Любоваться ею, - сказал граф. -  Хранить  ее  у  себя  в  кабинете  и
ласкать ее формы. Это одновременно и  музыкальный  инструмент,  и  предмет
искусства, и нечто живое. Она сравнима по красоте со статуей, но  обладает
еще и голосом. Послушайте...
   Он коснулся струн. Раздался сладостный звук и тихо растаял в воздухе.
   - Очень по-восточному, - сказала госпожа де Н...
   - Это был любимый инструмент султанов.
   Он положил лютню на рабочий  стол.  Отныне  он  стал  проводить  немало
времени в кабинете, сидя  в  кресле  и  с  каким-то  завороженным  страхом
разглядывая инструмент. Он боролся с ощущением растущей пустоты у  себя  в
руках, со смутной и одновременно деспотической жадностью,  с  потребностью
прикасаться, разбрызгивать, мять, и мало-помалу все его естество  начинало
требовать - чего  именно,  он  не  знал,  -  и  требовать  властно,  почти
капризно; кончалось тем, что он вставал и шел  прикоснуться  к  лютне.  Он
терял всякое представление о времени  и,  стоя  возле  стола,  как  попало
ударял по струнам своими неуклюжими пальцами.
   - Сегодня папа опять не меньше двух часов провел за игрой на  лютне,  -
объявила Кристель матери.
   - Ты называешь это игрой? - сказала младшая сестра. - Он всегда ударяет
по одной и той же струне, извлекая один и  тот  же  звук...  С  ума  можно
сойти!
   - И я того же мнения, - заявил Ник. - Его  слышно  во  всем  доме,  уже
никуда не спрятаться. К тому же я нахожу этот  звук  абсолютно  мерзким...
Будто мяукает мартовская кошка.
   - Никола!
   Госпожа де Н... в гневе положила вилку.
   - Прошу тебя, следи за своей речью. Ты абсолютно невыносим.
   - Это все, чему его научили в Оксфорде, - сказала младшая сестра.
   - Во всяком случае, с тех пор, как он купил этот проклятый  инструмент,
нет никакой возможности работать, - сказал Ник. - Мне нужно  готовиться  к
экзамену. Даже когда ничего не слышно, знаешь, что вот-вот  раздастся  это
ужасное мяуканье, и все время ждешь этого с содроганием.
   - Я же вам говорила, что отец  -  нераскрывшийся  художник,  -  сказала
Кристель.
   - Если бы он и в самом деле что-нибудь играл, - проворчал  Ник.  -  Так
нет, всегда одна и та же нота.
   - Ему бы следовало брать уроки, - подвела черту Кристель.
   Странная вещь, но в тот же день граф сообщил жене о своем желании брать
уроки игры на лютне.
   - Шутка ли, держать в руках инструмент, из которого можно извлечь такое
богатство мелодий, и быть не в состоянии  сделать  это,  -  сказал  он.  -
Всегда ограничиваться одной-единственной  нотой,  это  слишком  монотонно.
Дети жалуются, и они правы. Я попрошу Ахмеда, чтобы он порекомендовал  мне
кого-нибудь.
   Ахмед играл во внутреннем дворике в трик-трак со своим соседом, когда в
магазин вошел граф. Было в его лице, в его поведении нечто  такое,  отчего
по спине пресыщенного антиквара пробежала сладостная дрожь предвкушения. У
дипломата был чрезвычайно важный, даже строгий вид  со  следами  гнева  во
взгляде и в складке плотно сжатых губ;  с  какой-то  странной  решимостью,
почти с вызовом он держал в руке трость. В его манерах Ахмед узнал даже то
чувство собственного превосходства, с каким  младшие  чиновники  посольств
обычно разговаривали с тем, кто был для них всего лишь базарным торговцем:
он с трудом подавил улыбку, когда граф, не  отвечая  на  его  приветствие,
заговорил с ним сухо и резко.
   - Тот музыкальный инструмент, что я купил у вас на днях... Как  он  там
называется...
   - Уд, Ваше превосходительство, - отозвался Ахмед, - аль уд...
   - Да-да, совершенно верно. Так вот, представьте себе, дети от него  без
ума... Возможно, я удивлю вас, если скажу, что моя жена сама...
   Ахмед ждал, вскинув брови, с неподвижным лицом, зажав  в  своем  пухлом
кулаке мухобойку.
   - Словом, они все хотят научиться играть на инструменте. Дома только об
этом и говорят. Я обещал им, что узнаю, не можете ли вы найти нам учителя.
   - Учителя игры на лютне, ваше превосходительство? - прошептал Ахмед.
   Он покачал головой. Сделал вид, что размышляет. Полуопустив  веки,  он,
казалось, перебирает в памяти одного за  другим  тысячи  известных  ему  в
Стамбуле музыкантов, играющих на уде.  Он  наслаждался,  делая  это,  быть
может, чересчур демонстративно, но это была награда за долгий год терпения
и предчувствия. Граф стоял перед ним с высоко поднятой  головой,  в  позе,
обозначающей  достоинство   и   благородство-вне-всякого-подозрения,   что
наполняло гордостью сердце старого жуира.  Это  был  один  из  приятнейших
моментов в его жизни. Он безжалостно растягивал удовольствие.
   - Послушайте! - воскликнул он наконец. - Где же была моя  голова?!  Мой
племянник - большой мастер игры на уде,  и  само  собой  разумеется,  ваше
превосходительство,  он  будет   счастлив   предоставить   себя   в   ваше
распоряжение...
   С этого дня два-три раза в неделю молодой племянник  Ахмеда  поднимался
по ступенькам виллы Терапиа. Он важно здоровался с супругой посла, и слуга
отводил его в кабинет графа. После этого целый час в доме звучала лютня.
   Госпожа де  Н...  сидела  в  маленькой,  примыкающей  к  кабинету  мужа
гостиной, думая о том, что звуки должны быть  слышны  по  всему  этажу,  в
комнатах детей и в особенности внизу, у прислуги. В течение всего времени,
пока молодой  музыкант  находился  там,  она  сидела,  запершись  в  своей
гостиной, вертя в руках носовой платок, не в силах думать ни о чем другом,
тщетно борясь  с  очевидностью,  преследовавшей  ее  уже  давно...  Из-под
пальцев профессионала звуки вылетали ровными,  мелодичными  и  смелыми,  у
любителя же они получались  неуклюжими  и  робкими.  За  несколько  уроков
госпожа де Н... постарела на десять лет. Она ждала неизбежного.  Ежедневно
она уединялась во французской церкви в Пера и долго молилась.  Но  она  не
довольствовалась одними  только  молитвами.  Она  решилась  пойти  гораздо
дальше. В своей любви и преданности она готова была пойти  до  конца.  Она
была готова испить до дна чашу унижения в своей борьбе за честь, поскольку
речь шла не о ее чести - этот вопрос уже  давно  не  стоял!  Так  что  она
втихомолку приняла все меры предосторожности. И когда  настал  этот  день,
которого она так страшилась, она встретила его во всеоружии.
   Это случилось во время пятого или шестого визита юного музыканта.
   Сопровождаемый, как обычно,  слугой,  он  пересек  маленькую  гостиную,
важно поздоровался с супругой посла, листавшей журнал,  и  вошел  в  покои
графа. Госпожа де Н...  бросила  журнал  и  принялась  ждать.  Она  сидела
выпрямив спину, гордо вскинув голову, в руках у нее был  платок,  а  глаза
расширились. Урок, как обычно, начался не сразу, а спустя несколько минут.
Вскоре из кабинета полилась томная мелодия. Было ясно,  что  играл  юноша.
Затем...  Госпожа  де  Н...  неподвижно  сидела  на  диване,  сжав   губы,
вцепившись пальцами в кружевной платочек. Она выждала еще  минуту,  взгляд
ее остановился, серьги дрожали все  сильнее  и  сильнее...  По-прежнему  -
тишина. Еще несколько  мгновений  она  продолжала  надеяться,  боролась  с
очевидным. Но с каждой секундой тишина все чудовищнее разрасталась  вокруг
нее, и ей показалось, что она заполняет весь дом, спускается по  лестнице,
открывает все двери, проходит сквозь стены, достигает слуха детей - и  вот
уже на лицах притаившихся слуг появляются глупые и  ехидные  ухмылки.  Она
резко встала, заперла двери гостиной и  подбежала  к  китайскому  шкафу  в
углу. Вынув из кармана ключ, она открыла  шкаф  и  достала  оттуда  лютню.
Затем она вернулась на диван, положила инструмент себе на колени и ударила
по  струнам.  Время  от   времени   она   останавливалась,   в   отчаянье,
прислушивалась и вновь начинала  бить  кончиками  пальцев  по  ненавистным
струнам. Она не сомневалась, что звучание лютни слышно и в комнатах детей,
и  во  дворе  у  слуг,  и  никому  даже  в  голову  не  придет,  что   это
сладострастные и нестройные звуки втайне рождаются под ее пальцами.  "Быть
может, - думала она, -  быть  может,  он  все-таки  дотянет  до  выхода  в
отставку без скандала, и никто даже не заметит... Осталось подождать  лишь
несколько лет. Не сегодня завтра они переберутся в посольство в Париже или
Риме, надо только продержаться еще  немного,  избежать  огласки,  сплетен,
злых языков... Дети уже взрослые, и, как бы там ни было, первые подозрения
не сразу преодолеют стены всеобщего уважения, приобретенного  им  за  годы
службы".
   Она продолжала ударять пальцами по струнам, прерываясь  порой  лишь  на
мгновенье, чтобы прислушаться. Полчаса истекли, и музыка  в  покоях  графа
возобновилась. Госпожа де Н... встала и вернула лютню на прежнее  место  в
шкаф. Затем она снова села и взяла книгу. Но буквы двоились  у  нее  перед
глазами, и ей не оставалось ничего другого, как выпрямить спину и сидеть с
книгой в руках, стараясь не расплакаться.



        ПТИЦЫ ПРИЛЕТАЮТ УМИРАТЬ В ПЕРУ

   <b>Пер. с фр. - Л.Бондаренко, А.Фарафонов</b>

   Он вышел на террасу и вновь оказался один на один со своим захолустьем:
дюны, океан, тысячи мертвых птиц в песке, шлюпка, ржавчина от сети, скелет
выброшенного на берег кита, следы шагов, вереница  рыбацких  лодок  вдали,
там,  где  острова  гуано  своей  белизной  соперничали  с   небом.   Кафе
возвышалось на сваях посреди дюн; дорога проходила метрах в ста отсюда, но
ее не было слышно. Сходни лесенкой спускались к пляжу; он убирал их каждый
вечер с тех пор, как два бежавших из тюрьмы в Лиме уголовника оглушили его
бутылкой, пока он спал: утром он обнаружил их в баре мертвецки пьяными. Он
облокотился на перила и закурил свою первую сигарету, разглядывая падавших
на песок птиц: некоторые из них еще бились в  последних  судорогах.  Никто
никогда не мог ему объяснить, почему  они  покидали  острова  в  океане  и
прилетали умирать на этот пляж, находившийся в десяти километрах к  северу
от Лимы: они никогда не летели ни чуть севернее, ни чуть южнее,  а  всегда
только на эту узкую песчаную косу длиною ровно в три километра.  Возможно,
она была для них священным местом -  таким,  как  Бенарес  в  Индии,  куда
верующие приходят, чтобы расстаться с жизнью, - их  души,  перед  тем  как
вознестись на небеса, избавлялись  здесь  от  своих  скелетов.  Или,  быть
может, они просто летели с островов гуано - этих голых и холодных скал - к
мягкому и горячему песку, когда их кровь начинала  стыть  в  жилах  и  сил
только-только хватало на то, чтобы осуществить этот перелет.
   Надо смириться: всему есть научное объяснение. Можно, разумеется, найти
убежище в поэзии, сдружиться с  Океаном,  слушать  его  голос,  продолжать
верить в загадки природы. Немного поэт,  немного  мечтатель...  И  вот  ты
находишь убежище в Перу, у подножия Анд, на пляже, где все кончается, -  и
это после сражений в Испании, в рядах партизан во Франции, на Кубе: ведь в
сорок семь лет о жизни знаешь все-таки немало и уже ничего не ждешь ни  от
высоких целей, ни от женщин  -  находишь  утешение  в  красивых  пейзажах.
Пейзажи  редко  предают.  Немного  поэт,  немного  мечтатель...   Впрочем,
когда-нибудь и поэзия тоже получит научное объяснение,  ее  будут  изучать
как обычный секреторный феномен. Наука с триумфом наступает на человека со
всех  сторон.  Ты  становишься  владельцем  кафе  на   дюнах   перуанского
побережья, по соседству с Океаном - он единственный, кто  может  составить
тебе компанию, - но и этому тоже есть объяснение: разве  Океан  -  это  не
прообраз  вечной  жизни,  не  обещание  загробного   счастья,   последнего
утешения? Немного поэт... Надо надеяться, душа не существует: для нее  это
единственный способ не попасться. Ученые скоро вычислят ее  точную  массу,
состав, подъемную скорость... Когда думаешь  о  тех  миллиардах  душ,  что
улетели за все время с самого начала Истории,  есть  о  чем  всплакнуть  -
колоссальный источник попусту растраченной энергии: понастроив плотин  для
перехвата душ в момент их вознесения, можно было бы  осветить  всю  землю.
Недалек тот  час,  когда  человека  будут  использовать  полностью.  Самые
прекрасные мечты у него уже отняли, превратив их в войны и тюрьмы.
   Некоторые птицы в песке еще стояли: вновь прибывшие.  Они  смотрели  на
острова. Острова, далеко в Океане, были покрыты гуано:  количество  гуано,
вырабатываемого  одним  бакланом  за  время  его  существования,  способно
поддерживать жизнь бедной семьи  в  течение  такого  же  отрезка  времени.
Выполнив таким образом свою миссию на земле, птицы прилетали  сюда,  чтобы
умереть. В общем он мог сказать, что  и  он  тоже  выполнил  свою  миссию:
последний  раз,  в   Сьерра-Мадре,   с   Кастро.   Количество   идеализма,
вырабатываемого  одной  образцовой  душой,  способно  поддерживать   жизнь
полицейского режима в течение такого же отрезка времени. Немного поэт, вот
и все. Скоро полетят на Луну, и Луны больше не станет. Он швырнул сигарету
в песок. Естественно, большая любовь может все это уладить, подумал  он  с
издевкой и довольно сильным  желанием  околеть.  Вот  так  охватывала  его
иногда по утрам тоска, скверное  одиночество,  которое  подавляет,  вместо
того чтобы делать дыхание более свободным. Он наклонился к шкиву,  схватил
канат, опустил сходни  и  пошел  бриться:  как  всегда,  он  с  удивлением
посмотрел на свое лицо в зеркале. "Я этого не хотел!"  -  шутя  сказал  он
самому себе. По этим седым волосам и морщинам было хорошо видно, во что он
превратится через год-два: единственный выход - это спрятаться под  маской
благовоспитанного старца. Вытянутое лицо с усталыми глазами и  иронической
улыбкой. Он никому больше не писал, не получал писем, никого не  знал:  он
порвал со всеми, как это бывает всегда, когда тщетно пытаешься  порвать  с
самим собой.
   Кричали морские птицы: должно быть, возле берега проходил  косяк  рыбы.
Небо было совсем белым, острова на  горизонте  начинали  желтеть  в  лучах
восходящего  солнца,  океан  выступал  из  молочно-серой   дымки,   тюлени
потявкивали возле обвалившегося старого мола за дюнами.
   Он поставил разогреваться кофе и вернулся на террасу. У подножия  одной
дюны, справа, он впервые заметил худого, как скелет, человека:  уткнувшись
лицом в песок, он спал рядом со  свернувшимся  калачиком  телом,  в  одних
плавках, разукрашенным с головы до пят в голубые, красные и желтые  цвета,
и гигантским негром, вытянувшимся во весь рост на  тине,  в  белом  парике
Людовика XV, синем фраке и белых шелковых  трусах  -  последние  отголоски
волной  прокатившегося  карнавала  и  закончившегося  здесь,   на   пляже.
"Статисты, - решил он. - Муниципалитет предоставил им костюмы и платья  по
цене пятьдесят монет за ночь".
   Он повернул голову влево, к бакланам, зависшим как  столбы  серо-белого
дыма над рыбным косяком, и увидел ее:  в  платье  изумрудного  цвета  и  с
зеленым шарфом в руке; волоча шарф по воде, она шла к бурунам,  голова  ее
была откинута назад, распущенные волосы  ниспадали  на  обнаженные  плечи.
Вода доходила ей до пояса, и, когда Океан подступал  слишком  близко,  она
покачивалась;  волны  разбивались  метрах  в  двадцати  перед  ней,   игра
становилась опасной. Он выждал еще секунду, но  она  продолжала  идти,  не
оборачиваясь, а Океан уже  медленно  приподнимался  в  кошачьем  движении,
тяжелом и гибком одновременно: прыжок - и все будет кончено. Он  спустился
по лестнице, побежал к ней, то и дело наступая на птиц: большинство из них
были уже мертвы - они всегда умирали ночью. Он боялся, что не успеет: одна
волна покруче - и начнутся неприятности: звонить в  полицию,  отвечать  на
вопросы, Наконец, он ее настиг, схватил за руку; она повернулась к нему, и
на какой-то миг их обоих накрыло волной. Не разжимая пальцев,  он  потащил
ее к пляжу. Она не сопротивлялась. Какое-то время он шагал  по  песку,  не
оборачиваясь,  затем  остановился.  Он  секунду  поколебался,  прежде  чем
посмотреть  на  нее:  всякие  могут  быть  сюрпризы.  Однако  он  не   был
разочарован. Необычайно тонкое  лицо,  очень  бледное,  и  глаза  -  очень
серьезные, очень большие среди капелек воды, которые великолепно  шли  ей.
Бриллиантовое ожерелье на шее, серьги, кольца, браслеты. Свой зеленый шарф
она  по-прежнему  держала  в  руке.  Откуда  она  пришла,  вся  в  золоте,
бриллиантах и изумрудах, что делает в шесть утра на пустынном пляже  среди
мертвых птиц?
   - Не надо было мне мешать, - сказала она по-английски.
   На  ее  необычайно  хрупкой   и   отличавшейся   чистотой   линии   шее
бриллиантовое ожерелье казалось особенно тяжеловесным  и  лишалось  своего
блеска. Он продолжал держать ее запястье в своей руке.
   - Вы меня понимаете? Я не говорю по-испански.
   - Еще несколько метров, и вас  бы  унесло  течением.  Оно  здесь  очень
сильное.
   Она пожала плечами. У нее было лицо ребенка: больше всего места на  нем
занимали глаза. "Печаль любви, - решил он. - Причиной всегда бывает печаль
любви".
   - Откуда прилетают все эти птицы? - спросила она.
   - В Океане есть острова. Острова гуано. Там они живут, а сюда прилетают
умирать.
   - Почему?
   - Не знаю. Объясняют по-разному.
   - А вы? Почему вы сюда приехали?
   - Я держу это кафе. Я здесь живу.
   Она смотрела на мертвых птиц у себя под ногами.
   Он не знал, что это - слезы или капли воды стекают  по  ее  щекам.  Она
продолжала смотреть на птиц в песке.
   - Все же объяснение должно быть. Всегда есть какое-то объяснение.
   Она перевела взгляд на дюну, где в песке  спали  скелет,  размалеванный
дикарь и негр в парике и фраке.
   - Карнавал, - сказал он.
   - Я знаю.
   - Где вы оставили свои туфли? Она опустила глаза.
   - Уже не помню... Не хочу об этом думать... Зачем вы меня спасли?
   - Так принято. Идемте!
   Он оставил ее ненадолго на террасе, быстро вернулся с  чашкой  горячего
кофе и  коньяком.  Она  села  напротив,  изучая  его  лицо  с  напряженным
вниманием, задерживая взгляд на каждой черточке. Он улыбнулся ей и сказал:
   - Все же объяснение должно быть.
   - Не надо было мешать мне, - сказала она.
   Она заплакала. Он тронул ее за плечо,  скорее  чтобы  подбодрить  себя,
нежели помочь ей.
   - Все уладится, вот увидите.
   - Мне иногда бывает так тошно. Так тошно. Я не хочу так жить дальше...
   - Вам не холодно? Вы не хотите переодеться?
   - Нет, спасибо.
   Океан начинал шуметь: прилива не было, однако прибой становился к этому
часу все настойчивее. Она подняла глаза: - Вы живете один? - Один.
   - Мне можно здесь остаться? - Оставайтесь сколько хотите. - Я больше не
могу. Я не знаю, что мне делать... Она рыдала. Именно в  этот  момент  его
вновь охватила неодолимая, как он ее называл, глупость, и хотя в голове  у
него была полная ясность на этот счет, хотя  он  привык  видеть,  как  все
всегда крошится у него  в  руках,  факт  оставался  фактом,  и  ничего  не
попишешь: было в нем  нечто,  что  не  желало  сдавать  позиции  и  упорно
продолжало цепляться  за  любую  соломинку  надежды.  Втайне  он  верил  в
возможность счастья, сокрытого в глубинах жизни: оно  придет,  все  озарив
своим светом, - и не когда-нибудь, а именно  в  час  наступления  сумерек.
Какая-то  заповедная  глупость  сидела  в  нем,  наивность,   которую   ни
поражения, ни цинизм так и не смогли уничтожить: сила этой иллюзии провела
его от полей сражения  в  Испании  к  партизанским  отрядам  Веркора  и  к
Сьерра-Мадре на Кубе и к двум-трем женщинам,  которые  всегда  появляются,
чтобы дать вам заряд новой энергии  в  минуты  величайшего  самоотречения,
тогда как все уже кажется безнадежным. И вот он сбежал на  это  перуанское
побережье,  как  другие  вступают  в  монашеский  орден   траппистов   или
отправляются кончать свой век в одной из пещер на Гималаях; он жил на краю
Океана, как другие - на краю неба: метафизика в действии, бурная  и  ясная
одновременно, успокаивающая необъятность, которая освобождает человека  от
себя  самого  всякий  раз,  когда  он  ее  созерцает.  Беспредельность  на
расстоянии  вытянутой  руки,  которая  зализывает  раны  и   побуждает   к
самоотречению.  Но  она  была  такой  юной,  такой  растерянной,  она  так
доверчиво смотрела на него, он же перевидал столько птиц, скончавшихся  на
этих дюнах, что мысль  спасти  хотя  бы  одну,  самую  красивую  из  всех,
защитить, оставить ее для себя, здесь, на краю земли,  и  так  вот  удачно
завершить жизнь в  конце  гонки  в  одно  мгновенье  вернула  ему  все  то
простодушие, которое он еще пытался скрыть под ироничной улыбкой  и  видом
искушенного опытом человека. А ведь для этого  требовалось  не  так  уж  и
много.  Она  подняла  на  него  умоляющий  взгляд,  из-за  недавних   слез
сделавшийся еще более прозрачным, и детским голосом промолвила:
   - Я так хочу остаться здесь, ну пожалуйста.
   Впрочем, ему было не привыкать: он узнал девятый вал одиночества, самый
сильный, тот, что приходит издалека, из бескрайних океанских просторов: он
опрокидывает каждого, кто встает у него на пути, и накрывает с головой,  и
швыряет на самое дно, а затем вдруг отпускает, как раз на то время,  чтобы
несчастный успел всплыть на поверхность и попытаться ухватиться за  первую
подвернувшуюся под руку соломинку.  Единственное  искушение,  которое  еще
никому не удавалось побороть, - искушение надеждой.  Он  покачал  головой,
изумляясь этому необычайному напору  молодости  в  себе:  на  подступах  к
пятидесятилетию его случай казался ему совершенно безнадежным.
   - Оставайтесь.
   Он держал ее руку в своей. Впервые он  заметил,  что  под  платьем  она
совершенно голая. Он открыл рот, чтобы спросить, откуда  она  пришла,  кто
она такая и что делает здесь, почему хотела  умереть,  почему  она  совсем
голая под вечерним платьем, откуда  это  бриллиантовое  ожерелье  на  шее,
золото и изумруды на руках, но только грустно улыбнулся: очевидно,  это  -
единственная птица, которая может  объяснить  ему,  почему  она  оказалась
выброшенной на эти дюны. Должно же быть  какое-то  объяснение,  объяснение
всегда есть,  однако  его  лучше  было  не  знать.  Наука  объясняет  мир,
психология - людей, но надо уметь и защищаться, не дать себя провести,  не
лишиться последних иллюзий. Пляж, Океан и белое  небо  быстро  заполнились
рассеянным светом, а невидимое солнце давало о себе знать лишь  оживавшими
красками на земле и на море. Под  мокрым  платьем  была  хорошо  видна  ее
грудь, и такая в ней чувствовалась уязвимость, такая невинность была в  ее
ясных  глазах,  слегка  округленных  и  неподвижных,  в  нежности  каждого
движения плеч, что мир вокруг внезапно становился более легким,  невесомым
- казалось, наконец-то, его можно взять на руки и нести к  лучшей  судьбе.
"Ты неисправим, Жак Ренье", - подумал он с издевкой,  пытаясь  бороться  с
этой потребностью защитить, которую он ощущал всем своим телом  -  руками,
плечами, ладонями.
   - Боже мой, - сказала она. - Я, наверное, умру от холода.
   - Сюда.
   Окна его спальни, располагавшейся за баром, также выходили  на  дюны  и
Океан. Она остановилась на миг перед застекленной дверью, он заметил,  как
она бросила украдкой быстрый взгляд вправо, и  повернул  голову  в  ту  же
сторону: скелет сидел на корточках у подножия дюны и пил из бутылки,  негр
во фраке продолжал спать под белым париком, соскользнувшим ему  на  глаза,
человек с размалеванным синей, красной  и  желтой  красками  телом  сидел,
подогнув под себя колени, внимательно разглядывая пару женских  туфель  на
высоких каблуках, которые он держал в руке. Он что-то сказал,  рассмеялся.
Скелет перестал пить, протянул руку, подобрал в песке бюстгальтер,  поднес
его к губам, затем бросил в Океан. Теперь он ораторствовал,  положив  руку
на сердце.
   - Лучше бы вы дали мне умереть, - сказала она. - Все так ужасно.
   Она спрятала лицо в ладони. Она всхлипывала. В очередной раз он  сделал
попытку не знать, предпочел ничего не спрашивать.
   - Я сама не знаю, как это случилось, - сказала она. - Я была на улице в
карнавальной толпе, они затащили меня в машину, привезли сюда, и  потом...
и потом...
   "Ну вот, - подумал он. - Объяснение есть всегда: даже птицы не падают с
неба без причины". Она стала раздеваться, а он пошел за купальным халатом.
Сквозь застекленную дверь он посмотрел на троицу мужчин у подножия дюны. В
прикроватной тумбочке у него лежал револьвер,  но  он  тотчас  отверг  эту
мысль: они неминуемо умрут сами, без посторонней помощи, а при  более  или
менее удачном стечении обстоятельств их смерть будет намного  мучительнее.
Размалеванный  мужчина  продолжал  держать  туфли  в  руке:  он   как   бы
разговаривал с  ними.  Скелет  смеялся.  Негр  в  придворном  фраке  спал,
укрывшись своим белым париком. Они упали  к  основанию  дюны,  со  стороны
Океана, в самую гущу мертвых птиц. Должно быть, она  кричала,  отбивалась,
умоляла, звала на помощь, а он ничего не слышал. Тем не менее сон  у  него
был чуткий: не раз он просыпался от хлопанья крыльев морской  ласточки  на
крыше. Но шум Океана, очевидно, перекрыл ее голос. Бакланы кружили в лучах
зари, издавая сиплые крики, то и дело камнями падая вниз к рыбному косяку.
На горизонте гордо взметнулись вверх острова - белые как мел. Они не взяли
у нее ни бриллиантовое ожерелье, ни кольца -  полнейшее  бескорыстие.  Все
же, наверное, следует их убить, чтобы отнять хоть немного того, что  взяли
они. Сколько ей может быть лет: двадцать один, двадцать два? Приехала  она
в Лиму одна или  с  отцом,  мужем?  Троица,  судя  по  всему,  уходить  не
торопилась. Похоже, они не боялись и полиции;  они  спокойно  обменивались
впечатлениями  на  берегу  Океана  -   последние   отголоски   отшумевшего
карнавала. Когда он вернулся, она стояла посреди комнаты, борясь со  своим
мокрым платьем. Он помог ей раздеться, помог надеть халат, ощутил на  миг,
как она дрожит и трепещет в его руках. Украшения сверкали на ее обнаженном
теле.
   - Лучше бы я не покидала отеля, - сказала она. - Надо было запереться в
номере.
   - Они не взяли у вас украшения, - заметил он. Он чуть было не  добавил:
"Вам повезло", но сдержался и сказал только:
   - Вы не хотите, чтобы я  кому-нибудь  позвонил?  Она  как  будто  и  не
слушала.
   - Я не знаю, что мне теперь делать, - сказала она,  -  нет,  правда,  я
просто не знаю... будет, наверное, лучше, если меня осмотрит врач.
   - Я вызову врача. Прилягте. Залезайте под одеяло. Вы дрожите.
   - Мне не холодно. Позвольте мне остаться здесь. Она лежала на  кровати,
подтянув одеяло к подбородку, и внимательно смотрела на него.
   - Вы не сердитесь на меня, нет? Он улыбнулся, сел на кровать,  коснулся
рукой ее волос.
   - Полноте, - сказал он, - как можно...
   Она схватила его ладонь и прижала к своей щеке, затем к губам. Глаза ее
округлились. Глаза бездонные, влажные, слегка неподвижные,  с  изумрудными
отблесками, как Океан.
   - Если бы вы знали...
   - Не думайте об этом больше.
   Она закрыла глаза, прильнула щекой к его ладоням.
   - Я хотела со всем покончить, я должна это сделать. Я  не  могу  больше
жить. Я не хочу. Мое тело мне противно.
   Глаза ее были по-прежнему закрыты. Ее  губы  подрагивали.  Такое  ясное
лицо он видел впервые. Затем она открыла глаза, посмотрела на него, словно
прося милостыню.
   - Я вам не противна?
   Он наклонился и поцеловал ее в губы. Под своей грудью он ощутил как  бы
трепетание двух пойманных птиц.
   Вдруг он заметался.  Стыд  смешался  с  гневом:  но  со  своей  натурой
бороться бесполезно. Он видел - и не раз, - как мальчишки бродили по песку
в поисках еще трепетавших птиц и добивали их ударами каблука. Кое-кого  из
них он даже поколотил, но вот теперь и он сам идет на зов раненой  пташки,
сам добивает ее, склоняется над ее грудью, нежно касается своими губами ее
губ. Он чувствовал ее руки на своих плечах.
   - Я вам не противна, - произнесла она торжественным тоном.
   Он пытался бороться, изо всех сил сопротивляясь  этому  подхватывавшему
его девятому валу  одиночества.  Он  хотел  только  одного:  еще  хотя  бы
несколько секунд полежать рядом с ней, прижавшись лицом к ее  шее,  вдыхая
ее молодость.
   - Пожалуйста, - взмолилась она. - Помогите мне забыть. Помогите мне.
   Она не хочет больше расставаться с ним. Она  хочет  остаться  здесь,  в
этом бараке, в этом плохо  посещаемом  кафе,  на  самом  краю  света.  Так
настойчив был ее шепот, так умоляюще  смотрели  глаза,  так  многообещающи
были ее хрупкие руки, обнимавшие его за плечи, что у него  вдруг  возникло
ощущение, что жизнь, несмотря ни на  что,  удалась,  удалась  в  последний
момент. Он прижимал ее  к  себе,  изредка  приподнимая  ее  голову  своими
ладонями; а в это время десятилетия одиночества  с  силой  давили  ему  на
плечи, и девятый вал подхватывал его и уносил  вместе  с  ней  в  открытое
море.
   - Я хочу, - прошептала она, - Хочу.
   Когда волна отхлынула, он, вновь оказавшись на берегу, понял,  что  она
плачет. Она всхлипывала, не открывая глаз и не приподнимая головы, которую
он продолжал держать в ладонях, прижимая к своей щеке;  он  чувствовал  ее
слезы и ее сердце, которое билось у самой  его  груди.  Затем  он  услышал
голоса и звук шагов на террасе. Он подумал о троице мужчин на дюне и резко
вскочил, чтобы взять револьвер.  Кто-то  шагал  по  террасе,  вдали  лаяли
тюлени, морские птицы кричали между небом и землей, мертвая зыбь разбилась
о пляж и заглушила голоса, затем  удалилась,  оставив  после  себя  только
грустный смешок да голос, который сказал по-английски:
   - Разрази меня гром! Это уже становится невыносимым.  Последний  раз  я
беру ее с собой в поездку. Мир перенаселен, это совершенно точно.
   Он приоткрыл дверь. Возле стола, опираясь на трость, стоял мужчина, лет
пятидесяти, в смокинге. Он играл  зеленым  шарфом,  который  она  оставила
возле чашки с кофе. У него было  испитое  лицо  алкоголика,  серые  усики,
конфетти на плечах, влажные голубые глаза,  крашеные  волосы,  похожие  на
парик; руки  его  дрожали,  а  мелкие  и  невыразительные  черты  лица  от
усталости казались еще более неопределенными;  заметив  в  дверном  проеме
Ренье, он иронично улыбнулся,  посмотрел  на  шарф,  затем  снова  перевел
взгляд на Ренье, и его улыбка обозначилась четче - насмешливая, грустная и
мстительная; рядом с ним, прислонившись к канатам,  стоял  с  сигаретой  в
руке,  угрюмо  потупив  взор,  мужчина,  молодой  и  красивый,  в  костюме
тореадора, с гладкими и черными  как  смоль  волосами.  Чуть  поодаль,  на
деревянной лестнице, положив руку на перила, стоял шофер в серой  униформе
и фуражке; через руку у него было перекинуто женское пальто. Ренье положил
револьвер на стул и вышел на террасу.
   - Бутылку виски, пожалуйста, - сказал мужчина  в  смокинге,  бросив  на
стол шарф, - per favor... [пожалуйста (исп.)]
   - Бар еще не открыт, - сказал Ренье по-английски.
   - Ну, тогда кофе,  -  сказал  мужчина.  -  Кофе,  пока  мадам  закончит
одеваться.
   Он бросил на него печально-голубой  взгляд,  немного  расправил  плечи,
продолжая опираться на  трость;  его  лицо,  в  тусклом  свете  казавшееся
мертвенно-бледным, застыло в выражении бессильной злобы,  а  в  это  время
нахлынула новая волна, и домишко на сваях задрожал.
   - Мертвая зыбь, Океан, силы природы... Вы, наверное, француз?  Вот  она
возвращается. Кстати, мы тоже жили во  Франции  около  двух  лет,  это  не
помогло, еще один пример несправедливо раздутой  славы.  Что  же  касается
Италии... Мой секретарь, которого вы здесь видите,  типичный  итальянец...
Это также не помогло. Тореадор хмуро смотрел на  свои  ступни.  Англичанин
повернулся к дюне, где, скрестив руки перед  небом,  лежал  скелет.  Голый
красно-желто-синий мужчина сидел на песке,  запрокинув  голову  и  поднеся
горлышко бутылки к губам, а  негр  в  белом  парике  и  придворном  фраке,
стоявший по колено в воде, расстегнул свои белые шелковые трусы и  мочился
в Океан.
   - Я уверен, что они  тоже  не  помогли,  -  сказал  англичанин,  указав
тростью в сторону дюны. - Есть на этой земле уловки,  которые  превосходят
возможности мужчины. Троих мужчин, я сказал бы... Надеюсь, они  не  украли
ее украшения. Целое состояние, и страховая компания навряд ли заплатит. Ее
обвинили бы в неосторожности. Однажды кто-нибудь свернет ей  шею.  Кстати,
вы не скажете, откуда здесь столько мертвых птиц? Их тут тысячи. Я  слышал
о кладбищах слонов, но о кладбищах птиц...  Уж  не  эпидемия  ли?  Все  же
должно быть какое-то объяснение.
   Он услышал, как сзади открылась дверь, однако не шелохнулся.
   - А, вот и вы! - сказал англичанин, слегка поклонившись. - Я уже  начал
волноваться, дорогая моя. Мы четыре часа терпеливо ждали  в  машине,  пока
это произойдет, а ведь мы здесь, можно сказать, как бы  на  краю  света...
Беда себя ждать не заставит.
   - Оставьте меня. Уходите. Замолчите. Пожалуйста, оставьте  меня.  Зачем
вы пришли?
   - Дорогая моя, опасения вполне оправданны...
   - Я вас ненавижу, - сказала она, - вы мне противны. Почему вы ходите за
мной? Вы мне обещали...
   - В следующий раз, дорогая, все же оставляйте украшения  в  отеле.  Так
будет лучше.
   - Почему вы все время пытаетесь меня унизить?
   - Если кто и унижен, так это я,  дорогая.  По  крайней  мере,  согласно
действующим условностям. Мы, разумеется,  выше  этого.  The  happy  few...
[здесь: счастливое меньшинство (англ.)] Однако на  сей  раз  вы  и  впрямь
зашли слишком далеко. Я не говорю о себе! Я готов на все, вы это знаете. Я
вас люблю. И я не раз доказывал вам это. В  конце  концов,  с  вами  могло
что-нибудь случиться. Единственное, о чем  я  вас  прошу,  это  быть  хоть
чуточку... поразборчивее.
   - И вы пьяны. Вы снова пьяны.
   - Это от отчаяния, дорогая.  Четыре  часа  в  машине,  всякие  мысли...
Согласитесь, я не самый счастливый человек на земле.
   - Замолчите. О Боже мой, замолчите!
   Она всхлипывала. Ренье не видел, но был уверен, что она растирает глаза
кулаками: это были  всхлипывания  ребенка.  Он  не  хотел  ни  думать,  ни
понимать. Он хотел только слышать лай  тюленей,  крик  морских  птиц,  гул
Океана. Он стоял среди них, неподвижный, с опущенными глазами, и  мерз.  А
может, просто дрожал от страха.
   - Зачем вы меня спасли? - крикнула она. - Не надо было мне мешать. Одна
волна - и конец. Я устала. Я больше не могу так жить.  Не  надо  было  мне
мешать.
   - Мсье, - произнес англичанин с пафосом, - как мне  выразить  вам  свою
благодарность? Нашу благодарность, если  быть  точным.  Позвольте  мне  от
имени всех нас...  Мы  все  бесконечно  вам  признательны...  Успокойтесь,
дорогая моя,  пойдемте.  Уверяю  вас,  я  уже  не  страдаю...  Что  же  до
остального... Сходим к  профессору  Гузману,  в  Монтевидео.  Говорят,  он
творит чудеса. Не правда ли, Марио?
   Тореадор пожал плечами.
   - Не правда ли, Марио? Великий человек, настоящий целитель... Наука еще
не сказала последнего слова. Он написал все это в своей книге.  Не  правда
ли, Марио?
   - О, да ладно уж, - сказал тореадор.
   - Вспомни светскую даму, у  которой  по-настоящему  получалось  лишь  с
жокеями  весом  ровно  в  пятьдесят  два  кило...  И  ту,  которая  всегда
требовала, чтобы в это время стучали в дверь:  три  коротких  удара,  один
долгий. Душа человека - непостижима. А  жена  банкира,  которую  возбуждал
только звонок сигнализации, установленной на сейфе: она всегда попадала  в
глупое положение, потому что от этого просыпался муж...
   - Да ладно вам, Роджер, - сказал тореадор. - Это не смешно. Вы пьяны.
   - А та, которая добивалась интересных результатов  лишь  тогда,  когда,
занимаясь любовью, пылко прижимала револьвер  к  своему  виску?  Профессор
Гузман всех их вылечил. Он рассказывает об этом в  своей  книге.  Они  все
обзавелись семьями, стали превосходными матерями, дорогая  моя.  Не  стоит
так отчаиваться.
   Она прошла сбоку, даже не взглянув на него. Шофер  почтительно  накинул
пальто ей на плечи.
   - Впрочем, чего уж там, Мессалина тоже была такой. А она, между прочим,
императрица.
   - Роджер, достаточно, - сказал тореадор.
   - Правда, о психоанализе тогда еще и  слыхом  не  слыхивали.  Профессор
Гузман наверняка бы  ее  вылечил.  Полноте,  моя  маленькая  королева,  не
смотрите на меня так. Помнишь, Марио, слегка  ворчливую  молодую  женщину,
которая ничего не могла сделать, если рядом не рычал лев в клетке?  И  ту,
чей муж всегда  должен  был  играть  одной  рукой  "Послеполуденный  отдых
фавна"? Я готов на все, дорогая моя. Моя любовь не знает границ. А та, что
всегда останавливалась в отеле  "Ритц",  чтобы  иметь  возможность  видеть
Вандомскую колонну? Непостижима и загадочна душа человека!  А  та,  совсем
юная, которая после медового месяца в Марракеше уже  не  могла  обходиться
без пения муэдзина? И та, наконец, молодая невеста, впервые  отдавшаяся  в
Лондоне во время бомбежки, которая с тех пор всегда требовала,  чтобы  муж
изображал  свист  падающей  бомбы?  Они  все  стали  образцовыми  матерями
семейств, дорогая моя.
   Молодой человек в костюме тореадора подошел и дал англичанину пощечину.
Англичанин плакал.
   - Так не может продолжаться, - сказал он.
   Она спускалась по лестнице. Он увидел, как она идет босиком  по  песку,
среди мертвых птиц. В руке у нее был шарф.  Он  видел  ее  профиль,  такой
безупречный, что ни рука человека, ни Бога  не  могла  бы  ничего  к  нему
добавить.
   - Ладно, Роджер, успокойтесь, - сказал секретарь.
   Англичанин взял бокал с коньяком, который  она  оставила  на  столе,  и
залпом выпил. Он поставил бокал, вынул из бумажника банкноту,  положил  ее
на блюдце. Затем он пристально посмотрел на дюны и вздохнул.
   - Мертвые птицы, - сказал он. - Этому должно быть объяснение.
   Они ушли. На вершине дюны, перед тем как исчезнуть, она остановилась  в
нерешительности, обернулась. Но его уже не было. Она не увидела никого.  В
кафе было пусто.



        ГУМАНИСТ

   <b>Пер. с фр. - С.Козицкий</b>

   В те времена, когда к власти в Германии пришел фюрер Адольф Гитлер, жил
в Мюнхене некто Карл  Леви,  фабрикант  игрушек  по  роду  своих  занятий,
человек жизнерадостный, оптимист, верящий в человечество, хорошие сигары и
демократию и не принимающий чересчур близко к сердцу  крикливые  заявления
нового канцлера, будучи  убежденным,  что  разум,  чувство  меры  и  некая
врожденная справедливость, несмотря ни на что, близкая любому человеку,  в
самом скором времени возобладают над сиюминутными заблуждениями.
   На настойчивые предостережения приятелей, приглашавших его  последовать
за  ними  в  эмиграцию,  герр  Леви  отвечал  доброй  усмешкой  и,  удобно
устроившись в кресле, не выпуская изо рта сигары, предавался воспоминаниям
о старых друзьях по окопам Первой мировой  -  некоторые  из  них,  сегодня
высоко поднявшиеся, не преминули бы в случае надобности замолвить за  него
словечко. Угостив обеспокоенных приятелей рюмкой ликера,  он  провозглашал
тост за человечество, в которое, как он выражался, будь оно  в  нацистской
или прусской форме, в тирольской шляпе или рабочей кепке, он крепко верит.
И факт, что в первые годы нового порядка герр Карл не испытывал ни слишком
больших опасностей, ни  даже  неудобств.  Бывало,  конечно...  Как-то  его
оскорбили, в чем-то притеснили, но то ли окопные друзья  и  впрямь  втайне
помогали ему, а может,  его  собственное  истинно  немецкое  жизнелюбие  и
соответственно внушающий доверие вид сыграли определенную роль, но до поры
до времени власти не проявляли к нему никакого интереса, и, пока  те,  чьи
свидетельства  о  рождении  оставляли  желать  лучшего,   направлялись   в
изгнание, наш друг продолжал  спокойную  жизнь,  деля  время  между  своей
фабрикой, домашней библиотекой, сигарами  и  прекрасным  винным  погребом,
поддерживаемый непоколебимым оптимизмом и верой в человечество.
   Потом грянула Вторая мировая, и положение несколько ухудшилось.  Настал
день, когда его решительным образом не пропустили на собственную  фабрику,
а назавтра  какие-то  молодчики  в  форме  накинулись  на  него  и  крепко
потрепали. Герр Леви бросился к телефону, но окопные друзья все  как  один
куда-то исчезли, и он впервые почувствовал беспокойство. Войдя  к  себе  в
кабинет,  он  остановился  и  долгим  взглядом   окинул   стеллажи   книг,
закрывавшие стены. Взгляд его был долгим и пристальным; сокровища мудрости
говорили в пользу людей, в их защиту и оправдание, умоляя герра  Карла  не
терять мужества и не поддаваться отчаянию. Платон, Монтень, Эразм, Декарт,
Гейне...   Следовало   доверять   великим,   набраться   терпения,    дать
человеческому  время  проявить  себя,   разобраться   в   этом   хаосе   и
недоразумениях, одержать над  ними  верх.  Французами  придумано  отличное
выражение на этот счет - прогоните естество, говорится у  них,  оно  бегом
вернется к хозяину. Великодушие, справедливость, разум победят  и  на  сей
раз, хотя, очевидно, для этого может потребоваться какой-то срок. Главное,
не терять веру, не впадать в уныние, хотя не мешало бы и принять кое-какие
меры предосторожности.
   Герр Карл сел в кресло и задумался.
   Это был пухлый розовощекий человек с  поблескивающими  стеклами  очков,
тонкими губами, изгиб которых,  казалось,  хранил  следы  всех  когда-либо
слетавших с них прекрасных слов.
   Долго и внимательно оглядывал  он  книги,  знакомые  безделушки,  будто
испрашивая совета, и понемногу глаза его стали оживать,  лицо  засветилось
лукавой улыбкой, и, обращаясь к тысячам  томов,  герр  Карл  поднял  перед
собой тонкий бокал, как бы заверяя их в своей верности.
   На службе  у  герра  Карла  уже  четверть  века  состояла  чета  добрых
мюнхенцев. Она - экономка и  кухарка,  прекрасно  готовившая  его  любимые
блюда, он - шофер, садовник и сторож. У  герра  Шульца  была  единственная
страсть - чтение. По вечерам, когда его супруга принималась за вязание, он
на долгие часы погружался в книгу, взятую по рекомендации герра  Карла.  В
их маленьком домике в глубине  сада  нередко  звучали  зачитываемые  вслух
достойнейшие и вдохновеннейшие строки. Любимыми авторами герра Шульца были
Гете, Шиллер, Гейне, Эразм. Случалось,  в  минуты  одиночества  герр  Карл
приглашал друга Шульца заглянуть к нему в кабинет, где,  раскурив  сигары,
они подолгу беседовали о бессмертной душе,  свободе  и  прочих  прекрасных
вещах, упоминаемых в тех  самых  книгах,  на  которые  оба  поглядывали  с
трепетным почтением.
   Вот почему именно к другу Шульцу и его супруге обратился  герр  Карл  в
этот трудный для него час. Прихватив с собой  коробку  сигар  и  бутылочку
вина, он навестил их в маленьком домике на краю сада и изложил свой план.
   На следующий день герр и фрау Шульц принялись за  дело.  Был  скатан  в
рулон ковер  из  кабинета  герра  Карла,  в  полу  проделано  отверстие  и
установлена лестница, ведущая в подпол. Прежний вход замуровали.  К  этому
времени туда уже была перенесена добрая половина всех книг, сигары и вина.
Фрау Шульц с сугубо немецким чувством уюта приложила невероятные старания,
чтобы уже через несколько дней подпол превратился в милую  и  обустроенную
комнатку. Вход в нее тщательно замаскировали плотно  подогнанной  крышкой,
закрытой сверху ковром. После чего герр Карл в сопровождении друга  Шульца
в последний раз вышел из дому  подписать  необходимые  бумаги  и  оформить
фиктивную продажу фабрики и дома, дабы уберечь их от конфискации. При этом
герр Шульц настоял на том, чтобы герр Карл сохранил при  себе  расписки  и
документы, которые позволят законному владельцу в нужный  момент  вступить
во владение своим имуществом. Потом заговорщики вернулись  домой,  и  герр
Карл, хитро улыбаясь, спустился в свое укрытие,  чтобы  в  надежном  месте
дождаться наступления лучших времен.
   Дважды в день, в полдень и в семь часов вечера, герр  Шульц,  приподняв
ковер, снимал крышку  подпола,  и  его  супруга  относила  вниз  прекрасно
приготовленные блюда и бутылку хорошего вина, а вечером друзья  собирались
вместе, чтобы побеседовать о  каком-нибудь  возвышенном  предмете:  правах
человека, терпимости, бессмертии души, -  и  маленький  подпол,  казалось,
озарялся их по-рыцарски вдохновенными взорами.
   В первое время герр Карл просил также приносить ему газеты и  держал  у
себя  радиоприемник,  но  примерно  через  полгода,  поняв,  что  известия
становятся все более и более тревожными и мир,  как  видно,  действительно
катится к  своей  гибели,  он  приказал  радио  убрать,  чтобы  ни  единым
упоминанием  о  сиюминутных  переменах  не  подорвать  желанную   веру   в
человечество. Так, скрестив на груди руки,  поигрывая  улыбкой  на  губах,
герр Карл продолжал оставаться твердым  в  своих  убеждениях,  отказываясь
иметь в своем подполе  малейший  контакт  с  тревожной  действительностью,
лишенной будущего. Под конец он отказался даже от  чтения  угнетавших  его
газет и довольствовался перечитыванием шедевров, черпая из них вечную силу
противостоять временному во имя поддержания своей веры.
   Герр Шульц с супругой перебрались в дом герра Карла,  чудесным  образом
сохранившийся от бомбардировок. На фабрике у герра  Шульца  поначалу  были
сложности, но бумаги существуют именно на такой случай, и они подтвердили,
что он вступил в законное владение делом  после  бегства  герра  Карла  за
границу.
   Жизнь  при  искусственном  освещении  и  недостатке   свежего   воздуха
прибавила герру Карлу полноты,  щеки  его  по  прошествии  нескольких  лет
потеряли прежний румянец; тем не менее  оптимизм  и  вера  в  человечество
крепли, он мужественно держался в своем погребе,  ожидая,  пока  на  земле
восторжествуют  великодушие  и  справедливость,  и,  несмотря  на  то  что
известия, которые приносил ему из внешнего мира друг  Шульц,  были  крайне
плохи, он не поддавался отчаянию.
   ...Несколько лет спустя после падения третьего рейха некий  друг  герра
Карла, возвратясь из эмиграции, навестил особнячок на Шиллерштрассе.
   Дверь  ему  открыл  высокий,  седеющий,  слегка  сгорбленный   господин
профессорской наружности. В руках он держал  раскрытый  томик  Гете.  Нет,
герр Леви здесь больше не живет. Он не  оставил  никакого  адреса,  и  все
поиски после окончания войны не дали никакого результата.  Всего  доброго!
Дверь закрылась. Герр Шульц поднялся в дом и направился в библиотеку.  Его
супруга уже приготовила поднос. Теперь, когда в Германии вновь  заговорили
об изобилии, она баловала герра Карла самыми  изысканными  блюдами.  Ковер
был скатан, крышка подпола поднята. Герр Шульц отложил  томик  Гете,  взял
поднос и спустился вниз.
   Герр Карл сильно ослаб и страдает флебитом. К тому же стало  пошаливать
сердце. Следовало  позвать  врача,  но  нельзя  подвергать  Шульцев  такой
опасности, их расстреляют, если кто-то прослышит, что они уже многие  годы
кого-то прячут у себя в подполе. Надо терпеть и не сомневаться, что совсем
скоро справедливость, разум и человеческое великодушие победят. Главное  -
не терять надежду.
   Каждый день, когда герр  Шульц  приносил  в  подпол  плохие  новости  -
оккупация Гитлером Англии особенно  сильно  огорчила  герра  Карла,  -  он
старался найти для друга Шульца  доброе  словечко  и  подбодрить  его.  Он
жестом показывает на книги, напоминая, что человеческое побеждало  всегда,
и только так могли  родиться  великие  шедевры.  Герр  Шульц  возвращается
наверх значительно успокоившимся.
   Дела на фабрике игрушек идут замечательно. В 1950 году герр Шульц сумел
расширить производство и удвоить оборот, он компетентный руководитель.
   Каждое утро фрау Шульц относит вниз букетик живых цветов,  которые  она
ставит у изголовья  кровати  герра  Карла.  Она  поправляет  ему  подушки,
помогает переменить позу и кормит его с ложечки, поскольку у самого у него
уже не хватает сил. Теперь он едва может  говорить;  но  порой  глаза  его
наполняются  слезами,  и  благодарный  взгляд  останавливается  на   лицах
прекрасных людей, которые столько лет помогают ему сберечь веру в них и  в
человечество  вообще,  и  чувствуется,   что   умрет   он   счастливым   и
удовлетворенным, полагая, что все-таки был прав.



        ДЕКАДАНС

   <b>Пер. с фр. - Л.Бондаренко, А.Фарафонов</b>

   Мы уже пять часов летели над Атлантическим океаном, и в  течение  всего
этого времени Карлос  буквально  не  закрывал  рта.  Самолет  "Боинг"  был
арендован профсоюзом специально для того, чтобы доставить нас в Рим, и  мы
являлись  единственными  пассажирами;  было  маловероятно,  что  на  борту
спрятаны микрофоны, и Карлос так самозабвенно рассказывал нам о перипетиях
профсоюзной борьбы за последние сорок лет, безбоязненно вскрывая  по  ходу
дела тот  или  иной  пребывавший  до  сих  пор  в  тени  факт  из  истории
американского  рабочего  движения  -  я,  например,  не  знал,  что  казнь
Анастазиа в кресле салона причесок отеля "Шератон" и  "исчезновение"  Супи
Фирека  имели  самое  прямое  отношение  к  усилиям  федеральных   властей
разобщить рабочих-докеров, - что у меня то  и  дело  пробегал  холодок  по
спине: есть все-таки вещи, которых лучше иногда не знать. Карлос порядочно
выпил, но вовсе не из-за алкоголя он с таким упоением и  словоохотливостью
предавался душевным излияниям. Я даже не уверен, что он обращался именно к
нам: временами у меня складывалось впечатление, что он  рассуждает  вслух,
охваченный нешуточным волнением, которое становилось все сильнее  по  мере
того, как самолет приближался к Риму.
   Разумеется, неизбежность  предстоящей  встречи  ни  одного  из  нас  не
оставляла равнодушным, однако в Карлосе  угадывалась  внутренняя  тревога,
граничившая со страхом, и мы, кто хорошо его знал, находили нечто поистине
впечатляющее в этих нотках покорности и почти обожания, сквозивших  в  его
голосе, когда он вспоминал о легендарном облике Майка Сарфати - гиганта из
Хобокена, который однажды возник на морском фасаде  Нью-Йорка  и  совершил
то, о чем ни один из выдающихся пионеров американского  рабочего  движения
никогда даже и не мечтал. Надо было слышать,  как  Карлос  произносил  это
имя: он понижал голос, и почти умильная улыбка смягчала это неподвижное  и
одутловатое  лицо,  отмеченное  печатью  суровости   после   сорока   лет,
проведенных в очаге столкновения социальных интересов.
   - Это была решающая эпоха - решающая, вот самое точное слово.  Профсоюз
как раз менял политику. Все были настроены против нас. Пресса обливала нас
грязью, политиканы пытались прибрать нас к рукам, ФБР совало  нос  в  наши
дела, и докеры были  разобщены.  Размер  профсоюзного  взноса  только  что
установили на уровне двадцати процентов от зарплаты,  и  каждый  стремился
контролировать кассу и извлечь из этого пользу прежде всего  для  себя.  В
одном только нью-йоркском  порту  имелось  семь  профсоюзных  объединений,
каждое из которых норовило урвать кусок пирога пожирнее.  Так  вот,  Майку
хватило одного года, чтобы навести там порядок. И действовал он совсем  не
так, как  чикагские  заправилы,  эти  Капоне,  Гузики,  Музика,  только  и
знавшие, что хорошо платить своим людям и отдавать приказы по  телефону  -
нет, он не гнушался  трудиться  и  сам,  В  тот  день,  когда  кому-нибудь
вздумается очистить дно Гудзона перед Хобокеном, в  иле  найдут  не  менее
сотни  цементных  бочонков,  и  Майк  всегда  наблюдал  сам,   как   парня
замуровывали в цемент, Случалось, типы были еще живы и  даже  барахтались.
Майку очень нравилось, когда они выражали несогласие: ведь так,  когда  их
цементировали, получались интересные позы. Майк говорил,  что  они  чем-то
похожи на жителей Помпеи, когда их нашли в лаве,  две  тысячи  лет  спустя
после трагедии: он называл это  "работать  для  потомков".  Если  какой-то
паренек становился чересчур шумлив, Майк всегда  старался  его  урезонить.
"Ну что  ты  вопишь?  -  говорил  он  ему.  -  Ты  станешь  частью  нашего
художественного наследия". Под конец он стал привередничать. Ему нужен был
специальный, быстросхватывающий цемент: так он мог видеть результат  сразу
после  окончания  работы.  В  Хобокене  обычно  ограничиваются  тем,   что
запихивают бедолагу в раствор, заколачивают бочонок, бросают его в воду, и
дело сделано. Но с Майком это  было  нечто  особенное,  очень  личное.  Он
требовал, чтобы на парня выливали очень тонкий  слой  раствора,  чтобы  он
хорошо схватился, чтобы можно было  видеть  четко  обозначенное  выражение
лица и потом все положение тела, как будто это статуя.  Типы,  как  я  уже
сказал, во время операции немного извивались, и это иногда  давало  весьма
забавные результаты. Но чаще всего одна рука у них была прижата к  сердцу,
а рот - раскрыт, словно они произносили красивые речи и клялись в том, что
вовсе и не пытались  конкурировать  с  профсоюзом,  что  они  за  единство
рабочего класса и безобидны, как овечки, и это очень  расстраивало  Майка,
потому как у них у всех тогда были одинаковые лица и одинаковые  жесты,  и
когда раствор застывал, они все были похожи друг на друга, а Майк  считал,
что так быть не должно. "Халтурная работа", - говорил он нам. Мы же хотели
только одного: как можно скорее опустить бедолагу в бочонок, бочонок  -  в
воду и больше об этом не думать.
   Не скажу, что мы очень рисковали: доки хорошо  охранялись  ребятами  из
объединения, полиция нос  туда  не  совала  -  это  были  внутренние  дела
профсоюза, и блюстителей порядка они не  касались.  Но  работенка  нам  не
нравилась: облитый раствором с ног до головы парень вопит,  тогда  как  он
уже весь белый и затвердевает, а черная дыра  рта  продолжает  высказывать
пожелания, - тут надо иметь поистине крепкие  нервы.  Майк,  бывало,  брал
молоток  и  зубило  и  тщательно  отделывал  детали.  В   частности,   мне
вспоминается Большой Сахарный Билл, грек из  Сан-Франциско,  тот,  который
хотел   сохранить   западное   побережье   независимым    и    отказывался
присоединиться, - Лу Любик пытался сделать то же самое с чикагскими доками
годом раньше, результат вам известен.  Только  в  отличие  от  Лу  Большой
Сахарный  Билл  сидел  очень  крепко,   его   поддерживало   все   местное
руководство,  и  он  остерегался.  Он  был   даже   чертовски   осторожен.
Разумеется, он не хотел разъединять трудящихся, он  выступал  за  единство
рабочих и все такое, но только с выгодой для себя, ну, вы понимаете. Перед
тем  как  встретиться  с  Майком  и  обсудить  ситуацию,   он   потребовал
заложников: брата Майка, который тогда отвечал за  связи  с  политическими
кругами, плюс двух профсоюзных боссов.  Ему  их  прислали.  Он  приехал  в
Хобокен. Однако когда все собрались, то сразу увидели, что дискуссия Майка
совсем не интересует. Он мечтательно смотрел на Большого Сахарного Билла и
никого не слушал. Надо сказать, что грек был на удивление  хорошо  сложен:
метр девяносто, смазливая физиономия, которая волновала  сердца  девиц,  -
чем он и завоевал свое прозвище. Тем не менее крепко  спорили  целых  семь
часов, разбирали по косточкам единство рабочих и  необходимость  борьбы  с
уклонистами и социал-предателями, которые не желали ограничиваться защитой
своих профсоюзных интересов и норовили  втянуть  движение  в  политические
махинации, и в течение всего этого времени Майк не спускал глаз с Большого
Билла.
   В перерыве заседания он подошел  ко  мне  и  сказал:  "Не  вижу  смысла
дискутировать с этим подонком, будем с ним кончать". Я хотел было  открыть
рот, чтобы напомнить ему о его брате и двух других  заложниках,  но  сразу
почувствовал, что это бесполезно: Майк знал, что делает, да и  к  тому  же
это правда, что были затронуты высшие интересы  профсоюза.  Мы  продолжали
разглагольствовать ради проформы, и после окончания работы, когда  Большой
Сахарный Билл вышел из ангара, мы их всех укокошили, его, адвоката и  двух
других делегатов - рабочих  из  Окленда.  Вечером  Майк  прибыл  самолично
понаблюдать за операцией, и, когда  грек  был  полностью  залит  цементным
раствором, вместо того чтобы бросить его в  Гудзон,  он  подумал  секунду,
улыбнулся и сказал: "Отложите его в сторону. Надо, чтобы он затвердел.  На
это уйдет не меньше трех дней". Мы оставили  Большого  Сахарного  Билла  в
ангаре под присмотром одного активиста и вернулись  туда  через  три  дня.
Майк тщательно его осмотрел, ощупал цемент, еще немного  его  обработал  -
тут постучал молоточком, там - зубилом, и остался как будто бы доволен. Он
выпрямился, еще раз оглядел его и  сказал:  "Ладно,  положите  его  в  мою
машину". Мы сперва не поняли, он повторил: "Положите  его  в  мою  машину.
Рядом с шофером".
   Мы переглянулись, но спорить с Майком никто не собирался. Мы  перенесли
Большого Сахарного Билла в "кадиллак", поместили его рядом с шофером,  все
сели в машину и принялись ждать. "Домой", - сказал Майк. Ладно,  приезжаем
на  Парк-авеню,  останавливаемся  во  дворе  дома,  вытаскиваем   Большого
Сахарного Билла из тачки, привратник нам улыбается, держит фуражку в руке.
"Красивая у вас статуя, господин Сарфати, - почтительно говорит он.  -  По
крайней мере понятно, что это. Не то что эти современные  штучки  с  тремя
головами и семью руками".
   "Да, - говорит Майк, смеясь.  -  Это  классика.  Греческая,  если  быть
точным". Впихиваем Большого Сахарного  Билла  в  лифт,  поднимаемся,  Майк
открывает дверь, входим, смотрим на патрона. "В гостиную",  -  приказывает
он нам. Входим в гостиную, ставим Большого Сахарного Билла у стены,  ждем.
Майк внимательно разглядывает стены, раздумывает и потом вдруг протягивает
руку. "Туда, - говорит он. - На камин". Мы сразу не  сообразили,  но  Майк
пошел, снял картину, которая там висела, большая  такая  картина,  которая
изображала разбойников, нападающих на дилижанс. Ладно, решили  мы,  делать
нечего. Ну и водрузили Большого  Сахарного  Билла  на  камин,  там  его  и
оставили. С Майком главное - не пытаться спорить.
   Потом уже, конечно, мы долго это обсуждали между собой, чтобы выяснить,
зачем Майку понадобился Большой Сахарный Билл на камине своей гостиной.  У
каждого были на этот счет  свои  идеи,  но  поди  узнай.  Разумеется,  для
профсоюза это явилось крупной победой. Большой Сахарный Билл  был  опасным
субъектом, единство рабочих-докеров было спасено, и Спац Маркович  считал,
что Майк желает сохранить Большого Билла на стене как трофей, напоминающий
ему о победе, которую он одержал. Во всяком случае он держал его у себя на
камине годы, пока его не осудили за уклонение от уплаты налогов, упекли  в
тюрьму, а потом выслали. Да, это единственное, что они смогли против  него
найти, да и то лишь с помощью политических профсоюзов. В тот момент  он  и
передал статую в Музей американского фольклора в Бруклине.  Она  и  сейчас
там. Надо сказать, что для Майка все это не прошло даром - тело его  брата
нашли в мусорном баке на набережной Окленда, - но Майк был не из тех,  кто
торгуется, когда затрагиваются интересы профсоюза. Он сам, без посторонней
помощи, обеспечил единство рабочих на доках, что не помешало ему  лишиться
американского паспорта: когда он вышел из тюрьмы, его  выслали  в  Италию,
как некоего Счастливчика Лучано семь лет назад. Вот, друзья мои,  с  каким
человеком вам предстоит встретиться менее чем через час.  Это  -  исполин.
Да, исполин - другого слова я не нахожу...
   Нас  было  трое.  Шимми  Кюниц,  телохранитель  Карлоса,   единственным
занятием которого, кроме отправления физиологических функций, было по пять
часов в день стрелять по мишени из кольта.  Таков  был  его  образ  жизни.
Когда он не стрелял, он ждал. Чего именно он ждал, я  не  знаю.  Возможно,
того дня, когда его нашли мертвым в  "Либбиз"  с  тремя  пулями  в  спине.
Ловкач Завракос, седеющий человечек,  лицо  которого  являло  собой  нечто
вроде постоянной выставки необычайно разнообразных нервных тиков;  он  был
нашим  адвокатом-советником  и  настоящей  ходячей  энциклопедией  истории
профсоюзного движения: он мог  назвать  по  памяти  имена  всех  пионеров,
торговый  оборот  каждого,  вплоть  до   калибра   оружия,   которым   они
пользовались. Что касается меня, я закончил Гарвард, провел несколько  лет
в солидных заведениях  типа  "public  relations"  [здесь:  отдел  связи  с
печатью, пресс-бюро (англ.)] и находился там  главным  образом  для  того,
чтобы  следить  за  соблюдением  приличий  и   заниматься   диалектической
презентацией нашей деятельности; я старался изменять, насколько  это  было
возможно, не очень благоприятный образ, складывавшийся у общественности  о
наших руководителях - людей  зачастую  с  более  чем  скромным  социальным
происхождением, не забывая вести скрытую пропаганду  профсоюзов,  насквозь
пронизанных подрывными элементами,
   Мы собирались встретиться в Риме с Сарфати по двум причинам: во-первых,
потому, что его приговор о высылке был недавно кассирован Верховным  судом
вследствие нарушения судебной  процедуры,  а  также  потому,  что  рабочее
движение переживало  поворотный  момент  в  своей  истории.  Наш  профсоюз
намеревался пойти на штурм всех транспортных средств: дорожных, воздушных,
речных и железнодорожных. Это был жирный кусок.  Подчиненные  политическим
партиям профсоюзы противились нашим усилиям и пытались мешать нам выходить
из портов: положение становилось крайне серьезным. Нам нужен был лидер,  и
не просто выдающийся борец, но человек, чье имя прозвучало бы в ушах наших
активистов как гарантия победы.  Майк  Сарфати  был  таким  человеком.  Он
первый  понял,  возможно,  инстинктивно  почувствовал,  что   традиционный
американский капитализм вступал в период своего  заката  и  что  подлинным
источником богатства и могущества являются не предприниматели,  а  рабочий
класс.  Гениальность  Майка  заключалась  в  осознании  того  факта,   что
синдикализм чикагского типа полностью изжил себя и  что  защита  интересов
трудящихся открывает возможности неизмеримо большие,  чем  те,  что  такие
первооткрыватели,  как  Багз  Моран,  Лу  Бачалтер  или  Фрэнки  Костелло,
навязывали прежде торговцам. Он довлел до того, что потерял всякий интерес
к торговле наркотиками, проституции и игровым автоматам, и все свои усилия
направил на рабочий класс, несмотря на сопротивление -  впрочем,  довольно
быстро  подавленное  -   консервативных   сил   профсоюза,   не   желавших
приспосабливаться к новым историческим условиям. Крупным  предпринимателям
и федеральным властям удалось на  время  приостановить  его  деятельность,
выслав его из страны; сейчас известие о его возвращении на  передний  край
профсоюзной борьбы за единство рабочего класса посеет панику в рядах наших
конкурентов.
   Мы прибыли в Рим во второй половине дня, ближе к  вечеру.  В  аэропорту
нас ждал "кадиллак" с  водителем  в  ливрее  и  секретаршей  -  итальянкой
зрелого возраста, которая говорила  о  Майке  с  взволнованным  тремоло  в
голосе. Господин Сарфати очень извиняется, но он  не  смог  оторваться  от
дел. Он много работает. Готовится к поездке в Нью-Йорк. Он практически уже
шесть недель не покидает свою виллу. Карлос понимающе кивнул.
   - Осторожность никогда не помешает, - сказал он. - Его там хоть  хорошо
опекают?
   - О! Разумеется, - заверила нас секретарша. -  Я  сама  слежу  за  тем,
чтобы его никто не беспокоил. Он думает, что успеет, но Нью-Йорк очень его
торопит, и он вынужден работать с удвоенной энергией. Конечно, это большое
событие в его жизни. Но он будет очень рад увидеться с вами. Он мне  много
о вас рассказывал. Он знал вас еще в то время, когда занимался абстрактным
искусством, если я правильно поняла.  Да,  господин  Сарфати  очень  любит
рассказывать о своих первых шагах в искусстве, -  лепетала  секретарша.  -
Кажется,  одно  из  его  произведений  находится  в  Музее   американского
фольклора в Бруклине. Статуя под названием "Большой Сахарный Билл"...
   Карлос едва  успел  поймать  выпавшую  изо  рта  сигару.  Лицо  Ловкача
Завракоса покрылось целым букетом жутких нервных тиков. Очевидно, и у меня
самого вид был довольно глупый; только Шимми  Кюниц  не  выразил  никакого
волнения: у него был такой отсутствующий вид, что мы перестали обращать на
него внимание.
   - Он вам об этом рассказывал? - спросил Карлос.
   - О да! - воскликнула старушенция, широко улыбнувшись. -  Он  частенько
подшучивает над своими первыми попытками. Хотя он от них и не  отрекается:
он даже находит их весьма забавными.
   "Contessa [графиня (ит.)], - говорит он мне (он  всегда  называет  меня
"contessa", я и сама не знаю почему),  -  contessa,  в  самом  начале  мое
искусство было очень абстрактно, нечто вроде  американского  примитивизма,
как у Грэндма Мозеса, словом, настоящий  наив.  "Большой  Сахарный  Билл",
возможно, лучшее, что я создал в этом жанре -  прекрасный  образчик  того,
что мы там называем "американа", - тип, согнутый пополам, схватившийся  за
живот в том месте, где его прошило автоматной очередью, в шапке, съехавшей
на глаза, - но это было не совсем то, что я хотел. Я, разумеется,  еще  не
нашел себя, я еще  только  начинал  ориентироваться  в  самом  себе.  Если
когда-нибудь будете в Бруклине, непременно взгляните. Вы убедитесь, что  я
далеко продвинулся вперед с тех пор". Но я полагаю, вы лучше  меня  знаете
творчество господина Сарфати... Карлос оправился от удивления.
   - Да, мадам, - произнес он с пафосом.  -  Мы  хорошо  знаем  творчество
Майка и уверены, что  он  создаст  еще  более  значительные  произведения.
Позвольте мне заметить, что вы работаете на великого человека, на великого
американца, чьего возвращения с нетерпением ждут все трудящиеся и чье  имя
скоро узнает весь мир...
   - О! Я в этом нисколько не сомневаюсь! - воскликнула секретарша. -  Уже
"Альто", в Милане, посвятил ему весьма хвалебную  статью.  И  я  могу  вас
заверить, что два последних года  он  ничем  другим  не  занимался,  кроме
работы, и сейчас чувствует себя вполне готовым к возвращению в Соединенные
Штаты.
   Карлос только кивнул и не сказал ни слова. Никогда  нельзя  было  знать
наверняка, что выражают глаза Ловкача Завракоса из-за всех его  тиков,  но
мне показалось, он бросает  в  мою  сторону  обеспокоенные  взгляды.  Надо
сказать,  что  и  я  был  несколько  озадачен  -   что-то   не   клеилось,
недоразумение какое-то, - меня одолевали  смутные  опасения,  я  испытывал
нечто вроде предчувствия, которое начинало переходить в страх.
   "Кадиллак"  на  полной  скорости  мчался  по  римской   равнине,   мимо
разрушенных акведуков и кипарисов. Затем он  нырнул  в  парк,  проехал  по
олеандровой аллее и остановился перед виллой, которая, казалось, вся  была
сделана из стекла  и  имела  странную  асимметричную  форму,  нечто  вроде
накренившегося треугольника. Я был  несколько  раз  в  нью-йоркском  Музее
современного искусства, однако должен признать, что, оказавшись внутри,  я
все же испытал шок: трудно было представить, что именно здесь  живет  один
из выдающихся деятелей американского синдикализма.  На  всех  фотографиях,
что я видел, Майк Сарфати был изображен стоящим на набережной Хобокена,  в
окружении сурового пейзажа с кранами, конвейерами, бульдозерами, ящиками и
арматурой. Сейчас я оказался на своего рода  застекленной  веранде,  среди
мебели с искаженными формами, которая словно вышла из кошмарного сна,  под
светящимся потолком, цвет которого все  время  менялся  и  откуда  свисали
железные предметы: они вращались и без конца шевелились, тогда как во всех
углах угрожающе возвышались массивные цементные блоки с торчащими  из  них
трубками, шлангами и стальными пластинами; а со стен картины - ну,  я  так
считаю, что картины, поскольку они были в рамах,  -  швыряли  вам  в  лицо
зловещие цветные пятна и линии, запутанные в клубки,  словно  змеи,  и  от
всего этого хотелось выть.  Я  повернулся  к  Карлосу.  Он  стоял,  широко
раскрыв рот, вытаращив глаза, шапка съехала на затылок. Не сомневаюсь, что
ему было страшно. Что же касается Ловкача Завракоса, он, похоже,  был  так
шокирован, что его тики прекратились, лицо застыло  в  выражении  крайнего
изумления, и его  черты  были  полностью  различимы:  у  меня  было  такое
чувство, что я вижу  его  впервые  в  жизни.  Шимми  Кюниц  сам  вышел  из
состояния оцепенения, быстро огляделся по сторонам, рука в кармане, словно
он ждал, что в него будут стрелять.
   - Что это еще такое? - рявкнул Карлос. Он показывал  пальцем  на  некое
подобие разноцветного осьминога, который раскрывал свои  щупальца  как  бы
для того, чтобы вас задушить.
   - Это кресло Будзони, - раздался голос.
   На  пороге  стоял  Майк  Сарфати.   Картинки   тридцати   лет   истории
нью-йоркского  порта  -  безжалостные   схватки   в   прибрежной   полосе,
превратившие наш профсоюз  в  одну  из  самых  динамичных  и  лучше  всего
организованных  сил  внутри   рабочего   движения,   едва   полностью   не
освободившую американских трудящихся от влияния идеологий и политики,  что
поставило бы защиту  их  интересов  на  чисто  профессиональную  почву,  -
замелькали вдруг у меня перед глазами. Две тысячи тонн протухшего  мяса  в
намеренно   выведенных   из    строя    холодильниках    на    набережных,
распространяющего свою вонь  выше  самого  Эмпайер  Стейт  Билдинга;  тела
Фрэнки Шора, Бенни Стигмана, Роки Фиша и других социал-предателей, которые
пытались с помощью политических спекуляций подорвать Союз изнутри, висящие
на крюках для мяса у входов в бойни; обожженное серной кислотой лицо  Сэма
Берга  на  следующий  день  после   появления   его   знаменитой   статьи,
разоблачающей то, что он называл "захват  преступным  профсоюзом  рабочего
движения"; покушения на Вальтера Рейтера и Мини - все это яркими вспышками
молний озарило мою память,  в  то  время  как  я  смотрел  на  героя  этой
победоносной эпопеи, который сейчас стоял передо мной. Он  был  в  рабочей
спецовке и выглядел, будто только что со стройки.
   Я думал, что он старше: на вид ему было не  больше  пятидесяти.  Мощные
руки, плечи борца и лицо - восхитительное в  своей  грубости,  с  чертами,
словно  высеченными  из  камня.  Однако  меня  сразу  поразил  фанатичный,
страдальческий  блеск  его  глаз.  Он,  казалось,  был  не  только  чем-то
озабочен, но еще и одержим -  временами  на  его  лице  читался  настоящий
страх, некое удивление, что  придавало  этой  великолепной  римской  маске
обреченный, растерянный вид. Чувствовалось, что, разговаривая с  нами,  он
думает о чем-то своем. Но встрече с Карлосом он был как будто рад. У  того
же в глазах стояли слезы. Они  обнялись,  нежно  переглянулись,  похлопали
друг друга по плечу. Вошел дворецкий во фраке и поставил на круглый столик
поднос с напитками. Карлос выпил свой мартини, с нескрываемым  отвращением
огляделся вокруг себя.
   - Что это такое? - спросил он, осуждающе показав пальцем на стену.
   - Это картина Уолза.
   - Что на ней изображено?
   - Он - абстрактный экспрессионист.
   - Кто?
   - Абстрактный экспрессионист. Карлос улыбнулся. Его губы сжались вокруг
сигары, и он принял обиженный, возмущенный вид.
   - Я дам тысячу долларов первому же, кто сможет сказать мне,  что  здесь
изображено, - сказал он.
   - Ты просто к такому не привык, - заметил Майк с раздражением.
   Развалившись в кресле, Карлос враждебно поглядывал по сторонам. Сарфати
проследил за его взглядом,
   - Это Миро, - пояснил он.
   - Пятилетний ребенок намалюет такое же, - сказал Карлос. - А что это?
   - Сулаж.
   Карлос пожевал свою сигару.
   - Да, так вот, я вам скажу, что это, - провозгласил он наконец.  -  Для
этого есть название... Это декаданс. - Он торжествующе посмотрел на нас. -
Декаданс. В Европе они все  морально  разложились,  это  известно.  Полные
дегенераты. Коммунистам достаточно только нагнуться, чтобы собрать все это
дерьмо. Говорю вам, у них не осталось ничего святого. Гниль. Не стоило  бы
оставлять здесь наши войска: это заразно. А это?.. Это что за похабщина?
   Он нацелил свою сигару на  бесформенную  глыбу  цемента,  ощетинившуюся
огромными кривыми иглами и ржавыми гвоздями  и  стоявшую  в  самом  центре
гостиной. Майк молчал. Его ноздри поджались, и он  пристально  смотрел  на
Карлоса. У него были серые, холодные глаза, и ощущать на себе этот  взгляд
было не очень приятно. Вдруг я заметил, что он сжал  кулаки.  Передо  мной
снова был легендарный Майк  Сарфати,  король  докеров  Хобокена,  человек,
заставивший отступить Костелло, Лучано, пятерых братьев Анастазиа и самого
Спивака  Чумазого,  человека,  который  в  течение  пятнадцати   лет   был
единоличным хозяином, после Бога, на набережных Нью-Йорка.
   - У типа, который это сделал, не все дома, - решительно заявил  Карлос.
- Его следует поместить в психушку.
   - Это одно из моих последних произведений, - сказал Майк. - Это  сделал
я.
   Наступила гробовая тишина. У Карлоса глаза  полезли  на  лоб.  По  лицу
Ловкача Завракоса пробежали настоящие электрические разряды: казалось, его
черты пытаются удрать.
   - Это сделал я, - повторил Майк.
   Он казался не на шутку разозленным. Он буравил Карлоса взглядом  хищной
птицы. Карлос, похоже, колебался. Он вытащил свой платок и промокнул  лоб.
Инстинкт самосохранения, однако, взял верх.
   - Ах, вот как! - сказал он.  -  Поскольку  это  сделал  ты...  -  Он  с
отвращением посмотрел на "скульптуру", затем,  по-видимому,  решил  о  ней
забыть. - Мы пришли, чтобы поговорить с тобой, Майк, - сказал он.
   Майк его не слушал. Он с гордостью взирал на глыбу  цемента,  утыканную
гвоздями и иглами, и когда он начал говорить, то  сделал  это  удивительно
мягко - с каким-то восхищением в голосе, - и  вновь  выражение  удивления,
почти простодушия, промелькнуло у него на лице.
   - Ее репродукцию напечатали в "Альто", - сказал он, - на обложке. Здесь
это лучший журнал по искусству. Они  говорят,  что  мне  удалось  передать
четвертое измерение - измерение пространства - время, понимаете,  Эйнштейн
и все такое. У меня этого и в мыслях  не  было,  естественно:  никогда  не
знаешь, что ты в действительности создаешь,  всегда  присутствует  элемент
тайны. Подсознание, конечно.  Это  породило  немало  споров.  Поскольку  я
финансирую журнал, развернулась самая настоящая полемика. Но эти ребята  -
сама честность. Их невозможно купить. У них свои  принципы.  Это  из  моих
поздних работ, но внизу у меня есть и другие вещи. Они в мастерской.
   - Мы пришли поговорить  с  тобой  о  делах,  Майк,  -  повторил  Карлос
сдавленным голосом.
   Мне показалось, что он боится встать  с  кресла.  Но  Майк  был  уже  у
дверей.
   - Вы идете? - крикнул он нам с нетерпением.
   - Да, Майк, - сказал Карлос. - Да. Мы идем.
   Мы  пересекли  экзотический  сад  с  павлинами  и  фламинго,   свободно
прогуливавшимися  среди  каменных  монстров,   которые   Майк   поглаживал
мимоходом.
   - Вот это - обнаженная натура  Мура,  -  объяснил  он.  -  Это  Бранко.
Заметьте, он уже немного устарел, конечно. Я приобрел их три  года  назад.
Они были пионерами, предвестниками, их творчество ведет прямо ко мне.  Все
критики здесь это мне говорят.
   Карлос бросил на меня взгляд, полный  отчаяния.  В  другом  конце  сада
стоял стеклянный домик, крыша которого - из алюминия - начиналась у  самой
земли и образовывала нечто вроде русской горки, прежде чем коснуться земли
снова.
   - Это  работа  Фиссони,  -  сказал  Майк.  -  На  мой  взгляд,  лучшего
итальянского архитектора. Он коммунист. Но вы знаете, здешний коммунизм не
имеет ничего общего  с  нашим.  В  нем  нет  ничего  разрушительного.  Все
происходит исключительно в голове.  Он  очень  интеллектуален.  Почти  все
лучшие художники и скульпторы здесь коммунисты.
   У Карлоса вырвалось  нечто  похожее  на  стон.  Что-нибудь  сказать  он
побоялся, но быстро показал пальцем на спину Майка и затем повертел у себя
возле виска. Мы вошли в домик. Внутри, вокруг бадьи с  цементом,  валялись
ящики, ведра,  мешки  с  гипсом,  всевозможные  инструменты  -  мы  словно
очутились на стройплощадке. И  повсюду  были  "творения"  Майка.  Что  эти
"творения" могли изображать и какова была их ценность, я и по сей день  не
знаю и, наверное, не  узнаю  уже  никогда.  Я  видел  лишь  глыбы  цемента
странной формы, из которых торчали железные прутья и изогнутые трубы.
   - Не правда ли, это не похоже ни на что из того, что вы уже видели? - с
гордостью сказал  Майк.  -  Критики  "Альто"  уверены,  что  речь  идет  о
совершенно  новых  формах.   Они   считают   меня   ярким   представителем
спейсиализма - держу пари, в Америке даже не знают, что это такое.
   - Нет, Майк, - сказал Карлос мягко, как разговаривают с больным. - Нет,
у нас еще не знают, что это такое.
   - Ну что ж, скоро узнают, - с удовлетворением заметил Майк. -  Все  мои
произведения - а их ровно тридцать - отправляются завтра в  Нью-Йорк.  Они
будут выставлены в галерее Мейерсона.
   Я никогда  не  забуду  лица  Карлоса  после  того,  как  Майк  закончил
говорить. Сначала - выражение недоверчивости, затем  -  испуга,  когда  он
повернулся к нам, снова желая убедиться, что его слух его не подвел и  что
он действительно услышал то, что услышал. Но  то,  что  он,  должно  быть,
прочел на наших физиономиях - вернее, на моей и Шимми Кюница,  потому  что
тики, пробежавшие по лицу Ловкача Завракоса, мешали  видеть,  что  на  нем
происходило, - несомненно подтвердило его страхи, ибо выражение  удивления
и испуга сменилось вдруг жутким спокойствием.
   - Значит, ты собираешься показывать это в Нью-Йорке,  Майк?  -  спросил
он.
   - Да, - сказал Майк Сарфати. - И я ручаюсь вам, это будет сенсация.
   - Это уж точно, - согласился Карлос.
   Должен признаться, в тот момент я восхищался его самообладанием. Ибо не
трудно  было  представить,  что  случится,  если  Майк  Сарфати,  человек,
воплощавший  надежды  и  честолюбивые  устремления  наших   активистов   в
исключительно драматический момент истории профсоюза, вернется в  Нью-Йорк
не для того, чтобы железной рукой навязать свои законы нашим  конкурентам,
а для организации выставки  абстрактного  искусства  в  одной  из  галерей
Манхэттена. Оглушительный взрыв хохота, самый настоящий прилив сарказма  и
насмешек - легендарный герой, который,  по  нашим  планам,  должен  был  с
выгодой  для  нас  обеспечить  единство  трудящихся  от  одного  побережья
Соединенных Штатов до другого, станет объектом самых злых  шуток,  которые
когда-либо потрясали рабочее  движение.  Да,  я  по  сей  день  восхищаюсь
хладнокровием Карлоса. Он разве что немного вспотел: он взял новую сигару,
зажег ее и теперь спокойно смотрел на Майка,  миролюбиво  засунув  руки  в
карманы.
   - Каталог уже напечатали,  -  сказал  Майк.  -  Тиражом  в  пять  тысяч
экземпляров.
   - Ах, вот как! - только и вымолвил Карлос.
   - Надо будет разослать его всем моим друзьям, - сказал Майк.
   - Конечно, мы этим займемся.
   - Пусть об этом напишут газеты. Это вопрос престижа, это  очень  важно.
Кстати, чем должен сейчас заняться профсоюз, так это  строительством  Дома
культуры в Хобокене.
   Карлос поднял брови.
   - Чего?
   -  Дома  культуры.  Русские  строят  их  повсюду  для  трудящихся.   Мы
несправедливо критикуем коммунистов за все подряд, без разбору. У них есть
и хорошее, и все лучшее из того, чего они достигли,  мы  должны  брать  на
вооружение. Кстати,  парень,  написавший  предисловие  к  моему  каталогу,
Дзучарелли, коммунист.  Это  не  мешает  ему  быть  лучшим  искусствоведом
современности.
   - Коммунист, говоришь? - Карлос хмыкнул.
   - Да. Я многим ему обязан. Он здорово меня поддержал. Без него я  бы  и
подумать не мог ни о какой выставке в Нью-Йорке.
   - Так, так, - сказал Карлос.
   - И он очень помог мне найти свой стиль в  том,  чем  я  занимался.  Он
хорошо сказал об этом в  предисловии,  послушайте:  "Поистине  космическая
скульптура  должна  выражать  эйнштейновское  представление  о  времени  и
пространстве, постоянно изменяя свою данность в глазах того,  кто  на  нее
смотрит, посредством внутренней  мутации  материала,  говорящей  о  полном
отсутствии  перманентной  уверенности.  Именно  этим  творчество  Сарфати,
отвергая неподвижность, продолжает  традицию  исторического  марксистского
релятивизма и решительно  становится  на  путь  прогрессивного  искусства,
определяя  истинную  победу  пластического  авангарда   над   реакционными
элементами художественного застоя, которые,  напротив,  стремятся  придать
неподвижность формам, зафиксировав их  навечно,  помешать  их  неуклонному
движению вперед, к новым социалистическим свершениям..."
   Я вытер капли холодного пота, выступившие у меня на лбу: мне  казалось,
я присутствую при торжественном проникновении червя в плод. Было ясно, что
Майка теперь уже не спасти, быстро не вылечить: наверняка на лечение уйдет
несколько месяцев, да и то если он согласится.  Единственное,  что  сейчас
имело значение, это профсоюз. Нам нужно было любой ценой сохранить легенду
исполина из Хобокена, раз и навсегда  обезопасить  его  авторитетное  имя,
чтобы он мог и дальше служить  делу  рабочего  единства,  необходимо  было
спасти его от осмеяния, которое могло нам  все  испортить  и  окончательно
склонить весы в пользу наших недругов. Это был  один  из  тех  моментов  в
истории, когда величие  дела  неожиданно  берет  верх  над  всеми  другими
соображениями,  когда  важность  преследуемой   цели   оправдывает   любые
средства.  Весь  вопрос  был  в  том,  чтобы  узнать,  сохранился  ли  еще
нетронутым наш моральный дух, достаточно ли мы еще сильны и непоколебимы в
наших убеждениях, или же годы процветания и легкой  жизни  подорвали  нашу
волю. Но, бросив один лишь взгляд на потрясенную,  возмущенную  физиономию
Карлоса, на которой уже начинало  вырисовываться  выражение  непоколебимой
решимости, я окончательно успокоился: я почувствовал, что старый  активист
уже принял решение. Я заметил, как он кивнул Шимми Кюницу.  Майк  стоял  у
края бадьи с цементом, откуда его  последнее  "творение",  судя  по  всему
незавершенное,   выпирало   рудиментарным   органом,   утыканным   колючей
проволокой. В выражении его лица  было  нечто  патетическое:  смесь  мании
величия и безграничного удивления.
   - Я не знал, что во мне это есть, - сказал он.
   - Я тоже, - сказал Карлос. - Должно быть, ты здесь это подцепил.
   - Я хочу, чтобы все наши друзья пришли и посмотрели. Я хочу, чтобы  они
гордились мной.
   - Да, Майк, - сказал Карлос. - Да, сын мой. Твое имя останется тем, чем
оно было всегда. И я все для этого сделаю.
   - Нас слишком часто обвиняют в том, что мы мужланы, -  сказал  Майк.  -
Они еще увидят. Мы не можем оставить Европе монополию на культуру.
   Карлос и Шимми  Кюниц  выстрелили  почти  одновременно.  Майк  с  силой
откинул голову назад, развел руки в стороны, выпрямился  во  весь  рост  и
стоял так какое-то время, в той  самой  позе,  что  он  сохранил  в  своей
цементной  статуе,  которая  сейчас  возвышается  при  парадном  въезде  в
общественную штаб-квартиру профсоюза Хобокена. Затем  он  упал  вперед.  Я
услышал странный звук и резко повернул голову. Карлос плакал. Слезы  текли
по его массивному лицу, на  котором,  в  конечном  счете,  из-за  жалости,
гнева, стыда и растерянности застыла маска трагического величия.
   - Они его одурманили, - пробормотал он. -  Они  одурманили  лучшего  из
нас. Я любил его как сына. Но так он, по крайней  мере,  не  будет  больше
страдать. И единственное, с чем нужно считаться,  это  профсоюз,  единство
трудящихся, которому он служил всю жизнь. Так имя Майка  Сарфати,  пионера
профсоюзной независимости, будет жить так же долго, как  и  морской  фасад
Хобокена - и там же будет стоять его статуя. Остается только высушить  его
в одном из ящиков, поскольку "это" должны отправить  завтра.  Прибудет  на
место хорошо затвердевшим. Скажут, что он уехал с нами. Помогите мне.
   Он снял пиджак и принялся за работу. Мы  помогали  ему,  как  могли,  и
вскоре в  цементном  растворе  начала  вырисовываться  немного  грубоватая
статуя, которой все сегодня могут любоваться в Хобокене. Время от  времени
Карлос останавливался, вытирал глаза и бросал полный ненависти  взгляд  на
окружавшие нас бесформенные глыбы.
   - Декаданс, - пробормотал он, тяжело вздохнув. - Декаданс - вот что это
такое.



        СТАРАЯ-ПРЕСТАРАЯ ИСТОРИЯ

   <b>Пер. с фр. - М.Аннинская</b>

   Столица Боливии Ла-Пас расположена на  высоте  пять  тысяч  метров  над
уровнем моря. Выше не заберешься - нечем дышать. Там есть  ламы,  индейцы,
иссушенные солнцем плато, вечные снега,  мертвые  города.  По  тропическим
долинам рыщут золотоискатели и ловцы гигантских бабочек.
   Шоненбаум грезил этим городом едва ли не каждую  ночь,  пока  два  года
томился в немецком концлагере  в  Торнберге.  Потом  пришли  американцы  и
распахнули перед ним двери в мир, с которым он  совсем  было  распрощался.
Боливийской визы Шоненбаум добивался с упорством, на какое способны только
истинные  мечтатели.  Он  был  портным  из  Лодзи  и  продолжал  старинную
традицию,  прославленную  до  него  пятью  поколениями   польско-еврейских
портных. В конце концов Шоненбаум перебрался в Ла-Пас и  после  нескольких
лет истового труда сумел открыть собственное дело и даже достиг известного
процветания  под  вывеской   "Шоненбаум,   парижский   портной".   Заказов
становилось все больше; вскоре ему пришлось искать себе помощника.  Задача
оказалась не из простых: среди индейцев с  суровых  плато  встречалось  на
удивление мало  портных  .  "парижского  класса"  -  тонкости  портняжного
искусства не давались их задубевшими пальцам. Обучение заняло бы так много
времени, что не  стоило  за  него  и  браться.  Оставив  тщетные  попытки,
Шоненбаум смирился со своим одиночеством и грудой невыполненных заказов. И
тут на помощь  пришел  нежданный  случай,  в  котором  он  усмотрел  перст
благоволившей  к  нему  Судьбы,  ибо  из  трехсот  тысяч  его   лодзинских
единоверцев уцелеть посчастливилось немногим.
   Жил Шоненбаум на окраине города. Каждое утро перед его окнами проходили
караваны лам. Согласно  распоряжению  властей,  желавших  придать  столице
более современный вид, ламы лишались права дефилировать по улицам Ла-Паса;
тем  не  менее  животные  эти  были  и  остаются  единственным   средством
передвижения на горных тропах и тропинках, где о настоящих дорогах  еще  и
не помышляют. Так что вид лам, навьюченных ящиками и тюками, покидающих на
рассвете  пригород,  запомнится  многим  поколениям  туристов,  надумавших
посетить эту страну.
   По утрам, направляясь в свое ателье, Шоненбаум встречал такие караваны.
Ему нравились ламы, только он не понимал  отчего:  может,  потому,  что  в
Германии их не  было?..  Караван  состоял  обычно  из  двух-трех  десятков
животных, каждое из которых способно  переносить  груз,  в  несколько  раз
превышающий его собственный вес. Иногда два, иногда три индейца перегоняли
караваны к далеким андийским деревушкам.
   Как-то ранним утром Шоненбаум спускался в город. Завидев  караван,  он,
как всегда, умиленно заулыбался и умерил шаг, чтобы погладить какое-нибудь
животное. В Германии он никогда не гладил ни кошек, ни собак, хотя их  там
водится великое множество; да и к птицам оставался равнодушен. Разумеется,
это лагерь смерти столь недружелюбно настроил  его  к  немцам.  Гладя  бок
ламы,  Шоненбаум  случайно  взглянул  на  погонщика-индейца.  Тот   шлепал
босиком, зажав в руке посох, и  поначалу  Шоненбаум  не  обратил  на  него
особого  внимания.  Его  рассеянный  взгляд  готов  был   соскользнуть   с
незнакомого лица: ничего  особенного,  лицо  как  лицо,  худое,  обтянутое
желтой кожей и как  будто  высеченное  из  камня:  словно  над  ним  много
столетий подряд трудились нищета и убожество. Вдруг что-то шевельнулось  в
груди Шоненбаума - что-то смутно  знакомое,  давно  забытое,  но  все  еще
пугающее. Сердце бешено застучало, память же не торопилась  с  подсказкой.
Где он видел этот беззубый рот, угрюмо повисший нос, эти большие и  робкие
карие    глаза,    взирающие    на    мир    с    мучительным     упреком:
вопрошающе-укоризненно? Он уже повернулся к погонщику спиной, когда память
разом обрушилась на него. Шоненбаум сдавленно охнул и оглянулся.
   - Глюкман! - закричал он. - Что ты тут делаешь?
   Инстинктивно он крикнул это на идише. Погонщик  шарахнулся  в  сторону,
будто его обожгло, и бросился  бежать.  Шоненбаум,  подпрыгивая  и  дивясь
собственной резвости, кинулся за ним. Надменные ламы чинно  и  невозмутимо
продолжали шагать дальше. Шоненбаум догнал погонщика на повороте,  ухватил
за плечо и заставил  остановиться.  Ну  конечно,  это  Глюкман  -  никаких
сомнений: те же черты, то же страдание и  немой  вопрос  в  глазах.  Разве
можно его не узнать? Глюкман стоял, прижавшись  спиной  к  красной  скале,
разинув рот с голыми деснами.
   - Да это же ты! - кричал Шоненбаум на идише. - Говорю тебе, это ты!
   Глюкман отчаянно затряс головой.
   - Не я это! - заорал он на том же языке. - Меня Педро зовут, я тебя  не
знаю!
   - А где же  ты  идиш  выучил?  -  торжествующе  вопил  Шоненбаум.  -  В
боливийском детском саду, что ли?
   Глюкман еще шире распахнул рот и в отчаянии  устремил  взгляд  на  лам,
словно ища у них поддержки. Шоненбаум отпустил его.
   - Чего ты боишься, несчастный? - спросил он.  -  Я  же  друг.  Кого  ты
хочешь обмануть?
   - Меня Педро зовут! - жалобно и безнадежно взвизгнул Глюкман.
   - Совсем рехнулся, - с сочувствием проговорил Шоненбаум. - Значит, тебя
зовут Педро. А это что тогда? - Он схватил руку Педро и посмотрел  на  его
пальцы: ни  одного  ногтя.  -  Это  что,  индейцы  тебе  ногти  с  корнями
повыдергали?
   Глюкман совсем вжался в скалу. Губы его наконец сомкнулись, и по  щекам
заструились слезы.
   - Ты ведь меня не выдашь? - залепетал он.
   - Выдашь? - повторил Шоненбаум. - Да кому же я тебя выдам? И зачем?
   Вдруг от жуткой догадки у него сдавило горло, на лбу выступил пот.  Его
охватил страх - тот самый панический страх, от  которого  вся  земля  так,
кажется, и кишит ужасами. Шоненбаум взял себя в руки.
   - Да ведь все кончилось!  -  крикнул  он.  -  Уже  пятнадцать  лет  как
кончилось.
   На худой и жилистой шее  Глюкмана  судорожно  дернулся  кадык,  лукавая
гримаса скользнула по губам и тут же исчезла.
   - Они всегда так говорят! Не верю я в эти сказки.
   Шоненбаум тяжело перевел дух: они были на  высоте  пять  тысяч  метров.
Впрочем, он понимал: не в высоте дело.
   - Глюкман, - сказал он серьезно, - ты всегда был  дураком.  Но  все  же
напрягись немного. Все кончилось! Нет больше Гитлера, нет СС, нет  газовых
камер. У нас даже есть своя  страна,  Израиль.  У  нас  своя  армия,  свое
правительство, свои законы! Все кончилось! Не от кого больше прятаться!
   - Ха-ха-ха! - засмеялся Глюкман без намека на веселье. - Со  мной  этот
номер не пройдет.
   - Какой номер с тобой не пройдет? - опять закричал Шоненбаум.
   - Израиль, - заявил Глюкман. - Нет его.
   - Как это нет? - рассердился Шоненбаум и  даже  ногой  топнул.  -  Нет,
есть! Ты что, газет не читаешь?
   - Ха! - сказал Глюкман, хитро прищурившись.
   - Даже здесь, в Ла-Пасе, есть израильский консул! Можно получить  визу.
Можно туда поехать!
   - Не верю! - уперся Глюкман. - Знаем мы эти немецкие штучки.
   У Шоненбаума мороз прошел по коже. Больше всего  его  пугало  выражение
хитрой проницательности на лице Глюкмана. "А вдруг он прав?  -  подумалось
ему. - Немцы вполне способны на такое: явитесь, мол, в указанное  место  с
документами,  подтверждающими  вашу  еврейскую   принадлежность,   и   вас
бесплатно переправят в Израиль. Ты приходишь, послушно садишься в  самолет
- и оказываешься в лагере смерти. Бог мой, - подумал Шоненбаум, - да что я
такое насочинял?" Он стер со лба пот и попытался улыбнуться.
   Глюкман продолжал с прежним видом осведомленного превосходства:
   - Израиль - это хитрый ход, чтобы всех  нас  вместе  соединить.  Чтобы,
значит, даже  тех,  кому  спрятаться  удалось.  А  потом  всех  в  газовую
камеру... Ловко придумано. Уж немцы-то это умеют. Они хотят всех нас  туда
согнать, всех до единого. А потом всех разом... Знаю я их.
   - У нас есть свое собственное еврейское государство, - вкрадчиво, будто
обращаясь к  ребенку,  сказал  Шоненбаум.  -  Есть  президент,  его  зовут
Бен-Гурион. Армия есть. Мы входим в ООН. Все кончилось, говорят тебе.
   - Не пройдет, - упрямо твердил Глюкман. Шоненбаум обнял его за плечи.
   - Пошли, - сказал он. - Жить будешь у меня. Сходим с тобой к доктору.
   Шоненбауму понадобилось два дня,  чтобы  разобраться  в  путаных  речах
бедняги. После освобождения, которое он объяснял временными  разногласиями
между антисемитами, Глюкман  затаился  в  высокогорьях  Анд,  ожидая,  что
события вот-вот примут привычный ход, и  надеясь,  что,  выдавая  себя  за
погонщика со склонов Сьерры, он сумеет избежать гестапо. Всякий  раз,  как
Шоненбаум принимался растолковывать ему, что нет больше никакого  гестапо,
что Гитлер мертв, а Германия разделена, тот лишь пожимал плечами: уж он-де
знает что почем,  его  на  мякине  не  проведешь.  Когда  же,  отчаявшись,
Шоненбаум показал ему фотографии  Израиля:  школы,  армию,  бесстрашных  и
доверчивых юношей и девушек, - Глюкман в ответ затянул заупокойную молитву
и принялся оплакивать безвинных жертв, которых  враги  вынудили  собраться
вместе, как в варшавском гетто, чтобы легче было с ними расправиться.
   Что Глюкман слаб рассудком, Шоненбаум знал давно; вернее, рассудок  его
оказался менее  крепким,  нежели  тело,  и  не  выдержал  зверских  пыток,
выпавших на его  долю.  В  лагере  он  был  излюбленной  жертвой  эсэсовца
Шультце,  садиста,  прошедшего  многоэтапный  отбор  и  показавшего   себя
достойным  высокого  доверия.  По   неведомой   причине   Шультце   сделал
несчастного Глюкмана козлом отпущения,  и  никто  из  заключенных  уже  не
верил, что Глюкман выйдет живым из его лап.
   Как и Шоненбаум, Глюкман был портным. И хотя пальцы его утратили  былую
ловкость, вскоре он вновь обрел достаточно сноровки,  чтобы  включиться  в
работу, и тогда "парижский портной" смог
   наконец взяться за  заказы,  которых  с  каждым  днем  становилось  все
больше. Глюкман никогда ни с кем не разговаривал и  работал,  забившись  в
темный угол, сидя на полу за  прилавком,  скрывавшим  его  от  посторонних
глаз. Выходил он только ночью и отправлялся  проведать  лам;  он  долго  и
любовно гладил их по жесткой  шерсти,  и  глаза  его  при  этом  светились
знанием  какой-то  страшной  истины,  абсолютным  всепониманием,   которое
подкреплялось мелькавшей на его лице хитрой и надменной улыбкой. Дважды он
пытался бежать: в первый раз, когда Шоненбаум заметил как-то  походя,  что
минула шестнадцатая годовщина крушения гитлеровской  Германии;  во  второй
раз, когда пьяный индеец принялся горланить  под  окном,  что-де  "великий
вождь сойдет с вершин и приберет наконец все к рукам".
   Только полгода спустя после их  встречи,  незадолго  до  Йом  Кипур,  в
Глюкмане что-то переменилось. Он вдруг обрел  уверенность  в  себе,  почти
безмятежность, будто освободился от чего-то. Даже  перестал  прятаться  от
посетителей. А однажды утром, войдя в ателье, Шоненбаум  услышал  и  вовсе
невероятное: Глюкман пел.  Вернее,  тихо  мурлыкал  себе  под  нос  старый
еврейский мотивчик, привезенный откуда-то  с  российских  окраин.  Глюкман
быстро зыркнул на своего друга, послюнявил  нитку,  вдел  ее  в  иголку  и
продолжал гнусавить слащаво-заунывную мелодию.  Для  Шоненбаума  забрезжил
луч надежды: неужто кошмарные воспоминания оставили наконец беднягу?
   Обычно, поужинав, Глюкман  сразу  отправлялся  на  матрац,  который  он
бросил на пол в задней комнате. Спал он, впрочем, мало, все больше  просто
лежал в своем углу, свернувшись  калачиком,  уставясь  в  стену  невидящим
взглядом, от которого самые  безобидные  предметы  делались  страшными,  а
каждый звук превращался в предсмертный крик. Но вот  как-то  вечером,  уже
закрыв ателье, Шоненбаум вернулся поискать забытый ключ и  обнаружил,  что
друг его встал и воровато складывает  в  корзину  остатки  ужина.  Портной
отыскал ключ и вышел, но домой не пошел, а остался  ждать,  притаившись  в
подворотне. Он видел, как  Глюкман  выскользнул  из-за  двери,  держа  под
мышкой корзину с едой, и скрылся в ночи. Вскоре выяснилось, что  друг  его
уходит так каждый вечер, всякий раз с полной корзиной,  а  возвращается  с
пустой; и весь он при этом светится удовлетворением  и  лукавством,  будто
провернул отличное дельце.  Сначала  портной  хотел  напрямик  спросить  у
Глюкмана, что означают эти ночные вылазки, но,  вспомнив  его  скрытную  и
пугливую натуру, решил  не  задавать  вопросов.  Как-то  после  работы  он
остался дежурить на улице  и,  дождавшись,  когда  из-за  двери  выглянула
осторожная фигура, последовал за ней.
   Глюкман шагал торопливо,  жался  к  стенам,  порой  вдруг  возвращался,
сбивая с толку возможных преследователей. Все эти предосторожности  только
разожгли любопытство портного. Он перебегал из  подворотни  в  подворотню,
прячась всякий раз, когда его друг оглядывался. Вскоре стало совсем темно,
и Шоненбаум едва не потерял Глюкмана из виду. Но  все  же  каким-то  чудом
нагнал его, несмотря на полноту и больное сердце. Глюкман шмыгнул  в  один
из дворов на улице Революции.  Шоненбаум  выждал  немного  и  на  цыпочках
прокрался следом. Он оказался в караванном дворе большого рынка Эстунсьон,
откуда каждое утро  нагруженные  товаром  караваны  отправляются  в  горы.
Индейцы вповалку храпели на пропахшей пометом соломе. Над ящиками и тюками
тянули свои длинные шеи ламы. Из двора был другой выход,  против  первого,
за которым притаилась узкая темная улочка. Глюкман куда-то пропал. Портной
постоял с минуту, пожал плечами и  собрался  было  уходить.  Путая  следы,
Глюкман изрядно покружил по городу, и Шоненбауму до дома было теперь рукой
подать.
   Только  он  вступил  в  тесную  улочку,  внимание  его   привлек   свет
ацетиленовой лампы, пробивавшийся сквозь подвальное окно. Рассеянно глянув
на освещенный проем, он увидел Глюкмана. Тот стоял у стола и выкладывал из
корзины принесенную снедь, а человек, для которого он старался,  сидел  на
табурете спиной к окну. Глюкман  достал  колбасу,  бутылку  пива,  красный
перец и хлеб. Незнакомец, чье лицо все еще было скрыто от портного, сказал
что-то, и Глюкман, суетливо пошарив в корзине, выложил на скатерть сигару.
Шоненбаум с трудом оторвался от лица друга: оно пугало. Глюкман  улыбался.
Его широко раскрытые  глаза,  горящий,  остановившийся  взгляд  превращали
торжествующую улыбку в оскал  безумца.  В  этот  момент  сидящий  повернул
голову, и Шоненбаум узнал Шультце. Еще секунду он надеялся, что, может, не
разглядел или ему померещилось: уж что-что, а физиономию этого изверга  он
никогда не забудет. Он припомнил, что после войны Шультце как сквозь землю
провалился; кто говорил, будто он умер, кто утверждал, что он  прячется  в
Южной Америке. И вот теперь он здесь, перед ним: коротко стриженные ежиком
волосы, жирная, чванливая морда и глумливая улыбочка на губах. Не так было
страшно, что это чудовище еще живо, как то, что  с  ним  был  Глюкман.  По
какой нелепой случайности он оказался рядом  с  тем,  кто  с  наслаждением
истязал его, кто в течение целого года, а то и больше  упрямо  вымещал  на
нем злобу? Какой потаенный механизм безумия  вынуждал  Глюкмана  приходить
сюда каждый вечер и кормить этого живодера, вместо того  чтобы  убить  его
или выдать полиции? Шоненбауму показалось, что он  тоже  теряет  рассудок:
все это было столь ужасно, что не укладывалось  в  голове.  Он  попробовал
крикнуть, позвать на помощь, всполошить полицию, но сумел только  разинуть
рот и всплеснуть руками: голос  не  слушался  его,  -  и  портной  остался
стоять,  где  стоял,  выпучив  глаза  и  наблюдая,  как  недобитая  жертва
откупоривает пиво и  наполняет  стакан  своему  палачу.  Должно  быть,  он
простоял так, забывшись, довольно долго; дикая сцена,  свидетелем  которой
он невольно стал, лишила его чувства реальности. Шоненбаум очнулся,  когда
рядом раздался приглушенный вскрик. В лунном свете он  различил  Глюкмана.
Они смотрели друг на друга: один - с недоумением и негодованием, другой  -
с хитрой, почти жестокой улыбкой, победоносно сверкая  безумными  глазами.
Неожиданно Шоненбаум услышал собственный голос и с трудом узнал его:
   - Ведь он же пытал тебя каждый Божий день! Он  тебя  истязал!  Рвал  на
части! И ты не выдал его полиции?.. Ты таскаешь ему еду?.. Как же так? Или
это я из ума выжил?
   Хитрая ухмылка резче  обозначилась  на  губах  Глюкмана,  и  словно  из
глубины  веков  прозвучал  его  голос,  от  которого  у  портного   волосы
зашевелились на голове и едва не остановилось сердце:
   - Он обещал, что в следующий раз будет добрее.



   ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ЭМИЛЯ АЖАРА

   Romain Gary. Vie et mort d'Emil Ajar. Пер. с фр. - И.Кузнецова

   Я пишу эти строки в такое время, когда наш мир, отсчитывающий  в  своем
вращении последнюю четверть века, все настойчивее ставит  перед  писателем
вопрос, убийственный для всех видов художественного творчества:  кому  это
нужно? От всего того, к чему литература стремилась и  в  чем  видела  свое
назначение - содействовать расцвету человека, его прогрессу, - не осталось
сегодня даже красивой иллюзии. И я вполне отдаю себе отчет в том, что  эти
страницы могут показаться нелепыми к  моменту  их  публикации,  ибо,  коль
скоро я  собрался  объясняться  перед  потомками,  значит,  я  вольно  или
невольно предполагаю, что для них будут представлять какой-то интерес  мои
книги и среди них четыре романа, написанные  мною  под  псевдонимом  Эмиль
Ажар.
   Однако объясниться я все-таки хочу, хотя бы из чувства благодарности  к
моим  читателям,  а  также  потому,  что   пережитая   мною   эпопея,   за
единственным,  насколько  мне  известно,  исключением  -  я  имею  в  виду
Макферсона и его детище,  мифического  поэта  Оссиана,  от  лица  которого
Макферсон написал знаменитые поэмы, потрясшие в начале прошлого  века  всю
Европу, - не имела себе равных за всю историю литературы.
   Сразу же приведу здесь один эпизод, дабы показать - и это было, кстати,
одной из причин всей моей затеи и ее успеха, - до какой  степени  писатель
может быть рабом, по прекрасному выражению Гамбровича, "лица, которое  ему
сделали". Лица, не имеющего никакого отношения ни к его сочинениям,  ни  к
нему самому.
   Когда я работал над своим первым "ажаровским" романом "Голубчик", я еще
не знал, что опубликую его под псевдонимом. Поэтому я не таился,  рукописи
у меня, как обычно, валялись где  попало.  Одна  моя  приятельница,  мадам
Линда Ноэль, навестившая меня на Майорке, видела на столе черную тетрадь с
четко выведенным на обложке названием. Потом,  когда  вокруг  имени  Эмиля
Ажара,  этого  загадочного  невидимки,  поднялся  шум,  о  котором  молено
получить представление, полистав газеты тех лет,  мадам  Ноэль  безуспешно
всюду ходила и говорила, что автор книги - Ромен Гари, что она это видела,
видела собственными глазами. Никто и слушать ничего  не  желал,  хотя  эта
благородная женщина приложила немало усилий,  чтобы  восстановить  меня  в
моих правах. Но куда там: Ромен Гари никогда бы не  смог  такое  написать!
Именно это, слово в слово, заявил Роберу Галлимару один блестящий  эссеист
из Н.Р.Ф. Другой в разговоре все с тем же моим  другом,  который  был  мне
очень дорог, сказал: "Гари - писатель на излете. Этого не может  быть".  Я
как автор был сдан в архив, занесен в каталог, со мной все  было  ясно,  и
это  освобождало  литературоведов  от  необходимости  разбираться  в  моих
произведениях,  вникать  в  них.  Еще  бы,  ведь  для  этого  пришлось  бы
перечитывать! Делать