л он, бросая бумаги на стол.-- Говорят, банкиры отказывают в предоставлении займа, если заявитель чересчур детально расписывает статьи своих расходов и гарантии кредитоспособности. Вот и здесь примерно так же. - Тебя, видать, не легко провести,-- невольно усмехнулся Окидзима. - Так внуши это своим подчиненным. - Ну ладно, что нужно сделать, чтобы отчет прошел? -- все еще улыбаясь, спросил Окидзима. - Хоть соврать бы сумел, как надо; донес бы, скажем, что часть завербованных, получив авансы, сбежала. - Ну, давай так и напишем! - Не хочу,-- сказал Кадзи тихо, но тоном, не оставляющим сомнений в его решимости.-- Бухгалтерия правления, конечно, пропустит -- там ничего не смыслят в наших делах. Но я не хочу. - Ну а что же делать? - Твой работник, ты и решай. Я лично считаю, что надо заставить его возместить растрату. - Из жалованья? Сколько дашь сроку? - Особенно растянуть не смогу. К квартальному отчету Деньги должны быть внесены. -- А на что будет жить этот субъект? - Не мое дело. Окидзима уже не улыбался. Выпученные глаза его в упор смотрели на Кадзи. - Собственно говоря, квартальный отчет меня не беспокоит,-- продолжал Кадзи.-- Но если я буду допускать такие вещи, здесь все останется, как было. Я не могу позволить разрушать то, что строю с таким трудом! - Я бы внес из своих, да жену жалко. Вот что, давай порешим так: ты не визируй, а я поставлю свою печатку как твой заместитель. - В свое время ты меня вышучивал как сентиментального гуманиста, а ты теперь кто будешь?.. Ладно, визируй сам, своей печаткой. Возражать не буду. Но с этого дня уж извини, бумаги от тебя буду в лупу разглядывать. - Я принесу тебе энтомологическую лупу. Вот такая,-- и Окидзима без тени улыбки показал пальцами размер стекла. Когда отчет, завизированный Окидзимой, попал на утверждение к директору, тот обратил внимание, что на нем стоит виза заместителя, а не начальника отдела, как положено, и вызвал Окидзиму. Окидзима сумел кое-как выкрутиться, но пережил несколько неприятных минут. - Ну и скотина этот Кадзи, продирает с наждаком всех без разбора,-- пожаловался он жене. - Уж больно крут ваш муженек да тороплив,-- завершила свой рассказ жена Окидзимы.-- На что мой хорошо к нему относится, и то говорит, с ним иногда ой как трудно бывает. Митико была убеждена, что Кадзи поступил совершенно правильно. Но как сделать, чтобы его понимали и любили? Она страшно встревожилась. Может, зайти сейчас в отдел и посмотреть, как там... Ведь по лицам Кадзи и Окидзимы можно догадаться, помирились они или нет. И она пошла. По дороге ей попался Чен, посланный в "веселый дом". Увидев Митико, он хотел было свернуть в сторону, но она уже успела его заметить. Глядя на распухшее лицо Чена, она спросила, озабоченно нахмурив брови, что случилось. Чен вскинул опущенную голову. -- Я пойман на краже, и господин Кадзи меня ударил. Я вор! У Митико слова замерли на губах. На глазах Чена блестели слезы. Она потребовала объяснить, в чем дело. -- Дело обычное,-- сказал Чен.-- Господин Кадзи японец, я китаец, только и всего. Чен поклонился и пошел. Митико пошла за ним. -- Простите его, прошу вас. _- Что вы, госпожа, я сам виноват. Уж во всяком случае, перед вами.-- И, поклонившись, он удалился. Митико окончательно пала духом. Ей представилось лицо Кадзи, холодное, жестокое. Она пыталась прогнать этот образ, но он снова и снова возвращался. Холодное, бесстрастное лицо с крепко сжатыми губами и пристальным взглядом... Попытавшись оправдать перед Митико жестокость Кадзи, Чен уже не мог сдержать обиды. Ненависть к японцам душила ого до слез. Забыв про распухшее лицо и боль, Чен подошел к мосту через канаву. Там стояли несколько женщин. Окружив Чена, они принялись подшучивать. - Сестричка Цзинь занята. Работает. - Со вчерашнего вечера без передышки. - Пойдем со мной, натянем ей нос! Они хватали Чена за руки, перебрасывали одна к другой. Чен почувствовал себя ничтожным, жалким, смешным. - А гость у сестрички Цзинь кореец,-- сказала одна из женщин. - Кореец? -- зачем-то переспросил Чен. - Да. Проходимец, видать. Побывал в переделках. У него шрам через всю щеку. Чен вспомнил корейца, которого видел с Фуруя у харчевни. Тогда он сказал об этом Кадзи и заработал от него незаслуженный нагоняй. Несправедлив Кадзи, во всем несправедлив! На крыльце появилась мадам Цзинь. - О, что с тобой, мальчик? Ты подрался? И стоило ей прикоснуться к его лицу, как исчезла ревность, за мгновение до того глодавшая Чена. Осталась только ноющая боль в подбитой скуле. И казалось, что исцелить эту боль может только она, ласковая мадам Цзинь. Она прижмет его к своей мягкой груди. Она повела его за собой и в конце коридора приподняла занавеску. На кровати в оцепенении сидела женщина. -- Ты чего это? -- спросила мадам Цзинь с порога.-- Ты свободна? Дай-ка мы здесь побудем. Женщина продолжала смотреть широко раскрытыми глазами в стену перед собой и не отвечала. -- Да что с тобой такое? Эй, Чунь-лань, очнись-ка! Та медленно встала и вышла. На пороге она оглянулась и сказала странным, высоким, полным нежности голосом: - Я все думаю, что сказать ему, когда снова увижу. Не знаю, что скажу... Нельзя же сказать, что я все время принимала клиентов? - Дура! -- холодно прикрикнула на нее мадам Цзинь.-- Видеться будете самое большее раз в месяц, а за месяц ты чуть не сотню гостей примешь. Не разыгрывай из себя невесту, ты... Глаза женщины потускнели. Она опустила занавеску и вышла. - Вот взяла девка и влюбилась с первого взгляда. В рабочего из тех, которые за проволокой живут,-- пояснила мадам Цзинь, усаживая Чена на кровать.-- В точности, как я в тебя. - Почему не у тебя? -- спросил Чен. - Там беспорядок. А что? - Комната другая. -- А я та же! Чен стоял с мрачным лицом. Не хватало смелости спросить эту женщину: та же? Так ли? Тело содрогалось от жгучей ревности, от гнева при мысли о бесстыдном разврате, какому она, конечно, предавалась с этим корейцем. Подрядчик тем временем, самодовольно ухмыляясь, встал с постели Цзинь и оделся. Сумела, кажется, ловкая баба приворожить этого мальчишку... Если удачно продать сотню спецрабочих на какой-нибудь рудник, можно не только получить компенсацию за вербовку, но и самому заделаться подрядчиком. Тогда уж он не будет жить на подачки Усиды и всяких там Кобаяси. Сам будет хозяин, своим умом заживет! Он заглянул в кабинку рядом с той, где были Цзинь с мальчишкой. Кабинка была свободна, он вошел и стал слушать. За тонкой стенкой разговаривали. -- Все японцы из одного теста, это давно известно,-- слышался голос Цзинь.-- Конечно, пока ты послушен и батрачишь на них, они тебя не тронут. Но за человека они тебя считать не станут, не надейся. Чен молчал. - Так ты сходи к своему другу на трансформаторную, договорись,-- Цзинь перешла на шепот.-- Остальное у нас уже готово. - Я не твой кореец,-- гордо сказал Чен.-- Ради денег предателем не стану. Что говорит, скотина! Лицо мужчины за тонкой переборкой искривилось в гневе. Да, он кореец, он из тех, с кем японцы обращаются, как с собаками, кого китайские хозяева за людей не считают, называют вероломным народом! Да, он бродяга без роду, без племени! В эти мгновения подрядчику припомнилась вся его горькая жизнь. На путь бродяги и авантюриста толкнула его жестокая судьба, выпавшая на долю многим корейцам. С далеких времен, с тех пор, как японцы стали властвовать над Кореей, отравлялась душа народа, словно ядовитыми спорами дурной болезни заражали ее захватчики. И некуда было бежать от этой доли, она настигала тебя везде, куда бы ты ни подался. Приходилось идти на все, чтобы только выжить. Для бездомного, полураздетого, голодного человека честь и верность были ненужными вещами. Но как может такой вот китаец, сам страдающий от иноземного гнета, презирать его? "Ладно, думай обо мне, что хочешь, скотина! Все равно сделаешь, как я хочу!" -- Потрагивая шрам на щеке, кореец злобно смотрел на стену кабинки. -- Я знаю,-- ответила Цзин.-- Ты не из таких, что ради денег готовы на все. Но разве не доброе дело -- спасти этих несчастных? - А это их спасет? -- неуверенно сопротивлялся Чен. - Конечно! Ведь они сами просили меня помочь. А сделать это можешь только ты! Разговор прервался. -- Потом...-- послышался женский голос.-- Хорошо? Ты сходи сейчас, а я буду тебя ждать. Подрядчик быстро вернулся в кабинку Цзинь. Следом по коридору послышались шаги этого мальчишки. Спустя минуту в кабинку вошла Цзинь. - Ну как? -- спросил кореец. - Ты лучше уходи, тебе тут нельзя сейчас... - А ты будь поласковей... Женщина вырвалась, отдернула занавеску и скрестила на груди руки. -- Смотри, если обманешь нас -- трех дней тебе не прожить! -- Это чьи же слова? Уж не пампушечника ли? Выражение жестокой ненависти мелькнуло на лице корейца. Он встал с кровати. -- Мы все живем, взаимно помогая общему процветанию! Правда, лозунг-то японский... И ушел. А Цзинь подумала про себя: если их накроют японские жандармы, не то что трех дней -- дня не проживешь. 44 Чен возвратился примерно через час. - Послезавтра мой товарищ будет дежурить в ночной смене,-- сообщил он, устало валясь на кровать.-- В час ночи, когда в механических мастерских загудит сирена, он выключит ток. - А дежурный? Японец? -- Говорит, дрыхнет все ночи напролет. -- На сколько выключит? - На две минуты. Пока сирена не кончит гудеть. Больше нельзя, говорит. - А парень надежный? - Я свою жизнь доверил. Не знаю, за что только...-- невнятно сказал Чен, бледнея и впиваясь в женщину горящими глазами. -- А на сторожевой вышке свет тоже погаснет? -- Нет, на ограду отдельный рубильник. Высокое напряжение. Чен бессмысленно замотал головой, словно стараясь сбросить с себя что-то. Повинуясь непонятному приливу нежности к этому юнцу, Цзинь прижала к груди его голову. В этот вечер Кадзи снова впустил сорок женщин в бараки спецрабочих. Женщины уже забыли, как им солоно пришлось в прошлый раз, и поначалу вели себя беззаботно. Когда оплетенные колючей проволокой ворота распахнулись, первой мимо Кадзи пробежала Чунь-лань. Женщины весело зашумели. Кто-то крикнул ей вслед: "Никто твоего мужика не возьмет! А то переезжай совсем к нему за проволоку. Мы попросим за тебя господина Кадзи". Кадзи вопросительно посмотрел на мадам Цзинь. Она улыбнулась ему блестящими маслянистыми глазами: -- У нее есть возлюбленный здесь, за проволокой. К десяти часам вечера Кадзи уже снова был у ограды. Настроение у него было отвратительное. Не ладилось у него ни на работе, ни дома. Плохо... Плохо... Впустив сегодня женщин за ограду, он пошел домой ужинать. На душе было тепло от встречи с трогательной Чунь-лань. А Митико, наоборот, была расстроена рассказами жены Окидзимы и Чена. Правда, глядя, с каким аппетитом Кадзи уничтожает приготовленный ею ужин, она начала было улыбаться. Но Кадзи ничего этого не заметил. Он с увлечением рассказывал о любви Чунь-лань как о примере душевного благородства. Брошенная жизнью в такую бездну скотства, женщина все же не утратила высоких человеческих качеств... -- Да, видно, эта женщина способна на сильное чувство,-- тихо согласилась Митико. Ее любовь -- рядом. Она может обнимать возлюбленного каждую ночь. И обманывать себя ребячливым лепетом: "Люблю, как мне сладко!" Но к чему все это, если возлюбленный отдал ей только тело, но не душу? Если он, обнимая ее, думает о чем-то другом, пусть даже о работе? Какая разница, кто его отнял у нее, работа или другая женщина? Где родится такая сила чувств, которая побуждает женщину рваться в тюремную ограду?.. - Что с ними будет теперь? Кадзи пожал плечами. - А поженить их нельзя? - Мне? Компания наняла его, Кадзи, овчаркой, подгонять стадо рабочих, и бросила ему вместо кости броню от армии и возможность обладать женщиной по имени Митико... А теперь он для усмирения спецрабочих воспользуется любовью Чунь-лань и бросит им подачку в виде "поселения вне лагеря", поженив Чунь-лань с ее избранником?.. Он ответил: - Да, неплохо бы это устроить. - Это было бы просто замечательно! -- просияв, воскликнула Митико. Да, любовь -- это замечательно. Замечательно... А может, именно потому и замечательна, что никогда не получает желаемого завершения. Вслух он этого не сказал. - Ты хочешь им помочь, правда? -- спросила Митико, наклонившись к нему.-- Если сумеешь, это будет чудом, прекрасным чудом, совершившимся в разгар жестокой войны! - Прекрасным чудом... Да...-- Рука его, потянувшаяся было к столу, остановилась.-- Откуда это у тебя? Пододвинув к нему тарелку с пончиками, Митико счастливо улыбнулась. - Не ожидал? Мне подарили муку и сахар. - Кто? - Не догадаешься. Жена Окадзаки. Вчера под вечер принесла. Сказала, муж так непростительно вел себя, вот и... Грубая женщина, но не такая уж плохая. Митико осеклась и сдвинула брови. -- Ты что? Пончики покатились по столу к рукам Митико. - Вернуть немедленно. - Да ведь... Митико попыталась улыбнуться, но побелевшие губы не слушались. - Как же я теперь... Я могу нажить неприятность... - Ты уже нажила неприятность! Такого грубого голоса у Кадзи Митико еще не слышала. - Вчера? Почему сразу не сказала? - Ты вечером был такой неприветливый, слушал нехотя. - В общем верни. Скажи, что я на тебя накричал, и верни. - Но почему? Кадзи окончательно вышел из себя. -- Потому что убийца извиняется, поднося мне краденые продукты! -- Кадзи метнул на Митико злой, ненавидящий взгляд.-- Хватит прикидываться дурочкой! Ты что, не понимаешь моего положения, не знаешь, какие дела я тут затеял? Или думаешь, жены это не касается? - Не знаю,-- упрямо сказала Митико, побледнев еще больше.-- Откуда мне знать? Ты ни о чем не рассказываешь. Откуда у них эта мука и сахар, я не знаю. Но женщины не всегда должны проявлять такой казенный формализм в этих делах. Митико повторила слова жены Окадзаки. "Господин Кадзи этого не поймет,-- уверяла та,-- но вы согласитесь, что у мужчин могут быть свои причуды, а нам, женщинам, незачем разводить казенщину и всякие формальности". Ну как можно было после этого отвергнуть ее подарок под тем предлогом, что Кадзи будет сердиться? Ведь это означало бы, что именно они, а не Окадзаки затевают ссору. - Я приняла вовсе не потому, что это так уж нужно мне. - Ах, понимаю, это нужно мне! Избавьте, прошу, от таких забот! - Ты недоволен, что я приняла это от Окадзаки, правильно? А если бы это принесла жена Окидзимы? Кадзи не нашелся сразу, что ответить. Если бы это принесла жена Окидзимы, он, пожалуй, и вправду не стал бы так злиться. Вернее всего, он принял бы подарок, а легкое чувство неловкости как-нибудь заел бы сладкими пончиками... - Все равно велел бы вернуть! - Ну да, ты ведь такой безупречный человек! -- Митико подняла на него взгляд, полный обиды.-- Ты избил Чена? Я до последней минуты никак не могла понять, почему ты это сделал... Лицо Кадзи исказилось гримасой боли. -- Тебе не хотелось его избивать, верно? -- продолжала Митико.-- Но ты все же избил. Почему? В наказание за кражу? Нет, ты достаточно добр, чтобы простить такую пустячную провинность. Тебя опозорили, ты спасал свою репутацию -- вот почему ты сделал это ужасное дело! Она права, ему нечего возразить. Хотя горько признаваться в этом самому себе. Разве у него не было других средств, кроме рукоприкладства? А, что было, то было, не исправишь. Он расценивает поступок Чена как протест, а что он сделал для облегчения участи еще десяти тысяч таких же горемык?.. Штабели муки и завтра и послезавтра будут лежать в складе мертвым грузом, и ни один мешок не будет раскрыт, чтобы утолить голод тех, кому по праву принадлежит эта мука. Ее берегут, это премия для поощрения усердных, это "пряник", который японцы изредка кидают рабочим. И Кадзи не в силах, не вправе раздать ее голодным. Да если бы и мог, то повредил бы себе -- лишился бы "пряника", который помогает ему управлять рабочими. Не так уж много у него таких возможностей. Вот почему Кадзи ничего не предпринял после того, как ударил Чена. Ничего! Просто прикрылся правилами и помышляет теперь только о своем положении, о своей амбиции. Однако в ту минуту, когда в роли сурового судьи перед ним поднялась Митико, сознание тяжести своей вины отступило перед чувством оскорбленного достоинства. И чувство это незаметно перерастало в озлобление, медленно, но неуклонно, словно яд, распространявшийся в крови. Митико же, лихорадочно спеша защитить уязвленную любовь свою от вытесняющей ее враждебности, не останавливаясь, атаковывала его. - Ты мелкий человек, не поднять тебе большого дела! Неужели ты не видишь, что, цепляясь к ничтожным мелочам, ты мешаешь людям работать? - То есть... Что ты хочешь сказать? Он ждал ответа, затаив дыхание. Куда девались их влюбленность, их единомыслие? Лед, лед на сердце... -- Знаешь, что сказала жена Окидзимы? "Господин Кадзи хороший работник, да только больно круто поворачивает, перехватывает через край". Ты все спешишь, до конца не продумаешь, а Окидзиме приходится выкручиваться. Понимаешь, что говорят? Со стороны кажется, что ты хочешь все успехи приписать себе одному. Нет, Окидзима этого не мог сказать! Кадзи молча глядел на свою руку. Она непроизвольно сжалась в кулак. Конечно, это все интриги Окадзаки. Он хочет поссорить его с Окидзимой. А глупая, наивная Митико поверила... Надо объяснить ей все как следует. Но в это мгновение Митико сказала: - Я раньше не верила, думала, все это от зависти к тебе. А теперь мне кажется, что они правы. - Ну что ж, верь им. Кадзи стремительно поднялся. Взгляд упал на блюдо, висевшее на стене. Взмыло желание разбить его вдребезги на глазах у Митико. Упоенное объятие любовников -- зачем здесь этот образ, чуждый им теперь? С каким чувством он покупал тогда это блюдо! Где оно теперь, это чувство? - Ты куда? -- приподнялась Митико. -- Меня сорок женщин ждут. Не ты одна. Он ушел, подавленный и обиженный. Он "перехватывает через край". Хочет приписать все себе одному. Придирается к мелочам и мешает работать... Неужели Митико и впрямь считает его никчемным, мелким человеком? Ну и пусть! В любом случае верно одно: только безнадежный дурак может пытаться, как он, соблюсти справедливость в делах, несправедливых с начала до конца... От невеселых мыслей Кадзи отвлек шорох у стены одного из бараков. При тусклом свете, падавшем из окон, ничего нельзя было разглядеть. Он подошел вплотную к проволоке и осветил ее карманным фонарем. Кружок тусклого света пополз по стене и наконец выхватил из темноты неясные контуры двух человеческих тел. На земле сидели мужчина и женщина, нежно обняв друг друга. Женщина как будто плакала, прильнув лицом к груди мужчины, у нее дергались плечи, а он, по-видимому, утешал, успокаивал ее, ласково поглаживая по голове. Мужчину Кадзи узнал -- это был староста четвертого барака Хоу. Лица женщины не было видно. Кадзи выключил фонарь. Постоял в темноте, размышляя, не оставить ли женщин еще на час. Зачем? Этой паре все равно будет мало, а в бараках... еще лишний час скотства, зловония, пота, грязи. Нет, не нужно. Три раза мигнул свет. Из бараков одна за другой стали появляться женщины, безмолвные и безжизненные, как тени. Охранник отворил ворота, и они вышли за ограду, бессильно волоча ноги. Перед Кадзи остановилась мадам Цзинь. Кадзи предложил ей сигарету. -- Благодарю,-- сказала она и, потянув за руку женщину, стоявшую позади нее, сипло проговорила: -- Эта вот говорит -- хочет замуж. Можно ей? Кадзи осветил женщину фонариком, приподнял за подбородок .ее опущенную голову. В синеватом свете на него глянуло бледное лицо Чунь-лань. - За Хоу из четвертого барака? Ответом ему была улыбка женщины, по-детски счастливая. Кадзи погасил фонарик. Чунь-лань судорожно вцепилась в рукав Кадзи, хотела что-то сказать ему, но, видимо, раздумала и отпустила рукав. -- Хорошо, я подумаю,-- сказал Кадзи упавшим голосом. Женщины устало потащились прочь. Прекрасна любовь, если она может соединить людей, разделенных смертоносной колючей проволокой, преградой в три тысячи триста вольт!.. Но как могуча должна быть вера, как дерзновенна мечта, которая порождает такую любовь! Он поплелся домой. Митико не спала. Он застал ее уныло сидящей у его стола, под их заветной роденовской парой. На бледном лице были заметны следы слез. Она пристально взглянула на Кадзи, она искала у него на лице признаков готовности к примирению. Не глядя на нее, Кадзи сказал: - Я, возможно, еще раз "хвачу через край". - Ты опять за свое! -- голос Митико дрогнул. - Нет, на этот раз в защиту любви падшей женщины и узника. Полные слез глаза Митико засветились слабой улыбкой. Недолго живет обида в молодых душах. Впрочем, и радость тоже.  * ЧАСТЬ 2 *  1 ЧЕРЕЗ два дня ночью убежало еще одиннадцать человек спецрабочих. На колючую проволоку были набросаны рогожи. По-видимому, беглецы перелезли через изгородь по ним. Но рогожи ведь не могли предохранить от тока высокого напряжения! Все бараки были тщательно осмотрены, но безрезультатно; никаких инструментов или приспособлений, которые могли бы облегчить побег, обнаружено не было. Обозленные работники отдела рабочей силы содрали с нар оставшиеся рогожи -- пусть теперь поспят на голых досках! После первого побега, когда убежало четверо, Кадзи сказал Ван Тин-ли: "Ну, уж если бежать, так группами человек по десять, по двадцать". Выходит, они послушались его совета. - Вот сволочи, прямо издеваются! -- выругался Окидзима. На лбу у него вздулись сине-зеленые прожилки.-- Хорошо же, теперь я церемониться не буду. Эти старосты у меня покряхтят, но выложат все,-- зло добавил он. - Не кипятись,-- холодно сказал Кадзи.-- Бараками заведую я, и тебе незачем беспокоиться. Так и скажи директору, что ты тут ни при чем. Всю ответственность в данном случае беру на себя. - Вон ты какой! -- взорвался Окидзима. Глаза у него готовы были выскочить из орбит.-- Хватит! Ты что мелешь? Кадзи смутился: действительно, к чему это чванство? А все Митико, это она подогревает в нем это чувство. И он с неприязнью подумал о жене. -- Ладно, извини. Я хватил через край. Но бить их не надо... Кадзи доложил о побеге директору по телефону. Тот было раскричался,-- у Кадзи даже в ушах зазвенело,-- но сразу же утих. Все-таки выход на работу вольнонаемных рабочих повысился на двадцать процентов, а это как-иикак заслуга отдела рабсилы. Штурмовой месячник проходит успешно. Добыча руды постепенно приближается к плановой наметке. Поэтому не стоит всерьез ссориться с Кадзи. Да и женщин в бараки пленных стали пускать по его, директора, распоряжению, а побеги происходили как раз на следующий день после того, как женщины посещали рабочих. И если между этими фактами есть связь, то ему тоже не поздоровится. - Тщательно расследуй все и прими нужные меры. Кстати, подумай, как оправдаться перед жандармерией.-- С этими словами директор положил трубку. - Попробуем узнать кое-что у женщин,-- предложил Кадзи. Цзинь встретила их у входа. Кокетливо улыбаясь, она сказала, что больше всего на свете боится лягушек и красных. Какой же ей смысл помогать им? Ведь это из-за них ее принуждают к постыдному ремеслу, которое вызывает у нее отвращение. О, она с удовольствием откажется от посещения бараков, где ее заставляют удовлетворять скотские желания этих красных. Цзинь проговорила все это, не переводя дыхания, с самым искренним возмущением. -- Хорошо,-- сказал Кадзи.-- По всей вероятности, мы прекратим эти посещения. Из барака выскочила Чунь-лань. Она быстро заговорила на ломаном японском языке, чуть не набрасываясь на Кадзи. - Не надо прекратить! Я ходить! Я ходить! - Чего это она? -- спросил Окидзима у Кадзи. - Подружка Гао. - Вот что,-- ухмыльнулся Окидзима.-- Твой Гао сбежал, бросил тебя, понимаешь? Ты что, не знала? - Ты говорить неправду! Нельзя! Господин Кадзи, Гао не бежать? Он не бежать? - А вот сбежал, говорю,-- сказал Окидзима. - Не бежать! Не бежать! Гао здесь. Все бежать -- он все равно здесь. Он никогда не бежать. - А кто говорил, что все будут бежать? - Никто говорить. Я не знаю. Окидзима ударил ее по щеке. - Не принимай нас за дураков! Говори правду! Из глаз Чунь-лань брызнули слезы. -- Нет, мой Гао не убежит. Он не может оставить меня! -- Эти слова Чунь-лань сказала по-китайски. Окидзима ударил ее еще раз. Чунь-лань пошатнулась. -- Говори! - Я не знаю. Ничего! Ничего! Окидзима ударил ее еще три раза подряд. - Прекрати! -- крикнул Кадзи. -- Не прекращу! Недоставало, чтобы она еще издевалась надо мной! Кадзи притянул к себе Чунь-лань. -- Не плачь. Гао не убежал. Успокойся, ты в самом деле ничего не знаешь? Женщина сквозь плач повторяла: -- Я не знаю, не знаю. Кадзи посмотрел на Цзинь. Та все время глядела на Кадзи, но как только их глаза встретились, поспешно отвела взгляд. - И ты ничего не слышала? - Если я что-нибудь узнаю, я все скажу вам, господин Кадзи. Потому что я не хочу, чтобы господин Кадзи сердился. Ведь если господин Кадзи рассердится, нам всем плохо будет,-- ответила Цзинь смиренным голосом. - А ты не врешь? Если будешь врать, я и в самом деле рассержусь. - Господин Кадзи хороший, ему нельзя врать. Вот и разберись тут. Что думает и чувствует эта женщина? Что скрывается за ее улыбкой? Выйдя из "веселого домика", Кадзи и Окидзима направились в трансформаторную. Окидзима был мрачен. В трансформаторной ничего подозрительного они не обнаружили. Ночная смена уже ушла. Японец, дежурный утренней смены, упрямо стоял на своем -- дежурный ночной смены не мог уснуть. Он категорически заявил, что такая халатность абсолютно немыслима для рабочего-электрика. А если японец-дежурный добросовестно несет свои обязанности, электрику-китайцу просто невозможно выключить ток. - Запутанная история,-- пробормотал Кадзи, когда они вышли из трансформаторной.-- Доказать, что ток был выключен, невозможно, нет фактов, но нет и уверенности, что он не был выключен. А если ток не выключался, выходит, одиннадцать человек просто испарились! - Что они испарились -- это факт,-- пробурчал Окидзима.-- А вот как им это удалось, узнать можно, если только захотеть. - Каким образом? - Ты же человек строгий! А в трансформаторной всех по шерстке гладил. -- Что же делать? Улик ведь нет! Окидзима сердито сплюнул. -- Ладно, делай, что хочешь! -- Да что ты злишься? - Никто не злится, ерунда! Только ты неисправимый феминист. - Возможно. - Баб-то ты хоть немного знаешь? - Допустим. - Тьфу! -- опять сплюнул Окидзима.-- Вот ты из-за пустяка ударил Чена, а стоило провиниться бабам, ты уже и раскис. - Ладно, женщин ты все-таки поручи мне, раз уж я феминист,-- сухо сказал Кадзи, поглядывая в сторону колючей проволоки.-- А сейчас я хочу поговорить с Ваном и Гао. Скажи, ты опять будешь драться? - Не знаю. - В таком случае иди в отдел.-- И Кадзи, оставив Окидзиму, прошел за колючую проволоку к баракам. Ван Тин-ли появился со стопкой исписанной бумаги. Ван молча протянул рукопись Кадзи. -- Вы, я вижу, последовали моему совету,-- сказал Кадзи.-- Причем впервые проявили такое поразительное послушание. Если бы вы его проявили по какому-либо другому поводу, я, пожалуй, забеспокоился бы... И еще... Я не знаю, Ван, чем все это кончится, но я твердо убежден, что это дело ваших рук. Ван молчал, он лишь внимательно следил за движением губ Кадзи. -- Кстати,-- продолжал Кадзи,-- я думаю, что теперь мне не стоит заступаться за вас. Это все, что я хотел вам сказать сегодня. Зажав рукопись под мышкой, Кадзи повернулся и ушел. Не успел Кадзи усесться за стол в отделе, как позвонил директор. Он сказал, что к нему явился Фуруя и посоветовал либо совсем не пускать женщин к пленным, либо оставить все по-прежиему, но завербовать среди них осведомителей. - Это что, приказ? -- холодно спросил Кадзи. - Нет, я просто советуюсь. - А вы сами как полагаете? -- Я в этих вопросах дилетант. Ведь редко приходится иметь дело с женщинами. Я полагаюсь на тебя. Голос директора звучал вполне миролюбиво. Кадзи горько усмехнулся. Начальство умывает руки. Кадзи живо представил себе физиономию директора. Он долго сидел, устремив неподвижный взгляд в пространство, и перед глазами его маячило лишь лицо Куроки. Чен, глядя на Кадзи, боязливо ежился. Ему казалось, что Кадзи смотрит на него и видит все, что творится в его душе. Вот сейчас он бросит телефонную трубку и вспыхнет от гнева. Может, лучше признаться, тогда станет легче? Какое там легче -- тогда ему конец! И все же лучше признаться. Если так будет тянуться долго, он все равно не выдержит. Надо вымолить прощение. Один раз, только один раз Кадзи должен простить. Нет, не простит! Ведь он его побил за какие-то пять килограммов муки. Нет, этот человек не простит, не такой он. А что сделал дурного он, Чен? Помог спастись своим несчастным соотечественникам, только и всего... Кадзи сказал в трубку: -- Я не собираюсь делать ни того, ни другого. "Ага, значит, он не подозревает женщин",-- подумал Чен, поглядывая исподлобья на Кадзи. Ему стало немного легче. -- Да, верно, я противился вашему проекту пускать женщин к пленным,-- сказал Кадзи, продолжая телефонный разговор,-- но теперь изменил свою точку зрения. Интересно, почему? Чен почти открыто посмотрел на Кадзи, который, не отнимая трубки от уха, перелистывал рукопись Ван Тин-ли. -- Да, Окидзима полагает, что здесь замешаны женщины,-- Кадзи мрачно улыбнулся.-- Возможно, он прав. Но если даже это так, проблема спецрабочих не будет разрешена тем, что мы прекратим их свидания с женщинами или найдем среди них пособницу побега. Страх снова навалился на Чеиа и сдавил ему грудь. Может, Кадзи, догадываясь обо всем, нарочно делает вид, что ничего не знает? Если так, лучше немедленно признаться и просить о прощении. Кадзи положил трубку и спокойным голосом окликнул Чена. Чен поднялся, готовый ко всему. -- Переведи, пожалуйста, вот это на японский.-- И Кадзи протянул ему рукопись Ван Тин-ли. 2 "Я начну с того, что, по-видимому, сразу же заинтересует японцев,-- так начиналась рукопись Ван Тин-ли.-- То есть с женского вопроса. Собственно, это не так уж важно, я мог бы начать и с другого. Например, с изобретенного японцами лозунга о единении пяти наций: японцев, китайцев, корейцев, монголов и маньчжуров. Однако с тех пор, как нас сюда привезли, а точнее, еще раньше, с того дня, когда мы были насильственно оторваны от родных мест, мы, к своему удивлению, узнали, что японцы куда больше интересуются женской проблемой, чем единением наций. Вот почему я начинаю с этого вопроса. Японцы, поставленные здесь над нами, излечили наши накожные заболевания, более того, они обеспечили нас минимальным питанием, необходимым для поддержания нашей жизни и еще более необходимым для того, чтобы мы были способны к труду. Если учесть, что в лагерях для военнопленных мы и того не имели, что ж, и это уже можно назвать счастьем. Но нам повезло еще больше. В наши бараки, огражденные колючей проволокой, однажды вошли женщины. Японцы, поставленные над нами, оказались образованными людьми: они разбираются в зоологии. Поясню свою мысль. В клетке находится подопытное животное, ему дают есть ровно столько, сколько нужно, чтобы не околеть. Постепенно оно теряет жировой покров, потом начинается истощение. Но японцев интересует теперь другой вопрос. Любопытно, теряет ли животное при таком рационе способность к размножению? И они впускают в клетку такое же животное другого пола. И что же? Случка происходит, хотя на это тратятся последние жизненные силы. Великолепно! Опыт удался! Но посмотрим, сколько раз это возможно?! О, японцы хорошо знают финал. И вот к пяти сотням самцов, разгуливающих за колючей проволокой, подпускают сорок самок. Посмотрим, как поведут себя самки, покрываемые десятки раз подряд. Неужели выдержат? Для полноты картины опишу вам, как все это происходит. Может быть, познания японцев в области зоологии пополнятся новыми сведениями. Я не знаю, занимается ли зоология вопросами стыдливости. Кажется, нет. Так вот первые сорок мужчин и сорок женщин при тусклом свете (его не выключали, надо же посочувствовать людям, пусть приглядятся друг к другу) сперва растерялись. Как приступить к такому занятию при всех? Выход был найден: пары легли не рядом, а по кругу, ногами внутрь, тогда не видно соседнюю пару. Так был побежден стыд. Не правда ли, очень любопытный способ? Как вы считаете? Впрочем, некоторые вышли из положения проще -- они прикрыли лица тряпками. Пусть их видят другие, оии-то сами никого не видят, вот и создается иллюзия, что в клетке больше никого нет. Возможно, это уже из области философии, но в мире ведь все так относительно... Закройте на минуту глаза и попробуйте представить себе это великолепное зрелище, оно достойно кисти первоклассного мастера. И название картины готово -- "Стыдливость". Какое великое произведение искусства осталось бы в веках! Каков же результат? Люди, находящиеся за колючей проволокой, убедились, что их больше не считают за людей, а поставленные над ними японцы получили неопровержимое научное доказательство, что человек в этих условиях не теряет способности к размножению. Не сочтите меня назойливым, если я укажу еще на одно научное открытие, честь которого также принадлежит японцам. Наш древний предок однажды в погожий день взял в руку палку и сбил ею плод. С этого мгновения человекоподобная обезьяна перестала быть животным. В другой день -- думаю, что это был холодный день,-- он научился добывать огонь. Можно считать, что с этого момента началась история цивилизации. Но вот пришло время, когда миром стало править золото, и все покорно склонили голову под его властью. А затем... затем пришли наши дни, над головами ни в чем не повинных людей стали взрываться бомбы и снаряды, люди начали охотиться за людьми. Это часто называлось справедливостью и цивилизацией. А по-моему, это закат цивилизации. А тут еще этот блестящий научный опыт! На превращение животного в человека потребовалось несколько сот тысяч лет. Обратная эволюция совершается быстрее, она длится не более года. Все это доказано японцами достаточно убедительно. Они отлично преуспели в производстве животных из людей. Прошу вышеизложенное считать моим личным мнением. Я излагаю его здесь исключительно из уважения к необычной увлеченности японцев естественнонаучными изысканиями. Теперь, мне кажется, следует перейти к освещению одной проблемы из области социальных наук -- ведь и в этой области японцы пытаются сделать ошеломляющие открытия. У меня на родине была знакомая девушка. Ей было семнадцать лет. Семнадцать лет, воплощение красоты и скромности! У нее был жених. Они любили друг друга, но у жениха не было достаточно земли, чтобы создать семью. Тогда юноша решил накопить денег, он стал работать поденщиком. Казалось, их жизненные планы, хотя и медленно, подобно тому как весенние побеги трав пробиваются сквозь снежный покров, все же начинают сбываться. Но вот однажды в их деревню заявились два японских солдата. Кажется, они просто гуляли -- их часть несла гарнизонную службу в близлежащем городке. Они увидели девушку, подошли к ней, улыбаясь,-- так улыбаются добрые соседи,-- и одарили ее конфетами. Затем, все так же улыбаясь, вошли к ней в дом. Но там... О эта японская улыбка!.. Ударом кулака один сбил старого отца девушки с ног, другой набросился на девушку. Девушка закричала, на крики прибежал ее возлюбленный с товарищами. Они связали насильника. Другой солдат сумел убежать. Начальник гарнизона был истым представителем японского самурайства. У него были своеобразные философские воззрения на проблему насилия. Завоеватель не должен жестоко обращаться с населением завоеванных областей. Лучше избегать грабежей и насилий. Впрочем он считал, что насилия над женщинами вовсе не преступление, а всего лишь увеселительный эпизод. Но если уж обстоятельства вынуждают к насилию, или оно почему-либо уже совершено, то его нужно доводить до логического завершения. Не правда ли, четкая концепция? По-видимому, это означает, что если его подчиненный совершил насилие, так уж лучше прикончить жертву. Так вот, выслушав доклад убежавшего солдата, начальник гарнизона тут же принял решение. Неслыханно! Китаезы захватили солдата овеянной славой японской императорской армии! Возмутительно! Раб осмелился противиться хозяину! Надо подобающим образом разъяснить ему, кто прав, а кто виноват. По его приказу вооруженный отряд окружил деревню, ворвался в нее, уничтожил всех мужчин, а женщин изнасиловал. Всех без исключения. Ту девушку насиловал весь отряд по очереди. И на все это заставили смотреть ее возлюбленного. Потом его убили. Солдат, которого он тогда связал, размозжил ему голову прикладом винтовки. И это еще не все. Потрудитесь дочитать до конца. Бывший доцент университета вернулся из города в свою родную деревню. Ему надо было немного отдохнуть и подлечиться. Его жена работала учительницей в сельской школе. Когда в деревне начались массовые насилия, доцент, беспокоясь о жене, прибежал в школу. Там уже хозяйничали японские солдаты. Доцента схватили и связали. Что он мог сделать один, да еще больной? В этот момент из окна школы во двор солдаты выбросили нагое тело жены доцента и что-то крикнули тем, что находились во дворе. Раздался дружный хохот. Видимо, они решили позабавиться еще. И вот -- читайте, читайте -- один из солдат, возможно в порыве возвышенных чувств, нарвал с клумбы букет цветов, посаженных учительницей, и сунул букет между ног женщины. Солдаты загоготали -- какой джентльмен! Чем же закончить эту картину? Над умирающей женщиной продолжали глумиться -- острый кол заменил цветы. И снова смех... Она просила скорее добить ее, смерть несла избавление от мук. Мой молодой повелитель, вероятно, понимает, почему я так подробно пишу о страданиях женщин. Психический склад у наций различен, и все же в одном они сходятся. Любой мужчина испытывает и стыд, и боль, и ненависть, когда видит, что представитель другой нации надругался над его соотечественницей. Так уже повелось исстари. И вот я спрашиваю: неужели господа японцы настолько тупоголовы, что исключают возможность подобного надругательства над японскими женщинами в будущем со стороны их завоевателей? Ведь война пока еще не исключена из жизни общества, и сегодняшний победитель завтра может оказаться в положении побежденного. Тысячелетняя история мира доказывает это достаточно убедительно. Возможно, я повторяюсь, но не могу не написать вот еще о чем. Японцы воображают себя венценосной нацией, верят или пытаются верить в "несокрушимость острова богов". Немцы упорно отрицают достоинства любой нации, кроме собственной. Американцы все свое хвастливо называют лучшим в мире. Такое чванство присуще в той или иной степени всем нациям, и об этом, пожалуй, не стоило бы говорить. Однако обратите внимание на одно обстоятельство. Японцами называют возникшее уже давно сообщество людей, воспитанное в среде, где господствовала японская политика, экономика, нравы, семейный уклад. Часть этого сообщества составляет многомиллионная армия, которая в Китае повсеместно совершала массовые насилия, убийства, грабежи. Путь вашей армии -- путь преступлений. Но ведь и в других капиталистических странах в идентичной среде, которая ничем не отличается от японской, существуют такие же сообщества людей, а часть из них тоже представляет собой многомиллионные армии, опять-таки ничем не отличающиеся от японской. И вот судьба дает вам возможность представить себе, что будет когда-нибудь с вашей страной, с вашим домом, с вашей семьей, с вашей возлюбленной. Впрочем, мое предупреждение, кажется, уже запоздало. Однако вернемся в ту деревню. Деревню сожгли дотла. Разве можно было оставить это гнездо сопротивления? Несколько десятков мужчин, не оказавших, подобно мне, сопротивления, были "взяты в плен" и отправлены в лагерь. Одни из нас потом стали орудиями труда, другие заменили подопытных свинок в японских военных лабораториях. Подобные расправы творились всюду, так что "пленных" набралось много сотен. Что же было потом? Нами набили до отказа крытые вагоны. В течение многих суток мы тряслись по железным дорогам в запертых вагонах, не получая ни пищи, ни воды. Наконец мы попали в лагерь. Тут оказалось много воздуха, воды... побоев и работы. Особенно много работы и побоев. Мне кажется, что японцы почти все, без исключения, прекрасно усвоили одну особенность. Они, конечно, знали, что человек -- это наиболее дешевая рабочая сила, более дешевая, чем какая-либо другая. И бык, и лошадь, когда устанут и проголодаются, перестают работать, сколько бы раз кнут ни опускался на их спины. А человек, как бы он ни устал, ни изголодался, все же работать будет, его заставляет работать страх и постоянная надежда на лучшее. И японцы это прекрасно поняли, проявив гениальную прозорливость. А если некоторые и подохнут на работе, это не важно. Ведь японцы подсчитали, что таких двуногих зверей в Китае почти полмиллиарда! И вот одни умирают от изнурения, а другие на их крови и поте жиреют, ласкают свой слух изящной музыкой, развлекаются в любовных утехах и спокойно спят. Я кончаю. В заключение расскажу один забавный случай. Однажды один мой соотечественник -- имени его я не знал, он был из другого лагеря -- похитил из продовольственного склада продукты и сбежал. В нашем лагере тоже объявили о побеге, сообщив, что беглеца зовут Ван Тин-ли. Меня схватили, потому что я тоже Ван Тин-ли. Допрашивавший меня нижний чин, видимо, не знал, куда девать свою энергию -- фронт был далеко и проявить воинскую доблесть было не так-то просто. Он начал меня пытать. Конечно, все, в том числе и допрашивающий, знали, что не мог же я, находясь в одном месте, совершить кражу в другом, да было бы и нелепо удрать из своего лагеря, обокрасть склад в другом и снова вернуться в свой. Но это во внимание не принималось. Раз я Ван Тин-ли, значит, преступление совершил я. Вот тут я впервые на собственной шкуре испытал страшную силу формализма! Силлогизм был построен просто: преступник -- Ван Тин-ли, ты носишь фамилию Ван Тин-ли, следовательно, ты и есть преступник. Что можно возразить против этого? В общем я получил столько ударов, сколько им хотелось. После этого меня опять спросили о фамилии, возрасте и профессии. Я ответил, что фамилию Ван Тин-ли я ношу уже тридцать два года, и что по должности я был доцентом университета. Тогда допрашивающий засмеялся и сказал, что я действительно Ван Тин-ли, но по профессии всего лишь вор. Меня опять избили, последний удар пришелся между ног. От этого удара я потерял сознание, но, может быть, благодаря этому и остался жив, хотя на всю жизнь превратился в евнуха. После этого меня поставили чистить выгребные ямы японцев. Сбежавшего Ван Тин-ли вскоре поймали и расстреляли, но мой "следователь" не угомонился. Как-то он подошел ко мне и, ухмыляясь, спросил: - Ты, кажется, Ван Тин-ли? Я утвердительно кивнул. - Ты был доцентом, говоришь? Я это подтвердил. - Нет, ты не доцент, ты золотарь. Мне пришлось согласиться и с этим. Тогда он добавил, что я еще и вор. Против этого я возразил, и он одним ударом сбил меня с ног. Неизвестно, где ждет тебя счастье. Однажды для работ в отдаленном районе отобрали несколько сот сравнительно еще здоровых людей. Я был худ и слаб, и меня не взяли. Потом мы узнали, что наши соотечественники сооружали какой-то военный объект, а по окончании строительства их всех уничтожили. Почему? Очень просто: они ведь знали военную тайну и могли ее разгласить. Правда, просто? Кстати, могилу они копали себе сами. Ну, пожалуй, хватит. Приношу глубокую благодарность поставленному надо мной японцу за то, что он дал мне карандаш и бумагу. Пока я держу в руках карандаш, меня, по-видимому, еще можно признавать человеком. Однако бумага уже кончилась. Может быть, это конец и моего человеческого существования?" Кадзи отправился в барак. Ван Тин-ли сидел у самой двери и палочкой чертил на земле, потом стирал. Увидев Кадзи, он поднял голову и улыбнулся. - Зачем ты все это написал? -- спросил Кадзи. - Знаете, как дикий зверь...-- усмехаясь, ответил Ван.-- Присядет, осмотрится, увидит, что безопасно, и очищает кишечник. Жить мне все равно осталось недолго, а так хочется очиститься от пакости. Накипело... - Значит, решил, что здесь безопасно? Это как бы завещание? Ну что ж, поговорим начистоту. А все же японец, который стоит перед тобой, отличается чем-нибудь от тех, о ком ты написал? Или не отличается? - По-видимому, на этот вопрос легче ответить самому японцу,-- сказал Ван, не гася усмешки.-- Отрадно уже то, что господин Кадзи сам осознал разницу. А что возьмет в нем верх -- это будет зависеть от него самого. Это различие либо совсем сгладится, либо, напротив, еще больше возрастет. Все в ваших руках. - А чего бы тебе хотелось? Впервые за все время Ван громко рассмеялся, обнажив обломанные зубы -- следы несчетных зуботычин. -- Я не для себя стараюсь. Вы прекрасно знаете: как только человек перестает заниматься самоусовершенствованием, все самые добрые начала в нем могут погибнуть. В двадцать лет человек всегда гуманист, правдолюбец, к тридцати он в большинстве случаев становится практичным, а после сорока он уже весь во власти эгоизма. А почему? Потому что не сумел развить в себе добрые начала, проявлявшиеся в нем в двадцатилетнем возрасте. -- О, это уже настоящая лекция. За такие лекции большие деньги платят,-- невесело усмехнулся Кадзи; в глазах его не было и тени улыбки.-- Однако, Ван, вам не пришло в голову, что огонь, который лижет ваши ступни, уже опалил души многих японцев, что прежде всего подверглись агрессии от своих же соотечественников они, эти японцы. Вы сейчас за колючей проволокой, как с вышки, можете, если захотите, даже заниматься наблюдением: "Ага!.. Вон японец, вон агрессор!" Или, говоря вашими словами, можете развивать в себе добрые начала. А мне, которого подвесили над огнем, что прикажете делать? Ван медленно качал головой, словно говоря: нет, не так все это, не так! Затем он сказал: - Каждый человек склонен считать себя страдальцем. Событиям своей жизни он часто стремится придать трагическую окраску. Однако факты упрямая вещь. Нельзя, например, человека, сидящего за колючей проволокой, убедить, что он более счастлив, чем тот, кто разгуливает по ту сторону. Да убеждающий и сам этому не верит, ибо факты говорят о противоположном. Кадзи опять усмехнулся, на этот раз уже мрачно. -- Мне бы хотелось посмотреть, что бы ты стал делать на моем месте... Ну ладно, как-нибудь еще поговорим. Может, мы и найдем общий язык...-- С этими словами Кадзи отошел, но тут же вернулся и добавил уже другим тоном: -- У вас в уборных нет даже бумаги и вы пользуетесь травой. Дадим старые газеты. До такой степени развить свои добрые начала я могу... И еще. К какой бы категории японцев, по твоим наблюдениям, я ни принадлежал, я и дальше намерен допускать к вам женщин, чтобы, как ты выражаешься, продолжать опыты. Наверно, твое перо заклеймит меня позором. Но хотелось бы знать, а сам господин доцент не участвует в этих опытах? Улыбка сошла и с лица Вана и с лица Кадзи; они холодно, испытующе смотрели друг на друга. 3 -- Не могу поверить,-- сказала Митико, держа в руках рукопись Вана.-- Получается, что японские солдаты сущие звери. - Ну, это относится не только к японской армии,-- ответил Кадзи.-- Армия Чан Кай-ши при соответствующих обстоятельствах, вероятно, ведет себя так же. Может быть, та армия, к которой принадлежит Ван и его товарищи, другая... Да, она должна быть другой, потому что иначе в человека вообще не стоит верить. Я все-таки думаю, что зверствуют только завоеватели. - Но ведь и среди них должны быть люди! -- Митико очень хотелось поверить, что это так, ведь она сама была японкой.-- Ну вот ты, например, ведь ты не стал бы так поступать? -- Взгляд ее был жалкий, просящий. - Нет,-- сказал Кадзи. Нет, ни при каких обстоятельствах, слышишь, Ван! Да, я не стал бы, но все равно я буду соучастником преступлений. Если моя часть ворвется в какую-нибудь деревню и начнет насиловать женщин, что мне останется делать? Ведь не хватит же у меня смелости прекратить насилие? Вот это-то ты хотел сказать Ван. Господин Кадзи, развивайте свои добрые начала, не то вы превратитесь в гуманного ханжу! Кадзи спрятал рукопись в ящик стола. - В общем я тоже хорош! Как я вел себя, когда убили рабочего? А когда ударил Чена? И ты еще меня мучила. - Я тебя не мучила,-- покачала головой Митико,-- просто мне было тяжело. Правда! Так хотелось верить, что хоть ты не способен на такое. - Понимаю...-- На губах Кадзи появилась неопределенная улыбка.-- А ты не подумала тогда,*что я только на словах пытаюсь сохранить свою чистоту. Ну, как в тот раз, когда писал докладную записку в правление. Когда он писал злополучную записку, он не отдавал себе отчета в этом, что его предложение -- это всего лишь хитроумный способ эксплуатации, так же как не думал, что под знаменем человечности может скрываться человеконенавистничество. - Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду? - А лучше и не понимать,-- сказал Кадзи устало.-- Поймешь -- станешь такой же, как я. А это трудно вынести. 4 -- Чего ради ты опять решил пускать к ним женщин? -- спросил Окидзима, облокотясь на стол Кадзи. -- Считай, что нашло настроение,-- ответил Кадзи.-- Правда, я не очень-то поддаюсь настроениям, но тут... Помнишь, когда директор разрешил водить к пленным этих женщин, я туть не рассорился с ним, а теперь сам за это. И черт его знает, почему. Возможно, женщины и помогали побегам, но даже если это и так, что же у нас получится? Мы запретим им посещать бараки, тем самым признав, что они одурачили нас. Здорово! Нет, уж лучше... Мое решение, во всяком случае, нейтрально, его нельзя рассматривать ни как содействие побегам, ни как меру их пресечения. -- Перестань нести вздор,-- недовольно сказал Окидзима.-- В данном случае все это имеет отношение к побегам. Но Кадзи, не обращая внимания на тон Окидзимы, продолжал: -- Я не охраняю пленных. Самое большее, что я могу предпринять, это просить их не бежать. Но они бегут, и это прямое доказательство того, что моя аргументация на них не производит впечатления. Это ужасно неприятно, но женщины тут ни при чем. Зачем путать два вопроса? Сперва я думал, что это оскорбляет их человеческое достоинство. Я и сейчас думаю так же. Но разве во всем другом мы не оскорбляем их достоинство? Я хочу быть великодушным, но все, что я делаю, получается половинчатым, в общем обман один... А если так, если ничего другого для них я сделать не в силах, пусть хоть с моего разрешения удовлетворят одно свое желание, каким бы унизительным оно ни было. Может, мои рассуждения неубедительны, но... Выпуклые глаза Окидзимы засветились смехом. - Говори уж прямо, что тебя заинтересовал роман Чунь-лань. И еще одно, наверно. - Что же? - Если можно, не замарав рук, позволить им бежать, зачем лишать их этой возможности? Я угадал? Кадзи испуганно глянул в сторону Фуруя. Тот сидел с безразличной миной на лице. Понизив голос, Кадзи, сказал: -- Думай, как хочешь. -- Но ты не забывай, что все это отражается и на мне. Кадзи удивленно поднял на Окидзиму глаза. - Я хочу сказать,-- добавил Окидзима шепотом,-- что, если ты собираешься тащить груз в одной упряжке со мной, надо убедить и меня в своей правоте. - Понимаю...-- пробормотал Кадзи. - Теперь, когда я буду писать донесения, я буду предпосылать им эпиграф,-- сказал Окидзима, скаля зубы.-- Призрак бродит по Лаохулину, призрак гуманизма... Окидзима уже отошел было от стола Кадзи, как в контору опрометью вбежал испуганный мальчик-рассыльный. -- Господин Кадзи, приехала коляска. Они! -- И он указал на дверь, за которой раздался рокот подъехавшего к конторе мотоциклета. Затем послышался топот тяжелых сапог, и дверь распахнулась. -- Кадзи из отдела рабсилы здесь? Кадзи так и подбросило со стула. Старший унтер-офицер Ватараи с ходу угрожающе произнес: -- Черт знает, что у вас творится! Совершенно распустили спецрабочих! Кадзи не ответил и показал глазами на свободный стул. Грузно опустившись на стул, Ватараи широко расставил ноги, поставил между ними саблю и положил руки на эфес. -- Вы что же, уселись за столы, сложили ручки и спокойно наблюдаете за побегами? - Почему же уселись и сложили руки,-- ответил Кадзи, еле сдерживаясь, чтобы не вспылить.-- Все доступные нам меры приняты. -Приняты, говоришь! -- Ватараи стукнул саблей о пол.-- Сколько раз вам надо говорить, что пленные -- это военная добыча, за которую армия расплачивается кровью. А вы тут что делаете? Они смеются над вами и тем самым оскорбляют нашу доблестную армию. Почему они бегут? - Да никаких особых причин нет,-- сказал Окидзима,-- просто они при любом случае хотят бежать. - А я вас спрашиваю, почему вы допускаете побеги? -- крикнул Ватараи. Он встал, оперся на эфес сабли.-- Отвечай! - Можете не кричать, я не глухой,-- невозмутимо ответил Окидзима.-- Под нашим контролем находится десять тысяч вольнонаемных рабочих. Если быть логичным, мы должны уделять основное внимание им, а не спецрабочим, которых всего шестьсот человек. А что получается на деле? За последнее время мы только и занимаемся этими вашими спецрабочими. Мы пытаемся создать им все условия, а они все-таки бегут. Чего же вы от нас хотите? Лицо Ватараи искривилось злобной гримасой. Прищурив глаза, словно прицелившись, он вдруг с размаху ударил Окидзиму по лицу своей огромной ладонью. Окидзима пошатнулся и схватился за стул, как бы желая запустить его в обидчика. Кадзи шагнул вперед. -- Разрешите задать вам один вопрос? -- Голос его немного дрожал.-- Я ничего от вас не скрыл, направил вам соответствующий рапорт. Вы ведь только по бумагам контролируете численность спецрабочих. Предположим, я написал бы вам, что те рабочие умерли, ведь вы, вероятно, поверили бы этому? Вы что же, не хотите правдивых донесений? Ватараи снова прищурился. На этот раз он целился в Кадзи. Видали молодца? Какая наглость! Осмеливается еще рассуждать. Безобразие! И к тому же набитый дурак. Взял бы да и написал, что сдохли; меньше было бы и жандармерии хлопот. - Это так,-- ответил он вслух, и губы его искривились в усмешке.-- Но все это отговорки. Вы что же, и вправду не способны ничего предпринять? Ну ладно, на этот раз, так и быть, спущу вам, но смотрите, чтобы ничего подобного больше не повторилось. Если еще кто-нибудь убежит, на месте зарублю старосту. Всех предупредите. Понятно? - Понятно,-- сказал Кадзи. - А если в донесениях теперь,-- тут Ватараи усмехнулся,-- окажутся умершие, приеду, проверю трупы. Понятно? Предупреждаю, чтоб число трупов совпадало с цифрами. А ты учти, что такие интеллигентики, как ты, не раз ломали себе шею. Кадзи отвел от Ватараи глаза. Ну и тип. Таких презирать нужно. Но одновременно в зеркале воображения он увидел себя, до отвращения испугавшегося этого жандарма. Вероятно, сейчас на его лице застыло такое же жалкое, заискивающее выражение, какое бывает у китайца-рабочего, когда он стоит перед своим повелителем Кадзи. Заметив рассыльного, испуганно выглядывавшего из-за спины Чена, Кадзи в конце концов заставил себя улыбнуться и сказать: -- Принеси, пожалуйста, чаю. Мальчик встрепенулся и какой-то неестественной походкой, вызванной, видимо, животным страхом, вышел из комнаты. - А не припугнуть ли мне ваших спецрабочих? -- сказал Ватараи, совершенно не обращая внимания на Окндзиму, который только и искал повода, чтобы сцепиться с жандармом. - По-моему, не стоит,-- холодно ответил Кадзи.-- Это принесет только вред. Ватараи нахмурился. Теперь уже Кадзи ждал пощечины. Но жандарм лишь угрожающе звякнул саблей. - Не слишком ли вы уверены в себе, что отказываетесь от нашей помощи? Ну хорошо, впредь за все отвечать будешь ты, с тебя и будем спрашивать. Это говорю я, Ватараи. - Хорошо,-- нахмурясь ответил Кадзи. 5 Окидзима с решительным видом вышел из комнаты. Кадзи последовал за ним. Окидзима пересек пустырь и зашагал к баракам спецрабочих. Кадзи остановил его. -- Не надо туда ходить. Окидзима не ответил, только глаза его недобро заблестели. - Ты понимаешь, что я хочу этим сказать? - Оставь меня в покое, сейчас не трогай, понял? - Не могу я оставить. Ты думаешь, что, избив кого-нибудь, ты успокоишься? Нет, от этого... Окидзима не дал ему договорить. - А ты? Когда сам разозлился, так набил морду Чену, а мне читаешь нотации? Довольно корчить из себя гуманиста. - Да, я ударил Чена,-- сдержанно сказал Кадзи,-- и раскаиваюсь. Ты уже второй раз мне напоминаешь об этом. Можешь продолжать в том же духе, но где тут логика? Если я ударил, значит, и тебе следует так поступать? И дело тут вовсе не в том, что я кого-то из себя корчу. Просто прошу не поддаваться настроению и не мешать моей работе. - Твоей работе? -- В голосе Окидзимы прозвучали враждебные нотки. - Да, моей работе. Ведь до вчерашнего дня ты меня поддерживал, а теперь хочешь подставить мне ножку. Окидзима резко повернулся к Кадзи спиной, но тот невозмутимо продолжал: -- Ты как-то сказал, что будешь мне помогать, если поймешь, чего я хочу. Я попробую тебе сейчас объяснить. Ну вот, ты изобьешь несколько человек, чтобы отвести душу. А что дальше? В глазах рабочих ты станешь вторым Окадзаки. Помнишь, когда Окадзаки убил рабочего, ты мне сказал, что работать вместе с Окадзаки противно. А сегодня я говорю тебе: хочешь подражать Окадзаки -- надевай краги, бери в руки хлыст и ходи весь день, вращая белками. Окидзима медленно пошел вперед. Кадзи зашагал рядом. -- Помнишь, когда я только что сюда приехал, ты мне рассказывал о своей работе переводчиком в армии. Ты приходил в ужас, когда видел беспощадную расправу с антияпонскими элементами, когда видел, как людей заживо закапывают в землю. Такие ошибки мы делали слишком часто. Не пора ли нам подумать, что повторять их больше не следует? - Ладно, хватит наставлений.-- Выражение лица Окидзимы стало меняться; глаза еще сверкали злобой, но губы уже тронула кривая усмешка.-- Выходит, нужно им сказать: действуйте, как вам заблагорассудится, господа хорошие. - Нет, это уж слишком, не поймут. Но кое-что все же следует сказать. Ведь говорят же в народе, что советоваться нужно даже со своими коленями.-- И Кадзи, взглянув в сторону бараков, добавил: -- Попробовать надо, во всяком случае... 6 На втором этаже маленькой китайской харчевни вокруг грязного столика сидели два японца и пять китайцев. - Я буду говорить с вами откровенно. Я собрал вас здесь, чтобы просить вас прекратить побеги.-- Кадзи начал разговор на китайском языке.-- Почему я не хочу, чтобы вы бежали? Понимайте, как хотите, это ваше дело. Кое-кто из вас решит, что я боюсь начальства, боюсь неприятных для себя последствий, подумает, что я страшусь жандармерии. Кто-нибудь, возможно, усмехнется -- дескать, подкупить хочет. Может, во всем этом и есть доля истины. И все же главная причина кроется в другом. Я представитель враждебного вам государства, но лично я отношусь к вам более дружелюбно, чем другие, да и по должности своей, как лицо, ведающее рабочей силой, не питаю к вам враждебности. Разумеется, многого я не могу сделать для вас, но все же с уверенностью заявляю, что о ваших интересах забочусь больше, чем кто-либо другой. Кстати, я не думаю, чтобы мои методы управления были настолько несправедливы, чтобы заставляли вас бежать отсюда с риском для жизни. А если вдуматься поглубже... вы пытаетесь бежать от человека, который стремится преодолеть противоречия воюющих сторон и облегчить ваше положение. Неужели люди разных наций не могут понять друг друга? Вот почему я решил откровенно поговорить с вами. - Непонятно, отвлеченно как-то вы говорите,-- сказал Ван Тин-ли по-японски. Это был первый случай, когда он заговорил на этом языке. - Неужели? -- Кадзи добродушно рассмеялся.-- Ну ладно, буду говорить конкретнее. - Не стесняйтесь, лопайте! -- вмешался в беседу Окидзима, предлагая собеседникам китайскую водку и сало.-- Будем ужинать и беседовать по-свойски. - Конечно, вы мне не доверяете, и для этого у вас есть основания. Когда один из ваших товарищей был убит, я не принял необходимых мер, чтобы защитить вас,-- продолжал Кадзи, глядя только на Ван Тин-ли.-- Я заявляю, что пекусь о ваших интересах, а сам посылаю вас на работу, требующую больших физических сил, чем у вас есть. Я говорю, что не питаю к вам никакой вражды, а кормлю вас тем, чем кормят лошадей. Я стараюсь уверить вас, что я хороший, а факты вас убеждают в обратном. Все это так. Но представьте себе, что было бы, если бы вместо меня и Окидзимы в отделе рабсилы и на производстве были одни Окадзаки. Или жандармы. Кадзи говорил и чувствовал, что слова его не достигают цели. Да, звезды руками не схватишь... Чего он, одинокий, слабый человек, может добиться? Ведь тут столкнулись сложные и противоречивые интересы двух народов, и сколько бы он ни пыжился, ничего у него не выйдет, все лопается, как мыльный пузырь. -- Чем больше говоришь, тем все нелепее получается,-- повернувшись к Окидзиме, горестно признался Кадзи и тут же снова горячо заговорил: -- Я искренно сожалею о всех ошибках, совершенных мною до сих пор, и постараюсь их исправить... Кадзи умолк, ему показалось, что Ван Тин-ли смеется над ним: "Ну вот, господин Кадзи уже начинает развивать в себе добрые начала. Но этого еще мало. Пока это ненастоящее. Постарайтесь-ка еще чуть-чуть. И не забывайте, что за словами должны следовать дела". Но Ван молчал, спокойно и серьезно глядя на Кадзи. И Кадзи решил продолжать. -- ...Постараюсь доказать делом, что я вам друг, а не враг. И докажу. Но для этого нужно время. Поэтому прошу хотя бы не ждать от меня зла, если уж вы не можете мне поверить полностью. Ведь поймите, раз вы будете меня в чем-то подозревать, все мои поступки покажутся вам подозрительными. Я кончил. Я больше ничего не скажу, не то мои самые искренние намерения могут показаться бахвальством. Хуан, усердно поглощавший сало и почти не слушавший Кадзи, вдруг удивленно посмотрел на него, раскрыв рот. Гао почти не ел, он тянул водку, не отрывая от Кадзи покрасневших глаз. Ван Тин-ли был спокоен и тих, как тень. А Хоу и Сун, продолжая слушать, смотрели поочередно то на Кадзи, то на Окидзиму. К еде они еще не притрагивались и, вертя в руках палочки, словно раздумывали, есть им или не есть. -- Теперь я скажу пару слов,-- вступил в разговор Окидзима,-- как я думаю. Кадзи ведь теоретик, а я практик. Но сначала о моем друге Кадзи. С тех пор как теоретик Кадзи появился у нас на руднике, положение рабочих, в том числе и ваше, намного улучшилось по сравнению с тем временем, когда был здесь только я, реалист. Это факт. Теперь о вас. Опыт, приобретенный мною на фронте, подсказывает мне, что жандармерия пойдет на все самое худшее, если вы и в дальнейшем будете продолжать эти побеги. Вчера я чуть было не полез с ними в драку. Еще один побег -- и жандармы попытаются расправиться и с нами. Просто обвинят в пособничестве. Не знаю, как Кадзи, но я не намерен из-за вас терять свою башку. Следовательно, у меня останется лишь один способ ее защитить -- вернуть вас туда, откуда вы к нам пришли. Гуманность, о которой говорил Кадзи, мы можем проявлять только до известного предела. Понимаете? Окидзима наколол на палочку кусочек жирной свинины и, улыбнувшись своими выпуклыми глазами, продолжал: -- Помните, когда вы сюда прибыли, я сказал, что не люблю жареной человечины. Но если побеги будут продолжаться, мне придется изменить свои вкусы. Вы, кажется, считаете, что придумали способ убегать, ничем не рискуя? Напрасно, мне известен ваш фокус. Да я за сутки могу заставить вас выложить все, это совсем нетрудно, но тогда запахнет жареным. Я уже хотел это сделать вчера. Но меня остановил Кадзи. Кадзи считает, что это противоречит человеческой природе, ее доброте. Но если вы будете грубо попирать эту доброту, то и я перестану признавать необходимость ее проявлять. И сюда я пришел, чтобы все это сказать. Пусть это будет последним предупреждением. Окидзима сунул в рот мясо и зачавкал. Хуан, приветливо улыбаясь, налил ему водки в чашечку. -- Да разве мы хотим рисковать жизнью? -- сказал Хуан. С его губ капал жир.-- Но вспомнишь жену, детей -- и не сидится на месте. Если бы можно было жить здесь вместе с женой и детьми, никто из семейных и не подумал бы о побеге... - Да и холостяки,-- перебил Хоу товарища,-- не побегут, если будут чувствовать себя в безопасности. А сейчас никто не уверен, что доживет до завтра. Ведь верно, ребята? - Верно,-- сказал Сун.-- Перевели бы нас на положение обычных рабочих! Если все будут уверены, что их жизнь в безопасности, если будут сидеть не за проволокой и получать плату за работу, о побеге никто и думать не будет. Кому охота получить пулю? -- Можете гарантировать нам жизнь? -- спросил Хоу. -- А семьи выпишите? -- опросил Хуан. Кадзи молчал, ему было тяжело, а тут еще эти ясные глаза Ван Тин-ли, наблюдавшие за ним. Но и молчать дальше нельзя. - Честно говоря, я не могу ничего сказать определенно,-- оглядев китайцев, сказал Кадзи.-- Но этот день недалек. Сейчас мы выписываем семьи обычных рабочих -- по их желанию, конечно. Но вы не отчаивайтесь, потерпите немного. Для удовлетворения вашего желания нужно преодолеть много препятствий. Ведь я только этим и занимаюсь все время. Не знаю, но мне кажется, что я кое-чего уже добился. Поэтому, прошу немного подождать, я вам это серьезно говорю. - А ведь они не врут,-- сказал Хуан, поглядывая на Хоу. У него было хорошее настроение от обилия еды, стоявшей на столе.-- Если откровенно поговорить, обо всем можно договориться. Ван Тин-ли по-прежнему молчал, тыкая палочкой в утиное яйцо. - А доцент ничего не скажет? -- спросил Кадзи, обеспокоенный его молчанием. - Здесь не университет,-- ответил Ван Тин-ли и улыбнулся. Кадзи повернулся к Гао, который все время тянул водку, вперив пьяный взгляд в одну точку. -- А ты, Гао, если позволят жениться, поселишься здесь до конца войны? - Хватит этих "если"! -- грубо ответил Гао.-- Если будешь не за проволокой, если позволят жениться, если не будешь пленным... Слишком много этих "если"! Меня не обманешь пустой болтовней. Говорил он быстро, Кадзи не понял его и переспросил Окидзиму, у которого от слов Гао перекосилось лицо. Услышав перевод, Кадзи побледнел как полотно. Хуан и Хоу забеспокоились. - Ты что несешь! Японцы хотят откровенно побеседовать, а ты их злишь! - Чего ты из себя героя строишь, подумал бы о других немного! - А что я плохого сказал?! -- заорал Гао, взорвавшись.-- А вы лизоблюды! Приемы японцев давно известны. Сделаем и так и эдак... А хоть раз их обещания сбывались? Этот еще, видно, из честных. Сказал, что ничего пока не может обещать. Ведь вы слышали? Ничего не может обещать! Чему же вы обрадовались? В общем, вы как хотите, а я этой болтовне не верю! Кадзи вскочил. -- Ах ты скотина! -- Он весь дрожал от негодования. Такое состояние должен переживать человек, который, совершив множество ошибок и подорвав всякое доверие к себе, наконец-то искренне захотел помочь людям, но они его оттолкнули, не поверили в его искренность.-- Встать! Ты не понимаешь человеческих слов! Иди к Чунь-лань, поучись у нее, как нужно разговаривать. Иди! Даю тебе два часа. Если хочешь - беги, но прежде посоветуйся с Чунь-лань! Гао недоверчиво посмотрел на Кадзи. Встать! -- крикнул Кадзи. Гао глянул на товарищей. - Встать, тебе говорят! -- опять закричал Кадзи. Напуганные Хуан и Хоу почти в один голос сказали Гао: - Да встань же ты! - Не зли его больше! Гао нехотя поднялся. -- Уходи! - Кадзи подбородком показал на дверь.-- Не бойся, я не скажу, что ты сбежал. Возвращайся через два часа. Гао, все еще колеблясь, обвел налитыми кровью глазами товарищей. -- Обязательно возвращайся,-- тихо сказал Ван Тин-ли.-- Особенно долго не разгуливай. Гао, все еще недоверчиво озираясь, медленно вышел из комнаты. Взглянув на Кадзи, Окидзима ухмыльнулся. Так вот, оказывается, какой ты гуманист! Не очень-то учтивый! Кровь отхлынула от лица Кадзи. Он не знал, что способен так вспылить. Ну а что дальше?.. В голове шевельнулась коварная мысль извлечь пользу из этой вспышки. Правда, едва он отпустил Гао, его тут же кольнуло сомнение: а вдруг этот Гао и впрямь убежит? Но отступать было поздно. -- Н-да, испытанный прием воспитателей детских исправительных колоний,-- пробормотал Окидзима. Кадзи обратился к Ван Тин-ли: - Теперь можно спокойно поговорить. Вы его все-таки научите элементарной вежливости. Неприятный тип! Ведь мы почти пришли к какому-то соглашению, а он... Ну ладно. Так вот, Ван, если я пообещаю выпустить вас из лагеря и предоставить вам свободу наравне с обычными рабочими, вы будете ждать, поверите мне? - Будем ждать,-- тихо сказал Ван Тин-ли.-- Правда, мы понимаем свободу, кажется, иначе, чем вы, но, по-видимому, как это вытекает из ваших слов, нам придется довольствоваться и этой свободой, которую к тому же еще нужно заслужить послушанием. Неужели они согласны? Если бы можно было заглянуть в душу этого Вана! Пока эти ваны будут следовать его советам, и ему, Кадзи, будет безопасней. И совесть не будет мучить... - Конечно,-- добавил он,-- между людьми, стоящими по разные стороны проволочной ограды, трудно заключать соглашения, но если мы хотим добиться какого-нибудь толка, нужно больше доверять друг другу, правда? - Ладно, мы поверим,-- сказал Хуан, доедая жареного цыпленка и облизывая губы.-- Только не соврите нам, раз мы вам поверили. Ведь китайцы очень почитают всякие добродетели, вам это известно, наверно. Беседа как будто удалась. Гао вернулся еще раньше срока. С ним пришла Чунь-лань. Гао смущенно улыбался. Окидзима, похлопав Кадзи по плечу, засмеялся: -- С тебя могут брать пример воспитатели детских колоний! 7 Через несколько дней Кадзи сказал Окидзиме: -- Думаю выводить спецрабочих человек по пятьдесят на пикник. "Пикником" здесь называли работы в степи по сушке фекалий примерно в четырех километрах от рудника. Экскременты десяти тысяч человек вывозились туда, сушились и выдавались окрестному населению для удобрения полей. Правда, на "пикнике" скверно пахло, но все же работа под открытым небом, в поле была спокойнее и легче, чем под землей. - С охраной? - Нет, я буду сам сопровождать. Окидзима заворочал своими выпуклыми глазами: - В последнее время ты действуешь слишком самостоятельно. Смотри, как бы чего не вышло... - Ты прав,-- Кадзи жалко улыбнулся.-- Но я решил больше не писать докладов в правление. Предложение об оплате труда спецрабочих не принято. Новые правила обращения с ними не получили одобрения. Ты что же, думаешь, что мое предложение убрать колючую проволоку вызовет восхищение? Фирме нужна лишь руда, которую добывают спецрабочие, и ей нет никакого дела ни до рабочих, ни до нас с тобой. Вот я и решил действовать на свой страх и риск. Может быть, этим чего-нибудь добьюсь. Окидзима молчал. Самостоятельные действия Кадзи таили в себе опасность. Это было, пожалуй, опаснее, чем побои, к которым порой пытался прибегать Окидзима. Но, с другой стороны, сделать для спецрабочих все сразу было невозможно, поэтому ничего другого не оставалось, как действовать полумерами. Но как все это объяснить пленным? Кадзи чувствовал, что он зашел в тупик. Если спецрабочие ему поверили, они прекратят побеги, но это значит, что данные им обещания надо выполнять. Однако чтобы выполнить эти обещания, ему предстоит борьба с правлением, а может быть, и с армией, которая в десять раз сильнее, чем фирма. И победить он может лишь в том случае, если представит доказательства, что спецрабочие покорно следуют за Кадзи во всех его начинаниях. А для этого в свою очередь необходимо полное доверие к нему со стороны пленных. А уж если они не поверят, то побеги не прекратятся. И это, пожалуй, все, что им останется, чтобы доказать, что они тоже люди. И Кадзи должен молчаливо признать это их право и тем самым поставить под угрозу собственное благополучие и даже жизнь. Но как заслужить их полное доверие? Ведь перед ним закрыты все пути! Ему запрещают сделать для пленных что-нибудь хорошее. Кадзи отправился на сушку фекалий на следующий день. Пятьдесят человек, ступив на землю, не огороженную колючей проволокой, подняли головы и долго смотрели на голубое небо, где освежающе пылало яркое солнце. Все работали как-то по-особому, радостно, без понукания. Кадзи часто объявлял перерыв. Не раз он хотел заговорить с Ван Тин-ли, но ему все казалось, что тот догадается о его сомнениях, о его неуверенности, и не заговаривал. На лицах рабочих, вернувшихся в бараки, когда солнце уже стало заходить, не было и следа обычной усталости. Казалось, они вернулись действительно с пикника. Правда, все были и на этот раз молчаливы. Но когда последний рабочий вошел за проволоку, Ван Тин-ли обернулся к Кадзи и улыбнулся. И только один Кадзи чувствовал себя совершенно разбитым. 8 -- Скажи, Митико, почему сегодня с пикника никто не убежал? Ведь там это было сделать так легко! -- спросил Кадзи у Митико, склонившейся у топки. - По-моему, они начали тебе верить.-- И Митико, выпрямившись, проверила температуру воды в ванне. - Нет, боялись! Думали, что это какой-то подвох. Как только убедятся, что ничего нет, побегут. - И что же тогда? Прекратишь эти прогулки? - Нет. - Но ведь это опасно! Они могут и тебя убить! - Ну, до этого не дойдет. В общем на первый раз все обошлось благополучно. Правда, беспокойство его не покидало, но настроение было отличным. Ван Тин-ли на обратном пути спросил, будет ли он и в дальнейшем выводить их на работы в поле, хотя бы по очереди, Кадзи ответил, что лишь в том случае, если он, Ван, прекратит побеги. Но как бы там ни было, самому-то Вану Кадзи ни за что не даст убежать; его он сам должен выпустить из-за колючей проволоки. А что, если привести Вана к себе и поговорить с ним? Кадзи взглянул на Митико: -- Может быть, и ты искупаешься? Митико улыбнулась, показав белоснежные зубы: - Хорошо. Встав на дощатую решетку, она мгновенно разделась. В тусклом свете ее белое тело казалось еще более упругим. Кадзи смотрел на нее, не отрываясь. Митико подошла к ванне, и Кадзи молил небо, чтобы больше не было ни побегов, ни разговоров с жандармами. Если еще такое случится, он, пожалуй, потеряет Митико. А он не может без нее... - Послушай,-- сказала Митико, входя в ванну.-- Ведь, как я слышала, производительность на руднике поднялась? - Да, и примерно настолько, насколько мы предполагали. - А за спецрабочих ты сейчас спокоен? - Почти. Но почему ты спрашиваешь об этом? - Если твои пленные успокоятся, может быть, ты попросишь отпуск? Мы съездим в город... - Об этом я не думал,-- ответил Кадзи и вышел из ванны. - Попроси, ладно? -- Митико подняла на него глаза. - Хватит! Сейчас я думаю только о тебе. - Неправда, ты всегда думаешь о них,-- она прижала его голову к своей груди.-- В городе ты хоть отдохнешь немного, забудешь о работе. Отпуск ему необходим. Если так будет продолжаться, его нервы сдадут. И тогда в их жизни останется только колючее отчуждение. Что бы они ни делали, все их будет раздражать, начнутся раздоры. У нее заныло сердце; неужели это когда-нибудь может случиться? Она вспомнила их последнюю размолвку. Горечь от нее еще не прошла, какая-то ссадина упорно не заживала, то и дело напоминала о себе. - Съездим в город, хорошо? Сколько дней они могут тебе дать? - Не больше трех... - Ну и прекрасно.-- Она всем телом прижалась к мужу.-- Ты будь понастойчивей! Директор, конечно, скажет, что ему будет трудно, а ты не отступай! Кадзи не ответил. Он жадно смотрел на Митико. На ее теле блестели капельки воды. И вдруг он почувствовал, что все эти полгода, что он живет в Лаохулине, он ласкал это прекрасное тело как-то механически... Сколько же невозвратимых бесценных ночей он потерял! Сто восемьдесят ночей! Как он мог... -- Когда ты работал в правлении, ты был совсем не такой,-- сказала Митико, встречая взгляд Кадзи увлажненными глазами.-- Правда, ты и там был очень занят, но все же не был рабом своего дела. - Возможно... Кадзи сел на скамейку. -- В недалеком будущем ты, наверно, станешь большим человеком, может быть, каким-нибудь директором-распорядителем, но молодость от тебя тогда уже уйдет. - Что ты говоришь! - Да, да! -- решительно сказала Митико.-- И я тогда уже... - Я ведь люблю не большого начальника, а тебя! Кадзи сунул голову под кран, чтобы скрыть слезы, набежавшие на глаза. Кто же он такой в конце концов? Непоследовательный гуманист, послушный чиновник? Феминист, сочувствующий уличной девке и забывающий о жене? Верный слуга и способный работник, приумножающий военную мощь Японии? Глупец, расстрачивагощий себя в какой-то страсти, которой, возможно, в нем совсем и нет? А перед глазами его стояла сверкающая, свежая молодость, и его грудь теснило желание. Шесть месяцев назад он продал кусочек своей души, чтобы получить право владеть этой юной красотой. А теперь выходит, он продает и эту красоту, и свою душу, приобретая взамен только терзания. - Если все будет спокойно, я возьму отпуск,-- сказал Кадзи.-- Ты права. - Обязательно возьми, прошу тебя! -- И Митико потянулась к нему. - Хорошо... Кадзи обхватил Митико за плечи. Сильные руки приподняли ее и вытащили из ванны. 9 Пикники устраивались уже несколько раз с интервалом в два-три дня. Все сходило пока благополучно. Однажды Кадзи взял с собой и Чена. Во время перерыва Кадзи спросил его: - Как себя чувствует мать? Все еще плоха? - Так себе, все болеет,-- стараясь не глядеть на Кадзи, ответил Чен. - Все еще просит белой муки? Чен мельком взглянул на Кадзи и тут же опустил глаза. Он стал рисовать на земле чайникоподобную голову хозяина пампушечной, лицо складского сторожа, фигуру мадам Цзинь. Затем все стер. - Она уже смирилась! -- очень тихо ответил Чен и чуточку покраснел. (С того дня пампушечник давал ему муку, хоть и понемногу.) - Тогда я был виноват. Ты меня прости. Ты, наверно, решил, что мне нельзя доверять, что у меня слова расходятся с делом? У Чена сильнее забилось сердце, он опять мельком посмотрел на Кадзи. - Я иногда несдержан, я это знаю. - Да что вы... Теперь слишком поздно, он уже совершил непоправимое. Если Кадзи узнает, что он наделал, ему не сдобровать. Некоторое время оба молчали. В бездонном синем небе молодо сияло солнце. Кадзи внезапно сказал: -- Я недавно просматривал списки служащих-китайцев. Оказывается, Чао из трансформаторной учился с тобой в одной школе! У Чена от испуга запершило в горле, и он проглотил слюну. - Да. - Вы, верно, друзья? - Да. Немного подумав, Кадзи спросил: -- Интересно, кто тогда выключил ток? Чен отвернулся. Этот Кадзи обязательно заметит, что кровь прилила к его щекам! Люди ведь не могут испариться,-- продолжал Кадзи.-- В тот вечер дежурили японец Акияма и Чао... - Вы думаете, это Чао? -- глухо спросил Чен. Сердце у него забилось сильнее. С рассеянным видом, словно вглядываясь вдаль, Кадзи сказал: -- Скажи ему, чтобы он больше этого не делал. Чен решился было во всем признаться, но Кадзи уже встал. -- Ну, давай работать. 10 Поздно ночью в полутемной комнатенке китайской кухни Фуруя говорил Чон Чхвану: -- В субботу Кадзи берет отпуск на четыре дня. Чон Чхван придвинул ближе свое обезображенное шрамом лицо. Окидзима будет завален работой, вот в это время и действуй,-- и Фуруя передал Чон Чхвану клочок бумаги, исписанный номерами бараков вольнонаемных рабочих. - У этих заработки плохие, да и подрядчику они, похоже, задолжали изрядно. Их-то легче будет выудить. - Всего пятьдесят человек,-- прищелкнул языком Чон Чхван.-- Сколько возимся, а только пятьдесят человек... Разве это работа? - И этим будь доволен,-- необычно строгим для него тоном сказал Фуруя. Его сонное лицо в тусклом свете казалось острым и страшным.-- Оплату повысили, вот и идет на крючок одна мелюзга. Кадзи, конечно, на седьмом небе. Ведь это все удачи его отдела, да и в штурмовом месячнике он идет впереди. Фуруя представил себе, как Кадзи вместе с Митико идут по городу. Митико идет рядом с мужем, заглядывая ему в лицо. Какая у нее тонкая талия, какие упругие бедра! Жена Фуруя одного возраста с ней, но кажется вдвое старше. На сердце Фуруя падают ядовитые капли зависти. Ходят слухи, что этой осенью будет новая мобилизация. Неизвестно, откуда берутся эти слухи, но они часто подтверждаются. Призывать будто бы собираются на трехмесячный срок, но кто знает, как могут растянуть его... Там смотри и на годы расстанешься с волей. Если будет мобилизация, то Фуруя тоже вытащат из запаса. А Кадзи останется, да еще будет со своей Митико развлекаться в городе. -- Кадзи-то будет в отпуске, но Окидзима тоже не промах, У него глаз острый, так что ты поосторожнее,-- Фуруя пристально посмотрел на Чон Чхвана.-- Если удачно выведешь этих, быстро подготовлю следующую партию. "Пока у Кадзи и Окидзимы голова болит от побегов спецрабочих, нужно, не мешкая, подзаработать на вольнонаемных",-- размышлял Фуруя. Но Чон Чхван был недоволен. Надо найти способ выводить _спецрабочих, на них заработаешь побольше, чем на этих, обычных. Это ведь гроши какие-то, а не заработок. - Есть у меня, Фуруя, одно интересное предложение,-- сказал Чон Чхван, отхлебнув вина.-- Когда Кадзи будет в отпуске, не сходишь ли ты на сушилку со спецрабочими? - Что ты надумал? - По дороге кто-нибудь тебя свяжет, пленные все разбегутся, но их соберет и уведет Чон Чхван. Пятьдесят человек! Если даже по тридцать иен за каждого, и то тысяча пятьсот!.. И отвечать не будешь, ведь тебя свяжут. Чон Чхван хрипло засмеялся. У Фуруя от этого предложения даже дыхание сперло. - Тебе нужны деньги, мне тоже. Ведь ты и я "совместно живем, совместно процветаем",-- Чон Чхван хитро подмигнул. - А если Кадзи меня не пустит? -- дрожащим голосом сказал Фуруя. - Что ж, тогда самого Кадзи придется связать! - Так это ты, значит, устроил последний побег? -- Фуруя исподлобья посмотрел на Чон Чхвана. Лицо корейца показалось ему сейчас особенно страшным. - Одна колючая проволока знает. Я не знаю. Ну как, мое предложение подходит? Фуруя на мгновение представил, как на Кадзи нападают несколько человек. И вот он, окровавленный, уже лежит на земле. В этой картине было что-то отрадное. И все же он ненавидит не Кадзи. Он его успехи ненавидит. Ведь везет же молокососу! О мобилизации не беспокоится, гуляет себе в городе с молодой, красивой женой. А у него разве жизнь? Деньги достает нечестным путем, украдкой передает жене и в страхе ждет мобилизации. Дрожащим шепотом Фуруя ответил: -- Что ж, предложение, достойное головореза. Только смотри, будешь меня вязать -- не оплошай, вяжи натурально. Чон Чхван снова хрипло рассмеялся. - В таких делах на меня можно положиться. - Если попадемся -- конец,-- Фуруя едва шевелил губами.-- Один удар жандармской саблей -- и все!.. Расставшись с Фуруя, Чон Чхван в отличном настроении направился в "веселый дом". К нему подбежала одна из женщин и попыталась его обнять, но он ее отстранил. - Где Цзинь? - Спит со своим сопляком. Чон Чхван криво усмехнулся и прошел в глубь барака. У каморки Цзинь он остановился и тихо позвал: "Цзинь!" Занавеска раздвинулась. Цзинь, на ходу натягивая халат, взяла Чон Чхвана под руку и повела в конец коридора. - Что делать? -- шепотом начала она.-- Чен говорит, что больше не хочет этим заниматься. - Не хочет? -- лицо корейца передернулось.-- Кто раз сделал -- сто раз сделал. - Молодой он, не понимает этого. Говорит, что не хочет со мной идти по опасной дорожке. - А спать с тобой хочет? - И меня просит больше ничего не делать. - А ты что ответила? - Сказала, что все скоро кончится. Чон Чхван зло посмотрел в сторону каморки Цзинь. -- Дерьмо! Может, он уже японцам все выложил? - Нет, этот мальчик не из таких, он этого не сделает. - Кто его знает! Чон Чхван жадными глазами впился в обнаженные груди Цзинь. И вдруг с силой облапил женщину. -- Отправь его домой, не оставляй у себя! Ничего, еще увидитесь. Цзинь скрылась за занавеской. Утомленный ласками, Чен задремал. Во сне его лицо с правильными чертами казалось детским. Цзинь сперва почувствовала беспокойство: не слишком ли опасен этому красивому юноше свирепый Чон Чхван? И тут же махнула рукой -- не до других теперь, надо о себе заботиться. Если этот мальчишка кому-нибудь сболтнет лишнее, ей не сносить головы. А своя голова дороже. Когда Чен, перейдя мостик, зашагал по поселку на горе, завыла сирена, возвещавшая о начале ночной смены в механическом цехе. Чен вздрогнул, сладостная истома, наполнявшая его, мгновенно исчезла, на смену ей пришел страх. Что, если отправиться сейчас к Кадзи, разбудить его, поднять с постели и во всем признаться? Но Цзинь, обвивая его тело, просила ничего никому не говорить! И как просила! -- Меня тогда сразу свои убьют,-- говорила она, задыхаясь от волнения.-- А скоро, очень скоро все будет хорошо, я сумею вывернуться. Не говори пока, ладно? Чен слышит ее голос, чувствует ее тело, но страх не проходит. Чем больше влечет его к себе эта женщина, тем острее он чувствует приближение опасности. Когда-нибудь все откроется. Кадзи уже поставил звездочку возле имени Чао из трансформаторной. Если он начнет разматывать нить, все ему станет ясным. Но почему он этого не делает? Быть может, ждет, когда Чен сам все скажет? Если так, то лучше открыться, тогда, возможно, он простит его. Нет, не простит, и не нужно надеяться, должность не позволит, всех передаст жандармам. А то, может, и свои убьют еще раньше, как говорила Цзинь. Чен бредет по дороге, а мысли вереницей бегут в его горячей голове. Ему хочется расплакаться, громко, навзрыд. "А все потому, что вы меня ударили, господин Кадзи. Меня соблазнили женщиной, деньгами. А ведь я не хотел делать ничего плохого. Как же мне быть?" Черная холодная ночь окутывает землю. Порой Чену кажется, что где-то рядом сверкают чьи-то глаза, они не выпускают его из виду. Он зашагал быстрее. Но куда идти? Он сам не знает. Может быть, к Кадзи? Вдруг из-под придорожной ивы его окликнули: -- Ты куда это? Чена словно окатили холодной водой, по телу пробежали мурашки. Он остановился и чуть не упал от противной слабости в ногах. Голос ему не повиновался. -- Не в ту сторону идешь, Чен! Ты дурь из головы выбрось! -- Человек все еще стоял под ивой.-- Не то Цзинь потеряешь навсегда. А она баба стоящая. Теперь человек уже стоял перед Ченом. Они были почти одного роста, но Чену казалось, что перед ним стоит великан. Человек снова заговорил: -- Кажется, Кадзи в субботу уедет... Так что распорядись выключить ток. Чен хотел сказать твердо: "Нет! Я этого не сделаю, не хочу". Но язык у него не ворочался. Когда же юноша обрел дар речи, он сказал другое: - Чао в эти дни не будет дежурить. - А когда он дежурит? - В ночь с пятницы на субботу. - Значит, в пятницу ночью. Человек положил руку на плечо Чена и приглушенно рассмеялся: -- Что, испугался? Даже съежился весь! И как ты такой приглянулся Цзинь? Чен молчал. Всего несколько минут -- и какая перемена! Вместо нежной Цзинь перед ним этот страшный человек. - Запомни, в пятницу ночью,-- сказал человек. - Чао уже... подозревают... - Кто? - Кадзи... Человек досадливо щелкнул языком. -- А что он знает? Чао никто не поймал! -- Человек подошел ближе, в нос Чену ударил запах самогона.-- Зря перепугался, улик нету. Я тоже не дурак. Эти болваны японцы ночью всегда спят. -- Но ведь если это случится оба раза во время дежурства Чао, любой начнет подозревать. -- Ну, хватит! -- И человек толкнул Чена в грудь.-- Без доказательств этот дурак Кадзи ничего не сделает. А Чао не такой трус, как ты. Он перед ними не стоит на задних лапках. Это настоящий парень! Он гордится тем, что спасает своих соотечественников. Чен закусил губу. Возможно, этот человек прав. - А вы кто такой? -- сдавленным голосом спросил он.-- Что вы хотите со мной сделать? - Ничего я тебе не сделаю. Кто я? Добрый дядя, который только и думает, чтобы и ты, и твоя Цзинь заработали. Только слушай, парень, и разумей. Если будешь вести себя умно, миловаться с Цзинь будешь ты один, понял? От тебя требуется одно -- делай, как велят. Все остальное из башки вон. Итак, в пятницу. Договорись с Чао и вечером все передай Цзинь. Чен кивнул, но человек принял это движение за отказ. Он схватил Чена за горло и притянул к себе. -- Только посмей отказаться! Еще до субботы ни тебя, ни Чао не будет в живых! Иди! Не забудь, что я сейчас сказал. Человек отошел в сторону. Чен пошел, как в забытьи. Когда нетвердые шаги Чена затихли, Чон Чхван скривил губы в довольной улыбке. 11 В конце дня в пятницу, убирая со стола бумаги, Фуруя сказал Кадзи: -- Хотелось бы использовать спецрабочих на очистке уборных. Кадзи оторвал глаза от графика и спросил: - Что это вдруг? - Мы каждый год осенью чистим. Надо вывезти, пока дни погожие, не то не высохнут. А если оставить на зиму, тогда беда, весной тут такое будет... - Это верно.-- Кадзи кивнул и снова склонил голову над графиком. - А для очистки и работы в поле пятидесяти человек не хватит. Кадзи опять кивнул. -- До вашего возвращения я проверну это дело. В прошлом году этим занимался тоже я. Кадзи поднял голову. -- Подождите, пожалуйста, моего возвращения. А то это меня будет беспокоить, и весь отпуск пойдет насмарку. На лице Фуруя не дрогнул ни один мускул, и Кадзи не заметил, как раздосадован был Фуруя его отказом. А Чен, сидя за столом в конце комнаты, едва сдерживался, чтобы не выдать охватившего его волнения. 12 Наступило ясное осеннее утро. Яркое солнце слепило глаза. Заперев дверь, Митико вопросительно посмотрела на Кадзи. -- Пошли? Митико сияла от радости, и Кадзи почувствовал еебя виноватым: жестоко было держать ее взаперти в горах целых шесть месяцев. -- Помнишь, в день нашего приезда сюда какая была ужасная погода! Ветер, пыль! А сегодня как хорошо! Шла она легко, весело, в каком-то приподнятом настроении. Оглядывая деревья, с которых изредка слетали одинокие листья, Митико спросила: -- О чем ты все думаешь? О работе? - Нет! Ругаю себя, что давно этого не сделал. - Правда? - Конечно. - Замечательно! Как приедем, первым делом позвоню Ясуко и уговорю ее сбежать на денек с работы. Ладно? - А дальше? - Все вместе пообедаем, потом пойдем в кино или куда-нибудь еще, а потом отправимся в яблоневый сад. Там будем есть яблоки прямо с веток. Говорят, это освежает кровь. А потом... О, мы придумаем еще много интересного. Я сейчас как воздушный шарик, мне так легко, будто вот-вот взлечу. - А мне ты сделаешь одно одолжение? - Какое? - Отпустишь меня на час или на два одного? - Фу, как нехорошо ты говоришь! Словно я тебя держу. Но что ты собираешься делать? - Хочу побывать в правлении, поговорить с начальником отдела о спецрабочих, убедить его кое в чем. - Ага, все-таки думаешь о работе. Ну ладно! Отпущу даже на три часа.-- И Митико рассмеялась, обнажив сверкающие белизной зубы.-- Но ни на минуту больше! Конечно, конечно, он закончит разговор даже раньше, а потом они будут развлекаться, как им захочется. Им действительно, как говорит Митико, необходимо хоть на несколько дней сменить кожу и освежить душу. Они стали спускаться с холма, где их ждал грузовик. Вдруг Кадзи увидел, что к ним бежит Чен. У него тревожно забилось сердце, предчувствуя неладное. Чен подбежал, запыхавшись, и с трудом выговорил: -- Опять убежали! Кадзи быстро взглянул на Митико. Ее радостное лицо мгновенно посуровело. Она выжидательно смотрела на мужа. - Где Окидзима? - Побежал в бараки. Кадзи еще раз посмотрел на Митико. Глаза жены смотрели умоляюще. -- Ничего не поделаешь,-- пробормотал Кадзи. Сердце выстукивало: "Подлец, Ван Тин-ли, подлец..." Он оросил Чену: - Сейчас буду. Чен побежал обратно. - Ничего не поделаешь,-- тихо повторил Кадзи.-- Очень жаль, но видишь сама... Поезжай одна, ладно? Повеселись с Ясуко. - Ясуко -- не ты. - Но я не могу. - Знать ничего не хочу! -- Митико тряхнула головой.-- Ты уже в отпуске! Что бы ни случилось, тебя это уже не касается. В конце концов, остается Окидзнма, на него же можно положиться. - Нет, этого делать нельзя. - Тогда подождем до вечернего поезда. Хорошо? Тогда будет можно? - Нет. Так быстро не управиться. Мне ехать нельзя. - Скажи лучше, что не хочешь! И Митико посмотрела на Кадзи обиженно и даже сердито. Радостное настроение как рукой сняло, в груди вспыхнуло злое чувство, которое легко вызывает слезы у себя и не щадит других. -- Если ты будешь так одержим работой, твоя мечта, может быть, сбудется. Только что от тебя останется? Ты же знаешь, что ты не один. Впрочем, разве наша совместная жизнь для тебя что-нибудь значит? Как бы ни была важна работа, надо же немного подумать и о себе. Ты, видно, просто не понимаешь, как важны для меня эти три дня. Кадзи молчал. Неужели она не понимает, какое роковое значение может иметь для их судьбы этот новый побег. О презренный Ван Тин-ли! Ты, кажется, намерен отнять у меня и Митико! Побледневшая Митико молча, смотрела на Кадзи. - Ты так ждала этого дня и ты уже собралась,-- начал Кадзи таким тоном, словно ему было трудно сказать эти слова.-- Поезжай одна. А я как-нибудь соберусь с тобой в другой раз. - Мне не нужно этого "в другой раз",-- сказала Митико упрямо.-- Воздушный шар уже лопнул. И ты уже ничем не поможешь. - Зачем ты злишься из-за такого пустяка? -- Нет, это не пустяк! Пока ты здесь, у тебя не будет личной жизни. А если не будет у тебя, значит, не будет и у меня. Но ты не думаешь, не думаешь обо мне! - Хорошо, пусть так,-- холодно сказал Кадзи.-- Я, к сожалению, ехать не могу. И хватит об этом говорить.-- Они стали спускаться с холма. Дойдя до грузовика, он сказал уже теплее: -- Перестань дуться, съезди одна. Нехорошо в таком настроении возвращаться домой. - Да, нехорошо,-- Митико мрачно улыбнулась. Кадзи зашагал по направлению к баракам. За колючей проволокой, у ворот, широко расставив ноги, стоял Окидзима. Возле него на земле с окровавленными лицами валялись Ван Тин-ли, Гао и Сун. Не замечая Кадзи, Окидзима схватил Вана за грудь и поднял с земли. - Говори, не то убью! -- Он с силой ткнул Вана кулаком в скулу. Вaн снова упал. - Хватит,-- сказал Кадзи, подойдя к Окидзиме. Окидзима обернулся, взгляд его казался безумным. Вмешательство Кадзи только подлило масла в огонь. Окидзима ударил Суна ногой по голове. Потом он снова поднял Вана за ворот и снова свалил его одним ударом на землю. - Говорят тебе, хватит! -- крикнул Кадзи, изменившись в лице. - А, это ты! Я уже переменил веру,-- свирепо вращая белками, ответил Окидзима.-- Одно время я было сдуру поверил, что ты дело делаешь. - Значит, теперь не веришь? - Да, не верю,-- с ненавистью отрезал Окидзима.-- Как раз те, кто тебя поддерживал, и улизнули. Восемнадцать человек вместе с Хуаном и Хоу! Восемнадцать, слышишь! Вот он, твой метод. Эта шваль смеется над нами! Неужели ты не понимаешь? В Кадзи боролись два чувства. Ему тоже хотелось избить этих людей, как это сделал Окидзима, нет, еще крепче, так, чтобы даже Окидзима испугался. Но другая половина его я твердила ему, что так и должно было случиться, что все вполне закономерно. Ведь все его обещания оказались пустыми словами, и эти люди видят в нем всего лишь подручного ненавистных захватчиков, покорного представителя нации, недостойной доверия. В отдалении от них стояла толпа спецрабочих. Они наблюдали за происходящим молча, с безразличным выражением. Но само их молчание красноречивее всяких слов говорило о их решимости не сдаваться. Кадзи это понял. Огромным усилием воли он преодолел минутное раздвоение. - Значит, ты решил действовать по-другому? Устроил побоище! - Да, так оно вернее,-- сказал Окидзима, и его бледное лицо искривилось в гримасе.-- Я им это дал ясно понять. И так будет теперь всегда. Пусть узнают, что их ждет, и перестанут нас дурачить. Кому непонятны слова, тем надо объяснять на кулаках. Ничего другого не остается. И ты мне лекции можешь не читать! Из-за этой дряни не ты, а я получил пощечину от жандарма! - Никто не собирается читать тебе лекцию,-- тихо, но твердо сказал Кадзи.-- Если считаешь, что мой метод неверен, умой руки и уходи с этой работы. Тогда тебя жандармы не тронут. Одно мгновение казалось, что Окидзима бросится на Кадзи, но он сдержался и молча вышел за ограду. -- Встань,-- сказал Кадзи Ван Тин-ли. Ван с трудом встал. На его лице не было живого места, и все же оно хранило выражение холодного презрения. Кадзи задохнулся от негодования. -- Сегодня я потерял последнюю надежду. Ты же сказал, что вы будете ждать! Или ты меня действительно считаешь болваном, которого можно дурачить? Теперь я не позволю себя обманывать. Я либо передам вас снова в военный лагерь, либо прижму так, что вам будет не до побегов. Я вас накажу. Бить я вас не буду, но накажу еще более жестоко. Если кто-нибудь еще убежит, всех остальных лишу пищи на три дня. Тогда среди вас найдется немало недовольных руководством господина доцента. Что мне выбрать, как ты думаешь? Правда, и то, и другое нельзя назвать гуманным, но что поделае