Томас Гарди. Мэр Кэстербриджа ---------------------------------------------------------------------------- ББК 84. 4Вл Г20 А. Кривцовой (главы I-VII) и М. Клягиной-Кондратьевой (главы VIII-XLV) Гарди Томас. Избранные произведения. В 3-х т. Т. 1 М., "Художественная литература", 1989 OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru ---------------------------------------------------------------------------- ИСТОРИЯ ЧЕЛОВЕКА С ХАРАКТЕРОМ  РОМАН  ВСТУПЛЕНИЕ  Читателям нижеследующей повести, если они еще не достигли преклонного возраста, следует помнить, что в дни, воскрешенные в этой книге, торговля отечественным зерном, вокруг которой вращается действие, обладала важностью, почти непостижимой для тех, кто привык к нынешним шестипенсовым булкам и нынешнему всеобщему равнодушию к возможному влиянию погоды на урожай. Описываемые происшествия в основном порождены тремя событиями, которые и в подлинной истории города, названного Кэстербриджем, а также его окрестностей следовали друг за другом в том же порядке и через такие же промежутки, как рассказывается здесь. События эти таковы: продажа мужем его жены, плохие урожаи, которые непосредственно предшествовали отмене хлебных законов, и посещение августейшей особой вышеупомянутой части Англии. Нынешнее издание этой повести, как и предыдущие, содержит почти целую главу, которая отсутствовала в первых отдельных английских ее изданиях, хотя была включена в издание, выходившее выпусками, а также в американское издание. Глава эта восстановлена по настоянию некоторых компетентных судей за океаном, убедительно доказавших, что английское издание заметно пострадало от такого изъятия. Некоторые абзацы и имена, опущенные или измененные в первых изданиях, как английском, так и американском, по причинам, ныне утратившим силу, также восстановлены или вставлены. Эта повесть, пожалуй, больше всех остальных книг, включенных в мою "Панораму уэссекской жизни", посвящена рассмотрению деяний и характера лишь одного человека. Значительные возражения вызвал шотландский диалект мистера Фарфрэ, второго героя, и некий его земляк заявил даже, что люди, обитающие за Твидом, так не говорят и никогда так не говорили. Однако, на мой южный слух, исправления, предложенные этим джентльменом, совершенно точно повторяют именно то, что я стремился воспроизвести, а потому я не мог признать справедливости его замечаний, на чем дело и кончилось. Следует помнить, что шотландец, действующий в этой истории, показан не таким, каким он представлялся бы другим шотландцам, а таким, каким его увидели бы люди иных национальностей. К тому же я и не пытался точно воспроизводить ни его произношения, ни произношения уэссекцев. Однако следует добавить, что это новое издание обладает следующим несомненным превосходством над предыдущими: его критически прочел профессор вышеупомянутого языка - человек, безусловно, компетентный, который, более того, по весьма важным причинам личного характера научился говорить на нем в первый же год своей жизни. Далее, очаровательная дама отнюдь не шотландского происхождения, известная своей правдивостью и умом, супруга видного каледонца, навестила автора вскоре после выхода первого издания и осведомилась, не с ее ли мужа списан Фарфрэ, ибо он показался ей вылитым портретом этого (без сомнения) счастливейшего человека. Я же, создавая Фарфрэ, ни разу даже не подумал о ее супруге, а потому позволяю себе надеяться, что Фарфрэ выдержит экзамен если не как шотландец для шотландцев, то как шотландец для южан. Первый раз этот роман был полностью опубликован в двух томах в мае 1886 года. Т. Г. Февраль 1895 г. - март 1912 г. ГЛАВА I  Однажды вечером, в конце лета, когда нынешнему веку еще не исполнилось и тридцати лет, молодой человек и молодая женщина - последняя с ребенком на руках - подходили к большой деревне Уэйдон-Прайорс в Верхнем Уэссексе. Одеты они были просто, но не бедно, хотя густой слой седой пыли, накопившийся на их обуви и одежде, очевидно, за время долгого пути, придавал им сейчас обносившийся и не слишком привлекательный вид. Мужчина был хорошо сложен, смуглый, с суровым лицом, и в профиль лицевой угол у него казался почти прямым. На нем была короткая куртка из коричневого плиса, более новая, чем остальные части его костюма - бумазейный жилет с белыми роговыми пуговицами, короткие, тоже бумазейные, штаны, рыжеватые гамаши и соломенная шляпа с лакированной черной лентой. За спиной он нес на ремне тростниковую корзину, из которой торчала раздвоенная рукоятка ножа для обрезки сена и сквозь прутья виднелась завертка для затягивания сена веревками. Шел он мерным, тяжелым шагом опытного сельского рабочего, резко отличающимся от неуклюжей, шаркающей походки земледельца, а в его манере выворачивать и ставить ступню чувствовалось свойственное ему упрямство и циническое равнодушие, проявлявшиеся даже в том, как размеренно набегали и исчезали складки на бумазейных штанах то на левой, то на правой ноге, по мере того как он шагал. Впрочем, пара эта была действительно своеобразная, и шли они в столь глубоком молчании, что это не могло не броситься в глаза случайному наблюдателю, в противном случае и не заметившему бы их. Они шагали бок о бок, так что издали могло показаться, будто люди, связанные общими интересами, ведут между собой тихий, непринужденный, задушевный разговор; но при ближайшем рассмотрении обнаруживалось, что мужчина читает или делает вид, будто читает, листок с отпечатанной на нем балладой, который он не без труда держал перед глазами рукой, пропущенной сквозь ременную петлю. Было ли то действительной причиной или лишь предлогом, чтобы избежать наскучивших ему разговоров, - этого никто, кроме него, не мог бы сказать, - только он упорно хранил молчание, и женщина не получала никакого удовлетворения от его присутствия. В сущности, она шагала по дороге в полном одиночестве, если не считать ребенка, которого несла на руках. Иной раз согнутый локоть мужчины почти касался ее плеча, так как шла она настолько близко к своему спутнику, насколько можно идти, не задевая его, но ей, казалось, и в голову не приходило взять его под руку, да и он не помышлял предложить ей руку. Нимало не удивляясь его пренебрежительному молчанию, она явно принимала это как нечто вполне естественное. Если в маленькой группе и раздавались чьи-то голоса, то это был лишь шепот женщины, время от времени обращавшейся к ребенку, крохотной девочке в коротком платьице и голубых вязаных башмачках, и ответный лепет ребенка. Главной, если не единственной привлекательной чертой в наружности молодой женщины была подвижность ее лица. Когда она искоса поглядывала вниз, на девочку, она становилась хорошенькой, даже красивой, - жаркие лучи палящего солнца освещали сбоку ее живые черты, отчего веки и ноздри ее казались прозрачными, а губы пылали огнем. Когда же, задумавшись, она молча брела в тени зеленой изгороди, лицо ее принимало суровое, почти апатичное выражение, какое бывает у человека, ожидающего от Времени и Случая всего, кроме, быть может, справедливости. Первое выражение было у женщины от природы, второе, вероятно, являлось плодом цивилизации. Вряд ли у кого-нибудь могли возникнуть сомнения в том, что эти мужчина и женщина - муж и жена и родители маленькой девочки. Только такими родственными узами и можно было объяснить атмосферу семейной близости, которая, подобно нимбу, окружала путников, бредущих по дороге. Жена почти все время упорно, хотя и без особого интереса, смотрела вдаль, - собственно говоря, такой пейзаж можно было увидеть в эту пору года едва ли не в любом уголке любого графства Англии: дорога была не совсем прямая, но и не извилистая, не ровная, но и не холмистая, окаймленная кустами и деревьями того тускло-зеленого цвета, какой приобретают обреченные листья, прежде чем стать грязно-серыми, желтыми или красными. Трава у обочины и ближайшие ветви кустов были припудрены пылью, которой осыпали их мчащиеся мимо повозки, - той пылью, что лежала на дороге, заглушая, словно ковер, шум шагов; и благодаря этому, а также упорной неразговорчивости путников все звуки широкого мира отчетливо доносились до них. Долгое время никаких звуков вообще не было, если не считать еле слышного голоса птицы, распевавшей стародавнюю вечернюю песню, которую, несомненно, можно было услышать здесь в тот же самый час и с теми же самыми трелями, каденциями и паузами на закате в эту пору года на протяжении несчетного множества веков. Но по мере приближения к деревне они услышали отдаленные крики и шум, доносившиеся с холма, который скрывали от них деревья. Едва вдали показались первые дома Уэйдон-Прайорса, как путникам повстречался огородник, который нес на плече мотыгу для окапывания брюквы; на конце ее болталась сумка с завтраком. Мужчина, читавший балладу, тотчас поднял глаза. - Можно там найти работу? - флегматичным тоном спросил он, указывая листком на видневшуюся впереди деревню. Полагая, что огородник не понял его, он добавил: - Какую-нибудь работу по уборке сена? Но огородник уже замотал головой. - Господи помилуй, да где же разум у человека, коли он в эту пору вздумал искать такую работу в Уэйдоне? - А домишко какой-нибудь нельзя здесь снять - пусть совсем маленький, только что выстроенный? - спросил пришелец. Пессимист снова отрицательно мотнул головой. - В Уйэдоне больше ломают, чем строят. В прошлом году снесли пять домов и в этом году три; людям деваться некуда - даже хижины с соломенной крышей не сыщешь. Вот каково оно в Уэйдон-Прайорсе! Вязальщик сена - очевидно, он был вязальщиком - несколько пренебрежительно кивнул и, поглядев в сторону деревни, продолжал: - Что это у вас там происходит, а? - Да у нас ярмарка сегодня. Только этот шум и галдеж - все пустое: выманивают денежки у детей да у дураков, а настоящие дела уже кончились. Я весь день работал тут поблизости, но туда не ходил, э, нет! Не мое это дело. Вязальщик и его жена продолжали путь и вскоре очутились на ярмарочном поле с загонами для скота, где были выставлены и проданы сотни лошадей и овец, которых теперь почти всех увели. К этому времени, как сказал огородник, с серьезными делами уже было покончено, оставалось только продать с аукциона животных похуже, которых не удалось сбыть с рук, ибо от них наотрез отказались более солидные скупщики, рано прибывшие и рано отбывшие. Однако толпа была еще гуще, чем в утренние часы: теперь здесь появились люди более легкомысленные - свободные от работы поденщики, два-три солдата, приехавшие домой на побывку и случайно оказавшиеся здесь, деревенские лавочники и тому подобный люд. Для них полем деятельности служили ларьки с игрушками и всякой мелочью, палатки со стереоскопическими картинками, восковыми фигурами, живыми уродами, бескорыстными, путешествующими для блага человеческого лекарями, прорицателями, игрой в наперсток. Наших пешеходов все это не прельщало, и они принялись озираться, отыскивая среди множества палаток, разбросанных по полю, такую, где бы можно было подкрепиться. В охряной дымке угасающих солнечных лучей две ближайшие палатки показались им, пожалуй, равно соблазнительными. Одна была из новенькой парусины молочного цвета, с красными флагами на верхушке; вывеска гласила: "Доброе пиво домашней варки, эль и сидр". Другая была не столь уж новой; сзади из нее торчала небольшая железная труба, а спереди красовалась вывеска: "Вкустная пшеничная каша". Мужчина мысленно взвесил обе надписи, и его потянуло в первую палатку. - Нет... нет... не туда, - сказала женщина. - Я люблю пшеничную кашу, и Элизабет-Джейн ее любит, да и тебе понравится. Она сытная, а день был длинный и трудный. - Я ее никогда не пробовал, - сказал мужчина. Однако он внял доводам женщины, и они вошли в палатку, где торговали пшеничной кашей. Там они увидели большую компанию, расположившуюся за длинными узкими столами, которые тянулись вдоль стен. В дальнем конце стояла печь, топившаяся углем, а над огнем висел большой трехногий котел, настолько стершийся по краям, что обнажилась колокольная медь, из которой он был отлит. Во главе стола сидела особа лет пятидесяти, похожая на ведьму, в белом переднике, которому надлежало придавать ей респектабельный вид, и потому он был такой ширины, что почти сходился у нее за спиной. Она медленно размешивала содержимое котла. По палатке разносился глухой скребущий звук большой ложки, какою женщина орудовала, заботясь о том, чтобы не подгорела смесь из пшеничных зерен, молока, изюма, коринки и других составных частей известного еще в старину жидкого варева, которым она торговала. Сосуды с этими составными частями стояли тут же, на застланном белой скатертью столе. Мужчина и женщина заказали себе по миске горячей, дымящейся каши и уселись, чтобы съесть ее не спеша. Пока все шло отлично: пшеничная каша, как и говорила женщина, была сытна, и более подходящей пищи нельзя было найти в пределах четырех морей, хотя, правду сказать, тем, кто к ней не привык, поначалу едва ли могли понравиться разбухшие зерна пшеницы величиной с лимонное зернышко, которые плавали на поверхности. Однако в этой палатке творилось нечто такое, что не сразу бросалось в глаза, но мужчина, побуждаемый инстинктом порочной натуры, быстро это почуял. Едва отведав каши, он начал уголком глаза следить за манипуляциями ведьмы и разгадал, какую игру она вела. Он подмигнул ей и в ответ на ее кивок протянул свою миску; тогда она достала из-под стола бутылку, украдкой отмерила порцию и вылила в кашу. Это был ром. Мужчина тоже украдкой передал ей в уплату деньги. Варево, щедро приправленное спиртом, пришлось ему гораздо больше по вкусу, чем в первоначальном виде. Его жена с тревогой наблюдала за этим, но он стал уговаривать ее тоже приправить кашу, и, поколебавшись немного, она согласилась, только на меньшую порцию. Мужчина опустошил свою миску и потребовал вторую, с еще большим количеством рома. Очень скоро действие его начало сказываться на поведении мужчины, и женщина с грустью убедилась, что, хоть ей и удалось благополучно провести свой корабль мимо опасных скал - палатки, имевшей право торговать спиртными напитками, - она очутилась в пучине водоворота, где орудуют те, кто торгует хмельным из-под полы. Малютка нетерпеливо залепетала, и жена несколько раз повторила мужу: - Майкл, что же будет с жильем? Мы ведь можем не найти пристанища, если здесь задержимся. Но он как будто и не слыхал этого птичьего чириканья. Обратившись к собравшейся компании, он стал громко разглагольствовать. Когда зажгли свечи, девочка медленно перевела на них задумчивый взгляд круглых черных глазенок, но веки ее тотчас сомкнулись, потом снова раскрылись, потом закрылись, и она заснула. После первой миски мужчина пришел в безмятежное расположение духа; после второй развеселился; после третьей принялся разглагольствовать; после четвертой в поведении его обнаружились те качества, что подчеркивались складом лица, манерой сжимать губы и огоньками, загоравшимися в темных глазах, - он стал сварливым, даже вздорным. Разговор шел в повышенном тоне, как нередко бывает в подобных случаях. Гибель хороших людей по вине дурных жен, крушение смелых планов и надежд многих способных юношей и угасание их энергии в результате ранней неосмотрительной женитьбы - вот какова была тема. - Так и я себя доконал, - сказал вязальщик задумчиво, с горечью, чуть ли не со злобой. - Женился в восемнадцать лет, как последний дурак, и вот последствия. - Жестом он указал на себя и семью, словно приглашая полюбоваться на это жалкое зрелище. Молодая женщина, его жена, очевидно привыкшая к таким заявлениям, держала себя так, будто и не слыхала их, и время от времени нашептывала ласковые слова малютке, которая то засыпала, то снова просыпалась и была еще так мала, что мать лишь на минутку могла посадить ее рядом с собой на скамью, когда у нее уж слишком уставали руки. Мужчина же продолжал: - Все мое достояние - пятнадцать шиллингов, а ведь я свое дело знаю. Бьюсь об заклад, что в Англии не найдется человека, который побил бы меня в фуражном деле, и, освободись я от обузы, цена бы мне была тысяча фунтов! Но о таких вещах всегда узнаешь слишком поздно. Снаружи долетел голос аукционщика, продававшего на поле старых лошадей: - А вот и последний номер - кто возьмет последний номер, почти задаром? Ну, за сорок шиллингов? Племенная матка, подает большие надежды, чуть старше пяти лет, и лошадь хоть куда, вот только спина малость примята да левый глаз вышиблен - кобыла лягнула, родная ее сестра, повстречавшаяся на дороге. - Ей-богу, не пойму, почему женатый человек, если ему не нужна жена, не может сбыть ее с рук, как цыгане сбывают старых лошадей, - продолжал мужчина в палатке. - Почему бы не выставить ее и не продать с аукциона тому, кто нуждается в таком товаре? А? Ей-ей, мою я продал бы сию же минуту, пожелай только кто-нибудь купить! - Желающие нашлись бы! - отозвался кто-то из присутствующих, глядя на женщину, которая отнюдь не была обижена природой. - Правильно! - сказал джентльмен, куривший трубку; пальто его у ворота, на локтях, на швах и лопатках приобрело тот отменный глянец, какой появляется в результате длительного трения о грязную поверхность и более желателен на мебели, чем на одежде. Судя по внешности, он был когда-то грумом или кучером в каком-нибудь поместье. - Могу сказать, что вырос я в самом хорошем обществе, - добавил он, - и уж кому, как не мне, знать, что такое настоящая порода! И вот я утверждаю, что в ней эта порода есть - в самом сложении, заметьте, - как и у других особей женского пола здесь, на ярмарке, только, может, надо ей дать проявиться. - Тут он скрестил ноги и снова занялся своей трубкой, пристально всматриваясь в какую-то точку в пространстве. Захмелевший молодой супруг, услышав столь неожиданную похвалу своей жене, широко раскрыл глаза, словно усомнившись, благоразумно ли с его стороны так относиться к обладательнице подобных качеств. Но он быстро вернулся к первоначальному своему убеждению и грубо сказал: - Ну, так смотрите, не упустите случая: я готов выслушать, сколько вы предложите за эту жемчужину. Женщина повернулась к мужу и прошептала: - Майкл, ты и раньше уже болтал на людях такую чепуху. Шутка шуткой, но смотри, как бы не хватить через край. - Знаю, что говорил. И говорил всерьез. Только бы покупатель нашелся. В эту минуту в палатку, сквозь щель вверху, влетела ласточка, одна из последних в этом сезоне, и стремительно закружила над головами, невольно приковав к себе все взгляды. Наблюдение за птицей, пока та не улетела, помешало собравшимся ответить на предложение работника, и разговор оборвался. Но спустя четверть часа муж, который все подливал и подливал себе рому в кашу и, однако, - то ли оттого, что голова у него была такая крепкая, то ли он был таким неустрашимым питухом, - отнюдь не казался пьяным, затянул старую песню, лодобно тому как в музыкальной фантазии инструмент подхватывает первоначальную тему: - Ну, так как же насчет моего предложения? Эта женщина мне ни к чему. Кто польстится? Компания к тому времени явно захмелела, и теперь вопрос был встречен одобрительным смехом. Женщина зашептала умоляюще и встревоженно: - Идем, уже темнеет, хватит болтать! Если ты не пойдешь, я уйду без тебя! Идем! Она ждала, ждала, однако он не двигался. Не прошло и десяти минут, как он снова прервал бессвязный разговор любителей рома с пшеничной кашей: - Я ведь задал вопрос, а ответа так и не получил. Есть здесь какой-нибудь Джек Оборванец или Том Соломинка, который купит мой товар? В поведении женщины произошла перемена, и на лице ее появилось прежнее сумрачное выражение. - Майк, Майк, - сказала она, - это становится серьезным. Ох, слишком серьезным! - Желает кто-нибудь купить ее? - спросил мужчина. - Хотела бы я, чтоб кто-нибудь купил, - твердо заявила она. - Нынешний владелец совсем ей не по вкусу. - Да и ты мне не по вкусу! - сказал он. - Стало быть, договорились. Джентльмены, вы слышите? Мы договорились расстаться. Если хочет, пусть берет дочку и идет своей дорогой. А я возьму инструменты и пойду своей дорогой. Ясно, как в Священном писании. Ну-ка, Сьюзен, встань, покажись. - Не делайте этого, дитя мое! - шепнула дородная женщина в широких юбках, торговка шнурками для корсетов, сидевшая рядом. - Ваш муженек сам не знает, что говорит. Однако женщина встала. - Ну, кто будет за аукционщика? - крикнул вязальщик села. - Я! - тотчас отозвался коротенький человек, у которого нос походил на медную шишку, голос был простуженный, а глаза напоминали петли для пуговиц. - Кто предложит цепу за эту леди? Женщина смотрела в землю, - казалось, ей стоило величайшего напряжения воли оставаться на месте. - Пять шиллингов, - сказал кто-то, после чего раздался смех. - Прошу не оскорблять! - сказал муж. - Кто дает гинею? Никто не отозвался; тут вмешалась торговка корсетными шнурками: - Ради господа бога, ведите себя прилично, любезный! До чего жестокий муж у бедняжки! Клянусь спасением моей души, иной раз замужество обходится недешево! - Повышай цену, аукциошцик! - сказал вязальщик. - Две гинеи! - крикнул аукционщик; никто не отозвался. - Если не хотят брать за эту цену, через десять секунд им придется платить дороже, - сказал муж. - Прекрасно. Ну-ка, аукционщик, набавь еще одну. - Три гинеи, идет за три гинеи! - крикнул простуженный человек. - Кто больше? - спросил муж. - Господи, да она мне в пятьдесят раз дороже стоила. Набавляй. - Четыре гинеи! - крикнул аукционщик. - Вот что я вам скажу: дешевле, чем за пять, я ее не продам, - объявил муж, ударив кулаком по столу так, что заплясали миски. - А за пять гиней я продам ее любому, кто согласен заплатить мне и хорошо обращаться с ней. И он получит ее на веки вечные, а обо мне никогда и не услышит! Но за меньшую сумму - не пойдет! Так вот: пять гиней - и она ваша! Сьюзен, ты согласна? Та с глубоким равнодушием наклонила голову. - Пять гиней, - сказал аукционщик, - не то товар снимается с торгов. Кто дает пять гиней? В последний раз. Да или нет? - Да! - раздался громкий голос в дверях. Все взоры обратились в ту сторону. В треугольном отверстии, служившем палатке дверью, стоял моряк, появившийся незаметно для остальной компании минуты две-три назад. Мертвое молчание последовало за его согласием. - Вы сказали, что даете пять гиней? - спросил муж, вытаращив на него глаза. - Сказал, - ответил моряк. - Одно дело - сказать, а другое - заплатить. Где деньги? Моряк с минуту помешкал, еще раз посмотрел на женщину, вошел, развернул пять хрустящих бумажек и бросил их на скатерть. Это были кредитные билеты Английского банка на сумму в пять фунтов. Сверху он бросил несколько звенящих шиллингов - один, два, три, четыре, пять. Вид денег, всей суммы полностью, в ответ на вызов, который до сей поры почитался, пожалуй, гипотетическим, произвел огромное впечатление на зрителей. Все впились глазами сначала в лица главных участников, а затем в кредитные билеты, которые лежали на столе, придавленные шиллингами. Вплоть до этого момента нельзя было с уверенностью утверждать, что муж, несмотря на свое соблазнительное предложение, говорит всерьез. Действительно, зрители все время относились к происходившему, как к рискованной веселой шутке, и решили, что, оставшись, должно быть, без работы, он озлобился на весь мир, на общество, на своих близких. Но когда в ответ на предложение появились наличные деньги, шутливое легкомыслие исчезло. Казалось, какой-то зловещий свет наполнил всю палатку и облик всех присутствующих изменился. Смешливые морщинки сбежали с лиц слушателей, и они ждали, разинув рты. - Ну, Майкл, - сказала женщина, нарушая молчание, и ее тихни бесстрастный голос отчетливо прозвучал в тишине, - прежде чем ты еще что-нибудь скажешь, выслушай меня. Если ты только прикоснешься к деньгам, мы с дочкой уйдем с этим человеком. Пойми, сейчас это уже не шутка. - Шутка? Конечно, это не шутка! - крикнул муж; при ее словах злоба с новой силой вспыхнула в нем. - Я беру деньги, моряк берет тебя. Достаточно ясно. Такие вещи делались в других местах, почему же здесь нельзя? - Надо сначала выяснить, согласна ли молодая женщина, - мягко сказал моряк. - Ни за что на свете я бы не хотел оскорбить ее чувства. - Да, и я, ей-ей, не хочу! - сказал муж. - Но она согласна, если только ей можно будет взять с собой ребенка. Так она сама сказала на днях, когда я завел об этом речь. - Вы можете поклясться? - обратился к ней моряк. - Могу, - сказала она, бросив сначала взгляд на мужа и не заметив никаких признаков раскаяния. - Ладно, ребенка она берет с собой, и дело с концом, - сказал вязальщик. Он взял кредитные билеты моряка, не спеша сложил их и с видом человека, принявшего окончательное решение, спрятал в самый надежный карман. Моряк взглянул на женщину и улыбнулся. - Идем! - ласково сказал он. - И малютка с нами - чем больше народу, тем веселей! С минуту она постояла, пристально всматриваясь в него. Потом снова опустила глаза, молча взяла девочку на руки и направилась вслед за ним к двери. В дверях она обернулась и, сняв обручальное кольцо, швырнула его через палатку в лицо вязальщику сена. - Майкл, - сказала она, - я прожила с тобой два года и ничего от тебя не видела, кроме попреков. Теперь я уже не твоя; попытаю счастья в другом месте. Так будет лучше и для меня и для ребенка. Прощай! Ухватившись правой рукой за руку моряка и посадив девочку на левую руку, она, горько всхлипывая, вышла из палатки. Тупое, озабоченное выражение появилось на лице мужа, как будто он все-таки не предвидел такого конца; кое-кто из гостей рассмеялся. - Ушла она? - спросил он. - Ушла, и след простыл! - отозвались парни, сидевшие у двери. Он встал и направился к выходу осторожной поступью человека, сознающего, что он перебрал лишку. Несколько человек последовали за ним и остановились у порога, всматриваясь в сумерки. Здесь особенно явственно ощущалась разница между мирным спокойствием природы и обдуманной злонамеренностью человека. Какой контраст жестокой сцене, только что разыгравшейся в палатке, являл вид нескольких лошадей, которые ласково терлись шеями друг о друга, терпеливо дожидаясь, пока их запрягут и погонят в обратный путь! За пределами ярмарочного поля, в долинах и лесах, все было тихо. Солнце недавно зашло, и небо на западе застилало розовое облако, казавшееся неизменным, однако оно медленно меняло свои контуры. Следить за ним было все равно что смотреть из затемненного зрительного зала на великолепные декорации. При виде этой сцепы после той, другой, первым естественным побуждением было отречься от человека, который подобен пятну на лике доброй матери-природы, однако приходила на память мысль, что на земле все меняется и что в одну прекрасную ночь человечество может спать мирным сном, а эта, ныне тихая, природа будет буйствовать. - Где живет этот моряк? - спросил один из зрителей, пока собравшиеся тщетно озирались по сторонам. - Бог его знает, - ответил тот, что повидал хорошую жизнь, - ясно, что он не здешний. - Он зашел минут пять назад, - сказала владелица палатки с пшеничной кашей, которая присоединилась к остальным и стояла подбоченившись. - Потом он вышел, потом опять заглянул. На нем я не разжилась ни на пенни. - И поделом мужу! - сказала торговка корсетными шнурками. - Такая миловидная, приличная женщина - чего, кажется, еще нужно человеку? А какая храбрая! Я бы сама на это пошла, ей-богу, пошла, если бы мой муж так обращался со мной! Ушла бы, и пускай бы он звал и звал, пока не охрипнет... Но я бы ни за что не вернулась - нет, не вернулась бы до-самого трубного гласа! - Ну что ж, женщине легче будет, - сказал кто-то из наиболее рассудительных. - Моряки - падежное пристанище для остриженных овечек, у парня как будто много денег, а по всему видно, что к этому она не привыкла. - Попомните мое слово, я за ней не пойду! - сказал вязальщик упрямо, возвращаясь на свое место. - Пусть уходит! Вздумала чудить, пускай сама и расплачивается. Только дочку ни к чему ей было брать - дочка-то моя! И случись это еще раз, я бы ее не отдал. Вскоре посетители начали покидать палатку, то ли подталкиваемые неясным чувством, что помогли заключить недопустимую сделку, то ли потому, что было уже поздно. Мужчина положил локти на стол, опустил голову на руки и скоро захрапел. Торговка пшеничной кашей, решив закрывать заведение на ночь, проследила за тем, чтобы оставшиеся бутылки с ромом, молоко, пшеница, изюм и прочее были погружены в повозку, и подошла к прикорнувшему у стола мужчине. Она стала его тормошить, но разбудить не могла. Поскольку в тот вечер не нужно было разбирать палатку - ярмарка продолжалась еще дня два-три, - она решила, что спящий, который явно не был бродягой, может остаться здесь на ночь вместе со своей корзиной. Погасив последнюю свечу, она вышла и, опустив полотнище над входом в палатку, уехала. ГЛАВА II  Утреннее солнце струилось сквозь прорехи в парусине, когда мужчина проснулся. Палатка была пронизана теплым светом, и в воздухе с музыкальным жужжанием кружила одинокая большая синяя муха. Кроме жужжания этой мухи, не слышно было ни единого звука. Он посмотрел вокруг: на скамьи, на стол, на свою корзину с инструментами, на печь, где варилась накануне пшеничная каша, на пустые миски, на рассыпанные зерна пшеницы, на пробки, которыми был усеян поросший кое-где травою земляной пол. Среди мусора он заметил какой-то маленький блестящий предмет и поднял его. Это было кольцо его жены. Смутное воспоминание о событиях прошлого вечера всплыло в его сознании, и он сунул руку во внутренний карман. Зашуршали небрежно засунутые туда кредитные билеты моряка. Этого второго подтверждения его неясных воспоминаний оказалось достаточно: теперь он знал, что то был не сон. В течение некоторого времени он продолжал сидеть, уставившись в землю. - Надо как можно скорее выпутаться из этой истории, - наконец сказал он решительно, как человек, который не может собраться с мыслями, не выразив их вслух. - Она ушла... да, конечно, ушла с тем моряком, который купил ее, и с маленькой Элизабет-Джейн. Мы забрели сюда, и я ел пшеничную кашу, а в каше был ром... и я ее продал. Да, так оно и было, и вот я теперь сижу здесь. Что же мне делать, достаточно ли я протрезвел, чтобы идти? Он встал, обнаружил, что находится во вполне приличном состоянии и может без труда тронуться в путь. Потом он взвалил на спину свою корзину и убедился, что может нести ее; тогда, приподняв полотнище палатки, он вышел на воздух. С угрюмым любопытством он стал озираться по сторонам. Свежесть сентябрьского утра оживила его и подбодрила. Когда он пришел сюда накануне вечером вместе с женой и дочкой, они были утомлены и мало что заметили, а потому теперь он смотрел на окружающую местность как бы впервые. Он стоял на открытом высоком месте, окаймленном вдали рощей. Внизу, куда вела извилистая дорога, находилась деревня, которая дала свое имя возвышенности, служившей местом ежегодной ярмарки. Отсюда шел спуск в долины и подъем к другим возвышенностям, усеянным курганами и пересеченным остатками древних укреплений. Все вокруг было залито лучами недавно взошедшего солнца, еще не успевшего осушить ни единого стебелька в росистой траве, на которой лежали длинные тени желтых и красных фургонов, так что тени от их колес походили на вытянутые орбиты комет. Все цыгане и владельцы балаганов, заночевавшие здесь, расположились в своих палатках и повозках или лежали под ними, закутавшись в попоны, тихо и недвижимо, словно в объятиях смерти, - лишь случайный храп выдавал их присутствие. Но у Семерых спящих была собака; и собаки неведомой породы, принадлежавшие бродягам и похожие столько же на кошек, сколько на собак, и столько же на лисиц, сколько на кошек, также лежали вокруг. Какая-то маленькая собачонка выскочила из-под повозки, тявкнула для порядка и тотчас улеглась снова. Она была единственным несомненным свидетелем того, как вязальщик сена покинул уэйдонское ярмарочное поле. По-видимому, это отвечало его желанию. Он шел в глубоком раздумье, не обращая внимания ни на желтых овсянок, порхавших с соломинками в клюве над живой изгородью, ни на шляпки грибов, ни на позвякиванье овечьих колокольчиков, обладателям которых посчастливилось не попасть на ярмарочное поле. Выйдя на проселочную дорогу в доброй миле от места действия прошлого вечера, мужчина опустил свою корзину на землю и прислонился к воротам. Тяжкая проблема - а может быть, и не одна - занимала его мысли. "Назвал я себя вчера кому-нибудь или нет?" - подумал он и наконец пришел к заключению, что не назвал. Он был удивлен и задет тем, что жена поняла его слова буквально, - это видно было и по лицу его, и по тому, как он покусывал соломинку, которую выдернул из живой изгороди. Он понимал, что она поступила так в запальчивости, больше того, она, должно быть, считала, что эта сделка к чему-то ее обязывает. В этом последнем он был почти уверен, зная ее натуру, чуждую легкомыслия, и крайнюю примитивность ее мышления. К тому же под ее обычным спокойствием могли скрываться безрассудная решимость и чувство обиды, которые и заглушили мимолетные сомнения. Как-то, когда он во время одной попойки заявил, что избавится от нее тем способом, к какому прибег сейчас, она ответила покорным тоном человека, готового принять удар судьбы, что так оно и случится и ей не придется слышать это от него много раз... - Но ведь знает же она, что в такие минуты я сам не понимаю, что говорю! - воскликнул он. - Что ж, придется мне побродить в, этих краях, пока я не найду ее... Черт возьми, могла бы она подумать, прежде чем так срамить меня! - взревел он. - Ведь она-то не была пьяна, как я. Этакая идиотская простота - как это похоже на Сьюзен! Покорная... Эта ее покорность причинила мне больше зла, чем самый лютый нрав! Немного успокоившись, он вернулся к первоначальному своему убеждению, что должен так или иначе отыскать ее и свою маленькую Элизабет-Джейн и по мере сил примириться с позором. Он сам навлек его на себя и должен нести его. Но сначала он решил дать обет - такой великий обет, какого никогда еще не давал, а чтобы принести клятву надлежащим образом, требовалось соответствующее место и обстановка, ибо в верованиях этого человека было что-то идолопоклонническое. Он взвалил корзину на спину и двинулся в путь, на ходу окидывая пытливым взглядом местность, и вдали, в трех-четырех милях, увидел крыши и колокольню деревенской церкви. К этой колокольне он и направился. В деревне стояла тишина, был тот безгласный час, который наступает в сельской повседневной жизни после ухода мужчин на полевые работы и кончается с пробуждением их жен и дочерей, когда те встают, чтобы приготовить завтрак к их возвращению. Вот почему вязальщик сена достиг церкви никем не замеченный и вошел в нее, поскольку дверь была заперта только на щеколду. Он опустил свою корзину возле купели, прошел по нефу до решетки перед алтарем и, открыв дверцу, вступил в святилище; на секунду он почувствовал себя как-то странно, но потом преклонил колени на возвышении, уронил голову на книгу с застежками, лежавшую на престоле, и громко произнес: - Я, Майкл Хенчард, сегодня утром, шестнадцатого сентября, здесь, в этом священном месте, даю обет в том, что двадцать лет не притронусь к спиртным напиткам, считая по году на каждый уже прожитый мною год. И в этом я клянусь на лежащей передо мною книге. И да поразят меня немота, слепота и беспомощность, если я нарушу мой обет! Произнеся эти слова и поцеловав большую книгу, вязальщик сена встал и, казалось, почувствовал облегчение, вступив на новый путь. Приостановившись на минуту на паперти, он увидел густую струю дыма, внезапно вырвавшуюся из красной трубы ближайшего коттеджа, и понял, что его обитательница только что затопила печь. Он подошел к двери, и хозяйка за ничтожную плату согласилась приготовить ему завтрак. Подкрепившись, он приступил к поискам своей жены и ребенка. Сложность этой задачи обнаружилась довольно скоро. Хотя он всех расспрашивал и допытывал и день за днем колесил по округе, но тех, чье описание он давал, нигде не видели с того вечера на ярмарке. Дело осложнялось еще и тем, что он не мог установить, как звали моряка. Деньги его были уже на исходе, и он после некоторых колебаний решил истратить полученную от моряка сумму на продолжение поисков. Но и это оказалось тщетным. Боязнь заявить открыто о своем поступке помешала Майклу Хенчарду поднять вокруг этого дела шум, какой был необходим, чтобы поиски могли привести к желательным результатам. И, должно быть, потому-то он ничего и не добился, хотя им сделано было все, что не влекло за собой объяснения, при каких обстоятельствах он потерял жену. Недели складывались в месяцы, а он все продолжал поиски, в промежутках берясь за случайную работу, чтобы прокормиться. Через некоторое время он добрался до морского порта и здесь узнал, что лица, отвечавшие его описаниям, не так давно покинули страну. Тогда он решил прекратить поиски и поселиться в местности, которую давно себе облюбовал. На следующий день он направился на юго-запад, останавливаясь только на ночевку, и шел до тех пор, пока не достиг города Кэстербриджа в отдаленной части Уэссекса. ГЛАВА III  Проезжая дорога в деревню Уэйдон-Прайорс снова была устлана ковром пыли. Как и во время оно, деревья снова были тускло-зеленые, и там, где некогда шла семья Хенчарда из трех человек, шли теперь двое, имевшие отношение к этой семье. Все вокруг было совсем как прежде - вплоть до голосов и шума, доносившихся снизу, из соседней деревни, - так что, в сущности, этот день вполне мог бы наступить непосредственно вслед за изложенными ранее событиями. Перемены обнаруживались только в деталях, по которым можно было установить, что миновала длинная вереница лет. Одна из тех, что шли по дороге, была той женщиной, которая когда-то являлась молодой женой Хенчарда; теперь лицо ее потеряло свою округлость, изменилась и кожа, а волосы хотя и сохранили свой цвет, но значительно поредели. На ней был вдовий траур. Спутница ее, стройная девушка лет восемнадцати, также в черном, с избытком обладала тем драгоценным эфемерным обаянием, которое присуще только юности, а юность сама по себе прекрасна, независимо от красок и линий. Одного взгляда было достаточно, чтобы узнать в ней дочь Сьюзен Хенчард, теперь уже взрослую. Лето жизни наложило свою печать огрубения на лицо матери, но время перенесло черты, отличавшие ее в пору весны, на ее спутницу, ее родное дитя, с таким искусством, что неведение дочери о некоторых фактах, известных матери, на момент могло показаться человеку, вспоминающему эти факты, странным несовершенством способности природы к непрерывному воспроизведению. Они шли, держась за руки, и заметно было, что это вызвано сердечной привязанностью. В свободной руке дочь несла ивовую корзину старомодной формы, мать - синий узел, странно не подходивший к ее черному шерстяному платью. Дойдя до околицы деревни, они пошли тою же дорогой, что и в былые времена, и поднялись на ярмарочное поле. Здесь также годы сделали свое дело. Кое-какие механические усовершенствования были внесены в карусели и качели, в машины для измерения силы и веса поселяй, в тиры, где проводились состязания в стрельбе на орехи. Но торговые обороты ярмарки значительно уменьшились. В окрестных городах теперь регулярно устраивались большие базары, и это начало серьезно сказываться на торговле, которая шла здесь из века в век. Загоны для овец, коновязи для лошадей занимали вдвое меньше места, чем раньше. Палатки портных, чулочников, торговцев полотном, бондарей и других ремесленников почти исчезли, и повозок было гораздо меньше. Некоторое время мать и дочь пробирались сквозь толпу, потом остановились. - Зачем мы пришли сюда, только время теряем! Я думала, вы хотите идти дальше, - сказала девушка. - Да, милая Элизабет-Джейн, - отозвалась мать. - Но мне вздумалось побывать здесь. - Зачем? - Здесь я в первый раз встретилась с Ньюсоном, в такой же день, как сегодня. - В первый раз встретились здесь с отцом? Да, вы мне об этом говорили. А теперь он утонул, и нет его у нас! - С этими словами девушка вынула из кармана карточку, посмотрела на нее и вздохнула. Она была обведена черной каймой, и в рамке, как на мемориальной дощечке, были написаны слова: "Дорогой памяти Ричарда Ньюсона, моряка, который преждевременно погиб на море в ноябре месяце 184... года, в возрасте сорока одного года". - И здесь, - нехотя продолжала мать, - я в последний раз видела того родственника, которого мы разыскиваем, - мистера Майкла Хенчарда. - В каком родстве мы с ним находимся, мама? Вы мне этого никогда хорошенько не объяснили. - Мы с ним в свойстве или были в свойстве, потому что его, может быть, нет в живых, - осторожно сказала мать. - Вы мне уже говорили это десятки раз! - воскликнула девушка, рассеянно посматривая по сторонам. - Должно быть, он нам не близкая родня? - Совсем не близкая. - Он был вязальщиком сена, не правда ли, когда вы в последний раз о нем слышали? - Да. - Меня, вероятно, он никогда не видел? - в неведении своем продолжала девушка. Миссис Хенчард замялась и ответила нерешительно: - Конечно, не видел, Элизабет-Джейн. Но пойдем-ка вон туда. Она направилась в дальний конец ярмарочного поля. - Мне кажется, нет никакого смысла расспрашивать здесь о ком-либо, - заметила дочь, озираясь вокруг. - Народ на ярмарках меняется, как листва на деревьях. И, кроме вас, здесь едва ли найдется сегодня хоть один человек, который был на ярмарке тогда. - Я в этом не совсем уверена, - возразила миссис Ньюсон (так она теперь звалась), пристально рассматривая что-то вдали, у зеленой насыпи. - Погляди-ка туда. Дочь посмотрела в ту сторону. Предмет, обративший на себя внимание матери, оказался треножником из воткнутых в землю палок, на котором висел котел, подогреваемый снизу тлеющими дровами. Над котлом, наклонившись, стояла старуха, изможденная, сморщенная и чуть ли не в рубище. Она размешивала большой ложкой содержимое котла и по временам каркала сиплым голосом: "Здесь продают хорошую пшеничную кашу!" В самом деле, это была хозяйка палатки с пшеничной кашей. Когда-то она преуспевала, была опрятной, носила белый передник, позвякивала деньгами, а теперь лишилась палатки, стала грязной, не было у нее ни столов, ни скамей, ни покупателей, если не считать двух белобрысых загорелых мальчуганов, которые подошли, и попросили: "Дайте полпорции - да пополней наливайте!" - что она и сделала, подав им две щербатые желтые миски из самой простой глины. - Это она была здесь в тот раз, - проговорила миссис Ньюсон, направляясь к старухе. - Не заговаривайте с ней - это неприлично! - остановила ее дочь. - Я только одно словечко скажу. Ты можешь подождать здесь. Девушка не стала возражать и пошла к ларькам с цветными ситцами, а мать продолжала свой путь. Едва завидев ее, старуха стала зазывать покупательницу, а просьбу миссис Хенчард-Ньюсон дать на пенни каши удовлетворила с большим проворством, чем в свое время, когда отпускала каши на шесть пенсов. Когда soi-disant {Так называемая (фр.).} вдова взяла миску жидкой невкусной похлебки, заменившей густую кашу былых, времен, старая ведьма открыла корзинку, стоявшую за костром, и, бросив на покупательницу лукавый взгляд, прошептала: - А как насчет капельки рома?.. Контрабанда, знаете ли... ну, на два пенса... зато кашу проглотите - облизнетесь. Покупательница горько улыбнулась, вспомнив эту старую уловку, и ответила покачиванием головы, значения которого старуха не поняла. Взяв предложенную ей оловянную ложку, миссис Ньюсон отведала каши и вкрадчиво сказала старой карге: - Вы, верно, знавали лучшие дни? - Ах, сударыня, что и говорить! - отозвалась старуха, немедленно открывая шлюзы своего сердца. - Я стою на этой ярмарочной площади вот уже тридцать девять лет - стояла девушкой, женой и вдовой и успела узнать, что значит иметь дело с самыми привередливыми желудками в округе. Сударыня, вряд ли вы поверите, что когда-то у меня была своя палатка-шатер, настоящая приманка на ярмарке. Никто сюда не приходил, никто отсюда не уходил, не отведав пшеничной каши миссис Гудноф. Я умела угодить и духовным особам, и городским франтам, умела угодить и городу, и деревне, даже грубым, бесстыдным девкам. Но будь я проклята, люди ничего не ценят! Честная торговля не приносит барышей - в нынешние времена богатеют только хитрецы да обманщики! Миссис Ньюсон оглянулась - ее дочь замешкалась у дальних ларьков. - А не припоминаете ли вы. - осторожно спросила она старуху, - как в вашей палатке ровно восемнадцать лет назад муж продал свою жену? Карга призадумалась и качнула головой. - Если бы вокруг этого дела поднялся шум, я б сию же минуту вспомнила, - сказала она. - Я помню каждую супружескую драку, каждое убийство, умышленное и случайное, даже каждую карманную кражу, - по крайней мере крупную, - какие мне довелось видеть своими глазами. Но продажа жены? Это было сделано потихоньку? - Да, пожалуй. Кажется, так. Торговка пшеничной кашей снова качнула головой. - Погодите... Погодите! Вспомнила! - сказала она. - Во всяком случае, я припоминаю человека, который сделал что-то в этом роде, он был в куртке и тащил корзину с инструментами. Но мы таких вещей в памяти не держим. А этого человека я не забыла только потому, что на следующий год он снова был здесь на ярмарке и сказал мне вроде бы по секрету: если какая-нибудь женщина будет спрашивать о нем, я должна сказать, что он отправился... куда же это?.. да, в Кэстербридж... верно, он сказал - в Кэстербридж! Но, ей-богу, я и думать об этом забыла! Миссис Ньюсон вознаградила бы старуху в меру своих скудных средств, если бы не помнила, что ром, влитый в кашу этой не слишком совестливой особой, был причиной падения ее мужа. Она коротко поблагодарила свою собеседницу и присоединилась к Элизабет, которая встретила ее словами: - Мама, пойдемте дальше... вряд ли прилично было вам там закусывать. Я вижу, что этого никто не делает, кроме людей самого низкого сорта. - Зато я узнала, что хотела узнать, - спокойно ответила мать. - Когда наш родственник был в последний раз на этой ярмарке, он сказал, что живет в Кэстербридже. Это далеко-далеко отсюда, и сказал он так много лет назад, но, пожалуй, мы пойдем туда. И, покинув ярмарку, они направились к деревне, где получили пристанище на ночь. ГЛАВА IV  Жена Хенчарда действовала с наилучшими намерениями, но очутилась в затруднительном положении. Сотни раз собиралась она рассказать своей дочери, Элизабет-Джейн, правдивую историю своей жизни, трагическим моментом которой явилась сделка на Уэйдонской ярмарке, когда она была немногим старше девушки, шедшей теперь с нею. Но она не решалась. Таким образом, девочка, ничего не ведая, росла в уверенности, что отношения между веселым моряком и ее матерью были самыми обыкновенными, какими они и казались. Угроза подорвать привязанность к нему девочки, заронив в ее головку смущающие мысли, угроза, возраставшая вместе с ростом ребенка, представлялась миссис Хенчард слишком большим риском, чтобы она могла на него пойти. И она считала безумием открыть Элизабет-Джейн правду. Но боязнь Сьюзен Хенчард, что исповедь лишит ее привязанности горячо любимой дочери, не имела отношения к сознанию собственной вины. Благодаря своей простоте, послужившей в свое время основанием для презрения Хенчарда, она жила в убеждении, что Ньюсон приобрел на нее вполне реальные права, допустимые с точки зрения морали, хотя смысл и законные границы этих прав она не вполне ясно себе представляла. Уму искушенному покажется, пожалуй, странным, что здравомыслящая молодая женщина могла поверить в серьезность такой сделки; и не будь других многочисленных примеров подобной убежденности, в этом можно было бы усомниться. Но миссис Хенчард была отнюдь не первой и не последней деревенской женщиной, почитавшей себя связанной по правилам церкви со своим покупателем, о чем свидетельствуют многочисленные рассказы деревенских жителей. Историю жизни Сьюзен Хенчард за этот период можно рассказать в двух-трех фразах. Совершенно беспомощная, она была увезена в Канаду, где они и прожили несколько лет, не добившись сколько-нибудь значительных успехов на жизненном поприще, хотя она работала не покладая рук, чтобы в домике у них был уют и достаток. Когда Элизабет-Джейн было лет двенадцать, все трое вернулись в Англию и поселились в Фальмуте, где на протяжении нескольких лет Ньюсон добывал средства к жизни, служа лодочником и выполняя разные работы на берегу. Затем он нанялся на торговое судно, ходившее в Ньюфаундленд, и в эту пору Сьюзен прозрела. Она рассказала свою историю приятельнице, а та высмеяла ее простодушие, и душевному покою Сьюзен пришел конец. Когда Ньюсон в конце зимы вернулся домой, он увидел, что заблуждение, которое он так старательно поддерживал, исчезло навсегда. Настали дни мрачного уныния, и в один из таких дней она поведала ему свои сомнения: может ли она жить с ним и впредь. В следующий сезон Ньюсон снова ушел в плавание на ньюфаундлендском судне. А немного спустя весть о его гибели разрешила проблему, превратившуюся в пытку для уязвимой совести Сьюзен. Моряк навсегда ушел из ее жизни. О Хенчарде она ничего не знала. Для вассалов Труда Англия тех дней была континентом, а миля - географическим градусом. Элизабет-Джейн рано развилась физически. Однажды, примерно через месяц после получения известия о смерти Ньюсона у берегов Ньюфаундленда, когда девушке было лет восемнадцать, она сидела на плетеном стуле в домике, где они все еще жили, и плела рыбачьи сети. Мать ее в дальнем углу комнаты занималась той же работой. Опустив большую деревянную иглу, в которую она вдевала бечевку, мать задумчиво смотрела на дочь. Солнце, проникая в дверь, освещало голову молодой девушки, и лучи его, словно попав в непроходимую чащу, терялись в густой массе ее распущенных каштановых волос. Ее лицо, несколько бледное и еще не определившееся, обещало стать красивым. В нем была скрытая прелесть, еще не нашедшая выражения в изменчивых, незрелых чертах, еще не расцветшая в трудных условиях жизни. Красив был костяк, но еще не плоть. А быть может, ей и не суждено было стать красивой, - если не удалось бы преодолеть тяготы повседневного существования, прежде чем зыбкие линии лица примут окончательный вид. При виде девушки матерью овладела грусть - не смутная, а возникшая в результате логических заключений. Они обе все еще носили смирительную рубашку бедности, от которой мать столько раз пыталась избавиться ради Элизабет. Женщина давно заметила, как пылко и упорно жаждал развития юный ум ее дочери; однако и теперь, на восемнадцатом году жизни, он был еще мало развит. Сокровенным желанием Элизабет-Джейн - желанием трезвым, но приглушенным - было видеть, слышать, понимать. И она постоянно спрашивала у матери, что надо делать, чтобы стать женщиной более знающей, пользующейся большим уважением, - стать "лучше", как она выражалась. Она пыталась проникнуть в суть вещей глубже, нежели другие девушки ее круга, и мать вздыхала, чувствуя, что бессильна помочь ей в этом стремлении. Моряк был для них теперь потерян навсегда. От Сьюзен больше не требовалось стойкой, религиозной приверженности к нему как к мужу - приверженности, длившейся до той поры, пока она не уяснила себе истинное положение вещей. Она спрашивала себя, не является ли настоящий момент, когда она снова стала свободной, самым благоприятным, какой только может быть в мире, где все складывалось так неблагоприятно, чтобы сделать отчаянную попытку и помочь Элизабет выбиться в люди. Разумно это или нет, по ей казалось, что спрятать в карман гордость и отправиться на поиски первого мужа будет для начала наилучшим шагом. Возможно, что пьянство свело его в могилу. Но, с другой стороны, возможно, что у него хватило ума удержаться, так как в пору их совместной жизни ему лишь ненадолго случалось загулять, а запоями он не страдал. Во всяком случае, следовало вернуться к нему, если он жив, - это бесспорно. Затруднительность поисков заключалась в необходимости открыться Элизабет, о чем мать не могла даже подумать. Наконец она решила начать поиски, не сообщая дочери о прежних своих отношениях с Хенчардом, и предоставить ему, если они его найдут, поступить так, как он сочтет нужным. Этим и объясняется их разговор на ярмарке и то неведение, в каком пребывала Элизабет. Так продолжали они свой путь, руководствуясь только теми скудными сведениями о местопребывании Хенчарда, какие получили от торговки пшеничной кашей. Деньги приходилось тщательно экономить. Они брели пешком. Иногда их подвозил на телеге какой-нибудь фермер или в фургоне - возчик. Так они почти добрались до Кэстербриджа. Элизабет-Джейн с тревогой обнаружила, что здоровье начинает изменять матери: в речах ее то и дело слышались нотки отрешенности, свидетельствовавшие о том, что, если бы не дочь, она без сожаления рассталась бы с жизнью, ставшей ей в тягость. Примерно в середине сентября, в пятницу, когда уже начинало смеркаться, они достигли вершины холма, находившегося на расстоянии мили от цели их путешествия. Здесь дорога пролегала между высокими холмами, отгороженными живою изгородью; мать с дочерью поднялись на зеленый откос и присели на траву. Отсюда открывался вид на город и его окрестности. - Вот уж допотопное местечко! - заметила Элизабет-Джейн, обращаясь к своей молчаливой матери, размышлявшей отнюдь не о топографии. - Дома сбиты в кучу, а вокруг сплошная прямоугольная стена из деревьев, словно это сад, обсаженный буксом... В самом деле, прямоугольная форма была характерной чертой, поражавшей глаз в Кэстербридже, этом старинном городке, в те времена, хотя и не столь давние, нимало не затронутом новыми веяниями. Он был компактен, как ящик с домино. У него не было никаких пригородов в обычном смысле этого слова. Геометрическая прямая отделяла город от деревни. Птицам, с высоты их полета, Кэстербридж в этот чудесный вечер должен был казаться мозаикой из тускло-красных, коричневых, серых камней и стекол, вставленной в прямоугольную раму густо-зеленого цвета. Человеческому же взгляду он представлялся неясной массой за частоколом из лип и каштанов, расположенной среди тянувшихся на много миль округлых возвышенностей и низинных полей. В этой массе глаз постепенно начинал различать башни, коньки крыш, дымовые трубы и окна: стекла верхних окон светились тусклые, кроваво-красные, ловя медные отблески от зажженной солнцем гряды облаков на западе. От середины каждой из сторон этого окаймленного деревьями прямоугольника отделялись аллеи, которые на протяжении мили тянулись на восток, запад и юг, уходя в широкий простор полей и долин. По одной из этих аллей и собирались идти наши пешеходы. Но прежде чем они успели встать и тронуться в путь, мимо, по ту сторону живой изгороди, прошли, оживленно о чем-то споря, двое мужчин. - Право же, - сказала Элизабет, когда они удалились, - эти люди упомянули фамилию Хенчард... Фамилию нашего родственника. - Мне тоже так послышалось, - сказала миссис Ньюсон. - Значит, он все еще здесь. - Да. - Побегу-ка я за ними и расспрошу о нем... - Нет, нет, нет! Ни за что на свете. Кто знает, может быть, он сидит сейчас в работном доме или в колодках. - Ах, боже мой, почему это вам пришло в голову, мама? - Я просто так сказала, не подумав. Но мы все-таки должны понемногу наводить справки. Хорошенько отдохнув, они с наступлением вечера продолжали путь. Из-за густых деревьев в аллее было темно, как в туннеле, хотя по обе стороны ее, на полях, еще брезжил дневной свет. Они шли в ночи, рассекавшей сумерки. Теперь облик города, с обитателями которого им предстояло познакомиться, стал живо интересовать мать Элизабет. Подойдя ближе, они увидели, что частокол из сучковатых деревьев, обрамлявший Кэстербрилж, представляет собой аллею на невысоком зеленом склоне или откосе, перед которым виднелся ров. За этим откосом и аллеей тянулась стена, почти сплошная, а за стеной теснились дома горожан. Обе женщины не знали, конечно, что эта стена и вал некогда служили укреплениями, а теперь являются местом прогулок. Сквозь опоясывающие город деревья замерцали фонари, создавая впечатление манящего уюта и комфорта и придавая в то же время неосвещенным полям вид странно уединенный и пустынный, несмотря на их близость к жизни. Разница между городом и полями подчеркивалась также звуками, заглушавшими теперь все остальные, - музыкой духового оркестра. Путешественницы свернули на Главную улицу, где стояли деревянные дома с нависающими друг над другом этажами; их окна с мелкими переплетами были затенены раздвижными занавесками, а под карнизами колыхалась на ветру старая паутина. Были здесь и дома кирпичной кладки с деревянными стойками, основной опорой которых служили смежные строения. Крыши были шиферные, заплатанные черепицей, и черепичные, заплатанные шиферными плитами, а кое-где крытые тростником. О том, что город существовал за счет труда земледельцев и скотоводов, свидетельствовал подбор вещей, выставленных в окнах лавок. У торговца скобяными изделиями - косы, серпы, ножницы для стрижки овец, крючья, заступы, мотыги и кирки; у бондаря - ульи, кадушки для масла, маслобойки, табуретки для доения и подойники, грабли, полевые фляги; у шорника - сбруя для пахоты; у колесного мастера и механика - двухколесные телеги, тачки и мельничное оборудование; у аптекаря - лекарства и мази для лошадей; у перчаточника и кожевника - рукавицы для рабочих, подстригающих живые изгороди, наколенники для кровельщиков, обувь для пахарей, крестьянские патены и деревянные башмаки. Мать с дочерью подошли к поседевшей от времени церкви с массивной прямоугольной башней, уходившей в темнеющее небо; в нижней ее части, освещенной ближайшими фонарями, время и непогода выклевали всю известку, скреплявшую камни, и в появившихся расщелинах выросли маленькие пучки очитка и травы до верхних зубцов. На этой башне часы пробили восемь, и тотчас раздались настойчивые, резкие удары колокола. В Кэстербридже еще можно было услышать вечерний звон, и жители пользовались им как сигналом для закрытия лавок. Едва загудели между домов низкие звуки колокола, как уже застучали ставни вдоль Главной улицы. Через несколько минут с торговыми делами в Кэстербридже было на сей день покопчено. Постепенно пробили восемь и все остальные часы: мрачно отзвучали тюремные часы; пробили и другие, с конька крыши богадельни, предварительно изрядно похрипев; часы в высоких лакированных футлярах, выстроившиеся в лавке часовщика, тоже присоединились к бою в ту минуту, когда закрывались перед ними ставни, словно актеры, произносящие свой последний монолог перед падением занавеса; затем, спотыкаясь, сыграли "Гимн сицилийских моряков" куранты, - словом, передовые измерители времени уже значительно продвинулись на пути к следующему часу, пока представители старой школы еще благополучно заканчивали свое дело. По площади перед церковью шла женщина, она засучила рукава так высоко, что видна была полоска белья, и подобрала юбку, продернув подол сквозь дыру в кармане. Под мышкой она несла хлеб, от которого отламывала кусочки и раздавала их шедшим с нею женщинам, а они с критическим видом пробовали эти кусочки на вкус. Зрелище это напомнило миссис Хенчард-Ньюсон и ее дочери, что пришла и для них пора поесть, и они осведомились у женщин, где ближайшая булочная. - В Кэстербридже теперь на хороший хлеб так же трудно рассчитывать, как на манну небесную, - ответила одна из них, указав им дорогу. - Они могут трубить в трубы, бить в барабаны да задавать пиры, - она махнула рукой в сторону улицы, в глубине которой можно было разглядеть духовой оркестр, расположившийся перед освещенным домом, - а нам, хочешь не хочешь, приходится мириться с тем, что в городе не сыщешь пропеченного хлеба. Теперь в Кэстербридже хорошего хлеба меньше, чем хорошего пива. -А хорошего пива меньше, чем плохого, - сказал мужчина, державший руки в карманах. - Почему же это у вас нет хорошего хлеба? - спросила миссис Хенчард. - Да все из-за зерноторговца - все наши мельники и пекари берут товар у него, а он продал им проросшую пшеницу; вот они и говорят, будто не знали, что она проросла, пока тесто не растеклось по печи, как ртуть. Потому и хлеб выходит плоский, как жаба, а внутри - точно пудинг с салом. Была я женой, была я матерью, а такого дрянного хлеба, как нынче в Кэстербридже, никогда не видывала... Но вы, должно быть, нездешняя, коли не знаете, почему целую неделю у бедняков животы раздуты, как пузыри? - Да, я нездешняя, - робко сказала мать Элизабет. Не желая привлекать к себе внимание до той поры, пока не узнает, какое будущее ждет ее здесь, она вместе с Элизабет отошла от своей собеседницы. Они купили в указанной булочной несколько сухарей на ужин и инстинктивно направили свои стопы туда, где играла музыка. ГЛАВА V  Пройдя несколько десятков ярдов, они подошли к тому месту, где городской оркестр сотрясал оконные стекла звуками "Ростбиф Старой Англии". Дом, перед дверью которого музыканты расставили свои пюпитры, был лучшей гостиницей в Кэстербридже, именуемой "Королевский герб". Широкий, застекленный выступ-фонарь нависал над главным входом, и из открытых окон вырывался гул голосов, звон стаканов и хлопанье пробок. Штор не опускали; все, что происходило в комнате, можно было увидеть с верхней ступеньки крыльца, где по этой причине и собралась кучка зевак. - Пожалуй, мы все-таки могли бы порасспросить о нашем родственнике, мистере Хенчарде, - прошептала миссис Ньюсон, которая с приходом в Кэстербридж как-то сразу ослабела и казалась взволнованной. - Здесь, пожалуй, самое для этого подходящее место... надо же узнать, какое положение он занимает в городе, если он тут, а я думаю, что это так. Лучше, если бы ты расспросила, Элизабет-Джейн... Я так устала, что ни на что не способна... но опусти-ка прежде вуаль. Она присела на нижнюю ступеньку, а Элизабет-Джейн, повинуясь ей, подошла к зевакам. - Что это здесь сегодня происходит? - спросила девушка, выбрав какого-то старика и немного постояв около него, прежде чем завязать разговор. - Ну, вы наверняка нездешняя, - сказал старик, не отрывая глаз от окна. - Да ведь сегодня большой званый обед для важных особ, а председательствует мэр. Нас, людей попроще, не позвали, зато оставили окно открытым, чтоб мы могли взглянуть хоть одним глазком. Если подниметесь на верхнюю ступеньку, и вы увидите. Вон там, в конце стола, к вам лицом сидит мистер Хенчард, мэр, а справа и слева от него - члены совета... Эх, многие из них, когда начинали жизнь, значили не больше, чем я теперь! - Хенчард! - воскликнула удивленная Элизабет-Джейн, отнюдь, впрочем, не постигая значения этого открытия, и поднялась на верхнюю ступеньку крыльца. Ее мать, хотя и сидела с опущенной головой, уже уловила доносившийся из окна гостиницы голос, который странным образом привлек ее внимание раньше, чем слуха ее коснулись слова старика: "...мистер Хенчард, мэр". Она встала и, стараясь не проявлять чрезмерной торопливости, присоединилась к дочери. Перед ней была столовая гостиницы, где за столами, уставленными различными яствами, расположились обедающие. Лицом к окну, на председательском месте, сидел мужчина лет сорока, ширококостный, с крупными чертами и властным голосом; он производил впечатление человека скорее грубого, чем ладно скроенного. У него была смуглая кожа с ярким румянцем, сверкающие черные глаза и темные, густые брови и волосы. Когда ему случалось громко засмеяться в ответ на замечание кого-либо из гостей, его большой рот раскрывался так широко, что при свете люстры видны были, по крайней мере, десятка два из тридцати двух здоровых белых зубов, которыми он, очевидно, все еще мог похвастать. На людей посторонних этот смех не действовал ободряюще, и, пожалуй, хорошо было, что раздавался он редко. На нем можно было построить не одну теорию. Он позволял догадываться о нраве, чуждом сострадания к слабости, но готовом безоговорочно смириться перед величием и силой. Если этот смеющийся человек и был добр, то, должно быть, только порывами, - ему было свойственно скорее случайное, почти угнетающее великодушие, чем кроткое и постоянное милосердие. Супруг Сьюзен Хенчард - во всяком случае, в глазах закона - сидел перед ними, но это был уже зрелый мужчина с сформировавшимся характером, отчетливо выраженным в чертах его лица, сдержанный, отмеченный печатью раздумий, - короче говоря, постаревший. Элкзабет, не обремененная, в отличие от матери, никакими воспоминаниями, смотрела на него лишь с живым любопытством и интересом, вызванными тем неожиданным открытием, что их давно разыскиваемый родственник занимает столь высокое общественное положение. На нем был старомодный фрак, в низком вырезе которого на широкой груди виднелась гофрированная манишка, запонки с драгоценными камнями и тяжелая золотая цепь. Два бокала и стакан стояли у его прибора, но, к удивлению его жены, бокалы были пусты, а стакан до половины налит водой. Когда она в последний раз его видела, он сидел в плисовой куртке, бумазейном жилете и таких же брюках и рыжевато-коричневых кожаных гамашах перед миской горячей пшеничной каши. Время, кудесник, поработало здесь немало. Всматриваясь в мужа и вспоминая минувшие дни, она пришла в неописуемое смятение и, вся съежившись, прижалась к косяку глубокой дверной ниши, к которой вели ступени и где царил полумрак, не позволявший различить выражение ее лица. Она забыла о дочери, пока прикосновение Элизабет-Джейн не заставило ее очнуться. - Вы его видели, мама? - прошептала девушка. - Да, да! - быстро ответила она. - Я его видела, и этого мне достаточно! Теперь я хочу только уйти - исчезнуть - умереть. - Но почему же... почему? - Девушка придвинулась ближе и прошептала на ухо матери: - Вы думаете, что он вряд ли придет нам на помощь? А мне показалось, что он человек великодушный. А какой он джентльмен, правда? И как сверкают его бриллиантовые запонки! Странно все-таки: вы говорили, что. может, он сидит в колодках, или в работном доме, или умер! А вышло совсем наоборот! Неужели вы его боитесь? Я ничуть не боюсь. Я зайду к нему, только... он, конечно, может не признать такой дальней родии. - Не знаю... просто ума не приложу, на что решиться. Мне что-то по но себе... - Не надо унывать, мама, мы ведь уже у цели! Отдохните здесь немножко... я осмотрюсь и постараюсь побольше разузнать о нем. - Вряд ли у меня хватит сил встретиться когда-нибудь с мистером Хенчардом. Не таким я ждала его найти... Слишком он важный для меня. Я не хочу его больше видеть. - Но подождите немного... подумайте... Никогда в жизни Элизабет-Джейн не переживала еще такого острого интереса, как сейчас, - отчасти это объяснялось тем восторженным состоянием, какое охватило ее, когда она узнала о своем родстве со знатной особой. И она снова принялась смотреть. Гости помоложе оживленно беседовали и ели; люди постарше выбирали лакомые кусочки и, обнюхивая их, похрюкивали над своими тарелками, точно свиньи в поисках желудей. По-видимому, три напитка почитались компанией священными - портвейн, херес и ром; вряд ли кто предпочитал что-либо выходящее за пределы этой троицы. На столе теперь длинной чередой выстроились старинные кубки с выгравированными на них фигурами - каждый снабжен был ложкой, и их мгновенно наполнили таким горячим грогом, что следовало опасаться за предметы, подвергавшиеся действию его паров. Но Элизабет-Джейн заметила, что, хотя все кубки наполнялись с превеликим усердием, никто не наполнил кубок мэра, который продолжал потягивать воду из стакана, загороженного хрустальными бокалами, предназначенными для вина и водки. - Они не наливают вина мистеру Хенчарду, - осмелилась она сказать своему соседу, старику. - Ну конечно! Разве вы не знаете, что он славится своей трезвостью, и вполне заслуженно? Не притрагивается к самым соблазнительным напиткам... капли в рот не берет! О, сил у него на это хватает! Я слыхал, что он поклялся на Евангелии и с той поры не отступал от своего обета. Вот никто к нему и не пристает, зная, что это не полагается... Обет, данный на Евангелии, - дело серьезное. Услыхав эти речи, другой пожилой человек вмешался в разговор и спросил: - А долго ли ему еще мучиться, Соломон Лонгуэйс? - Говорят, еще года два. Я не знаю, почему он назначил себе такой срок, он никогда никому не рассказывал. Но, говорят, остается ровнехонько два года по календарю. Могучая должна быть воля, чтоб выдержать так долго! - Верно... Но надежда - великая сила. Когда знаешь, что через двадцать четыре месяца твой зарок кончится и можно будет вознаградить себя за все страдания и выпить сколько душе угодно... что и говорить, это поддерживает человека. - Правильно, Кристофер Кони, правильно. А он и поневоле должен так думать, одинокий-то вдовец, - сказал Лонгуэйс. - А когда у него умерла жена? - спросила Элизабет. - Я ее не знал. Это было до того, как он явился в Кэстербридж, - ответил Соломон Лонгуэйс тоном решительным и бесповоротным, как будто то, что он не знал миссис Хенчард, было достаточным основанием, чтобы лишить эту особу всякого интереса. - Но мне известно, что он член Общества трезвости и, если кто-нибудь из его людей хватит хоть чуточку через край, он напускается на провинившегося с таким же гневом, как господь бог на согрешивших евреев. - А у него, значит, много работников? - спросила Элизабет-Джейн. - Много ли? Милая моя девушка, да ведь в городском совете он - самый главный и вдобавок первый человек в округе. Ни одной крупной сделки не заключалось еще на пшеницу, ячмень, овес, сено и прочее, чтобы Хенчард не приложил к ней руку. Вздумалось ему заниматься и другими делами, но вот тут-то он и сделал промашку. Был он из самых низов, когда пришел сюда, а теперь - столп города! Правда, в этом году он немножко споткнулся из-за этой дрянной пшеницы, которую поставляли по его контрактам. Вот уже шестьдесят девять лет смотрю я, как солнце всходит над Дарновер-Мур, и хотя мистер Хенчард никогда не ругал меня зря с тех пор, как я на него работаю, - он ведь видит, какой я маленький, ничтожный человечек, - а все-таки должен сказать, что никогда в жизни я еще не едал такого негодного хлеба, какой выпекают последнее время из пшеницы Хенчарда. Проросла она так, что это, пожалуй, уже и не пшеница, а чистый солод, ну и нижняя корка на хлебе - толщиной с подошву. В эту минуту оркестр заиграл новую мелодию, а когда кончил ее, обед уже подошел к своему завершению и настало время для произнесения речей. Вечер был тихий, окна по-прежнему открыты, и эти речи были отчетливо слышны на улице. Голос Хенчарда покрыл все остальные: он рассказал про одну свою сделку с сеном, когда он перехитрил одного мошенника, который во что бы то ни стало хотел перехитрить его. - Ха-ха-ха! - отозвались его слушатели по окончании рассказа л смеялись до тех пор, пока не раздался чей-то голос: - Все это прекрасно, ну, а как насчет плохого хлеба? Голос донесся с нижнего конца стола, где сидела группа более мелких торговцев; хотя они и попали в число приглашенных, но по своему общественному положению были, видимо, ниже остальных, держались весьма независимых взглядов, и речи их звучали не совсем в лад с теми, что велись во главе стола, - так иной раз в западном крыле церкви упорно поют не в тон и не в такт с ведущими голосами в алтаре. Это замечание о плохом хлебе доставило полное удовлетворение зевакам на улице, из которых многие находились в таком настроении, когда человек испытывает удовольствие от неудачи ближнего; вот почему они довольно развязно подхватили: - Эй! Что скажете о плохом хлебе, господин мэр? И, не ощущая сдерживающего влияния тех уз, какие сковывали участников пиршества, они добавили: - Вам бы следовало рассказать об этом хлебе, сэр! Это уже не могло быть оставлено мэром без внимания. - Что ж, я признаю, что пшеница оказалась плохой, - сказал он, - но, закупив ее, я был одурачен не меньше, чем пекари, купившие ее у меня. - А также и бедный люд, которому, хочешь не хочешь, приходится ее есть, - сказал задиристый человек за окном. Лицо Хенчарда потемнело. Под легким налетом благодушия скрывался буйный нрав, тот самый прав, который двадцать лет назад заставил его сгоряча продать свою жену. - Нельзя не делать скидку на случайности, неизбежные в большом деле, - сказал он. - Необходимо помнить, что как раз во время сбора урожая погода стояла такая скверная, какой мы много лет не видывали. Однако я принял меры, чтобы помочь беде. Мое дело слишком разрослось, и я не могу справиться один, без помощников, а потому я дал объявление, что ищу опытного человека, который взял бы на себя хлебные дела. Когда я такого найду, вы сами увидите, что подобные ошибки больше не повторятся и дело наладится. - А что вы намерены делать, чтобы вознаградить нас за понесенный урон? - осведомился вопрошавший, очевидно пекарь или мельник. - Замените хорошим зерном проросшее, которое все еще у нас в руках? При этих словах лицо Хенчарда еще более помрачнело, и он отхлебнул воды из стакана, словно желая успокоиться или выиграть время. И, вместо того чтобы снизойти до прямого ответа, он холодно сказал: - Если кто-нибудь скажет мне, как превратить проросшую пшеницу в хорошую, я с удовольствием приму ее обратно. Но это невозможно. Больше Хенчард ничего не намерен был говорить. Произнеся эти слова, он сел. ГЛАВА VI  За последние кинуты к группе у окна присоединились новые лица - в том числе почтенные лавочники со своими подручными, которые, закрыв на ночь ставни, вышли подышать воздухом; были и люди рангом пониже. Среди вновь пришедших выделялся незнакомец - молодой человек чрезвычайно привлекательной внешности; он держал в руке дорожную сумку из цветистой ковровой ткани, из какой обычно делались такие вещи в те времена. Был он белокур, румян, худощав, с блестящими глазами. Если бы его появление не совпало с разговором о зерне и хлебе, быть может, он прошел бы, не задерживаясь, или остановился бы на минуту, чтобы только бросить взгляд в окно, а в таком случае и не произошло бы всего того, о чем пойдет речь. Но предмет разговора словно приковал его к месту, и он шепотом задал несколько вопросов стоящим рядом и стал прислушиваться. Услыхав заключительные слова Хенчарда: "Это невозможно", - он не удержался от улыбки, быстро достал записную книжку и при свете, падавшем из окна, набросал несколько слов. Он вырвал листок, сложил его, надписал имя адресата и хотел было бросить в раскрытое окно на обеденный стол, но, подумав, стал пробиваться сквозь толпу зевак к двери гостиницы, где стоял, лениво прислонившись к косяку, один из лакеев, ранее прислуживавших за столом. - Сейчас же передайте это мэру, - сказал он, протягивая наспех нацарапанную записку. Элизабет-Джейн видела ото и слышала его слова, которые привлекли ее внимание не только смыслом своим, но и акцентом, чуждым в этих краях. Акцент был необычный, северный. Лакей взял записку, а молодой незнакомец продолжал: - И не можете ли вы указать мне какую-нибудь приличную гостиницу, которая была бы подешевле этой? Лакей равнодушно посмотрел вдоль улицы. - Говорят, "Три моряка" вот тут неподалеку - хорошее место. - вяло отозвался он. - Но я сам никогда там не проживал. Шотландец - очевидно, это был шотландец - поблагодарил его и побрел по направлению к упомянутым "Трем морякам", явно более озабоченный вопросом о гостинице, чем судьбой своей записки, после того как рассеялось мимолетное побуждение написать ее. Пока он медленно шагал по улице, лакей отошел от двери, и Элизабет-Джейн не без любопытства увидела, как он принес записку в столовую и подал мэру. Хенчард небрежно взглянул на нее, развернул одной рукой и пробежал глазами. Впечатление, которое она произвела, было совершенно неожиданным. Раздраженное, хмурое выражение, не покидавшее его лица с той минуты, как был затронут вопрос о его хлебных сделках, изменилось, уступив место напряженному вниманию. Он медленно прочел записку и погрузился в думы, не мрачные, но напряженно-сосредоточенные, как человек, захваченный какою-то идеей. К тому времени тосты и речи уступили место песням; о пшенице было окончательно забыто. Мужчины, жестикулируя, рассказывали друг другу веселые истории, которые вызывали громкий смех, доходивший до того, что лица сводила судорога. У иных был такой вид, точно они не знали, как и зачем здесь очутились и как теперь доберутся домой, и они продолжали сидеть с дурацкими улыбками. Широкоплечие крепыши стали походить на горбунов; люди, державшиеся с достоинством, утратили свою осанку, как-то странно согнулись и скособочились; головы тех, кто пообедал с чрезмерной основательностью, почему-то ушли в плечи, а уголки ртов и глаз подтянулись кверху. Один лишь Хенчард избежал этих превращений: он сидел все так же прямо, в немом раздумье. Пробило девять. Элизабет-Джейн повернулась к своей спутнице. - Уже вечереет, мама, - сказала она. - Что вы думаете делать? К ее удивлению, мать стала какой-то нерешительной. - Нужно найти пристанище, где бы переночевать, - пробормотала она. - Я видела... мистера Хенчарда. Вот все, чего я хотела. - На сегодня этого, во всяком случае, достаточно, - успокоительно сказала Элизабет-Джейн. - Мы можем и завтра подумать, как нам поступить. А сейчас - не правда ли? - надо решать, где найти приют. Так как мать не отвечала, Элизабет-Джейн пришли на память слова лакея, что "Три моряка" - гостиница с умеренными ценами. Рекомендация, пригодная для одного, могла оказаться пригодной и для другого. - Пойдемте туда, куда пошел этот молодой человек, - сказала она. - .Вид у него приличный. Что вы скажете? Мать согласилась, и они пошли вниз по улице. Между тем задумчивость, вызванная, как мы видели, запиской, продолжала владеть мэром; наконец, шепнув соседу, чтобы тот пересел на его стул, он воспользовался случаем покинуть председательское место. Произошло это тотчас после ухода его жены и Элизабет. За дверью парадного зала он увидел лакея и, поманив его, спросил, кто принес записку, которую передали четверть часа тому назад. - Молодой человек, сэр... какой-то путешественник. Похож на шотландца. - Он не сказал, как она к нему попала? - Он сам написал ее, сэр, стоя тут, под окном. - О!.. Сам написал... Этот молодой человек здесь, в гостинице? - Нет, сэр. Кажется, он пошел к "Трем морякам". Мэр, заложив руки за фалды фрака, зашагал взад и вперед по вестибюлю гостиницы, словно наслаждаясь прохладой после жаркой комнаты, откуда вышел. Но не могло быть сомнений в том, что на самом деле им все еще владеет какая-то идея... Наконец он подошел к двери столовой, прислушался и убедился, что песни, тосты и разговоры продолжаются с успехом и в его отсутствие. Члены корпорации, горожане, торговцы, крупные и мелкие, до такой степени нагрузились утешительными напитками, что и думать забыли не только о мэре, но и обо всех тех бесконечных политических, религиозных и социальных различиях, о которых почитали необходимым помышлять в дневную пору и которые разделяли их, как железная решетка. Увидев это, мэр взял цилиндр, надел с помощью лакея легкое парусиновое пальто, вышел и остановился под портиком. Теперь на улице было очень мало народу, и взгляд его, повинуясь какой-то притягательной силе, обратился к нижнему концу улицы и остановился на доме, находившемся в ста ярдах от него. Это был дом, куда отправился написавший записку, - "Три моряка"; два высоких конька крыши, окно-фонарь и свет в проходе под аркой видны были с того места, где стоял мэр. Сначала он смотрел туда, не отрываясь, потом направился в ту сторону. Это старинное здание, где находили пристанище и люди и животные, теперь, к сожалению, снесенное, было построено из мягкого песчаника; оконные проемы, разделенные надвое столбиками из того же материала, были явно не перпендикулярны к фундаменту здания. Окно-фонарь, весьма популярное среди посетителей гостиницы, было закрыто ставнями; в каждом виднелось отверстие в форме сердца, несколько более суженного в области правого и левого желудочка, чем наблюдается в природе. За этими освещенными отверстиями, на расстоянии трех дюймов от них, находились в этот час, как было известно всякому прохожему, румяные физиономии Билли Уилса, стекольщика, сапожника Смарта, торговца всевозможными товарами Базфорда и других более второстепенных личностей, рангом пониже, чем те, что обедали в "Королевском гербе"; у каждого была глиняная трубка в ярд длиною. Над входом возвышалась четырехцентровая арка в стиле Тюдоров, а над аркой - вывеска, на которую падал сейчас свет фонаря, висевшего напротив. Моряки, изображенные на ней художником только в двух измерениях, - иными словами, плоскими, как тени, - стояли в ряд, словно паралитики. Находясь на солнечной стороне улицы, три товарища порядком пострадали: покоробились, потрескались, выгорели, съежились и превратились в едва видимую пленку на вывеске, состоявшей из волокон, сучков и гвоздей. Такое положение вещей было вызвано не столько небрежностью хозяина гостиницы Стэпниджа, сколько невозможностью найти в Кэстербридже живописца, который взялся бы подреставрировать эти ставшие традиционными фигуры. К гостинице вел длинный, узкий, тускло освещенный проход, где сталкивались лошади, направлявшиеся к своим стойлам за домом, и завсегдатаи, приходившие и уходившие, причем последние немало рисковали тем, что животные отдавят им ноги. Приличные конюшни и добрый эль "Моряков" - хотя до обоих нелегко было добраться, ибо к ним вел только этот узкий проход, - пользовались тем не менее постоянным вниманием мудрых старых голов, которые знали, что хорошо, а что плохо в Кэстербридже. Хенчард постоял несколько секунд перед гостиницей; затем, изменив по возможности парадность своего костюма, для чего застегнул доверху парусиновое пальто, чтобы скрыть манишку, и придав себе обычный повседневный вид, вошел в дверь гостиницы. ГЛАВА VII  Элизабет-Джейн и ее мать прибыли сюда минут на двадцать раньше него. Перед домом они остановились, размышляя о том, не окажется ли даже это скромное заведение, хотя и рекомендованное как недорогое, слишком обременительным по своим ценам для их тощего кошелька. Но в конце концов они собрались с духом, вошли и предстали перед хозяином гостиницы Стэнниджем, молчаливым человеком, который наливал и разносил по комнате пенящиеся кружки, наравне со своими служанками. Однако, в отличие от них, его движениям была свойственна величавая медлительность, как и подобает тому, кто сам, по доброй воле, занимается не обязательным для него делом. Да он бы им и не занимался, если бы не приказ хозяйки гостиницы, особы, неподвижно сидевшей за стойкой, но зорким глазом и настороженным ухом улавливавшей и подмечавшей через открытую дверь неотложные нужды клиентов, коих не замечал ее супруг, хотя и находившийся поблизости. Элизабет и ее мать были равнодушно приняты в качестве постояльцев и отведены в маленькую спальню под одним из коньков крыши, где они и расположились. По-видимому, в гостинице считалось необходимым вознаграждать постояльцев за старомодное неудобство, кривизну и мрачность коридоров, полов и окон обилием чистого постельного и столового белья, видневшегося повсюду, что совершенно потрясло наших путешественниц. - Слишком здесь хорошо, нам это не по карману! - сказала старшая, с опаской осматривая комнату, как только они остались одни. - Я тоже этого опасаюсь, - сказала Элизабет. - Но мы должны соблюдать приличия. - Мы должны расплатиться, а потом уже думать о приличиях, - возразила ее мать. - Боюсь, что мистер Хенчард занимает слишком высокое положение, чтобы мы могли навязывать ему наше знакомство; значит, надо полагаться только на свой кошелек. - Я знаю, что я сделаю, - сказала Элизабет-Джейн, выждав некоторое время, пока, там, внизу, об их нуждах как будто вовсе забыли, занявшись неотложными делами. И, выйдя из комнаты, она спустилась по лестнице и прошла в бар. Среди прочих хороших качеств, характерных для этой прямодушной девушки, было одно, более ярко выраженное, чем все остальные, - это готовность пожертвовать своими удобствами и достоинством ради общего блага. - Сегодня вечером у вас как будто много работы, а так как моя мать небогата, то не могу ли я помочь вам и тем оплатить часть расходов? - спросила она хозяйку. Эта последняя, неподвижно сидевшая в своем кресле, держась за подлокотники, словно ее влили туда в расплавленном состоянии и теперь она припаялась к креслу так прочно, что ее нельзя было от него оторвать, окинула девушку с ног до головы испытующим взглядом. Подобного рода соглашения были явлением довольно частым в деревнях, но, хотя Кэстербридж и был допотопным городом, об этом обычае здесь почти забыли. Однако хозяйка дома была женщина покладистая по отношению к посторонним и возражать не стала. И вот Элизабет - молчаливая хозяйка кивками и жестами указывала, где найти необходимое, - забегала вверх и вниз по лестнице, собирая ужин для себя и своей матери. Тут кто-то наверху дернул за шнур звонка, и деревянная перегородка, делившая дом пополам, содрогнулась до самого основания. Звук колокольчика внизу был куда слабее, чем дребезжание проволоки и блоков, вызвавших его. - Это шотландский джентльмен, - сказала хозяйка с видом всезнающей особы и перевела взор на Элизабет. - Не взглянете ли вы, приготовлен ли ему поднос с ужином? Если все готово, отнесите ему наверх. Комната над этой, с фасада. Элизабет-Джейн, хотя и проголодавшаяся, отложила на время заботу о себе и, обратившись к кухарке, получила поднос с ужином, который и понесла наверх в указанную комнату. Помещение у "Трех моряков" было отнюдь не просторное, хотя под дом была отведена порядочная площадь. Перекрещивающиеся балки и стропила, перегородки, коридоры, лестницы, никому не нужные печи, скамьи, кровати с балдахинами занимали столько места, что почти ничего не оставалось для людей. Мало того, это происходило в те времена, когда мелкие предприниматели еще не отказались от домашнего пивоварения, и в доме, где хозяин по-прежнему свято придерживался двенадцатибушелевой крепости своего эля, а качество этого напитка являлось главной приманкой заведения, все должно было уступать место утвари и операциям, связанным с упомянутым пивоварением. Вот почему, как выяснила Элизабет, шотландца поместили в комнате, смежной с той комнатушкой, которая была отведена ей самой и ее матери. Войдя, она обнаружила, что там никого нет, кроме молодого человека, которого она видела под окнами гостиницы "Королевский герб". Сейчас он лениво читал местную газету и вряд ли заметил, как она вошла, поэтому она спокойно оглядела его, не преминув подметить, как блестит его лоб там, где на него падает свет, как хорошо подстрижены у него волосы и какой бархатистый пушок на затылке, как изящно изогнута вписанная в овал лица линия щеки и как четко очерчены веки и ресницы, скрывающие его опущенные глаза. Она поставила поднос, подала ужин и вышла, не сказав ни слова. Когда Элизабет-Джейн спустилась вниз, хозяйка, которая была столь же добра, сколь толста и ленива, заметила, что девушка выглядит утомленной, а та, горя желанием быть полезной, и думать позабыла о своих нуждах. Тогда миссис Стэннидж заботливо настояла, чтобы они с матерью сами поужинали, если вообще намереваются это сделать. Элизабет пошла за скромным ужином, как ходила за ним для шотландца, и, поднявшись в комнатушку, где она оставила мать, бесшумно открыла дверь, толкнув ее краем подноса. К ее изумлению, мать, которая, когда она уходила, прилегла на кровать, сейчас сидела выпрямившись, приоткрыв рот. При появлении Элизабет она предупреждающе подняла палец. Смысл этого жеста вскоре обнаружился. Комната, отведенная двум женщинам, некогда служила туалетной при спальне шотландца - на это указывала дверь, ныне заколоченная и заклеенная обоями. И, как это частенько бывает даже в гостиницах с большими претензиями, чем "Три моряка", каждое слово, произнесенное в одной комнате, было отчетливо слышно в другой. И сейчас из соседней комнаты слышались голоса. Повинуясь немому приказу, Элизабет-Джейн поставила поднос; мать шепнула, когда она подошла ближе: - Это он. - Кто? - спросила девушка. - Мэр. Любой человек, кроме Элизабет-Джейн, совершенно не подозревавшей об истине, мог бы предположить, что дрожь в голосе Сьюзен Хенчард вызвана какою-то более тесной связью с мэром, чем дальнее родство. В соседней комнате и в самом деле беседовали двое - молодой шотландец и Хенчард, который, войдя в гостиницу, когда Элизабет-Джейн находилась на кухне, был почтительно препровожден наверх самим хозяином Стэнниджем. Девушка расставила тарелки со скромным ужином и знаком предложила матери присоединиться к ней, что миссис Хенчард и исполнила машинально, так как ее внимание было приковано к разговору за дверью. - Я заглянул сюда по пути домой, чтобы спросить вас кой о чем, что возбудило мое любопытство, - с небрежным добродушием сказал мэр. - Но, я вижу, вы уже ужинаете. - Да, но я сейчас кончаю! Вам незачем уходить, сэр. Присаживайтесь. Я уже почти кончил, да и вообще это не имеет никакого значения. По-видимому, Хенчард сел на предложенный стул и через секунду заговорил снова: - Ну-с, прежде всего мне хотелось бы спросить, вы ли это написали? Послышался шелест бумаги. - Да, я, - ответил шотландец. - В таком случае, - сказал Хенчард, - видимо, судьба свела нас до срока, так как наша встреча была назначена на утро, не так ли? Моя фамилия - Хенчард. Не вы ли ответили на объявление, которое я поместил в газете насчет управляющего для торговца зерном? Ведь вы явились сюда, чтобы переговорить со мной по этому вопросу? - Нет, - с некоторым удивлением ответил шотландец. - Ну конечно же, вы тот человек, - настойчиво продолжал Хенчард, - который условился приехать повидаться со мной! Джошуа, Джошуа, Джип... Джон... как его там зовут? - Вы ошибаетесь, - сказал молодой человек. - Меня зовут Дональд Фарфрэ. Правда, я занимаюсь хлебным делом, но ни на какие объявления я не отвечал и ни с кем не условливался встретиться. Я направляюсь в Бристоль, а оттуда - на другой край света, попытать счастья на необъятных полях Запада, где выращивают пшеницу. Есть у меня кое-какие открытия, полезные для этого дела, но здесь мне негде развернуться. - В Америку... так, так... - сказал Хенчард таким разочарованным тоном, что это сразу почувствовалось, как сырой воздух. - А я-то готов был поклясться, что вы - тот самый человек! Шотландец снова пробормотал "нет"; оба помолчали, затем Хенчард сказал: -Так вот, стало быть, я искренне и глубоко признателен вам за те несколько слов, которые вы мне написали. - Пустяки, сэр. - Да, но сейчас это имеет для меня огромное значение. Шум, поднявшийся из-за моей проросшей пшеницы, меня доконал, хотя, клянусь богом, я не знал, что она плохая, пока люди не начали жаловаться. У меня на руках несколько сот четвертей ее. И если ваш оздоровительный процесс может сделать ее доброкачественной... ну, вы понимаете, из какой беды вы бы меня выручили! Я сразу почувствовал, что в ваших словах может таиться правда. Но мне бы хотелось иметь доказательства, а вы, конечно, не пожелаете сообщить мне все подробности процесса, пока я вам хорошо не заплачу. Молодой человек на минутку призадумался. - Отчего же, - сказал он, - Я уезжаю в другую страну, а там я не собираюсь заниматься оздоровлением проросшего зерна. Хорошо, я объясню вам все: здесь вы извлечете из этого больше пользы, чем я в чужой стране. Минутку внимания, сэр. Я могу вам показать все на образцах, они у меня в дорожной сумке. Послышалось щелканье замка, затем какое-то шуршание и шелест, после чего речь зашла о том, сколько нужно унций на бушель, как надо сушить, охлаждать и тому подобное. - Этих нескольких зерен вполне достаточно, чтобы показать вам весь процесс, - раздался голос молодого человека, и после паузы, в течение которой оба, по-видимому, внимательно следили за какой-то операцией, он воскликнул: - Ну вот, попробуйте теперь! - Превосходно! Вполне доброкачественное зерно... или скажем, почти доброкачественное... - Словом, из такого зерна можно получить приличную муку второго сорта, - сказал шотландец. - Большего добиться невозможно: природа этого не допустит, но мы и так далеко шагнули вперед. Вот и весь процесс, сэр. Я не очень дорожу своим секретом, потому что едва ли он пригодится мне в тех странах, где погода более устойчива, чем у нас. И я буду очень рад, если вы извлечете из него пользу. - Послушайте... - проговорил Хенчард. - Как вам известно, я торгую зерном и сеном. Но поначалу я был всего-навсего вязальщиком сена, и в сене я разбираюсь лучше всего, хотя теперь мне больше приходится иметь дело с зерном. Если вы поступите ко мне, я отдам в ваше полное ведение торговлю зерном и, помимо жалованья, буду еще платить вам комиссионные. - Вы очень, очень щедры, но... нет, не могу! - не без огорчения возразил молодой человек. - Что ж, быть по-вашему! - решил Хенчард. - А теперь поговорим о другом. За добро платят добром. Бросьте вы этот жалкий ужин! Пойдемте ко мне, я могу вам предложить кое-что повкуснее холодной ветчины и эля. Дональд Фарфрэ поблагодарил, сказал, что, к сожалению, должен отказаться... что хочет уехать завтра рано утром. - Ладно, - быстро сказал Хенчард, - как вам угодно. Но выслушайте меня, молодой человек: если ваш совет даст такие же хорошие результаты не только на образцах, но и на всем зерне, значит, вы спасли мою репутацию, а ведь вы мне совсем чужой. Сколько же мне заплатить вам за эти сведения? - Ничего, ровно ничего. Может быть, вам не часто придется ими пользоваться, а я не дорожу ими. Я подумал, что не худо было бы сообщить их вам, раз вы попали в затруднительное положение и на вас так наседают. Хенчард помолчал. - Не скоро я об этом забуду, - сказал он. - И надо же, совсем чужой человек!.. Мне все не верится, что вы не тот, кого я нанял! Он, думал я, знает, кто я такой, и хочет себя зарекомендовать. А оказывается, вы совсем не тот, кто ответил на мое объявление, - совершенно незнакомый человек. - Да, да, конечно, - подтвердил молодой шотландец. Хенчард снова помолчал, затем раздумчиво продолжал: - Ваш лоб, Фарфрэ, напоминает мне лоб моего бедного брата - его нет теперь в живых, - да и нос у вас такой же. Росту вы, наверно, пять футов девять дюймов? А я - шесть футов полтора. Но какой от этого прок? Правда, в моем деле нужны сила и энергия. Но главное - здравомыслие и знания. К сожалению, Фарфрэ, в науках я слаб, слаб в финансовых расчетах - я из тех, кто считает по пальцам. А вы - вы совсем на меня не похожи, я это вижу. Вот уже два года, как я ищу такого человека, но выходит, что вы не для меня. Так вот, прежде чем уйти, я задам вам такой вопрос: не все ли вам равно, даже если вы и не тот, за кого я вас принял? Может, все-таки останетесь? Так ли уж твердо вы решили насчет этой Америки? Скажу напрямик: я чувствую, что для меня вы были бы незаменимы, - может, этого и не стоило бы говорить, - и, если вы останетесь и будете моим управляющим, вы об этом не пожалеете. - Мое решение принято, - возразил молодой человек. - У меня свои планы, а стало быть, незачем больше толковать об этом. Но не угодно ли вам выпить со мной, сэр? Этот кэстербриджский эль превосходно согревает желудок. - Нет. Хотел бы, да не могу, - серьезно сказал Хенчард, отодвигая стул; по этому звуку подслушивающие поняли, что он собирается уходить. - В молодости я не прочь был выпить, слишком даже не прочь, и меня это едва не погубило! Из-за этого я совершил одно дело, которого буду стыдиться до самой смерти. Так мне тогда было стыдно, что я дал себе клятву не пить ничего крепче чая столько лет, сколько было мне в тот день. Я не нарушил обета, Фарфрэ, и, хотя иной раз в жаркую пору все нутро у меня пересыхает и я мог бы выпить до дна целую четверть, я вспоминаю о своем обете и не притрагиваюсь к спиртному. - Не буду настаивать, сэр, не буду настаивать. Я уважаю ваш обет. - Да, конечно, управляющего я где-нибудь раздобуду, - с чувством сказал Хенчард, - но не скоро найду я такого, который подходил бы мне так, как вы! По-видимому, молодой человек был глубоко тронут мнением Хенчарда о его достоинствах. Он молчал, пока они не подошли к двери. - Жаль, что я не могу остаться, очень жаль, - сказал он. - Но... нет, нельзя! Нельзя! Я хочу видеть свет! ГЛАВА VIII  Так они расстались, меж тем как Элизабет-Джейн и ее мать ужинали, погруженные каждая в свои мысли, причем лицо матери странно просветлело, когда Хенчард признался, что стыдится одного своего поступка. Вскоре перегородка задрожала сверху донизу, так как Дональд Фарфрэ снова позвонил - очевидно, затем, чтобы убрали после ужина посуду; вероятно, его манили и оживленная беседа, и пение собравшейся внизу компании, ибо, шагая взад и вперед по комнате, он сам что-то напевал. Но вот он вышел на площадку и стал спускаться по лестнице. Элизабет-Джейн собрала посуду в его комнате и в той, где ужинала с матерью, и с подносом в руках спустилась в общий зал, где, как всегда в этот час, трактирная суета была в самом разгаре. Девушке не хотелось прислуживать здесь; она только молча наблюдала, и все вокруг казалось ей таким новым и необычным после уединенной жизни в коттедже на взморье. В общем зале, очень просторном, вдоль стен было расставлено дветри дюжины стульев с массивными спинками, и на каждом восседал веселый завсегдатай; пол был посыпан песком; у двери стоял черный ларь, который немного загораживал вход, поэтому Элизабет могла видеть все, что происходит, оставаясь почти незамеченной. Молодой шотландец только что присоединился к посетителям. Крупные торговцы, пользующиеся уважением, занимали привилегирован