Кнут Гамсун. Странник играет под сурдинку --------------------------------------------------------------- Кнут Гамсун (Педерсен) (1859-1952), лауреат Нобелевской премии 1920 года. Источник: Кнут Гамсун, Избранные произведения в 2-х томах, том второй, изд-во "Художественная литература", Москва, 1970. Перевод с норвежского С. Фридлянд. OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com), 31 марта 2002. --------------------------------------------------------------- Роман ВСТУПЛЕНИЕ Год наверняка будет ягодный. Брусника, голубика, морошка. Правда, ягодами сыт не будешь, что и говорить. Но они радуют сердце и тешат глаз. И если человек томим голодом и жаждой, они могут освежить его. Вот о чем я думал вчера вечером. До того, как поспеют осенние, поздние ягоды, пройдет месяца два, а то и три, мне это хорошо известно. Hо не одними ягодами красна земля. Весной и летом ягоды только зацветают; зато есть колокольчики и лядвенец, есть глубокие, безветренные леса, есть тишина и аромат деревьев. Будто дальний шепот речных струй доносится с неба; нет на свете звука более протяжного. И когда дрозд заводит свою песню, одному только богу ведомо, до каких высот поднимается птичий голос; достигнув вершины, голос вдруг отвесно падает вниз, словно алмазом прочерчивая свой путь; и вот уже звучат, снова звучат на самых низких нотах нежные и сладостные переливы. Hа взморье кипит своя жизнь, там снуют чистики, вороны и крачки; трясогузка вылетела искать корм, она летит рывками, размашисто, стремительно, легко, потом садится на изгородь и тоже поет-заливается. А когда солнце близится к закату, гагара уныло выкрикивает свое приветствие с высокогорного озера. Это последняя песня дня. Затем остается только кузнечик. Ну, об этом сказать нечего - глазом его не увидишь, и проку в нем никакого. Притаился и знай себе наканифоливает. Я сидел и думал, что и лето дарит страннику свои радости, стало быть, незачем дожидаться осени. Теперь же я думаю о другом, что вот я сижу и пишу спокойные слова о всяких безобидных делах,- будто мне никогда не придется писать о событиях бурных и грозных. Но это такая уловка - я перенял ее у человека из южного полушария, у мексиканца Роу. Края его необъятной шляпы были сплошь унизаны медными побрякушками, почему я, собственно, и запомнил Роу, а всего лучше запомнил я, как он спокойно рассказывал о своем первом убийстве. Была у меня когда-то девушка по имени Мария,- так рассказывал Роу со смиренным видом,- было ей в ту пору всего шестнадцать лет, а мне девятнадцать. И у нее были такие крохотные ручки, что когда она благодарила меня за что-нибудь или здоровалась со мной, мне казалось, что в ладони у меня зажаты два тоненьких пальчика, не больше того. Однажды вечером наш хозяин позвал ее с поля к себе и велел что-то сшить для него. Никто не мог этому помешать, и на другой день он снова вызвал ее за тем же. Так продолжалось несколько недель, потом все кончилось. Семь месяцев спустя Мария умерла. Мы засыпали ее землей, и маленькие ручки мы тоже засыпали землей. Тогда я пошел к Инесу, брату Марии, и сказал: "Завтра в шесть утра наш хозяин один едет в город". - "Знаю",- ответил Инес. "Дай мне твою винтовку, я пристрелю его завтра утром",- сказал я. "Винтовка мне и самому понадобится",- сказал он. Потом мы заговорили о другом, об осени и о новом колодце, что мы вырыли, а уходя, я снял со стены винтовку и унес ее. Но Инес живо схватился и крикнул подождать его. Мы сели, потолковали о том, о сем. Инес забрал у меня винтовку и вернулся домой. Поутру я стоял у ворот, чтобы открыть их хозяину, а Инес залег рядом в кустах. Я ему сказал: "Ступай отсюда, не то мы будем двое против одного". "У него пистолеты за поясом, а у тебя что?" - спросил Инес. "У меня ничего,- ответил я,- но зато у меня в руке свинчатка, а от свинчатки не бывает шума". Инес поглядел на свинчатку, подумал, кивнул и ушел. А тут подъехал верхом наш хозяин, он был седой и старый, лет шестьдесят, не меньше. "Отвори ворота!" - приказал он. Я не отворил. Он, наверно, подумал, что я рехнулся. Он вытянул меня кнутом, но я на это ноль внимания. Тогда он спешился, решил сам открыть ворота. Тут я нанес ему первый удар. Удар пришелся над глазом и пробил дыру в черепе. "О!" - простонал он и упал. Я сказал ему несколько слов, он ничего не понимал, я ударил его еще раз, и он умер. В кармане у него было много денег, я взял немножко, сколько мне надо было на дорогу, вскочил в седло и ускакал. Когда я проезжал мимо, Инес стоял у дверей. "До границы три с половиной дня пути",- сказал он. Так рассказал об этом случае Роу, а кончив, преспокойно огляделся. Я не собираюсь рассказывать об убийстве, я расскажу о радостях и страданиях, о любви. А любовь - она бурная и грозная, как убийство. Сейчас все леса зеленые, так думал я сегодня утром, пока одевался. Гляди, как тает снег в горах, и скотина рвется из хлева на волю, и в людских жилищах раскрыты настежь все окна. Я распахиваю рубашку, пусть меня обдувает ветер, я вижу, как разгораются звезды и чувствую восторг мятежа в своей душе, о, этот миг относит меня на много лет назад, когда я был моложе и неистовее, чем сейчас. Где-нибудь, то ли к востоку, то ли к западу есть, быть может, такой лес, где старику живется привольно, как молодому,- вот туда я и пойду. Чередуются дождь, и солнце, и ветер; я иду уже много дней, пока еще слишком холодно, чтобы ночевать в лесу, но я без труда нахожу приют в крестьянских дворах. Один человек удивляется, что я хожу и хожу без всякого дела, должно быть, я не тот, за кого себя выдаю, и просто хочу прославиться вроде поэта Вергеланна. Этот человек не знает моих планов, не знает, что я держу путь к знакомым местам, где живут люди, которых мне хотелось бы повидать. Но ему не откажешь в сообразительности, и я невольно киваю в знак согласия. Как много лицедейства заложено в нас: всякому лестно, когда его принимают за персону более значительную, чем он есть. Но приходят хозяйка с дочерью и прерывают нашу беседу обычной добродушной болтовней; ты не думай, он вовсе не попрошайка, говорят женщины, он заплатил за ужин. Тут я вновь проявляю извечную слабость характера, я оставляю их слова без ответа, а когда этот человек навешивает на меня еще больше грехов, я и его слова оставляю без ответа. Мы трое, люди чувства, одерживаем победу над его разумом, ему приходится сказать, что он просто пошутил, неужто мы не понимаем шуток! В этом дворе я провел целые сутки, хорошенько смазал свои башмаки и привел в порядок свое платье. Тут у хозяина снова возникли подозрения. "Смотри, когда уйдешь, не забудь как следует заплатить моей дочери",- сказал он. Я сделал вид, будто ко мне это вовсе не относится, и с улыбкой ответил: "Да что ты говоришь!" - "А вот то, что ты слышишь,- сказал он,- и тогда мы будем думать, что ты важная птица". Господи, до чего же он был несносный. Я сделал единственное, что мог сделать, я пропустил мимо ушей все его колкости и спросил, нет ли у него для меня работы. Уж очень мне здесь по душе,- сказал я,- да и ему я пригожусь, меня можно поставить на какие угодно полевые работы. "По мне шел бы ты лучше своей дорогой,- сказал он,- дурак ты, и больше ничего!" Было ясно, что он меня возненавидел, а поблизости не случилось никого из женщин, чтобы прийти мне на помощь. Я глядел на него и не мог понять, в чем дело. Взгляд у него был твердый, и мне почудилось, что я в жизни не видел таких умных глаз. Только он слишком уж отдался своей ненависти и сам себе навредил. Он спросил: "Что говорить людям, как тебя зовут?" - "А ничего не говорить",- ответил я. "Странствующий Эйлерт Сунд?" - допытывался он. Я поддержал шутку: "А почему бы и нет?" Hо мой ответ его только раззадорил и усугубил его язвительность. Он сказал: "Жалко бедную фру Сунд!" Я пожал плечами и ответил: "Ты ошибаешься, я не женат!" - и хотел уйти. Но он нашелся с редкостной быстротой и крикнул мне вслед: "Это ты ошибаешься, а не я, я говорил про твою мамашу!" Отойдя немного, я оглянулся и увидел, что жена и дочь увели его в дом. И я подумал про себя: "Нет, не одними розами устлан путь странника!" В соседней усадьбе я узнал, что этот человек - отставной фуражир, что он побывал в лечебнице для душевнобольных, когда проиграл какой-то процесс в Верховном суде. Нынешней весной болезнь вернулась, может быть, именно мой приход явился последним толчком, который вывел его из душевного равновесия. Но бог ты мой, каким умом светились его глаза, когда безумие вновь им овладело. Я и теперь при случае о нем вспоминаю, он дал мне хороший урок: нелегко угадать, кто безумен, а кто нет! И еще: избавь нас боже от людей слишком проницательных! В тот же день я проходил мимо одного дома, на пороге которого сидел молодой человек и играл на губной гармошке. По игре было видно, что никакой он не музыкант, просто, должно быть, добрая и веселая душа,- сидит и играет для собственного удовольствия; поэтому я лишь издали поклонился, а ближе подходить не стал, чтоб не спугнуть его. Он не обратил на меня никакого внимания, вытер гармошку и опять поднес ее к губам. Прошло немало времени, когда он снова вытирал ее, я воспользовался случаем и кашлянул: "Это ты, Ингеборг?" - спросил он. Я решил, что он разговаривает с какой-то женщиной в доме, и потому не ответил. "Кто там?" - спросил он. Я растерялся: "Ты про меня? Разве ты меня не видишь?" На это он не ответил. Он стал шарить руками вокруг себя, потом встал, и тут я увидел, что он слепой. "Не вставай, я не хотел тебе помешать",- сказал я и сел рядом. Мы потолковали о том, о сем, я узнал, что ему восемнадцать, что ослеп он на четырнадцатом году, в остальном вполне здоров; его щеки и подбородок были покрыты первым пушком. Еще слава богу, что здоровье у него хорошее, сказал он. Ну, а зрение... И я полюбопытствовал, помнит ли он, как выглядит мир. Да, конечно, он сохранил немало приятных воспоминаний с той поры. Вообще он казался довольным и спокойным. Весной его повезут в Христианию, к профессору, сделают операцию, может, зрение и вернется, хотя бы настолько, чтобы ходить без посторонней помощи. Авось как-нибудь все и уладится. Умом он, конечно, не блистал, видно было, что он много ест и поэтому очень упитанный и сильный, как зверь. Но что-то в нем чувствовалось нездоровое, какое-то слабоумие - иначе нельзя понять такую покорность судьбе. Столь наивная вера в будущее может покоиться только на глупости, подумал я, только при известной неполноценности человек может быть не просто доволен жизнью, но даже ожидать в будущем счастливых перемен. Но я загодя настроился извлекать хоть малые уроки из всего, что ни встречу по пути; даже этот несчастный, сидя на пороге своего дома, кой-чему научил меня. Ведь отчего он не признал меня и окликнул Ингеборг, женщину? Значит, я шел слишком тихо, забыл, что надо топать, значит, у меня слишком легкая обувь. Меня испортили все зти тонкости, к которым я привык, теперь мне надо снова переучиваться на крестьянина. Три дня ходу осталось до цели, к которой влечет меня любопытство, до Эвребе, до капитана Фалькенберга. Хорошо бы прийти туда пешком и спросить, нет ли у них работы, хозяйство большое, а впереди долгая весенняя страда. Шесть лет назад был я здесь в последний раз. Прошло многo времени, а я уже несколько недель не бреюсь, значит, никто меня не узнает. Была середина недели, я хотел подгадать так, чтобы заявиться туда в субботу вечером. Тогда капитан разрешит мне остаться на воскресенье, подумает над моей просьбой, а в понедельник придет и скажет: да или нет. Может показаться странным, но я не испытывал никакой тревоги при мысли о том, что меня ожидает, никакого беспокойства, я шел себе и шел потихоньку мимо усадеб, через леса и поля. Про себя я думал: в этом самом Эвребе я провел когда-то несколько недель, богатых событиями, я даже был влюблен в хозяйку, в фру Ловису. Да, влюблен. У нее были светлые волосы и серые темные глаза, она казалась молоденькой девушкой. Это было шесть лет назад,- так давно,- изменилась ли она с тех пор? Меня время не пощадило, я поглупел и отцвел, я стал равнодушным, нынче я смотрю на женщину как на книжную выдумку. Мне конец. Что с того? Все на свете имеет конец. Когда это ощущение возникло впервые, я испытал такое чувство, будто у меня что-то пропало, будто мои карманы обчистил вор. И я задумался - могу ли я перенести случившееся, могу ли примириться с собой самим. Отчего же нет. Я не тот, что прежде, но это совершилось бесшумно, совершилось мирно и неотвратимо. Все на свете имеет конец. В преклонном возрасте человек не живет настоящей жизнью, он питается воспоминаниями. Мы подобны разосланным письмам, мы уже доставлены, мы достигли цели. Не все ли равно, принесли мы радость или горе тем, кто нас прочел, или вообще не вызвали никаких чувств. Я благодарен за жизнь, жить было интересно! Но эта женщина, она была такой, каких издавна знают мудрецы: беспредельно малый разум, беспредельно великая безответственность, легкомыслие, суетность. В ней многое было от ребенка, но ничего - от детской невинности. Я стою у придорожного столба, здесь поворот на Эвребе. Я не испытываю волнения. Огромный и светлый день лежит над лесами и лугами, в полях там и сям пашут и боронят, работа на солнцепеке идет ни шатко ни валко, словно в полуденной истоме. Я прохожу мимо столба, мне надо как-то протянуть время, а уж потом сворачивать. Час спустя я углубляюсь в лес и брожу там; цветет ягодник, благоухает молодая листва. Стая дроздов гонит перед собой по небу одинокую ворону, они галдят что есть мочи. Это похоже на беспорядочный стук негодных кастаньет. Я ложусь на спину, подкладываю мешок под голову и засыпаю. Потом я просыпаюсь и иду к ближайшему пахарю, мне хочется расспросить его о Фалькенбергах из Эвребе, живы ли они и как у них дела. Пахарь дает мне уклончивые ответы, он стоит, прищурив глаза, и говорит с хитрецой: "Еще вопрос, дома ли капитан".- "А что, он часто уезжает?" - "Да нет, наверное, дома".- "Он уже отсеялся?" Пахарь с ухмылочкой: "Пожалуй, что и нет".- "У него людей не хватает?" - "А мне почем знать, пожалуй, что и хватает. И отсеяться он давно отсеялся. Навоз еще когда вывозили. Так-то". Он прикрикнул на лошадей и снова взялся за плуг, а я пошел следом. У такого много не узнаешь. Но когда он во второй раз дал отдых лошадям, я сумел вытянуть из него еще несколько противоречивых фраз о хозяевах Эвребе. "Капитан каждое лето уезжает на учения, ну, а фру тем временем сидит без него. Гостей-то у них всегда полон дом, но самого капитана нет. Не подумайте плохого, дома ему быть приятнее, но ведь на ученья-то надо ездить, куда денешься. Нет, детей у них покамест нет и навряд ли будут. Хотя, что это я, может, еще и дети будут, целая куча, если понадобится. Н-но, каторжные!" Мы снова пашем и снова отдыхаем. Мне не хотелось бы попасть в Эвребе некстати, и я выспрашиваю, есть ли сегодня гости у Фалькенбергов. "Сегодня, пожалуй что, и нет. Они там частенько бывают, а так-то... Играют, поют во всякое время, а так-то... Спору нет, Фалькенберги - люди благородные и денег у них хватает, а уж до чего там богато и пышно..." Горе мне с этим пахарем. Теперь я пытаюсь разузнать хоть немного о другом Фалькенберге, старом моем товарище, который вместе со мной валил лес, а при нужде настраивал рояли, о Ларсе Фалькенберге. Вот когда ответы пахаря становятся вполне определенными. Да, Ларс здесь. Еще бы ему не знать Ларса! Ларс взял расчет в Эвребе, а капитан отвел ему для жилья маленькую вырубку. Ларс женился на служанке по имени Эмма, и у них двое детей. Люди они работящие и расторопные, держат на той же вырубке двух коров. Борозда кончается, пахарь разворачивает лошадей, я говорю: до свидания - и ухожу. Вот я стою перед усадьбой в Эвребе, я узнаю все постройки, хотя они облиняли и выцвели. Еще я вижу, что флагшток, который я устанавливал шесть лет назад, стоит где стоял, но на нем уже нет ни каната, ни блоков. Вот я и достиг цели. Время - четыре часа пополудни, двадцать шестое апреля. В старости хорошо запоминаешь даты. 1 Все вышло не так, как я предполагал: капитан Фалькенберг спустился ко мне, выслушал мою просьбу и не сходя с места, отказал: людей у него достаточно, а пахота почти закончена. Ладно. А нельзя .ли мне посидеть в людской и отдохнуть немного? Это пожалуйста. Капитан не предложил мне остаться на воскресенье, он повернулся и ушел. Вид у него был такой, будто он только что встал, на нем была нижняя рубашка, он даже жилета не надел, а поверх рубашки набросил куртку. У него поседели волосы на висках и в бороде. Я сидел в людской и ждал, когда батраки соберутся к полднику. Пришел один взрослый батрак и один мальчишка, я поговорил с ними и узнал, что капитан ошибся, когда сказал, будто пахота почти закончена. Пусть так! Я не скрываю от них, что ищу работы, а если они хотят знать, чего я стою, то вот, пожалуйста, хороший отзыв, который я давным-давно получил от херсетского ленсмана. Когда батраки снова идут в поле, я вскидываю на плечи мешок и иду за ними. Я заглядываю в конюшню и вижу там непривычно много лошадей, я заглядываю в коровник, курятник, свинарник и вижу, что прошлогодний навоз лежит в куче и до сих пор не вывезен на поле. Как же это? -- А мы чем виноваты? - отвечает батрак. - Я с конца зимы начал возить, а был один. Сейчас нас, можно сказать, двое, но уже приспело время пахать и боронить. Пусть так! - Счастливо оставаться, - говорю я и иду прочь. Я хочу побывать у своего дружка, у Ларса Фалькенберга, но об этом я ничего им не говорю. Высоко, по-над лесом я вижу несколько новых домиков и понимаю, что это, должно быть, и есть вырубка. Батрак явно встревожился при мысли, что капитан упускает рабочую силу, оглядываясь на ходу, я вижу, как он мчится через двор к господскому дому. Я успеваю отойти шагов эдак на двести, когда батрак догоняет меня и говорит, что меня все-таки взяли, он переговорил с капитаном, и капитан предоставил ему распоряжаться по-своему. "До понедельника тебе все равно делать нечего, ступай пока в людскую, тебе дадут поесть". Батрак вообще неплохой парень. Он идет за мной на кухню и говорит: "Накормите этого человека, он будет у нас работать". Незнакомая стряпуха, незнакомые служанки, я съедаю свою порцию и выхожу во двор. Из господ никого не видать. Мне тошно целый вечер сидеть без дела в людской, и я иду за батраками в поле. Мы разговариваем. Батрак родом из крестьянской семьи, их хутор в северной части прихода, но раз он не старший сын, хутор к нему не перейдет, вот он и решил на время наняться в батраки. Ей-же-ей, он мог сделать выбор и похуже. Нельзя сказать, что капитан с каждым годом все больше и больше занимается хозяйством, напротив, он все больше и больше его запускает, дома он теперь бывает редко, и батрак действует по своему усмотрению. Вот, к примеру, в прошлую осень он поднял большие участки заболоченной целины, в этом году он будет там сеять, батрак показывает: вот здесь он распахал, здесь еще собирается распахать, а погляди-ка на озимые, ишь как поднялись. Видно было, что этот молодой человек хорошо знает свое дело, и я не без удовольствия слушал его разумную речь. Он, оказывается, кончил школу, выучился там вести хозяйственный календарь и заносить количество копен в одну графу, а дни отела - в другую. Пусть так. Раньше крестьянин держал такие выкладки в голове, а его жена знала с точностью до одного дня, когда должна отелиться любая из ее двадцати или пятидесяти коров. Вообще же парень он толковый и от работы не бегает, просто за последнее время он малость оплошал под бременем всех дел, навалившихся на него в капитанской усадьбе. Найдя помощника, он заметно взыграл духом. С понедельника возьмешь лошадь возить навоз, приказывает он, а мальчик пусть возьмет одну из двух выездных лошадей капитана и встанет за борону, а сам он как пахал, так и будет пахать! Помяните мое слово, мы еще управимся с севом день в день. Воскресенье. Я слежу за собой, чтобы не показывать, что уже давно знаю эту усадьбу, знаю, например, где кончаются капитанские леса, где расположены дома, надворные постройки, колодцы и дороги. Я старательно готовлюсь к завтрашнему утру - я смазал колеса и сбрую и на отличку вычистил лошадь. После обеда я часа на четыре - на пять отправляюсь бродить по капитанским лесам, я миную Ларсову вырубку, в дом к нему не захожу, а достигнув границы прихода, поворачиваю обратно. Мне бросается в глаза, что лес изрядно поредел. Когда я возвращаюсь, батрак спрашивает меня: -- Ты слышал ночью песни и крики? -- Слышал. А кто это пел? - Гости, - с улыбкой отвечает батрак. Ах да, гости! Их теперь в Эвребе всегда полно. Среди них на редкость толстый и шустрый господин с закрученными кверху усами, он тоже капитан и служит в одной части с Фалькенбергом; я видел его вчера вечером, когда гости высыпали из дома. Еще среди них есть господин, которого они называют инженером. Этот молодой - ему лет двадцать с небольшим, - он среднего роста, смуглый и безбородый. И еще Элисабет, пасторская дочка. Я сохранил в памяти черты Элисабет, поэтому сразу узнал ее, хотя прошло шесть лет и она стала зрелой дамой. Маленькая Элисабет прошлых дней теперь уже не девочка, у нее пышная грудь, свидетельствующая об отменном здоровье; батрак сказал мне, что Элисабет замужем, она все-таки вышла за сына хуторянина, того самого Эрика, которого любила с детских лет. Она по-прежнему дружит с фру Фалькенберг и часто наезжает в Эвребе. Но мужа ни разу с собой не привозила. Теперь Элисабет стоит у флагштока, и капитан подходит к ней. Они о чем-то говорят и очень заняты разговором: капитан всякий раз оглядывается, перед тем как сказать что-нибудь, должно быть, речь идет не о безразличных предметах, а напротив, о таких, которые требуют осторожности. А вот и толстый весельчак, даже в людской слышно, как он смеется и потом зовет куда-то Фалькенберга, но получаeт лишь короткий и небрежный ответ. Каменная лестница ведет в заросли сирени, толстый капитан устремляется туда, горничная несет следом вино и стаканы. Замыкает шествие инженер. Батрак, сидящий подле меня, громко хохочет: -- Ну и капитан! - Как его зовут? -- Они его называют Братцем, и в прошлом году так же называли. А чтоб по имени - я ни разу не слышал. - А инженера как? - Этого Лассен, я слышал. При мне он здесь второй раз. Теперь из дому выходит фру Фалькенберг, она замедляет шаг на верхней ступеньке и бросает взгляд в сторону флагштока, где стоят те двое. Фигура у нее такая же стройная и красивая, но лицо увяло - впечатление такое, будто щеки у нее раньше были наливные, а теперь запали. Она тоже идет к кустам сирени, я узнаю ее походку, спокойную и плавную, как встарь. Но, конечно, красота ее за минувшие годы заметно поблекла. Еще какие-то люди выходят из дому, немолодая дама с шалью на плечах, за ней два господина. Батрак рассказывает, что обычно гостей бывает меньше, но позавчера капитан справлял день рождения, и гости приехали в двух экипажах; на конюшне до сих пор стоят четыре чужие лошади. Тех двоих, что у флагштока, зовут теперь настойчивее, и капитан отвечает с досадой: "Иду, иду!" - но не трогается с места. Он то снимет соринку с плеча Элисабет, то оглянется по сторонам и возьмет ее за локоток, а сам что-то ей втолковывает. Батрак говорит: - Эти двое всегда найдут о чем поговорить. Она как приедет, оба сразу отправляются гулять куда-нибудь подальше. - И фру Фалькенберг не возражает? - Не слыхал, чтоб возражала. - А у Элисабет тоже нет детей? - Отчего же, у нее много детей. - Как же тогда она может так часто оставлять без призора детей и хозяйство? - Покуда жива мать Эрика, это дело нетрудное, уезжай, сколько хочешь. Батрак выходит, и я остаюсь один в людской. Здесь я сидел когда-то и мастерил механическую пилу. До чего ж я был увлечен своим делом! За стеной лежал больной Петтер. Разгорячась от усердия, я бегал в амбар всякий раз, когда мне надо было приколотить что-нибудь. Теперь я и пилу эту вспоминаю, как книжную выдумку. Так разделываются с нами годы. Возвращается батрак. - Если гости к завтрему не разъедутся, я возьму двух гостевых лошадей и буду на них пахать, - говорит он, занятый исключительно хозяйственными заботами. Я выглядываю в окно. Наконец-то двое у флагштока отправились вслед за остальными. Чем ближе к вечеру, тем шумней веселье в зарослях сирени. Горничные снуют с подносами взад и вперед,- на подносах не только вино, но и закуски, господа затеяли обедать под сенью ветвей. То и дело раздается: "Братец! Братец!", но всех громче кричит и хохочет сам Братец. Один стул уже рухнул под его непомерной тяжестью. Братец посылает в людскую, чтоб ему прислали добротный деревянный стул, который его выдержит. Да, в зарослях сирени не скучно. Капитан Фалькенберг время от времени показывается во дворе, чтобы все видели, что он твердо держится на ногах и не упускает из виду хозяйственные дела. - За нашего я ручаюсь! - говорит батрак. - Его легко не свалишь. Помнится, о прошлом годе я вез его, так он пил всю дорогу - и ни в одном глазу. Солнце заходит. В кустах сирени теперь, должно быть, стало прохладно - господа перебираются в дом. Но большие окна распахнуты, и мы слышим, как благозвучно поет рояль под руками фру Фалькенберг. Потом до нас доносится танцевальная музыка. Это, должно быть, играет толстый капитан Братец. - Ну и народ, - ворчит батрак. - Поют и пляшут ночи напролет, а днем отсыпаются. Ладно, я пошел спать. Я остаюсь у окна и вижу, как мой дружок, Ларс Фалькенберг, спешит через двор и скрывается и господском доме. Его пригласили петь перед господами. Потом капитан Братец и другие начинают подтягивать, получается громко и весело. Немного спустя Ларс Фалькенберг входит в людскую. Из кармана у него торчит бутылка как плата за беспокойство. Увидев, что в людской сижу только я, незнакомый человек, он проходит к Нильсу, чтобы пропустить с ним по одной. Потом туда же приглашают и меня. Я остерегаюсь много говорить, как бы меня не признали, но перед уходом Ларс вдруг просит меня немного проводить его. Тут по дороге выясняется, что меня давным-давно раскусили. Ларс знает, что я его прежний напарник. Это сказал ему капитан. Ладно же, думаю я. Коли так, все мои предосторожности ни к чему. Я, признаться, даже доволен таким оборотом дела. Значит, капитану наплевать, чем я занимаюсь у него в усадьбе. Я проводил Ларса Фалькенберга до самого дома, мы вспоминали былые дни, говорили о Ларсовом хозяйстве и о всяких здешних делах: капитан давно уже не пользуется прежним уважением, он теперь не председательствует в общине, люди перестали приходить к нему за советом. "Видишь дорогу - это он велел довести ее до самого шоссе, а больше он ничего не делал, хотя с тех пор уже минуло целых пять лет. Дом пора красить, а ему и горя мало, поля запущены, лес повырублен".- "Уж не пьет ли он, часом?" - "Поговаривают, но наверняка сказать нельзя, черт бы побрал всех сплетников. Выпивает, не без того, и из дому он часто уезжает и не скоро возвращается, а хоть и вернется, у него к хозяйству душа не лежит, вот в чем горе. Не иначе в него вселился злой дух",- рассказывает Ларс. - А фру Фалькенберг? - Она-то? Она-то не переменилась, играет на рояле, и уж такая обходительная, что лучше и желать нельзя. Дом у них гостеприимный, гостей всегда полно: а налоги большие и расходы большие. Чтобы хоть как-то содержать в порядке все постройки, нужна уйма денег. Жалко сердечных, и капитана, и его супругу, они так друг другу осточертели! Да где ж такое видано! Если они и перекинутся когда словечком, так не глядят друг на друга и губ почти не разжимают. Они по нескольку месяцев подряд только с чужими и разговаривают. Летом капитан уезжает на учения, домой не наведывается, за женой не следит, да и за хозяйством тоже. "Детей у них нет - вот в чем беда",- говорит Ларс. Из дома выглядывает Эмма и подходит к нам. Она все так же мила и привлекательна, о чем я ей и говорю. "Да, моя Эмма хоть куда,- подтверждает Ларс,- вот только рожать она больно горазда". Он и ей наливает из своей бутылочки и заставляет ее выпить. Эмма приглашает нас войти, - чем так стоять перед дверью, лучше посидеть за столом. "Эка важность, лето на дворе!" - отвечает Ларс, он и не думает впускать меня в дом. Когда я ухожу, он идет немного проводить меня и по дороге показывает, где он копал канаву, где пахал, где ставил изгородь. Он неплохо и очень толково потрудился на своем маленьком участке, вид этого уютного домика в лесу наполняет меня удивительным спокойствием. Чуть поодаль, за домом и коровником, негромко шумит лес, здесь все больше лиственные деревья, и осиновая листва издает шелковистый шорох. Я ухожу. Близится вечер, замолкли птицы, погода мягкая, голубые нежные сумерки. - Сегодня вечером мы все будем молоды! - громко и отчетливо говорит мужской голос в кустах сирени. - Пойдемте танцевать на выгон. - А помните, какой вы были в прошлом году? - отвечает голос фру Фалькенберг. - Вы были милый и юный и ничего подобного не говорили. - Да, в прошлом году я ничего подобного не говорил. Подумать только, что вы это запомнили. Hо и в прошлом году вы однажды выбранили меня. "Как вы прекрасны сегодня вечером", - сказал я. "Нет, - ответили вы, - моя красота давно ушла, но вы совсем как дитя, и я прошу вас не пить так много", - сказали вы. - Да, так я говорила, - с улыбкой признается фру Фалькенберг. - Так вы говорили. Но это неправда: мне лучше знать, прекрасны вы или нет, недаром я целый вечер любовался вами. - О, дитя, дитя! - А сегодня вечером вы еще прекраснее. - Кто-то идет. В кустах сирени двое - фру Фалькенберг с приезжим инженером. Увидев, что это всего-навсего я, они как ни в чем не бывало возобновляют прерванный разговор, будто меня здесь нет. Так уж устроен ум человеческий. Хотя я только о том и мечтал, чтобы меня оставили в покое, теперь мне досадно, что эти двое так откровенно мной пренебрегают. У меня уже седая голова, думается мне, неужели мои седины не заслуживают уважения? - Да, сегодня вечером вы еще прекраснее,- повторяет инженер. Я поравнялся с ними, я спокойно здороваюсь и прохожу мимо. - Я только хотела вам сказать, что все это ни к чему, - отвечает фру и тут же кричит мне вдогонку: - Вы что-то потеряли! Потерял? На дороге лежит мой носовой платок, я нарочно уронил его; я возвращаюсь, поднимаю платок, благодарю и ухожу. - Не отвлекайтесь из-за пустяков, - восклицает инженер.- Какой-то мужицкий платок с красными цветочками. Идемте лучше в беседку! -- Беседка по ночам заперта, - отвечает фру. - Или там кто-нибудь есть. Остального я не слышу. Жить я буду в комнате над людской. Единственное открытое окно моей комнаты смотрит как раз в заросли сирени. Поднявшись к себе, я слышу, что те двое все еще продолжают разговаривать в зарослях, но не слышу о чем. Почему это беседка заперта по ночам и кто завел такой порядок, - рассуждаю я про себя. Наверно, какая-нибудь продувная бестия смекнула, что, если всегда держать дверь на запоре, можно будет однажды без особого риска наведаться туда в приятном обществе, запереть за собой дверь и провести там время. Вдали, на дороге, по которой я только что пришел, показались еще двое, это толстый капитан Братец и пожилая дама с шалью. Должно быть, они сидели где-то в роще, когда я шел мимо, и я мучительно стараюсь вспомнить, не разговаривал ли я на ходу сам с собой. Вдруг я вижу, как инженер выскакивает из-за кустов и стремглав бросается к беседке. Дверь заперта, он наваливается плечом и высаживает ее. Слышен треск. - Идите сюда, здесь никого нет! - кричит он. Фру Фалькенберг встает и говорит очень сердито: - Что вы вытворяете, безумный вы человек! Однако, говоря эти сердитые слова, она покорно идет на его зов. - Вытворяю? - переспрашивает инженер. - Любовь это не глицерин. Любовь это нитроглицерин. Он берет ее за руку и уводит в беседку. Пусть так. Но тут появляется жирный капитан со своей дамой. Те двое в беседке этого, разумеется, не подозревают, а фру Фалькенберг навряд ли будет рада, если ее застанут в таком уединенном месте с посторонним мужчиной. Я обвожу глазами комнату, ищу, чем бы их предупредить, замечаю пустую бутылку, подхожу к окну и изо всех сил кидаю ее. Слышен звон, бутылка разбилась вдребезги, осколки стекла и черепицы сыплются с крыши, в беседке раздается вопль ужаса и оттуда выбегает фру Фалькенберг, инженер следует по пятам, все еще держась за ее одежды. Они застывают на месте и оглядываются по сторонам. "Братец! Братец! - восклицает вдруг фру Фалькенберг и мчится сквозь заросли.- Не ходите за мной! - приказывает она на бегу.- Не смейте ходить за мной!" Но инженер прытко скачет за ней. На редкость молодой и несговорчивый субъект. Итак появляется жирный капитан со своей дамой. Они ведут волнующий разговор о том, будто в мире нет ничего, что могло бы сравниться с любовью. Жирному наверняка лет под шестьдесят, даме не меньше сорока; презабавно наблюдать их нежности. Капитан говорит: - До нынешнего вечера я еще мог как-то терпеть, но сейчас это выше сил человеческих. Вы окончательно свели меня с ума, мадам. - Ах, я не думала, что это так серьезно, - отвечает она и хочет отвлечь его, направить его мысли по другому руслу. - Очень серьезно, - говорит он. - Пора положить этому конец, понимаете? Мы вышли из леса; там я думал, что смогу вытерпеть еще одну ночь, и поэтому ничего вам не сказал. Но теперь я умоляю вас вернуться со мной в лес. Она качает головой: - Нет, я, конечно, готова помочь вам... сделать все, что вы... -- Благодарю! - выпаливает он. Он обхватывает ее руками тут же, посреди дороги и прижимает свой шарообразный живот к ее животу. Издали кажется, будто они рвутся прочь друг от друга. Ну и ловкач этот капитан. - Отпустите меня! - молит она. Он слегка разнимает руки, потом опять стискивает свою даму. И опять это выглядит издали так, будто они дерутся. - Давайте вернемся в лес, - твердит он. - Ах, это невозможно, - отвечает она. - И к тому же выпала роса. Но слова любви распирают капитана, он открывает шлюзы. - Было время, когда я не обращал внимания на цвет женских глаз. Голубые глаза - подумаешь! Серые глаза - подумаешь! Взгляд любой силы, глаза любого цвета - подумаешь! Но вот явились вы с карими глазами. - Да, глаза у меня карие, - подтверждает и дама. - Вы опалили меня своими глазами! Ваши глаза сжигают меня. - Не вы первый хвалите мои глаза,- отвечает дама. - Мой муж, к примеру... - Не о нем речь... Могу вам сказать одно: если бы я встретил вас двадцать лет назад, я не поручился бы за свой рассудок. Идем же, в лесу не так уж много росы. - Пошли лучше в дом, - предлагает она. - В дом! Да там нет ни одного уголка, где мы могли бы уединиться. - Уж один-то найдется! - Ладно, но сегодня вечером этому надо положить конец, - говорит капитан. И они уходят. Я спрашиваю себя, а точно ли я бросил бутылку затем, чтобы кого-то предостеречь. На рассвете в три часа я слышу, как батрак встает и выходит кормить лошадей. В четыре он стучит мне снизу. Я не хочу огорчать его, пусть себе думает, что встал первым, хотя при желании я мог бы разбудить его в любой час ночи, я совсем не спал. Когда воздух так чист и свеж, ничего не стоит провести без сна ночь, а то и две - воздух разгоняет сон. Сегодня батрак вывел в поле новую упряжку. Он внимательно осмотрел чужих лошадей и выбрал пару, принадлежащую Элисабет. Это добрые крестьянские коняги с сильными ногами. II Все больше и больше гостей съезжается в Эвребе, веселью не видно конца. Мы, батраки, вносим удобрения, пашем и сеем, в полях уже проглянули кой-где молодые всходы. Любо смотреть на их зелень. Но нам то и дело приходится воевать с капитаном Фалькенбергом. "Ему плевать и на свой разум, и на свое благо",- жалуется батрак. Да, в капитана словно вселился злой дух. Он бродит по усадьбе полупьяный и полусонный; главная его забота - показать себя непревзойденным амфитрионом, пять суток подряд он со своими гостями превращает ночь в день. А когда по ночам идет такой кутеж, на скотном дворе тревожится скотина, да и горничные не могут выспаться толком; случается, даже молодые господа заходят к ним среди ночи, усаживаются прямо на кропать и заводят всякие разговоры, лишь бы поглядеть на раздетых девушек. Мы, батраки, к этому касательства не имеем, чего нет, того нет, но сколько раз мы стыдились, что служим у капитана, стыдились того, чем могли бы гордиться. Батрак - так тот завел себе значок общества трезвенников и носит его на блузе. Однажды капитан пришел ко мне в поле и велел запрягать, чтобы привезти со станции двух новых гостей. Время было послеобеденное. Капитан, должно быть, только встал. Просьба его очень меня смутила. Почему он не обратился к старшему батраку? Я подумал: все ясно, ему колет глаза значок трезвенника. Капитан, должно быть, угадал мои сомнения, он улыбнулся и сказал: - Может, ты из-за Нильса сомневаешься? Тогда я для начала переговорю с ним. Нильс - так звали батрака. Но сейчас я не мог ни под каким видом пустить капитана к Нильсу: Нильс до сих пор пахал на чужих лошадях и просил меня, в случае чего, подать ему знак. Я достал носовой платок, утер лицо, потом слегка взмахнул платком, Нильс это увидел и немедля выпряг чужих лошадей. "Интересно, что он теперь будет делать?" - подумал я. Ничего, этот славный Нильс всегда найдет выход. Хотя время было самое что ни на есть рабочее, он погнал лошадей домой. Ох, только бы мне еще ненадолго задержать капитана! Нильс понял, в чем дело, он погоняет лошадей и чуть не на ходу начинает снимать с них упряжь. Вдруг капитан в упор взглядывает на меня и спрашивает: - У тебя что, язык отнялся? - Должно быть, у Нильса что-то не ладится,- выдавливаю я наконец через силу. - Недаром он лошадей распрягает. - A дальше что? - Да нет, ничего, я просто так... Врагам бы моим оказаться на моем месте! Но я могу еще немного помочь Нильсу, ему и без того нелегко. Я тут же берусь за дело: - Видите, мы и с севом-то не управились, а всходы так и лезут из земли. Да еще у нас осталась невспаханная земля, и мы... - Всходы лезут? Вот и хорошо, пусть лезут. - У меня здесь сто двадцать аров, а Нильсу надо поднять целых сто сорок, вот я и подумал, что, может, господин капитан не станет отрывать нас от работы. Тут капитан круто поворачивается на каблуках и, не прибавив ни слова, уходит. "Все, меня рассчитали!" - думаю я, однако следую за капитаном с лошадьми и возком, чтобы выполнить приказ. Теперь я не тревожусь за Нильса - он уже возле самой конюшни. Капитан махнул ему - Нильс не увидал. "Стой!" - закричал капитан хорошо поставленным офицерским голосом. Нильс не услышал. Мы тоже подошли к конюшне; Нильс уже развел лошадей по стойлам. Капитан с трудом подавлял гнев, но по дороге с поля до конюшни, должно быть, немного успокоился. - Ты что это распрягаешь средь бела дня? - спрашивает он. - Лемех треснул, - отвечает батрак. - Пусть лошади отдохнут, пока я заменю лемех. Это дело недолгое. Капитан приказывает: - Один из вас должен поехать с коляской на станцию. Батрак косится на меня и бормочет. - Гм-гм. Значит, так. А время где взять? - Ты что это там бормочешь? - Нас в поле два с половиной человека, - отвечает батрак, - Лишних вроде никого нет. Должно быть, у капитана вызвала подозрение та поспешность, с какой Нильс развел гнедых по стойлам, и он сам обходит конюшню, осматривает лошадей и, разумеется, сразу же видит, какие из них разгорячились. Затем он возвращается к нам и, вытирая руки носовым платком, спрашивает: -- Ты что, на чужих лошадях пашешь? Пауза. - Чтоб я этого больше не видел! - Само собой, - отвечает Нильс. Потом, внезапно осердясь, выпаливает: - В этом году нам нужно больше лошадей, чем все прошлые годы. Ведь мы распахиваем куда больше земли, чем раньше. Эти чужие лошади у нас днюют и ночуют, жрут и пьют, а сами даже той воды не стоят, которая на них уходит. Эко дело, если я вывел их часа на два поразмяться. Капитан повторяет отрывисто: -- Чтоб я этого больше не видел. Понял? Пауза. - А что ж ты не сказал, что одна из наших пахотных лошадей вчера занедужила? - подсказываю я. Нильс встрепенулся. - А ведь верно. Ну как же! Ее прямо всю трясло в стойле! Не мог же я запрячь ее. Капитан мерит меня взглядом с ног до головы и спрашивает: - А ты чего здесь торчишь? - Вы сами приказали мне, господин капитан, ехать на станцию. -- Ну так собирайся. Но Нильс еще решительней, чем капитан, парирует: - Не выйдет! "Ай да Нильс, - подумал я. - Знает, что правда на его стороне, и от своего не отступится. И коли уж говорить о лошадях, так наши совсем из сил выбились, потому что страда в этом году дольше обычного, а чужие только наших объедают да застаиваются себе же во вред". - Значит, не выйдет? - переспрашивает обескураженный капитан. - Если вы заберете моего помощника, мне здесь больше нечего делать, - отвечает Нильс. Капитан подходит к дверям конюшни, выглядывает во двор. Прикусив кончик бороды, он напряженно думает, потом бросает через плечо: -- А без мальчика ты тоже не можешь обойтись? - Нет, - отвечает Нильс. - Мальчик боронит. Это было первое наше столкновение с капитаном, и мы одержали верх. Мелкие стычки возникали и впоследствии, но там он быстро сдавался. - Надо привезти со станции один ящик, - сказал он нам как-то раз, - нельзя ли послать за ним мальчика? - Для нас теперь мальчик все равно что взрослый, - ответил батрак, - он боронит. Если мальчик поедет на станцию, он не вернется до завтрашнего вечера. Полтора дня считай пропало. "Ай да Нильс!" - подумал я уже во второй раз. У нас с Нильсом был разговор про этот ящик на станции, там просто-напросто очередная партия вин. Горничные сами слышали. Короткий обмен репликами, капитан нахмурил брови и сказал, что никогда еще весенняя страда не тянулась так долго, как в нынешнем году. Нильса это задело за живое, и он ответил: -- Если вы возьмете мальчика, я ухожу, - и обратился ко мне с таким видом, будто мы обо всем уже заранее столковались: - Ты ведь тоже уйдешь? -- Уйду, - ответил я. Тут капитан сдался и с улыбкой сказал: - Да у вас форменный заговор. Но вообще-то вы, пожалуй, правы. И работа у вас спорится. Точно ли у нас спорится работа - об этом капитан вряд ли мог судить, а если и мог, то не больно этому радовался. В лучшем случае он разок-другой окинул взглядом свои поля и бегло убедился, что вспахано много и засеяно не меньше - только и всего. Но мы, батраки, старались изо всех сил ради хозяина, уж такие мы были. Да, видно, уж такие. Впрочем, порой наше рвение не казалось мне совсем уж бескорыстным. Батрак был человек здешний, из этого прихода, и он хотел управиться с севом не позднее остальных, для него это был вопрос чести. Ну, а я подражал ему. Даже когда он нацепил себе на грудь значок трезвенника, он, по-моему, сделал это, чтобы капитан хоть немного опомнился и мог оценить плоды наших усилий. Я и в этом был на стороне Нильса. Кроме того, я питал тайную надежду, что, по крайней мере, хозяйка дома, фру Фалькенберг поймет, какие мы молодцы. На большее бескорыстие я навряд ли был способен. Вблизи я первый раз увидел фру Фалькенберг как-то после обеда, когда выходил из кухни. Она шла через двор, стройная, с непокрытой головой. Я поклонился, сняв шапку, и взглянул на нее - у нее было на редкость молодое и невинное лицо. Она ответила на мой поклон с полнейшим равнодушием и прошла мимо. Я не допускал и мысли, что между капитаном и его женой все кончено. Вот на чем и основывал свои наблюдения: Горничная Рагнхильд состояла при фру сыщиком и наперсницей. Она шпионила в пользу своей хозяйки, она ложилась последней, она подслушивала, стоя на лестнице и разглядывая свои ладони, а когда бывала во дворе и ее окликали из комнат, делала для начала три-четыре бесшумных шажка. Она была девушка красивая и разбитная, с глазами на редкость блестящими. Как-то вечером я застал ее возле беседки, где она нюхала сирень. При моем появлении она вздрогнула от испуга, предостерегающе указала на беседку и убежала прочь, прикусив зубами кончик языка. Капитан, должно быть, знал, чем занимается Рагнхильд, недаром он однажды во всеуслышание сказал своей жене,- думаю, он был пьян и чем-то раздосадован: - Подозрительная особа эта твоя Рагнхильд. Я не желаю, чтобы она дольше у нас служила. Фру отвечала: - Ты уже не первый раз хочешь рассчитать Рагнхильд неизвестно за что. К твоему сведению, она самая расторопная из всех наших горничных. - Разве что в своем ремесле, - отвечал капитан. Этот разговор навел меня на некоторые раздумья. Неужели фру до того хитра, что держит при себе соглядатая с единственной целью доказать всем и каждому, будто ее очень волнует, чем занимается капитан. Тогда в глазах всего света она может предстать женой-страдалицей, которая втайне тоскует по своему супругу, но не видит от него ничего, кроме обид и несправедливости. И, следовательно, имеет полное право отплатить ему той же монетой. Бог весть, может, дело именно так и обстоит. Но очень скоро я переменил мнение. День спустя капитан изменил тактику. Он не мог ускользнуть от неусыпного надзора Рагнхильд, ни когда шептался с Элисабет в укромном уголке, ни когда поздним вечером хотел уединиться с кем-нибудь в беседке - и вот он сделал крутой поворот и начал расхваливать Рагнхильд. Не иначе как женщина, не иначе как сама Элисабет подсказала ему эту мысль. Сидим мы, батраки, как-то на кухне за длинным обеденным столом, тут же и фру Фалькенберг, а горничные занимаются кто чем. Приходит капитан со щеткой в руках. - А ну, обмахни меня разок-другой, - говорит он Рагнхильд. Та повиновалась. Когда она кончила, капитан ей сказал: - Благодарствуй, мой друг. Фру несколько растерялась и тут же, не помню зачем, услала Рагнхильд на чердак. Капитан посмотрел ей вслед, а когда она вышла, сказал: - В жизни не видел таких блестящих глаз. Я украдкой глянул на фру. У нее недобро сверкнули глаза, запылали щеки, и она вышла из кухни. Но в дверях она обернулась, и теперь ее лицо было мертвенно-бледным. Она наверняка успела принять какое-то решение, потому что бросила мужу через плечо: -- Боюсь, как бы у нашей Рагнхильд не оказались слишком блестящие глаза. Капитан удивился. - Это как же? Фру едва заметно улыбнулась, кивнула в нашу сторону и объяснила: -- Она очень подружилась с батраками. Тишина в кухне. - Пожалуй, ей и в самом деле лучше от нас уехать, - сказала фру. Все это было наглой выдумкой от начала до конца, но мы ничего не могли поделать, мы понимали, что фру лжет с умыслом. Мы вышли, и Нильс с досадой сказал: - А может, мне стоит вернуться и сказать ей пару ласковых... - Господи, есть о чем волноваться, - отговаривал я его. Прошло несколько дней. Капитан не упускал ни одного случая отпустить Рагнхильд в присутствии жены какой-нибудь пошлый комплимент: - Эх, и ядреное у тебя тело, - заявлял он. Подумать только, каким языком разговаривали теперь в господской усадьбе! Впрочем, падение шло неуклонно, из года в год, и пьяные гости сделали свое, и праздность, и равнодушие, и бездетность сделали свое. Вечером ко мне пришла Рагнхильд и сообщила, что ей отказали от места; фру не утруждала себя объяснениями, она только вскользь намекнула на меня. И это тоже было нечестно. Фру отлично знала, что я здесь долго не пробуду, зачем же именно меня делать козлом отпущения? Она решила любой ценой досадить мужу, иначе этого не объяснишь. Вообще же Рагнхильд очень огорчилась, даже всплакнула, потом вытерла глаза. Спустя немного она утешила себя мыслью, что, когда я уйду со двора, фру Фалькенберг снова ее возьмет. Я же в глубине души был уверен, что фру и не подумает ее брать. Словом, капитан и фру Элисабет могли торжествовать победу - назойливая служанка навсегда покидала усадьбу. Как мало я тогда понимал! Мое восприятие страдало, должно быть, каким-то изъяном. Дальнейшие события заставили меня снова изменить мнение - ах, до чего же трудно разобраться в людях! Так я понял, что фру Фалькенберг не лукавила, искренне ревновала мужа, а вовсе не притворялась, чтобы на свободе обделывать свои делишки. Совсем напротив. Но зато она ни на секунду не поверила, будто муж ее питает какие-то чувства к горничной. Вот это была с ее стороны военная хитрость: когда дело пошло всерьез, она готова была ухватиться за любое средство. Тогда на кухне она покраснела, что правда, то правда, но это была невольная краска, ее не могли не возмутить неподобающие речи мужа, только и всего. Настоящей ревности тут не было и в помине. Ей хотелось уверить мужа, что она ревнует его к Рагнхильд. Вот какая у нее была цель. И она излагала свою мысль просто и недвусмысленно: "Да, да, я снова тебя ревную, видишь, все осталось как прежде, я принадлежу тебе". Фру Фалькенберг оказалась лучше, чем я думал. Много лет подряд супруги отходили друг от друга все дальше и дальше, сперва из равнодушия, потом из упрямства, теперь она хотела сделать первый шаг к примирению, снова доказать свою любовь. Вот как обстояло дело. Но ни за что на свете она не стала бы открыто ревновать к той, кого боялась больше всех,- к Элисабет, своей опасной подружке, которая была намного ее моложе. Вот как обстояло дело. Ну, а капитан? Шевельнулось ли что-то у него в груди, когда он увидел, как заливается краской его жена? Может, и шевельнулось. Может, в голове его промелькнул обрывок воспоминания, слабое удивление, радость. Но он ничем себя не выдал; должно быть, гордыня и упрямство в нем непомерно возросли с годами. Да, похоже, что так. А уж потом произошли все те события, о которых я говорил. III Фру Фалькенберг долгое время вела игру со своим мужем. За равнодушие она платила таким же равнодушием и утешалась случайными ухаживаниями многочисленных гостей. Гости мало-помалу разъезжались; сегодня один, завтра другой, но толстый капитан Братец и дама с шалью остались. Инженер Лассен тоже остался. Вольному воля, думал, наверное, по этому поводу капитан Фалькенберг. Оставайся, мой друг, сколько твоей душеньке угодно. Он и бровью не повел, когда заметил, что фру Фалькенберг уже на "ты" с инженером и зовет его теперь Гуго, все равно как он сам. Она могла окликнуть с лестницы: "Гуго, Гуго!" - и капитан без промедления давал ей справку: "Гуго пошел прогуляться". А однажды я своими ушами слышал, как он с язвительной усмешкой сказал жене, указывая на заросли сирени: "Наследный принц поджидает тебя в своем королевстве!" Я видел, как фру Фалькенберг вздрогнула, смущенно улыбнулась, чтобы скрыть замешательство, и пошла к инженеру. Итак, она сумела наконец высечь из мужа первую искру. А ей хотелось высечь еще несколько. Вот что случилось в воскресенье. Фру в этот день казалась непривычно суетливой, заговаривала со мной, похвалила меня и Нильса за усердие и расторопность. -- Я сегодня посылала Ларса на почту, - сказала она,- он привез письмо, которого я давно дожидаюсь. Ты не можешь оказать мне услугу и сходить к Ларсу за этим письмом? Я с радостью согласился. - Ларс едва ли вернется до одиннадцати. Значит, тебе еще не скоро выходить. - Ладно. - А когда вернешься, передай письмо Рагнхильд. Первый раз за все мое теперешнее пребывание в Эвребе фру Фалькенберг со мной заговорила. Это было так непривычно. После разговора я ушел к себе и сидел один в своей комнате, испытывая необычный прилив бодрости. Заодно я вот о чем подумал: что за глупая затея и дальше притворяться, будто я здесь впервые, чего ради маяться с бородой в такую жарынь? Из-за седой бороды я кажусь глубоким стариком. Тут я взял да и побрился. Без малого в десять я отправился на вырубку. Ларса еще не было, я посидел немного с Эммой, потом и Ларс пришел. Он отдал мне письмо, и я пустился обратно. Время было к полуночи. Рагнхильд я нигде не нашел, остальные горничные уже легли. Заглянул я в заросли сирени, там за круглым каменным столом сидел капитан Фалькенберг с Элисабет, они беседовали и не обратили на меня внимания. В комнате фру на втором этаже горел свет. Тогда я вдруг сообразил, что сегодня вечером выгляжу как шесть лет назад и такой же бритый, вынул письмо из кармана и пошел к парадной двери, чтобы самолично вручить его фру. Но на площадке второго этажа бесшумно возникает Рагнхильд и берет письмо у меня из рук. Ее дыхание обдает меня жаром, вид у Рагнхильд очень возбужденный, она кивком указывает мне на коридор, откуда слышатся голоса. У меня создалось впечатление, что Рагнхильд снова подслушивает: либо по доброй воле, либо по чьему-то поручению; как бы то ни было, меня это не касалось. И когда Рагнхильд шепнула мне: "Не разговаривай, спускайся потихоньку", - я так и сделал и сразу ушел к себе. Я отворил окно. Теперь я слышал ту парочку, что сидела среди кустов сирени за каменным столом, попивая винцо, и видел свет в комнате фру. Прошло минут десять, свет погас. А еще через минуту я услышал торопливые шаги - вверх по парадной лестнице: я невольно выглянул в окно, чтобы узнать, не капитан ли это. Но капитан оставался на прежнем месте. Потом тот же человек спустился вниз по лестнице, а немного погодя и еще кто-то. Теперь я уже не сводил глаз с господского дома. Первой из дверей выскочила Рагнхильд, она неслась так, будто за ней кто гнался, и шмыгнула в людскую; следом вышла фру Фалькенберг с письмом в руке; письмо белело в сумерках; волосы у фру Фалькенберг были распущены. Ее сопровождал инженер. Они вдвоем шли по тропинке к шоссе. Рагнхильд влетела ко мне и, задыхаясь, упала на табурет, желание поделиться новостями так и распирало ее. - Ну и чудес я понагляделась сегодня вечером! Закрой окно! Фру с инженером, - ну ни на грош осмотрительности, - еще самую малость, и она бы ему поддалась... - Инженер обнимал фру даже когда Рагнхильд вошла с письмом. - Ну и ну! Прямо в комнате, и лампу загасили. - Ты рехнулась! - говорю я Рагнхильд. Вот хитрая бестия, выяснилось, что она превосходно все слышала и того лучше видела. Она так привыкла шпионить, что не могла удержаться даже, когда речь шла о ее собственной хозяйке. Но вообще-то она была необыкновенная девушка! Поначалу я держался высокомерно и дал ей понять, что меня не интересуют всякие сплетни. - Неужели ты подслушивала? Фу, как не стыдно. - А что мне оставалось делать? - отвечала Рагнхильд. Ей не велено было являться с письмом, покуда фру не погасит свет, а как погасит, так сразу и войти. Но окна из комнаты фру выходят в заросли сирени, где сидели капитан с Элисабет. Значит, там Рагнхильд ожидать не могла. Пришлось ей торчать в коридоре и время от времени заглядывать в замочную скважину - не погас ли свет. Это звучало вполне правдоподобно. Вдруг Рагнхильд замотала головой и сказала с откровенным восхищением. - Но каков молодчик, инженер-то! Едва-едва не обработал нашу фру! Еще бы самую малость - и... То есть как обработал! Я почувствовал укол ревности и, забыв про свое высокомерие, подступил к Рагнхильд с расспросами: - Что они делали, когда ты вошла? Как у них все было? Самого начала Рагнхильд не видела. Фру сказала ей, что послала человека за письмом на вырубку, и когда письмо принесут, Рагнхильд надо будет дождаться, пока у фру погаснет свет и в ту же секунду передать письмо. "Слушаюсь", - отвечала Рагнхильд. "Но не раньше, чем я погашу лампу, понятно?" - еще раз повторила фру. И Рагнхильд принялась ждать. Ожидание ужас как затянулось. Рагнхильд начала соображать, прикидывать, взвешивать, - как хотите, а это все очень странно; она поднялась в коридор, чтобы узнать, в чем дело. Слышно было, как фру безмятежно болтает у себя в комнате с инженером; Рагнхильд навострила ушки. Потом она заглянула в замочную скважину и увидела, что фру принялась распускать волосы, а инженер все твердит, какая она прелестная. - Ох уж этот инженер! Он ее поцеловал! -- Прямо в губы? Не может быть! Рагнхильд заметила мое волнение и хотела меня успокоить. - В губы? Нет, может, и не в самые губы! Ты знаешь, по-моему, у инженера вовсе не красивый рот! А какой ты у нас теперь бритый - поглядеть любо. - Ну, а фру, фру что сказала? Она не отбивалась? - Очень даже отбивалась. Еще бы. И кричала. - Кричала? - Да, она вскрикнула. Инженер тогда сказала "Тс-с-с!" Он всякий раз на нее шикал, когда ей случалось заговорить во весь голос. А она ему отвечала: "Не беда, если они нас услышат. Сами-то сидят в кустах и милуются". Это она говорила про капитана и Элисабет. "Полюбуйся, вон они", - сказала фру и подошла к окну. "Вижу, вижу, - ответил инженер, - только не стой у окна с распущенными волосами". Он встал и оттащил ее от окна. Потом они еще долго разговаривали. Когда инженер слишком понижал голос, фру его переспрашивала. "Вот не закричала бы, как было бы хорошо",- сказал он ей. Тогда она замолчала, сидела и улыбалась ему. Она до смерти в него влюблена! - Думаешь? - Не думаю, а знаю. Нашла в кого влюбиться. Он к ней прижался и обхватил ее руками, вот так, видишь? - И она все молчала? - Да, все молчала. Но потом встала, снова подошла к окну и вернулась на прежнее место, облизала губы вот так, и поцеловала его. Была охота целовать такого! У него противный рот! Тогда он сказал: "Теперь мы совсем одни и сразу услышим, если кто придет".- "А где Братец со своей дамой?" - спросила она. "Гуляют, гуляют и ушли за тридевять земель,- ответил он.- Мы одни, не заставляй меня дольше умолять тебя". Тут он ее схватил и как поднимет! Вот это силач! "Нет, пусти меня!" - закричала она. - А дальше что? - спросил я, задохнувшись от волнения, - А дальше ты принес письмо, поэтому дальше я пропустила. Потом я вернулась, но там в замке уже торчал ключ, шелка стала совсем крохотная. Я только слышала, как фру спрашивает: "Что ты делаешь со мной? Нет, нет, нельзя". Он наверняка обнимал ее в эту минуту. А уж потом она сказала: "Подожди немножко, отпусти меня на секунду". Он ее отпустил. "Погаси лампу!" - сказала она. И в комнате стало темно, понимаешь? И тут я уже совсем перестала соображать, что мне делать,- продолжала Рагнхильд.- Я стояла как потерянная, думала, не стукнуть ли мне как следует в дверь... - Вот и стукнула бы. Непонятно, чего ты дожидалась. -- Тогда фру сразу бы поняла, что я вес время стою под дверью, - отмечала Рагнхильд. - Я опрометью бросилась прочь от дверей и вниз по лестнице. Потом я снова поднялась и топала громко-прегромко, чтобы фру сразу услышала мои шаги. Дверь все еще была на запоре, но фру подошла и открыла мне. Инженер по пятам ее преследовал, хватал за подол и был как безумный. "Не уходи, не уходи!" - твердил он, даже не поглядев в мою сторону. Но когда я вышла, фру пошла за мной. Господи Иисусе, а если б я не постучала! Пропала бы тогда наша фру. Долгая, беспокойная ночь. Когда мы, то есть батраки, вернулись к обеду с поля, горничные шепотом поведали нам, что сегодня между супругами состоялось объяснение. Рагнхильд знала все точнее других. Вчера вечером капитан взял на заметку и распущенные волосы, и погашенную лампу; распущенные волосы вызвали у него смех, он заверил жену, что это выглядело очаровательно! Фру отмалчивалась, пока не нашла удачный ответ. Она ему сказала: "Да, я порой распускаю волосы, ну так что же? Ведь они не твои!" Бедняжка, ну где ей было сладить с капитаном, когда дело дошло до объяснений! Тут и Элисабет тоже вмешалась. Ох, ох, эта куда острее на язык. Фру ей сказала: "Ну да, мы сидели в комнате, зато вы сидели в кустах". А Элисабет ехидно ответила: "Лампу-то мы, положим, не гасили!" - "Ну и что же, что мы погасили лампу, - сказала тогда фру, - это пустяки, мы сразу после этого ушли". Я подумал: "Господи, ну что ей стоило сказать: мы потому и погасили лампу, что ушли из комнаты". Тем бы все и кончилось, но капитан позволил себе намек, что его жена много старше, чем Элисабет. Он сказал: "Тебе следует всегда ходить с распущенными волосами. Поверь слову, это тебя неслыханно молодит". Фру ответила: "Мне, может, и надо сейчас казаться моложе". Но, увидев, что Элисабет отвернулась я хихикает, фру очень рассердилась и предложила Элисабет покинуть их дом. Элисабет подбоченилась и говорит: "Капитан, велите подать мою коляску". А капитан ей: "Велю, велю и сам тебя отвезу". Рагнхильд все это слышала своими ушами, потому что стояла поблизости. Я подумал про себя: "Значит, они оба приревновали друг друга, она - потому, что он сидел в кустах, он - потому, что она распустила волосы и погасила лампу". Когда мы вышли из кухни и собирались отдохнуть после обеда, капитан, суетившийся возле коляски Элисабет, окликнул меня: - Я очень жалею, что помешал тебе отдыхать, но не мог бы ты починить дверь беседки? - Хорошо, - ответил я. Дверь была сломана несколько дней назад, ее высадил плечом инженер, но почему капитану приспичило чинить дверь именно сейчас? Раз он уезжает вместе с Элисабет, значит, лично ему беседка без надобности. Уж не хочет ли он закрыть ее от остальных, покуда сам будет в отъезде? Если так, это весьма любопытный знак. Я взял инструмент и пошел к сирени. Первый раз я увидел беседку изнутри. Она совсем еще новая. Шесть лет назад никакой беседки тут не было. Она очень просторная, на стенах картины, есть даже будильник,- незаведенный, правда,- мягкие стулья, стол, широкий пружинный диван, обитый красным плюшем. Гардины опущены. Сперва я занялся крышей, настелил новую черепицу взамен той, что разбил на днях бутылкой, потом вынул замок из личины и стал искать неисправность; когда я ковырялся в замке, вошел капитан. Он, должно быть, успел сегодня изрядно заложить за галстук, а может, из него не выветрился вчерашний хмель. - Это не взлом, - сказал он. - То ли дверь позабыли запереть, она хлопала, хлопала, да и сломалась, то ли кто-нибудь из прежних гостей налетел на нее в потемках. Высадить такую дверь - плевое дело. Но досталось этой двери здорово, треснул замок и напрочь отлетели планки, прибитые к дверному косяку. - А ну, покажи. Вот здесь вставь новый шпенек и закрути пружину, только и всего, - сказал капитан, разглядывая замок. Потом он сел на стул. Фру Фалькенберг спустилась по каменным ступеням в сирени и крикнула. - Капитана Фалькенберга здесь нет? - Есть, - ответил я. Она вошла. У нее был взволнованный вид. - Мне надо бы поговорить с тобой,- сказала она.- Я тебя не задержу. Капитан ответил, не вставая. - Я слушаю. Будешь стоять или сядешь? Нет, нет, не уходи,- резко сказал он мне.- Мне некогда ждать. Я думаю, он сказал это только ради того, чтобы я при нем кончил дверь и он мог бы забрать ключ с собой. - Наверно, я была... наверно, я наговорила лишнего,- так начала фру. Капитан промолчал. Но вытерпеть это молчание, когда она, можно сказать, пришла с единственной мыслью все уладить, фру не могла и потому кончила свою речь так: -- А в общем, теперь уже все равно. Она повернулась и хотела уйти. - Но ты, кажется, желала поговорить со мной? - спросил капитан. - Нет, пожалуй, не стоит. Я раздумала. - Ну нет, так нет,- сказал капитан. Он сказал это с улыбкой. Он был пьян и вдобавок чем-то раздосадован. Но, пройдя мимо меня, фру уже в дверях остановилась. - Лучше бы тебе сегодня никуда не ездить,- сказала она.- Хватит и без того разговоров. - А ты их не слушай,- ответил капитан. - Дальше так нельзя,- продолжала фру.- Очень стыдно, что ты этого не понимаешь. -- Ну, стыдно нам обоим поровну,- вызывающе сказал капитан и обвел взглядом стены. Я взял замок и вышел из беседки. - Не смей уходить,- крикнул капитан.- Мне некогда ждать! - Ах да, тебе некогда, тебе пора ехать,- сказала фру.- Но я советую тебе хорошенько подумать. Я тоже за последнее время о многом подумала. Только ты ничего не желаешь замечать. - Ты о чем? - высокомерно спросил он.- Чего я не замечаю? Как ты развлекаешься по вечерам с распущенными волосами и при погашенной лампе? Очень даже замечаю. - Мне надо к кузнецу, замок склепать,- сказал я и выскочил из беседки. Не возвращался я дольше, чем следовало, но когда вернулся, фру все еще была там. Разговор шел на высоких нотах. Фру говорила: - Ты хоть понимаешь, что я сделала? Да будет тебе известно, что я не постеснялась доказать тебе свою ревность. Вот что я сделала. Пусть далее к горничной... а не к... - А дальше что? - полюбопытствовал капитан. - Нет, ты просто не желаешь меня понять. Дело твое. Но тогда уж пеняй на себя. Так она кончила. Слова ее отскакивали от него, как стрелы от щита. И она ушла. - Ну, склепал? - спросил он меня. Но я сразу понял, что мыслями он блуждает где-то далеко и только делает вид, будто ему все нипочем. Потом он нарочито зевнул и сказал: - Да, мне ж еще ехать в такую даль. Но ведь Нильс все равно никого из работников не отпустит! Я вставил замок, обшил косяк новыми планками. На этом моя работа была закончена. Капитан проверил. как держится дверь, сунул ключ к себе в карман, поблагодарил меня и ушел. Немного спустя он уехал вместе с Элисабет. -- Скоро вернусь! - крикнул он Братцу и инженеру Лассену и попрощался с обоими.- Не скучайте тут без меня! - крикнул он уже издали. IV Настал вечер. Итак, что же произойдет теперь? Произошло многое. На исходе дня, когда мы, батраки, ужинали, а господа еще только обедали, за господским столом царило шумное разгульное веселье. Рагнхильд то и дело таскала в дом подносы с едой и вином, прислуживала господам. Один раз она заглянула к нам и сказала, хихикая, что нынче вечером наша фру тоже на взводе. Минувшей ночью я не сомкнул глаз, и после обеда мне не удалось отдохнуть; события последних дней сказались и на мне, отняли у меня покой. Вот почему я после ужина сразу ушел в лес: хотел побыть хоть немного наедине с собой. Я долго просидел в лесу. Со своего места я хорошо видел всю усадьбу. Капитан в отъезде, прислуга легла спать, на скотном дворе тишина и покой. Жирный капитан Братец и его дама тоже куда-то улетучились сразу после обеда; капитан пылал как костер, хотя сам был такой старый и толстый, да и дама под стать ему - тоже не первой молодости. Значит, фру Фалькенберг осталась наедине с инженером, вопрос только - где. Хорошо, пусть так. Я, зевая, побрел домой, я продрог от вечерней свежести и прошел прямо к себе. Немного спустя прибежала Рагнхильд и попросила меня не ложиться, чтобы подсобить ей в случае надобности. Одной нынче жутко, господа вытворяют, что захотят, перепились и бегают по комнатам в одном белье. А фру, неужто фру тоже напилась? Да еще как! И фру тоже бегает в одном белье? Она-то нет, зато капитан Братец бегает, а фру ему кричит: "Браво, браво!" Инженер тоже бегает. Словно рехнулись всем скопом. Рагнхильд только что отнесла им еще две бутылки, а они ведь и без того пьянехоньки. - Пойдем послушаем,- предложила мне Рагнхильд,- Они все теперь собрались в комнате у фру. - Нет, я лучше лягу,- ответил я.- И тебе советую. - А если они чего захотят и будут звонить? - Пусть звонят на здоровье. Тут Рагнхильд призналась, что ложиться ей не велел сам капитан - на случай, если фру что-нибудь понадобится. После этого признания я увидел всю историю в новом свете. Стало быть, капитан чего-то боялся и оставил Рагнхильд караулить фру. Я снова оделся и пошел вместе с ней в господский дом. Мы постояли в коридоре второго этажа, прислушиваясь к веселым выкрикам из комнаты фру. Но сама фру говорила ясным, четким голосом и пьяной не казалась. - Ну, она у нас молодцом,- сказала Рагнхильд. Я был бы не прочь хоть одним глазком взглянуть на фру. Мы с Рагнхильд сошли вниз, в кухню. Но мне не сиделось, я снял лампу со стены и попросил Рагнхильд следовать за мной. Мы снова поднялись наверх. - Вызови фру,- сказал я. - Это еще зачем? - У меня к ней дело. Рагнхильд постучалась и вошла. Лишь тогда, в самую последнюю секунду, я стал придумывать, о каком деле буду с ней говорить. Можно, к примеру, просто заглянуть ей в лицо и сказать: капитан велел вам кланяться. Нет, этого мало. А можно так: капитану пришлось уехать, потому что Нильс не хотел отпускать никого из нас. Секунды бывают очень долгими, а мысли мелькают с быстротой молнии. Мне хватило времени, чтобы отвергнуть оба эти плана и до прихода фру придумать третий. Впрочем, и последний мой план вряд ли в чем превосходил два предыдущих. Фру с удивлением спросила: - Тебе чего? Подошла Рагнхильд и тоже удивленно воззрилась на меня. Я сдвинул козырек лампы, чтобы свет падал на лицо фру, и сказал: - Прошу прощения, что беспокою в такой поздний час. Завтра рано утром я собираюсь на почту, не желает ли фру передать со мной какие-либо письма? - Письма? Нет.- Фру отрицательно покачала головой. У нее был блуждающий взгляд, но пьяной она не казалась. Хотя, может быть, она просто умеет держаться. - Никаких писем у меня нет,- повторила она и хотела вернуться к себе. - Прошу прощения,- повторил я. - Тебя капитан посылает на почту? - Нет, я сам. И фру ушла. Уже в дверях она с возмущением сказала своим гостям. - Очередной предлог. И мы пошли вниз. Фру я все-таки повидал. Ведь это же надо попасть в такое унизительное положение! А уж когда Рагнхильд проговорилась, я отнюдь не воспрянул духом, нет, от ее слов я совсем сник. Эта милая девушка просто-напросто обманула меня, капитан не поручал ей бодрствовать всю ночь напролет. Рагнхильд доказывала мне, что я неправильно ее понял, но тем отчетливей стало мое подозрение. Сегодня вечером, как и всегда, Рагнхильд шпионила на свой страх и риск, исключительно из любви к искусству. Я ушел к себе. Посмотрим, к чему привела моя настырность. Очередной предлог, так назвала это фру,- она, без сомнения, меня раскусила. И в жестокой досаде я дал себе слово отныне и навсегда никем и ничем здесь не интересоваться. После этого я, как был, одетый бросился на постель. Окно у меня было открыто, и вот немного спустя я услышал, что фру Фалькенберг вышла из дому и что-то громко говорит; инженер тоже с ней вышел и время от времени коротко ей отвечает. Фру без устали восторгалась, какая чудная погода, какой теплый вечер, какая благодать на дворе, насколько здесь лучше, чем в комнатах! Но теперь ее голос звучал не так звонко. Я подбежал к окну и увидел, что парочка стоит возле каменных ступеней у спуска в заросли сирени. Инженера, казалось, одолевает какая-то мысль, которой он раньше не давал выхода. - Выслушай меня наконец! - воскликнул он. Затем последовал краткий, энергичный призыв, этот призыв не остался без ответа, не остался без награды. Инженер говорил с фру, как говорят с тугоухим, ибо она так долго была глуха к его мольбам; они стояли возле каменных ступеней, они позабыли про все на свете. Гляди и внимай, это была их ночь, их слова, весна толкала их в объятия друг к другу. Он весь пылал, при каждом ее движении он дымился, он был готов схватить ее в любую минуту. Все взывало к действию, и желание оборачивалось грубой хваткой. И сам он горел огнем! - Я долго тебя упрашивал,- сказал он, задыхаясь от возбуждения.- Вчера ты почти согласилась, сегодня ты снова глуха к моим мольбам. Неплохая задумка: все вы - и Братец, и тетенька, и ты - будете предаваться невинным развлечениям, а меня держать штатным лейтенантом при дамах. Ничего у вас не выйдет, не надейтесь. Ты предо мной как сад запертый, источник запечатанный, и ограда ветхая, и врата - да ты знаешь, что я сейчас с ними сделаю? - Что ты сейчас с ними сделаешь? Ох, Гуго, ты слишком много нынче выпил, ты ведь так молод. Мы оба слишком много выпили. - А ты ведешь со мной недостойную игру, ты посылаешь гонца за письмом, чтобы его незамедлительно тебе доставили, а в то же время у тебя хватает коварства подавать мне надежду... обещать мне... - Я больше так не буду. - Не будешь? - подхватил он.- Ты что этим хочешь сказать? Я видел, как ты подошла к мужчине. Ну, ко мне самому, другими словами - я помню твое живое прикосновение, твои губы, твой язык, ты поцеловала меня, о да, ты поцеловала меня! Молчи лучше, не повторяй, что ты больше не будешь так делать, уже сделано, я до сих пор это чувствую, для меня это была благостыня, и спасибо тебе за то, что ты так сделала. Ты до сих пор прячешь на груди письмо, а ну покажи мне его. - Как ты настойчив, Гуго. Но нет, час уже поздний, давай разойдемся каждый своим путем. - Ты мне покажешь письмо или нет? -- А зачем оно тебе? Нет. Тут он рванулся, словно хотел броситься на нее, но одумался и процедил сквозь зубы: - Что? Не покажешь? Ох, какая же ты... чтобы не сказать дрянь, впрочем, ты еще хуже... - Гуго! - Да, да, еще хуже. - Тебе непременно хочется увидеть письмо? Гляди! Она сунула руку за корсаж, достала письмо, развернула и помахала им в воздухе. Пусть Гуго увидит, как она невинна. - Вот, пожалуйста. Это письмо от моей матушки, видишь подпись? Письмо от мамы. Вот! Он вздрогнул, словно его ударили, и сказал только: - От мамы? Значит, письмо не такое уж важное. - Суди сам. Сказать, что не важное нельзя, но... Он прислонился к забору и начал развивать свою мысль: - От матери, значит. Письмо от твоей матери помешало нам. Ты знаешь, что я думаю? Что ты обманщица. И все время водишь меня за нос. Теперь мне это ясно. Она хотела оправдаться. - Нет, нет, письмо важное, мама собирается сюда, она приедет к нам погостить, она очень скоро приедет. Я ждала этого письма. - Сознайся, что ты меня обманывала,- настаивал он.- Ты велела доставить письмо в нужную минуту. Как раз когда мы погасили лампу. Вот и весь сказ. Ты хотела раззадорить меня. А горничной велела караулить. - Гуго, будь же благоразумен. Ох как поздно, давай разойдемся. - Нет, должно быть, я и в самом деле слишком много выпил, а теперь недостаточно четко выражаю свои мысли. Письмо крепко засело у него в голове. Он говорил только о нем. - Иначе зачем тебе было делать тайну из письма от матери? Теперь мне все ясно. Ты говоришь: давай разойдемся. Можете идти, фру, я вас не держу. Доброй вам ночи, фру. Примите мои наилучшие сыновние пожелания. Он церемонно поклонился и выпрямился с дерзкой усмешкой на губах. - Сыновние пожелания? Да, я стара. - Фру взволновалась.- А ты так молод, Гуго, это верно. Я поэтому и поцеловала тебя, что ты очень молод. Правда, я бы не могла быть твоей матерью, но я действительно намного, очень намного старше тебя. Впрочем, я еще не совсем старуха, ты мог бы в этом убедиться, если бы... Но я старше, чем Элисабет и все остальные. Так что же я хотела сказать? Что я еще не совсем старуха. Не знаю, не знаю, как отразились на мне прожитые годы, но старухой они меня пока не сделали. Ведь так? Ты согласен? Ах, что ты в этом понимаешь. - Ладно, ладно,- сдался он.- Тогда где же логика? Молодая женщина пропадает без толку, занята лишь одним - охраняет себя самое и хочет, чтобы остальные занимались тем же. Бог свидетель, ты мне кое-что посулила. Но для тебя такие посулы ничего не значат, ты морочишь меня, ты клонишь меня к земле большими белыми крыльями. - Большие белые крылья,- повторила она вполголоса. - Да. А могла бы иметь большие красные крылья. Смотри, как ты прелестна, а пользы от тебя никакой. - Нет, я слишком много пила. Почему же от меня никакой пользы? - Тут вдруг она схватила его за руку и увлекла вниз по ступенькам. Я еще слышал, как она говорит: - А о чем я, собственно, тревожусь? Неужели он всерьез вообразил, что Элисабет лучше меня? Они свернули на тропу, ведущую к беседке. Здесь только она опомнилась. - Куда мы идем? - спросила она.- Ха-ха, мы оба сошли с ума. Ты, должно быть, так и подумал. Но нет, я не сошла с ума, правильнее сказать, я изредка схожу с ума. Дверь на замке, пойдем отсюда. Что за гнусность запирать двери, когда нам надо войти? И он, исполнившись горьких подозрений, ответил: - Ты снова лжешь. Ты отлично знала, что дверь заперта. - Почему ты так дурно обо мне думаешь? Однако с чего он взял, будто беседка принадлежит только ему и он может держать дверь на запоре? Ну хорошо, я знала, что дверь заперта, потому я и привела тебя сюда. Я просто не решаюсь. Нет, Гуго, я не хочу, поверь мне. Ты с ума сошел! Давай вернемся. Она снова взяла его за руку и хотела увести прочь - короткая перепалка, он не желает уходить. Вот он обнял ее обеими руками и принялся целовать - много раз подряд. Она все больше и больше поддавалась, между поцелуями у нее вылетали отрывистые слова: - Я никогда не целовалась с посторонним мужчиной, никогда! Бог видит, поверь мне... я никогда не целовалась. - Ну да, ну да,- нетерпеливо поддакивал он, и шаг за шагом увлекал ее к беседке. Возле самой беседки он на мгновение ослабил хватку, тяжело навалился плечом на дверь и высадил ее - вот уже второй раз. Потом он снова бросился к ней. Никто из них не проронил ни слова. Даже в дверях она еще пробовала сопротивляться, цеплялась рукой за дверной косяк, не желая его отпускать: - Нет, я никогда ему не изменяла, я не хочу, нет, я никогда, никогда... Он притянул ее к себе, он целовал ее минуту, две, жадно, непрерывно, она все больше откидывалась, рука скользнула по косяку и разжалась... Белый туман поплыл перед моими глазами. Теперь они там. Теперь он с ней совладал. Он возьмет ее, он сделает с ней все, что захочет. Гнетущая усталость и покой нисходят на меня, я так несчастен и одинок. Уже поздно, в моем сердце настал вечер. И вдруг среди белого тумана я вижу проворную фигурку. Рагнхильд вынырнула из кустов. Вот она бежиг по двору, прикусив кончик языка. Инженер вошел ко мне, поздоровался и попросил навесить дверь беседки. - Неужто опять соскочила? - Да, ночью. Время было раннее, половина пятого, не больше, мы даже в поле еще не выезжали. Глазки у инженера были маленькие, но в них сверкали огоньки; должно быть, он так и не сомкнул их прошедшей ночью. Объяснять, почему дверь сломана, он не стал. Не ради него, а ради капитана Фалькенберга я тотчас отправился в беседку и заново навесил дверь. Вряд ли надо было так спешить, капитану предстоял неблизкий путь в оба конца, хотя вообще-то прошли уже почти сутки. Инженер следовал за мной. Сам не понимаю, как это вышло, но он произвел на меня хорошее впечатление: правда, именно он, и никто иной, высадил эту дверь минувшей ночью, но зато у него хватило духу взять вину на себя, именно он, и никто иной, попросил меня ее навесить. Боюсь, что это потешило мое тщеславие - мне лестно показалось, что он как бы доверяет моей порядочности. Вот в чем суть. И вот почему он произвел на меня хорошее впечатление. - Я смотритель по лесосплаву,- сказал он мне.- Ты еще долго намерен здесь пробыть? - Нет, недолго. До конца полевых работ. - Если хочешь, я могу взять тебя к себе. Это был непривычный для меня род занятий, кроме того, если мне хоть где-нибудь и дышалось привольно, то не среди сплавщиков и пролетариев, а среди землепашцев и лесорубов. Но я все равно поблагодарил инженера за такое предложение. - Ты молодец, что починил дверь. Видишь ли, мне ружье понадобилось, я искал всюду, пострелять захотелось. А потом я вдруг подумал, что капитан скорей всего держит свои ружья здесь. Я не ответил. Я предпочел бы, чтобы он воздержался от объяснений. - Вот я и попросил тебя, покуда ты не выехал в поле. Я исправил замок, врезал его, потом я принялся обтачивать планки - они снова разлетелись в щепы. И вот когда я обтачивал планки, мы услышали, что вернулся капитан Фалькенберг, и увидели сквозь просветы в кустах, что он распрягает лошадей и разводит их по стойлам. Инженера словно ужалило, он растерянно достал часы, открыл, но глаза у него стали такие пустые и круглые, что, уж конечно, ничего не видели. Вдруг он воскликнул: -- Ах ты господи... Я совсем забыл... С этими словами он скрылся в глубине сада. "Стало быть, духу-то и не хватило",- подумал я. И тут же появился капитан. Он был бледный, невыспавшийся, запыленный, но совершенно трезвый. Еще издали он спросил? -- Ты как туда попал? Я молча поклонился. - Опять дверь высадили? - Вот ведь какое дело вышло... я вспомнил, что вчера мне гвоздей недостало. А сегодня я их вбил. Можете запереть, господин капитан. Ох, какой же я болван! Не мог придумать ничего лучше, и теперь он сразу обо всем догадается. Несколько секунд капитан разглядывал дверь прищуренными глазами, должно быть, у него возникли какие-то подозрения, потом он сунул ключ в замочную скважину, запер дверь и ушел. А что ему еще оставалось делать? V Гости все разъехались, и толстый капитан Братец, и дама с шалью, и инженер Лассен. А капитан Фалькенберг наконец-то едет на учения. Я думаю, он сослался на крайне уважительные причины, когда просил об отсрочке, иначе ему давно уже следовало прибыть к месту сборов. Мы, батраки, за последние дни здорово приналегли на полевые работы, загоняли и себя и лошадей, но этого хотел Нильс, и у него были серьезные резоны: он рассчитывал высвободить время для других дел. Так однажды он поручил мне расчистить землю и хорошенько прибрать вокруг надворных построек. На это ушло не только все сбереженное время, но и много лишнего, зато усадьба приняла совсем другой вид. Нильсу только этого и надо было: он хотел подбодрить капитана перед отъездом. А уж потом я по собственному почину где укреплю отставшую доску в заборе, где заново навешу похилившуюся дверь хлева. Под конец я даже начал заменять трухлявые стропила на сеновале. - Ты куда от нас подашься? - спросил меня однажды капитан. - Не знаю. Бродяжить пойду. - Тебе и здесь дело найдется, работы у нас непочатый край. - Собираетесь красить дом, господин капитан? - И это тоже. Хотя, нет, пока не собираюсь. Выкрасить все постройки недешево станет. Я о другом подумал. Ты в лесном деле смыслишь? Деревья метить умеешь? Выходит, он делает вид, будто не запомнил меня с прошлого раза, когда я работал у него в лесу. Еще вопрос, осталось ли там, что размечать. Я сказал: - Да, смыслю. А где в этом году надо размечать? - Повсюду. Где только можно. Уж что-нибудь да найдется. - Слушаюсь. Итак, я заменил стропила, а когда покончил с этой работой, снял флагшток, закрепил на нем блок и веревку. Эвребе с каждым днем становилось все краше. Нильс даже сказал, что у него на душе полегчало. Я уговорил его сходить к капитану, замолвить словечко насчет покраски, но капитан только поглядел на него с озабоченным видом и сказал: - Хорошо-то оно хорошо, да на одной покраске далеко не уедешь. Вот ужe осенью посмотрим, каков будет урожай; мы много в этом году засеяли. Но когда я соскреб с флагштока старую краску и водрузил его на прежнее место с новой веревкой и блоком, даже капитан почувствовал какую-то неловкость и по телеграфу заказал краски. Горячку пороть не стоило, он мог преспокойно ограничиться письмом. Ровно через два дня краски прибыли, но мы покамест отложили их в сторону. За это время снова накопилось много полевой работы. Теперь мы, к счастью, получили в свое распоряжение выездную пару капитана, а когда подошел срок сажать картофель, Нильс крикнул на подмогу всех горничных. Капитан одобрил и то и это, после чего уехал на свои учения. Мы остались одни. Перед отъездом капитана между супругами состоялось еще одно решающее объяснение. Все дворовые и сами поняли, что дело неладно, a подробности сообщили нам Рагнхильд и скотница. Зеленели поля, луга расцветали с каждым днем, весна радовала нас теплыми, обильными дождями, но в капитанской усадьбе не было мира. Фру ходила то с заплаканным лицом, то с заносчивым и неприступным видом, словно не желала отныне замечать простых смертных. К ней приехала матушка, безобидная, тихая дама с белым мышиным личиком и в очках, но она недолго прогостила, каких-нибудь несколько дней, и уехала домой, к себе в Кристианссанн. Объяснила она свой поспешный отъезд тем, что не переносит здешнего воздуха. И было решающее объяснение! Последняя, ожесточенная стычка, которая длилась не менее часа. Рагнхильд нам все подробно доложила. Ни капитан, ни его жена не повышали голоса, они говорили слова неторопливые и продуманные, накопившаяся в обоих горечь родила согласие, они решили разойтись. - Да что ты говоришь! - хором воскликнули все сидевшие на кухне, и всплеснули руками. Рагнхильд сразу заважничала и продолжала рассказывать на разные голоса: "При тебе высадили дверь беседки второй раз?" - спрашивает ее капитан. А она и отвечает: "При мне".- "А дальше что было?" - спрашивает он. - "Все!" - отвечает фру. Тут капитан улыбнулся и говорит: "До чего ж ясный и недвусмысленный ответ, его понимаешь буквально с полуслова". Фру промолчала. "Чем покорил тебя этот шалопай, если не считать, что он помог мне однажды выбраться из затруднительного положения?" - спрашивает капитан. Фру на него поглядела и отвечает: "Он тебе помог?" - "Да,- говорит капитан,- он за меня поручился".- "Я этого не знала",- говорит фру. Тут капитан у нее спрашивает: "Он и в самом деле тебе про это не рассказывал?" Фру замотала головой. "Впрочем, какая разница,- говорит он,- знай ты об этом раньше, все равно ничего не изменилось бы".- "Ты прав, не изменилось бы,- сперва ответила фру. А потом: - Нет, изменилось бы".- "Ты в него влюблена?" - спросил он. Она ответила вопросом на вопрос: "А ты в Элисабет?" - "Да",- ответил капитан, а сам улыбается. "Ладно же",- протянула фру, когда получила такой ответ. И оба долго молчали. Первым заговорил капитан. "Ты правильно мне советовала хорошенько подумать. Я так и сделал. Я совсем не такой уж пропащий, ты можешь не поверить, но все эти кутежи никогда не доставляли мне радости. И, однако, я кутил. Но теперь баста!" - "Что ж, для тебя это очень хорошо",- говорит она, "Твоя правда,- ответил он,- но было бы лучше, если и ты за меня порадовалась бы",- "Нет уж, пусть теперь Элисабет за тебя радуется",--ответила фру. "Ах да, Элисабет! - только и сказал он и покачал головой. Потом они опять надолго замолчали.- Что ты теперь собираешься делать?" - спросил наконец капитан. "Обо мне, пожалуйста, не заботься,- сказала фру протяжно,- если ты захочешь, я могу стать сестрой милосердия, если ты захочешь, я могу остричься и стать учительницей".- "Если я захочу,- повторил он,- при чем тут я, решай сама".- "Сперва я должна услышать, чего хочешь ты",- сказала она. "Я хочу остаться здесь,- сказал он,- а ты по доброй воле предпочла изгнание".- "Ты прав",- сказала она и кивнула. - Ох! - в один голос воскликнули мы.- Господи, может, еще все уладится! - сказал Нильс и поглядел на нас - что мы думаем. Два дня после отъезда капитана фру с утра до вечера играла на рояле. На третий день Нильс отвез ее на станцию. Она собралась к своей матушке в Кристианссанн. Теперь мы остались совсем одни. Фру не взяла с собой ничего из своих вещей. То ли она хотела показать, что все это чужое, то ли когда-то все и впрямь принадлежало капитану, а она не желала ничего чужого. Ах, как это было печально... Перед отъездом Рагнхильд получила от фру наказ никуда не отлучаться. Вообще же бразды правления перешли к стряпухе, и ключи теперь хранились у ней. Так, пожалуй, было удобнее для всех. В субботу капитан взял увольнительную и наведался домой. "Впервые за несколько лет",- пояснил Нильс. Он держался молодцом, хотя жена от него уехала, и был трезвый как стеклышко; мне он дал четкие и ясные указания относительно разметки леса, он сам ходил со мной и показывал: рубить все подряд, даже молодняк, тысячу дюжин. "Меня не будет три недели",- сказал капитан. Уехал он в воскресенье под вечер. Теперь он держался уверенней и больше был похож на себя, чем раньше. После того как сев был наконец закончен, а картофель посажен, Нильс и мальчик могли и вдвоем управиться с повседневной работой. Я взялся за разметку. Жилось мне в ту пору неплохо. Стояла теплая, дождливая погода, и в лесу мне казалось сыровато, но я исправно туда ходил, не смущаясь этим обстоятельством. Потом дожди сменились жарой, я возвращался домой светлыми вечерами, и мне в охотку было то починить водосточный желоб, то поправить скособоченные оконца, под конец я даже извлек пожарную лестницу и принялся соскребать старую отставшую краску на северной стене риги. Славно будет, если я за лето смогу заново покрасить ригу, краски-то уж давно дожидаются. Иное неудобство мешало мне теперь и в лесу и дома: ведь одно дело работать при хозяевах, другое - без них. Оправдывалось мое давнее наблюдение, что рабочему человеку приятно иметь над собой старшего, если только он сам не ходит в старших. Взять хотя бы наших девушек, они делают все, что им заблагорассудится, и на них нет управы,- Рагнхильд и скотница весело болтают за обедом, иногда повздорят, а стряпуха не всегда умеет их разнять. Просто сил нет это терпеть. В довершение всех бед кто-то из наших побывал на выселках у моего дружка Ларса Фалькенберга, нашептал ему про меня и заронил подозрение в его сердце. Однажды вечером Ларс пришел к нам, отвел меня в сторону и потребовал, чтобы я у них больше не показывался. Он был и смешон и страшен сразу. Я и без того бывал у них редко: когда относил белье, в общей сложности раз пять-шесть, его я обычно дома не заставал, и мы с Эммой толковали о всякой всячине. Но когда я последний раз принес белье, неожиданно заявился Ларс и с ходу начал браниться, почему это Эмма сидит передо мной в нижней юбке. "Потому что жарко",- ответила Эмма. "А волосы ты распустила тоже от жары?" И Ларс начал кричать на нее. Я сказал: "До свидания". Он не ответил. С тех пор я на выселки даже не заглядывал. С чего это он пришел сегодня - ума не приложу. Не иначе, Рагнхильд туда наведалась и наплела про меня что было и чего не было. Запретив мне самым форменным образом переступать порог их дома, Ларс кивнул и воззрился на меня. Должно быть, он ждал, что от такого удара я умру на месте. - Дошло до меня, что Эмма тоже к вам приходила. Больше она сюда носу не покажет, могу поручиться. - Да, приходила, за бельем. - Ты все норовишь свалить на белье. И сам ты чуть не каждый день шляешься к нам со своим распроклятым бельем. Сегодня несешь рубашку, завтра - подштанники. Пусть тебе Рагнхильд стирает, коли так, - Пусть. - Ишь какой выискался! Шныряешь по чужим домам и заводишь шашни, если женщина одна дома. Спасибочки. Подходит Нильс. Он, должно быть, смекнул, в чем дело, и как добрый друг спешит на выручку. Он слышит последние слова Ларса и заверяет его, что за все время моей службы ничего дурного за мной не замечал. Но Ларс внезапно надувается спесью, как индюк, и сверху вниз смотрит на Нильса. Между нами, он давно уже имеет зуб против Нильса. Правда, Ларс неплохо себя показал, когда зажил своим домом на лесной вырубке, но как старший батрак он не идет с Нильсом ни в какое сравнение. И ужасно этим оскорбляется. - Ты чего там плетешь? - спрашивает он. - Я говорю чистую правду,- отвечает Нильс. - Ишь ты, правду он говорит,- насмехается Ларс.- Плевать я хотел на тебя и на твою правду. Тут мы с Нильсом ушли, а Ларс еще долго кричал что-то нам вслед. И уж разумеется, проходя мимо сирени, мы увидели там Рагнхильд, которая нюхала цветочки. Этим вечером я решил уйти из Эвребе, как только покончу с разметкой. Капитан, верный своему обещанию, наведался через три недели, увидел, что я соскреб краску со стены риги, похвалил меня. "Того и гляди, тебе придется красить все это заново",- порадовал он меня. Я показал, где у меня размечено, и доложил, что работы в лесу почти не осталось. "Размечай, размечай",- велел он. И с этим уехал, пообещав снова наведаться через три недели. Но я не собирался торчать в Эвребе так долго. Я разметил еще несколько дюжин и сделал у себя на бумаге необходимые выкладки. Теперь как хотят. Но жить в лесу и в поле покамест нельзя, цветы, правда, есть, но ягод нет; есть щебет и пенье птиц, вьющих гнезда, есть бабочки, мухи и комары, но нет морошки и нет дягиля. Я в городе, Я пришел к смотрителю лесосплава, к инженеру Лассену, и он выполнил свое обещание, взял меня к себе, хотя сплав уже в полном разгаре. Для начала я должен пройти вдоль реки и пометить на карте все места, где образовались наиболее крупные заторы. Неплохой парень, этот инженер, только больно уж молод, он дает мне излишне подробные наставления, считая, что я в его деле ничего не смыслю. От этого он смахивает на мальчика, не по годам развитого. И этот человек помог однажды капитану Фалькенбергу в трудную минуту! Должно быть, капитан теперь и сам не рад, мечтает поскорее расплатиться и ради этого готов свести свой лес, подумалось мне. Я от всего сердца пожелал капитану удачи, я начал горько сожалеть, что не поработал на разметке еще несколько дней, тогда бы он вернее смог избавиться от долга. А вдруг ему совсем немножко не хватит, ну самую малость. Инженер Лассен, без сомнения, был человек состоятельный. Жил он в отеле, занимал там двухкомнатный номер, и хотя лично мне не довелось заходить дальше его конторы, но и там была очень дорогая обстановка, полно книг, журналов, письменный прибор из серебра, позолоченный альтиметр и прочее в том же роде; тут же висело его летнее пальто на шелковой подкладке; для этого городка он был, без сомнения, и богат и знатен, недаром же я видел в витрине у местного фотографа его портрет во весь рост. Кроме того, я видел, что он прогуливается после обеда в обществе здешних молодых дам. Как главный руководитель сплавных работ он предпочитал прогуливаться до длинного (в двести тридцать локтей) моста, перекинутого через водопад. Здесь он останавливался и глядел то в одну, то в другую сторону. Именно у быков этого моста и ниже, где река сужалась, получались самые большие заторы. Из-за этих заторов он держал в городе целую бригаду рабочих. Когда он стоял на мосту, наблюдая за работой сплавщиков, он напоминал адмирала корабля, молодого, энергичного адмирала, чьи приказы беспрекословно исполняются. Дамы, сопровождавшие его, покорно стояли на мосту, хотя здесь всегда дуло с реки. Чтобы перекричать шум водопада, они при разговоре сближали головы. Но именно в ту минуту, когда инженер, заняв свой командный пост, вертелся и крутился то так, то эдак, он становился вдруг маленьким и нескладным, его узкая спортивная куртка плотно обтягивала спину, отчего зад выглядел непропорционально грузным. В первый вечер, уже после того как я обо всем с ним договорился и наутро должен был уйти вверх по реке, я встретил его в обществе двух дам. Завидев меня, он остановился сам, остановил своих спутниц и вторично дал мне те же самые указания. - Это хорошо, что я тебя встретил. Но смотри, встань завтра пораньше и захвати с собой багор, будешь проталкивать бревна, где сумеешь. Если затор слишком велик, пометь у себя на карте. Карту ты не забыл, я надеюсь? И все иди, иди до тех пор, покуда не встретишь человека, идущего навстречу, с верховьев. Только помни, красным надо помечать, а не синим. Смотри же, не подведи меня. Я взял этого человека к себе на работу,- пояснил он дамам,- я решительно не могу сам за всем уследить. На редкость деловой господин, он еще извлек из кармана записную книжку и что-то там пометил. Ведь он был так молод и вдобавок хотел порисоваться перед дамами. Вышел я спозаранку, и часам к четырем, когда развиднелось, успел отмахать изрядный кусок вверх по реке. С собой я взял обед и сплавной багор, который ничем не отличается от лодочного. Здесь не курчавился подлесок, как в имении у капитана Фалькенберга, каменистая, голая почва на много миль была покрыта лишь вереском и опавшей хвоей. Да, здесь повырубили все, без пощады, лесопильни пожирали слишком много; остались только самые хилые деревца, молодой поросли почти не было, и потому вся местность казалась унылой и безрадостной. К полудню я успел своими силами разобрать несколько заторов поменьше и нанести на карту один большой, перекусил и запил свой обед водой из реки. После недолгого отдыха я пошел дальше, и шел так до самого вечера. Под вечер я набрел на большой затор, где уже возился какой-то человек - тот, с кем мне и надлежало встретиться. Я не сразу к нему подошел, я сперва пригляделся издали; этот человек действовал с большой осторожностью, он явно опасался за свою жизнь и не меньше того опасался промочить ноги. Его поведение меня забавляло. Там, где возникала хотя бы маленькая угроза уплыть на освобожденном бревне, он заблаговременно спасался бегством. Потом я подошел ближе и вгляделся пристальней - это был мой старый приятель Гринхусен. Мой старый товарищ, напарник по Скрейе, тот самый, с которым я шесть лет назад копал колодец. Теперь он здесь. Мы поздоровались, присели на кучу бревен и потолковали о том, о сем, мы наперебой спрашивали и отвечали. А тем временем стало уже слишком поздно, чтобы продолжать работу, мы поднялись и прошли немного вверх по реке - до того места, где Гринхусен соорудил для себя бревенчатую хижину. Мы заползли в нее, развели огонь, сварили кофе, подзакусили. Потом мы выбрались на волю и, развалясь среди вереска, раскурили свои трубки. Гринхусен постарел, он совсем сдал за эти годы, так же как и я, и не желал теперь даже вспоминать о нашем развеселом молодом житье, когда мы с ним отплясывали ночи напролет. И его-то называли некогда рыжим волком. Да, укатали сивку крутые горки. Он даже улыбаться отвык. Будь у меня при себе выпивка, он, может, и повеселел бы, но выпивки не было. В молодые годы Гринхусен был своенравный и упрямый, теперь он стал уступчивый и тупой. Что ему ни скажи, он неизменно отвечает: "Вполне может быть!" или: "Твоя правда!" Но отвечал он так не потому, что разделял мое мнение, а потому, что жизнь его пообломала. Словом, встреча оказалась не из приятных, всех нас с годами обламывает жизнь! Дни, конечное дело, идут себе помаленьку, сегодня как вчера, да только сам он уже не тот, рассказывал Гринхусен, за последнее время он заработал ревматизм, и грудь чего-то побаливает - сердце не в порядке. Но, покуда инженер Лассен дает ему работу, жить еще можно, реку он знает теперь как свои пять пальцев, а ночует, когда тепло, в этой хижине. И с одеждой хлопот нет - штаны да куртка, что зимой, что летом. Прошлый год к нему привалила большая удача, продолжал Гринхусен, он нашел бесхозную овцу. Где нашел, уж не в лесу ли? Да нет, прямо здесь,- и Гринхусен ткнул пальцем куда-то вверх по реке. После этой находки у него всю зиму к обеду бывала по воскресеньям свежая убоин