скажет он, -- и ты начал кое-что понимать. Давно бы так. Ну, теперь-то ты не станешь возвращать мою докладную?" Кадзи окликнул Чена. -- Постой-ка, Чен. Весь этот месяц спецрабочие будут получать муку и пшено. Надзор за выдачей вечерней нормы возлагаю на тебя. Понял? Чен, недоумевая, посмотрел на Кадзи. Потом лицо его осветилось широкой счастливой улыбкой. 25 На руднике только и разговоров было о том, как опростоволосился Кадзи -- сколько рабочих увели у него из-под носа! Это событие стало темой номер один, тем более что жизнь молодой четы, недавно приехавшей на рудник, была в центре внимания местных дам. - Зазнался, вот и перехватил через край... - Известно, молодость -- глупость. - Тут люди стреляные, огонь и воду прошли. Не так просто их одолеть. - А вы слышали, как он взятку обратно отправил? Благородство захотел показать! - Вот и сел в лужу! Ха-ха-ха!.. - Ну зачем так! Нехорошо смеяться над человеком, неопытный еще. - Эге, да ты к нему, видно, неравнодушна. Зря стараешься, у него жена красавица... Обойдя единственную в поселке улицу, пересуды дошли до Митико. Кадзи не сказал ей ни слова о своей неудаче. Не потому, что стыдился признаться в промахе. Он не считал это своей ошибкой. Что-то было неправильно, порочно, но где -- он еще не разобрал и не видел необходимости попусту тревожить Митико. А Митико поняла все по-другому: он не хочет делиться с ней своими мыслями и переживаниями. - Ведь если б я знала все это заранее от тебя, я могла бы заставить сплетниц прикусить языки, -- сетовала Митико. -- А так что я могла им ответить? - А ты ничего не отвечай, -- посоветовал Кадзи. -- Они привезли свои островные замашки, завидуют чужому успеху, радуются чужой неудаче. Ну и пусть себе болтают, меня это не трогает. Плохо другое -- сам не могу никак разобраться... - В чем? - В том, как обращаться с людьми, которые не уважают собственного человеческого достоинства... - А что, опять хотят переманить? - Да пока не знаю. Но буду следить. Впрочем, как тут уследишь! Проберется какой-нибудь субъект, сунет им денег, наговорит сладких слов... - Но ведь ты не можешь обещать им больше денег? Компания не согласится. - В том-то и дело, -- подтвердил Кадзи. -- Компания не согласится. - Тогда нечего и голову ломать. Может, им надо лекции читать или проповеди, мол, человек существо высшее, человеком нельзя торговать... Ну, вроде как в начальной школе... И Митико сама же рассмеялась наивности своего предложения. Так по-детски светел был ее смех, что и Кадзи заулыбался. Как это нелепо, как жестоко -- поддерживать темноту, дремучее невежество людей и, пользуясь им, выжимать из них все соки, все, что они могут отдать. В этом квинтэссенция колониализма. И Кадзи вздохнул. Митико своим ребяческим смехом, сама того не подозревая, открыла ему глаза: яркий луч высветил из окружающей мглы грозный риф, на который Кадзи сам, по доброй воле направил свой утлый челн! На "морской карте", приведшей его сюда, на рудник, этот риф не был обозначен... Он не знал о нем, когда писал о "проблемах управления колониальной рабочей силой". А если бы знал и написал?.. - Тогда было бы так! -- сказал он вслух и ударил ребром ладони себе по затылку. - Та-ак?! -- Митико погладила его шею. -- Зачем ты, не надо... Что ты собираешься делать? - Если б знал, сам бы написал, как выразился почтеннейший Окидзима. Откинувшись на спину, Кадзи уставился на яркую лампочку. Митико наклонилась и заглянула ему в лицо. Он даже не улыбнулся. - И ничего, ничего нельзя сделать? -- тихо спросила Митико. - Как сняться с камней и не пойти ко дну?..-- проговорил Кадзи, не глядя на Митико. Она почувствовала, что мысли мужа ушли куда-то далеко-далеко. -- Вот иной раз хочу оторваться мыслями от войны, -- повернулся к ней Кадзи, -- а ничего не выходит. Жизнь снова тащит назад. Впрочем, это у всех так, наверно... Митико не поняла. Только сердцем любящей женщины ощутила, как бьется муж, пытаясь вырваться из какой-то огромной злой паутины, опутавшей его. И не могла, не знала, как спасти его. Ей стало страшно. Казалось, что само, ее маленькое счастье вместе с ее Кадзи беспомощно барахтается в паучьих лапах и гибнет у нее на глазах. - Придумай, сделай, чтобы все было хорошо, -- прошептала она умоляюще. - Попробую, -- грустно усмехнулся Кадзи. -- Помнишь, ты говорила: какой бы тяжкий гнет на нас ни взвалили, надо выстоять, надо выжить. Ты и сейчас думаешь, что в этом радость? - Да! -- сказала она твердо, и от этих слов ей самой стало легче. А Кадзи вспомнил ухмыляющегося Окидзиму: "Уж очень ты заботишься о чистоте своей шкуры... Ну что ж, давай, покажи как выглядит честная жизнь... Если только можно назвать честной жизнь человека, уже причастного к преступлению..." 26 Через три недели по приказу директора спецрабочих вывели на работу. Поводом к этому послужило очередное требование правления увеличить добычу. Вообще-то по сравнению с недавним прошлым рудник достиг заметных успехов, но до выполнения плана было еще далеко. Удивляться было нечему -- планы составлялись без учета реальных возможностей и отражали только потребности военной промышленности в металле. По-видимому, там, наверху, считали, что недостаток производственных мощностей может быть восполнен патриотическим духом... И соленым потом спецрабочих, где это возможно. -- Завтра начинаете работать, -- объявил Окидзима старостам, -- и переводитесь на общее питание -- гаолян и жмыхи. Как все рабочие. Старосты выслушали распоряжение равнодушно. За три недели отдыха спецрабочие немного отошли. Кожа, покрытая струпьями, начала очищаться, исчезла ее мертвенная, землистая бледность. Только одно не изменилось -- безжизненные, бесстрастные, ничего не выражающие лица. Запертые за колючую проволоку люди бесцельно бродили, останавливались, тупо смотрели на волю за проволокой и снова бесцельно бродили по загону. Распечатав пачку сигарет, Кадзи угостил старост. Сун, староста второго барака, взял сигарету и поблагодарил. Взял Хоу из первого барака, и Хуан из третьего, и Гао из четвертого. Главный староста Ван Тин-ли молча отвернулся. Застывшая ледяная гримаса на его лице могла сойти и за холодную улыбку. Он словно говорил: сигаретами нас не купишь. Кадзи пристально оглядел его. Высокий, с тонкими чертами лица, Ван Тин-ли не походил на простолюдина. - Не куришь? -- спросил Кадзи по-китайски. -- Раньше курил. - Бросил? - Хватает мучений и без того, -- спокойно и тихо ответил Ван. -- Покуришь раз -- потом будешь мучиться без курева. - Так называемая революционная стойкость? -- иронически буркнул себе под нос Кадзи. - Не думаю, чтобы японцы стали снабжать нас сигаретами, -- сдержанно возразил Ван. -- Лучше не привыкать. - Вот тебе и благодарность! -- грубо прервал его Окидзима и посмотрел на Кадзи. -- Спасали их от смерти, лечили, а вот и благодарность! Ван только усмехнулся. - Мы когда свободна будет? -- неожиданно спросил Хоу на ломаном японском языке. -- Мы народ крестьянска, воевать нет, тихо. Японский солдат пришла, наша женщина губил, мужчин туда-сюда гнал. Плохо совсем. Был тысяча, еще больше. Теперь шестьсот нет. Где остались? Помер! - Нет, не помер! - гневно вмешался Сунн .-- Не помер! Убили их! - Я обещаю, здесь этого не повторится! -- торжественно заявил Кадзи. - Японский люди красиво говорят. И пишет красиво, -- горько сказал Гао. -- Только неправда все, одни слова. Окидзима сверкнул белками. - Вы вольны верить японцам или не верить. Только помните -- сейчас вы во власти японцев. Господин Кадзи и я -- тоже японцы. Вот и подумайте, какая вам польза от таких разговоров. Под надзором военных были -- небось помалкивали. Еще бы, там с вами не церемонились, сболтнешь лишнее -- на месте расстреляют. А у нас отъелись на белой мучке за три недели и осмелели! Очень рад за вас, конечно, но советую не забывать -- вы пленные, а мы ваши надзиратели. Так что особенно хорохориться не советую! - Вы видите колючую проволоку,-- медленно заговорил Кадзи по-китайски. -- Так вот, от вас зависит, снимут ее отсюда или оставят. Думайте, как хотите, но я лично считаю, что ваше будущее в ваших руках. Ван Тин-ли искоса посмотрел на Кадзи. Староста третьего барака Хуан сказал: -- Когда в человек ложь нет, мы верим. Мы верим начальник, пускай начальник верит нам. Хорошо. И на губах его мелькнула чуть заметная хитрая усмешка. -- А ты что скажешь? -- спросил Кадзи у Ванна. Тот ответил, что они не солдаты, поэтому имеют право требовать освобождения, а японцы по той же причине не имеют права их задерживать. -- Мне очень жаль, но права освободить вас я не имею. На меня возложена как раз обратная обязанность: не допускать вашего побега, -- ответил Кадзи. -- Ну что, Ван, в военном лагере ты мог так разговаривать, признайся? -- Конечно, нет,-- рассмеялся Окидзима. - А почему? Наверно, опасно было? Ван молчал. - А здесь не опасно? - Хотели бы нас уничтожить -- не стали бы кормить пшеничными лепешками и лечить три недели,-- тихо проговорил Ван. - Что ж, ход мысли правильный, -- усмехнулся Кадзи и повернулся к Окидзиме. -- Будь добр, скажи им: если угроза смерти делает их покорными, а малейшее проявление снисходительности порождает дух сопротивления, нам придется пересмотреть свое отношение к ним. Даровать им свободу, как это ни грустно, не в нашей власти. Возможности у нас весьма ограничены. Окидзима точнейшим образом перевел все это на китайский. Лица старост по-прежнему оставались бесстрастными, только Ван взметнул на Кадэи спокойный немигающий взгляд. Наутро Кадзи с порога конторы наблюдал, как колонна спецрабочих во главе с Окидзимой шла на работу по специально для них огороженной с обеих сторон высоким проволочным забором дороге. Мальчишка-посыльный упер руки в бока и важно произнес за спиной Кадзи: -- Очень несчастные люди. Обязательно убегут, господин Кадзи. Кадзи обернулся и удивленно оглядел заморыша. -- А ты откуда знаешь? -- Чен сказал. Кадзи крикнул Чена. Тот выбежал к дверям. - Убегут, говоришь? -- Кадзи показал глазами в сторону удаляющейся колонны. - Они работали в деревне, на своей земле... -- Чен замялся, не решаясь продолжать. - Ну и что же? - Разве они захотят тут работать? У них ведь в деревне матери, жены, дети... - Возможно. Но куда они денутся, если сбегут? Снова попадут в руки наших войск. Или им придется скрываться, а это похуже бродяжничества. Твой отец был бродячим рабочим, ты должен знать, что это за радость. Солонее придется, чем здесь... - Бродяжить люди уходят по своей воле. Бросают дом, потому что нечем жить, идут искать пропитание в другом месте. А эти разве сами ушли от своих семей? - Пожалуй, ты прав... -- пробормотал Кадзи. -- Но у меня здесь не лагерь военнопленных. Я пытаюсь обращаться с ними как с людьми, понимаешь? Чен кивнул, но ничего не ответил. Колонна уже поднималась по склону. Люди в колонне казались теперь крохотными, как игрушечные солдатики. Оттуда, с высоты их четыре барака, обнесенные колючей изгородью, должно быть, видны как на ладони. И по обе стороны дороги тоже колючая проволока. -- Пока что все выглядит так, будто я говорю красивые слова. -- Он покосился на Чена. Тот чуть заметно улыбнулся. -- Но я добьюсь, чтобы это были не только слова, вот увидишь,-- и Кадзи уже прямо взглянул в глаза Чену. 27 -- С завтрашнего дня объявляем штурмовой месячник борьбы за высокую добычу, -- сказал директор собравшимся в его кабинете. -- Ставлю задачу поднять добычу на двадцать процентов на обоих участках! Дело несложное. Потери рабочего времени у вас составляли не меньше двадцати, а то и все тридцать процентов. Вот и ликвидируйте эти потери! Я требую полного напряжения сил, максимальной энергии. Пока суточное задание не выполнено, из штольни не уходить! - Два-адцать процентов... -- протянул начальник участка Сэкигути. -- Один процент -- еще куда ни шло. - Двадцать процентов! -- твердо повторил директор, подняв волосатую руку. -- Признаюсь, я хотел было назначить тридцать. Поступила директива правления. Со следующей неделя на всех предприятиях нашей компании начинается штурмовой месячник. Лаохулину приказано начать штурм завтра. Если другие кое-как еще справляются с планом, то мы ведь его еще ни разу не выполнили. Пора положить этому конец. - Двадцать процентов нам не поднять, директор, -- сказал начальник участка Коикэ. -- Мы уже и сейчас почти на пределе. - Ты случайно не забыл, что мы воюем? -- ядовито спросил директор. Он с размаху хлопнул ладонью по газете на столе. - Вы читали, что сегодня пишут? "Оборонять зону совместного процветания хотя бы ценою жизни!.. -- вот что здесь написано! "Противник переходит в контрнаступление". Вот что здесь написано! "Противник пытается сорвать наши созидательные планы..." Это не шутки! "Напряженное положение на важнейшем участке фронта -- в юго-западной части Тихого океана..." Понятно? С душонкой поденщика на войне победы не добьешься! Вы что, не знаете "Памятку солдату в бою"?.. В самые критические минуты боя, когда схватка с противником достигает наивысшего напряжения, солдат не должен терять самообладания и обязан спокойно продолжать выполнение задачи, изыскивая наилучшие... -- вот что там написано! Сравним производственную мощность нашего рудника с силой, скажем, дивизии. Что, по-вашему, должна делать дивизия, если противник выставит против нее две дивизии? Крикнуть, что мы, мол, и так уже работаем на полную мощность, и спасаться бегством? Как вы можете так рассуждать! Вы воины, стоящие во главе самых важных участков самого важного для войны производства! -- В такт своим словам директор колотил по столу свернутой газетой. -- До меня дошли сведения, что на заседании правления компании будто бы стоял даже вопрос о полной замене руководящего персонала нашего рудника, если мы не добьемся прироста добычи. Но я полон решимости продолжать штурм и два, и три месяца, пока намеченный прирост будет не только достигнут, но и превзойден. Кто не согласен, прошу высказаться здесь, сейчас. В дальнейшем, господа, руководствуясь высокой целью победного завершения войны, я никаких ваших оправданий принимать не буду! Все молчали. За окнами трещали цикады. Припекало беспощадное полуденное солнце. Директор отирал пот, струившийся по его щекам и стекавший каплями с подбородка. Тягостную паузу нарушил Окадзаки. -- Господин Сэкигути, доложите директору: наш участок берется выполнить задачу. Я, Окадзаки, даю слово мужчины, что добьюсь прироста добычи на двадцать процентов. Взаимное понимание пронизало в это мгновение души директора и Окадзаки. -- Но хочу предупредить, директор, что раз уж беру на себя такое дело, то в средствах стесняться не буду. -- И Окадзаки скользнул взглядом по Кадзи. 28 Окадзаки уже видел на своей груди награду, а в руках личную благодарность командующего Квантунской армией. И кто знает, ликовал он, вполне возможно, что скоро на всю страну прогремит его имя, имя лучшего воина промышленного фронта Японии! Собрав у входа в штольню надзирателей, он произнес перед ними речь: -- Слушать меня внимательно! Завтра начинается месячник штурма. Приказано увеличить добычу на двадцать процентов. Я решил к этим двадцати добавить еще двадцать. На меньшем не остановлюсь. Понятно? Гоняйте их, не давайте им вздохнуть -- и задача будет выполнена! Тому, кто перевыполнит задание, обещаю выдрать у директора денежную премию, а потом сам отвезу его в город и такую добуду красотку, какая вам, голодранцам, и во сне не снилась! Вы тоже читали, наверно, эту... памятку солдату... Знаете, как там сказано? Во время боя... гм... когда схватка... Как там дальше? Изыскивать наилучшее... В общем ясно! Вы солдаты! Мы все участвуем в войне! С душонкой поденщика... э-э... победу не заграбастаешь. Понятно? -- Для большей убедительности Окадзаки несколько раз хлестнул по крагам... -- А ну, у кого пороха не хватает на это дело, шаг вперед! Никто не пошевелился. -- А раз все ясно, так по местам! 29 Хотя с появлением на руднике спецрабочих отдел рабочей силы переключил все свое внимание на них, вольнонаемные рабочие день ото дня стали давать все большую выработку. Вероятно, это явилось просто несколько запоздалым следствием исправления подрядной системы и улучшения условий труда, но на руднике злословили, что "вольные" стали лучше работать, когда Кадзи перестал вмешиваться. И как нарочно, будто в подтверждение, спецрабочие, которым Кадзи отдавал теперь все свое время, работали из рук вон плохо. Директор заподозрил, что Кадзи церемонится с ними, дает им поблажку -- дескать, подневольные люди... Подобная сентиментальность в грозную годину войны была, по мнению директора, нетерпима. Шестьсот человек, если их заставить как следует работать, большая сила. Невзирая на палящую жару, директор отправился в отдел рабочей силы, решив преподать Кадзи урок, так сказать, на его рабочем месте. Кадзи сидел за своим столом и не заметил, как тот вошел. Фуруя вскочил и, по-солдатски вытянувшись, окликнул Кадзи. Директор оглядывал унылую серую комнату. - Почему нет лозунгов штурмового месячника? Кадзи не отвечал: работают ведь не лозунги, а люди. - Значит, трудитесь без лишних слов, так надо понимать?, - Да. - А результаты молчаливого труда не особенно важные. Спецрабочие твои ленятся. Не бойся, копаться в твоих делах не стану, я не затем. Проводи-ка меня в бараки. По дороге директор спросил, где Окидзима. -- Проверяет бараки вольнонаемных, -- ответил Кадзи. - Что, вдвоем пойдем? Кадзи понял и улыбнулся. - Ручаться нельзя. Я тоже не знаю, что у них на уме. Между бараками бродили или валялись в тени свободные от работы люди. У многих еще розовели рубцы от кожных болезней, но в общем теперь они мало чем отличались от вольнонаемных. -- Отъелись. Выглядят прекрасно, -- констатировал директор, мысленно похвалив себя за то, что досрочно прервал отдых пленных. Впереди у стены барака стоял Ван Тин-ли. У его ног на корточках сидели четверо. Казалось, они о чем-то советуются между собой. Метнув холодный взгляд на приближающихся японцев, Ван едва заметно шевельнул ногой. Они замолчали и застыли с безразличным выражением на лицах. Директор и Кадзи прошли мимо. -- В бега собираются? -- директор многозначительно кивнул через плечо. Поди узнай, собираются или нет. Чен уверяет, что убегут. А он, Кадзи, хочет создать им такие условия, чтобы они поняли -- нигде на свете им не будет так спокойно, как здесь, под его начальством. Излишняя самонадеянность. Кадзи и сам это понимал, но без нее он, пожалуй, не смог бы командовать этими людьми. - В бега собираются? - Не думаю, -- сдержанно ответил Кадзи. - Гм... - Готовлю соображения о рациональной оплате труда спецрабочих, -- доложил Кадзи. - Опла-те? -- насмешливо протянул директор. -- Да ты что? Миллионер, благотворитель? Где же это видано, чтобы в разгар войны пленным устанавливали зарплату? Такого еще в истории не было, я не читал. Кадзи усмехнулся. Куроки -- историк! Эта мысль показалась ему нелепой. - Ну что ж, в таком случае я войду в историю. - Честолюбие -- неплохая вещь, но только в сочетании со здравым смыслом, господин Кадзи. Куда они будут девать твои деньги, ты подумал? Нет, потому что зелен. Вот скажи, например, чего им сейчас больше всего хочется? Кадзи оглянулся. Китайцев у барака уже не было, но ему показалось, что он чувствует на себе спокойный и холодный взгляд Вана. - Свободы,-- ответил он. - Свобо-оды? Эх, ты, поэт! -- язвительно процедил директор. -- Философ! Кадзи стиснул зубы. Увы, не поэт и не философ. И даже не клерк. Он просто сторожевой пес. - О чем может мечтать человек, попавший за решетку? - О свободе, -- упрямо повторил Кадзи. - Чудак, -- рассмеялся директор. -- О бабе, вот о чем! Конечно, если за решеткой сидит мужчина, -- уточнил директор. Как ни странно, в этот момент директор и Кадзи подумали об одном и том же: в памяти возник выцарапанный на стене барака рисунок: силуэт без головы, с ногами, дорисованными только до колен, - В такой обстановке, милейший Кадзи, человек, получив женщину, воображает, что он обладает всем, о чем ты говоришь: свободой, счастьем -- называй, как хочешь. Ты-то сам до женитьбы, когда в общежитии на койке валялся, о чем думал? О государстве? О политике? -- директор торжествующе захохотал. -- То-то! Запомни, чтобы заставить человека, упрятанного за решетку, работать, надо удовлетворить его потребности процентов на семьдесят. Понял? На сто процентов нельзя. Меньше тоже не годится. На семьдесят! Вот чего ты не знал, поэт. А теперь исправляй свою ошибку. - Но... здесь нет таких женщин, -- промямлил Кадзи. - Веселый дом за мостиком знаешь? Он в твоем распоряжении. Гони баб сюда! Кадзи передернуло. Ему захотелось крикнуть директору: "Подумайте, что вы предлагаете?!" Но он только сказал, что, по его мнению, это будет унизительно для женщин и не доставит радости спецрабочим. Он так и выразился: "не доставит радости". -- Хватит болтать, -- оборвал его директор. -- Я постарше тебя, сам знаю цену радостям. -- Эй, ты, -- окликнул он ближайшего рабочего. Тот подошел. -- Жрать хочешь? -- спросил его директор на ломаном китайском. Испуганно забегав глазами, тот робко ответил: - Я сыт, господин. - Очень хорошо, -- буркнул директор. Потом, опять по-китайски, опросил: - Бабу хочешь? На лице китайца появилась кривая улыбка. Заулыбались и другие, оказавшиеся поблизости. - Ну что? -- директор обернулся к Кадзи. -- Свобода, любезный поэт, вещь эфемерная, у нее ухватиться не за что, у свободы, по себе знаешь, а? - Рабочих нужно ублажать -- кажется, это соответствует твоим принципам, -- торжествующе продолжал директор. -- Я всегда считаюсь с твоими принципами, видишь? Впрочем, если ты против, -- закончил он, - я могу приказать Окидзиме или Фуруе. - Если позволите, я хотел бы сначала поговорить со старостами, -- сказал Кадзи, -- узнать их мнение. Брови директора полезли на лоб. -- Ты у кого в подчинении состоишь -- у меня или у этих антияпонских элементов? Кадзи побледнел. -- Я понял, -- ответил он. 30 Похвастав поднять добычу на двадцать процентов, Окадзаки уже две недели лез из кожи, чтобы не уронить "слова мужчины", данного им в директорском кабинете. Механизмов не хватало. Окадзаки перегнал рабочих в забои с наиболее благоприятными условиями, где почти не требовалось подготовительных работ. Он свирепо вращал глазами, щелкал хлыстом, остервенело нажимал на подчиненных и гнал добычу, совершенно не считаясь с правилами безопасности. Кровлю крепить не успевали, штреки до нужной ширины не доводились, он кричал и хлестал плеткой, гонял рабочих с места на место. Начальник участка с опаской поглядывал на зверское усердие своего помощника, но сдерживать его побаивался. Так или иначе, дикое упорство Окадзаки и общая атмосфера возбуждения и горячки, порожденные штурмом ("двадцать процентов!"), свое сделали, и ценой отчаянного напряжения добычу удалось поднять почти до намеченного уровня. Окадзаки теперь сидел в штольне до поздней ночи. Рабочим на его участке приходилось туго. За малейшее промедление нещадно избивали. Изнуренные люди теряли силы, тупели, внимание ослабевало, непрестанно росло число мелких увечий. ... С каждой новой рапортичкой о ходе добычи в забоях, которую ему приносили теперь ежечасно, раздражение Окадзаки нарастало. Если так будет продолжаться, дневной план сегодня провалят. Окадзаки приказал передать по всем забоям, чтобы "поднажали", а сам отправился по особенно ненадежным бригадам. Раздраженный взгляд видел всюду распущенность и лень. Ему казалось, что только он один тянет бремя забот о добыче, а остальные и в ус не дуют. Отдел рабсилы -- бездельники! Им бы только сунуть в штольни положенное число рабочих, а как они там работают -- им наплевать... А механизаторы, ремонтники! Пока кончат с наладкой, охрипнешь от брани! Все, что Окадзаки видел вокруг, все, к чему прикасался, вызывало в нем сегодня только ярость. Он уже и сам почувствовал: если в очередной рапортичке снова мелькнут красные цифры недовыполнения, он взорвется. Надо подстегнуть, пока не поздно, не то придется и сегодня застрять на вторую смену и орать до хрипоты. Спецрабочие -- их отличали по красным биркам на шеях -- катили навстречу Окадзаки вагонетки с рудой. Колеса скрипели тягуче, жалобно и, как показалось ему, лениво. Он остановился и принялся подгонять откатчиков. Стремясь поскорее протолкнуть свою вагонетку мимо начальства и уйти с его глаз, откатчики разогнались почти бегом. Отведя душу, Окадзаки двинулся дальше, но по глухому лязгу железа за спиной и внезапной тишине вслед за этим понял, что весь поезд остановился. Он кинулся назад. Откатчик головной вагонетки хрипел, уткнувшись лицом в землю. Под тусклым светом рудничной лампы полуголое костлявое тело сливалось с породой под ногами. Окадзаки рассвирепел. Этого он как будто и не хлестнул ни разу! Хрипит, разжалобить хочет! Ну ладно, он заставит его наверстать потерянное время. И Окадзаки с размаху опустил плеть на костлявую спину. Рабочий дернулся, застонал. Окадзаки снова ударил. Он продолжал бы его хлестать до тех пор, пока тот не встанет или не испустит дух. Но от спецрабочих, сбившихся в кучку, отделился один, пошатываясь, подошел к Окадзаки и остановил его руку. Голая грудь с резко выпирающими ребрами вздымалась, как кузнечные меха, часто и тяжело... -- Господин, это больной. А если умрет? Окадзаки круто повернулся. За долгие годы службы на руднике он привык только к покорности рабочих. Никто никогда не осмеливался остановить его руку. -- Что?! -- заревел он, весь во власти слепого гнева. -- Больной? Пусть жалуется на свои болячки Кадзи! Схватив с вагонетки кусок породы, он швырнул его в лицо смельчака. Тот свалился как подкошенный. Окадзаки подлетел и ударил его ногой. -- Зарубите на носу -- я не из того рыхлого теста, как те растяпы из отдела рабсилы, -- рычал Окадзаки. -- Я сотню таких как вы, прикончу и глазом не моргну! Смолкло раскатистое эхо, в штольне снова наступила тишина, только капли воды с кровли звонко падали в лужи. 31 Через канаву, отделявшую окраинную улочку от поселка, был перекинут хлипкий мостик. Сразу за ним стоял "веселый дом" для рабочих рудника. Три женщины сидели на перилах. Та, что первой увидела его, дала знак подругам, и, спрыгнув с перил, женщины преградили ему дорогу. Кадзи заколебался. Может быть, все-таки не ходить? Десять дней он тянул с выполнением этого гнусного распоряжения. Но сегодня по телефону директор уже официально напомнил, что это приказ, и потребовал его немедленного исполнения. У Кадзи создалось впечатление, что директору хотелось не столько ублажить спецрабочих, как укротить строптивого подчиненного. Стараясь глядеть в сторону, Кадзи торопливо пересек мост. Его смущение забавляло женщин. Одна из них вдогонку Кадзи стала распространяться о своих прелестях. Кадзи прибавил шагу и, подавляя желание грубо прикрикнуть на них, скрылся в дверях "заведения". Помещение напоминало спальный вагон. По обеим сторонам коридора -- кабинки с занавесками вместо дверей. Кабинки с откинутыми занавесками были свободны. Опущенная занавеска означала, что в кабинке гость. Из глубины коридора выплыла содержательница мадам Цзинь. Грубый грим очень портил ее еще недавно красивое лицо. У мадам Цзинь были отяжелевшие формы и выражение делового достоинства на лице. Скрестив на груди полные, мягкие руки, она улыбалась Кадзи и на плохом японском приветствовала его, заявив, что такого гостя она примет сама. -- Без денег! Господин Кадзи большой паек дает. Кадзи не знал, куда девать глаза. Заикаясь, он изложил суть дела: нельзя ли направить в бараки спецрабочих сорок женщин? Платит контора рудника. Мадам Цзинь подняла на Кадзи большие маслянистые глаза. -- За колючую проволоку? Кадзи кивнул. Она хрипло и коротко рассмеялась, затем прокомментировала все это на свой лад. -- В строй в две шеренги становись... Кадзи запылал от стыда. -- Я понимаю. Если это невозможно -- скажите. - Почему невозможно! У нас торговля, платите и получаете, сегодня надо -- сегодня будут. В коридор высовывались головы из кабинок, затем стали выходить и сами женщины. Кадзи заторопился. Попрощался. На мосту ему снова преградили дорогу. Некрасивая грустная женщина, та, что не приняла участия в шутках подруг, когда Кадзи шел сюда, стала говорить ему, путая китайские и японские слова, что он злой человек, что японские женщины такого себе не позволят -- там за колючей проволокой. И, почти плача, пригласила его принять участие в том, что он готовит для других. Кадзи глядел на лицо женщины и уже не видел ее уродства. Она похожа на Митико, с ужасом подумал он. -- Если не хочешь, можешь не ходить,-- мягко оказал он. И она закричала, что она-то не пойдет, сколько бы ни сердился "большой японский начальник". Она не пойдет! -- Эй, Чунь-лань, одна увильнуть хочешь? Не выйдет! -- крикнули сзади. Кадзи оглянулся. Они собрались все у двери и видели эту сцену. -- Почему одна? -- закричала женщина с моста. -- Всем противно, потому я и сказала... Но к ней уже спешила мадам Цзинь. -- Пойдешь или нет, решаю я, а не ты, -- властно крикнула мадам Цзинь. Женщины мгновенно смолкли. Угодливо улыбаясь, содержательница заверила Кадзи, что вечером, после ужина, сорок ее девушек будут, как приказано, на руднике. У Кадзи чуть было не сорвалось: "Да не посылайте вы их". Но он пробормотал: "Хорошо, пожалуйста", -- и заспешил прочь. Он вполне сознательно взял на себя роль зазывалы публичного дома. Сорок женщин на шестьсот мужчин -- это устроил он, Кадзи, на всех углах кричащий о том, что с людьми надо поступать по-человечески!.. Грязь, постыдная грязь! Позорное, мерзкое безволие! Он мог бы отказаться, но у него не хватило характера. Мерзость, мерзость, и нечего прятаться за приказ директора! Сам согласился, сам взял на себя, сам! По дороге от рудника несли кого-то на носилках. Рядом с носилками шел служащий из его отдела. - Что случилось? -- спросил Кадзи, подбежав к носилкам. - В штольне попало от Окадзаки. Вместо лица у человека на носилках было кровавое месиво. -- В амбулаторию! -- крикнул Кадзи, а сам со всех ног кинулся в главную контору, 32 -- Если мы будем смотреть на это сквозь пальцы, мы скоро останемся без рабочих, -- наседал Кадзи на директора. Что скажут они про него, если он не добьется справедливости? Двуличный, лгун, обманщик! И будут правы. А Митико? Окидзима стоял рядом и несокрушимо молчал. - Жизнь человека, кто бы он ни был, не вещь, которую можно списать за износом, -- доказывал Кадзи. -- Я возбуждаю против Окадзаки дело по обвинению в нанесении увечий, приведших к смерти. - Да успокойся ты наконец. -- Директор даже откинулся на спинку кресла, чтобы быть подальше от возбужденного Кадзи. -- Возможно, ты по-своему и прав, но надо же брать шире! Конечно, очень плохо, что Окадзаки прибегнул к излишнему, неоправданному насилию. Но двигала-то им преданность делу, стремление выполнить приказ, повысить добычу руды! Иными словами, он руководствовался патриотическими чувствами. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Кадзи замотал головой. - Нет, не понимаю! Подобные зверства оправдания не имеют! Что про нас можно сказать? Что у нас творится? - Война у нас, вот что! -- в тон Кадзи крикнул директор, словно ожидавший этого вопроса, и в уголках его губ мелькнула улыбка. -- Война -- этим объемлется все, что мы делаем. И перед великой целью мелкие ошибки и оплошности... - Это оплошность?! -- забывшись, Кадзи стукнул ладонью по столу. Директор поднялся. -- Я не намерен, не могу упрятать за решетку, оторвать от общества энергичного, способного японца, отдающего все свои силы нашему делу из-за какого-то лентяя, к тому же еще военнопленного. Ясно? Кадзи понял, что спорить бесполезно. - Разумеется, вы не можете... -- И Кадзи пошел к двери. Куроки окликнул его. Директорский голос звучал почти дружелюбно: - Я хочу, чтобы ты правильно меня понял. - Вы думаете, я могу вас понять? - Объясню, -- лицо директора снова стало жестким. -- Если ты -- начал он раздельно, -- не считаясь с трудным положением, в каком сейчас находится рудник, возбудишь дело против Окадзаки, пиши и обо мне как о его соучастнике. Я соучастник! Все успехи и срывы моих подчиненных -- мои успехи, мои срывы. Мне не хотелось бы говорить это тебе, очень ценному и способному специалисту, но я обязан это сделать, поскольку считаю, что потеря такого дельного работника, как Окадзаки, причинит руднику тяжелый ущерб. Я приложу все силы, чтобы суд решил дело не в твою пользу. А сил у меня на это хватит. Выражение недоумения, мелькнувшее на лице Кадзи, сменилось гневом. -- Вы хотите сказать, что не остановитесь даже перед фальсификацией фактов? Но раньше, чем Кадзи, сверля директора глазами, успел подойти к нему вплотную, вперед вышел Окидзима. Он дернул Кадзи за рукав и подтолкнул его к двери. -- Полагаю, вы предупредите, чтобы ничего подобного больше не повторялось? -- тихо спросил Окидзима. И без того багровое лицо директора стало фиолетовым. Он молча кивнул. -- Как прикажете написать в донесении? Директор, испытавший за несколько минут и страх, и гнев, и успокоение, тяжело дышал. -- Гм, ну что-нибудь вообще... Несчастный случай... Ну, упал, скажем, в рудный спуск, что ли... Такое часто бывает... - Он отер пот со лба. Подталкивая Кадзи, Окидзима вышел из кабинета. 33 Уже смеркалось, когда Ван наконец дождался Кадзи. Кадзи шел вдоль проволоки, опустив голову, но, заметив Вана, остановился. - Одного нашего, говорят, избили, -- сказал Ван. -- Как он? - Умер. - Если вы пришли сообщить об этом, соберите всех и объясните, так будет лучше. Да, конечно, так следовало бы сделать. Но с какой стати он будет заглаживать чужие грехи? -- Я не за этим пришел, -- холодно ответил Кадзи. -- Я здесь проституток жду, понимаешь ты! К вам сейчас приведут баб! Ван молчал. Он искал какое-нибудь жестокое, резкое слово, которое побольнее ударило бы этого японца. Он уже приготовился выпалить это слово, но передумал. К ним приведут женщин, сюда, за колючую проволоку... Ван не удержался от улыбки. Кадзи покоробила эта улыбка. Он презрительно посмотрел на Вана. "Нажраться да опростаться" -- вспомнил он слова Куроки о роде человеческом. Подошел Хоу, староста четвертого барака. Ван что-то сказал ему очень быстро. Кадзи не понял что. Хоу побагровел и угрожающе шагнул к Кадзи. Его остановила колючая проволока, но это только разожгло его ярость. -- Все, что говорили, все ложь! Японцы и здесь нас убивают. Зачем говорили, что здесь не будут убивать? Все одни сказки! Кадзи вспыхнул. - Не я же его убил! - Ты японец, -- зло сказал Хоу по-китайски, -- ты и в ответе! Если бы Кадзи не знал ни слова по-китайски, он понял бы все равно. ...Когда Окидзима уволок его от директора, он, скинув с себя его руку, крикнул, что никто не заставит его написать в донесении, будто спецрабочий погиб при падении в рудный спуск. Окидзима настаивал. - Нет, напишешь. - Нет, не напишу! -- кричал Кадзи, и когда выведенный из себя этим упрямством Окидзима поинтересовался, что же он сделает, Кадзи заявил, что "добьет Окадзаки". - Не болтай глупостей! -- Окидзима тряхнул Кадзи. -- Тебя попросту выставят вон... или переведут из отдела. А что станет с остальными шестью сотнями пленных без тебя, ты подумал?.. Эх, ты! Лишь бы не поцарапать свою совестишку, а что будет с остальными людьми -- тебе наплевать! Кадзи вырвался и пошел прочь. А потом сам же ждал Окидзиму у дверей конторы. - Таких, как я, раздвоенных, половинчатых личностей, среди студентов было много, -- задумчиво объяснял он. -- Они "просвещали" массы. За это их арестовывали, мучили. И хотя в тюрьмах они держались стойко, но в конце концов все-таки обращались в "истинную веру". Не потому, что страшились пыток, нет! Боялись похоронить свою молодость в застенках. И все они оправдывали свое отступничество совершенно одинаково: чем влачить бессмысленную жизнь за решеткой, лучше притвориться "обращенным", выйти на свободу и снова включиться в движение... Если бы это было шаг назад, два шага вперед! Нет, это было шаг назад и еще два шага назад... Назад и назад! Всю жизнь! Посмотри хотя бы на меня. Непрерывные попытки самооправдания и непрерывное утверждение шкурного эгоизма! Ты хочешь, чтобы я и дальше шел по этому пути? -- Если ты ждешь от меня сочувствия -- сожалею. -- Окидзима поднял на Кадзи хмурый взгляд. -- Я не расположен искать в тебе погибшего бойца революции. Я не льщу себя пустыми надеждами, что я, мизерный зубчик ничтожной шестерни, смогу остановить гигантский маховик военной машины. И ты, Кадзи, тоже мизерный зубчик. Будешь ерепениться -- сломают. Пусть ломают? Но уж тогда хотя бы за дело! Не из-за Окадзаки же... Кадзи молчал. Сохранить себя для блага оставшихся шестисот?.. Нет, не шестисот, а десяти тысяч обездоленных людей. Не больше ли в этом здравого смысла, чем в жертвовании всем своим будущим ради возмездия за одного? Дело об убийстве рабочего будет навечно погребено в воронке рудного спуска. Преступление совершил Окадзаки. Но он виновник лишь физической смерти человека. Надругательство над этой смертью, осквернение справедливости сокрытие зла - все ляжет тяжким бременем на совесть другого - на него, Кадзи... Он стоял у проволоки, и ему захотелось вырвать из груди оледеневшее от тоски сердце и швырнуть его под ноги тем, по другую сторону ограды: "Нате, возьмите, вот все, что у меня осталось!" Он медленно заговорил: -- Пусть так. Но если вы будете относиться ко мне как к завоевателю только потому, что я японец, вы потеряете единственного сочувствующего вам здесь человека. - Сочувствующего? -- с ненавистью спросил Хоу. Он хотел сказать что-то еще, но Ван остановил его. - Пока убили одного, -- сказал Ван. - Но я намерен выполнять свой долг, -- ответил Кадзи. Позади послышались визгливые женские голоса. Это мадам Цзинь "привела своих девушек". Кадзи пошел к пропускному пункту. -- Открой и пропусти этих, -- сказал он охраннику. Охранник отворил оплетенные колючей проволокой ворота. -- В каждый барак по десять, -- бросил Кадзи.-- До десяти часов вечера. Ворота со скрипом закрылись. 34 - Ну вот, одна несушка у нас уже есть! -- с сияющими глазами объявила Митико. -- Как закудахчет! Я подумала, что собака забралась, побежала, а там... -- Она торжествующе покатала на ладони куриное яйцо. Кадзи постарался улыбнуться. Он молча проглотил ужин и лег. -- Что-нибудь случилось? -- встревожено спросила Митико. Кадзи хотел было рассказать об убийстве в штреке, но промолчал. Назвать Окадзаки злодеем легко. И нелепо. Рассказывать -- значит опять оправдываться, а оправдываться не хотелось... - У тебя плохое настроение? Он поморщился. - Не спрашивай, прошу тебя. Митико села, подобрав под себя ноги; короткая юбка не закрывала круглые белые колени. -- У тебя такое лицо, будто тебе не нравится дома, будто тебе все опротивело. Кадзи, ты молчишь?, Кадзи, не вставая, повернулся к ней: - Ты вышла бы замуж за зазывалу из публичного дома? Ему хотелось забыть, забыть... Он глядел на колени жены, воображение рисовало жалкие фигуры сорока женщин в пестрых халатах, тяжело волочивших ноги... Но Кадзи хотелось рассказать не о женщинах, а об убитом. Он пытался заслонить размозженное камнем лицо картинами чудовищного надругательства над этими женщинами в пестрых халатах -- и не мог. Лицо убитого стояло перед глазами... Митико смотрела на нервно бегающие зрачки Кадзи. - С сегодняшнего дня я стал сообщником убийцы -- и по профессии и по национальной принадлежности... -- А про себя он добавил: "...и по моральному облику". - Неправда! -- крикнула Митико и почти шепотом спросила: -- Кто он? - Э, нет, имя своего соучастника я не выдам! -- принужденно засмеялся Кадзи. -- Ну как теперь, скажешь -- это тоже только частичка моей работы? Нет уж, теперь рабочие не будут верить ни одному моему слову! - Ты преувеличиваешь. -- Митико тщетно искала слова утешения. -- Пройдет время, все выяснится, и они станут тебе доверять. - Хочется надеяться. Не надо меня утешать, Митико. Не надо хотя бы сегодня, до утра. Это ведь недолго. Пожалуйста, помолчи немного. Все окаменело в Кадзи. Не было сил говорить, не хотелось думать. -- Плохо... -- отрывисто шепнула Митико. Звенящая тишина поглотила ее голос. Митико печальным, обиженным взглядом смотрела на Кадзи. Ее план брачной жизни не предусматривал таких ситуаций. - Что плохо? -- равнодушно спросил Кадзи. - С тех пор как появились эти спецрабочие, тебя будто подменили, будто тебя нет совсем, как будто ты ушел... Кадзи мрачно усмехнулся. Никуда он не уходил и никуда не пришел. В том-то все и дело. Он всегда где-то на полдороге. То он терзается угрызениями совести и ищет себе оправдания, то любуется коленками жены. - ...Я одна борюсь за наше счастье, - Митико говорила медленно, словно находила слова где-то в самой глубине души. - Ты уходишь из дому утром, приходишь вечером. Ты весь день работаешь. А я убираю дом, вожусь на кухне, кормлю кур. Ерунда все в общем... Но все, что я делаю, все связано с тобой. Я верила, что эти пустяки создают тебе дом, помогают тебе... Ведь это все такие вещи, которые может делать и прислуга, правда? Но мне кажется, что, если их делаю я, они приобретают какой-то особый смысл... Ей хотелось верить, что она строит свое счастье. Так это было или не так, но она верила... Они молчали и оба смотрели куда-то вдаль, словно оттуда, со стороны, к ним должно было прийти спасение. -- Прости меня, -- сказал наконец Кадзи. В самом деле, не для того же он превратился в сторожевого пса и пособника убийцы, чтобы не знать покоя даже в своей любви. -- Похоже, у меня сдают нервы. Он приподнялся и привлек ее к себе. Митико прижалась к нему, уткнув голову под его подбородок. Но ответного порыва в себе она не почувствовала. Ей вспомнился тот день, когда они мчались на грузовике сквозь песчаную бурю. Вот так же прижавшись к нему, она была полна предвкушением счастья и благословляла свою судьбу. Кадзи гладил шелковистые волосы Митико и смотрел на стену, на возлюбленных Родена в объятии, которым они не могли пресытиться. Каким далеким казалось ему теперь это восторженное упоение счастьем! 35 Через несколько дней, придя утром на службу, Кадзи приложил свою печатку к двум бумагам по вопросу о спецрабочих и отправил их с мальчишкой-рассыльным в контору рудника. Он написал их дома накануне вечером. Митико переписала их начисто красивым почерком на линованной бумаге. "Если твои предложения примут, -- с надеждой сказала она, -- с тебя свалится половина забот". В одном докладе он предлагал установить спецрабочим такую же заработную плату, как и вольнонаемным, при условии, что отдел рабочей силы будет хранить эти деньги до их освобождения из плена. Во втором содержался проект правил обращения со спецрабочими и обязанностей персонала по обеспечению безопасности пленных. Рассыльный с бумагами ушел. Кадзи с волнением ждал телефонного звонка от директора. Конечно, он обрушится на Кадзи. "Ты что, считаешь экстренно необходимым внесение этих проектов именно во время штурмового месячника? Чем тратить время на пленных, поразмыслил бы лучше, как поднять выработку остальных, их все-таки больше!" И оба проекта будут отвергнуты. Нет, он еще повоюет за них. После постыдной капитуляции в этом деле с убийством он возьмет реванш здесь. Он заставит директора прекратить злоупотребления властью! Кадзи ждал звонка. Ну, сегодня-то он горячиться не станет. Последовательно, не торопясь, логикой он припрет директора к стене... Телефон действительно зазвонил. Кадзи учтиво повернулся к аппарату, будто это был сам директор, и деликатно снял трубку. Но голос, который он услышал, принадлежал не директору. Пост охраны лагеря спецрабочих докладывал, что четыре спецрабочих бежали... У Кадзи пересохло в горле. Утреннюю смену -- двести двадцать человек -- сегодня сдавал Окидзима. Ночную смену -- двести тридцать человек -- принимали утром, после сдачи первой смены, другие сотрудники отдела. В лагере оставалось сто тридцать шесть человек больных и получивших травмы. Таким образом, все пятьсот восемьдесят шесть спецрабочих как будто были налицо. Но при раскомандировке по забоям оказалось, что четырех человек не хватает! Трудно было предположить, чтобы Окидзима, сопровождавший колонну до проходной, просчитался. За короткий промежуток времени с момента сдачи до раскомандировки сбежать было невозможно. Из лагеря побег тем более немыслим. Оставалась одна версия: бежали из ночной смены. А утром четыре рабочих из вновь прибывшей смены как-то сумели перейти в ночную, только что вышедшую из штольни, чтобы при проверке численность людей сошлась. Но производственники и слышать не хотели о подобной версии. И охрана и надзиратели в один голос заявляли, что у ограды никаких следов побега нет, а ночью все люди были на рабочих местах. Окидзима, на котором лежала ответственность за организацию вывода спецрабочих из лагеря, сдачу и прием их от производственников, раскипятился, заявил, что просидит в лагере целый день, но разыщет четверку, которая перешла из утренней смены в ночную, и заставит их сознаться. Кадзи отговаривал его. На этот раз они поменялись ролями: Кадзи пришлось одергивать Окидзиму, до сих пор было наоборот... Кадзи сумел убедить его, что установить имена сбежавших все равно не удастся, даже если попытаться сверить отпечатки пальцев и личные бирки со списком. Они будут называть любые фамилии, какие вздумается, и ничего не докажешь. Сейчас важно не кто сбежал, а как сбежал, доказывал Кадзи. Когда о побеге доложили директору, он сначала даже улыбнулся -- правда, одними уголками рта. - Что-то частенько у нас стали бегать, -- сказал он, поочередно оглядывая Кадзи и Окидзиму; это следовало понимать как намек на недавний увод вольнонаемных рабочих. -- Но так как вы, специалисты, надо думать, приняли все мыслимые меры, я, дилетант, не рискую критиковать вас. Подумаем лучше, что мы ответим жандармерии. - А чего думать? Не можем же мы круглые сутки не спать, сторожить их. Единственное что нужно, это потребовать от персонала производственных участков, чтобы получше смотрели. - Слушать тошно, Окидзима, -- неожиданно резко сказал директор. -- Слушать тошно, как ты сваливаешь вину на других. Кто отвечает за побег, ты или Кадзи? Говорить начистоту! - По отдельности, наверно, никто. А если уж начистоту -- война во всем виновата. Впрочем, пусть буду я виноват. Если прикажете, готов держать ответ. - Очень хорошо. Но я должен тебе напомнить, что главную ответственность перед жандармерией несу я. Так что твоим увольнением тут дело не закончится. "Ну отчего вы у меня оба такие строптивые?" --говорил директорский взгляд. Как бы ни свирепствовало военное командование, не станет же оно из-за побега четырех пленных расправляться с директором и ответственными специалистами крупного рудника. Но надо, чтобы подчиненные в трудную минуту держали себя, как положено. А эти хорохорятся, как петухи. Беседа кончилась тем, что Окидзима извинился перед директором. От директора Кадзи и Окидзима отправились в бараки. Вызвали старост. Окидзима не смог от них добиться ничего, кроме "не знаем" и "не слышали". Хотя это было естественно, хотя ничего другого не следовало и ожидать, притворное выражение неведения и недоумения на лицах старост окончательно вывело из себя и без того взбешенного Окидзиму. От рукоприкладства его удержало только присутствие Кадзи. -- Расстрелять бы сейчас человек пять, как это делается в армейском лагере, и вы бы сразу заговорили! -- сказал Окидзима голосом, готовым сорваться на крик. -- А здесь бояться нечего, знаете, что расстреливать не будут. Так? Я вас понял, трусы вы ничтожные! Насилия страшитесь, а доброжелательство презираете. Ну так теперь вы у меня познакомитесь с беспощадным насилием! Вы уверены, что удачно задумали и провели свое дело, ловко надули нас. Об одном только вы забыли, не учли, что стоит нам захотеть, и вас завтра же в тех же самых вагонах отвезут назад, в армейский лагерь военнопленных. А захотеть мы можем! Старосты переглянулись, какая-то тень мелькнула на их лицах, но они молчали. Окидзиму сменил Кадзи. -- Я не стану вас допрашивать, как сбежали эти четверо, -- спокойно и медленно заговорил он.-- Все равно мы узнаем. Поэтому я не спрашиваю, кто был инициатором побега, как и куда они бежали. Бегите! Почему только четверо?! Бегите по десять, по двадцать человек сразу. Хотите, научу вас, как сбежать? Лица людей перед ним дрогнули. Они насторожились. -- Так вот, слушайте. У нас на руднике всего двадцать винтовок, и то старые. Даже если в вас будут стрелять, не беспокойтесь -- не попадут. Вы каждый день ходите на работу. Сопровождают вас обычно два охранника да два сотрудника моего отдела. Вы можете мигом расправиться с ними, а там бегите себе, куда хотите. В отделении полиции у нас четверо полицейских, они тоже не в счет, верно? А пока мы свяжемся с воинской частью или жандармерией, пройдет не один час, так что вы успеете уйти. Ну как, устраивает вас такой план? Старосты впились глазами в Кадзи, пытаясь понять, куда он клонит. Окидзима не скрывал своего изумления. Что он несет, скотина! Но Кадзи невозмутимо продолжал: - Да, я не буду доносить жандармерии, сколько бы вас ни сбежало. Почему? Потому что я не считаю вас пленными. По правде говоря, ваше пребывание на руднике ничего, кроме лишних хлопот, мне не доставляет, и я бы не возражал, если б вас здесь не было. Но вы здесь, и поэтому я хочу предупредить вас об одном: если вы не будете доверять мне, человеку, отстаивающему ваши интересы, если побеги будут продолжаться, я перестану вас отстаивать. Пускай с вами делают, что хотят, я заступаться не буду. Сбегут только сильные, кто послабее -- останутся, производительность труда упадет, ну и, по нашим правилам, вам урежут паек. Пленных положено кормить, это верно. Но обыкновенным рабочим, уклоняющимся от труда, питание не гарантируется. А я уже сказал, что не считаю вас пленными. Поэтому я не считаю себя обязанным кормить вас, когда вы преднамеренно не выполняете норм. - Сбежавшие действовали самочинно, -- сказал Ван.-- Да если бы они и советовались с нами, мы все равно не могли бы им запретить бежать. Не имеем права. Старосты -- только для общения между пленными и японским надзором. Мы не вправе командовать нашими людьми. Окидзима сделал шаг вперед, собираясь выпалить что-то резкое, но Кадзи остановил его. Ледяным голосом он сказал: - Ну вот, а теперь можете не стесняться, командуйте. Готовьте организованный побег под руководством Вана. Только не морочьте мне голову подобной болтовней. Неужто мудрейший Ван не может придумать ничего, кроме такой примитивной лжи? Или уж ты такого невысокого мнения о наших умственных способностях? - Нет никакой лжи. Я не знаю, -- заявил Хуан. - Уж ты, конечно, не знаешь! -- зло сказал Окидзима, подавшись к Хуану, будто хотел вцепиться в него. -- Не знаешь, кто и как убежал! Где тебе знать! Но ликуешь, что побег удался. И жалеешь, - что не удрал сам. У-у, дерьмо! - Я не буду бежать. Мне некуда бежать, -- угодливо заверил Хуан. - А ты? -- спросил Кадзи у Хоу. - Бежать не буду, -- грубо ответил Хоу. -- Просто уйду. Вану, видимо, понравился смелый ответ Хоу; он улыбнулся. -- Ладно. Я все-таки дам тебе несколько советов, -- и Кадзи спокойно отвел руку Окидзимы, замахнувшегося на Хоу. -- Смотри не вздумай выходить на шоссе. Там не пройдешь -- там посты. По железной дороге тоже нельзя, схватят. Подавайся в горы и держи на запад. Там километрах в шестидесяти есть заброшенные угольные шахты. Вот туда и ныряй. Но особенно не засиживайся: за неделю я успею отправить ваши отпечатки пальцев, и через две недели вам уже нигде не пройти. Так что если уж бежать, то чтобы за две недели добраться до места. Ясно? Безучастным выглядел теперь один Ван. На лицах остальных старост мелькнула тень страха. -- Но куда вы побежите, где это место? -- продолжал Кадзи. -- Помните: поймают -- назад не приму. Да вас и не поведут назад. Просто прикончат. Так что -- пожалуйста, бегите, кому жизнь не мила. Бегите к себе в деревню через всю Маньчжурию, кишащую японскими солдатами. А доберетесь до деревни -- вас и там схватят. На таких сердобольных, как я, не рассчитывайте -- не найдете. Бегите. Я не задерживаю. Кадзи взглянул на Вана. Как всегда, бледен и невозмутим. Удивительно, либо он вообще лишен человеческих чувств, либо воля железная. У этого человека на лице никогда не отражались ни радость, ни гнев, ни довольство, ни печаль. Кадзи вспомнил полустанок в степи, опломбированные вагоны и почувствовал досаду. Телега с едой, стая серых призраков... Им нужна была рука помощи, и они приняли ее, не задумываясь, чья она. А теперь они ненавидят всех японцев, не делая между ними никакого различия, и ненависть толкнула их на побег, хитро задуманный и успешно осуществленный. И дальше так будет... -- Признай, Ван, что японцы тоже не все одинаковы, -- сказал Кадзи напоследок. -- В общем превращение нашего рудника в безопасное для вас убежище зависитот вас самих. Вот все, что я хотел сказать. Кадзи повернулся и зашагал прочь. Окидзима потоптался на месте, будто хотел что-то добавить, но только окинул всех пятерых грозным взглядом и поспешил за Кадзи. -- Нельзя ли получить бумагу и карандаш? -- это крикнул Ван. -- Это еще зачем? -- рявкнул Окидзима. -- Записывать шпионские сведения? Ван и Кадзи усмехнулись одновременно. - Нет, -- заверил его Ван. -- Хочу кое-что записать. Отчитаюсь в бумаге до последнего листка. - Хорошо, принесу, -- пообещал Кадзи. Они вышли за ворота. Несколько шагов шли молча. - Ну? - Возможно, побегут, -- сухо ответил Кадзи. Если они совсем идиоты, -- хотелось ему добавить. Должны же они понять, что безопаснее всего оставаться здесь. Не вечно же будет продолжаться война. Они получат свободу. А может быть, еще и как победители... Но он вспомнил Чена. - Побегут, их не удержишь. Они жили дома, ушли оттуда не по доброй воле. - Ты в самом деле не будешь доносить жандармерии? -- озабоченно спросил Окидзима. - Напишу, конечно. Я не герой, к сожалению. 36 Недолго наслаждалась счастьем мать Чена -- всего три недели. Впервые за всю свою жизнь три недели подряд, утром и вечером, она ела пампушки из белой муки. Хотя Чен предупредил ее, что он будет получать муку всего месяц, она не могла удержаться и не похвастаться перед соседками, какой у нее сын. "А все потому, что я его воспитала!" -- не забывала добавить она с гордостью. Это забытое чувство напоминало ей о счастье, испытанном в юности, когда она разыскала здесь, вдалеке от родного Шаньдуна, своего жениха. Давно уже стерла горькая жизнь воспоминания о тех днях... Но вот теперь пышные пампушки из белой муки воскресили надежды на жизнь, которой можно не стыдиться. Они были для нее символом успехов, достигнутых в жизни ее сыном. О, она еще съездит на родину, в Шаньдун, и поведает изумленным односельчанам о своем счастье в Маньчжурии. Но пампушечному счастью пришел конец. На двадцать второй день Чен вернулся домой унылый, с пустыми руками. -- Нет больше. Кончилось,-- сказал он. Она даже привстала. - Это что за глупости! В складах, рассказывают, горы мешков с мукой. - Я же с самого начала сказал вам,-- раздраженно ответил Чен,-- что мука будет месяц, только месяц. -- Месяц не кончился. Двадцать второй день пошел... Чен молча повернулся и вышел. В поселке у лавочника купил две пампушки. Вылетело пол иены, треть дневного заработка. Вернувшись домой, Чен принялся разводить огонь в очаге. Матушке недолго осталось жить. Он будет покупать ей пампушки еще неделю. Но неделя прошла, деньги кончились. Чен объявил матери: -- Завтра пампушек не будет. Мать ничего не сказала. Только на землистом лбу вздулась вена. Гаолян и соевые жмыхи она теперь есть не могла. Два дня Чен крепился, глядя, как мать голодает. А она, как только сын появлялся, принималась плакать и стонать, что ее хотят сжить со света. Чен подумал, что ей и вправду лучше умереть. Ради чего она живет? Чтобы съездить в свой Шаньдун и побахвалиться сытой и довольной жизнью? Молчание сына испугало старуху. Она перестала попрекать его. Теперь она упрашивала его хотя бы раз в три дня приносить ей пампушки, от которых так приятно во рту и в горле. Она просит прощенья, она виновата, что кричала на него... Ведь ей так мало осталось жить! Чен поглядел на жестяную коробку, стоявшую у изголовья кровати. Это была их копилка. Дрожа над каждой монетой, мать складывала туда все сверхурочные Чена. Проследив его взгляд, мать схватила коробку и прижала к груди. -- Нет! Не дам! Только не отсюда! Как ты можешь? Я поеду в Шаньдун на эти деньги. Я скоро умру, на гроб нужно. Я не буду, не буду больше просить пампушек, только не бери эти деньги! С этого дня она ни разу не вспомнила о белой муке. Со слезами на глазах, давясь, глотала похлебку из гаоляна и сои. И каждый день Чен мучился, кормя мать. Когда она визгливо бранилась, ему было легче. Скоро у нее начались рвоты. Но она безропотно продолжала хлебать это варево. Лекарство, которое прописал врач из амбулатории, ей не помогало. Чен хотел было обратиться к Кадзи, но не решался. Ответ можно было предвидеть. Кадзи, конечно, не выдаст муку одному Чену. Он вытащит из кармана деньги и скажет: "Вот, купи на них муки". Так будет во второй и в третий раз. Но наступит день, когда Кадзи скажет: "Мне денег не жаль, но не хотелось бы думать, что молодой Чен попрошайка". И вдруг рядом с нахмуренным Кадзи в памяти Чена всплыло ласковое лицо Митико, лицо, всегда готовое расцвести в улыбке, лицо, на котором не бывает недоброй усмешки и хмурого раздумья. Может быть, обратиться к ней? Стыдно, конечно, но она, наверно, поможет, даст немного муки. И вечером, увидев, что Кадзи не собирается домой, Чен спросил: - Вы сегодня задержитесь? Я иду сейчас в контору бумаги сдать кое-какие. Может, зайти к вашей супруге и предупредить? - Что? А-а, да-да, пожалуйста. Когда Чен постучал в дверь, из дома послышался певучий голосок. Дверь открылась, на него пахнуло ароматом духов, и светлое лицо супруги господина Кадзи улыбнулось ему. - Господин Кадзи просил передать, что задержится сегодня. Очень, очень занят. - Вы специально зашли сказать? Большое спасибо. И она еще раз улыбнулась ему. Чен смутился и не мог выдавить из себя ни слова. Он пришел клянчить, а его приняли за любезного человека. -- Я... -- начал он и запнулся. Тонкие брови Митико чуть сдвинулись, но на губах еще продолжала играть улыбка. -- Говорите, не стесняйтесь. Вы что-то хотели сказать? Зардевшись, Чен выложил свою просьбу и совсем сконфузился. -- Жалость какая,-- забеспокоилась Митико. -- Что же делать? Она попросила его подождать. Немного погодя она вернулась с бумажным пакетом. -- Не обижайтесь, пожалуйста, Чен,-- она смущенно протянула ему пакет.-- Очень хотелось бы дать вам муки, но, как назло, у меня ни крупицы. Здесь сладкое для вашей матушки. А на мужа не сердитесь. Ему, наверно, очень досадно, что он не может вам помочь. Чен стоял, опустив голову. Мягкая рука коснулась его пальцев, разжала их, и на ладони осталась сложенная бумажка в пять иен. -- Я не хочу вас обидеть,-- голос Митико журчал, как чистый ручеек.-- Просто я делаю то, что господин Кадзи хотел бы сделать, да не может. Вы никому ничего не говорите, и Кадзи тоже. Конечно, лучше было бы, пожалуй, мне самой купить, что надо, и зайти к вашей матушке... Чен ушел, чуть дыша от радости и смущения. Он крепко сжимал в потной ладони бумажку в пять иен. Хорошо сделал, что пришел,-- добрый она человек! Но он лишил себя возможности заходить в этот дом... 37 Пять иен, полученные от Митико, казались Чену даром богов. Едва он заполучил деньги, как вспомнил о постоянных жалобах матери на усилившиеся боли и о ее просьбах позвать лекаря-массажиста. Чен решил, что теперь, когда завелись лишние деньги, можно позволить себе такой пустяк. Он пригласил массажиста. Потом она потребовала позвать колдуна, утверждая, что в их доме завелись демоны болезни и нищеты. От подаренных пяти иен еще кое-что оставалось -- почему было не сделать приятное старухе. Колдун пришел, пробормотал какие-то заклинания и ушел, содрав за визит огромную сумму -- две с половиной иены. Мать сказала, что ей стало намного легче. Из всего, что он запомнил из невнятной болтовни колдуна, Чену запало в память одно: человек, который спасет мать, живет на восток от их дома. Ближе всего на востоке была пампушечная. Не то чтобы Чен поверил колдуну, но все-таки подумал: чего не бывает, а вдруг он сумеет занять там муки? В обеденный перерыв Чен отправился в пампушечную. Увидев в окошке гладкую, как горшок, голову хозяина, он еще раз повторил про себя, что он скажет. Дверь с черного хода в лавчонку была приоткрыта. Пампушечник месил тесто; возле его, спиной к двери, стояла женщина в китайском халате и что-то вполголоса объясняла лавочнику. Чен услышал, как хозяин сказал: -- Здесь надо электрика. Вот хорошо бы найти надежного человека с трансформаторной подстанции... Чен громко поздоровался. -- А-а, добро пожаловать,-- сказал лавочник.-- Как матушка? Женщина тоже повернулась к нему, и на Чена глянуло улыбающееся лицо мадам Цзинь. -- Здравствуйте, господин Чен,-- пропела она.-- Вас хвалят. Говорят, вы на редкость преданный сын. Чен не удержался от глуповатой довольной улыбки, смущенно отводя глаза от высокой груди и пышных бедер мадам Цзинь. -- Пампушек? -- спросил лавочник. - Нет, хозяин, у меня к тебе сегодня большая просьба. Пампушечник принялся месить тесто. - Не уступите ли вы мне немного мучки? - Сколько? Вообще-то мешок или полмешка. Хозяин звонко прихлопнул ладонью сизую муху, присевшую на его голый череп. -- Мешо-ок? -- Двойную цену дам, если согласитесь на выплату из нескольких получек. Задаток оставлю сейчас. В кармане Чен крепко зажал все, что оставалось от пяти иен. На лице хозяина он прочитал отказ и поспешно добавил: - Могу и наличными. Займу у начальника. Матушка у меня, сами знаете. - Понимаю,-- пампушечник продолжал месить тесто,-- но у меня ведь тоже не склад. - Начальник -- это Кадзи? -- спросила Цзинь. - Да, он ко мне хорошо относится. - Немудрено, ты ведь серьезный малый, вот тебе и доверяют. - Если можно, хозяин, очень прошу, выручи.-- Чен блеснул самой приветливой из своих улыбок. - Хорошо относится, только муки не дает,-- насмешливо улыбнулся пампушечник; отняв руки от теста, он пристально поглядел на Чена.-- Малый ты дельный, да только зря перед японцами выслуживаешься. Дошел до того, что мать прокормить не можешь Чену было неловко перед мадам Цзинь. Он растерянно посмотрел на нее. Она призывно улыбнулась. - Все церемонишься,-- продолжал лавочник,-- а японцы тянут и тянут со склада, жрут до отвала. Об этом-то ты хоть знаешь? А продукты эти всем нам положено получать. - Это правильно, конечно... -- замялся Чен. - А если правильно, что ж молчишь? Боишься прогневать господ японцев? Не ко мне надо идти. Когда японцы растаскивают пайки, отпущенные для рабочих, никто их ворами не называет, так? А если китаец возьмет, что ему причитается, это будет воровство? Неприятно, конечно, тайком, по ночам брать. Получается действительно вроде кражи. А что поделаешь -- иначе-то нельзя. Ты думаешь, откуда во всех харчевнях мука? Из вашего склада. А у меня? Тоже. Мне рябой сторож носит. Что, удивляешься? То-то! Да не только рябой, японцы часто ходят, предлагают. Ему, видишь, стыдно взять тайком, хочет открыто, честно купить, так мука-то все равно краденая! Чен опустил глаза. Он знал о всех этих махинациях, но от разговора начистоту ему стало не по себе. А потом его смущала мадам Цзинь, высокий разрез халата почти до бедра открывал ее полную ногу. -- Кстати,-- повернулась к нему мадам Цзинь, тяжело колыхнув бюстом,-- у тебя нет знакомого электрика? Чен припомнил: до его прихода они говорили о трансформаторной подстанции, там у него работал товарищ еще по школе. Серьезный парень. Он каждый день ходил на рудник из отдаленной деревни. Скромный, непьющий. Японцев он недолюбливал и, похоже, презирал Чена за его преданность японскому начальству. Но это не важно. Если хозяину и этой соблазнительной женщине нужно связаться с кем-нибудь на подстанции, он познакомит их с Чао. Может быть, за это ему помогут с мукой? -- Есть у меня один. На трансформаторной подстанции Работает. А зачем вам? Глаза мадам Цзинь блеснули. - На трансформаторной подстанции? -- переспросил лавочник.- А надежный человек? - Серьезный парень. Да зачем вам? -- Потом расскажем,-- улыбнулась Цзинь.-- Это очень важное дело, милый Чен, очень важное! У тебя, конечно, много работы, но, может быть, ты урвешь времечко, забежишь ко мне, а? -- Мадам Цзинь кокетничала. Высокая грудь колыхалась у него перед глазами. Голосом, сдавленным от волнения, Чен сказал, что сейчас он не может. -- Ну, тогда вечерком. Приходи, не пожалеешь. Пампушечник рассмеялся и погладил свою лысину пятерней, вывалянной в муке. -- Сделай ей одолжение, сходи. Ты малый красивый, видишь, как приглянулся сестричке Цзинь. Мадам Цзинь притворно сердито сверкнула глазами. - Перестань насмехаться над парнем! Лучше дал бы ему полмешка муки. - Одно другого не касается,-- ответил ей пампушечник и протянул Чену две пампушки.-- А ты, паренек, иди к рябому на продовольственный склад и скажи, что я послал. Он тебе отвалит, сколько унесешь. Учись мозгами шевелить себе на пользу. И не забывай, что ты китаец, от китайского семени рожден и китаянкой выношен. Так-то! С чувством неясной тревоги Чен принял подарок. Продовольственный склад находился еще восточнее пампушечной. Кто же этот человек, что спасет его? Рябой сторож? Или эта женщина с таким зовущим взором? Неужели все это сделал колдун за две с половиной иены? Да нет, чепуха! -- Придешь? Я буду ждать,-- прошептала мадам Цзинь, наклонившись к нему. Чен покраснел, у него запылали уши, грудь сдавило предвкушение неизведанного. Проглотив вязкую слюну, Чен кивнул. 38 Закинув за голову обнаженные руки, женщина глядела на него улыбающимися маслянистыми глазами. Волосы, черневшие под мышками, больше не смущали Чена. -- А ты прелесть,-- томно прошептала мадам Цзинь, любовно поглядывая на Чена. Чен не мог скрыть радостного самодовольства. Но все-таки сердце у него сжалось от страха, когда мадам Цзинь обвила его шею полной рукой и снова зашептала: -- Ну как, возьмешься? Заработок пополам! Покупай тогда хоть весь продовольственный склад. Чену показалось, что за минуту безумного наслаждения у него отнимут все. -- ... Не можешь решиться? Глаза женщины манили, приказывали, глубокий голос обладал неизъяснимой силой. - Может, подождешь? -- убито спросил Чен.-- Я не выдам вас, если даже не решусь. - Да что ты, я тебе верю. Разве я пошла бы с тобой на это?.. Она стиснула Чена и прижала к себе, издав воркующий смешок. Его снова захлестнула волной и унесло, а женщина обжигала его своим дыханием и что-то шептала изменившимся голосом. Мадам Цзинь хорошо знала свою профессию. И думала она сейчас не о Чене. Мужчина с глубоким ножевым шрамом на щеке недавно спросил ее: - Хочешь в компании со мной зашибить деньгу? - Увезти здешних баб и продать? Нет, на это меня не поймаешь. - Не баб, дура, а мужиков,-- объяснил он. - Шахтеров, что ли? - Ими я тоже занимаюсь, но там ты мне не нужна, у меня есть заручка -- японец один в отделе рабсилы. Я о другом... Цзинь остановила долгий взгляд на смуглом лице, изуродованном глубоким шрамом. -- За колючей проволокой? Мужчина кивнул. У нее заколотилось сердце. Она вспомнила. Когда они ходили в бараки к спецрабочим, высокий бледный человек, похоже, самый главный у них, вывел ее за дверь, в ночную темень и стал с ней болтать, выспрашивая как бы между прочим о дорогах и деревнях вокруг Лаохулина. Потом сказал: -- Ну, спасибо. Очень приятно было поговорить с тобой. Ведь мы тут живем, ничего не зная, что на воле творится. И собрался уходить. Цзинь рассердилась. Она сюда "работать" пришла, а не болтать. Мужчина спохватился и, отдавая ей специальный талон, выданный отделом рабочей силы, сказал: -- Извини, пожалуйста, что задержал тебя. Мне хотелось только поговорить. "Чудак!" -- подумала Цзинь. Глаза у этого человека в полутьме сияли холодным блеском. Не сальные, не мутные от похоти. В такие глаза ей еще не доводилось смотреть... Что-то затаил этот человек, подумала тогда мадам Цзинь. -- Ты сбежать хочешь, да? -- инстинктивно понизив голос, спросила она его. Мужчина улыбнулся, потом, словно размышляя, сказал: - Наверно, это все-таки возможно... - Хочешь помощь получить? - Не на кого надеяться. Платить нечем. -- Да, конечно. Задаром на такое опасное дело никто не пойдет,-- нарочно подзадоривая, ввернула она. - Ты права. Здешние китайцы кормятся японскими объедками. А тебе спасибо за доброе слово. - Высоко себя ставишь! -- зло усмехнулась мадам Цзинь.-- Объедки! Сам-то не лучше, сидишь тут и ждешь, пока японец кусок тебе кинет. Что, неправда? Он пожал плечами. Вот тогда она и заговорила о проволоке. -- Куда вы денетесь? -- сказала она.-- Опутаны колючей проволокой по рукам и ногам, пальцем не шевельнете... Мужчина усмехнулся и сказал, что страшна не проволока, а электрический ток. Ток включен человеческой рукой -- значит, человек его и выключить может. - Ничего у вас не получится, как ни старайтесь,-- махнула рукой Цзинь.-- Под какой звездой человек родился, так ему и жить: одному счастливо, другому несчастливо. Вас забросили за колючую проволоку, а мне судьба в грязи валяться. Слаб человек. Толкнет его жизнь: "Иди сюда!" -- он идет; "Иди в другую сторону!" -- он в другую идет. Так и живут люди... - Не совсем так,-- тихо и спокойно возразил мужчина.-- Человек может стать очень сильным, если сумеет понять причины своего несчастья. А понять их можно... Мадам Цзинь усмехнулась. -- Ты прямо как учитель в школе... А я рассуждаю просто: беда наша в том, что нам все время жрать надо. Утром наелся, сыт, а к обеду снова проголодался... Мужчина рассмеялся, но добрым, светлым смехом. -- Вот на это наши взгляды сходятся. Согласен. Понимаю. Но теперь и ты должна понять, что надо сделать с колючей проволокой и с этим "иди туда", "иди сюда". Она не нашлась, что ответить. Не приходилось ей раньше вести такие разговоры с мужчинами. Непонятный какой-то, чудак... А все-таки приятно -- говорит с ней как с человеком. Охваченная непривычным чувством, она молча смотрела на него. -- Мы еще увидимся! -- И, легко сжав ее руку, человек скрылся в темноте. Цзинь узнала, как зовут этого чудака: Ван Тин-ли. Так назвал его очередной рабочий, которому она досталась. Уткнувшись ей в грудь лицом, он со слезами вспоминал далекий дом и робко прижимался к ней своим исхудалым телом. Когда один за другим к ней пришли и ушли еще пять, она поняла, что их прерывающееся дыхание и стоны, похожие на всхлипывание, выражают совсем не похоть... Когда в десять часов вечера свет мигнул три раза и женщины вышли из бараков, перед ней снова появился этот Ван. - Ну как, надумала? - Пока не возьмусь. Но подумаю.-- И она добавила, зло блеснув глазами: -- А не боишься, что выдам? За донос, наверно, дадут чего-нибудь! - Поступай, как знаешь,-- тихо сказал Ван.-- Можешь добить лежачих -- нас шестьсот человек... И в свете тусклого фонаря она увидела бесстрастную улыбку на его лице. Мужчина со шрамом на лице ждал ответа. А она все вспоминала разговор с Ваном. - Опасное дело. Если попадемся,-- она жестом показала, как рубят голову. - Это без тебя знаем. Если вывести отсюда спецрабочих и продать на другой рудник, знаешь, сколько можно заработать! -- горячо уговаривал он.-- Скажем, что привезли из Шаньхайгуаня получим вознаграждение за вербовку, опять же дорожные. Пожалуй, по двадцать пять иен с головы наберется. А если скажем, что выдали им аванс по десять иен, то будет уже по тридцать пять иен! Сотню уведем - и три с половиной тысячи в кармане! Соглашайся. Устроишь все, как надо,- половина твоя. Полторы тысячи иен! Какие деньги!.. Цзинь закрыла глаза. Полторы тысячи мужчин -- вот что такое для нее эти деньги! -- А что надо сделать? Мужчина усмехнулся. -- Самое лучшее -- вот так! -- Он нажал пальцем ей на сосок.-- Раз -- и ток выключен. Цзинь хихикнула, поежившись от щекотки. - Жалко их продавать... -- сказала она, вспоминая чистый взгляд Вана.-- Голодные, шатаются от слабости... - Меня не разжалобишь, не пытайся. Не на такого напала,-- зло сказал мужчина.-- Их все равно убьют. Ты уж поверь мне. Разве япошки оставят их в живых? А мы уведем их из плена, им же лучше будет. И сами поживимся. Немного рискованно, конечно. Ну да я к этому привык. Вообще-то я в сговоре с одним японцем орудую. А это дельце мы с тобой вдвоем сварганим. Цзинь долго разглядывала сухое, дерзкое лицо этого человека. - Откуда у тебя такой шрам? - Не от праведных дел,-- ответил он, проведя рукой по шраму.-- Нелегкий хлеб ел... Ну так как же, согласна? Цзинь не ответила. Ощерившись, он больно ущипнул ее. -- Пойдешь. Ты баба хитрая. ... Может, она и не хитрая, но без риска не проживешь. Прижав к себе юношеское тело Чена, такое непохожее на тело того страшного человека со шрамом, она еще раз спросила: -- Трусишь? Почему-то в это мгновение в его памяти мелькнуло лицо Митико. "Стыдно, Чен! Не поддавайся соблазну!" --укоряли ее глаза. Но, прильнув к пышной груди мадам Цзинь, Чен отмахнулся от этого видения. 39 На следующий день в конторе обсуждали сообщение о безоговорочной капитуляции Италии. - Вот негодяи! Им немцы помогали, а они... - Ничего, Германия только избавилась от обузы. Теперь ей даже легче будет. - Но Италия станет базой союзных войск. - Пустяки, к тому времени Германия высадит в Англии десант. Италия никакого значения не имеет. - Высадит... Если б могла, давно бы высадила... - Больно ты быстрый. Ей сначала надо свалить русских. - Поди свали их! Чену было все равно, что происходит с Италией, Англией, Советским Союзом. Ему было безразлично даже, что делает Япония с его родиной, Китаем. Перед глазами неотступно стояла мадам Цзинь, в ушах звучал ее искусительный шепот: "Заработок пополам, покупай тогда хоть весь продовольственный склад". А Митико спрашивала: "Тебе пригодились мои пять иен? Да? Я очень рада". Нет, он не в силах встретиться с ней, он будет теперь избегать ее даже на улице... Чен глянул на Кадзи. Тот о чем-то беседовал с Окидзимой. Может, подойти к ним и сказать: "Господин Кадзи, готовится побег спецрабочих". Чен понурил голову. Нельзя, он обещал не выдавать мадам Цзинь. Он снова посмотрел на Кадзи. Тот что-то оживленно объяснял Окидзиме, развернув газету. Это был человек из другого, чуждого Чену мира. Заголовок передовой статьи был набран крупными иероглифами: "Безоговорочная капитуляция Италии. Предательство бывшей союзницы не ослабит уверенности Японской империи в неизбежности нашей победы. Сто миллионов, сплотитесь воедино!" -- Хотелось бы мне пощупать своими руками, что это за штука такая -- уверенность в неизбежности победы,-- кисло сказал Окидзима. Кадзи скривил губы. Главная ставка, по-видимому, перестала заниматься, чем ей положено,-- научно обоснованным ведением войны, и посвятила себя беззастенчивому обману народа. - Я одного не понимаю,-- заговорил он вполголоса.-- Я рядовой человек, а и то вижу, чем все это кончится. Не может быть, чтобы этого не видели руководители концернов, военная верхушка... А если концерны, эти Мицуи, Мицубиси, Сумитомо знают, чего же они тогда не беспокоятся о своих несчетных богатствах, бессовестно нажитых на войне? Видно, Уже успели договориться с американцами, что их не тронут, за чей только счет сговорились? Кому расплачиваться придется?... -- Я лично удивляюсь другому,-- добродушно усмехнувшись, ответил Окидзима.-- Ты знаешь, чем все кончится; чего же ты так усердно работаешь каждый день? Кадзи покосился на Фуруя. Фуруя сидел, уткнув, как всегда, сонную физиономию в бумаги, и лишь изредка с самым безучастным видом поглядывал на Кадзи. Этот, пожалуй, не станет ввязываться в перепалку и швырять стулья, как ефрейтор Ониси из исследовательского отдела. - В Италии, рассказывают, тоже такие были, вроде меня,-- с невинным видом сказал Кадзи.-- Вот ты у них и спроси. - Спрашивал,-- весело подхватил шутку Окидзима.-- Говорят, потому и старались, что заранее знали -- война будет проиграна. Кадзи опустил глаза. Италия уже разгромлена. Интересно, что делали такие, как он? Радовались, кричали ура?.. Япония тоже капитулирует. Это неизбежно. Что он станет делать тогда? Ликовать по поводу поражения своей родины? - А ты не спрашивал, как они себя повели бы, если б война оказалась победоносной? -- спросил Кадзи, глядя куда-то в сторону. - А как же. Они говорят, пойди расспроси Кадзи, как он себя чувствовал в день взятия Сингапура! В день взятия Сингапура служащие правления вышли на торжественную манифестацию. По улицам шли колонны с зажженными фонариками. У Кадзи не было фонарика. Тогда он просто не думал о значении этого шествия. Он был озабочен только тем, чтобы как-нибудь ухитриться встать рядом с Митико. Но никуда не денешься, в манифестации он все же участвовал. -- Ты утешь этого итальянца,-- продолжал шутить Кадзи.-- У него теперь есть шанс прославиться в качестве героя антифашистского движения. - А в Японии что он будет делать? -- Окидзима уже хохотал во всю глотку. - М-м, черт его знает... Кадзи встал и пошел к выходу. "Сволочь я половинчатая, и больше ничего",-- с отвращением подумал он. Видно, не просто страх перед людьми в защитной форме заставляет его держать язык за зубами. Увидел, что дело идет к поражению, вот и встал в позу антимилитариста. А если бы после Пирл-Харбора все пошло гладко и можно было бы твердо рассчитывать на победу? Еще неизвестно, что бы он тогда запел... Он вышел на улицу. Чен поспешил за ним. Лицо у Кадзи, обернувшегося на голос Чена, было мрачно, как и у Чена, только причины к тому были разные. Чен растерянно молчал. Он никак не мог решить, что ему делать: опять просить муки или рассказать про мадам Цзинь? Кадзи первым прервал молчание: -- Насчет муки? Чен опустил голову. От этих слов ему еще больше захотелось рассказать про мадам Цзинь. -- Матушка все болеет? Чен кивнул. -- Подожди немного. Нам должны еще прислать. Тогда раздадим все, что лежит на складе. А пока... Я спрошу у жены, если есть -- принесу. Чен молча поблагодарил. А про себя подумал: "Нет у вас дома муки, господин Кадзи. Ваша супруга и без того была очень добра ко мне... Но только от этого матушке не легче. Матушке опять придется есть похлебку из жмыхов". Он вспомнил пампушечника: какое это воровство -- свой же паек взять! - Может быть, ты пока где-нибудь добудешь...- Кадзи вытащил из кармана деньги. - Нет-нет, господин Кадзи, это я не могу!..-- энергично замотал головой Чен. 40 Штурмовщина измотала технический персонал рудника. Директор даже начал подумывать о том, чтобы устроить им небольшой отдых. Но в этот момент пришло сообщение о безоговорочной капитуляции Италии. "...Империя уверена в неизбежности своей победы. Сто миллионов, сплотитесь воедино!" Настроение и намерения директора немедленно изменились. К намеченной цели месячника -- приросту на двадцать процентов -- с грехом пополам приближался только участок Окадзаки. Да что же это за штурм?! Куда они все годятся? Если японцы не могут одолеть безжизненную руду, куда им тягаться с живым врагом!.. Ну ладно же, он их проучит! Посулил же он вначале продлить этот аврал на два, на три месяца, на год, если потребуется! Он с содроганием представил себе, как начальники отделов правления где-нибудь за сервированным по-европейски столиком фешенебельного ресторана судачат между собой: "А этот Куроки оказался совсем бесталанным. Не пора ли снять его с Лаохулина?" В тот же день он отдал приказ о продлении штурмового месячника. Одолев первый месяц штурма, Окадзаки был все еще полон энергии и надеялся на второй месяц перешагнуть плановую цифру прироста. Уходя утром на работу, он распорядился, чтобы жена сходила к Мацуде на склад и принесла сахару. - Я молодежь приведу, покормим сладкими красными бобами. Надо их подзавести на следующий месяц. - Сахаром хочешь отделаться! А где красные бобы? -- сварливо ответила жена. - Ну, сделай из муки что-нибудь. Мука-то есть? - Да ты что? Думаешь, на всю жизнь запаслись? Давно скормила. - Еще приволочешь! -- рявкнул Окадзаки.-- Ради подъема добычи кулька муки не жалко. - Ладно, принесу, Мацуда старик покладистый. Только бы Кадзи этот не придрался. Окадзаки на миг задумался. А что, действительно, с него станет. Очень возможно. -- Сделаешь так: муку притащишь, не таясь, на глазах у всех. Станут цепляться -- скажешь: по разрешению директора. Жена Окадзаки послушно исполнила приказ. Уломав Мацуду, она доверху насыпала в огромный рюкзак муки, а в головной платок -- сахару. Навьючила все это на себя и попрощалась. - Ну, спасибо, Мацуда, дружок. Благодаря тебе подкреплю силенки своего хозяина.-- И она зычно расхохоталась на весь склад. - Смотри, не лишку ли сил у него будет? -- прокряхтел Мацуда, взваливая на стол больные ноги. - А нам чем больше, тем лучше! -- И, продолжая хохотать, она направилась к выходу. Мацуда остановил ее. - Вот что, тебе-то все легко дается, а ты поделилась бы харчами с женой Кадзи. А? - Это ты хорошо придумал. Так, пожалуй, и сделаем,-- поняв его с полуслова, ответила женщина. И в самом деле, чего ей, в ее-то возрасте, цапаться с этой девчонкой Митико? Лучше приручить ее. Кадзи увидел ее, когда возвращался из бараков. Он обратил внимание на женщину, выходившую из продовольственного склада с огромным рюкзаком за спиной, с узлом в руке. Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, она пошла вниз, к поселку. Кадзи перевел взгляд на двери склада. Привалившись к косяку, рябой сторож смотрел в его сторону и нагло ухмылялся. Кадзи хотел было пройти мимо, но увидел Чена на крыльце конторы. Он тоже все видел! Встретившись взглядом с Кадзи, Чен скрылся за дверью. Круто повернув, Кадзи пошел к складу. Мацуда сидел, взгромоздив ноги на стол. - Вот что, уважаемый,-- с ходу начал Кадзи,-- так, в открытую тащить нельзя! -- Он понимал, что говорит не то, что нужно, но уже не мог остановиться.-- Не хочется мне вторгаться в твою вотчину, но то, что у тебя творится, просто незаконно! - Да-да, у меня все сплошное беззаконие,-- насмешливо подтвердил Мацуда, продолжая с притворной гримасой боли на лице мазать каким-то лекарством пальцы ног, покрытые водянистой сыпью.-- Только в жизни, уважаемый господин Кадзи, так бывает, что от беззакония больше пользы, чем от законности. "Мерзавец!" -- подумал Кадзи. Впрочем, в это же мгновение Мацуда мысленно обозвал Кадзи ничуть не мягче. Уродливая обнаженная ступня, нагло торчавшая над столом, лезла в глаза Кадзи, напоминая: "Не задавайся, молокосос, не лезь в начальники!" Кадзи зло подумал: "Кабы ты из моих рук жалованье получал, жулик старый, то плясал бы сейчас передо мной!" И твердо сказал: - Хватит. Кончать надо с этим. Не хочу доставлять тебе неприятностей. Но обязан тебя предупредить... - Ты что, получил особое задание контролировать распределение продуктов? -- ехидно спросил Мацуда.-- А что, если эти мои "беззакония" помогают увеличивать добычу? Можно сказать, твоей же работе помогают, тогда как? - Ах, какие высокие цели! -- в тон ему ответил Кадзи.-- Ну ладно, некогда мне с тобой спорить! В последний раз предупреждаю. Еще раз позволишь себе что-либо подобное -- будешь иметь дело со мной. - Понял, господин начальник,-- небрежно сказал Мацуда, почесывая пятку.-- Не стоило бы, да уж ладно, по доброте своей стариковской предупрежу вас и я. На руднике люди стали поговаривать про вас, господин начальник, будто бы неизвестно, кто вы есть такой: японский патриот или китайский агент. Кадзи взметнул брови. - Ну? - Да нет, больше пока ничего. Только жаль мне тебя. Я ведь понимаю, ты из себя такого борца за справедливость разыгрываешь потому, что по должности своей тебе неудобно таскать домой муку да сахар. Очень сочувствую. Людям питаться надо. А как вам пропитаться на одиннадцать килограммов пайкового риса в месяц... Пло-охо! Кадзи едва удержался от искушения двинуть кулаком по этой наглой физиономии. -- На будущее советую во время разговора со мной убирать со стола свои гнилые копыта. Мацуда позеленел. -- Может, помочь тебе? Под яростным взглядом Кадзи ноги медленно сползли со стола. 41 В эту ночь Чен наконец принял решение. Кадзи японец, и на него рассчитывать нельзя, он может защищать только японцев. Этот пампушечник с головой горшком прав -- бессмысленно угождать японцу, его доброжелательность всего лишь минутная прихоть. Пока будешь от него добра ждать, матушка помрет. Ночью разгулялся ветер, поднялась пыль. Удобный случай, никто ничего не увидит. Прокравшись к продовольственному складу, Чен тихонько постучал в окно конторки. Под окном на составленных вместе стульях спал рябой сторож. Они заранее уговорились, что сторож его впустит. Получилось не совсем гладко. Рябой нализался краденого спирта и беспробудно спал. Боязливо озираясь по сторонам, Чен с замирающим сердцем продолжал стучать. Наконец рябой продрал глаза и впустил Чена через окно. - Сегодня много не бери,-- заплетающимся языком бормотал сторож.-- Мацуда сердитый, с Кадзи поругался. Завтра будет придираться. - А вы пампушечнику не понесете? - Не твоя забота! -- в голосе рябого, всегда прикидывавшегося придурковатым, неожиданно прозвучали грозные нотки. Чен совсем оробел. -- Я-то думал, вы сами вынесете пампушечнику, а я уж у вас возьму себе маленько. А сам я не сумею вынести, боюсь. Рябой залился сиплым смешком. -- По подолам лазишь, а в мешок залезть боишься? Давай не разводи тут... бери да уматывайся. Вон фонарь на стене, зажги, да смотри, чтобы с улицы не было видно. Чен стал ощупью искать фонарь. Неловко шаря в темноте, он с грохотом опрокинул стул. -- Тише ты, болван! -- прикрикнул на него рябой. Снова стало тихо. Только сердце в груди у Чена колотилось так сильно, что, казалось, его удары слышны на улице. Зачем он сюда пришел? Не надо было приходить. Не надо! Рябой, бранясь себе под нос, зажег фонарь и прикрыл его огромной лапищей. Свет, просачивающийся меж пальцев, бросал на стены и потолок тени, уродливые, искаженные, страшные, как призраки. -- Вон дверь в склад. Иди, да поживей! Такому размазне второй раз сюда лучше не соваться. Спрятав фонарь под пиджак, Чен вошел в склад. Там было еще темнее. Тяжелый воздух был насыщен запахом отсыревшей плесневеющей муки. Неуверенно, ощупью Чен добрел до штабеля мешков с мукой. И тут ему вдруг стало до слез жалко себя и обидно за свою долю. На какое дело он идет! И все ради матушки! Уж лучше бы она померла... Чен боязливо пощупал один мешок. Полный, туго набитый мешок. И это прикосновение напомнило ему о мадам Цзинь. Пожалуй, если бы он пришел воровать муку для нее, он не трусил бы так... Мешок был зашит крепкими суровыми нитками. Надо распороть, потом зашить снова. Нет, на это он сейчас не способен. Забравшись на штабель, Чен снял верхний мешок и воткнул нож в середину второго. Это стоило ему такого напряжения, что казалось, будто силы его окончательно иссякли. Снова стало страшно, он боялся, что из-за мешка сейчас глянет лицо Кадзи, полное уничтожающего презрения: "Ты вор, хуже вора, Чен! Жалкий подонок. Ничтожество!" А за ним светлое личико Митико, впервые полное сурового осуждения: "Что вы делаете, господин Чен! Как я ошиблась в вас!" -- Чего ты там копаешься? -- раздалось снизу. Чена передернуло от страха. Он вцепился в мешок, чтобы не свалиться. -- Бери, сколько надо, да проваливай живо. Сейчас обход будет. Чен начал трясущимися руками пересыпать муку в мешок, принесенный с собой. Вдруг на чердаке раздался громкий дробный стук. -- Это крысы,-- пробормотал рябой. Переведя дыхание, Чен пересыпал еще несколько горстей. Но тут откуда-то поплыл, низко, по самой земле, странный, нечеловеческий, протяжный стон, обиженный и проклинающий в то же время. Чена бросило в дрожь. Этого он уже не мог вынести. Звук оборвался. С судорожной поспешностью Чен попытался взвалить верхний мешок на место и не мог -- не было сил. -- Ветер воет. Отдушина, видно, засорилась,-- услышал он спокойный голос рябого. Чен вышел из склада весь в холодном поту. Килограммов пять-шесть муки, только и всего. Выпуская его через то же оконце, рябой проворчал: -- Больше сюда не суйся. Такие обязательно завалятся. Чен немного успокоился и перевел дух. Надо было взять больше. - Э, такую мелочь никто и не заметит. Все равно японцы разворуют. - Ишь расхрабрился! Иди себе, иди,-- рябой вытолкнул его в окно. 42 Наутро, глянув на осоловелую физиономию рябого, Мацуда понял, что тот прикладывался к спирту. - Выпивать можешь, но так, чтобы в глаза не лезло! -- пожурил он сторожа.-- Сколько вчера выпил? - Да самую малость,-- притворно боязливым голосом уверял рябой. Он хорошо знал: перед Мацудой надо показывать покорность, тогда все сойдет. Правда, после каждой кражи он не забывал поделиться заработком с Мацудой, но понимал, что особенно наглеть нельзя, не то ему нездобровать. - Знаю я твою малость. Не меньше литра вылакал,-- рассмеялся Мацуда и пошел проверить, сколько убавилось в бутыли. В складе он наметанным взглядом сразу обнаружил непорядок в штабеле муки. Нечистая работа, непохоже на рябого... Мацуда взял сторожа в оборот, и тот, поняв, что одними шуточками не отделаться, выложил все. Растрогала его очень сыновняя любовь Чена, вот он и размяк, не стал его задерживать... На одутловатом, болезненно бледном лице Мацуды появилась зловещая улыбка. - Значит, он залез, пока ты спал пьяный? - Ну да! Я-то проснулся, сцапал его, а он как разревется и начал меня просить... - Как же он в склад забрался? - А вот через окно,-- рябой показал на окно, через которое он впустил Чена.-- Закрыть его забыл... Мацуда не сводил с рябого подозрительного взгляда, а сам тем временем соображал. -- Ладно, будут спрашивать, так и отвечай. Он отлично понимал, что рябой врет. Но не это ему было важно. В краже замешан подчиненный Кадзи! Мацуда отправился в отдел рабочей силы. Там все были на местах, кроме Окидзимы, который повел на рудник смену. Мацуде сегодня везло. С безразличным видом Мацуда подошел к столу Чена и неожиданно ткнул его пальцем в лоб. -- Ну, Чен, как дела? Чен побледнел. - Сколько на мучке заработал? Или сам будешь есть? Кадзи оторвался от бумаг и прислушался. -- Что так мало взял? Воровать так воровать. Стоило ли мараться из-за пяти кило? Теперь уже все взгляды были сосредоточены на Чене. Подошел Кадзи. Чен поднял на него глаза, как побитая собака на хозяина. - Что случилось? - Да вот уж не знаю, как и сказать...-- одутловатая физиономия Мацуды расплылась в торжествующей улыбке.-- Не думал, не гадал, что среди подручных у таких святых мужей может вор затесаться. Я могу простить, господин Кадзи, для меня это пустяк. Мы-то здесь на руднике к таким делам привыкли. Но в назидание себе почтительнейше прошу разрешения узнать, как вы, господин Кадзи, соизволите поступить в таких обстоятельствах? Чен, обхватив голову руками, уткнулся в стол. -- Посмотри мне в глаза! Чен поднял голову и повернулся к Кадзи. - Ты... не брал? - Брал,-- ответил Чен. Мацуда залился счастливым смехом. Кадзи, обозленный десятками взглядов, с любопытством устремленных на него, мысленно обругал Чена. Идиот, кто его просил признаваться! Соврал бы... - Один? - Один. Описав широкую дугу, кулак Кадзи с силой ударил по лицу Чена. Чена отбросило в угол, к табуретке, где сидел мальчишка-рассыльный. Кадзи обернулся к Мацуде. -- Ну как, ты удовлетворен? Заставил меня кулаки в ход пустить... А теперь я займусь твоим складом, вот как я поступаю в подобных обстоятельствах, это ты хотел узнать? Кадзи побелел, дыхание у него прерывалось. Мацуда струхнул не на шутку. -- Пошел вон! -- крикнул Кадзи.-- Сволочь! 43 Этак может случиться, что и ему достанется, если он на чем-нибудь погорит, озабоченно подумал Фуруя. А если дознаются до его сделок с этим корейцем со шрамом, тогда ему конец. Кадзи против ожидания, оказывается, горяч и скор на руку. Когда возбуждение в отделе улеглось, Фуруя подозвал к себе Чена и тихо, но все же достаточно громко, чтобы Кадзи мог услышать, стал его корить: -- Подумай, ну допустимо ли сотруднику нашего отдела идти на такие дела? Ты же господина Кадзи позоришь! Ты понимаешь, в какое положение ты поставил господина Кадзи? Пойдем уж, попрошу за тебя. Да ты и сам тоже скажи: "Извините, мол". И Фуруя вместе с Ченом предстал перед Кадзи: -- Простите его, будьте великодушны. Бес его попутал, он и сам не рад. Кадзи был взбешен. Он пытался сохранять хладнокровие, хотя бы внешне, но в груди бушевали и гнев на Чена, и крайнее недовольство собой. От кого-кого, но от этого мальчишки он меньше всего ожидал подлости. Так опозорить его отдел! "Сам-то хорош",-- обругал себя Кадзи. Дрожит за свое положение, прячется за всякие правила, а результат? Подчиненные -- воры, он сам -- держиморда... Кадзи исподлобья глянул на Фуруя. На Чена он был не в силах поднять глаза. В поведении Фуруя он учуял ложь, фальшь, и все же почувствовал облегчение, когда тот к нему обратился. -- В дальнейшем я попрошу избавить меня от необходимости разбирать подобные выходки,-- сказал он сухо и, вытащив какую-то папку, стал просматривать бумаги. А мысленно твердил: "Прости меня. Я скверно поступил, я виноват перед тобой. Я должен был больше думать о тебе, войти в твое положение. Тебе можно было помочь, надо было только постараться..." Но он не сказал больше ничего. Уже возвратившись к своему столу, Фуруя как бы вдруг вспомнил: -- Сегодня, кажется, день свиданий у спецрабочих. Может быть, послать Чена в заведение, напомнить? Это решение было просто находкой. Кадзи не меньше самого Чена хотел, чтобы тот поскорее убрался с глаз долой. - Да, да,-- буркнул Кадзи. Чен вышел на улицу в полном смятении. Он вор, вор, пойманный за руку. Его бьют, и он не может даже протестовать. Его, наверно, уволят. Надо воротиться и просить у господина Кадзи прощенья. Ох, только бы его не уволили!.. А за что увольнять? За какие-то несчастные пять килограммов муки? Как же так? Почему тогда Кадзи выпустил жену Окадзаки с такой поклажей и даже бровью не повел? Пусть попробует оправдаться! Одним можно, выходит, а другим нельзя?.. Он, Чен, китаец, потому над ним и издеваются. А японцам все прощают, даже Кадзи так считает. У-у, дьяволы! Ладно же, они увидят, что он им сделает!.. Купив в лавке свинины, Митико заколебалась. Не зайти ли ей в отдел? Как там Кадзи? По дороге в лавку она забежала к жене Окидзимы, но та встретила ее непривычно холодно. Они стоя перебросились несколькими ни к чему не обязывающими фразами, но потом жена Окидзимы выложила ей все начистоту. Один из работников отдела, непосредственно подчиненный Окидзиме, был послан вербовать рабочих и растратил деньги, выданные ему на расходы. Сам по себе случай довольно обычный. Вербовщики сплошь и рядом присваивали часть денег, предназначенных для выдачи авансов рабочим. Для мелкого служащего это был немалый куш. Обычно все сходило гладко -- лишь бы в отчете сходились концы с концами. Этот вербовщик тоже представил Окидзиме отчет, и даже с приложением расписок рабочих, получивших аванс. В отчете со скрупулезной точностью были записаны расходы на гостиницу, разъезды, объявления, угощения и даже на обеды и чаевые. И вот именно эта чрезмерная детальность отчета возбудила подозрение у Окидзимы, который вообще-то терпеть не мог копаться в цифрах. Он почуял, что здесь что-то неладно. К тому же план вербовки был выполнен только наполовину, а сумма расходов показалась Окидзиме завышенной. Он решил поговорить со своим подчиненным начистоту. И у растратчика не хватило храбрости соврать. Он признался, что, приехав в большой город, куда его посылали, завел себе любовницу-японку и развлекался с ней, переложив всю работу на агентов по вербовке. Окидзима горестно усмехнулся. Конечно, преступление можно было легко объяснить -- одичал горняк в маньчжурской глуши... "Идиот! Нашел из-за чего себя ронять. Что, у городской бабы по-другому устроено, что ли? Болван, дубида!" -- это все, что сказал Окидзима незадачливому кутиле. А сам стал мозговать, как выручить подчиненного. Доклады и финансовые отчеты по командировкам попадали на просмотр и визу к Кадзи. Окидзима надеялся, что Кадзи хоть и поймет, но цепляться не станет, тем более что отчет составлен гладко... -- Если бы господин Кадзи подписал отчет по дружбе, ради Окидзимы, все было бы в порядке...-- обиженно сказала его жена. Митико слушала ее с холодеющим сердцем. Кадзи поступил по-иному. Просмотрев документы, он подошел к столу Окидзимы. - Что-то здесь неладно,-- сказа