ь, режьтесь в кости, бездельничайте! Но когда другие сядут жрать, будете сосать лапу! А в рудник возвращаться и не думайте. Пока я здесь, ноги вашей тут больше не будет! Фигуры неловко зашевелились, но никто не сказал ни слова. Надзиратель постепенно успокоился. Он первым отвел взгляд, скрещенный, как шпага, со взглядом Кадзи, шумно сплюнул и исчез в чернильной темноте штрека. Рабочие неторопливо взялись за инструмент. У выхода из штольни Окидзима остановился. - А ты, право, комик, Кадзи! - Что во мне смешного? -- вспыхнул Кадзи. - Я таких только на сцене видел. В проходной они прошли мимо Окадзаки. Он проводил их взглядом и ничего не сказал, хотя рядом с ним на столе стоял судок с обедом и запиской: "Для господина Кадзи из отдела рабочей силы". Шел четвертый час дня. Солнце клонилось к западу, но палило немилосердно. От нагретой листвы в воздухе стоял дурманящий аромат. -- Кто я такой? -- заговорил Кадзи, покосившись на Окидзиму. -- Во всяком случае, не надсмотрщик над заключенными. Я "счастливчик", помышляющий об обращении с себе подобными как с людьми. А счастливчики всегда наживают себе врагов, с этим ничего не поделаешь. Комедия это или трагедия -- я спорить не стану, мне все равно. Окидзима ничего не ответил, только в уголках его губ задрожала снисходительная улыбка. 14 Митико стояла в прихожей у груды свертков. Все это принесли трое мужчин и, как она ни отказывалась принять, оставили. Один из них -- тот, с усиками, которого она встретила тогда в отделе Кадзи. Он без умолку говорил, угодливо улыбался, расточал приторные и косноязычные любезности ей и Кадзи, нагло шарил глазами по ее фигуре. Как приехал Кадзи, говорил он, рабочие стали лучше работать. Благодаря Кадзи и у них, подрядчиков, работа пошла гладко. Есть, конечно, кое-какие мелочи, которые, может, не нравятся господину Кадзи, но все же они просят его "не покидать их и руководить ими как следует..." Митико слушала, ежилась под бесцеремонными взглядами и ждала, когда они наконец уберутся. Они принесли большой пакет сахара, две трехлитровые бутыли саке, мешок муки и три куска полотна. В пакет с сахаром они сунули пухлый конверт. "От Усиды, Кобаяси и Канэды" -- было написано на нем. Она осторожно открыла конверт и тут же положила назад. Там было пять новеньких ассигнаций по сто иен. Она испугалась, хотя механически подсчитала, что это больше четырехмесячного оклада Кадзи; даже с надбавкой за работу на производстве все равно больше трехмесячной получки. А для бывшей машинистки Митико это был целый капитал! Но что скажет Кадзи? Он вспылит: "Зачем приняла?" Она действительно виновата. Могла бы выпроводить их. Пусть даже сахар по нынешним временам драгоценность. Кадзи так любит сладкое, а из этого сахара и муки можно приготовить уйму вкусных вещей. Полотно теперь тоже редкость. Ведь придет время, когда оно понадобится... А на бутыль с саке будут с вожделением смотреть все сотрудники отдела, когда она и Кадзи пригласят их на новоселье. Вопрос только в том, как на все это посмотрит сам Кадзи... Вечером Митико пошла встречать Кадзи. С маленькой улочки, соединявшей разбросанные по роще домики японского персонала, сквозь деревья просматривались светло-кремовая стена и красная крыша их дома, и это зрелище неизменно наполняло душу Митико счастливой гордостью. Кругом росли акации. Как чудесно они пахнут! И как чудесна жизнь вообще! Как счастлива она, Митико. Она любит эту узенькую улочку, любит свой дом, эту необычную жизнь в горах. И если сейчас, в эту минуту, ей чего-то не хватает, так только одного -- Кадзи, чтобы он был рядом, и чтобы она могла пойти с ним по этой улочке навстречу косым лучам, пробивающимся сквозь деревья, и выйти на открытый склон, откуда видно, как садится за гору огромное багровое солнце... По утрам Кадзи трудно разбудить: сколько его ни тряси, сколько ни целуй, он не хочет просыпаться и бормочет: "Еще пять минут", "еще три минуты..." Затем он вскакивает, на ходу проглатывает завтрак и мчится на рудник, словно ее, Митико, не существует, а возвращается, когда роща уже тонет в ночном мраке... Но все равно она счастлива. Она готова ждать. Ждать каждый день. Ждать сколько угодно. Он пошел на эту работу ради того, чтобы они были вместе, и она будет ждать. По улочке от рудника потянулись служащие. Митико поспешила домой и принялась готовить ужин. На душе стало неспокойно. Ей надо было сию же минуту сказать Кадзи что-то очень важное, хоть она и не знала, что именно. Она понимала, что ее гнетет; это, конечно, подношения, эти свертки в передней, которые она осмелилась принять. Один за другим мимо окон проходили соседи. А Кадзи все не было. Лучи заходящего солнца роняли на землю сквозь ветви акаций последние яркие блики. Сумерки здесь, в горах, поднимались с земли, как легкий туман, неверный, бледно-сиреневый, а потом все вдруг тонуло в густой тьме. С тревожным криком пролетела запоздалая птица. В рощу прокрадывалась ночь. С каждой минутой сгущается мрак и наконец становится таким плотным, что поглощает все -- и силуэты деревьев и тени прохожих... Сладкая грусть овладевает Митико в эти мгновения. Ей и больно и радостно ждать, считать эти минуты, часы ожидания. Трепетно сжимается грудь. Это душа рвется куда-то далеко, за своей мечтой из серых будней... Митико направилась вниз, к конторе рудника. Вот сейчас покажется Кадзи. Она подбежит к нему и обнимет. И Кадзи забудет, как он устал, а Митико -- как грустила и ждала его. Она пристально вглядывалась в темную дорогу и так добрела до самой конторы. В помещении отдела рабочей силы горел свет. В огромной комнате сидели Кадзи и Чен. Остальные давно ушли. -- Иди домой, Чен,-- предложил Кадзи.-- Дома тебя, наверно, заждались. Отщелкав на счетах очередную выкладку, Чен улыбнулся: -- Э-э, матушка только рада сверхурочной работе -- получка будет больше. Поденная ставка у Чена была полторы иены, хотя работал он лучше, чем японцы, которым платили две с половиной. Пожалуй, даже лучше самого Кадзи, у которого только основной оклад был сто двадцать иен. Почерк, во всяком случае, у Чена был красивее, а в работе на счетах с ним никто не мог сравниться. Если бы лозунг "сотрудничества пяти наций", провозглашенный при создании Маньчжоу-Го, получил настолько широкое толкование, что его можно было трактовать как "равенство наций", да еще при равной оплате за равный труд, Кадзи, вероятно, охотно поменял бы местами Фурую с Ченом. - Без сверхурочной работы не прожить? - Никак. На паек ничего не дают, кроме гаоляна и жмыхов. А потом, матушка копит деньги -- хочет перед смертью съездить на родину в Шаньдун в хорошем платье. Чен застенчиво улыбнулся, аккуратно сложил папки с бумагами и положил их на стол Кадзи. - Еще будет что-нибудь? - На сегодня хватит. Иди домой, пожалуйста. Меня не жди. Чен начал убирать со стола. -- А почему матушка так стремится на родину? Чен пожал плечами. - Когда покойный отец приехал сюда из Шаньдуна, мать примчалась за ним. Ее старшая сестра будто бы очень рассердилась: зачем ей нужен нищий жених? Но покойный отец, когда матушка приехала к нему, послал в Шаньдун выкуп за нее -- пять иен. Правда, муж старшей сестры требовал пятьдесят, но у отца не было таких денег, и он послал только пять... Тогда из Шаньдуна в Маньчжурию народ валом валил, вот и отец поехал. Все-таки молодец, хоть пять иен сумел послать, правда? - И давно вы здесь? - Давно. Отец на этом руднике и погиб. Пока он был жив, матушка все бранила его, кричала, что мужчине, который не может прокормить семью, нечего коптить небо. А когда он умер, заболела. С тех пор никак не поправится... Это со всеми женщинами так бывает? Кадзи пожал плечами. - Матушка мечтает приехать домой в хорошей одежде и рассказать, будто отец разбогател в Маньчжурии, а я стал важным чиновником и выстроил себе огромный дом, --продолжал Чен. Он поклонился и уже у дверей спросил: -- Передать вашей супруге, что вы задержитесь? - Нет, я сейчас тоже пойду. Чен ушел. Кадзи провел рукой по вспотевшему лбу, по щекам. Под рукой зашуршала небритая борода. Он подумал: вот он сидит и правит судьбами десяти тысяч таких, как отец Чена. Может, этим десяти тысячам даже еще хуже, чем было отцу этого паренька. Многие ли из них способны выложить пять иен, чтобы купить себе жену? Он сейчас пойдет к своей Митико. "Ну-ка, что тебе сегодня подадут на ужин?" -- всплыла перед глазами ехидная физиономия Окидзимы. Да, кусок или даже два куска жареного мяса. И овощной салат... Окидзима сидит дома и пьет пиво. Кадзи представил себе, как жена Окидзимы наливает ему пиво. А Чен хлебает со своей матерью похлебку из соевых жмыхов и жует соленую репу... Нет, Кадзи не покупал Митико за пять иен. Он не платил ничего. Он предложил ей вексель -- многообещающее будущее супруги молодого служащего огромной фирмы, а в придачу премию -- любовь... Отец Чена этого сделать не мог. Чен, вероятно, тоже не сможет до тех пор, пока он под властью японцев... Но ведь война еще не кончилась, ведь может случиться, что как раз у сыновей Кадзи не окажется и пяти иен. Будет ли Чен тогда думать о нем так, как сейчас думает Кадзи? Он погасил свет и вышел из конторы. Луна заливала ясным и прозрачным сиянием пустую площадь. Не успел он сделать и нескольких шагов, как от столба отделилась тень и метнулась к нему. В лицо пахнуло знакомыми духами. -- Ты меня испугала! -- Кадзи крепко обнял жену. Они медленно шли к дому. И Кадзи неожиданно для себя опросил, что у них сегодня на ужин. - Угадай! - ...Жареное мясо и салат? - Нет, керри. А тебе хотелось жареного мяса? - Да нет, это я просто так. Я очень люблю керри. - Я могу приготовить мясо. - Нет, я не к тому,-- сказал он, припоминая выражение лица Окидзимы. -- Я просто подумал, могут ли люди, у которых на ужин жареное мясо и всякие салаты, сочувствовать тем, у кого нет ничего, кроме соленой репы. Одни говорят -- сочувствовать можно и нужно, а другие возражают: такое сочувствие все равно что ломаный грош, на который ничего не купишь. Митико промолчала. -- Н-не знаю...-- неуверенно сказала она чуть погодя. - Но отдавать другим свой ужин я бы тоже не стала. Кадзи кивнул. Да, пожалуй, правда. Ведь Окидзима пьет свое пиво, не думая ни о чем. А Кадзи хоть и думает, но с аппетитом ест свое жаркое. И все же неверно, что не стоит думать о тех, у кого нет жаркого, если у тебя оно есть. Окидзима неправ. -- Не смей думать, слышишь! -- повелительно шепнула ему Митико.-- Ты уже вышел из своей конторы, ты мой! Теплый, сладостный ночной воздух овевал их, когда они поднимались по горной дороге. Запах молодой листвы кружил голову. Кадзи овладело неудержимое, жадное желание. -- Ты чувствуешь, какой здесь аромат? Прильнув к нему, Митико запрокинула голову, как бы желая подставить лицо лунному сиянию, и опустилась на траву, увлекая его за собой... ...Уже у дома она вспомнила, что не рассказала Кадзи о дневных гостях. Пятьсот иен, сахар, мука, полотно... Кадзи молча слушал. Митико искоса поглядывала на него: в свете луны лицо его казалось бледным и гневным. - Ты сердишься? - А ты собираешься принять все это? -- резко спросил Кадзи. - Вовсе нет.-- Митико покачала головой. Ей самой ничего не нужно. Ей хотелось доставить удовольствие Кадзи. Она рада любой мелочи, которая украшает их жизнь. А больше ей ничего не нужно. -- Хочешь, я завтра отнесу все обратно? - Не надо, я сам верну. Завтра придется вызвать всех троих. Наглецы! За кого они его принимают? Урвали по лишней иене со своих рабочих и мечтают подкупить его, развязать себе руки! Чтобы он не мешал им выжимать соки из этих горемык. Мука и сахар взяты, конечно, из продовольственного склада. Они в сговоре с Мацудой. Мацуда ведает рабочими пайками. На каждого рабочего отпускаются жалкие крохи, но для десяти тысяч набирается не так уж мало. Украсть мешок муки и килограмм-другой сахара для них сущий пустяк. Они хотят подкупить его продуктами, отнятыми у голодных!.. Все, все краденое! Саке -- со склада какой-нибудь воинской части, полотно -- из скудных норм, отпущенных на всю округу. Ох, за какого же дурака они его принимают! Кадзи взглянул на Митико. -- Прости меня,-- тихо сказала Митико. Кадзи молча прижал ее руку к себе. У калитки Кадзи остановился. Митико подняла голову, лежавшую на его плече. В двух шагах от них, слабо освещенный светом фонаря, стоял коренастый мужчина. Он двинулся к ним. Кадзи узнал Окадзаки. - Еще только с работы? Я тоже,-- сказал тот, косясь на Митико. Хлыст шелкнул по кожаным крагам. - Что-нибудь срочное? -- сухо спросил Кадзи. - Да, вроде того. Хочу тебя кое о чем спросить. Мне передали, будто тебе не понравилось поведение моих помощников, и ты грозился не давать нам рабочих. Это правда? Кадзи не отвечал. -- Ну так как же? -- хлыст снова свистнул по крагам. -- Грозился? Мне грозил? Митико вздрогнула. Если он замахнется на Кадзи, она заслонит мужа грудью. - Вам хочется услышать об этом именно сейчас? - А как же, даром я, что ли, тащился сюда. Это служебное дело, господин Окадзаки, лучше отложить его до завтра. Митико понравилось, как говорил Кадзи -- спокойно, мужественно. Окадзаки насмешливо улыбнулся и снова покосился на Митико. Аппетитная бабенка! Этот молокосос слоняется всюду со своей зазнобой. А у него, Окадзаки, в молодые годы руки были в мозолях -- он работал как вол. И этому белоручке рано разговаривать с ним как с равным! -- До завтра! Понимаю, хочешь уклониться от ответа! Еще бы, кому приятно показывать свою слабость перед молодой супругой... -- В чем она проявилась, моя слабость? - Тогда отвечай, как подобает мужчине. -- Ты чего тут разорался! -- с внезапной яростью крикнул Кадзи и, повернувшись к Митико, кивнул на дверь. -- Иди домой! Митико метнулась к дому. Она остановилась у дверей и прижала руки к трепещущей от волнения груди. Позвать кого-нибудь? -- подумала она, но в широких плечах мужа, видневшихся над калиткой, чувствовалась такая уверенность, что она успокоилась. Не спуская глаз с Окадзаки, Кадзи прикидывал, куда бить. Торс у Окадзаки как скала, но ноги казались не особенно устойчивыми. Если набросится -- подножка и удар слева, решил Кадзи. А что дальше? Завтра разразится скандал. Директор, конечно, будет защищать Окадзаки... И все же у Кадзи чесались руки: в этом громиле для него воплотились все надзиратели в шахте со злобными физиономиями человеконенавистников, и бывший ефрейтор Ониси из исследовательского отдела, и... - Я сделал вашему помощнику замечание,-- спокойно заговорил Кадзи, -- он нагрубил мне. Я здесь новый человек, но оскорблять себя не позволю! Согласитесь, нельзя контролировать использование рабочей силы, если не имеешь права призвать к порядку надзирателя. - Попросись по совместительству, хлебни нашего. - Ну что ж, если вы подадите в отставку, я, пожалуй, соглашусь. Окадзаки свирепо хлестнул по крагам. -- Расхрабрился ты не в меру. Послушай меня, не пожалеешь. Тебе не хуже моего известно, как нажимают сейчас на добычу руды. Ну что тут особенного, если рабочий получит раз-другой по морде? Ведь самое главное -- побольше руды добыть, чтобы войне помочь, так или не так? Хочу узнать твое мнение: что важнее, руда или рабочие? А? Окадзаки торжествующе вращал белками. Он был уверен, что припер противника к стене. Кадзи оглянулся на Митико. Она замерла у двери. -- Я вообще не позволяю себе так рассуждать,-- сухо ответил Кадзи. -- Не допускаю несуразного противопоставления человека руде. Берегите человека -- и руды будет больше. Почему эта простая истина не приходит вам в голову, не могу понять. Окадзаки колотил хлыстом по крагам. Словно только это и помогало ему подавить в себе желание обить Кадзи с ног. - Скоро поймешь. Только предупреждаю, Окадзаки -- мужик крепкий, сшит, как говорится, на совесть. Вкручивай, что хочешь, я не умею по-вашему: ах, ох, так точно, покорно благодарю! Нет уж, не выйдет! Не стану я слушать твои ученые рассуждения. Не знаю, у кого ты их там нахватался. У меня свои взгляды. Двадцать лет я до них доходил, в самом нутре сидят, и менять их не собираюсь. И дальше буду делать по-своему, а не как вашему брату хочется! Запомни! -- Хорошо, запомню. Задумчивое лицо Кадзи в лунном свете казалось синеватым. - Запомню,-- повторил он.-- Но тоже буду поступать по-своему! - Так-таки будешь? -- Окадзаки взял хлыст в обе руки и, поднеся к лицу Кадзи, согнул его, как лук. Митико уже хотела рвануться и бежать на помощь. - И перед директором подтвердишь? -- услышала она. - Если угодно -- пожалуйста. - Ладно. Окадзаки повернулся и широким шагом пошел прочь. Послышался резкий свист хлыста и треск падавших под его ударами веток. Еще долго стучали его тяжелые шаги. Затем они стихли, и на улице снова воцарилась тишина. Митико подбежала и положила дрожащие руки на грудь Кадзи. - Ну? - Двадцать лет доходил, подумаешь! Двадцатилетний опыт зверства и насилия! А я затем сюда и приехал, чтобы поломать весь этот опыт! - Отвратительный тип! - Ничего! Я своего добьюсь! Кадзи произнес это, стиснув кулаки, словно клятву. Хотя сам не понимал, чего именно он собирается добиваться. 15 Окадзаки притих. Он рассчитывал первым окриком или даже грозным взглядом подмять под себя этого новичка. Не вышло. Тот оказался довольно упрямым пустомелей. Впрочем, зачем обманывать себя понапрасну -- пустомеля не задел бы его так за живое. Вся беда в том, что это хитрая лиса, да еще пользующаяся покровительством большого начальства. И уже совсем сразил Окадзаки слушок, поползший по руднику: "Этот новенький отбрил папашу Окадзаки!" Началось с того, что Митико рассказала жене Окидзимы о своем испуге и возмущении по поводу ночной встречи у их дома. Та -- своей соседке, соседка -- тоже "в общих чертах" -- кому-то еще. Новость распространилась по всему поселку, потеряв в пути сходство с тем, что действительно произошло, и теперь уже говорили, что Окадзаки еле ноги унес от этого новенького из отдела рабочей силы. В таком изложении новость дошла до жены Окадзаки, под стать мужу энергичной и языкастой особы. - Что, получил от молокососа? -- услышал Окадзаки в тот же вечер, едва переступив порог дома. -- Отбрили тебя, а ты и не чешешься? Эх, ты! Так тебя и за мужика перестанут считать! Кто теперь тебя бояться-то станет? -- продолжала она, оторвав грудь от губ ребенка и убирая ее. Окадзаки молчал, только на лбу вздулась синяя жила. -- Такого еще не было, чтобы за твоей спиной хихикали!.. - Да умолкни ты наконец! -- прикрикнул Окадзаки. -- Я еще никому не уступал, не беспокойся! У меня свое на уме. - На уме! -- передразнила жена. -- А мне что теперь прикажете -- перед его женой глаза опускать, кланяться? -- Лицо у жены было мясистое, смуглое, губы накрашены ярко, но неумело, помада размазалась вокруг рта. - Да тише вы там! -- крикнула она в детскую, где трое старших мальчишек играли в войну. - Эй, ты будешь "Б-29", -- неслось оттуда с облаком пыли от перевернутых циновок. -- Лети сюда, говорят тебе! А я -- истребитель "Хаябуса". Иду на таран! У-у-у! Послышался грохот. "Б-29" стукнулся о буфет. Раздался звон разбитой посуды и вслед за этим рев. - Сообщение главной ставки! Сбит один вражеский самолет! - Тише вы там! -- крикнула мать. Младенец на руках вздрогнул, сморщился и заплакал: -- Чего ты орешь! Видишь, что наделала? - Если молчать, они весь дом разнесут! - Оставь, пускай играют! Теперь там выли "пикирующие бомбардировщики". Окадзаки взял у жены ребенка и принялся его укачивать. Он поднимал и опускал младенца, произнося нежные слова голосом, больше приспособленным для усмирения лошадей. Это были, пожалуй, единственные мирные минуты в жестокой и грубой жизни Окадзаки. -- Смотри-ка, -- захохотал он, -- только возьму в руки -- он сразу смеется!.. Он играл с ребенком, а сам не мог ни на минуту забыть Кадзи. -- Не привык я эдак, по-тихому воевать, -- сокрушался он. 16 Усида, Кобаяси и Канэда вошли в контору, кланяясь и угодливо улыбаясь. Но не прошло и пяти минут, как у всех троих вытянулись лица. -- Да что же это? Почему аннулируются только наши подряды? -- растерянно спросил Усида. Окидзима не вмешивался. Он стоял поодаль, скрестив руки и прислонившись к окну. Фуруя сидел за своим столом с выражением совершенного безразличия на сонном лице. - Плохо работаете, -- сухо ответил Кадзи. -- Обираете своих шахтеров. Как это у вас получается: мы выдаем вам на каждого рабочего иену и семьдесят пять сен, а рабочий и одной иены не получает! - Да вы что, шутите, господин Кадзи? Кто это столько берет? Если бы мы так зарабатывали -- давно бы уже себе амбары для добра понастроили, -- запротестовал Усида. - Так ты вместо амбара содержанке дом построил, -- бросил Окидзима. На продолговатом лице подрядчика пятьдесят восьмой артели Кобаяси появилось угрожающее выражение. - Сколько мы платим рабочим -- это дело нашего уговора с ними. Фирма не имеет права вмешиваться. - Мы платим рабочим, а не вам, -- резко сказал Кадзи, -- платим сполна, а получаем максимум пятьдесят процентов нормы. А все потому, что наши деньги до них не доходят. Рабочие и не хотят работать бесплатно. Выходит, мы тратим деньги фирмы впустую. - А рудничный контролер Окадзаки доволен нашими артелями, -- огрызнулся багровый от ярости Канэда. - Да, я знаю. Сто третья артель умеет работать. Когда выходит на работу, -- добавил Кадзи. -- К сожалению, гораздо чаще она просто отсиживается в бараках. Проверка показала, что численность рабочих в вашей артели -- сплошное надувательство. - Но рудничный контролер Окадзаки... - Я не рудничный контролер Окадзаки, а служащий отдела рабочей силы! -- Кадзи швырнул на стол толстую конторскую книгу. -- Вы что, думаете, я дрыхну за этим столом? Окидзима улыбнулся. Канэда подался вперед, приняв положение для удара головой -- излюбленный прием корейской борьбы. Усида тайком подмигивал Фуруя, но тот укрылся папкой, делая вид, что все это его не касается. - А казармы нашей артели видели? И питание дрянное. Значит, не одни мы виноваты, -- глядя исподлобья, отбивался Кобаяси. - Правильно. Никуда не годные казармы. И тесные -- сто семьдесят в длину, шестьдесят сантиметров в ширину на человека. Все знаю. И одни соевые жмыхи на паек. Но знаете ли вы, что в нашем деле самое страшное? -- Кадзи поочередно оглядел подрядчиков, которые отвечали ему недобрыми взорами: болтай, мальчишка, тебе легко нас кусать, за тобой компания, громадина, с ней не сладишь... -- Самое страшное -- это вы, подрядчики! Я обещал рабочим улучшить питание -- не сразу, постепенно, но улучшить. И в казармах наведу порядок. За один день я всего сделать не могу, но обещание свое сдержу. Только никакие мои старания не помогут, пока между нами и рабочими будете стоять вы... -- Кадзи метнул на подрядчиков взгляд, полный ненависти. -- Вы отправляетесь куда-нибудь в Шаньхайгуань, набираете там обездоленных бродяг, выдаете им вперед ничтожные гроши, а потом до самой смерти сосете из них кровь. Вы даете им пять иен, еще пять иен платите за проезд, гоните их пешком, где выгодно, а с фирмы получаете по двадцать иен за каждого завербованного! Это еще куда ни шло -- у компании капиталов хватит! Но ведь вы за эти несчастные пять иен, выданные авансом, закабаляете человека на всю жизнь, сдираете с него пятьсот, тысячу иен, тянете из него жилы, пока не загоните в гроб! Вы держите надсмотрщиков, избивающих до полусмерти тех, кто пытается бежать. А куда им бежать? Сбегут от одного -- попадут в лапы к другому, иначе ведь работы не получишь... А у вас порядки везде одинаковые. Немудрено, что люди впадают в отчаяние и опускают руки. Вот как вы работаете, подрядчики, все равно -- китайцы, корейцы или японцы. Японцы, пожалуй, самые жестокие из вас. До поры до времени мы терпели, закрывали глаза на все безобразия, потому что Окидзима был здесь один, руки у него не доходили до вас. Но больше мы этого не допустим, ясно? -- Не допустим? Да кто ты такой? -- взорвался Канэда. -- Мелкий служащий фирмы и ничего больше! Не допустим! Что ты можешь нам сделать?.. Окидзима двинул ботинком по ножке стула, на котором сидел Канэда. -- Будешь при мне грозиться, -- гаркнул он, -- всыплю! И улыбнулся. Канэда поморгал глазами и сник. - Так или иначе, рабов и рабовладельцев на этом руднике больше не будет, -- подытожил Кадзи. -- Подряды ваши аннулируются, артели распускаются, рабочие передаются в прямое подчинение администрации рудника. - То есть как передаются? А кто оплатит наши убытки? -- подал голос Кобаяси. "Этот мальчишка разыгрывает тут из себя святого, -- негодовал он. -- Делает доброе лицо, а того не видит, что компания только и держится благодаря подрядам. Руда потому только и идет, что из рабочих соки выжимают. Выходит, что компания и подрядчики -- одного поля ягода! Ну а если компания задумала пенки снимать -- не выйдет! Не дадим!" - Вы думаете, мы поплачем-поплачем, да и успокоимся? Не-ет, не ждите! - Да какие у вас убытки? -- усмехнулся Кадзи. -- Впрочем, поскольку компания забирает у вас рабочих, мы можем возместить вам деньги, выданные вами авансом при вербовке рабочих. В ближайшие дни прошу подать счета в контору. Заниматься махинациями не рекомендую. Я не слепой, вы имели возможность убедиться. Подрядчики переглянулись. Фуруя с безучастным видом вышел из комнаты. Усида проводил его взглядом до самых дверей. - Господин Окидзима, -- умоляюще проговорил он, - заступись хоть ты, пожалуйста. Ведь старые знакомые... - Да, знакомые старые. Плесень на мне завелась от этого знакомства. Но вот, спасибо, Кадзи появился, пемзой оттер. Все содрал без пощады, даже шкура саднит. Подрядчики снова переглянулись и почти одновременно поднялись. -- Видно, не угадали мы сегодня, не ко времени пришли. До свиданья, господа, как-нибудь в другой раз заглянем. Усида подобострастно поклонился, и все пошли к двери. Кадзи окликнул Усиду и протянул ему конверт. Усида хотел было что-то сказать, но Канэда, злобно оскалившись, выхватил конверт из рук Кадзи. -- Продукты и полотно отправлены вам на квартиру, -- сказал Кадзи. Подрядчики поспешили уйти. Отерев с лица пот, Кадзи неторопливо размял сигарету и закурил. С дымом от первой затяжки у него вырвался вздох. Странно, что-то уж больно быстро они отступили... Конечно, они не уступят. Они будут искать лазейку. Не поторопился ли он?.. Вообще если разобраться, все это -- попытка уничтожить определенную систему эксплуатации не с помощью силы, созревшей в недрах этой системы, а под воздействием извне, силой власти, приказом... Знает ли история революций хоть один случай, когда такой способ имел успех? От сигареты стало горько во рту. И на душе -- от неудовлетворенности. Он служащий компании, и от него ожидают не философствования и исторического мышления, а конкретных решений и немедленных практических результатов. Хочешь не хочешь, а придется попробовать. - А если бухгалтерия откажется выплатить подрядчикам? -- заговорил Окидзима. -- Ведь не жить тебе тогда, подкараулят, будь уверен. Либо прирежут, либо угодишь под взрыв в забое. На твои похороны они не поскупятся... - Я уже подумал об этом. Если будет заминка с выплатой, постараюсь провести эту сумму как расходы по новому набору рабочих. Конечно, это тоже жульничество, но... Окидзима осклабился. - Сам заделаешься подрядчиком? Любопытное будет зрелище. - Да, получается так. Окидзима прав. Теперь эта роль выпадает ему: наседать на рабочих, брать их за глотку, лупить, выжимать из них пот. - Я знаю, ты обо всем уже подумал -- такая уж у тебя натура. А вот пришло ли тебе в голову, что эти подлецы могут с поклоном получить компенсацию, а потом сманят рабочих?! Что тогда? Кадзи поморщился. - Ну... тогда мне останется надеяться только на две вещи: во-первых, на твою бдительность -- ты насквозь видишь подрядчиков и рабочих и уж глаз с них спускать не будешь... - Э-э, нет! Ты мне, пожалуйста, не подкидывай лишнюю работу, хватит той, что навалили, -- запротестовал Окидзима, сердито сверкая глазами. Кадзи не понял, в шутку он это или всерьез. -- Тебя прислали, чтобы разгрузить меня, а получается вроде наоборот. Но Кадзи продолжал, уставившись куда-то в пространство: -- ...А во-вторых, я хочу верить, что в той же мере, в какой я считаю рабочих людьми, они сами начнут относиться к себе как к людям, что они не позволят торговать собой, не дадут выжимать из себя последние соки... В другое время Окидзима реагировал бы на подобные речи насмешливой улыбкой. Но сейчас он подавил усмешку, и на лице его появилось какое-то странное выражение. - А ты и вправду гуманист. Да еще и сентиментальный впридачу. - Ты считаешь, что я неправ? -- вскинулся Кадзи. - Совсем необязательно. Кадзи вспомнил, как в ночь перед отправкой на фронт Кагэяма сказал то же самое: "Эх, ты, сентиментальный гуманист". Да, тогда он колебался. И было от чего: интеллигенту предлагали место сторожевого пса... А теперь, когда он стал псом? Теперь он раздумывал, загонять овец или нет. 17 Недели через две по радио передали сообщение о разгроме японского гарнизона на острове Атту. Директор Куроки Распорядился приспустить на руднике флаги. Это трагическое известие пришло вскоре после сообщения о гибели главнокомандующего японским флотом Ямамото. Оно как громом поразило горстку японцев, осевших в глухой маньчжурской долине. Ведь перед этим их месяцами потчевали победными реляциями. "Интервью с новым командующим ВВС Ясудой. Авиационные удары по территории США вполне осуществимы! Мы захватили инициативу в воздухе!.." "Бомбовые удары по Австралии и Новой Гвинее!.." "Разгром каравана транспортных судов противника..." "Американцы высадили на острове Атту крупный десант. Упорные бои на острове Атту. Противник проявляет растерянность. Победа наших войск обеспечена". И еще: "Разгром англо-индийских войск, вторгшихся в Бирму. Занят крупный опорный пункт противника..." И дальше: "Гарнизон императорской армии доблестно сражается на острове Атту. Японские войска теснят превосходящие силы противника..." "Блестящая победа морских соколов у острова Атту. Потоплено семь линкоров и другие корабли противника..." И вдруг после всех этих ликующих возгласов появилось сообщение о том, что на острове Атту, севернее Японии, "полк императорской армии", отличавшийся "несравненной доблестью духа", "проявил свою божественную сущность" и с честью погиб, "разбился вдребезги, подобно яшме"!.. На площади перед главной конторой директор собрал всех японцев, работавших на Лаохулине, -- более двухсот человек. Сотрясаясь всем своим коротеньким, тучным телом, он произнес речь, подобную львиному рыку, на тему: "Отомстим за остров Атту!" Краткое содержание речи, изобиловавшей возгласами: "Все сто миллионов грудью пойдут в атаку!" или "Больше снарядов для фронта!" -- сводилось к тому, что трагедия, разыгравшаяся на острове Атту, является прямым следствием нерадивости работников Лаохулина. Директор так вошел в роль патриота, что и сам в это поверил. Он никак не мог закончить свою темпераментную речь, потому что то и дело заливался слезами. Он и впрямь казался воплощением высокого верноподданнического порыва. В этот день с рудника отправлялись одиннадцать японцев, призванных в армию: семеро с производства и четверо из отдела рабочей силы. Одиннадцать избранных роком "защитников божественной родины" под звуки песни "Вернемся с победой", которую пел провожавший их хор служащих-японцев, спустились по горной дороге к платформе железнодорожной ветки, проложенной по ущелью для вывоза руды. После известия о поражении и громовой патриотической речи директора все чувствовали себя нелепо и растерянно. Провожающих набралось порядочно, пришли со всех участков рудника. Пришел и Кадзи проводить своих четверых сотрудников. У платформы столпились жены призывников и все женское население японской колонии с национальными флажками в руках. До отхода поезда оставалось еще много времени. Мобилизованные из отдела рабочей силы по очереди подходили к Кадзи прощаться. -- Благодарим вас за терпение и внимание к нам!.. Не печальтесь, прокатимся весело! Никто из них, конечно, не пылал к Кадзи любовью, никто не забыл, что на другой же день после приезда, не успев еще толком узнать, как кого зовут, Кадзи начал их гонять и заваливать работой. И все-таки это было лучше фронта... Кадзи не нашелся, что им сказать в ответ. Из этой четверки только один был женат. Его жена с лицом, опухшим от слез, но напудренным, держалась бодро, громко разговаривала и пересмеивалась с соседками. Женщина воюющей страны не имеет права плакать. И она изо всех сил крепилась, словно в этом была единственная женская добродетель. Муж стоял рядом с традиционной котомкой "служивого" и ждал с бесстрастной улыбкой отправления поезда. Холостяки беспечно подшучивали друг над другом, поминутно поглядывая на ручные часы. -- С вами такой неприятности никогда не случится, -- глухо пробормотал Фуруя рядом с Кадзи. Его лицо выражало откровенную зависть. Стоявшие поблизости слышали эту фразу. Они оглянулись. Кадзи смутился и криво улыбнулся. - Куда их, в пограничные войска? -- спросил кто-то выручив Кадзи. - Не думаю. Наверно, после начального обучения пошлют на южный фронт. - Да, уж лучше на юг. На северном море если не подстрелят, так все равно от холода погибнешь. - Попляшут под пальмами на южных островах, --пошутил кто-то. - Туристская поездка за казенный счет. И красавицы тоже... Паровоз дал гудок. На лица провожающих женщин мгновенно легла тень смертельного отчаяния. Кривя губы насильственной улыбкой, мобилизованные полезли в единственный пассажирский вагончик. Хор запел песню: "А-а, лицо твое и голос..." Уезжающие что-то кричали, каждый искал взглядом какое-то одно лицо в толпе провожающих. Песня заглушала их голоса. Паровоз снова дал гудок. Жена и дети Ждут славных подвигов твоих... Передернувшись, словно в судороге, поезд тронулся. И когда отъезжающие в прощальном привете протянули руки из окон вагонов, жены забыли о "долге женщин воюющей страны" и кинулись за ними. Хор пел: Флажком махали, на прощанье... Но люди в вагоне были безразличны к прощальному трепыханию флажков. Они были на пути туда, куда не доходят ни песни, ни шелест флажков... Кадзи содрогнулся, представив себе страшную пустоту, которую ощутили в это мгновение жены мобилизованных. За несколько ночей сгорели, испепелились от горючих слез печали и обиды женские души... -- Уехал...-- блуждая вокруг невидящими глазами, шептала женщина рядом с Кадзи. -- Ушел, навсегда ушел... -- И, встретившись безумным взглядом с Кадзи, запричитала: -- Не придет больше, не вернется!.. Внезапно она замолкла, взяла себя в руки и попыталась даже изобразить на лице улыбку. Кадзи сам едва сдерживал слезы. Он отыскал глазами Митико. Торопливо расталкивая людей, она пробиралась к нему. Она улыбалась заплаканным лицом. - Плачу, сама не знаю почему... - Я тоже... "Наверно, потому, что сравниваем чужую беду со своим счастьем..." -- подумал Кадзи. Расходились молча. В сущности для большинства это было чужое горе. Завтра оно могло стать своим, но сегодня оно было чужое. Митико думала только об одном: какое счастье, что у Кадзи броня. Поставить себя на место этих несчастных женщин она не могла, сама мысль казалась невероятной. Она сейчас одна, без Кадзи? И он не пришел бы вечером? Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра? Какое счастье, что можно об этом не думать!.. -- Как сейчас трудно этим женщинам...-- тихо сказала Митико. Кадзи вскинул на нее мрачный взгляд. Они расстались у здания главной конторы. Митико попросила Кадзи прийти сегодня пораньше. Кадзи молча кивнул и пошел в контору. В директорском кабинете шла оживленная беседа. Обсуждали, почему пал остров Атту, как получилось, что погиб доблестный японский полк во главе со своим командиром, и какое стратегическое значение имеет потеря этого острова. - Эти американцы понатащили туда двадцать тысяч солдат,-- заговорил Окадзаки отрывистым и волевым голосом ротного командира, -- и едва справились за две недели с маленьким японским полком. Теперь-то они поняли, что такое японская армия! - Мы хоть и отдали остров, но все равно выиграли: шутка ли на полмесяца сковать крупные силы противника на всем северном направлении! -- высказался начальник участка Сэкигути. Впрочем, тон у него был не такой уж уверенный. Начальник второго участка Коикэ с видом стратега, раскрывающего тайны им самим созданного плана, изрек: -- Им придется драться за каждый остров отдельно. А за это время мы превратим метрополию в неприступную крепость. Его поддержал Окадзаки: -- На одном только острове Атту противник потерял шесть тысяч личного состава. Стало быть, этих двадцать тысяч ему хватит всего на три острова? Если так пойдет дело, американцы угробят в боях за тихоокеанские острова всю свою армию! Предположение Окадзаки было полно оптимизма, но никто даже не улыбнулся. -- Но все-таки бросать гибнущий гарнизон на произвол судьбы возмутительно! -- проговорил начальник ремонтных мастерских. - А где Объединенный флот? Где? -- сетовал главный механик.-- За это время он мог бы подойти откуда угодно! - Объединенный флот, несомненно, в южных морях. Там идет крупное морское сражение,-- изрек начальник транспортной службы. -- За победу в южных морях не жаль отдать два, а то и три таких острова, господин главный механик. Все дружно согласились. Вера в непобедимость Объединенного флота была непоколебимой. - Все-таки линия фронта у нас чересчур растянута, -- вступил наконец в беседу Окидзима. -- Если мы не сократим ее, нам придется трудно с транспортом. - Растянута? Чепуха! Если удерживать инициативу на море и в воздухе, это не проблема,-- уверенно возразил Окадзаки, и во взгляде, брошенном им на Кадзи, мелькнул вызов. Но Кадзи понял, чего добивается Окадзаки, и промолчал. Вылезать сегодня со своей теорией военного потенциала и делать пессимистические прогнозы было бы равносильно самоубийству. Они еще долго и ожесточенно спорили, где и когда японская армия нанесет решающие удары по противнику, которые приведут к победоносному завершению этой небывалой войны. Никто из них не знал, что ровно год назад в морском сражении японская авиация и Объединенный флот, на который возлагалось столько надежд, окончательно потеряли инициативу в воздухе и на море... Директор не участвовал в беседе. Он разговаривал по прямому проводу с правлением. Вернувшись в кабинет и увидев подчиненных в сборе, он немедленно приступил к инструктажу по поводу предстоящего "производственного штурма силами всего рудника". Инструктаж этот оказался, так сказать, второй заваркой его ультрапатриотической речи, произнесенной накануне. Вначале, под впечатлением известия о гибели героев на дальнем северном острове, они еще слушали выступление директора, но скоро все это надоело. Сэкигути стал зевать, Окадзаки заснул, Коикэ чистил ногти, Кавадзима бесцеремонно ковырял в носу. Окидзима с увлечением пускал кольца дыма, то большие, как браслеты, то маленькие, как перстни. Кадзи что-то чертил пальцем на пыльном столе. Ни одного приличного человека! Особенно рассердил директора уснувший в самом начале речи Окадзаки. Придется одернуть -- слишком возомнил о себе! Наконец он покончил с вводной частью и перешел к обычному разносу. -- Ну, я вижу, вы заскучали. Придется вас развлечь. Расскажу сказочку о том, как к единице прибавляли единицу, а двух не получалось. Такая уж у вас арифметика! Раньше узким местом была рабочая сила. Сейчас процент выхода на работу резко повышен. Назовем этот прирост "плюс икс". Но на добыче этот "плюс икс" никак не отразился! Вот ведь что удивительно. В чем дело? Поймав на себе взгляд директора, Сэкигути ответил, что отстает проходка, потому и не получается арифметики. А для проходки не хватает и механизмов, и рабочих... - Только и всего? - На моем участке положение приблизительно такое же, -- доложил Коикэ. -- К тому же нам далеко возить. Не хватает механизмов, тормозит откатка... - Хватит! -- остановил его директор. -- Хватит! Вы всегда норовите свалить ответственность на других... Но тут директора перебил Окадзаки: -- Вы все нас корите, директор, что мы валим вину на других. А какая нам от этого радость? Возьмите хотя бы положение с рабочей силой. Верно, выход на работу повысился, но они ж идут в штольню дурака валять, а не работать! Окадзаки прищуренными глазами покосился на Кадзи. Тот невозмутимо выписывал на пыльном столе иероглифы "Влияние внеэкономических факторов на добычу руды". - Ну, уж это твоя обязанность -- заставлять их работать, -- нахмурился директор. - Совершенно правильно изволили отметить -- моя обязанность! -- развязно ответил Окадзаки. -- Но что получается? Стоит только мне всыпать этим лодырям, как отдел рабсилы на дыбы: не смей! Обижаются на меня. Взгляды Кадзи и Окадзаки скрестились. - Если б еще только обижались, -- продолжал Окадзаки. -- А то ведь, стоит только этим господам испортить настроение, как происходит заминка с разнарядкой рабочих. Странные дела творятся, господин директор. - Погоди-ка, -- зло перебил Окидзима, -- разнарядка рабочих -- моя обязанность. Когда это у меня были заминки? А настроение, кстати, у меня все время неважное. -- А вот спросите у этого ученого господина, он вам скажет, -- Окадзаки мотнул головой на Кадзи. Кадзи постучал кончиком сигареты по столу. - Господину Окадзаки хочется вывести меня из терпения, чтобы у меня сорвалось с языка что-нибудь неподобающее... - Не забывайте, где вы находитесь! -- заорал директор, на лбу его вздулась синяя вена. -- Вы солдаты тыла, понятно? Из-за вашей недисциплинированности нашим воинам на фронте приходится туго! Окадзаки надулся и скрестил руки на груди. Кадзи продолжал что-то машинально чертить. Хотелось только одного -- схватить Окадзаки и перебросить через спину, чтобы он угодил головой куда-нибудь в заброшенный шурф. Перед глазами снова всплыли те женщины со смертельной тоской на лицах. "Он никогда не вернется..." А если бы ему пришлось уходить на фронт, что сказала бы Митико на прощанье? "Родной мой, мы обязательно встретимся снова!" Он поднял голову. Директор обращался к нему: -- Оплату рабочих мы улучшили, сменные графики выхода показывают, что не зря. А вот с производительностью труда у нас неважно. Почему они плохо работают, а, Кадзи? В чем причина, ну-ка? Кадзи заметил торжество на лице Окадзаки. Откровенное торжество и злорадство. "Попался, голубчик! -- говорил его взгляд. -- Тебя же предупреждали!" - Господин Окидзима, а частично и господа контролеры участков считают, что рабочим достаточно заработать себе на похлебку, как у них пропадает интерес к работе. Но я с этим не согласен. - Господин Кадзи считает, -- вмешался Окидзима, -- что с этой инертностью рабочих мы будем сталкиваться до тех пор, пока не ликвидируем систему подрядов. Такова его точка зрения, и я не могу сказать, что абсолютно с ним не согласен. - Сдвиги уже есть, хоть и небольшие, -- начал Кадзи, и директор одобрительно кивнул ему. -- Дайте немного времени, и дело покажет... - Я-то могу дать вам время, мне легко. Война не дает! Поэтому я и требую форсировать решение всех этих ваших проблем. Кадзи умолк. Да, война не ждет. Все дело в этом. - Да, война не ждет, -- сказал Кадзи. -- Возможно, рабочие-китайцы знают это не хуже нашего. Как это понять? Кадзи исподлобья взглянул на директора. Что тут понимать? Тысячи мужчин погибли на этом острове, тысячи женщин по всей Японии оплакивают их гибель. Этот чиновник не дал себе труда поразмыслить, почему так получилось, где ж ему думать о трагедии китайского народа, которая в сотни раз страшнее этого военного эпизода! И он хочет добиться успехов под лозунгом: "Отомстим за героев острова Атту!" -- Я не вижу причин, по которым рабочие-китайцы могли бы желать нам победы в войне. Конечно, некоторые сотрудничают с нами и живут в свое удовольствие, есть и другие -- они покоряются силе по принципу "плетью обуха не перешибешь"... Но есть, по-видимому, и третьи... И подобно тому, как на маньчжурской земле не прививается культ нашей великой богини солнца -- Аматерасуомиками, хоть мы его сюда и пересадили, так не можем мы заставить китайцев работать на нашу... Окидзима под столом лягнул Кадзи. Кадзи осекся. -- Меня не интересуют ваши подозрительные идеи,-- раздраженно бросил директор. -- Я хочу знать, как вы собираетесь повысить производительность труда. Кадзи молчал. -- Ну? Кадзи продолжал молчать. Завтра директора Лаохулинского рудника ожидал неминуемый нагоняй за невыполнение месячного плана добычи. Молчание Кадзи вывело его из терпения. Он взорвался: -- Так что же, нет предложений? Если вы не способны ни на что, признайтесь честно по крайней мере! Кадзи повернулся к директору и в упор посмотрел на него. Окидзима ухмылялся. Наконец Кадзи заговорил: - Если время не терпит, остается прибегнуть к испытанным мерам. Нагнать рабочих каких попало, откуда попало, лишь бы побольше и заставить их работать под кнутом. Но это недостойный способ, глупый способ, хотя кое-кого он даже обрадует. - Мне безразлично, глупый или неглупый! Мне дайте план, а не способ. Действуйте! -- рявкнул директор. На этом и закончилось это нелепое совещание. Все встали и потянулись к двери. Директор окликнул Кадзи и Окидзиму. -- Не подумай, старина, что я не вижу и не ценю твоих стараний, -- сказал директор миролюбиво. -- Ну что ты такой недовольный? Я отлично понимаю, что решение твое умное, замечательное решение. Вы поставили на ноги отдел рабочей силы -- и это ваша заслуга, друзья. Я ценю вас, я понимаю ваши трудности. Но поймите и вы меня! На мне лежит огромная ответственность. Ведь война не ждет! Окидзима, глядя в сторону, выпустил огромное кольцо дыма. Кадзи холодно ответил: -- Никак не ожидали, что удостоимся вашей похвалы. Директор терпеть не мог внезапных перемен в поведении Кадзи, его холодной учтивости. Он понимал, что это попросту откровенное выражение презрения к нему, директору. Но Кадзи он все прощал. Кадзи дельный человек, надо только уметь заставить его работать. 18 -- Что тебя сегодня прорвало? На предприятии, которое только и живет войной, пускаться в философию! Совсем спятил! -- выговаривал Окидзима по дороге из конторы. - Но ведь факты, факты, Окидзима. Платим лучше, прогулов почти не стало, а трудятся-то они по-прежнему спустя рукава. И дело тут вовсе не в их бродяжнических наклонностях, на которые упираешь ты с Окадзаки. Ну и это тоже есть, допустим. Но главное -- в другом. Война несправедливая -- вот в чем дело! Не нужна им эта война, вот они и не хотят на нее работать. - Ну ладно, давай начистоту. А что это, наша война, моя, твоя? Нет же! Честно говоря, мы тащим ее на своем горбу, потому что понимаем -- никуда от нее не денешься... Кадзи подкинул ногой камешек и промолчал. - А тебе надо быть поосторожнее -- как бы не угодил ты со своим языком куда-нибудь... - Ну а как ты сам в глубине души относишься к этой войне? - А никак,-- ответил Окидзима. -- Я человек обыкновенный, в меру порядочный, в меру озлобленный. Из таких, которые хотят выжить. - И меня хочешь на это настроить? - Представь себе -- нет. Правда, очень уж ты заботишься о чистоте своей шкуры. На всякий случай запомни: гладкошерстные лошади на дальних маршах быстрее сдают. - Хочешь, поспорим, кто дольше выдержит? Они остановились на площадке перед конторой. Кадзи заглянул в сердитые глаза Окидзимы. - Ведь что там ни говори, а нам с тобой от войны не отвертеться. - Ох, нелегко иметь дело с племенем гуманистов! Ну что ж, давай покажи, как честно прожить жизнь на острие ножа. Если только можно назвать честной жизнь человека, который уже причастен к преступлению... Ночью разразилась бурная весенняя гроза. По земле мчались стремительные потоки воды. Ослепительные молнии раскалывали чернильный мрак рощи, а следом за ними землю сотрясали удары грома. Кадзи стоял у окна. Митико подошла и встала рядом. - Страшно в горах во время грозы... Кадзи положил руку на ее плечо. - В бараках крыши как решето, -- сказал он. -- Ой, совсем забыла, -- неожиданно вскрикнула Митико. -- Куры-то во дворе, под дождем! Мне Окидзима кур принес. Хотя бы в ящик какой-нибудь... Кадзи пошел было за ней, но тут же вернулся к окну. Куры, ящики... крыши... Не сам же он должен чинить их крыши, его дело -- дать заявку на ремонт. И если уж соваться сейчас под этот ливень, так чтобы помочь людям, а не курам... Он не тронулся с места и продолжал смотреть в окно. Что может быть великолепнее и величественнее созерцания разбушевавшейся стихии!.. Вспомнив о Митико, он метнулся к черному ходу, но опоздал. Она уже тащила в дом огромный ящик. Куры сами нашли ящик и были почти сухие, зато Митико промокла насквозь. -- Ой, милый, какой ливень! -- прерывающимся голосом сообщила она, выжимая волосы. -- Ну, курочки, спите спокойно... Знаешь, я только сейчас почувствовала, до чего же замечательно иметь свой дом! Все еще тяжело дыша, она вскинула на мужа счастливые глаза, сверкавшие зеленоватыми искорками. Кадзи принес полотенце и помог ей вытереться. Молния ударила где-то рядом. Вздрогнула и замигала электрическая лампочка. От страшного удара грома дом заходил ходуном. Митико прижалась к Кадзи и смотрела на него полными нежности глазами. Заявку на ремонт бараков он подавал уже несколько раз. Не успели починить -- не его вина. Он сделал все, что мог... - ...Я беспечный самодовольный болван,-- говорил он.-- Я только сейчас понял ту простейшую истину, которую должен был знать с самого начала: я помогаю эксплуатировать этих несчастных, я пособник этой жестокой войны. Помнишь, я нес тебе всякую чепуху... Болтовня, я не сдвинулся с тех пор ни на шаг. Чего ради я тут командую рабочими? Только чтобы быть с тобой, чтобы наслаждаться твоей любовью. А чего стоит моя любовь? -- Он усмехнулся. -- Я вот послал тебя под дождь, а сам философствовал у окна! Да, да, Митико, такой я. И разве только одно это? Ведь, может быть, все мои старания немного облегчить жизнь этим несчастным -- лишь способ добиться успеха и сделать карьеру!.. Перед глазами Кадзи снова всплыло окаменевшее в скорби лицо той женщины на перроне: "Не вернется, никогда больше не вернется!.." Да, ваш муж не вернется, а я вот не попаду на фронт. Я буду философствовать у окна, обнимать жену, болтать чепуху... -- Но что ты можешь сделать? -- зашептала Митико, и в самом ее горячем шепоте было оправдание. -- Почему все так мучает, так волнует тебя? Ведь это бессмысленно, ты один не можешь покончить с войной... Если ты будешь постоянно терзать себя, жизнь станет не в радость, а я этого не хочу. Не хочу! Мы живые и должны жить! Нам еще, может быть, предстоят страшные испытания -- война не кончилась. Откуда ты знаешь, что нам готовит судьба? Но мы должны выстоять, мы должны жить и стараться не делать слепых ошибок! Разве не в этом радость? Кадзи кивнул. Если и есть на свете радость, то, пожалуй, только в этом... 19 В один из жарких июльских дней директор позвонил Кадзи и приказал немедленно явиться. Кадзи не удивился -- у директора всегда все "срочно". Окидзимы не было, он ушел проверять бараки. Кадзи сунул бумаги в стол и выглянул в окно. Воздух был раскален до такой степени, что, казалось, полыхал невидимым бесцветным пламенем; солнце стояло в зените. До главной конторы было рукой подать, но в таком пекле даже эти десяток-другой шагов давались с трудом. Листва на деревьях свернулась, трава пожухла. Из-под ног с иссохшей земли вздымались клубы пыли. Жара висела над долиной сизым маревом, густым, пышащим, словно кипящее масло. У входа в контору стоял мотоцикл с коляской. Белый мотоцикл без опознавательных знаков. Самый обычный мотоцикл. Но у Кадзи сжалось сердце. Мобилизационные предписания в тот раз привезли на мотоцикле. Нет, не может быть. С какой стати компания будет отделываться от него сейчас? Это не в ее интересах. Да и на Окидзиму директор, судя по всему, тоже подал специальную заявку на броню. Из директорского кабинета доносился смех и веселые голоса. Отирая пот, Кадзи вопросительно глянул на секретаря. -- Гости. Из этих -- "докучников"... -- доверительно шепнул секретарь. Интонация у него была сочувственная: идти тебе туда не особенно приятно, но что поделаешь! Кадзи открыл дверь. Его встретили острые, оценивающие взгляды двух незнакомых военных; они совсем не вязались с теми веселыми голосами, которые он слышал из-за двери. Директор представил им Кадзи. Утопавший в глубоком кожаном кресле жандармский офицер дернул подбородком в знак приветствия и уставился на Кадзи холодным изучающим взглядом, неподвижным, как у змеи. Другой жандарм, унтер-офицер, плотно сбитый, мускулистый человек, сидел, положив руки на эфес сабли, поставленной между широко расставленными ногами. -- Господа из жандармерии порадовали нас приятным известием, -- заговорил директор незнакомым голосом. - Для повышения темпов добычи руды на нашем предприятии армия в лице капитана Кавано предоставляет нам шестьсот спецрабочих. Кадзи приподнял брови. - Пленных из Северного Китая, -- пояснил офицер. - В правлении очень рады этому подкреплению, --продолжал директор. -- Сам начальник отдела горных предприятий выразил армейскому командованию глубокую признательность... - Пленные выгодны для промышленности, -- капитан Кавано растянул в улыбке тонкие губы. -- Корм и больше никаких расходов! Кадзи стоял, рассеянно слушал и смотрел на муху, бившуюся об оконное стекло. При чем тут он? Отдел рабочей силы не занимается пленными, а сам он служит не в армии, а на руднике и никаких директив от этих жандармов принимать не собирается. -- Совершенно верно, -- поддакнул капитану директор, -- при нашем голоде на рабочую силу мы об этом и мечтать не смели... -- Директор сдвинул брови. -- Посоветуйтесь с Окидзимой и срочно подготовьтесь к приему. И тут же он опасливо вгляделся в лицо Кадзи. Никогда не знаешь, чего ждать от этого человека с фантастическими взглядами на жизнь. - Что от меня для этого требуется? -- мрачно поинтересовался Кадзи. - Сейчас дам вам необходимые указания,-- прорявкал унтер-офицер. -- Но для начала прошу запомнить: повторять рассказанное не в моем характере. Так вот, первое: соприкосновение спецрабочих с наемными категорически запрещается. Далее: казарму, отведенную для спецрабочих, огородить колючей проволокой, обеспечить надежную охрану. Через колючую проволоку обязательно пропустить электрический ток. Понятно? Порядок питания, способы принуждения к труду -- по усмотрению администрации. Наше главное требование -- не допустить побега. Начальник отдела рабсилы одной угольной шахты в Северной Маньчжурии был сурово наказан за побег военнопленных. Прошу это хорошенько запомнить! Да, директор, какое напряжение можете вы подать на проволоку? - Три тысячи триста вольт. - Сойдет, -- произнес унтер, сверля Кадзи холодным взглядом. -- Если не поступит каких-либо особых указаний, пленные будут переданы вам через неделю, считая с сегодняшнего дня. О часе извещу дополнительно. Кадзи хотелось сказать: "Я отказываюсь, я не желаю принимать на себя надзор за пленными!" Несколько раз он порывался заявить об этом, но так и не решился. Он боялся. Директор, конечно, немедленно уволил бы его, чтобы оправдаться перед военными, а затем -- фронт... И потом эти военные и вся грозная машина армии, стоящая за ними, сами по себе внушали трепет. Стыд за себя, досада -- все растворялось в страхе перед гнетущей тяжестью, распространяемой вокруг этими двумя военными, представлявшими не терпящую возражений силу абсолютной власти. Кадзи гипнотизировала железная мускулатура жандармского унтера, его руки, намозоленные фехтовальными перчатками, стальные глаза, весь его облик -- лютая, пропахшая потом и кровью решимость к немедленному действию. Никогда раньше Кадзи не испытывал такого животного страха. Крупные капли пота текли по его животу и спине. - Все ясно? -- не спросил, а потребовал унтер. - Немедленно приступайте к подготовке, -- сказал директор и кивнул Кадзи: можешь идти. - Боюсь, нам потребуется не меньше недели, -- брякнул Кадзи. Чепуха, конечно. Хватило бы и трех дней. Просто ему надо было хоть что-нибудь сказать наперекор для собственного успокоения. Он почувствовал еще большее презрение к себе. -- Особого восторга здесь не выражают, а? -- бросил капитан Кавано унтеру. -- Может, лучше отдать угольщикам -- они все время просят. Директор смутился. -- Что же это ты, Кадзи? Не похоже на тебя, такого хлопотуна. Вы не беспокойтесь, господин капитан, он у нас не больно говорлив, но работать умеет. Кадзи продолжал стоять с недовольным видом, хоть и сам понимал, насколько он жалок со своим бессмысленным протестом. -- Ну что, Ватараи, двигаем потихоньку, -- сказал капитан, не проявляя, впрочем, ни малейшего намерения шевельнуться. Директор засуетился и побежал торопить секретаря с угощением. Это вошло в систему. Когда на рудник наезжали военные или чиновники с ревизией, им закатывали целый пир. Из поселка вызывали повара-китайца. Особенных разносолов директор предложить не мог, но выпивки и мяса гостям подносили в изобилии. Для этого даже незаконно варили самогон и резали скот. За редким исключением, важные гости оставались довольны этими банкетами. Правда, для украшения пиршеств не хватало женской красоты, но при необходимости устраивали и это, приодев девиц посмазливее из публичного дома для шахтеров. Гостей провожали с "подарками" -- сахаром, мукой, маслом из пайкового продовольственного склада. Лаохулинский рудник пользовался благосклонностью ревизоров. 20 Так называемые "специальные" рабочие отнюдь не всегда были военнопленными в точном смысле этого слова. В районе боев против китайских коммунистов японские войска практиковали налеты на деревни. Это называлось "операции по чистке сельской местности". Агрессор есть агрессор, где бы он ни орудовал -- в Европе или в Азии... Мужчин с занятых территорий угоняли на принудительные работы, женщинами распоряжались солдаты по собственному усмотрению, вещи и ценности грабительски присваивались, а всех сопротивлявшихся беспощадно уничтожали. Шестьсот с лишним спецрабочих, передаваемых Лаохулину "за ненадобностью" (это выражение употреблялось при ликвидации казенного имущества, устаревшего или негодного), представляли собой часть мирных жителей, захваченных армией во время одной из последних "операций по чистке". Кадзи, Окидзима и еще несколько человек из японского персонала выселяли "наемных" из четырех бараков, намеченных под жилье для спецрабочих. Кирпичные здания издали, с горы, казавшиеся чистенькими и даже красивыми, вблизи являли собой грязные, зловонные казармы. В тесных проулках между корпусами стояли непросыхающие лужи, над нечистотами с сонным жужжанием носились огромные сизые мухи. Нечистоплотность обитателей, да. Ведь уборные были. Великолепные длинные сооружения, по одному на каждые четыре корпуса. Внутри без перегородок. Только стены. При планировке общественных уборных исходили из тех соображений, что, поскольку биологические функции у людей одинаковы, их можно отправлять, выстроившись в ряд -- ничего постыдного и противоестественного в этом нет... Но если человек поставлен в условия, при которых вынужден ежедневно открывать для чужих глаз свой обнаженный зад, у него может возникнуть мысль: а стоит ли для этого тащиться куда-то? Кадзи брезгливо морщился, но ничего против нарушителей санитарных норм не предпринимал. Он недолго предавался мечтам завоевать любовь рабочих. Он уже примирился с тем, что по долгу службы придется любить их без взаимности. Он очень скоро понял, что люди, которых нечеловеческими условиями жизни низвели до положения скотов, не могут дарить свои добрые чувства человеку, принадлежащему к тем, кто их в эти условия поставил. Они остановились у входа в барак. -- Сейчас будете переселяться! -- крикнул Окидзима по-китайски. -- Выходить с вещами! На нарах вповалку лежали полуголые люди. Никто даже не шевельнулся. Пришлось расталкивать каждого в отдельности. Люди нехотя поднимались, стягивали подстилку -- грязное засаленное тряпье -- и лениво плелись по проходу между нарами к дверям. Отправляясь в скитания, люди брали из родного дома только тощий тюфячок. Где он, этот родной дом?.. За пределами их жизни, в недосягаемой дали... Незачем хранить его в памяти. А свернутый тюфячок будет с ними до конца жизни. Никогда они не спали на этих тюфяках с женщинами, которые их любили, и, видно, так уж будет до конца жизни. Прежде чем протянуть ноги, многие ухитрялись выменять это единственное свое достояние на еду или сбыть за несколько медяков. Зачем они жили, ели, спали, эти десять тысяч человек, которыми управляли всякие Кадзи? Сейчас их гнали из одного барака, чтобы набить ими другой. И снова пятьдесят на шестьдесят сантиметров на душу. Директор в сопровождении Кадзи и Окидзимы осмотрел все четыре барака, предназначенные для размещения спецрабочих, это было чрезвычайным событием -- директор лично знакомился с состоянием объектов, подведомственных отделу рабочей силы. Жандармерия и его заставила пошевелиться -- с этими господами шутки плохи. - Считаете, четырех казарм хватит? -- спросил директор и, поводя толстой, как у кабана, шеей, понюхал спертый воздух, насыщенный запахами грязи, пота и чеснока. - В принципе нет, -- ответил Кадзи. -- Почему не освободили еще один? Окидзима хмыкнул: - Тогда, пожалуй, вольнонаемные запросятся у нас в спецрабочие. - Гм, -- тоже, пожалуй, верно, хотя... -- и, поведя взглядом по черным от грязи стенам, директор замолчал. Стены были исцарапаны гвоздем или каким-то другим острым предметом. - Это что? - Это у них приходо-расходная книга,-- доложил Кадзи. -- А также памятка карточных и других долгов. - Ты что же, разрешаешь им играть? - Видите ли, согласно правилам полагается всех замеченных в азартных играх арестовывать и препровождать в полицейскую тюрьму. Но полиция отказывается строить каталажку на десять тысяч человек. В обычной обстановке директор не стерпел бы подобной дерзости, но сейчас он только нахмурился. Он продолжал изучать стену. В одном месте среди каракулей была выцарапана гвоздем женская фигура. Головы не было, ног ниже колен -- тоже. Но в определенном смысле рисунок достаточно точно воспроизводил женщину. - Это тоже памятка о долгах? -- неожиданно загоготал директор. - Возможно. - Ну ладно, -- директор повернулся к выходу. -- Интересно, что за публику к нам пришлют? - Конечно, с ярыми антияпонскими настроениями, можно не сомневаться. - Гм, да, вероятно. Ведь они из нелояльных деревень. За ними нужно смотреть в оба. Никаких поблажек! -- Пресытившись зловонием, которым были пропитаны стены казармы, директор спешил выбраться на свежий воздух. -- С момента приема вся ответственность ляжет на нас. Прошу быть осмотрительными. Кадзи и Окидзима привычно поклонились, выразив полную готовность повиноваться начальству. Рабочие-ремонтники быстро обнесли четыре освобожденных барака колючей изгородью. У главных ворот поставили вышку для вооруженной охраны. К изгороди подвели кабель высокого напряжения. Закончив работы, Кадзи послал письменное донесение в жандармерию. 21 В день приема спецрабочих Окидзима настойчиво потребовал для конвоирования не меньше двадцати человек охраны. Он явно исходил из своего опыта службы переводчиком во время операций по "умиротворению". -- Без роты солдат я вообще ни за что не поручусь! -- кричал Окидзима. Кадзи спорил с ним до хрипоты, пожалуй, впервые за все время службы на руднике. Никаких конкретных оснований для такого упорства у него, собственно, не было. Он только твердил, что нечего устраивать здесь военные игры. Если шестьсот человек взбунтуются, они перебьют охрану независимо от того, будет в ней двадцать или пятьдесят человек. -- Привез же ты из Шаньхайгуаня пятьсот человек один, -- убеждал он Окидзиму. - Как ты не понимаешь, что тут совсем другое? - Никакой разницы. Во всяком случае, мы должны относиться одинаково, что к тем, что к этим. Я не хочу ни замахиваться на них, ни обороняться. Для встречи военнопленных Кадзи назначил восемь человек из отдела рабочей силы -- трех японцев и пятерых китайцев. Фуруя, попавший в их число, доложил, что ехать не может. Сослался на боли в животе. По внешнему виду было непохоже, что он болен. Струсил? Что ж, у японцев есть причины побаиваться пленных. Кадзи внимательно посмотрел на двух других. Лица у них были невеселые, людям явно не хотелось браться за это дело. Кадзи освободил и этих. -- И ты можешь остаться, -- сказал он Окидзиме.-- Один справлюсь - Геройство свое показываешь? -- насмешливо процедил Окидзима. -- Возьму и вправду останусь! Ну ладно, ладно, пошли. Теперь их было семь человек -- Кадзи, Окидзима и пять китайцев. Из конторы вышли все вместе. Окидзима помахал рукой куда-то в дальний угол площади. Повозка, стоявшая там в тени деревьев, тронулась и подкатила к ним. На ней оказались бочонки с питьевой водой и шестьсот обеденных порций по нормам для наемных рабочих. Кадзи недоуменно посмотрел на Окидзиму. Он был посрамлен. Ему и в голову не пришло приготовить еду для пленных. - Сдаюсь. - Пустяки, -- бросил Окидзима. -- Пустяки. До стыка магистральной линии ЮМЖД и Лаохулинской ветки было около восьми километров. Эшелон должен был подойти туда. День стоял пасмурный, шагалось легко. -- Чем мы, собственно говоря, занимаемся, а? -- спросил Кадзи вполголоса. Окидзима промолчал, всем своим видом выражая неодобрение очередному приступу философствования. Кадзи умолк, но не надолго. -- Нет, ты понимаешь, за что мы с тобой беремся? Мы добровольно становимся надзирателями лагеря военнопленных. Теперь и мы отвечаем за войну... Окидзима вяло отмахнулся. - Я смазчик, понимаешь, смазчик рабочей машины. Чтобы машина работала, ее нужно смазывать. А если она часть колоссальной и идиотской машины, именуемой войной, я в этом не повинен. Я автомат, понял? Мне думать не положено. - Совершенно верно! Но почему так получилось? Почему человек настолько утратил волю... - Спроси у своей матушки, -- огрызнулся Окидзима, на этот раз рассерженный. -- Это она тебя родила такого. Они остановились у разъезда и стали ждать. Впереди, сколько хватало глаз, расстилался спокойный, однообразный пейзаж. Если повернуться спиной к Лаохулину, перед глазами, словно на учебном рисунке по перспективе, убегали в бесконечную даль и скрывались за горизонтом две прямые, как стрела, железнодорожные колеи в коридорчике из телеграфных столбов. Рельсы разрезали надвое зеленеющую степь, испещренную красными пролысинами бесплодного глинозема. Кроме кирпичного здания полустанка вдалеке, ничто не преграждало спокойной, безграничной шири неба. Там, где небо и земля сливались, неожиданно показался белый дымок паровоза. -- Вот и пожаловали, -- пробормотал Окидзима. Дымок маячил на одном месте. Издали он казался невозмутимым, неподвижным, как старый китаец-возница, сидевший на телеге и бесстрастно покуривавший трубку, набитую табачной пылью. Кадзи взглянул на китайцев, которых привел с собой. Они тоже казались непоколебимо спокойными. Даже на правильном, красивом лице Чена не было видно и следа размышлений о несчастных соотечественниках, которых должны вот-вот подвезти сюда. Мы стоим и ждем тех, кто должен приехать. Только и всего. Что пользы прежде времени думать? Больше ничего нельзя было прочесть на лицах этой пятерки. Кадзи почувствовал, что от нервного напряжения у него вспотели ладони. Он украдкой глянул на Окидзиму; тот облизывал сухие обветренные губы. Кадзи шепотом спросил у Чена: -- Ты не волнуешься? Сюда едут твои сородичи. С ними, наверно, жестоко обошлись такие вот японцы, как я. Среди них могут быть земляки твоей матушки из Шаньдуна... Чен только улыбнулся: -- Матушка приучила меня не противиться японцам. Да, похоже, Кадзи презирал Чена именно за это отсутствие в нем чувства национального достоинства и вражды к поработителям. И вместе с тем благоволил к нему. За то, что Чен любил японцев. А больше всего за то, что он беспрекословно выполнял приказания Кадзи и был очень полезным работником. -- Там, в районах боев, тебя бы, наверно, прикончили как изменника. Чен поднял на Кадзи глаза и долго не отводил их. Так смотрит на истязателя голодная, обессилевшая собака. Наконец эшелон подошел. Паровоз и пять опечатанных пломбами вагонов. Машинист спрыгнул на насыпь и, не оглядываясь, пошел по путям к зданию станции. Окидзима и Кадзи недоуменно переглянулись. Через несколько минут из-за вагонов появился станционный служащий. -- Ключи от вагонов у вас? - Нет, нам ключей не давали, -- ответил Кадзи. - Странно. А что в них? - Какие-то машины. Точно не знаем, -- сказал Окидзима. - Едет, едет! -- крикнул старик-возница, показывая трубкой куда-то вдаль. На грунтовой дороге, идущей параллельно железнодорожной линии, бежало облачко пыли. Всадник гнал во весь опор. Кадзи сразу решил, что это старший унтер-офицер Ватараи. Так оно и оказалось. Роняя пену и тяжело поводя трепещущими ноздрями, конь остановился перед ними, перебирая ногами на месте. Ватараи с седла крикнул: "Что за люди?" -- и, узнав, что они из отдела рабочей силы Лаохулина, потребовал старшего. -- Я, -- сказал Кадзи. -- Фамилия? Кадзи ответил. - Так, правильно. Кадзи. У меня так: если раз слышал, не забуду. Так вот, с этого момента спецрабочие передаются в ваше распоряжение. Напоминаю, это военнопленные. Следовательно, все, кто будет иметь с ними дело, обязаны подчиняться военным порядкам. И чтобы никакой халатности и разгильдяйства! - Понятно. - Нет, непонятно! -- заорал Ватараи. -- Как ты поведешь шестьсот человек, когда вас всего раз, два... семеро! Что предпримете в случае попытки к бегству? - Никаких особых инструкций по приему мы не получали. Из этого мы сделали вывод, что опасности побега нет. Ватараи зловеще улыбнулся. -- Так вот, слушай инструкцию для неуклонного исполнения. Донесения о военнопленных представлять еженедельно, ясно? Указывать численность по списку, количество убитых, умерших и так далее и фактическую численность. Ну, в общем как доклад о вечерней или утренней поверке. Понял? Кадзи молчал. - Понял? -- заорал унтер. - Понял! -- посинев от ярости, крикнул в ответ Кадзи. - Отлично. -- Ватараи ощерился в улыбке. -- А ты, я вижу, крепкий мужик. Сколько лет? - Двадцать восемь. - Женат? - Прошу передать ключи от вагонов, -- сухо потребовал Кадзи. Кустистые брови на физиономии Ватараи судорожно дернулись. Перебирая ногами по сухому грунту, конь боком надвинулся на Кадзи. Конская морда оказалась у самого лица. Поняв, что унтер нарочно напирает на него, Кадзи не пошевелился. Конь бешено мотал головой, обдавая Кадзи жарким дыханием. Ватараи продолжал горячить коня, пока тот не взвился на дыбы, заржав и оскалив зубы. Передние копыта взметнулись над головой Кадзи... Осадив коня и повернув его в сторону, унтер бросил к ногам станционного служащего связку ключей. - Молодец. Упорный мужик. Ты мне нравишься. - Прошу принять участие в сдаче спецрабочих, -- спокойно сказал Кадзи. - Э-э, нет, это не пойдет. Я сейчас отправляюсь в командировку по личным делам, -- Ватараи подмигнул Кадзи и захохотал. -- Уж не думаешь ли ты, что наш брат считать не умеет? Не бойся. Если армия тебе говорит -- шестьсот четыре человека, значит, шестьсот четыре и ни одним меньше. Армия ошибок не допускает. Приведешь -- пошли донесение о прибытии на место. Понял? Помрет кто -- светлая память, но побегов чтоб не было! -- И унтер, наотмашь хлестнув коня, ускакал. - Ох и дерьмо! -- почти простонал Окидзима. Отирая со лба пот, Кадзи махнул рукой железнодорожнику. Тот стал отпирать вагоны. Из вагонов пахнуло тяжелым, гнилым воздухом. Приходилось отворачиваться, легкие отказывались дышать этим зловонием. Вагоны были битком набиты изможденными людьми. Двери стояли настежь, но никто из пленных не шевельнулся. Только когда сотрудники отдела рабочей силы стали вытаскивать ближайших наружу, задвигались и остальные. Над площадкой у вагонов под ярким летним солнцем повис тошнотворный запах нечистот и больных, давно не мытых тел. Скелеты, обтянутые кожей, покрытые язвами и лишаями, едва передвигались. Только в тусклых глазах еще теплилась жизнь. -- Ну и ужас... -- только и вымолвил Окидзима. -- Недаром этот стервец смылся. - Все из них выжали. А теперь, когда они уже полутрупы, выбросили "за ненадобностью"... -- яростно пробормотал Кадзи. Людей построили и пересчитали. Не хватало двенадцати человек. Кадзи и Окидзима пошли осматривать вагоны. Армия действительно не допустила ошибки. В вагонах осталось двенадцать трупов. -- Уморили людей... -- Окидзима выругался. Кадзи молча стоял над последним, двенадцатым в потемках вагона. Эти люди долго умирали. Сколько они пролежали здесь, изнемогая от голода, жажды, духоты? Сколько проклятий послали они на головы японцев! И в то же время, наверно, молили судьбу, чтобы их поскорее привезли и сдали другим японцам, чтобы поскорее позволили глотнуть свежего воздуха, каплю воды, хоть немного еды... Вот судьба и послала им его, Кадзи, в качестве "другого японца". Он стоял над этим двенадцатым с нестерпимой болью в душе. Нет, не он их убил. Но может случиться, что в конечном счете ему придется отвечать и за них. Только сейчас он начал понимать, что за тяжесть взвалили на его плечи. Теперь ему предстояло выбирать одно из двух: либо продолжать гнать этих грязных изможденных людей туда же, куда их гнали до сих пор, -- к последней черте... либо где-то круто свернуть... -- Что будем делать? -- спросил Окидзима. Он имел в виду этих двенадцать. Но Кадзи ответил на другой вопрос: -- Отступать теперь поздно. Даже если б мы захотели... Они одним прыжком метнулись к двери вагона -- таким страшным прозвучал стоголосый хриплый вой снаружи. Толпа нерешительно, но по-звериному грозно наступала со всех сторон на повозку с продуктами. Как потом выяснилось, один из сотрудников по недомыслию начал разгружать повозку на глазах у этих изголодавшихся людей. Запах пищи мгновенно привел их в возбуждение. Движения их были не по-людски медленны и неверны и от этого казались еще страшнее. При виде лавины полумертвецов, надвигавшейся на него, старик-возница завопил от ужаса и спрыгнул с повозки, норовя пуститься наутек. -- Угоняйте телегу! -- крикнул Кадзи еще из дверей вагона, но было уже поздно: и телегу и старика захлестнуло людской волной. Кадзи и Окидзима бросились в самую гущу толпы. Следом стали пробиваться и остальные сотрудники отдела. Спасло их, конечно, только то, что нападавшие были слабее, могли двигаться, но не сопротивляться. Иначе все семеро были бы растоптаны, как спичечные коробки. Прорываясь к повозке и расчищая себе путь ударами, Кадзи и Окидзима затерялись в толпе. Рядом с Кадзи стиснули обессилевшего старика-возницу. Кадзи выхватил у него из рук кнут и принялся косить им направо и налево. Послышались вопли, брызнула чья-то кровь. Сплошная человеческая стена стала расступаться. Окидзима ворвался в образовавшийся просвет и вскочил на повозку. - Кнут давай! -- крикнул он Кадзи, сталкивая ногами призраков, пытавшихся залезть на повозку. -- Скорей кнут! Кадзи, не помнил, как он протянул кнут Окидзиме. Он только услышал, как кнут несколько раз с устрашающим свистом рассек воздух над его головой. Повозка прорвалась сквозь гущу напиравших тел и укатила. Толпа рассыпалась, и люди начали валиться с ног. Спасли! В голове не было ни единой мысли, кроме этой. Огромным усилием воли Кадзи удерживался на ногах. Пленные лежали вповалку. Его помощники выбрались из этой груды тел и пытались отдышаться. Только тут Кадзи увидел, что костюм на нем изорван в клочья, руки ободраны и кровоточат. Хотелось лечь на землю. В этот момент Кадзи увидел Чена. Тот сидел на корточках, уткнув лицо в колени, затем поднял голову и поглядел на Кадзи. На его исцарапанном лице мелькнула улыбка. Кадзи заставил себя удержаться на ногах. Отогнав телегу, Окидзима вернулся. Он шел шатаясь. Одежда на нем тоже была изодрана. - Ну? - Пусть отдохнут, дадим им поесть и двинемся... -- сказал Кадзи. - Не дойдут. Попробую связаться с транспортным отделом, попрошу несколько платформ. Окидзима отправился на станцию звонить в транспортный отдел. В платформах ему отказали, не согласились нарушить график вывоза руды. -- Ладно, не буду вас упрашивать, -- заорал он в телефонную трубку. -- Но запомните: понадобятся вам рабочие -- не просите! Котенка вам не дам! Нужно было вести людей пешком. Сотрудники отдела сами засыпали щебнем и землей тех двенадцать. Призраки глотали выданные им пайки и безучастно смотрели на происходящее. Чен беспомощно смотрел на Кадзи: - Неужели японская армия заставляет пленных работать и не кормит? - Жестоко? Люди так не поступают, да? -- неприязненно спросил Кадзи. -- Это ты хочешь сказать? Ну а если бы среди этих двенадцати оказался твой отец, у тебя хватило бы мужества отомстить японской армии? Ну, скажем, тому же унтер-офицеру Ватараи? - Н-не знаю... - Тогда не спрашивай про японскую армию! Ты же видишь, я с благодарностью принимаю от нее этих полумертвых людей! Через час колонна двинулась к Лаохулину. Люди шли покорно, понурив головы, шатаясь от слабости. По прибытии на рудник Кадзи свернул в главную контору. Разместить спецрабочих в отведенных для них бараках должен был Окидзима. -- Сбегай-ка в корейскую артель и попроси от моего имени собаку. Они держат несколько собак на мясо, -- приказал он одному из своих помощников-китайцев. Привели собаку. Окидзима выстроил спецрабочих внутри ограды. -- Должен сделать одно предупреждение, которого не хотел бы делать, -- жестко сказал он им по-китайски. -- Вы, конечно, попытаетесь бежать. Сейчас вам наверняка не до этого, но завтра вы начнете подумывать о побеге. Так вот, бежать не пытайтесь, далеко не убежите. Окидзима дал знак, и помощник-китаец швырнул собаку на колючую проволоку. Вспышка, дым, вонь горелого мяса... Спецрабочие стояли молча. Покорные, безразличные, ничего не выражающие лица... 22 -- Ни одного трудоспособного. Полагаю, им необходимо дать месячный отдых. Директор сидел отвернувшись, упорно отводя взгляд от изодранного в клочья костюма и воспаленных, налитых кровью глаз Кадзи. - Мы -- не лагерь, мы -- рудник. Мы взяли пленных для того, чтобы они у нас работали. Рудник не имеет возможности кормить их даром. -- Но поймите, они истощены до предела, это не люди, тени. - Послушай, Кадзи, это военнопленные, следовательно -- враги Японии, антияпонский элемент. В конце концов, по их вине мы, японский народ, несем эти огромные жертвы. Их труд -- только частичное искупление... - Я не собираюсь вам противоречить, но очень сожалею, что вы не изволили пожаловать вместе с нами на место приемки, на разъезд... Может быть, вы сочтете возможным проследовать сейчас в бараки, где их разместили? Директора бесило присутствие Кадзи. И все-таки он не решался взглянуть на него. Кадзи придвинулся ближе, пытаясь перехватить взгляд Куроки. - Конечно же, они пленные. Только этим и можно оправдать, что двенадцать задохнулись в наглухо закупоренных товарных вагонах, а пятьсот девяносто два еле ноги волочат... И это тоже вполне естественно, потому что они пленные. Если вам угодно их прикончить -- это проще простого: прикажите им выдать сегодня на ужин по четверть кило соевых жмыхов, и за два-три дня больше половины отправится на тот свет. Они пленные, это сразу видно... - Хватит! -- директор раздраженно хлестнул по столу сводкой добычи. -- Я уступаю тебе в последний раз! - В последний раз? - Да, в последний раз! -- и директор наконец поднял на Кадзи неодобрительный, суровый взгляд. - Можно узнать причину? - Можно. Тебе не занимать самоуверенности. Ты развернулся здесь вовсю, а последствия? Что случилось с рабочими артелей, которые ты распустил, ты знаешь? - Совсем недавно удостоился за это похвалы господина директора. Надеюсь, вы не забыли? - Да, помню. И виню себя за легкомысленную поспешность. Ты выплатил подрядчикам компенсацию и взял на себя управление рабочей силой, так? А то, что за эти самые денежки рабочих переманили на сторону, ты знаешь? - Когда? -- только и выдавил из себя Кадзи. -- Сегодня. Фуруя только что докладывал. - Сколько увели? - По словам Фуруя, человек сто пятьдесят. Из казармы западного участка. Тех самых рабочих, которых ты перевел в непосредственное подчинение конторы. Идеальная система!.. Вот мы и получили твою "идеальную систему"! Я-то понимаю, улучили, мерзавцы, момент, когда тебя и Окидзимы не было на месте, и увели. Но ты-то обязан был предвидеть такую опасность! Кадзи не отвечал. К безмерной усталости, валившей его с ног, к печали прибавился новый гнет -- чувство бессильной ярости. То, чего он втайне опасался, свершилось. Не поняли рабочие его добрых намерений, предали его. Да, видимо, они сами перестали считать себя за людей. Просто немыслимо! Люди сами продали себя, как товар, сами доверили свои жизни кровососу-подрядчику... Так оставайтесь же рабами! Пусть выжимают из вас соки, пока не сдохнете где-нибудь под кустом! - Если о всей этой истории узнают в правлении, тебе не сдобровать, -- предупредил директор. - Должен ли я понимать вас так, что всю ответственность мне следует принять на себя? - Я не это хотел сказать. На сей раз я постараюсь замять дело. Но в дальнейшем будь осторожен, понял? Великодушие директора не обмануло Кадзи. За красивым жестом крылась боязнь за собственную шкуру. Если потянут к ответу начальника отдела рабочей силы, пострадает и репутация директора рудника. Кадзи захотелось хлопнуть дверью и уйти. Не оглядываясь и не возвращаясь. Но со стороны это выглядело совершенно иначе: он приоткрыл дверь и, осторожно затворив ее за собой, вышел, ступая бесшумно и почтительно. 23 -- А за пленными присматривать легко. Никакой тебе канители, -- мечтательно сказал заведующий продовольственным складом для рабочих Мацуда. -- Хорошо бы сговориться с военными и всех рабочих на нашем руднике перевести в пленные. Вот бы денежек сэкономили! Фуруя, забредший к Мацуде поболтать, и второй собеседник, десятник с одного из участков, одобрительно закивали. - Правильно! -- поддержал десятник. -- А деньжата эти подкинули бы нам. И работалось бы веселей. Больше толку-то будет, чем горланить с утра до вечера: "Увеличим добычу, увеличим добычу!" Конторка, где Мацуда выдавал пайки, находилась в углу продовольственного склада, за невысокой перегородкой. Мацуда просиживал там большую часть дня, водрузив на стол ноги, зудевшие от какой-то непонятной болезни. -- Пленные должны скоро подойти, -- напомнил Фуруя, взглянув на стенные часы. Мацуда спустил ноги со стола. -- Пожалуй, вам лучше убраться отсюда. Неровен час, этот придира сюда сунется, -- и он показал глазами на увязанный в головной платок большой сверток на полу, у ног десятника. В свертке была мука. Японцы, служившие на руднике, регулярно заглядывали к Мацуде и потаскивали муку из рабочих пайков. Раньше Мацуда щедро сбывал на сторону и муку, и сахар, и масло, но с приездом Кадзи жить стало труднее. Этот ворчливый субъект совал свой нос во все щели. Мацуда долго ломал голову над тем, как усыпить бдительность нового начальника отдела, пока не додумался до одной хитрости. На листе бумаги из служебного блокнота, которым он почти не пользовался, Мацуда, основательно попотев, сочинил докладную записку: "В порядке поощрения за увеличение добычи предлагаю выдавать спецпаек служащим-японцам..." Мацуда был неглуп. Ни у одного из двухсот служащих-японцев, которые время от времени получали бы незаконный "спецпаек" из фондов, отпускаемых для рабочих, язык не повернется упрекнуть Мацуду в недостаче. Служащие будут ему благодарны, -- рассчитал Мацуда, и директор будет доволен -- как-никак, это вклад в дело подъема добычи... Мацуда целился убить трех зайцев! Все равно, рассуждал он, продукты эти отпускаются в таком количестве, что рабочим не достанется и по крупице, поэтому их не выдавали вообще. Запасы из месяца в месяц возрастали, сейчас их накопилось довольно. Но беда была в том, что это блестящее предложение могло попасть в главное правление только по инстанции, через Кадзи. Так и получилось. Доклад Мацуды, стоивший ему нескольких дней труда, попал на стол Кадзи, но дальше не пошел и через два дня вернулся к автору с резолюцией, начертанной красным карандашом. Он и сейчас лежал перед Мацудой на конторке. Красные иероглифы, начертанные Кадзи, гласили: "Поощрение служащих-японцев относится к компетенции общего отдела Главного управления". Так Мацуда по вине Кадзи потерял возможность отличиться перед начальством. Он в сердцах обругал Кадзи скотиной и решил разбазаривать продукты старым способом. Мацуда беспокойно глянул на часы. Как только на углу квадратной площадки перед зданием отдела рабочей силы появится Кадзи, все сотрудники отдела снова почувствуют на себе его властную руку. -- Сматывайтесь, -- поторопил он десятника. Но было уже поздно. Дверь распахнулась и в склад вошел Окидзима. Растерянно пряча глаза, десятник, собравшийся было уходить, снова опустился на стул. - Папаша Мацуда, -- сказал Окидзима, обежав конторку свирепым взглядом и мигом сообразив, что тут происходит, -- попрошу с сегодняшнего вечера выдавать на спецрабочих муку и пшено. - Это пленным-то? Тогда вольным рабочим ничего не останется! -- запротестовал было Мацуда. Окидзима усмехнулся. -- Вольным рабочим? Мацуда понял брошенный на него взгляд и сник. -- Потому что мало отпускают. Хотел накопить и тогда уж выдать... Окидзима не выдержал, захохотал. Он поддал ногой сверток у ног десятника. -- Порядком мучицы. Белая? Напуганный возбужденно сверкающими глазами Окидзимы и его необычным, растерзанным видом, десятник что-то лепетал в свое оправдание: "Работа... неприятности..." -- Ладно, нечего хлопать губами, не рыба! Выметайся отсюда. Живо! -- прикрикнул Окидзима, -- а не то я устрою тебе неприятность -- век не забудешь. Растягивая рот в вымученной угодливой улыбке, десятник поспешил убраться. -- Я не больно силен в счетоводстве, -- заговорил Окидзима, присаживаясь на конторку в то самое мгновение, когда Мацуда собрался водрузить на нее ноги в знак полного пренебрежения к заместителю начальника, -- так вот, я не больно силен в счетоводстве, но все же подсчитал: месячный паек муки и пшена на шестьсот человек составляет всего двухдневную норму на десять тысяч. Выходит, вольным рабочим придется только один раз растянуть на десять дней восьмидневную норму. Так что нельзя сказать, что на их долю ничего не достанется. - Это что, военное начальство приказало так заботиться о пленных? -- зло спросил Мацуда. -- Не-ет, это, так сказать, долг человечности, -- усмехнулся Окидзима, вспомнив слова Кадзи, сказанные им по дороге на рудник. -- Ты, конечно, не будешь возражать, верно? К директору ходить не стоит. И без того понятно -- соевыми жмыхами этих скелетов на ноги не поднять. Больному положено больничное питание -- это же долг человека. Фуруя ехидно хмыкнул. - Очень похоже на рассуждения одного ученого господина. - Чего? -- резко переспросил Окидзима. - Да так... Господин Кадзи у нас не от мира сего. Уж если ему взбрело в голову, что пленные несчастные люди и нуждаются в любовном обхождении, он не уймется, пока не сделает по-своему, чем бы это ему не грозило. - Оно и понятно,-- глубокомысленно изрек Мацуда, -- молод он еще, Кадзи-то. Где же это видано: муку, которую вольные рабочие видят раз в год, пленные будут жрать что ни день подряд! Да если я это сделаю, меня вольные-то из-за угла пристукнут. Нет уж, увольте! - Брось, не рабочих ты боишься, а своих крыс, что у тебя тут кормятся. Боишься -- скажут: "Папаша Мацуда стал что-то непокладистый!" -- Окидзима слез с конторки.-- Так вот, учти: будешь упираться, Кадзи назначит ревизию и так тебя прочистит -- до смерти будешь помнить. Ты ведь знаешь, если Кадзи возьмется -- за три дня на чистую воду выведет. Мацуда надулся и умолк. Если копнут отчетность, ему не уцелеть. На глаза опять попалась его докладная с красной резолюцией. Да-а, занесло его к ним на рудник... Мацуда схватил листок и хотел было разорвать со зла, но тут же передумал. Эта бумажка еще может пригодиться. Такого-то числа такого-то месяца он, Мацуда, внес патриотическое предложение, но господину Кадзи китайцы, по-видимому, дороже японцев, и он это предложение отверг. Мацуда открыл ящик стола и запрятал свою докладную поглубже. Окидзима повернулся к Фуруя. - Возможно, Кадзи не от мира сего, как ты сказал. Но я не могу по справедливости не признать за ним одного: он живет не только брюхом, как ты, у него есть чуточку души. - Наработала его душа, как же. Вон рабочих-то, которых он перевел в подчинение конторы, потихоньку переманили от нас... Окидзима вытаращил глаза. - Как это переманили? - Да уж не знаю как, а только мне сегодня крепко досталось от господина директора. Мацуда ядовито улыбнулся. - Так как же прикажете с мукой и пшеном? Откормим, а они и убегут, а? - Твое дело выполнять разнарядку, -- сухо сказал Окидзима, сбросив ноги Мацуды со стола. - Хорошо, господин Окидзима, -- испуганно заморгал папаша Мацуда. -- Хорошо. Окидзима даже не усмехнулся, что бывало с ним редко. 24 Прослышав, что с рудника увели сразу сто пятьдесят рабочих, Чен бросился искать Кадзи. Чен подумал, что ничего этого не случилось бы, если б он утром рассказал Кадзи о своих догадках. Ему захотелось как-то исправить свою ошибку. Чен решил дождаться, когда Кадзи пойдет из главной конторы, перехватить его на дороге и все рассказать. Как только фигура Кадзи показалась на холме, Чен, забыв об усталости, бросился по крутой дороге навстречу и, обливаясь потом, сообщил Кадзи новость. Кадзи сказал, что уже слышал, и бросил на него безразлично-хмурый взгляд. Чен осекся и не нашел ничего лучше, как спросить, почему, по мнению господина начальника отдела, рабочие уходят на другие рудники. Чен предполагал, что Кадзи спросит его: "А ты как думаешь?" И тогда он ответит, что есть жулики, которые торгуют рабочими. Но Кадзи только бросил ему на ходу: -- Ты китаец и спрашиваешь это у меня, японца. А ты что, не ушел бы, если б тебе там больше предложили? Чен замотал головой. - Не ушел бы. Потому что во много раз лучше работать на рудник, чем на подрядчика. - Я тоже так считал, -- сказал Кадзи, и в голосе его послышались издевка над самим собой. -- Это же бесспорно, -- загорячился он. -- Тут не может быть ошибки! И все-таки они ушли... Достаточно помахать у них перед носом бумажкой в десять иен, и они уходят. Видно, им и вправду просто хочется хоть один раз напиться самогона, набить брюхо свининой и, набравшись силенок, переспать с бабой... А может, надо послать денег родным... или отдать долг, а тут сразу десятка... А, Чен? Может, поэтому? Я их вырвал из лап подрядчиков, им стало немного полегче, посвободнее, вот они и решили воспользоваться этой свободой... Чтобы снова угодить в лапы кровососам! Дурачье! Кадзи силился подавить бушевавшую в нем ярость. - Я вчера видел... -- робко начал Чен. - Кого? Рабочих этих? - Нет. Вчера поздно вечером из харчевни в поселке вышел господин Фуруя с одним человеком, у того еще на лице большой шрам... Похож на корейца. Так вот, этот кореец... -- Чен взглянул на Кадзи; тот сосредоточенно молчал -- значит, слушал. -- Этот кореец, прощаясь, сказал господину Фуруя: "Устрой такое дельце. Мы ведь с тобой, как говорится, "вместе живем, вместе процветаем". (Ходячая фраза японской империалистической пропаганды по поводу "союза" с марионеточным государством Маньчжоу-Го.) -- Вместе процветаем?.. -- Кадзи остановился, взгляд его стал настороженным. -- Я ходил покупать лекарство матери... -- А при чем тут побег рабочих? -- опросил Кадзи негромко, но угрожающе. Чен растерялся. -- Я не знаю, только... Кадзи уставился на юношу. Ему хотелось крикнуть: "Что же ты мне сразу не сказал?" -- но вместо этого он только желчно буркнул, что терпеть не может доносчиков. -- Никто не просил тебя шпионить, Чен,-- сказал он. Фуруя с кем-то разговаривал. Конечно, этот Фуруя -- личность темная. Но сам по себе факт явно недостаточный, чтобы подозревать его. Это опасный путь. Как он будет выглядеть, если Фуруя ни при чем?.. Кадзи, не глядя на Чена, пошел прочь. Чен стоял, не понимая, чем он рассердил начальника. Он хотел помочь ему и думал, что господин Кадзи будет доволен. Чен любил Кадзи. Кадзи не отличал его от японцев, Чен очень ценил это. Наверно, у господина Кадзи сегодня просто плохое настроение. Понятно -- неприятности одна за другой, вот он и сердится, срывает на нем злость. Горькая обида сдавила грудь. У входа в отдел Кадзи столкнулся с Окидзимой. Оглядев живописные лохмотья друг у друга, они обменялись улыбками. - Я все подготовил. Как у директора? Сколько дает им на отдых? - Месяц. - Молодчина. Ты, а не директор. Ну, пошли домой, вымыться надо. Противно, будто коростой оброс. - У меня тут еще одно дело. Окидзима взглянул на Кадзи. Губы твердо сжаты. Лицо невеселое. Если сейчас пустить его в отдел -- кинется разбираться в этой истории с угоном рабочих и совсем скиснет. -- Пошли, пошли домой! Надо привести себя в порядок. Смотри, на кого мы похожи. -- Я на минуту, -- Кадзи кивнул и толкнул дверь конторы. Фуруя немедленно доложил ему о происшествии. Кадзи разглядывал его сонное лицо. Неужели он? -- Ну как, болит живот? -- внезапно спросил Кадзи. Фуруя, по-видимому, забыл, что ссылался вчера на боль в желудке. Он опешил, потом спохватился, торопливо поблагодарил за внимание и сказал, что немного полегчало. - Китайские блюда надо выбирать с умом. Наверно, жирного вчера много съели. - Вообще не ел. - Вот как! Возможно, я обознался. Я заходил с женой в кафе, в соседней кабинке мне послышался ваш голос... Сонливое лицо Фуруя по-прежнему ничего не выражало. Кадзи достал сигарету, угостил Фуруя. - Ну ладно. Так кто же у нас переманил рабочих, как вы полагаете? - Ума не приложу. - Ну, если вы, старый работник, ума не приложите, то мне наверно, и браться за расследование не стоит. В этом деле замешан кто-то из наших сотрудников. Я попрошу вас присмотреться ко всем, кто внушает подозрения. Китаец это или японец -- не важно. - Слушаюсь. У Фуруя было каменное лицо. Вошел Чен и молча уселся за свой стол. Кадзи посмотрел на него и решил про себя, что он верит Фуруя не меньше, чем Чену. На душе было тревожно. Он чувствовал, знал, что за спиной кто-то издевается над его усилиями, смеется, показывает язык. Знал и злился. И понимая, что злится впустую, впадал в ярость. -- Вот уж спецрабочие будут вам благодарны, господин Кадзи! Белой муки они, пожалуй, и на свободе в глаза не видели, -- сказал Фуруя. Похоже было, что он просто издевается. И снова возникла в памяти толпа серых призраков. Кадзи почувствовал почти физическую боль. Рядом, по соседству, на том же клочке земли, в нерасторжимой связи с ним существуют изъеденные лишаями, гноящиеся струпьями тела измученных узников и белое нежное тело Митико... Загнанные за колючую проволоку, отгороженные от мира, эти призраки будут благодарить за жалкую лепешку из белой муки... Кадзи встал. Пожалуй, лучше будет пойти принять ванну и сбросить с себя эту хандру. Не так уж глуп Окидзима. У двери его догнал Чен. -- У меня к вам большая просьба, -- запинаясь, проговорил он. -- Не скажете ли вы, чтобы мне дали немного пшеничной муки? Матушка очень болеет, а у нас одни жмыхи и гаолян. Кадзи ни разу не видел матери Чена, хотя в воображении его уже давно сложился образ маленькой, рано состарившейся женщины с крохотными забинтованными ногами; у нее часто болит голова, она щиплет себе виски и лоб, и от этого у нее под глазами огромные фиолетовые синяки; брови у нее нахмурены, она вечно брюзжит и жалуется, она поехала вдогонку за женихом и мечтала найти свое горькое счастье в бездомной скитальческой жизни, а теперь молится об одном -- съездить в Шаньдун и похвастаться перед родней: "Муженек мой разбогател и выстроил огромный дом, а сын окончил японское училище и стал важным начальником в Маньчжурии". Ее муж размозжил себе голову, свалившись в заброшенный шурф, а сын тянет лямку канцеляриста за полторы иены в день. Если будет стараться, лет через десять ему, пожалуй, будут платить две иены... Но покупать из-под полы муку для матери он не может... - Мне очень хочется помочь тебе, -- сказал Кадзи извиняющимся тоном, -- но не могу же я делать для тебя исключение. - Простите. Да, на складе много муки, целые штабели мешков с мукой. Она предназначена для выдачи смехотворно маленькими порциями китайским рабочим -- дважды в год, в новогодний праздник и в день поминовения предков. Такую же порцию дополнительно полагается выдавать особо отличившимся рабочим, не имеющим за год ни одного прогула. А честно говоря, эта мука предназначена для того, чтобы японцы растаскивали ее как крысы... Ему очень хотелось дать Чену муки. Это так просто -- проявить ничтожную снисходительность. И люди о нем будут говорить хорошо, скажут: добрый, сочувствует... Но тут Кадзи представил себе злорадную ухмылку Мацуды: "Похоже, --