, я сама приеду к
тебе, спрошусь у мужа и отправлюсь в Гоген-Креммен. Ах, как я этому радуюсь,
и воздуху  Гавельских берегов,-- ведь здесь почти  всегда суровая и холодная
погода. А прогулки на торфяники, где все усыпано красными и желтыми цветами!
Я уже вижу, как ребенок тянется к ним ручонками. Ведь он должен чувствовать,
что у себя дома. Но об этом я пишу только тебе. Инштеттен  не  должен  этого
знать.  Конечно, я виновата перед  тобою, дорогая  мама, что хочу приехать с
ребенком в Гоген-Креммен и уже сейчас предупреждаю об этом, а не приглашаю к
нам. Ведь сюда, в Кессин, каждое лето приезжает полторы тысячи курортников и
приходят  пароходы под флагами  разных стран;  у  нас имеется даже отель  на
дюнах. Но  то обстоятельство,  что  я проявляю так  мало гостеприимства,  не
означает, что я вообще негостеприимна. Настолько я еще не изменилась. В этом
виноват  просто  наш  ландратский  дом.  Хотя  в  нем многое красиво и  даже
изысканно, по сути дела это не  настоящий родной дом.  Это только жилище для
двух человек, да и то едва  ли, потому что нет даже столовой в полном смысле
этого слова, где можно усадить нескольких гостей. Есть у  нас, правда,  одно
помещение на  втором  этаже,--  большой  зал  и  четыре  комнатушки, но  они
малопривлекательны. Я назвала бы  их чуланами,  находись  в них какой-нибудь
хлам.  Но  они  совершенно пусты, не считая пары  тростниковых  стульев. Эти
комнаты производят неприятное впечатление. Ты, конечно, думаешь, что все это
очень легко изменить.  Но это не так.  Потому что дом, в  котором  мы живем,
этот  дом... дом с  привидениями,  -- вот  у  меня  и  вырвалось  это слово.
Заклинаю  тебя,  не  отвечай  мне на  это  сообщение,  потому  что  я всегда
показываю Инштет-тену ваши письма, и он рассердится, если узнает, что я тебе
об этом  написала. Я и не  сделала  бы этого, тем более что уже много недель
живу спокойно и перестала бояться,  но Иоганна говорит, что  "это"  рано или
поздно снова появляется,  особенно, если в дом въезжает  какой-нибудь  новый
жилец. И я  не  могу подвергать тебя такой  опасности или,  если это  звучит
слишком  сильно,  такому необычному и неприятному волнению! Но этим делом  я
сегодня не буду утруждать тебя,  во всяком  случае его подробностями. Это --
история  об  одном капитане, одном так  называемом торговце  с  Китаем и его
внучке,  которая  была помолвлена со  здешним  молодым капитаном  и  в  день
свадьбы внезапно  исчезла. Все  это еще  терпимо. Но  сюда,  что значительно
хуже, замешан и молодой китаец, которого ее  отец привез из  Китая и который
был  для  старика  сначала  слугой, а  затем другом.  Он  умер вскоре  после
исчезновения  девушки  и  похоронен в уединенном  месте  около  кладбища.  Я
недавно проезжала мимо этого места, но  быстро отвернулась в другую сторону,
мне  показалось, будто он сидит на могиле. Потому  что,  дорогая мама, я его
один  раз  действительно видела  или мне так  пригрезилось,  когда  я крепко
спала,  а  Инштеттен  был  у князя.  Это ужасно.  Мне не  хотелось бы  снова
пережить это. И в такой дом, как бы он ни был красив (он на удивление уютный
и жуткий одновременно), я не могу тебя пригласить, А Инштеттен, хотя я с ним
во  многом  и  соглашаюсь,  по-моему,  не   совсем   правильно  относится  к
случившемуся. Он сказал, что все это  бабушкины сказки, и заставлял смеяться
над ними. Но мне показалось, правда, всего лишь на мгновенье, будто он и сам
в это  верит; во всяком случае, он  потребовал, как это ни странно,  чтобы я
расценивала такой домашний  призрак как нечто аристократическое, родовое. Но
я  не могу и не хочу примириться с  его желанием. В данном пункте он, обычно
такой любезный, становится недостаточно снисходительным и добрым ко мне. Тут
явно что-то кроется, говорила  мне Иоганна, да и  госпожа Крузе, жена нашего
кучера. Она постоянно сидит  в жарко натопленной комнате с черной курицей, и
уже  это  одно  достаточно  жутко.  Итак,  ты  знаешь, почему я хочу к  тебе
приехать,  когда  настанет время. Ах,  если бы  оно  уже настало! Есть много
причин,  почему  я  этого  хочу. Сегодня  вечером у  нас новогодний  бал,  и
Гизгюблер  --  единственный  приятный  человек в нашем городе -- прислал мне
камелии.  Я  буду, наверное,  много  танцевать.  Наш  врач  говорит,  ничего
страшного,  как  раз  наоборот.  И  Инштеттен,  к  моему  удивлению,  с  ним
согласился.  Передай  мой  привет  и  поцелуи  папе  и  всем  нашим  родным.
Счастливого нового года.
     Твоя Эффи"

        <i>Глава тринадцатая</i>

     Новогодний бал длился до самого утра, и Эффи была совершенно очарована.
Особенно  хорош  0ыл  букет камелий  из  теплицы Гизгюблера.  Впрочем, росле
новогоднего бала все пошло по-прежнему.  Да  и сам  бал явился лишь попыткой
как-то  сблизиться  с  обществом.  Затем  наступила   долгая  зима.  Изредка
принимали  визиты  соседей-дворян.  Каждому  вынужденному  ответному  визиту
всегда  предшествовали  слова:  "Я  поеду,  Геерт,  если  это  действительно
необходимо,  но  я  буквально  умираю  от  скуки...".  --  Инштеттен  всегда
соглашался с женой.  Разговоры о семье, детях и сельском хозяйстве еще можно
было  переносить,  хотя  и с трудом.  Когда же  заходила  речь  о  церковных
вопросах, терпение Эффи иссякало; особенно, когда в обществе бывали пасторы,
с которыми обращались в  подобных случаях, как с  маленькими папами.  Эффи с
грустью вспоминала Нимейера, всегда такого сдержанного и скромного, несмотря
на то, что во  время всех больших праздников его могли  вызвать в собор. Что
касается семейств  Борков,  Флеммингов и  Гра-зенаббов,  то и  при  всей  их
приветливости,  за  исключением  Сидонии Гразенабб,  -- с ними не о чем было
поговорить.
     Не будь Гизгюблера, не  видать бы здесь не только скромного веселья, но
даже  сносного  существования.  Гизгюблер  играл  для Эффи  роль  маленького
провидения, за  что  она чувствовала к  нему величайшую  признательность.  В
отличие от других, он был постоянным и внимательным читателем газет, так как
стоял  во  главе  кружка журналистов. Не  проходило  дня, чтобы  Мирам-бо не
приносил Эффи  большого белого  конверта с  различными газетами и журналами.
Наиболее  интересные события бывали подчеркнуты  тонкой карандашной  линией.
Иногда Гизгюблер  подчеркивал  отдельные места толстым  синим  карандашом  и
ставил  на полях восклицательные или вопросительные знаки. К  тому же он  не
ограничивался  газетами. Он  посылал  Эффи  фиги,  финики,  плитки шоколада,
перевязанные  красными  ленточками.  Когда  в  теплице  появлялись  наиболее
красивые цветы, он  преподносил их сам. В таких  случаях он  имел .  счастье
беседовать часок-другой с молодой женщиной, которая всегда была ему в высшей
степени симпатична и  к  которой он  питал самые нежные чувства  отца, дяди,
учителя  и  поклонника. Эффи  была  тронута  всем этим  и нередко  писала  о
Гизггоблере в Гоген-Креммен, так  что мама  даже начала  подтрунивать над ее
"любовью  к  алхимику". Впрочем, эти дружеские шутки не только  не  веселили
Эффи, но даже больно задевали; она начинала понимать, хотя и не совсем ясно,
чего  ей недоставало  з  браке:  преклонения,  увлечения,  маленьких  знаков
внимания. Инштеттен  был очень мил и добр,  но мало что смыслил в любви. Ему
казалось, он любит Эффи, и сознание этого давало  все основания отказываться
от излишних ухаживаний. У них почти  вошло  в традицию,  что вечерами, когда
Фридрих зажигал свет, Инштеттен удалялся из комнаты жены в свой кабинет. Мне
нужно разобраться в одном  запутанном  деле, говорил он. Хотя портьера  и не
была опущена, и Эффи слышала шелест бумаг  или скрип его пера, -- этим все и
ограничивалось. Тогда приходил Ролло и ложился перед ней на коврик у камина,
как будто желая сказать: "За тобой снова надо  присмотреть; ведь он этого не
делает". Тогда она наклонялась к нему и тихо шептала:
     -- Да, Ролло, мы одиноки.
     В  девять  часов  Инштеттен снова  появлялся к  чаю, большей  частью  с
газетой в руках. Он  говорил о князе, у которого опять  много неприятностей,
особенно из-за  этого  Евгения  Рихтера  *, поведение и  речи  которого ниже
всякой  критики, затем переходил к назначениям  и  наградам,  которые обычно
считал неправильными. Потом он говорил о выборах и о том, какое счастье быть
представителем кругов, в которых еще сохранилась респектабельность. Покончив
с этим,  он просил  Эффи сыграть что-нибудь  из "Лоэнгрина" или "Валькирии",
потому что был  ярым  поклонником  Вагнера. Что  влекло его к Вагнеру,  было
неясно. Одни говорили -- нервы (хотя он и казался здоровым, но  нервы у него
были  не в порядке); другие  приписывали это преклонение взглядам Вагнера по
еврейскому вопросу*. Вероятно, правы были те и другие. В десять часов, когда
Инштеттен чувствовал усталость, он расточал несколько  милых, хотя и ленивых
нежностей, которые Эффи терпеливо переносила, не отвечая взаимностью.
     Так прошла зима, наступил  апрель, и в саду за двором появилась зелень,
очень  радовавшая  Эффи.  Эффи  не могла дождаться лета, прогулок  по пляжу,
курортников. Иногда она вспоминала прошлое, вечер с Триппелли у  Гизгюблера,
новогодний  бал... да, это было  недурно. Но  последующие  месяцы  оставляли
желать  лучшего. Прежде всего они  были  чрезвычайно однообразны.  Эффи даже
написала маме:  "Можешь себе представить,  мама, я почти примирилась с нашим
призраком!  Правда, я не  хотела бы  снова  пережить ту  ужасную ночь, когда
Геерт  был у князя.  Нет,  конечно нет!  Но постоянное одиночество  и полное
отсутствие  переживаний --  это еще  тяжелее.  Когда  я просыпаюсь  ночью  и
прислушиваюсь, ожидая  услышать легкие шаги на потолке, но все бывает  тихо,
меня это огорчает,  и я  говорю себе: "Ну  почему он не  пришел,  только  не
слишком злым и не слишком близко". . Это письмо Эффи писала в феврале, а уже
близился  май.  Питомник снова ожил,  послышалось пение  зябликов.  В ту  же
неделю прилетели и  аисты. Один из них  проплыл над ее домом  и опустился на
амбар рядом  с мельницей Утпателя. То было  его старое  пристанище.  Об этом
событии Эффи также написала матери. Вообще она сейчас гораздо  чаще писала в
Гоген-Креммен, чем раньше. В конце  того же письма Эффи добавляла: "Я кое  о
чем  забыла  сообщить  тебе,  дорогая  мама,--  это   об  окружном  воинском
начальнике.  Он  у  нас  уже  почти четыре недели.  Но действительно  ли  он
останется у нас? Вот вопрос, и к тому же серьезный. Ты посмеешься надо мной,
да и не можешь не  посмеяться, но ты не знаешь, что  такое  здесь отсутствие
светского общества.  Особенно для меня,  до сих  пор  я не могу  как следует
ориентироваться в  местных дворянских кругах. Может  быть, это  моя вина. Но
все равно. Факт остается фактом  -- в  обществе ощущается острый недостаток.
Вот  почему  в  течение всех  этих  зимних  недель я  смотрела на  окружного
начальника, как на утешителя и спасителя. Его предшественник был чудовищем с
плохими манерами и еще более плохим  нравом и, кроме того, всегда без денег.
Из-за  него  мы мучились  все  это  время, а  Инштеттен так больше, чем я. В
начале апреля появился майор фон Крам-пас,-- это фамилия  нового. Тогда мы с
мужем  радостно  упали  друг другу в объятия, как если  бы уже  теперь  были
навсегда избавлены  от всего дурного в этом милом Кессине. Однако, как я уже
упоминала,  несмотря  на  присутствие  майора,  у  нас ничто  не изменилось.
Крампас женат,  у него двое детей: десяти и восьми  лет, жена  годом  старше
его, ей около  сорока пяти. В этом, конечно, ничего особенного. Разве нельзя
прекрасно проводить  время с подругой, пригодной  тебе  в матери?  Триппелли
ведь тоже  было  около тридцати  лет, и  с ней  все  обстояло  хорошо. Но  с
госпожой  фон  Крампас (она,  между  прочим,  не  из  дворян)  вряд  ли  что
получится.  Она  всегда в  скверном  настроении,  всегда такая меланхоличная
(вроде  нашей госпожи  Крузе, которую  она мне вообще напоминает),  и все из
ревности.  Крампас  человек  с  многочисленными  любовными  связями,  этакий
дамский угодник, такие люди всегда казались мне забавными. Он был бы смешон,
не дерись  он  по  этой причине на  дуэли о одним  своим  товарищем.  У него
раздроблена левая рука у  самого плеча, и это сразу заметно, хотя, по словам
Инштеттена, операция (мне кажется, ее  называют  резекцией, и  производил ее
Вильмс*) является шедевром  искусства. Оба -- господин и  госпожа Крампас --
нанесли  нам визит две  недели тому  назад. Положение  сложилось щекотливое.
Госпожа фон Крампас так наблюдала за своим мужем, что он, и особенно я, были
крайне смущены. В том, что он полная ей противоположность -- такой веселый и
задорный, я убедилась три дня  тому назад.  Он был наедине с Инштеттеном,  а
мне из моей комнаты был слышен их разговор, после и я с ним беседовала.  Это
совершеннейший кавалер, и  необычайно находчивый. Во время войны*  Инштеттен
был с ним в одной бригаде, и они часто встречались у графа Гребена, севернее
Парижа. Да, милая мама, присутствие майора могло бы сделать жизнь в  Кессине
вполне  сносной. У него  нет померанских предрассудков,  хотя  родом  он  из
шведской Померании. Но его жена! Без нее, конечно, невозможно обойтись,  а с
ней тем более невозможно".
     Эффи  была совершенно права. Дальнейшего сближения с  четой  Крампас не
последовало.  Встречи   сними  происходили  иногда  в  семье  Борков,  затем
мимолетно на вокзале,  а несколько дней  спустя на увеселительной  прогулке,
которая  состоялась  в дубовой  роще  неподалеку,  от Брейтлинга. Однако все
ограничилось только краткими  приветствиями, и  Эффи обрадовалась,  когда  в
начале июня объявили об открытии  сезона. Правда, курортников было еще очень
мало.  До  Иванова  дня   приезжали   только  одиночки,  но   уже   в  самих
приготовлениях к открытию  сезона было некоторое  развлечение. На территории
разместили карусель  и  тиры, лодочники  конопатили и  красили  свои  лодки,
каждый  маленький домик  обзаводился новыми  занавесками, а сырые комнаты  с
потолками, пораженными грибком, окуривались серой и затем проветривались.
     В доме Эффи также царило возбуждение, разумеется не  из-за курортников,
а совсем по  другой причине. Даже госпожа Крузе  хотела принять  в  хлопотах
посильное участие. Но это напугало Эффи, и она заявила:
     -- Геерт, пусть  только госпожа Крузе ни до чего  не  дотрагивается.  Я
сама обо всем позабочусь.
     Инштеттен  обещал  ей:  ведь  у  Христели  и  Иоганны  было  достаточно
свободного времени.  Чтобы дать иное направление мыслям своей молодой  жены,
он прекратил  разговор о приготовлениях и спросил,  не заметила ли  она, что
прибыл некто из курортников, правда, не первым, но одним из первых.
     -- Мужчина?
     --  Нет, дама. Она прежде бывала  здесь и всегда снимала одно и  то  же
помещение. Она приезжает всегда так рано потому, что не любит, когда все уже
переполнено.
     -- Это нельзя поставить ей в вину. Но кто она?
     -- Вдова регистратора Роде.
     -- Странно. Обычно я была невысокого мнения о вдовах регистраторов.
     --  Да?  --  рассмеялся  Инштеттен.--  Так  уж  заведено.  Но здесь  --
исключение. Во всяком случае, она имеет
     &bull; больше, чем свою  вдовью  пенсию, и  приезжает всегда  с большим
багажом,  значительно  большим,   чем  ей   требуется.   Вообще  она   очень
своеобразная женщина, странная и болезненная -- у  нее болят ноги,--  никому
не доверяет и всегда держит при себе  пожилую  служанку, достаточно сильную,
чтобы ее защитить, или, если понадобится,  перенести на руках. На этот раз у
нее  новая  служанка,  и,  как  обычно,  крепко  сбитая  особа,  похожая  на
Триппелли, только еще здоровее.
     -- О, я ее видела. Добрые карие  глаза смотрят  на всех так доверчиво и
честно. Правда, вид глуповатый.
     -- Верно. Она самая.
     Их  разговор  происходил  в  середине  июня.  С  этого  времени  приток
отдыхающих что  ни  день  возрастал.  У  жителей Кессина,  как всякое  лето,
появилось  новое  своеобразное  занятие -- прогулка  к бастиону  в  ожидании
прибывающего  парохода. Эффи,  разумеется, была  вынуждена  отказываться  от
подобных прогулок в тех  случаях,  когда Инштеттен не  мог  ее сопровождать.
Зато она могла по крайней мере из окна видеть оживленное движение на улицах,
ведущих к пляжу и отелю, на улицах,  бывших прежде такими безлюдными. Теперь
она больше,  чем обычно,  проводила время в своей  спальне,  откуда все было
хорошо видно.  Иоганна при этом стояла  рядом и давала  справки почти на все
вопросы.  Курортники большей  частью принадлежали  к  ежегодным  посетителям
Кессина, и девушка  не  только  называла  их фамилии, но  и  сообщала о  них
краткие сведения.
     Все это очень занимало Эффи и поднимало ее настроение.  Однако, как раз
в Иванов день, около одиннадцати часов дня, когда поток людей с парохода был
особенно оживленным  и пестрым, из центра  города  вместо обычных экипажей с
супружескими  парами,  детьми  и  чемоданами  прибыла  колесница, завешанная
черным. За ней следовали две  траурные кареты. Колесница остановилась у дома
напротив.   Вдова  регистратора  Роде  умерла  три   дня   тому   назад.  Ее
родственники, срочно  прибывшие из Берлина, решили не  перевозить покойную в
Берлин, а похоронить здесь, на Кессинском кладбище, на  дюнах. Эффи стояла у
окна  и  не  без любопытства  смотрела  на  необычайно торжественную  сцену,
которая  разыгрывалась  перед  ней.  На  похороны  из  Берлина  прибыли  два
племянника со своими женами. Всем лет по сорока  или что-нибудь в этом роде,
у всех удивительно здоровый цвет лица. Племянники в превосходных фраках были
еще приемлемы, и трезвая  их деловитость была скорее уместной, чем излишней.
Но   обе  дамы  --   они  явно  стремились  показать  жителям  Кессина,  что
представляет  собою  траур  --  были облечены  в  длинные, до  самой  земли,
траурные вуали, закрывавшие их лица. И вот гроб, на котором лежало несколько
венков  и  даже пальмовый лист, был  поставлен  на дроги, и обе четы  сели в
кареты. В  первую, вместе с одной из скорбных пар, сел  Линде-квист,  позади
второй шла  хозяйка дома, а рядом с ней та  статная  особа, которую покойная
привезла с собою в Кессин. Эта последняя была очень возбуждена, и, казалось,
так  искренне,  хотя  ее волнение  означало,  может,  и  не  совсем  скорбь.
Всхлипывала и хозяйка дома, тоже вдова; но  ее  лицо явно выражало,  что она
все   время  думает  о  неожиданной  возможности  сдать  квартиру  вторично,
квартиру, которая  оплачена покойной за все лето. Хозяйка чувствовала себя в
привилегированном положении и вызывала зависть других подобных ей особ.
     Когда  процессия  двинулась,  Эффи пошла  в  сад, расположенный  позади
двора. Здесь  в буковой аллее она хотела избавиться от тяжелого впечатления,
произведенного всей этой сценой,  лишенной жизни и любви. Эффи действительно
отвлеклась, и ей  пришла в  голову  мысль вместо однообразного  блуждания по
саду  совершить более отдаленную прогулку.  К тому же врач  советовал больше
движений на свежем воздухе -- это лучшее, что следует делать в ее положении.
Иоганна, которая  тоже была в саду, принесла ей накидку и шляпу.  Приветливо
распрощавшись,  Эффи  вышла  из дому и  направилась к  лесу,  через  который
тянулось шоссе и  вдоль него узкий тротуар. Последний вел к дюнам  и  отелю,
расположенному на  берегу.  По  пути  стояли скамейки, на которые Эффи часто
присаживалась, потому что ей было тяжело идти,  к тому же палило солнце. Она
устроилась  поудобнее  и   стала  рассматривать  экипажи   и   туалеты  дам,
проезжавших  мимо. Это ее оживило. Развлекающие зрелища были  ей необходимы,
как воздух. Когда  лесок  остался позади, начался самый тяжелый отрезок пути
--  песок и снова  песок и  нигде ни признака тени. К счастью, здесь  лежали
брусья и  доски.  По  ним  она прошла  к  прибрежному отелю, разгоряченная и
усталая, но в  бодром настроении. Там в этот час обедали, и  кругом все было
тихо и пустынно, что доставляло ей большое удовольствие.  Она заказала  себе
стакан  хереса,  бутылку  биллингской воды  и  посмотрела  на  море, которое
переливалось  в лучах  яркого солнца, а у берега  плескало мелкими  волнами.
"Там,  за морем,  лежит Борнхольм,  а  за  ним  --  Висби,  о  котором  Янке
рассказывал мне  в детстве чудесные сказки. Висби нравился ему больше Любека
и Вулленвебера*.  А за Висби -- Стокгольм, где случилась стокгольмская резня
*,  а там -- большие  проливы,  Нордкап,  полуночное  солнце".  Внезапно  ее
охватило желание  увидеть все это. Но тут она снова вспомнила, что предстоит
ей  в  ближайшее время,  и испугалась.  "Грех быть  такой  легкомысленной  и
уноситься мечтами  вдаль, тогда как  надобно  думать о том, что  так близко.
Может быть, за этим последует возмездие, и мы оба умрем -- и ребенок, и я. А
дроги и две кареты... Они  остановятся тогда не у того дома,  а  у нашего...
Нет, нет, я не хочу умирать здесь, не хочу, чтобы меня похоронили на местном
кладбище.  Я  хочу  в Гоген-Креммен.  А Линдеквист, как  он ни хорош... нет,
Нимейер  мне  дороже.  Он  меня  крестил  и  венчал,  пусть  Нимейер меня  и
схоронит...". -- И  слеза капнула  ей  на руку.  И она снова рассмеялась: "Я
ведь еще живу,  мне только семнадцать лет,  а Нимейеру  пятьдесят семь". Она
услышала звон посуды  в столовой, потом  стук отодвигаемых стульев. Наверно,
встают  из-за  стола.  Эффи  хотелось  избежать  всяких  встреч. Она  быстро
поднялась  со  своего  места,  чтобы  окольным  путем вернуться в город. Эта
дорога привела ее к кладбищу на дюнах. Ворота были открыты. Она вошла. Здесь
все цвело, бабочки летали над  могилами,  а  высоко в небе повисли несколько
чаек. Было тихо и чудесно, она могла отдохнуть тут,  возле могил. Но так как
солнце  с  каждым мгновением  припекало  все сильнее,  она  пошла  вверх  по
дорожке,   затененной   плакучими  ивами  и  несколькими  ясенями,  печально
склоненными  у  могил. Дойдя  до  конца этой дорожки,  она  увидела  справа,
немного  поодаль  от  аллеи, свежий  песчаный  холмик  с четырьмя  или пятью
венками, а около холмика скамью. На ней сидела та самая добродушная и крепко
сбитая особа, которая шла рядом  с  хозяйкой за  гробом вдовы  регистратора.
Эффи  тотчас же-узнала ее и была  тронута преданностью этой женщины (так  по
крайней  мере ей  показалось), та сидела  под палящими лучами, а со  времени
похорон прошло около двух часов.
     -- Жаркое  место вы себе выбрали, -- проронила Эффи.-- Слишком  жаркое.
Здесь можно получить солнечный удар.
     -- И хорошо бы.
     -- То есть как?
     -- Тогда меня не станет на свете.
     -- Мне кажется,  нельзя  так  говорить даже при несчастье,  даже  когда
умирает кто-нибудь дорогой. Вы ее, наверно, очень любили?
     -- Я? Ее? Избави боже!
     -- Но ведь вы так грустны. В чем-то должна быть причина.
     -- Есть и причина, госпожа.
     -- Вы знаете меня?
     --  Да!  Вы  супруга господина ландрата. Мы со  старухой  часто  о  вас
говорили. Перед самым концом она уже не могла, ей не хватало воздуха, что-то
давило  ее внутри, вероятно, вода. Но пока силы не сдали, она тараторила без
умолку. Настоящая была берлинка...
     -- Славная женщина?
     --  Нет. Если бы я так  сказала, я бы солгала. Но она  лежит здесь, а о
мертвых плохо не  говорят, зачем нарушать их покой! Как  бы  не так, получит
она  у меня покой! Она была никуда не  годной, сварливой и скупой женщиной и
обо  мне  никогда  не  заботилась.  А  родственники, что приехали  вчера  из
Берлина...  грызлись  друг  с другом до  поздней  ночи.  Эти  тоже никуда не
годятся, никуда не годятся. Ужасный  народ, жадный, алчный и жестокосердный.
Уплатить  они мне уплатили, а как  грубо,  неприветливо  и  со  всякими  там
оговорками, да  и  то  лишь  потому, что обязаны были заплатить и  до  конца
квартала оставалось всего  шесть  дней. Иначе я ничего  бы не  получила, или
только половину, или даже четверть. Ничего не добавили сами, по доброй воле.
И  дали-то  всего одну  рваную бумажку в пять  марок,  только  добраться  до
Берлина,  и  то  в четвертом  классе, где  придется  сидеть  на  собственном
чемодане.  Никуда  я не поеду, буду сидеть здесь и ждать  смерти... Боже!  Я
надеялась, что у старухи нашла наконец спокойную работу. И вот я ни с чем, и
опять  придется бродить  по  свету.  К  тому нее  я католичка. Как  мне  все
надоело!  Лучше бы мне лежать  на месте  старухи, а  ей  бы  остаться вместо
меня... Она  с  удовольствием  пожила бы еще,  такие зловредные люди  всегда
любят жить.
     Тем временем  Ролло,  сопровождавший  Эффи,  уселся перед  женщиной  и,
высунув язык,  стал рассматривать  ее.  Когда  она  замолчала,  он поднялся,
подошел к ней и положил голову на колени.
     Женщина мгновенно преобразилась.
     --  Боже! Как много это  для  меня значит! Это  единственное  существо,
которое переносит меня, которое  дружелюбно  смотрит  на  меня, кладет  свою
голову мне на колени! Боже, давно я не видела такой  ласки. Ну, мой славный,
как зовут тебя? Ты ведь замечательный пес!
     -- Ролло, -- сказала Эффи.
     -- Ролло, это странное имя. Но имя  ни о  чем не говорит.  У меня  тоже
странная фамилия, то есть имя. Другого я не имею.
     -- Как же вас зовут?
     -- Меня зовут Розвита.
     -- Да, имя редкое, это ведь...
     -- Совершенно верно, госпожа, это католическое имя. Я же  католичка. Из
Эйхсфельда.  А католику всегда  труднее и  горше на свете.  Многие не  любят
католиков, потому  что они так часто ходят в церковь. "Вы исповедуетесь, а в
главных грехах не признаетесь". Боже, как часто я это слышала, сперва, когда
была в прислугах  в Гибихенштейне, а затем в Берлине. Но я плохая католичка,
совсем забросила свою религию, и, может быть, именно поэтому мне живется так
плохо. Да! Нельзя забывать свою веру, нужно все делать, как полагается.
     -- Розвита, -- повторила Эффи и села рядом с женщиной на скамейку, -- и
что вы думаете делать?
     --  Ах, госпожа,  что  мне  делать?  Ничего-то у  меня  нет.  Собираюсь
остаться здесь и ждать смерти. Это  было бы самое  лучшее для меня. И  тогда
людям  останется .думать, что  я любила старуху,  как верный  пес, не хотела
уходить с ее могилы,  там и умерла.  Но это неверно,  ради такой старухи  не
умирают. Я хочу умереть только потому, что не могу больше жить.
     -- Позвольте спросить  вас,  Розвита,  любите вы  детей?  Ухаживали  вы
когда-нибудь за маленькими детьми?
     --  Конечно,  ухаживала.  Самое милое  дело,  как  раз по мне. За такой
старой берлинкой--  бог да простит мне мой грех, ведь  она уже умерла, стоит
перед  престолом  господа  и  может  на  меня пожаловаться --  да,  за такой
старухой, как  она,  просто омерзительно  ухаживать,  от  этого  тошнит... а
маленькое дорогое существо,  этакая  куколка, так  и смотрит  на тебя своими
глазенками, какая прелесть, сердце радуется. В Галле я была мамкой у госпожи
директорши,  а  в  Гибихенштейне,  куда  потом  переехала,  я  выкормила  из
бутылочки близнецов. Да, уж это дело я знаю как свои пять пальцев.
     -- Тогда вот что, Розвита. Сразу видно, что вы добрая, честная женщина,
немножко прямолиней