а. Еще у него есть родня в Америке, женатые дети, и устроились они там как дай бог всякому, только ему от этого проку нет. На первых порах они высылали кой-какую малость, потом перестали, почитай уже два года он не получал от них ни строчки. Вот каково им с женой приходится на старости лет. Гринхусен погрузился в раздумье. Из лесу и с реки доносится неумолчный шум, будто овеществленное Ничто, разбившись на мириады частиц, протекает мимо нас. Здесь нет ни птиц, ни зверья, но, приподняв камень, я замечаю под ним какую-то живность. "Как ты думаешь, чем живет вся эта мелочь?" - спрашиваю я. "Какая такая мелочь? - интересуется Гринхусен.- Ах, эти-то! Это же просто муравьи". "Нет,- объясняю я,- это такие жуки. Если его положить на кусок дерна, а сверху придавить камнем, он все равно будет жить". Гринхусен отвечает: - Вполне может быть! Но видно, что он пропустил мои слова мимо ушей. И тогда я продолжаю развивать свою мысль уже для себя: но сунь под тот же камень муравья, и немного спустя там не останется ни одного жука. Лес шумит, и река шумит по-прежнему. Это одна вечность приходит в согласие с другой вечностью. А бури и громы означают, что вечности вступили в войну. - Да, так оно и есть,- нарушает молчание Гринхусен,- четырнадцатого августа как раз исполнится два года с последнего письма от Олеа, в нем еще была отличная фотография. Олеа живет в Дакоте, так, кажется, шикарная фотография, а загнать я ее так и не сумел. Бог даст все еще уладится,- сказал Гринхусен и зевнул.- Да, так чего я хотел спросить-то, сколько он тебе положил в день? - Не знаю. Гринхусен недоверчиво на меня смотрит, думает, что я скрытничаю. - Мне-то оно и ни к чему,- говорит он.- Я просто так спросил. Чтобы сделать ему приятное, я начинаю гадать: - Кроны две-три, пожалуй, дадут. - Тебе-то дадут,- с завистью говорит он.- А мне, опытному сплавщику, ни разу больше двух не давали. Тут же у него возникает опасение, как бы я не доложил кому следует, что он недоволен. Гринхусен принимается нахваливать инженера Лассена, и уж такой-то он хороший, зря человека не обидит! Ни в жисть! А мне он все равно как отец родной, если хочешь знать. Это Лассен-то ему отец! Смешно было слушать, как старый, беззубый рот Гринхусена произносит такие слова. При желании я наверняка мог бы кой-что выведать об инженере, но я не стал расспрашивать. - А инженер не приказывал мне прийти в город? - спрашивает Гринхусен. - Нет. - Он иногда меня вызывает, думаешь, за делом? Какое там, просто хочет поболтать со мной. Золотой человек! Вечереет. Гринхусен снова зевает но весь рот, заползает к себе и ложится спать. С утра разбираем затор. - Пошли дальше вверх по реке,- зовет меня Гринхусен. Я иду. Примерно через час ходьбы перед нами открываются строения и пашни горного хутора. По странной ассоциации мыслей я вспоминаю гринхусеновскую овцу. -- Ты не здесь ли нашел свою овцу? - спрашиваю. Гринхусен глядит на меня. - Здесь? Нет. Далеко. Отсюда не видать. На самой границе, где Труватн. А разве Труватн не в соседней округе? То-то и оно, что в соседней. Стало быть, далеко, И вдруг Гринхусен решает идти один. Он замедляет шаг, говорит мне спасибо за компанию. - Хочешь, я провожу тебя до самых ворот? - предлагаю я. Оказывается, Гринхусен и не думает туда заходить. И вообще он на этом хуторе сроду не бывал. Мне осталось только одно - вернуться в город. Так я и сделал, я вернулся в город тем же путем, что и пришел. VI Такая работа меня не устраивала, я ее и за работу не считал. Ходи себе вдоль по бережку, туда и обратно, да расчищай по пути небольшие заторы. После каждого похода я возвращался в город, где снял себе комнату. Водил знакомство все это время я только с одним человеком, с носильщиком, он же рассыльный из того отеля, где жил инженер Лассен, это был дюжий парень с детскими глазами и огромными кулачищами, он мог растопырить пальцы на одиннадцать дюймов.. Он рассказывал, что еще ребенком упал и зашиб голову, почему и не сумел ничего достичь в жизни, а годен лишь на то, чтобы таскать тяжести. С ним я порой и отводил душу, а больше ни с кем в целом городе. Ох уж этот маленький городок! Когда вода стоит высоко, весь город наполнен ее неумолчным шумом и как бы разделен на две части. Люди живут в деревянных домиках, одни к югу, другие к северу от этого шума и кое-как перебиваются изо дня в день. Среди множества детей, что бегают через мост в лавочку за покупками, совсем не встретишь оборванных, вряд ли кто-нибудь из них не ест досыта, и все они премиленькие. А симпатичней всех долговязые, голенастые девчонки, они тощие и веселые, они всецело заняты друг другом и своими девчачьими заботами. Иногда они останавливаются посреди моста, смотрят вниз на застрявшие бревна и подбадривают сплавщиков криком: "Эге-гей!" Потом они прыскают и подталкивают друг друга. Но птиц здесь нет. Как ни, удивительно, птиц здесь нет. Погожими вечерами на закате зеркально сверкает у запруды водная гладь, глубокая и недвижная. Над ней вьются комары и бабочки, в ней отражаются прибрежные деревья, но на этих деревьях не видно птиц. Может, в этом повинен шум водопада, который заглушает все остальные звуки; птицам неприятно, что они не слышат собственных песен. Так и получилось, что из крылатых обитателей здешних мест остались лишь комары да мухи. Одному только богу известно, почему даже сороки и вороны не жалуют наш город. В каждом небольшом городке каждодневно происходит какое-нибудь событие, которое помогает людям встречаться, в большом городе этой цели служит променад. На побережье в городах Вестланна - почтовый пароход. Жить в Вестланне и не явиться на пристань к прибытию парохода - это поистине выше сил человеческих. Но здесь, в этом маленьком городке, откуда до моря добрых три мили, а вокруг только горы да холмы, у нас есть река. Поднялся ли за ночь уровень воды или, напротив, упал? Проплывут ли сегодня через город бревна из заторов? Сил нет, до чего интересно. Правда, здесь проходит еще ветка железной дороги, но что с нее возьмешь, ветка тут и кончается, дальше ей попросту не пробиться, и вагоны застревают, как пробка в горлышке бутылки. А сами вагончики-то каковы! Внешне они довольно симпатичные, но люди стыдятся в них ездить, до того они старомодные и дряхлые, в них даже сидеть нельзя, не сняв шляпы. Да, еще у нас есть базар и церковь, школы, почта. И еще - лесопильня и деревообделочная фабрика выше по реке. А всяких лавочек и лавчонок просто на удивление много. Вот какие мы богатые! Я здесь человек чужой - как чужой везде и всюду,- но даже я мог бы перечиcлить великое множество всякой всячины, которая у нас есть, не считая реки. Был ли этот город когда-нибудь больше, чем сейчас? Нет, никогда, вот уже два с половиной столетия он существует как маленький город. Зато когда-то здесь среди мелюзги жил большой человек, он, этот местный царек, разъезжал с лакеем на запятках - а теперь мы все равны. Из чего, разумеется, не следует, что мы равны смотрителю лесосплава, двадцатидвухлетнему инженеру Лассену, который может один занимать двухкомнатный номер. Делать мне нечего, вот почему я предаюсь размышлениям такого рода: Здесь есть один громадный дом, ему лет двести или около того - строил его великий Уле Ульсен Туре. Размеры дома даже трудно вообразить себе, он двухэтажный, а по фасаду вытянулся на целый квартал; сейчас в нем размещены казенные магазины. Когда он строился, в здешних лесах встречались еще деревья-великаны, такие, что не обхватить, стволы великанов насквозь пропитались рудным железом, и топор их не брал. А в самом доме залы и темницы как в настоящем замке здесь властвовал великий Туре - князь во князьях. Настали другие времена, дома стали не просто большие, не просто защита от дождя и холода, они должны были радовать глаз. На той стороне реки стоит древнее здание с на редкость стройной ампирной верандой, с колоннами и фронтоном. Архитектура его отнюдь не безупречна, но все же оно красиво и высится, как белый храм на фоне зеленых холмов. И еще один дом привлек мое внимание. Это у самой базарной площади. Двустворчатая парадная дверь украшена старинными ручками и причудливой формы зеркалами в стиле рококо, но оправа у них покрыта каннелюрами а-ля Луи Сез. Над дверью медальон с арабскими цифрами 1795 - вот когда здесь начались перемены. В ту пору в этом маленьком городке жили люди, которые без помощи пара и телеграфа умели шагать в ногу со временем. А потом начали строить дома для защиты от дождя и холода и ни для чего другого. Эти были и невелики и некрасивы. Речь шла лишь о том, чтобы на швейцарский манер обеспечить кровом жену и детей, и больше ни о чем. У этого никчемного альпийского народца, который за всю свою историю никогда ничего не значил и никогда ничего не совершил, мы научились поплевывать на внешний вид своего жилища, коль скоро им не пренебрегают бродяжки-туристы. Кому нужна храмовая красота и благолепие белого дома среди зеленых холмов? Кому нужен большой-пребольшой дом, сохранившийся с времен Уле Ульсена Туре, когда из него можно бы с легкостью наделать двадцать жилых домов? Мы опускались ниже и ниже, мы падали глубже и глубже. Зато сапожники ликуют, и не потому, что все мы теперь равно велики, а потому, что все мы равно ничтожны. Пусть так. По длинному мосту хорошо гулять, у него дощатый настил, ровный, как паркетный пол, и даже молодые дамы ходят по нему без затруднений. Мост ничем не заслонен, это превосходный наблюдательный пункт для нас, зевак. Снизу, с затора, доносятся крики, когда сплавщики пытаются высвободить очередное бревно, застрявшее среди подводных камней. А с верховьев подплывают новые бревна, громоздятся на прежние, и затор растет, растет, растет, порой в одном узком месте застревает до двухсот дюжин. Ecли дело пойдет на лад, сплавщики в свой срок разберут затор. Но уж если дело не заладится, бревна могут увлечь бедолагу-сплавщика в водоворот, и там он найдет свою смерть. Десять человек с баграми разбирают затор, все не раз побывали в воде и вымокли - кто больше, кто меньше. Десятник указывает, какое бревно надо высвободить в первую очередь, но порой мы со своего наблюдательного пункта можем заметить, что среди сплавщиков нет единодушия. Слышать при таком шуме мы, разумеется, ничего не слышим, но зато видим, что рабочие предпочли бы начать совсем с другого бревна, что самый опытный сплавщик недоволен. Мне, знающему их язык, чудится, будто я слышу, как он упрямо и раздумчиво твердит: "Надо еще посмотреть, не можем ли мы сперва высвободить вот это!" Двадцать глаз устремляются на новое бревно, двадцать глаз прослеживают его путь в хаотическом нагромождении других бревен, и, если согласие достигнуто, десять багров вонзаются в него. В такую минуту утыканное баграми бревно напоминает арфу с туго натянутыми струнами, из десяти глоток вырывается дружное "эй!". Все разом наваливаются, и бревно едва заметно сдвигается с места. Новый взмах, новый крик, и бревно продвигается еще на пядь. Словно десять муравьев пыхтят вокруг одной ветки. И вот уже водопад подхватывает освобожденную добычу. Но попадаются бревна, которые и с места-то не сдвинешь, а высвобождать, как на грех, надо их, и только их. Тогда сплавщики обступают бревно со всех сторон и, едва различат его среди хаоса, вонзают в него свои багры. Одни тянут, другие толкают. Если бревно сухое, его нарочно смачивают, чтобы лучше скользило. Теперь багры не высятся в строгом порядке, подобно струнам арфы, теперь они скрестились, как нити паутины. Порой с реки целый день доносятся вопли десяти глоток, затихающие только на время обеда, порой вопли не прекращаются много дней подряд. Затем новый звук достигает наших ушей, мы слышим удары топора: какое-нибудь подлое бревно легло так, что его не вытащить никакими силами, а весь затор держится из-за него. Тогда его надо подрубить. Долго работать топором не приходится - непомерная тяжесть, навалившаяся на бревно, ломает его, как спичку, и весь гигантский хаос приходит в движение. В такие минуты сплавщики прекращают работу и только следят: если подалась как раз та часть затора, где они стоят, им надо проявить кошачью ловкость, чтобы перепрыгнуть куда побезопаснее. Каждый день, каждый миг их работы полон страшного напряжения, свою жизнь и смерть они держат в собственных руках. Но этот город умер при жизни. Печальное зрелище являет собой мертвый город, он тщится доказать, что он еще жив. Таков Брюгге, великий город старины, таковы многие города Голландии, Южной Германии, Северной Франции, Востока. Когда стоишь на главной площади такого города, говоришь самому себе: вглядись, раньше это был живой город, до сих пор еще я встречаю людей на его улицах. И вот что удивительно. Наш город притаился в укромной низине, со всех сторон его обступили горы, но есть здесь и местные красавицы среди женщин, и местные честолюбцы среди мужчин - все, как в других городах. Вот только жизнь здесь ведут презабавную - узловатые пальцы, мышиные глаза, уши, заложенные вечным шумом водопада. Жук шныряет по вереску, там и сям на пути у него встает желтая соломинка, но для жука это стволы могучих деревьев. Два местных торговца идут по мосту, торговцы явно держат путь к почтамту. Они надумали купить на двоих целый марочный блок, чтобы получить скидку. Ох уж эти городские торговцы! Каждый день они исправно развешивают в витринах готовое платье и раскладывают прочий товар, но покупателей я не видел у них почти ни разу. Сперва я все ждал, что какой-нибудь крестьянин рано или поздно спустится с гор и за каким-нибудь делом наведается в город. Я не ошибся, сегодня я видел крестьянина, и какое же это было непривычное и занятное зрелище! Костюм на нем был из народной сказки: куртка с серебряными пуговицами и серые штаны с леями из черной кожи. Он сидел на крохотной подводе. Подводу тянула крохотная лошадка, а за его спиной, на подводе, стояла крохотная бурая коровенка, должно быть, ее привезли к мяснику. Все три живых существа - человек, лошадь и корова были такие махонькие и такие древние, словно это гномы выбрались погулять среди людей; я не удивился бы, если бы они внезапно исчезли прямо у меня на глазах. И вдруг корова протяжно замычала на своей игрушечной подводе. Даже ее мычание показалось мне каким-то потусторонним звуком. Часа два спустя я увидел своего крестьянина уже без лошади и без коровы. Он бродил по лавкам, делая покупки. Я побывал вместе с ним у шорника и стекольщика Вогта, который попутно торговал еще и кожаным товаром. Этот многогранный негоциант хотел обслужить меня в первую очередь, но я сказал, что мне надо хорошенько посмотреть седла, потом кое-что из стекла, потом кожи и что мне не к спеху. Тогда Вогт занялся гномом. Они, оказывается, старые знакомцы, - Ну как, снова в наших краях? - Да, уж, стало быть, так. И дальше весь перечень тем: погода, ветер, дороги, жена и дети, не хуже чем всегда, виды на урожай, река за неделю понизилась на четверть; цены на мясо; тяжелые времена. Они начинают вертеть кожу, ощупывать ее и обнюхивать, перегибать и обсуждать. Когда после всего этого отрезается нужный кусок, гному приходит в голову, что кусок тянет до чертиков много, надо взять круглый вес, а гирьки помельче не считать! Спорят еще битый час, как того требует обычай. Когда в конце концов приходит время платить, на сцену является не менее сказочный кошель из кожи, кончики пальцев выуживают скиллинг за скиллингом, бережно и обстоятельно, оба заинтересованных лица по нескольку раз пересчитывают сумму, после чего гном боязливым движением закрывает кошель: больше там ничего нет. - У тебя ведь не одна мелочь, есть и бумажками кое-что. Я вроде бы видел бумажные деньги. - Бумажные? Ни-ни. Это неразменные. Новый спор, продолжительная беседа, обе стороны мало-помалу поддаются, сходятся на середине - и сделка заключена. - С ума сойти, до чего дорогая кожа,- говорит покупатель. А продавец отвечает: - Да что ты, я отдал тебе кожу почти задаром. Смотри не забудь меня, когда другой раз приедешь в город. Уже под вечер я вижу, как гном возвращается домой после общения с людьми. Корова осталась у мясника. Теперь на подводе лежат пакеты и свертки, сам он трусит позади, и кожаные леи на каждом шагу складываются в треугольник. То ли по скудоумию, то ли, напротив, по обилию мыслей, обуревающих человека после выпивки, только полосу купленной кожи гном обмотал, словно браслет, вокруг руки. Итак, в город притекли некоторые денежные суммы, в городе побывал крестьянин, он продал корову, после чего израсходовал полученные скиллинги. Это было замечено всеми без исключения: три городских поверенных это заметили, три городские газеты тоже это заметили - в обращении находится больше денег, чем вчера. Город живет непроизводительными оборотами. Каждую неделю местные газеты объявляют о продаже домов, каждую неделю муниципалитет публикует список домов, назначенных к торгам. Как же так? А вот так. Множество усадеб меняет хозяев. Каменистая долина большой реки не может прокормить город, приютившийся на ее бесплодном ложе. Случайная корова не спасает положения. Вот почему дома, швейцарские домики, ненадежные пристанища переходят в другие руки. Если жителю любого из городков Вестланна в кои-то веки понадобится продать дом, там это считается незаурядным событием, местные жители собираются на мосту и шушукаются, сблизив головы. Здесь же, в нaшем маленьком городе, лишенном всякой надежды, никто и ухом не поведет, когда та или иная усадьба выпадает из ослабевших рук. Сегодня мой черед, завтра настанет твой! А людям и горюшка мало. Инженер Лассен зашел ко мне в комнату. - Надень-ка шапку и ступай на станцию, надо принести чемодан,- говорит он. - Нет,- отвечаю я.- Не пойду. - Не пойдешь? - Не пойду. На это есть носильщик. Я охотно уступлю ему чаевые. Этого хватило с лихвой, ведь инженер был очень молод. Он смотрел на меня и молчал. Но, будучи человеком настырным, от своего не отступился, только переменил тон. - Мне хотелось бы, чтобы это сделал именно ты,- сказал он,- не убудет тебя, если ты принесешь чемодан. - Вот это другой разговор. Коли так, схожу. Я надел шапку и готов идти; он вышел первым, я за ним. Минут через десять прибыл поезд. Весь он состоял из трех вагонов-коробочек, несколько пассажиров вышли из переднего вагона, а из последнего вышла дама. Инженер поспешил к ней и помог ей спуститься. Я не очень внимательно следил за происходящим. На даме была вуаль и перчатки, она передала инженеру желтое летнее пальто. Она казалась смущенной и тихим голосом произнесла несколько слов; но, заметив, что инженер держится уверенно и развязно и даже просит ее поднять вуаль, она тоже расхрабрилась и вуаль подняла. - Ну как, теперь узнаешь? - спросила она у него. Тут и я насторожился, я узнал голос фру Фалькенберг, я обернулся и взглянул ей в лицо. Ах, как тяжко стариться, как тяжко быть отставным человеком. Едва поняв, кто передо мной, я мог думать только об одном - о себе, состарившемся, о том, как бы мне стоять попрямее, как бы поклониться учтивее. За последнее время я обзавелся блузой и брюками из коричневого плиса, обычным на юге костюмом для рабочего, и костюм этот был всем хорош, но, как на грех, я именно сегодня не надел его. До чего ж это меня раздосадовало, до чего огорчило. Покуда эти двое разговаривали, я пытался понять, зачем инженеру понадобилось тащить на станцию именно меня. Может быть, он просто пожалел какой-нибудь там скиллинг на чаевые носильщику? Или захотел похвастаться, что вот, мол, у него есть собственный слуга? Или сделать ей приятное, чтобы ее с первой минуты окружали знакомые лица? Если последнее, то он ошибся в своих расчетах: когда фру увидела меня, она даже вздрогнула, неприятно пораженная этой встречей в таком месте, где она надеялась укрыться от чужих глаз. Я слышал, как инженер ее спросил: "Видишь, кто это? Вот он-то и понесет твой чемодан. Давай сюда квитанцию". Но я не поклонился. Я отвел глаза. Потом я в тайниках жалкой душонки своей одерживал верх над инженером, я думал: ох, как она должна сердиться на него за подобную бестактность. Он навязывает ей общество человека, которому она давала работу, когда у нее был свой дом; но этот человек сумел доказать ей всю возвышенность своей натуры, он отвернулся, он не узнал ее! Хотел бы я понять, почему дамы так льнут к этому субъекту, который носит на отлете свой толстый зад. Толпа на перроне поредела, поездная прислуга перегоняет коробочки на другой путь и начинает составлять из них новый поезд. Теперь вокруг нас нет ни души. А инженер и фру все стоят и разговаривают. Зачем она приехала? Откуда мне знать! Быть может, молодой вертопрах стосковался по ней и снова пожелал ее. А может, она приехала по своей воле, хочет объяснить ему свое положение и посоветоваться с ним. Чего доброго, это кончится помолвкой, а там и свадьбой. Господин Гуго Лассен - это, без сомнения, рыцарь, а она - его возлюбленная перед всем миром. Счастье и розы да пребудут с ней во все дни! - Нет, это исключено! - с улыбкой восклицает инженер.- Раз ты не хочешь быть моей тетушкой, будь моей кузиной. - Тс-с,- перебивает она.- Отошли этого человека. Инженер подходит ко мне с квитанцией в руках и, надувшись от спеси, будто перед ним целая бригада сплавщиков, отдает приказание: - Доставь чемодан в отель! - Слушаюсь,- отвечаю я и приподнимаю шапку. Я нес чемодан и размышлял: Значит, он предложил ей назваться его тетушкой, его престарелой тетушкой! Он и здесь мог бы проявить больше такта. Будь я на его месте, я бы так и сделал. Я сказал бы всему свету: взгляните, это светлый ангел посетил короля Гуго, взгляните, как она молода и прекрасна, как тяжел взгляд ее серых глаз, да, у нее глубокий взгляд, ее волосы светятся, как морская гладь, и я люблю ее. Вслушайтесь, как она говорит, у нее прекрасный и нежный рот, порой он беспомощно улыбается. Нынче я король Гуго, а она - моя возлюбленная! Чемодан был не тяжелей любой другой ноши, но окован вызолоченными железными полосами. Этими полосами я разодрал свою блузу. Тут я благословил судьбу, уберегшую мой новый плисовый костюм. VII Прошло несколько дней. Мне наскучили мои бесплодные занятия, надоело весь день слоняться без толку, вместо того чтобы делать что-нибудь полезное; я обратился к десятнику и попросил взять меня в сплавную бригаду. Он мне отказал. Эти господа из пролетариев любят задирать нос, на сельских рабочих они смотрят свысока и не желают терпеть их подле себя. Они переходят с одной реки на другую, ведуг привольную жизнь, жалованье получают на руки сразу и могут пропивать немалую долю недельного заработка. Да и девушки охотнее их привечают. Так же обстоит дело и с дорожными рабочими, и с путейцами, и с фабричными: для них даже ремесленник - существо низшей расы, а про батраков и говорить нечего. Конечно, я знал, что буду принят в бригаду, когда захочу,- стоит только обратиться к господину смотрителю. Но, во-первых, мне не хотелось без крайней необходимости одолжаться у этого человека, а во-вторых, я понимал, что в таком случае добрые сплавщики устроят мне мартышкино житье - покуда я ценой непомерных усилий не сумею снискать их расположения. А на это, пожалуй, уйдет больше времени, чем дело тогo стоит. И наконец, сам инженер дал мне на днях поручение, которое мне хотелось выполнить как можно лучше. Инженер говорил со мной толково и любезно: - Началась продолжительная засуха, река убывает, заторы растут. Я прошу тебя убедить того человека, который работает в верховьях, и того, который внизу, все это время трудиться с предельным напряжением сил. Нет нужды объяснять, что и от тебя я ожидаю того же. - Скоро, пожалуй, начнутся дожди,- сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать. - Но я должен быть готов к тому, что дождя вообще больше не будет,- ответил он с непомерной серьезностью молодости.- Запомни каждое мое слово. Я не могу разорваться и уследить за всем, особенно теперь, когда у меня гости. Тут я мысленно согласился принимать его так же всерьез, как он сам себя принимает, и пообещал выполнить все в наилучшем виде. Значит, для меня еще не приспело время кончать бродячую жизнь, и потому я взял багор и коробок с провизией и вышел сперва вверх, потом - вниз по реке. Чтобы не даром есть свой хлеб, я наловчился в одиночку разбирать большие заторы, сам себе пел, словно я это не я, а целая бригада сплавщиков, да и работал теперь за пятерых. Я передал Гринхусену наказ инженера, чем поверг его в безмерный ужас. Но тут начались дожди. Теперь бревна лихо проскакивали быстрины и водопады, они напоминали гигантских светлокожих змей, которые задирают к небу то голову, то хвост. Для инженера настали красные денечки. Но лично мне неприютно жилось в этом городе и в этом доме. Стены моей каморки пропускали любой звук, так что и там я не находил покоя. Вдобавок, меня совсем затюкали молодые сплавщики, живущие по соседству. Все это время я прилежно бродил по берегу, хотя делать там теперь было нечего или почти нечего; я украдкой покидал дом, садился где-нибудь под навесом скалы и бередил себе сердце мыслями о том, какой я старый и всеми покинутый; по вечерам я писал письма, множество писем всем своим знакомым, чтобы хоть как-то отвести душу, но я никогда не отправлял их. Словом, это были безрадостные дни. Потешить себя я мог только одним: исходить город вдоль и поперек, наблюдая мелочи городской жизни, а потом хорошенько поразмыслить над каждой мелочью в отдельности. А как инженер? Продолжались ли для него красные денечки? У меня возникли некоторые сомнения. Почему он, к примеру, не ходит теперь утром и вечером погулять со своей кузиной? Раньше ему случалось остановить на мосту какую-нибудь молодую даму и справиться, как она поживает. Уже целых полмесяца он этого не делал. Несколько раз я встречал его с фру Фалькенберг, она была такая молодая, такая нарядная и счастливая, она держалась слегка вызывающе, смеялась очень громко. Она еще не привыкла к своему новому положению, думал я, хотя уже завтра или послезавтра все может стать иначе. Увидев ее немного спустя, я даже рассердился, таким легкомысленным показалось мне ее платье, ее манеры, не осталось и следа от прежнего обаяния и прежней милоты. Куда исчезла нежность во взгляде? Одна развязность, более ничего. В бешенстве я твердил себе: отныне ее глаза, как два фонаря у входа в кабаре. Но потом они, должно быть, наскучили друг другу, и теперь инженер частенько прогуливался в одиночестве, а фру Фалькенберг сидела у окошка и глядела на улицу. Не по этой ли причине снова объявился капитан Братец? Вероятно, он был призван нести радость и веселье не только себе, но и еще кой-кому. И этот сверх меры взысканный природой весельчак сделал все, что мог, целую ночь городок содрогался от громового хохота, но потом отпуск у него кончился, и он отбыл на учения. Инженер и фру Фалькенберг снова остались вдвоем. Однажды в лавке я узнал, что инженер Лассен слегка не поладил со своей кузиной. Об этом рассказал купцу заезжий торговец. Но состоятельный инженер пользовался в нашем городке таким безграничным уважением, что купец поначалу вообще не хотел верить и задавал сплетнику вопрос за вопросом. - А вы не находите, что они просто шутили? А вы сами это слышали? А когда это было? И торговец не посмел настаивать. - Я живу через стену с инженером. Стало быть, я при всем желании не мог не слышать, о чем они говорили этой ночью. Они именно повздорили, у меня нет никаких сомнений, вы же видите, я не утверждаю, что они крупно повздорили, о нет, совсем слегка. Просто она сказала, что он совсем не такой, как раньше, что он изменился, а он ответил, что не может здесь, в городе, вести себя так, как ему заблагорассудится. Тогда она попросила его рассчитать одного работника, который ей крайне несимпатичен, должно быть, кого-то из сплавщиков. Он согласился. - Господи, нашли о чем говорить,- сказал купец. Боюсь только, что торговец слышал куда больше, чем рассказал, по крайней мере, у него был такой вид. Но разве я сам не заметил, что инженер изменился? Помню, каким громким и довольным голосом разговаривал он тогда на станции, а теперь, если он даже изредка выходил с ней прогуляться, он всю дорогу упорно не раскрывал рта; я ведь прекрасно видел, как они стоят и смотрят в разные стороны. Господи боже мой, ведь любовь это такое летучее вещество! Поначалу все шло прекрасно. Она говорила такие слова: как здесь славно, какая большая река и водопад, какой чудесный шум, какой маленький город, улицы, люди и здесь есть ты! А он на это отвечал: Да, здесь есть ты! Ах, как они были обходительны друг с другом. Но мало-помалу они пресытились счастьем, они перестарались, они превратили любовь в товар, который продается на метры, вот какие они были неблагоразумные. Ему с каждым днем становилось яснее, что дело принимает скверный оборот; городок маленький, кузина его здесь чужая, не может же он повсюду сопровождать ее, надо и разлучаться время от времени, надо - изредка, конечно, ну какие могут быть разговоры, только изредка - обедать порознь. Торговцы, должно быть, тоже бог весть что думают про кузена с кузиной. Не надо забывать, какой это маленький город! А она - господи, неужели она не способна понять! Но ведь город не стал за это время меньше? Нет, друже, именно ты, а не город изменился за это время. Хотя дожди зарядили надолго, и сплав проходил без всяких хлопот, инженер начал предпринимать непродолжительные прогулки вверx и вниз по реке. Можно было подумать, что ему просто хочется вырваться из дому, и лицо у него в эту пору было довольно мрачное. Однажды он поcлал меня к Гринхусену, чтоб я вызвал его в город. Неужели это его хотят рассчитать? Но ведь Гринхусен ни разу не попадался на глаза фру с тех самых пор, как она приехала. Чем он ей не угодил, непонятно. Я велел Гринхусену явиться в город, что он и сделал. Инженер тут же собрался и ушел с Гринхусеном куда-то вверх по реке. Позднее, днем Гринхусен пришел ко мне и явно хотел поделиться новостями, но я ни о чем его не спрашивал. Вечером сплавщики поставили Гринхусену угощение, и он начал свой рассказ: "Что это за сестру завел себе господин смотритель? Не собирается ли она уезжать?" Никто не мог ему ответить, да и с чего бы ей уезжать? "С такими сестрами один соблазн и морока,- разглагольствовал Гринхусен.- Уж хочешь связаться с женщиной, возьми такую, на которой решил жениться. Я ему прямо так все и выложил!" "Прямо так и выложил?" - спросил кто-то. "А то нет! Да я с ним разговариваю все равно как с кем из вашего брата,- сказал Гринхусен, лучась от самодовольства.- Думаете, зачем он меня вызвал? Сроду не угадаете! Ему захотелось поговорить со мной. Поговорить, только для этого. Он раньше меня сколько раз вызывал, и теперь тоже взял да и вызвал". "А о чем он с тобой говорил?" - спросили у Гринхусена. Гринхусен напустил на себя неслыханную важность, "Я вовсе не дурак, я с кем хочешь могу поговорить. И язык у меня подвешен, как дай бог каждому. У тебя, Гринхусен, есть соображение, сказал господин инженер, вот тебе за это две кроны. Так слово в слово и сказал. А ежели вы мне не верите, можете взглянуть. Вот они, две кроны-то". "А говорили вы о чем?" - в один голос спросили несколько человек. "Наверное, Гринхусену нельзя про это рассказывать",- вмешался я. Я уже понял, что инженер, должно быть, впал в отчаяние, когда посылал меня за Гринхусеном. Он так мало пожил на этом свете, что при любом затруднении ему требовался человек, которому можно поплакаться. Вот он ходил сколько дней с поникшей головой и сердце у него разрывалось от жалости к самому себе, и он захотел, чтобы весь мир узнал, как жестоко покарал его господь, лишив возможности предаваться обычным удовольствиям. Этот спортсмен с оттопыренным задом был всего лишь злой пародией на молодость, плаксивым спартанцем. Интересно бы узнать, как его воспитывали. Будь он постарше, я бы первый подыскал для него множество оправданий, теперь я, вероятно, ненавижу его за то, что он молод. Не знаю, может, я не прав. Но мне он кажется пародией. После моих слов Гринхусен поглядел на меня, и все остальные поглядели на меня. "Пожалуй, мне и впрямь нельзя про это рассказывать",- с важным видом сказал Гринхусен. Но сплавщики запротестовали: "Это почему еще нельзя? От нас никто ничего не узнает".- "Точно,- сказал другой.- Вот как бы он сам первый не побежал докладывать и наушничать". Тогда Гринхусен расхрабрился и сказал: "Сколько захочу, столько расскажу, можешь не беспокоиться. Сколько захочу, и тебя не спрошусь. Да. А чего мне, раз я говорю чистую правду. И ежели ты хочешь знать, господин инженер для тебя тоже припас новость первый сорт. Дай только срок, он тебя разуважит. Так что не волнуйся. А уж коли я что рассказываю, это все правда до последнего слова. Заруби это себе на носу. Да. И ежели б ты знал, что знаю я, так она, к твоему сведению, надоела господину смотрителю хуже горькой редьки, он из-за нее не может в город выйти. Вот какая у него сестрица".- "Да ладно тебе",- зашумели сплавщики, чтоб его успокоить. "Вы думаете, почему он меня вызвал? А кого он за мной послал, вот сидит, можете полюбоваться. Этого типа на днях тоже вызовут, мне господин смотритель намекнул. Больше я ни слова не скажу. А насчет того, чго я собираюсь рассказывать, так господин смотритель встретил меня все равно что отец родной, надо быть каменным, чтоб этого не понять. "Мне сегодня так грустно и тоскливо,- сказал он,- не знаешь ли ты, Гринхусен, чем пособить моему горю". А я ответил: "Я-то не знаю, но вы сами, господин инженер, знаете лучше меня". Вот слово в слово, что я ему ответил. "Нет, Гринхусен, ничего я не знаю, а все эти проклятые бабы".- "Да, господин инженер,- говорю я, - бывают такие бабы, от которых человеку житья нет".- "Опять ты, Гринхусен, попал в самую точку". Это он говорит. А я ему: "Разве господин инженер не может получить от них, что надо, а потом поддать кому надо под зад коленкой".- "Ох, Гринхусен, опять твоя правда",- говорит он. Тут господин инженер чуть приободрился. В жизни не видел, чтоб человек с нескольких слов так приободрился. Прямо сердце у меня на него радовалось. Голову даю на отсечение, что все до последнего слова чистейшая правда. Я, стало быть, сидел вот тут, где вы сидите, а господин инженер - там, где этот тип. И Гринхусен пошел разливаться соловьем. На другое утро, еще до света, инженер Лассен остановил меня на улице. Было всего половина четвертого. Я снарядился в обычную проходку вверх по реке, нес багор и коробок для провизии. Гринхусен без просыпу пил где-то в городе, я хотел обойти и его участок, до самых гор, и потому захватил провизии вдвое против обычного. Инженер, судя по всему, возвращался из гостей, он смеялся и громким голосом разговаривал со своими спутниками. Все трое были заметно навеселе. - Я вас догоню! - сказал он своим спутникам. Затем он обратился ко мне и спросил: -- Ты куда это собрался? Я ответил. - Впервые слышу,- сказал он.- Да и не нужно, Гринхусен один управится. И сам я за этим пригляжу. А вообще-то говоря, как ты смеешь затевать такие дела, даже не поставив меня в известность? По совести говоря, он был прав, и я охотно попросил у него извинения. Знаючи, как он любит изображать начальство и командовать, я мог быть поумнее. Но мое извинение только подлило масла в огонь, он счел себя обиженным, он распетушился и сказал: - Чтоб я больше этого не видел. Мои работники должны делать то, что я им велю. Я взял тебя на работу потому, что решил тебе помочь, хотя ты мне был не нужен, а сейчас ты мне и подавно не нужен. Я стоял и молча смотрел на него. - Зайдешь сегодня днем ко мне в контору и получишь расчет.- Так кончил он и повернулся, желяя уйти. Значит, это меня решили рассчитать?! Теперь я понял намеки Гринхусена. Должно быть, фру Фалькенберг не могла больше терпеть, чтобы я торчал у нее перед глазами и напоминал ей о доме, вот она и заставила инженера прогнать меня. Но разве я не проявил по отношению к ней столько такта тогда на станции, разве я не отвернулся, чтобы не узнать ее? Разве я хоть раз поздоровался с ней, когда встречал ее в городе? Разве моя деликатность не заслуживала награды? И вот молодой инженер с чрезмерной запальчивостью отказал мне от места прямо посреди улицы. Мне кажется, я хорошо его понимал: уже много дней он все откладывал и откладывал это объяснение, целую ночь он набирался храбрости и, наконец, спихнул его с плеч. Может быть, я несправедлив по отношению к нему? Может быть. И я пытался направить по иному руслу ход своих мыслей, я снова вспомнил, что он молод, а я стар и что мной наверняка движет просто зависть. Вот почему я не ответил колкостью, как собирался, а сказал только: - Хорошо, тогда я выложу провизию из коробка. Но инженер хотел до конца использовать благоприятную возможность и припомнил мне историю с чемоданом: - А вообще хорошенькая манера отвечать "нет", когда я что-то приказываю,- сказал он.- Я к этому не привык. И чтобы это впредь не повторялось, будет лучше, если ты уедешь. - Ладно,- говорю я. Я вижу белую фигуру в окне гостиницы, верно, это фру Фалькенберг наблюдает за нами. Поэтому я и ограничиваюсь одним словом. Но инженеру вдруг приходит в голову, что расстаться со мной на этом месте ему все равно не удастся - ведь я должен прийти за расчетом, и мы неизбежно встретимся еще раз. Поэтому он меняет тон и говорит мне: - Хорошо, зайди ко мне за жалованьем. Ты уже прикинул, сколько тебе следует? - Нет, решайте сами, господин инженер. - Верно, верно.- Инженер умиротворен.- Вообще-то говоря, ты человек хороший, и я ничего против тебя не имею. Но бывают обстоятельства... и, кроме того, это не мое желание, ты ведь знаешь, бабы... я хочу сказать - дамы. Ах, как он был молод. И как несдержан. -- Ну ладно, с добрым утром! - Он вдруг кивнул мне и ушел. День промелькнул незаметно, я ушел в лес и так долго просидел там в полном одиночестве, что не успел зайти к инженеру за расчетом. Впрочем, дело могло и обождать, я не спешил. Куда же теперь? Я не испытывал большой симпатии к этому городку, но теперь он кое-чем привлекал меня, и я охотно задержался бы здесь на какой-то срок. Между двумя людьми, за которыми я пристальнo наблюдал вот уже несколько недель, начались нелады, кто может знать, что будет дальше. Я даже собирался пойти в ученье к кузнецу, лишь бы иметь повод остаться, но работа привяжет меня на целый день, лишит меня свободы - это первое, а второе - ученье отнимет несколько лет моей жизни, а их у меня осталось впереди не так уж много. Я предоставил времени идти своим чередом. Снова настали солнечные дни. Я снимал все ту же комнату, привел в порядок свою одежду, заказал себе у портного новый костюм. Одна из служанок пришла ко мне как-то вечером и предложила зачинить все, что мне понадобится, но я был настроен шутливо и показал ей, как ловко я сам управляюсь с починкой: вот, посмотри, какая аккуратная заплатка, а эта еще лучше. Через некоторое время на лестнице послышались мужские шаги и кто-то тряхнул мою дверь: "А ну открой!" - закричали за дверью. "Это Хенрик, сплавщик один!" - объяснила служанка. "Он что, твой жених?" - спросил я. "Скажешь тоже! - запротестовала она.- Да лучше в девках остаться, чем за такого выходить". "Кому говорят, открой!" - надсаживался человек за дверью. Но девушка была не робкого десятка. "Пусть себе орет!" - сказала она. Мы дали ему всласть накричаться. Вот только дверь моя несколько раз прогибалась, если он наваливался на нее всем телом. Когда мы вдоволь насмеялись и над моими заплатками, и над ее женихом, она выслала меня посмотреть, нет ли кого в коридоре и можно ли ей без опаски уйти. В коридоре никого не было. Час был поздний, я спустился вниз, там выпивал Гринхусен и еще несколько сплавщиков. "А, вот и он пожаловал!" - вскричал один, завидев меня. Наверно, это и был Хенрик, и он решил подбить своих приятелей. А Гринхусен от них не отставал и все пытался вывести меня из терпения. Бедняга Гринхусен! Он теперь постоянно был во хмелю и уже не мог прочухаться. Он снова повстречался с инженером Лассеном, они вместе отправились вверх по реке, посидели и поболтали часок-другой, совсем как в тот раз, а вернувшись, Гринхусен показал нам еще две кроны. Он, разумеется, тут же набрался и громко хвастал таким доверием. Нынешним вечером он тоже был победоносно пьян, как полярный зимовщик, вернувшийся в порт. Нынешним вечером Гринхусен не дал бы спуску и самому королю. - А ну, присаживайся,- сказал он. Я сел. Но кой-кто из сплавщиков не пожелал принять меня в свою компанию, и когда Гринхусен заметил это, он тут же перекинулся и, желая раздразнить меня, начал рассказывать про инженера и его кузину. - Рассчитали тебя? - спросил он и подмигнул остальным,- мол слушайте, что сейчас будет. - Да,- ответил я. - То-то! Я про это еще с каких пор знал, только говорить не хотел. Можно сказать, я узнал это раньше всех на свете, а ведь ни словечка не проронил. Инженер меня начал расспрашивать. "Дай мне совет, Гринхусен, ежели только ты согласен остаться в городе вместо человека, которого я рассчитаю". "Как прикажете, господин инженер, так я и сделаю". Это я ему сказал. Прямо слово в слово. А ведь вы-то от меня ни звука не слышали. - Тебя рассчитали? - спросил тогда один из сплавщиков. - Да,- ответил я. - А про сестру про эту инженер со мной тоже советовался,- продолжал Гринхусен.- Он без моих советов шагу не ступит, когда мы с ним последний раз к верховьям-то ходили, он прямо за голову хватался, когда о ней говорил. Да-с. А почему - сдохнете, не догадаетесь.: Ей подавай и еду, и вина, и все самое дорогое, денег уходит пропасть каждую неделю, а уезжать она не желает. "Тьфу!" - это я ему сказал. Должно быть, моя неудача расположила ко мне людей, одним, может, жалко меня стало, другие обрадовались, что я уезжаю. Какой-то сплавщик надумал меня угостить, велел служанке принести еще стакан - да смотри, чтоб чистый, поняла? Даже Хенрик и тот больше не держал зла и чокнулся со мной. Мы долго еще после сидели и беседовали. -- Сходи-ка ты за жалованьем,- посоветовал Гринхусен.- Инженер навряд ли явится к тебе с поклоном. "Ему кое-что с меня причитается,- так сказал инженер,- только пусть он не воображает, что я к нему явлюсь с поклоном и покорнейше попрошу взять расчет". VIII И все-таки инженер явился ко мне с поклоном и покорнейше меня попросил. Казалось бы, чего еще желать? Но я не искал этой победы, мне она была ни к чему. Итак, инженер заглянул ко мне в комнату и сказал: - Пожалуйста, зайди сейчас ко мне за своим жалованьем. Кстати, с почты принесли для тебя письмо. Когда мы вошли к инженеру, я увидел там фру Фалькенберг. Я очень удивился, но отвесил ей поклон и застыл у дверей. - Садись, пожалуйста! - сказал инженер и, подойдя к столу, взял письмо.- Вот, пожалуйста. Да ты садись, садись, здесь и прочтешь, а я тем временем подсчитаю, сколько тебе следует. И сама фру Фалькенберг указала мне на стул. Интересно, почему у них у обоих был такой встревоженный вид? Почему они вдруг стали такие обходительные и к каждому слову прибавляли "пожалуйста"? Загадка разъяснилась тотчас, письмо было от капитана Фалькенберга. - Возьми! - И фру Фалькенберг протянула мне нож для бумаги. Обычное письмо. Короткое, вполне дружеское, хотя начало слегка насмешливое. В общем так: я уехал из Эвребе раньше, чем он ожидал, и перед отъездом не получил зажитое. Если я вообразил, будто у него денежные затруднения, будто он не сможет до осени со мной расплатиться, и потому так внезапно уехал, это было ошибкой с моей стороны, сейчас он просит меня как можно скорее вернуться в Эвребе, коль скоро я не связан другими обязательствами. Надо выкрасить дом и надворные строения, потом начнется осенняя пахота, и, наконец, он был бы рад заполучить меня на рубку леса. Сейчас у них очень хорошо, на полях - высокий колос, в лугах - густые травы. "Не задержи ответ. С приветом. Капитан Фалькенберг". Инженер уже кончил подсчет, он ерзал на стуле и смотрел куда-то вбок, потом, словно вспомнив что-то, опять уткнулся носом в бумаги. Он явно нервничал. Фру, стоя, разглядывала кольца у себя на руке, но, по-моему, она все время украдкой наблюдала за мной. Здорово оба струхнули! Наконец инженер сказал: - Так что я хотел спросить? Ах, да: письмо, кажется, от капитана Фалькенберга, ну, как он там поживает? Я, собственно, узнал почерк. - Хотите прочесть? - предупредительно спросил я и тотчас протянул ему письмо. -- Нет, нет, спасибо, зачем же, я просто... Но письмо взял. А фру подошла к нему и, покуда он читал, заглядывала через его плечо. - Так, так.- Инженер кивнул.- Значит, все в порядке. Спасибо.- И он хотел было вернуть письмо мне. Но тут фру взяла письмо и начала читать его уже самолично. Письмо чуть дрожало у нее в руках. - А это тебе за работу - сказал мне инженер.- Пожалуйста, возьми свои деньги. Не знаю, право, угодил ли я тебе, - Да, спасибо. Инженер, по-моему испытал большое облегчение, когда узнал, что в письме речь идет только обо мне и больше ни о ком; на радостях он решил позолотить пилюлю: - Вот и хорошо. А если ты когда-нибудь снова окажешься в наших краях, ты знаешь, где меня найти. Сплавной сезон все равно закончился, засуха какая была, сам видел. А фру все читала. Вернее, не читала, потому что глаза у нее застыли, она просто устремила взгляд на письмо и о чем-то думала. Интересно, о чем она могла думать. Инженер нетерпеливо поглядел на нее и сказал с усмешкой: - Дорогая, уж не надумала ли ты выучить это письмо наизусть? Ведь человек ждет. - Ах, извини,- сказала фру и протянула мне письмо торопливо и смущенно. - Я просто забылась. -- Да, уж не иначе, - заметил инженер. Я поклонился и вышел. Летними вечерами на мосту полно гуляющих - учителя и торговцы, девицы на выданье, дети; я дожидаюсь позднего часа, когда мост опустеет, я тоже иду туда, останавливаюсь, внимая рокоту, и стою час, а то и два. Собственно, мне больше нечего делать, кроме как слушать шум потока, но мозг мой настолько освежен праздностью и хорошим сном, что сам изыскивает бесчисленное множество мелочей, которыми можно заняться. Вчера, например, я вполне серьезно решил сходить к фру Фалькенберг и сказать ей: "Фру, уезжайте отсюда первым же поездом!" Сегодня я высмеял себя за эту сумасбродную идею и выдвинул другую: "Мой милый! Лучше сам уезжай отсюда первым же поездом. Кто ты ей, друг и советчик? Отнюдь, а человек должен вести себя сообразно своему положению". Нынешним вечером я снова воздаю себе по заслугам. Я начинаю что-то напевать, но сам почти не слышу своего голоса - его заглушает рев водопада. "Смотри же, всякий раз, когда вздумаешь петь, ступай к водопаду",- говорю я себе уничижительным тоном и тут же смеюсь над собой. Вот на какие ребячества я убиваю время. Вдали от моря водопад служит для ушей ту же службу, что и прибой, но прибой может усиливаться и ослабевать, а шум водопада - это как бы туман для слуха, его монотонность невероятна, бессмысленна, это воплощение идиотизма. Который час? Нет, что вы! Что сейчас, день или ночь? Да, конечно, Если положить камень на двенадцать клавиш органа, а потом уйти своей дорогой, получится то же самое. Вот на какие ребячества я убиваю время. - Добрый вечер! - говорит фру Фалькенберг, приблизясь ко мне. Я не очень удивился, будто ждал ее. Если она так вела себя, когда читала письмо мужа, можно было предугадать, что она пойдет еще дальше. Ее приход можно объяснить двояко: либо она расчувствовалась, когда ей так прямо напомнили о доме, либо решила пробудить ревность инженера; возможно, что в эту минуту он стоит у окна и глядит на нас, а ведь меня приглашают в Эвребе. А может быть, она действует продуманней и тоньше и хотела вызвать ревность инженера уже вчера, когда читала и перечитывала письмо капитана. Как видно, ни одна из моих глубокомысленных догадок не соответствовала истине. Фру Фалькенберг хотела видеть именно меня, она хотела как бы извиниться за то, что послужила причиной моего увольнения. А ведь, казалось бы, такой пустяк совсем не должен ее занимать. Неужели она настолько легкомысленна, что даже не способна понять, как худо ей самой? И какого черта я ей понадобился? Я хотел ответить ей коротко и намекнуть относительно поезда, но потом вдруг расчувствовался, ибо предо мной было дитя, не ведающее, что творит. - Ты теперь поедешь в Эвребе,- так начала она,- вот мне и хотелось бы... Гм-гм. Ты, должно быть, огорчен, что приходится уезжать отсюда, верно? Не огорчен? Нет, нет. Ты ведь не знаешь, что тебя рассчитали из-за меня, потому что... - Это не играет роли. - Нет, нет. Но теперь ты все знаешь. Я хотела сама все тебе объяснить, прежде чем ты уедешь в Эвребе. Ты ведь сам понимаешь, мне было не совсем приятно, что ты... Она замялась. - Что я здесь. Да, вам это было очень неприятно. - ...что я тебя вижу. Чуть-чуть неприятно. Потому что ты знал, кто я. Вот я и просила инженера рассчитать тебя. Ты не думай, он не хотел, но все-таки выполнил мою просьбу. А я очень рада, что ты поедешь в Эвребе. Я сказал: - Но если вы вернетесь домой, вам будет столь же неприятно видеть меня там. - Домой? - переспросила фру. - Я не вернусь домой. Пауза. Она нахмурила брови, когда говорила эти слова. Потом кивнула мне, слабо улыбнулась и хотела уйти. - Я вижу, ты простил меня! - добавила она. - Вам нисколько не будет неприятно, если я поеду к капитану? - спросил я. Она остановилась и взглянула на меня в упор. Как это понять? Трижды она помянула в разговоре Эвребе. Хочет ли она, чтобы я, при случае, замолвил там за нее словечко? Или, напротив, не желает чувствовать себя моей должницей, если я ради нее откажусь от приглашения? -- Нет, нет, мне не будет неприятно. Поезжай. И она ушла. Значит, фру Фалькенберг вовсе не расчувствовалась, и расчета у нее тоже никакого не было, сколько я мог понять. А может, было и то и другое сразу? К чему привела моя попытка вызвать ее на откровенность? Мне следовало быть умнее и не предпринимать такой попытки. Здесь ли она останется, переедет ли куда-нибудь еще - это не мое дело. Пусть так. Ты ходишь и вынюхиваешь, сказал я себе, ты воображаешь, будто она для тебя не более чем книжная выдумка, но вспомни, как расцвела твоя увядшая душа, когда ее глаза взглянули на тебя. Мне стыдно за тебя! Чтоб завтра же здесь и духу твоего не было. Но я не уехал. Правда, святая правда, я ходил и вынюхивал повсюду, лишь бы узнать что-нибудь про фру Фалькенберг, а по ночам - и не один раз - я осыпал себя упреками и казнил презрением. С раннего утра я думал о ней; проснулась ли она? Хорошо ли ей спалось? Не уедет ли она сегодня домой? Одновременно я вынашивал всевозможные планы: а нельзя ли мне устроиться на работу в тот отель, где она живет? А не стоит ли написать домой, чтобы мне выслали приличное платье, заделаться джентльменом и снять номер в том же отеле? Эта последняя идея могла все испортить и больше, чем когда бы то ни было, отдалить меня от фру Фалькенберг, но я вдохновился ею чрезвычайно - настолько глуп я был. Я сдружился с рассыльным из отеля только потому, что он жил к ней ближе, чем я. Это был сильный, рослый парень, он ходил встречать поезда и каждые две недели препровождал в отель какого-нибудь коммивояжера. Он не мог бы снабжать меня новостями, я его не выспрашивал и не подстрекал рассказать что-нибудь по своей охоте. К тому же он был некрепок умом, но зато он жил с ней под одной крышей - этого у него не отнимешь. И как-то раз моя дружба с рассыльным привела к тому, что я услышал много интересного о фру Фалькенберг и вдобавок из ее собственных уст. Значит, не все дни в этом маленьком городе прошли зря. Однажды утром я вместе с рассыльным ехал со станции; утренним поездом прибыл какой-то важный путешественник; чтобы доставить в отель его тяжелые серые чемоданы, понадобилась лошадь и дроги. Я помог рассыльному погрузить чемоданы. Когда же мы подъехали к отелю, он поглядел на меня и сказал: "Сделай милость, помоги мне перенести эти чемоданы, а вечером я тебе поставлю бутылку пива". Ну, мы внесли чемоданы. Их надо было поднять на второй этаж в багажную кладовую, приезжий уже дожидался там. Для нас это не составило труда. Мы оба были парни дюжие - что рассыльный, что я. Когда на дрогах оставался всего один чемодан, приезжий задержал рассыльного и дал ему какое-то срочное поручение. Я вышел из кладовой и остановился в коридоре; будучи здесь человеком чужим, я не хотел в одиночку разгуливать по отелю. Тут отворилась дверь инженерского номера, и оттуда вышел сам инженер вместе с фру Фалькенберг. Должно быть, они недавно встали, оба были без шляп и скорей всего спешили к завтраку. То ли они не заметили меня, то ли заметили, но приняли за рассыльного, во всяком случае, они спокойно продолжали разговор, начатый еще раньше. Он говорил: - Вот именно. И так будет всегда. Одного не пойму - почему ты считаешь себя покинутой. - Ты прекрасно все понимаешь,- отвечает фру. - Представь себе, не понимаю. И мне кажется, что тебе не грех быть повеселее. - Ничего тебе не кажется. Тебе доставляет удовольствие, что я грустная. Что я страдаю, что я несчастна, что я отвергнута тобой. - Ей-богу, ты не в своем уме! - И он останавливается на ступеньке. - Вот здесь ты прав,- отвечает она. Ах господи, как она неудачно ему ответила. Никогда, ни в одном споре она не может одержать верх. Ну что ей стоит взять себя в руки, ответить ему резко и язвительно? Он стоял, поглаживая рукой перила, потом он сказал: - Значит, по-твоему, мне доставляет удовольствие, что ты грустная? Если хочешь знать, меня это очень удручает. И уже давно удручает. - Меня тоже, - говорит она. - Но теперь пора положить этому конец. - Так, так. Это ты уже не раз говорила. И на прошлой неделе тоже. -- А теперь я уеду. Он поднял глаза. - Уедешь? - Да, и очень скоро. Тут ему, должно быть, стало неловко, что он так ухватился за эту мысль, даже радость не мог скрыть. И он сказал ей: - Будь лучше славной и веселой кузиной, тогда и уезжать незачем. - Нет, я уеду.- И она обошла его и спустилась вниз по лестнице. Он поспешил за ней. Но тут появился рассыльный, и мы вместе вышли. Последний чемодан был поменьше остальных, я сказал рассыльному, чтобы он сам его внес, а я, мол, повредил руку. Я еще пособил ему взвалить чемодан на спину и ушел домой. Теперь я мог уехать хоть завтра. В этот же день рассчитали и Гринхусена. Инженер его вызвал и отругал за то, что он ничего не делает и пьет без просыпу, - такие работники ему не нужны. Я подумал: как быстро инженер воспрянул духом! Он ведь совсем молоденький, ему нужен был утешитель, который бы ему во всем поддакивал; но теперь некая докучная кузина скоро уберется восвояси, значит, потребность в утешении отпадает. Или я по старости несправедлив к нему? Гринхусен был поистине раздавлен. Он-то надеялся провести в городе все лето, сделаться правой рукой инженера, выполнять всякие поручения, и вот на тебе. Нет, теперь уже не скажешь, что инженер ему все равно как отец родной. Гринхусен тяжко переживал свое огорчение. Рассчитываясь с Гринхусеном, инженер пожелал вычесть из его жалованья обе монеты по две кроны, которые дал ему раньше, под тем предлогом, что они-де были выданы именно в счет жалованья, как аванс. Гринхусен сидел внизу, в трактире, рассказывал про свои обиды и не преминул добавить, что и вообще-то инженер рассчитался с ним, как сущий жмот. Тут кто-то расхохотался и спросил: - Да неужто? И ты так за здорово живешь отдал обе монеты? - Нет,- отвечал Гринхусен, обе-то он не посмел отобрать, взял одну только. Хохот усилился, и Гринхусена спросили: - А которую он у тебя отобрал - первую или вторую? Господи, помереть можно, до чего смешно! Но Гринхусен не смеялся, он все глубже и глубже погружался в свою скорбь. Как теперь быть? Батраки, поди, давно уже все наняты, а он болтается тут как неприкаянный. Он спросил, куда я собираюсь. Я ему ответил. Тогда он спросил, не могу ли я замолвить за него словечко перед капитаном Фалькенбергом насчет лета. А он, пока суд да дело, останется в городе и будет ждать моего письма. Но если бросить Гринхусена в городе, он быстро порастрясет свою мошну. Вот я и решил, что лучше всего сразу взять его с собой. Если и в самом деле придется красить, лучше работника, чем мой дружок Гринхусен, не сыскать - я своими глазами видел, как здорово он расписал дом старой Гунхильды на острове! И здесь он мне подсобит. А потом, глядишь, и другое дело найдется - мало ли работы в поле, на все лето хватит. Шестнадцатого июля я снова был в Эвребе! День ото дня я все лучше запоминаю даты, отчасти потому, что во мне пробудился с возрастом старческий интерес к датам, отчасти потому, что я человек рабочий и мне приходится держать в голове сроки и числа. Но покамест старец бережно хранит в памяти даты, от него ускользают дела куда более важные. Вот и сейчас, например, я совсем забыл рассказать, что письмо-то от капитана Фалькенберга было выслано на адрес инженера Лассена. Да, да. Мне это обстоятельство показалось очень знаменательным. Стало быть, капитан навел справки, у кого я работаю. Я даже подумал про себя: а что, если капитану известно, кто, кроме меня, проживает по тому же адресу? Капитан еще не вернулся с учений, его ждали через неделю; тем не менее Гринхусена встретили с распростертыми объятиями. Нильс, старший работник, был от души рад, что я прихватил приятеля, он сразу решил не отдавать Гринхусена мне в подручные, когда я буду красить дом, а сразу, на свой страх и риск, велел ему заняться картошкой и турнепсом. В поле пропасть работы, надо полоть, надо прореживать! И к тому же сенокос в разгаре! Нильс был все такой же расторопный земледелец! В самый первый перерыв, когда кормили лошадей, он повел меня за собой и показал мне луга и поля. Все было в отменном порядке, но весна нынче выдалась поздняя и потому тимофеевка еле-еле начала колоситься, а клевер еще только зацветал. После недавнего дождя трава полегла, и местами так и не встала, и Нильс отправил на луга работника с косилкой. Мы шли домой через волнистые луга и поля; тихо шептались колосья озимой ржи и густого шестирядного ячменя, и Нильс вспомнил засевшие в памяти со школьных времен дивные строки Бьернсона: Словно шепот по ржи летним днем пробежал... - Э, да мне пора выводить лошадей,- сказал Нильс и заторопился. Потом на прощанье обвел рукой поля и добавил: - Ну и урожай будет если уберемся в срок! Итак, Гринхусена поставили на полевые работы, а я принялся малярничать. Сперва я загрунтовал олифой ригу и те постройки, которые собирался выкрасить в красный цвет, потом - флагшток и беседку в кустах сирени. Господский дом я оставил напоследок. Дом был выстроен в старинном добром стиле сельских усадеб с тяжелыми, солидными, стропилами и коринфским медальоном над парадными дверьми. Сейчас он был желтого цвета, и капитан снова купил желтую краску, но я решил на свой страх и риск вернуть ту желтую краску поставщику и затребовать вместо нее какую-нибудь другую. На мой вкус я бы выкрасил дом в темно-серый цвет; а рамы, переплеты и двери сделал бы белыми. Впрочем, пусть уж решает капитан. Хотя люди здесь держались приветливо, как только могли, хотя стряпуха правила кротко и неназойливо, а у Рагнхильд все так же блестели глаза, мы чувствовали отсутствие хозяев. Только добряк Гринхусен ничего не чувствовал. Ему дали работу, его хорошо кормили, и он в несколько дней сделался довольный и толстый. Одно лишь портило ему настроение - он боялся, как бы капитан не выставил его, когда вернется. Но Гринхусена не выставили. IX Капитан вернулся. Я грунтовал ригу по второму разу, но когда услышал его голос, слез с лестницы. Он поздравил меня с возвращением. - Ты почему без денег уехал? - спросил он.- С чего это ты вздумал? - И, как мне показалось, глянул на меня с подозрением. Я коротко и спокойно объяснил, что у меня и в мыслях не было благотворить господину капитану. А деньги здесь целей будут. Тут взгляд его просветлел, и он сказал: - Да, да, конечно. Хорошо, что ты приехал. Флагшток белым покрасим, верно? Я не рискнул сразу перечислить все, что я задумал выкрасить в белый цвет, и ответил так: - Белым. Я уже заказал белую краску. - Уже? Вот и молодец. Ты с товарищем приехал, как мне доложили? - Да. Не знаю только, что вы на это скажете, господин капитан. - Пусть остается. Ведь Нильс уже приставил его к работе. Ваш брат все равно распорядится по-своему,- пошутил он.- Ты на сплаве работал? - На сплаве. - Ну, для тебя это вряд ли подходящее занятие. Но тут он, должно быть, решил, что лучше ему не выспрашивать, как мне работалось у инженера, и круто переменил разговор. - Когда ты возьмешься за дом? - После обеда. Сперва нужно соскрести старую краску. - Так, так. И вбей несколько гвоздей, где увидишь, что обшивка отстала. А в поле ты уже был? - Был. - Там все в порядке. Вы на славу поработали весной. Теперь не помешал бы хороший дождик, особенно тем полям, что на взгорке. - Мы с Гринхусеном проходили через такие места, где дождь гораздо нужней. Здесь хоть и взгорки, а подпочва-то глинистая. - Твоя правда. Кстати, откуда ты это знаешь? - Да так, весной присмотрелся, - ответил я. - И копнул кой-где. Мне подумалось, что господин капитан рано или поздно захочет устроить водопровод у себя в усадьбе, вот я и посмотрел, где есть вода. - Водопровод? Да, верно, я и сам об этом подумывал, вот только... Я еще несколько лет назад об этом думал... Но нельзя же все сразу. И обстоятельства были всякие... А нынче осенью мне деньги на другое понадобятся. На мгновение между бровями у него легла складка, он опустил глаза и задумался. - Ба, да ежели вырубить тысячу дюжин, я не только водопровод сделаю, но может, и еще что в придачу,- вдруг сказал он.- Так ты говоришь, водопровод? Уж тогда и в дом, и во все надворные постройки, целую сеть, верно? - Взрывать грунт вам не придется. - Ты думаешь? Ну, посмотрим, посмотрим. Да, так про что я говорил: тебе в городе, должно быть, понравилось? Городок-то сам небольшой, но жителей в нем порядочно. И приезжие бывают. "Да,- подумал я,- ему известно, кто приехал этим летом к инженеру Лассену". Я ответил сущую правду - что лично мне в городе совсем не понравилось. - Совсем нет? Н-да. Так, будто слова мои дали ему серьезный повод для размышлений, капитан уставился взглядом в одну точку, что-то насвистывая себе под нос. Потом он ушел. Капитан явно вернулся в хорошем настроении, он даже стал общительней, чем раньше. Уходя, он не забыл кивнуть мне. Теперь я снова узнавал его, энергичного и собранного, рачительного хозяина, трезвого как стеклышко. У меня у самого настроение стало лучше. Нет, теперь он не казался отпетым гулякой, правда, он раскрыл на время двери своего дома для разгула и безумия, но первое же серьезное испытание положило этому конец. Ведь и весло в воде кажется надломленным, а на самом деле оно целехонько. Начались дожди, малярные работы пришлось на время бросить. Нильсу посчастливилось еще до дождей убрать скошенное сено под крышу, теперь все мужчины и все женщины из усадьбы встали на картошку. Капитан тем временем сидел дома, один, порой он открывал со скуки рояль фру и пробегал пальцами по клавишам, иногда наведывался к нам в поля, даже без зонтика, и промокал насквозь. - Эх, и хороша погодка для почвы! - говорил он. Или: - Такой дождь к урожаю! - А потом он возвращался домой, к себе и к своему одиночеству. Нильс говорил: "Нам гораздо лучше, чем ему". С картофелем мы покончили, взялись за турнепс. А когда мы и с турнепсом разделались, дождь начал утихать. Погодка как на заказ, урожайная. Мы оба, Нильс и я, так радовались, будто Эвребе принадлежало нам. Теперь все силы были брошены на сенокос. Девушки шли за машинами и расстилали скошенную траву, а Гринхусен подчищал косой там, куда машина не могла добраться. Я же красил в темно-серый цвет господский дом. Подошел капитан и спросил: - Это что за краска? Что тут было отвечать?! Я и струхнул немного, а главное - очень уж боялся, что капитан категорически запретит мне красить дом в серый цвет. Вот я и сказал: - Да просто так - сам не знаю,- мы таким цветом всегда грунтуем... Капитан больше ничего не спросил, а я получил, по крайней мере, отсрочку. Выкрасив дом в серый цвет, а двери и оконные переплеты в белый, я перешел к беседке и сделал ее точно так же. Но цвет получился премерзкий, старая желтая краска проступала из-под серой, и стены вышли какие-то бурые. Флагшток я снял и выкрасил белой краской. Потом я снова поступил под начало к Нильсу и поработал несколько дней на сушке сена. Тем временем настал август. Когда я принялся по второму разу красить господский дом, я решил, что начну ранним утром и успею сделать большую часть работы - так сказать, необратимую часть еще до того, как проснется капитан. И вот я встал в три утра; выпала роса, стены пришлось обтирать мешком. Работал до четырех, потом напился кофе, после кофе работал без перерыва до восьми. Я знал, что капитан обычно встает в восемь, тут я бросил все как есть и часок-другой подсоблял Нильсу. Я успел сделать, сколько хотел, а убрался от греха подальше с единственной целью дать капитану время немного свыкнуться с серым цветом, на случай, если он встанет не с той ноги. После второго завтрака я снова влез на лестницу и принялся красить как ни в чем не бывало. Подошел капитан: - Ты что это, опять серым? - так начал он. - Здравствуйте, господин капитан. Да. Уж и не знаю... - Это что еще за фокусы? А ну, слезай! Я слез. Но смущения больше не испытывал; у меня было в запасе несколько словечек, которые, как мне казалось, могли выручить меня, на крайний случай. Если, конечно, я не ошибался в своих расчетах. Сперва я пытался внушить капитану, что при второй покраске цвет в общем-то особой роли не играет, но он не дал мне договорить. - Как же не играет. Желтое на сером смотрится безобразно, неужели ты сам не понимаешь? - Тогда, может, стоило бы дважды покрыть желтым? - В четыре слоя? Дудки. А сколько ты ухлопал цинковых белил! Да знаешь ли ты, что они гораздо дороже, чем охра? Капитан был совершенно прав. Этих доводов я и боялся все время. И сказал напрямик: - Тогда позвольте мне, господин капитан, выкрасить дом в серый цвет. - В серый? - удивился он. - Этого требует сам дом. Его местоположение - на фоне зеленых лесов. Я не умею вам объяснить, господин капитан, но у дома есть свой стиль... - Серый стиль? Он сделал от нетерпения несколько шагов назад, потом снова вплотную подошел ко мне. Тут я принял совсем уж невинный вид, а мудрость мне, должно быть, ниспослали небеса. Я сказал: - Ах, батюшки! Наконец-то вспомнил! Да я же все время представлял себе дом именно серым. Эту мысль внушила мне ваша супруга. Я пристально следил за ним: сперва его словно что-то кольнуло, он воззрился на меня, потом достал носовой платок и вытер глаза, будто смахнул соринку. - Она? - переспросил он.- Она так говорила? - Да, да, как сейчас помню. Хоть и давненько это было. - Более чем странно! - сказал он и повернулся ко мне спиной. Потом со двора донесся его кашель. Прошло еще сколько-то времени, а я стоял и не знал, за что приняться. Красить дальше я опасался - как бы не рассердить капитана. Я сходил в сарай, наколол дров, а когда вернулся к своей лестнице, капитан выглянул из открытого окна на втором этаже и крикнул: - Да уж ладно, крась дальше, раз все равно полдела сделано! В жизни не видел ничего подобного! - И сн захлопнул окно, хотя до того оно было распахнуто настежь. Я и красил дальше. Прошла неделя, я работал попеременно то на покраске, то на сушке сена. Гринхусен хорошо окучивал картофель и ловко сгребал сено, а навивать на возы совсем не умел. Зато у Нильса работа так и горела в руках. Когда я наносил третий слой краски, когда серые стены с белыми рамами уже придали дому вид изысканный и благородный, ко мне как-то днем подошел капитан. Некоторое время он молча наблюдал за мной, потом достал платок, словно жара его вконец доконала, и сказал: - Ну раз ты зашел так далеко, пусть будет серый. Признаюсь тебе честно, у нее неплохой вкус, если она так сказала. Хотя все это очень странно. Гм-гм. Я не отвечал. Капитан вторично обтер лицо носовым платком и сказал: - Ну и жарынь сегодня! Да, так о чем я говорил, получается-то в общем недурно, очень даже недурно. Она была права - я хочу сказать, ты удачно подобрал краски. Я как раз глядел снизу - ей-богу, красиво. Да и не переделывать же, когда так много сделано. - Вы совершенно правы, господин капитан. Этот цвет очень подходит для дома. - Да, да, можно сказать, что подходит. А про лес она тоже говорила? Я имею в виду свою жену. Про местоположение на фоне зелени? - Времени много прошло. Но мне помнится, что она и про лес говорила. - Впрочем, это не важно. Скажу тебе честно, я не ожидал, что так получится. Здорово. Боюсь только, тебе не хватит белой краски. - Хватит. Кхм-кхм. Желтую-то я сменял на белую. Капитан засмеялся, покачал головой и ушел. Итак, я не обманулся в своих расчетах. Пока сушка сена не подошла к концу, она отнимала у меня все время. Зато Нильс по вечерам помогал мне, и беседку выкрасил именно он. Даже Гринхусен по вечерам брался за кисть. Способностей к этому делу у него не было, чего нет, того нет, он и сам это знал, но я все же мог доверить ему загрунтовать стену. Да, Гринхусен теперь снова воспрянул духом. И вот все строения покрылись новой краской и похорошели до неузнаваемости; мы вычистили заросли сирени и маленький парк, и усадьба словно помолодела. Капитан от всей души поблагодарил нас. Когда пришло время убирать рожь, начались осенние дожди; но мы не прекратили уборку, тем более что иногда все-таки выглядывало солнце. Мы успели просушить почти все. У нас были большие поля с густыми наливными колосьями ржи, поля овса и ячменя, до сих пор не вызревшего. Хозяйство обширное. Клевер уже вышел в семя, а вот турнепс уродился плоховат. Корни подкачали, по словам Нильса. Капитан часто посылал меня отвезти и доставить почту. Однажды я отвез на станцию его письмо к фру. Он дал мне в тот раз довольно много писем, и это лежало в самой середине, на конверте стоял адрес ее матушки в Кристианссанн. Когда я вечером приехал домой, капитан встретил меня вопросом: - Ты все письма отправил? - Все,- ответил я. Прошло еще сколько-то дней. Капитан приказал мне в дождливые дни, когда все равно в поле много не наработаешь, покрасить кое-что внутри дома. Он показал мне лаковые краски, которые приобрел для этого дела, и сказал: - Сперва займись лестницей. Лестница пусть будет белая, я уже заказал к ней ковровую дорожку бордового цвета. Потом - окна и двери. Но смотри поторапливайся, я и так пропустил все сроки. Я от всей души одобрил мысль капитана. Много лет он ходил, и посвистывал, и поплевывал на то, как выглядит его дом. Теперь у него открылись глаза, он как бы пробудился от спячки. Он провел меня по обоим этажам, показал все, что нужно выкрасить заново. Следуя за ним, я видел множество картин и бюстов, большого мраморного льва, картины Аскеволя и даже великого Даля. То были, должно быть, фамильные сокровища. Комната фру на втором этаже казалась вполне обжитой, каждая мелочь лежала на своем месте, платья висели где положено. Весь дом имел вид старинный и благородный, потолки с лепниной, на стенах, правда, не всюду, штофные обои, но роспись где поблекла, а где и вовсе отстала. Лестница широкая и пологая, с площадками и с перилами красного дерева. Когда я красил лестницу, ко мне однажды подошел капитан: - В поле сейчас самая уборка, но ведь и здесь дело не терпит - скоро приедет моя жена. Просто не знаю, как быть. Уж очень хотелось бы привести дом в порядок. "Значит, в том письме он попросил ее вернуться! - подумал я и продолжал развивать свою мысль. Прошло несколько дней, как я отправил его письма, с тех пор я не раз бывал на почте, но ответа от фру я ему не привозил, а мне ее почерк знаком уже, слава богу, шесть лет. Наверное, капитан думает, что, если он сказал ей: "Приезжай",- она сразу возьмет и приедет. А может, он и прав, может, она уже собирается в дорогу. Почем мне знать. И так спешно надо было кончать окраску, что капитан самолично сходил на вырубку за Ларсом и велел ему выйти в поле вместо меня. Нильс, к слову сказать, был не в восторге от такой замены. Наш добряк Ларс страсть как не любил выслушивать чужие распоряжения там, где некогда распоряжался он сам. Но с окраской, как выяснилось, можно было и повременить. Капитан несколько раз посылал мальчишку на почту, я подкарауливал его на обратном пути - письма от фру он так и не привез. Должно быть, она решила не возвращаться, дело могло повернуться и так. А может, она чувствовала себя опозоренной, и гордость не позволяла ей ответить на призыв мужа. Так тоже могло повернуться. Краска была вовремя нанесена и высохла, и ковер прибыл, и был уложен, и прижат медными прутьями, и лестница засияла, как ясный день, и окна и двери тоже засияли так, что залюбуешься, а фру не вернулась. Нет, нет. Мы убрали рожь и вовремя взялись за ячмень, а фру не вернулась. Капитан ходил по дороге взад и вперед и насвистывал, он вдруг как-то осунулся. А сколько раз, бывало, он часами глядел, как мы работаем в поле, и не произносил ни слова. Если Нильс его о чем-нибудь спрашивал, он словно возвращался мыслями из какой-то дальней дали, но отвечал не мешкая и всегда толково. Нет, он не был сломлен, а если мне и казалось, что он поосунулся, так это, может, потому, что Нильс его подстриг. Потом за почтой отправили меня, и в этой почте было письмо от фру. На конверте стоял штемпель Кристианссанна. Я поспешил домой, засунув письмо в середину пачки, и передал всю почту капитану прямо посреди двора. "Спасибо",- сказал он, и вид у него был вполне спокойный, он уже привык к напрасному ожиданию. "Ты не видел, у соседей уже убрались? А как дорога?" - спрашивал он, просматривая письмо за письмом, В ту минуту, когда я отвечал на этот вопрос, он увидел письмо от фру и, смешав всю пачку, начал расспрашивать меня еще более подробно. Он превосходно владел собой и не желал выдавать свое волнение. Перед уходом он поблагодарил меня и еще раз кивнул. На другой день капитан собственноручно вымыл и смазал ландо. Но понадобилось оно ему только через два дня. Вечером, когда мы сидели и ужинали, капитан вошел в людскую и сказал, что завтра утром ему нужен один работник для поездки на станцию. Он и сам тоже поедет, потому что надо встречать фру, которая вернулась из-за границы. На случай дождя он хочет взять ландо. Нильс решил, что легче всего ему будет обойтись без Гринхусена. Мы, оставшиеся, как всегда, вышли в поле. Работы было невпроворот - не считая ржи и ячменя, до сих пор еще не убранного под крышу, нас дожидался невыкопанный картофель и турнепс. Но нам помогала и скотница и Рагнхильд, а обе они были молодые и ретивые. Мне было бы в охотку поработать бок о бок с Ларсом Фалькенбергом, старым моим дружком, но Ларс и Нильс не ладили между собой, и настроение в поле царило мрачное и подавленное. Свою былую неприязнь ко мне Ларс как будто преодолел, но рявкал и злился на всех из-за Нильса. Нильс приказал ему запрячь пару гнедых и начать осеннюю пахоту. Ларс из упрямства отказался. Он-де не слыхивал, чтоб люди принимались за пахоту, не убрав урожай под крышу. Твоя правда, ответил ему Нильс, но мы, уж так и быть, отыщем для тебя хоть одно поле, с которого убрано все подчистую. Снова перебранка. Ларс говорит, что в Эвребе нынче пошли дурацкие порядки. В былые-то времена он и с работой управлялся, и господам пел, а нынче что? Глядеть тошно. "Это ты про осеннюю вспашку, что ли?" - "Да, покорно вас благодарю".- "Тебе не понять, - говорит ему Нильс,- ты небось и слыхом не слыхал, что нынче все пашут между сенокосом и сушкой?" - "Больно мудрено для меня.- И Ларс закатил глаза.- Благо, ты у нас все понимаешь". Вот остолоп! Но Ларс, конечно, не посмел отказаться наотрез, и дело кончилось тем, что он согласился пахать до возвращения капитана. Тут я припомнил, что, уезжая, оставил у Эммы кой-какое бельишко, но решил не ходить за ним на вырубку, покуда Ларс такой ершистый. Х Через день приехал капитан с супругой. Мы, то есть Нильс и я, посоветовались, не поднять ли флаг. Лично я не стал бы этого делать, но Нильс не разделял моих сомнений и флаг поднял. На белом флагштоке гордо взвилось яркое полотнище. Когда господа вышли из экипажа, я стоял неподалеку. Фру обошла весь двор, осмотрела постройки, всплескивая руками. Я слышал ее восхищенные возгласы, когда она вступила в прихожую,- должно быть, увидала лестницу с красным ковром. Не успев толком развести лошадей по стойлам, Гринхусен примчался ко мне с видом безмерного удивления и отвел меня в сторонку посекретничать: - Быть этого не может! Какая же это фру Фалькенберг? Неужто капитан женат на ней? - Да, дорогой Гринхусен. Капитан женат на своей жене. А почему ты спрашиваешь? - Но ведь это же кузина, голову дaю на отсечение, что это она! Это же кузина нашего инженера! - Ох, Гринхусен, Гринхусен! Хоть бы и кузина, дальше-то что? - Голову даю на отсечение, что я встречал ее у инженера, и не раз. - Может, она и кузина ему. Какое нам с тобой дело до этого? - Я сразу ее узнал, едва она из поезда вышла. Она тоже на меня поглядела и вся вздрогнула. Она долго так стояла, у нее прямо дух захватило. А ты еще будешь мне зубы заговаривать... Только я вот чего не понимаю... Она, значит, отсюда?.. - Какой тебе показалась фру? Грустной или веселой? - спросил я. - Не знаю. Нет, да, ей-богу, это она.- Гринхусен покачал головой. Он никак не мог понять, что фру и кузина - одно лицо.- А ты, разве ты не встречал ее у инженера? - спросил он.- Разве ты не узнал ее? - Какая она была, веселая или грустная? - Веселая? Пожалуй, что и веселая. А мне почем знать. Уж больно странные разговоры они вели по дороге, они еще на станции начали эти разговоры. Я иногда ни словечка не понимал. "Теперь все дело в том, сумею ли я найти нужные слова,- это она ему говорит,- но я всем сердцем хочу попросить у тебя прощения".- "И я тоже",- это он ей отвечает. Ну, ты когда-нибудь слышал про такое? А по дороге оба сидели и плакали, вот ей-богу. "Я, знаешь, дом покрасил и вообще кое-что подновил". А она ему: "Вот как?" Потом разговор зашел про какие-то ее вещи, что они все в неприкосновенности; уж и не знаю, про какие вещи они толковали: "Мне кажется, все они лежат там, где лежали". Ну, ты когда-нибудь слышал про такое?! "Твои вещи",- это он ей сказал. А потом он и говорит ей, что ту, которую звали Элисабет, он давно выкинул из головы и вообще никогда в голове не держал, так вроде можно было его понять. А фру как расплакалась после этих слов, и прямо места себе не находила. Только она ничего не говорила, ни про какую поездку за границу, помнишь, капитан-то рассказывал. Знамо дело, она приехала от инженера. Тут я подумал, что мне, пожалуй, не следовало брать Гринхусена в Эвребе. Сейчас уже поздно жалеть, но все-таки я пожалел об этом. И без обиняков сказал Гринхусену все, что я думаю. - Заруби себе на носу,- сказал я,- что все мы не видели от фру ничего, кроме добра, и от капитана тоже. И если ты вздумаешь трепать своим длинным языком, ты пулей вылетишь отсюда. Советую тебе подумать, место здесь хорошее, жалованье хорошее, еда тоже. Помни об этом и держи язык за зубами. - Твоя правда, да-да,- как-то уклончиво ответил Гринхусен.- Так ведь я ничего и не говорю, я сказал только, что она как две капли воды похожа на ту самую кузину. А больше я ничего не сказал. Первый раз встречаю такого человека, как ты! Ежели вглядеться, у этой вроде бы и волосы чуть посветлей, чем у кузины, я ж не говорю, что у них одинаковые волосы. И отродясь не говорил. А коли ты хочешь знать, чего я думаю, так я тебе скажу без утайки, та кузина, по-моему, нашей фру и в подметки не годится. Провалиться мне, коли я хоть минуту думал другое. Где это видано, чтобы благородная дама приходилась кузиной такому типу, я и врагу этого не пожелаю. Не из-за денег, ты ведь сам знаешь, мы с тобой не такие, кто из-за кроны готов удавиться, но с его стороны это неблагородно - сунуть мне в руку две кроны, а потом вычесть их при окончательном расчете. Вот. Больше ты от меня ни звука не услышишь. Но таких людей, каким стал ты за последнее время, я в жизни не встречал. Слова тебе не скажи, сразу взбеленишься. Ну что я такого сказал? Инженер оказался жмотом, только подумай - две кроны в день, и это на своих харчах, да еще жилил, где мог. Я и разговаривать с тобой об этом больше не желаю, я просто сказал тебе, чего я думаю, коли тебе так любопытно. Но вся болтовня Гринхусена ясней ясного доказывала, что он узнал фру и ни минуты не сомневается в том, кто она такая. Теперь все было в полном порядке - господа дома, дни светлые, урожай обильный. Чего же еще желать! Фру приветливо поздоровалась со мной и сказала: - Эвребе теперь нельзя узнать, ты так славно все покрасил. Капитан тоже очень доволен. Она казалась спокойнее, чем когда я последний раз встретил ее на лестнице отеля. И дыхание у нее не стало прерывистым от волнения, как при встрече с Гринхусеном. Значит, мое присутствие не тяготит ее,- подумал я, обрадовавшись. Только почему она не оставила свою новую привычку часто моргать... На месте капитана я непременно спросил бы ее об этом. Да еще на висках у нее разбежались едва заметные морщинки, но они ее ничуть не портили, право слово. - К моему величайшему сожалению, не я выбрала эту прелестную серую краску для дома, - продолжала фру. - Тут ты что-то напутал. - Значит, я просто позабыл. Впрочем, теперь уже все равно, тем более что сам капитан одобрил серый цвет. - Лестница тоже прелестна и комнаты наверху. Они стали вдвое светлей. Мне-то ясно - это сама фру хочет быть вдвое светлей и вдвое добрей. Она бог весть почему вообразила, что ее долг - ласково поговорить со мной, но я думаю: а теперь довольно, и пусть все остается как есть! Близится осень, исступленно и терпко благоухает жасмин среди зарослей сирени, и листва на деревьях за холмами давно уже стала красной и золотой. Нет во всей усадьбе человека, который не радовался бы, что вернулась фру. И флаг тоже вносит свою лепту - словно сегодня у нас воскресенье, и девушки щеголяют в накрахмаленных фартучках. Вечером я иду посидеть на каменных ступенях, что ведут к сирени. После жаркого дня на меня волной накатывает аромат жасмина. Потом приходит Нильс и садится рядом. Это он меня искал. - Гостей в усадьбе больше нет. И галдежу тоже нет, сколько я знаю. Ты хоть раз слышал по ночам какой-нибудь галдеж, с тех пор как вернулся капитан? - Нет. - И так уже два с половиной месяца. Что ты скажешь, ежели я спорю эту штуку? - И Нильс указывает на свою эмблему трезвенника.- Капитан больше не пьет, фру вернулась, и я не хочу колоть им глаза своим видом. Он протягивает мне нож, и я спарываю эмблему. Мы еще немножко с ним толкуем - он только о земле и думает: к завтрашнему вечеру, говорит он, мы, с божьей помощью, уберем под крышу почти весь урожай. Потом, стало быть, озимые. Ведь как удивительно получается - Ларс проработал здесь много лет, и ни шагу не мог ступить без сеялки, и считал, что так и надо. А мы - нет, мы руками будем сеять. - Это почему же? - Потому что здесь такая почва. Возьми, к примеру, нашего соседа, три недели назад он отсеялся, так половина взошла, а половина нет. Сеялка слишком глубоко закладывает зерно. - Нет, ты только принюхайся, как пахнет жасмин нынче вечером. - Да, с ячменем и овсом мы тоже через несколько дней управимся. А теперь пора спать. Нильс встает, я сижу. Нильс смотрит на небо и предсказывает ведро, потом говорит, что надо бы скосить здесь, в саду, траву, которая получше. - Ты так и будешь сидеть? - вдруг спрашивает он. - Я-то? Да нет, я, пожалуй, тоже лягу. Нильс делает несколько шагов, потом возвращается. - Хватит сидеть. Ты должен пойти со мной. - Так-таки и должен? - И я тотчас встаю. Я понимаю, что Нильс только за этим и пришел и что у него есть какие-то мысли на мой счет. Неужто он разгадал меня? А что тут, собственно, разгадывать? Разве я сам знаю, какая сила влечет меня в сирень? Помнится, я лежал на животе и жевал травинку. В некой комнате на втором этаже горел свет, я глядел туда. Больше ничего не было. - Я не из любопытства, но в чем, собственно, дело? - спрашиваю я Нильса. - Ни в чем, - отвечает Нильс. - Девушки сказали, что ты здесь лежишь, вот я и пошел за тобой. Какое тут может быть дело? Тогда, значит, женщины меня разгадали, - подумал я с досадой. Не иначе Рагнхильд, эта чертова девка! А у нее язык длинный, уж будьте уверены, она наговорила куда больше, только Нильс не хочет мне все выкладывать. А что, если сама фру увидела меня из своего окна? Я тут же решаю вплоть до конца своих дней быть невозмутимым и холодным, как лед. Рагнхильд - вот кому теперь раздолье. Толстый ковер на лестнице заглушает ее шаги, она может подняться наверх, когда захочет, а если понадобится, в два счета бесшумно спуститься. - Не понимаю я нашу фру, - говорит Рагнхильд, - ей бы жить да радоваться, что вернулась домой, а она все плачет да тоскует. Сегодня капитан ей сказал: "Ловиса, ну будь же благоразумна!" - так сказал капитан, "Прости, я больше не буду", - ответила фру и расплакалась оттого, что была неблагоразумна. Но она каждый день твердит: я больше не буду, а сама продолжает в том же духе. Бедная фру, сегодня у нее так болели зубы, она плакала навзрыд... - Шла бы ты, Рагнхильд, копать картошку, - прерывает ее Нильс, - Некогда нам разговоры разговаривать. Все снова выходят в поле. Дел у нас невпроворот. Нильс опасается, как бы не пророс сжатый хлеб, и предпочитает убрать его, не досушив. Ладно! Но это значит, что мы должны в один присест обмолотить большую часть зерна и рассыпать его для просушки по всем полам; даже на полу в людской лежит толстый слой зерна. Думаете, у нас только и дел, что просушка? Как бы не так, полным-полно, и все неотложные. Наступило ненастье, погода может стать еще хуже. Значит, время не ждет. Покончив с молотьбой, мы изготовили сечку из сырой соломы и заквашиваем ее в силосных ямах, покуда не попрела. Теперь все? Какое там все, по-прежнему невпроворот. Гринхусен с девушками копают картофель. Нильс использует драгоценное время после ведреных дней, чтобы засеять озимой рожью еще несколько аров, мальчик идет вслед за ним с бороной. Ларс Фалькенберг все пашет. Добряк Ларс стал послушней овечки, до чего усердно он пашет, с тех пор как вернулись хозяева. Когда земля раскисает от дождей, Ларс распахивает луговину, после ведреных дней возвращается в поле. Работа спорится. После обеда к нам присоединяется сам капитан. Мы вывозим последнее зерно. Капитан Фалькенберг не новичок в работе, он сильный и крепкий, и руки у него умные. Капитан свозит просушенный овес. Вот он обернулся с первым возом и приехал за вторым. Фру вышла из дому и спешит к нам вдоль сушилок. Глаза у нее так и сияют. Должно быть, она рада видеть мужа за работой. - Бог в помощь, - говорит она. - Спасибо, - отвечает он. - Так любят говорить у нас в Нурланне, - продолжает она. - Чего, чего? - Так любят говорить у нас в Нурланне. - А-а-а. Капитан не прерывает работы, колосья шуршат, ему не все слышно, что она говорит, приходится переспрашивать. Это раздражает обоих. - Овес созрел? - спрашивает она. - Да, созрел, слава богу. - Но еще не высох? - Ты что говоришь? - Ничего не говорю. Долгое, недоброе молчание. Капитан пытается время от времени разрядить его каким-нибудь веселым словцом, но не получает ответа. - Значит, ты вышла понаблюдать за своими работниками,- шутит он. - А на картофельном поле ты уже побывала? - Нет еще, - отвечает она. - Но я могу уйти туда, если тебе неприятно меня видеть. Слушать все это так тягостно, что я, должно быть, сдвинул брови в знак своего неодобрения. Тут я вспоминаю, что по некоторым причинам уже дал себе зарок быть холодным, как лед. Вспомнив это, я еще сильней хмурю брови. Фру глядит на меня в упор и спрашивает: - Ты почему это хмуришься? - Что, что, ты хмуришься? - Капитан заставляет себя улыбнуться. Фру немедля хватается за этот предлог: - Вот, вот, теперь ты прекрасно слышишь! - Ах, Ловиса, Ловиса, - говорит он. Но тут глаза фру наполняются слезами, она стоит еще немножко, потом бросается бежать вдоль сушилок, подавшись всем телом вперед и громко всхлипывая на бегу. Капитан спешит за ней и спрашивает: - Можешь ты мне наконец сказать, что с тобой? -- Ничего, ничего, ступай, - отвечает она. Я слышу, что у нее начинается рвота, она стонет и кричит. - Господи, помоги! Господи, помоги! - Что-то жене сегодня нездоровится, - говорит мне капитан. - А в чем дело - мы оба не можем понять. - По округе ходит какая-то мудреная болезнь, - говорю я, чтобы хоть что-то сказать. - Какая-то осенняя лихорадка. Я это на почте слышал. - Да ну? Ловиса, слышишь? - кричит он.- По округе ходит какая-то болезнь. Должно быть, ты заразилась. Фру не отвечает. Мы продолжаем снимать овес с сушилок, а фру отходит все дальше и дальше, по мере того как мы приближаемся к ней. Вот мы разобрали ее последнее укрытие, и она стоит перед нами, словно застигнутая врасплох. После рвоты она ужас как бледна. - Проводить тебя домой? - спрашивает капитан. - Нет, спасибо. Ни к чему. - И она уходит. А капитан остается с нами и до вечера возит овес. Итак, все снова разладилось. Тяжело пришлось капитану и его жене. Разумеется, это были не те разногласия, которые легко уладить, проявив хоть немного доброй воли с обеих сторон, как посоветовал бы им каждый разумный человек, это были непреодолимые разногласия, разногласия в самой основе. В результате фру открыто презрела свои супружеские обязанности и по вечерам запиралась у себя в комнате. Рагнхильд слышала, как оскорбленный капитан объясняется с женой через дверь. Но нынче вечером капитан потребовал, чтобы фру перед сном допустила его к себе в комнату, где и состоялся крупный разговор. Оба были исполнены самых лучших намерений, оба жаждали примирения, но задача оказалась неразрешимой, примирение запоздало. Мы сидим на кухне и слушаем рассказ Рагнхильд, мы - это Нильс и я, - и должен сказать, что еще ни разу я не видел Нильса таким растерянным. - Если они и сейчас не поладят, все пропало,- говорит Нильс.- Летом мне думалось, что наша фру заслужила хорошую взбучку; теперь-то я понимаю, что ее бес попутал. А она не говорила, что уйдет от капитана? - Как же, как же, - ответила Рагнхильд и продолжала примерно так. Сначала капитан спросил у фру, не подцепила ли она эту заразную хворь. А фру ему ответила, что ее отвращение к нему вряд ли можно назвать хворью. "Я внушаю тебе отвращение?" - "Да. Хоть караул кричи. Твой порок в том, что ты чудовищно много ешь..." - "Так уж и чудовищно? - спрашивает капитан.- Разве это порок? Это скорее свойство, ведь голод не признает границ".- "Но когда я долго смотрю на тебя, меня начинает тошнить. Вот почему меня тошнит".- "Зато теперь я не пью,- говорит он,- значит, все стало лучше, чем прежде". - "Нет, нет, гораздо хуже". Тогда капитан говорит: "По правде сказать, я надеялся на большую снисходительность в память о том... ну хотя бы в память о том, что было летом". "Да, ты прав", - говорит фру и начинает плакать. "Это грызет, и точит, и гложет меня ночью и днем, ночью и днем, но ведь я не упрекнул тебя ни единым словом".- "Не упрекнул",- повторяет она и плачет еще горше. "А кто, как не я, попросил тебя вернуться?" - спрашивает он. Но тут фру, должно быть, решила, что он приписывает себе слишком много заслуг. Она сразу перестает плакать, вскидывает голову и говорит: "Да, но если ты звал меня только за этим, мне лучше было бы не приезжать". - "За чем, за этим? - переспрашивает он.- Ты поступала и поступаешь так, как тебе заблагорассудится, ты ни о чем не желаешь думать, ты не подходишь даже к роялю, ты бродишь, словно тень, и к тебе нельзя подступиться, и на тебя никак не угодишь. А по вечерам ты запираешь передо мной свою дверь. Ну что ж, запирай, запирай..." - "Нет, если хочешь знать, это к тебе нельзя подступиться, - говорит она. - Я ложусь и встаю с одной мыслью: только бы не напомнить тебе о том, что было летом. Ты уверяешь, будто ни единым словом не упрекнул меня. Как бы не так! При каждом удобном случае ты тычешь мне этим в нос. Помнишь, я на днях оговорилась и назвала тебя Гуго. Что ты сделал? Ты мог бы помочь мне, мог пропустить это мимо ушей, но ты нахмурился и сказал: меня зовут не Гуго! Ведь я и сама знаю, что тебя зовут не Гуго, ведь я и сама горько упрекала себя за обмолвку". - "В том-то и вопрос, - подхватил капитан, - достаточно ли ты себя упрекаешь". - "Да, - говорит фру, - более чем достаточно, а что?" - "Не нахожу. По-моему, ты вполне собой довольна".- "А ты? Ты думаешь, тебе не в чем упрекнуть себя?" - "У тебя на рояле по сей день стоит несколько фотографий Гуго, и ты даже не думаешь их убрать, хотя я тысячу раз давал тебе понять, как мне этого хочется, и не просто давал понять, я тебя умолял об этом!" - "Господи, дались тебе эти фотографии!" - сказала она. "Пойми меня правильно,- ответил он,- даже если ты сейчас уберешь все фотографии, мне это не доставит никакой радости: я слишком долго тебя упрашивал. Но если бы ты сама, по своей воле, в первый же день после возвращения сожгла фотографии, твое поведение не отдавало бы таким бесстыдством. А вместо того у тебя по всей комнате валяются книги с его надписями. Я видел и носовой платок с его инициалами".- "Ты просто ревнуешь, вот и все. Иначе не объяснить,- говорит фру.- Не могу же я стереть его с лица земли. Папа и мама тоже так считают. Ведь я жила с ним и была его женой".- "Его женой?" - "Да, я называю это именно так. Не все смотрят на мои отношения с Гуго твоими глазами". Послe этого капитан надолго смолк, только головой покачивал. "Кстати, ты сам во всем виноват,- опять заговорила фру. - Ты уехал с Элисабет, хотя я умоляла тебя не ездить. Тогда-то все и произошло. Мы слишком много пили в тот вечер, и у меня голова закружилась..." Капитан еще немного помолчал, потом ответил: "Да, напрасно я уехал с Элисабет". - "А я о чем говорю? - И фру снова расплакалась. Ты и слышать ничего не желал, Теперь ты всю жизнь будешь попрекать меня этим Гуго, а что сам натворил, о том и не вспомнишь".- "Есть все-таки разница, - возразил капитан. - Я-то никогда не жил с женщиной, о которой ты говоришь, не был ее мужем, выражаясь твоим языком". Фру только вздохнула. "Понимаешь ли: никогда!" - повторил капитан и ударил кулаком по столу. Фру разрыдалась, а сама все смотрит на него. "Но тогда я не понимаю, почему ты ходил за ней по пятам, и прятался с ней в беседке и во всех укромных местах",- сказала фру. "Ну, в беседке, положим, была ты, а не я", - ответил капитан. "Да, все я и всегда я, а ты ничего и никогда",- сказала фру.- "А для чего я ходил за Элисабет? Да для того, чтобы вернуть тебя,- сказал он.- Ты от меня отдалялась, я хотел тебя вернуть". Фру задумалась, потом вдруг вскочила, да как бросится к нему на шею: "Ах, выходит, ты меня любил хоть немножко? А я-то думала, что ты меня давно разлюбил. Ты ведь тоже отдалялся от меня, много лет подряд, разве ты не помнишь? Как глупо все получилось. Я не знала... я не думала... А ты, выходит, любил меня... Дорогой мой, но тогда все хорошо!.." - "Сядь! - сказал капитан. - С тех пор произошли некоторые перемены". - "Что произошло? Какие перемены?" - "Вот видишь, ты уже все забыла. А я-то хотел спросить у тебя, сожалеешь ли ты об этих переменах?" Тут фру снова вся окаменела и говорит: "Ах, ты про Гуго? Но ведь сделанного не воротишь".- "Это не ответ".- "Сожалею ли я? А ты? Ты себе кажешься невинной овечкой?" Тут капитан встал и начал расхаживать по комнате. "Вся беда в том, что у нас нет детей,- сказала фру.- У меня нет дочери, которую я могу воспитать так, чтобы она стала лучше, чем я". - "Я думал об этом, - говорит капитан,- возможно, ты права.- Тут он подходит к ней вплотную и еще добавляет: - Лавина обрушилась на нас, жестокая лавина. Но разве нам, благо мы остались в живых, не следует разгрести камни, и бревна, и щебень, и все, под чем мы были погребены много лет, чтобы наконец вздохнуть полной грудью. У тебя еще может быть дочь!" Фру встала, хотела что-то сказать, но не решилась. "Да, - только и проговорила она. И повторила еще раз: - Да".- "Сейчас ты устала и взволнована, но подумай о том, что я сказал. Доброй ночи, Ловиса". - "Доброй ночи!" - ответила она. XI Капитан намекнул Нильсу, что он не прочь либо уступить кому-нибудь право на рубку леса, либо запродать весь лес на корню. Нильс истолковал это таким образом, что капитан не желает приглашать на работу в имение посторонних. Должно быть, у капитана с фру опять начались нелады. Мы продолжали копать картофель, большую часть уже выкопали, теперь можно было немножко перевести дух. Но дел по-прежнему оставалось очень много - запаздывали с осенней пахотой, и теперь уже мы вдвоем - Ларс Фалькенберг и я - распахивали поле и луговину. Нильс просто удивительный человек, ему стало так неуютно в Эвребе, что он хотел было взять расчет. Удержал его стыд - как бы не подумали, что он бросает работу, с которой не может справиться. У Нильса были довольно четкие представления о чести, унаследованные от множества поколений. Не пристало крестьянскому сыну вести себя как последнему батраку. К тому же Нильс недостаточно долго здесь проработал; когда он нанимался в Эвребе, хозяйство было совсем запущено, понадобилось бы немало лет, чтобы вновь его поднять. Только нынче, когда в распоряжении Нильса оказалось больше рабочих рук, он сумел наконец сдвинуть дело с места. Только нынче он впервые смог увидеть добрые плоды своих усилий, - какие уродились хлеба, какая густая пшеница! Сам капитан впервые за много лет порадовалс