дан Сан-Франциско, а обитатели ее стали считать себя как бы живущими вне человеческого закона. Некоторые из домов с самого начала были заселены коренными калифорнийцами испанского происхождения; верные консервативной традиции своей расы, они продолжали льнуть к своим casa [дом, жилище (исп.)], даже когда американцы удалились в новые, не столь гористые и более удобные для обитания части города. Следуя социальному закону, обрекающему политически бесправное и униженное меньшинство на изолированное существование, на место американцев прибыли другие - коренные калифорнийцы, и улица вскоре получила известность под именем Испанского квартала. Вдумчивого наблюдателя, склонного отмечать явления странные и достойные сожаления, должно было поразить, что все эти люди обитали в домах, нисколько не отвечавших их вкусам и навыкам, и вели жизнь, чуждую их природным склонностям и обычаям. Возле одного из описанных строений, а если быть более точным, то прямо под ним, мистер Рамирес замедлил шаг и начал подъем по длинной деревянной лестнице, которая привела его в конце концов к основанию дома. Преодолев вторую, столь же протяженную лестницу, он добрался до веранды, или галереи, второго этажа (дело в том, что первый этаж дома был почти полностью скрыт насыпью). Рамирес разыскал третью лестницу, ведшую на сей раз вниз. Спустившись, он оказался на открытой площадке перед распахнутой настежь входной дверью. В холле несколько темнолицых людей без сюртуков, без воротничков и без галстуков сидели, развалясь, и покуривали _сигаритос_, как видно, не страшась ни холода, ни тумана. У раскрытых окон сидели две или три женщины. На них были ослепительно белые юбки из тончайшего муслина, все в оборках, плечи же и головы у них были укутаны в теплые шали, словно их талия, как линия экватора, разделяла лето и зиму. Внутри дом был почти не освещен; желтовато-коричневые стены и темная мебель, с которой табачный дым постепенно снял лакировку, усугубляли общий сумрак. Желтый дым клубился, заполняя веранды и комнаты. Сорочки мужчин были испещрены коричневыми подтеками; желтоватые пятна виднелись и на ослепительно белых юбках дам. Верхний сустав большого и указательного пальца у всех присутствующих был ярчайше желтым. Дом насквозь пропах жженой бумагой и табаком. Изредка на фоне этого ритуального аромата пробивались запахи красного перца и чеснока. Двое-трое из куривших в холле мужчин степенно приветствовали Рамиреса, как старого знакомого. Одна из женщин - самая полная из всех - появилась в дверях гостиной. Придерживая шаль на плечах с такой старательностью, словно она опасалась невзначай остаться нагой до пояса, женщина кокетливо помахала молодому человеку черным веером и приветствовала его с большой живостью, обозвав "неблагодарной тварью", "изменником" и "иудой". Когда Рамирес подошел поближе, женщина игриво спросила: - Почему ты пропадал так долго и откуда ты явился, негодник? - Неотложные дела, любовь моя, - ответил Рамирес с небрежной галантностью. - Кто там наверху? - Свидетели. - А дон Педро? - Тоже там. И сеньор Перкинс. - Отлично. Я загляну немного погодя. Простившись кивком, Рамирес быстро взбежал по лестнице. На первой площадке он остановился и неуверенно постучался в ближайшую дверь. Никто не ответил Он постучал громче и решительнее, ключ с лязгом повернулся в замке, дверь распахнулась, появился человек в ветхом сюртуке и обтрепанных брюках. Он яростно уставился на Рамиреса, сказал по-английски: "Какого еще дьявола? Стучитесь рядом!" - и хлопнул дверью перед самым носом Рамиреса. Рамирес тут же направился к двери, указанной свирепым незнакомцем, и был встречен густыми клубами дыма и приветственными возгласами. За круглым столом, на котором были разбросаны загадочного вида документы, пергаментные свитки в географические карты, сидели шестеро. Почти все они были пожилые люди, темнолицые и седовласые, а один, сморщенное лицо которого цветом и фактурой походило на кору красного дерева, был совсем дряхлый старик. - Третьего дня ему исполнилось сто два года. Он главный свидетель по делу Кастро. Удостоверяет подпись руки Микельторрены, - пояснил дон Педро Рамиресу. - А помнит ли он вообще что-нибудь? - усомнился Рамирес. - Кто знает? - пожал плечами дон Педро. - Он даст показание под присягой; больше ведь ничего не требуется. - Что за зверь живет у вас в соседней комнате? - спросил Рамирес. - Волк или медведь? - Это сеньор Перкинс, - ответил дон Педро. - А что он там делает? - Переводит. С некоторым раздражением Рамирес поведал, как он попал не в ту дверь и сколь неприветливым оказался незнакомец. Присутствующие выслушали его молча, со вниманием. Будь на их месте американцы, Рамиреса, конечно, подняли бы на смех. Но тут никто не улыбнулся; всякое нарушение учтивости даже для этих людей, нравственность которых стояла под вопросом, было нешуточным делом. Дон Педро попытался разъяснить происшедшее: - Видишь ли, у него здесь не все в порядке, - он постучал пальцем по лбу. - Но он совсем не похож на других американцев. Точен, молчалив, строгих правил. Часы пробьют три - он здесь; часы пробьют девять - уходит. Битых шесть часов трудится в своей комнатушке. А сколько успевает сделать, боже милосердный! Ты просто не поверишь. Целые тома! Фолианты! В девять вечера раскрывает конверт, который кладет ему на конторку его padrone [патрон, наниматель (исп.)], вынимает из конверта десять долларов - золотую монету - и уходит. Говорят, что половину он оставляет в игорном доме, ровно пять долларов - ни цента более. Другие пять долларов - на расходы. И так всегда. Каждый божий день. Человек глубочайших знаний, ученый человек, изумительный человек! Испанский знает в совершенстве; французский тоже. Какое неоценимое сокровище для адвокатов, чистое золото, ты сам понимаешь. Но он не желает с ними иметь никакого дела. Он отвечает им: "Я перевожу. Что я перевожу, ложь или правду, мне наплевать. Я перевожу - и только. Ничего более". Изумительный человек. Упоминание об игорном доме как бы оживило память Рамиреса; он вспомнил о цели своего визита. - Ты как-то говорил мне, дон Педро, - сказал он доверительно, понижая голос, - что сейчас разрешено подтверждать свидетельскими показаниями старые дарственные на землю, выданные прежними губернаторами и алькальдами. Верно это? Дон Педро огляделся. - Из тех, кто сейчас сидит в этой комнате, пятеро покажут в суде все, что я им поручу, - ты меня понимаешь?! - а кроме того, у нас в запасе имеются бывший губернатор, бывший алькальд, воинский секретарь, команданте и даже - смилуйтесь над нами святые угодники! - один архиепископ! Благороднейшие caballeros! [здесь: господа (исп.)] Ты ведь знаешь, американцы ограбили их. Что же им делать? Урок пошел на пользу. Теперь они торгуют своей памятью. Да, Виктор, они продают свою память тому, кто больше заплатит. Поверь мне, это так. - Вот и отлично, - сказал Виктор. - Теперь послушай. Представь себе, что некий человек - разбойник, негодяй, американец - заставил губернатора Пико выдать ему дарственную на землю, настоящую дарственную, ты понимаешь меня, заверенную, подписанную, зарегистрированную в земельной управе. А другой человек - допустим, я - заявляет тебе, что этот документ поддельный. Что ты ответишь, друг и брат мой? - Дарственная от Пико? - спросил дон Педро. - От Пико, - ответил Виктор. - Выдана в сорок седьмом году. Дон Педро поднялся, подошел к стоявшему в углу бюро, выдвинул ящик и достал несколько пожелтевших бланков с бледно отпечатанным заголовком и с печатью в правом нижнем углу. - Бланки Монтерейской управы, - пояснил дон Педро, - с грифом и подписью губернатора Пико. Ясно тебе, Виктор, друг мой? Ты можешь получить вторую дарственную. У Виктора заблестели глаза. - Но ведь это будет дарственная на ту же землю, брат мой. Дон Педро пожал плечами и скрутил себе новую сигарито. - Меньше двух дарственных на одну и ту же землю покойный губернатор обычно не давал. Я ни капли не удивлюсь, мой храбрый друг, если окажется, что на твою землю уже выдано три дарственных. Ты говоришь одна, - о, пресвятая матерь божия! - тогда это самый что ни на есть простой случай! Да и кому надобна эта земля? Где находится твое скромное имение? Сколько квадратных лиг? Пойдем, запремся в той комнатке и поговорим по душам. Кстати, дорогой Виктор, у меня есть отличная _агуардьенте_! [водка (исп.)] Пойдем! Дон Педро встал, провел Виктора в соседнюю комнатку и запер дверь. Прошло около часа. Голос Виктора, подымавшийся порою до крика, не раз доносился до тех, что сидели в большой комнате; однако они были полностью погружены в насыщенную табачным дымом атмосферу, а также достаточно воспитанны, чтобы не мешаться в чужое дело. Они беседовали между собой, сверяли записи и изучали лежавшие на столе документы с любопытством и нескрываемым удовольствием людей, впервые соприкоснувшихся с важным государственным делом. Было уже около девяти часов, когда дон Педро и Виктор закончили свое совещание. С сожалением должен сообщить, что то ли от предшествовавших беседе чрезмерных волнений, то ли от сочувственных речей приятеля и утешительного воздействия _агуардьенте_, но Рамирес сделался непомерно речист, громогласен и бестолков. Напившись допьяна, впечатлительные натуры вроде Рамиреса либо лезут обниматься, либо впадают в безутешную грусть. Рамирес сделался любвеобильным и грустным одновременно. Со слезами на глазах он требовал, чтобы его отвели к дамам. Он должен излить свою печаль Мануэле (полной девице, уже известной читателю); она утешит его, доверчивого, обманутого, незаслуженно обиженного человека. На лестнице они повстречали незнакомца, корректно одетого, чопорного, с замкнутым выражением лица. Это был сеньор Перкинс, покончивший на сегодня со своей каторгой; ничуть не походивший на ту подозрительную личность, с которой случайно столкнулся Рамирес час назад; поспешавший, как видно, к игорному столу и прочим вечерним развлечениям. В своем нынешнем плаксивом настроении Виктор охотно поделился бы с ним некоторыми мыслями о коварстве женского пола и о жалкой доле обманутых любовников, но дон Педро постарался поскорее увести его в гостиную, подальше от холодных презрительных глаз сеньора Перкинса. В гостиной, предоставленный заботам кокетливой Мануэлы, по-прежнему кутавшейся в шаль и по-прежнему неуверенной, что эта часть туалета достаточно прочно держится на ее плечах, Виктор заявил с загадочным видом, что ни одной женщине не понять его сложную и страстную натуру, после чего повалился в глубокое черное кресло, обитое волосяной тканью, и впал в коматозное состояние. - Придется где-нибудь устроить его на сегодняшнюю ночь, - сочувственно сказала практическая Мануэля, - несчастный не доберется до отеля. Матерь божия, это еще что? Когда они попытались вдвоем поднять Рамиреса - опустившись в кресло, он стал стремительно скользить на пол, так что его приходилось все время придерживать с двух сторон, - что-то выпало у него из внутреннего кармана сюртука. Это был охотничий нож, который он купил утром. - Ах, - сказала Мануэла, - бандит несчастный! Он водит компанию с _американос_! Взгляни-ка, дядюшка! Дон Педро взял нож из коричневых рук Мануэлы и хладнокровно обследовал его. - Нож совсем новый, племянница, - возразил он, слегка пожав плечами. - С лезвия еще не сошел блеск. Давай отведем Виктора в постель. 3. ПРЕЛЕСТНАЯ МИССИС СЕПУЛЬВИДА Если существует хоть одно-единственное место, где нестерпимое однообразие калифорнийского климата кажется уместным и естественным, то, уж наверное, это древний почтенный _пуэбло_ и миссия [миссии в испанской Калифорнии первоначально - опорные пункты католической церкви, насильственно обращавшей в христианство индейские племена; вокруг храмов или монастырских построек зачастую вырастал городок - пуэбло], носящие имя святого Антония. Безоблачное, всегда неизменное, невозмутимое летнее небо кажется здесь отличительным признаков и символом того аристократического консерватизма, который раз навсегда отвергает все и всяческие новшества Путешественник, въезжающий в _пуэбло_ на собственном коне, - традиции Сан-Антонио не допускают появления почтовой кареты или дилижанса, с которыми в городок могут прибыть люди случайные и сомнительные, - читает в лицах глазеющих пеонов, что крупные ранчерос [землевладельцы (исп.)] все еще владеют окрестными землями и отказываются их продавать. Проехав короткую, окаймленную с двух сторон стенами, улицу и выбравшись на _пласа_ [площадь (исп.)], путешественник убеждается, что в городке нет ни гостиницы, ни таверны и что, если кто-нибудь из местных жителей не окажет ему гостеприимства, он останется и без еды и без ночлега. Ведя коня в поводу, он входит во двор ближайшего из внушительных особняков, выстроенных из сырцового кирпича, и незнакомые люди приветствуют его важно и гостеприимно. Оглядевшись, он видит, что попал в царство прошлого. Солнце жжет на низких крышах продолговатую красную черепицу, напоминающую кору коричного дерева, так же, как жгло ее уже сто лет, а костлявые, похожие на волков псы облаивают его в точности так, как отцы и матери облаивали предыдущего незнакомца, забредшего во двор добрых двадцать лет тому назад. Несколько полуобъезженных мустангов, связанных крепкими реатами [веревка, лассо (исп.)], стоят возле длинной, низкой веранды; солнце играет на серебряных бляхах, украшающих конскую сбрую; кругом, куда ни глянь, глухие глинобитные стены; ровная белизна их столь же невыразительна, как и монотонно текущие здешние дни, как невозмутимые, бесчувственные небеса; над зеленью оливковых деревьев и груш, кривых, дуплистых, шишковатых, словно скрюченных старческим ревматизмом, поднимаются белые куполообразные башни миссии; за миссией - узкая, белая прибрежная полоса, а дальше океан, безмерный, сверкающий, извечный. Пароходы, медленно ползущие вдоль темной береговой линии, кажутся отсюда существами далекими, нереальными, принадлежащими к миру Фантазии. С той поры - это случилось в 1640 году, - когда буря выбросила на прибрежный песок выбеленные морем останки испанского галеона, ни один корабль еще не бросил якорь на открытом рейде, пониже изогнутого Соснового мыса, откуда вопросительно и безнадежно глядятся в океан белые стены _пресидио_ и снятая с лафета бронзовая пушка. При всем том _пуэбло_ Сан-Антонио неудержимо влечет к себе алчные взоры и вожделения американцев. Обширные плодородные земли, неисчислимые стада, роскошная субтропическая растительность, необыкновенно здоровый климат и, наконец, чудодейственные минеральные источники Сан-Антонио волнуют неугомонных сан-францисских дельцов, лишают их покоя и сна. По счастью для судеб Сан-Антонио, земли вокруг находятся во владении нескольких богатейших местных семейств. Все они входят в состав трех поместий - "Медведя", "Преблаженного Рыбаря" и "Святой Троицы". Хозяева земель успели подтвердить законным порядком свои владельческие права в первые же месяцы американского вторжения, а сравнительная отдаленность земель от городских центров охраняет их пока что от происков ненасытных иноземцев. Правда, среди счастливых владельцев этой калифорнийской Аркадии имеется и одна американка - вдова дона Сепульвида. Полтора года тому назад достойный Сепульвида скончался в возрасте восьмидесяти четырех лет и оставил все свое огромное имение очаровательной молодой жене-американке. Теперь казалось более чем вероятным, что прелестная, неотразимая, живая и общительная донна Мария Сепульвида вдруг возьмет да и подарит свою руку, а с нею и имение какому-нибудь проходимцу-_американо_, который под пошлым предлогом "усовершенствования" загубит старосветский устоявшийся порядок жизни Сан-Антонио. Угроза была нешуточной, отнестись к ней следовало вполне серьезно, а если сие возможно, то и отвратить молитвами и постом. Утверждают, что когда донна Мария, через год после смерти мужа, уехала на месяц в Сан-Франциско и вернулась оттуда по-прежнему в одиночестве и, по всем данным, ни с кем не помолвленная, в церкви при миссии была прочитана по этому поводу благодарственная молитва. Дальнейшие намерения вдовы были тем более существенны для Сан-Антонио, что самое крупное из названных трех поместий, Ранчо Святой Троицы, принадлежало тоже представительнице легкомысленного пола, наследнице покойного губернатора (как считалось, его незаконной дочери от индианки). По счастью, опасность вдовства ей не грозила, ибо преданность религии и затворническая жизнь уберегли ее от вступления в брак. Нетрудно было усмотреть какую-то странную прихоть провидения в том, что будущность и судьба Сан-Антонио в такой мере зависели от мимолетного каприза женщины; об этом не раз судили да рядили в маленьком _пуэбло_, если только позволительно называть пересудами степенную беседу сеньоров и сеньор. Более набожные люди не сомневались, однако, что провидение охраняет Сан-Антонио от _американос_ и конечной гибели; некоторые даже утверждали, что святой покровитель городка, славный своим искусством противостоять искушению, не остановится перед тем, чтобы личным вмешательством оградить беззащитную вдову от плотских и духовных соблазнов. Но и самые набожные и крепкие верой, когда они тихонько приоткрывали свою вуаль или манта [шаль, покрывало (исп.)], чтобы неприметно взглянуть на входящую в храм донну Марию, разряженную в языческое платье и шляпку, изготовленные в Париже, розовеющую от невинного смущения и торжества, даже они с замиранием сердца и с немой мольбой вздымали взоры к исхудалому и сумрачному покровителю городка, который со стены над алтарем взирал на прелестную незнакомку, обуреваемый, как видно, страхом и сомнением, удастся ли ему самому устоять перед этим новым испытанием. В той мере, в какой это дозволяла испанская учтивость, за донной Марией было установлено в городке некоторое негласное наблюдение. Люди, настроенные более консервативно, намекали, что даме, занимающей столь видное положение в обществе, вдове дона Сепульвида, надлежит иметь при себе дуэнью, хотя многие мужья, ссылаясь на собственный грустный опыт, свидетельствовали о несовершенстве этой меры защиты. Сама же прелестная вдова, когда ее духовник вполне серьезно затронул этот вопрос в беседе с нею, покачала головой и рассмеялась. "Муж в доме - вот самая верная дуэнья", - лукаво возразила она, на чем разговор и кончился. Пожалуй, оно и к лучшему, что сплетники в Сан-Антонио ничего не знали о том, как близко надвинулась страшившая их гроза и под каким ударом находились интересы городка в день 3 июня 1854 года. Утро выдалось ослепительно ясное, такое ясное, что казалось, будто острые вершины хребта Сан-Бруно за ночь перекочевали в долину Сан-Антонио, столь ясное, что можно было подумать, будто линия горизонта, ограничивающая океанский простор, отодвинулась вдаль и обнимает теперь не менее половины земного шара. Утро выдалось прохладное, крепкое, как гранит, и сверкающее, как слюда на солнце; оно дышало животной силой и настоятельно требовало от каждого физической активности Не находясь в движении, нельзя было ни ощутить его прелести, ни восхититься ею. Что ж удивительного в том, что донна Мария Сепульвида, возвращавшаяся в сопровождении _вакеро_ после поездки к своему дворецкому и мажордому, вдруг бросила повод на шею гнедой кобылке Тите и помчалась неистовым галопом вниз по склону, прямо к белой прибрежной полосе, которая, изгибаясь, тянулась на целую лигу от самой стены, ограждавшей сад миссии, и вплоть до Соснового мыса. Кончо, престарелый _вакеро_, после тщетной попытки поспеть за огневой лошадкой и не менее огневой фантазией хозяйки, пожал плечами, перешел снова на рысь и вскоре затерялся между песчаными дюнами. Опьяненная скачкой и животворным воздухом, с выбившимися из-под бархатной шапочки каштановыми кудрями, выставляя всему миру напоказ хорошенькую ножку (а порою, смею утверждать, и стройную щиколотку) из-под развевающейся серой амазонки, обрызганной здесь и там хлопьями лошадиной пены, донна Мария достигла наконец Соснового мыса, крайней оконечности уходящего в море полуострова. Но когда очаровательной миссис Сепульвида оставалось уже не более ста футов до мыса, который она намеревалась обогнуть, она увидела, к немалой своей досаде, что начался прилив и что с каждой новой волной сверкающая водная пелена вползает все выше к подножию сосен. Она была раздосадована еще более, когда увидела, что с другой стороны мыса, натянув, как и она, поводья своей лошади, за ней наблюдает щегольски одетый всадник, наблюдает с явным любопытством и, как ей показалось, не без некоторого лукавства. Повернуть назад, но незнакомец поскачет вслед, и тогда ей не миновать скептического, хоть и почтительного взгляда Кончо. Лучше ехать вперед, вода не глубока, она пустит Титу легким галопом и быстро минует незнакомца, который, конечно, не посмеет повернуть коня, чтобы следовать за пей. Все это донна Мария решила по-женски стремительно и, сохраняя спокойствие как внешнее, так и внутреннее, ринулась в волны прибоя. О, силлогизм, построенный женщиной! О, безукоризненные выводы из нервных посылок! Первый бросок Титы был великолепен, она проскакала добрую половину пути крутом мыса. После второго броска лошадь отчаянно забарахталась в воде, ушла в песок по колени, потом по брюхо. Под нею был зыбучий песок! - Опустите поводья! Не пытайтесь поднять лошадь! Схватитесь за концы _реаты_! Бросайтесь навстречу волне, пусть она отнесет вас в море! Машинально подчиняясь, донна Мария распустила волосяную веревку, привязанную к луке седла. Потом взглянула туда, откуда доносился голос, но увидела только лошадь без всадника, медленно бредущую вдоль мыса. - Ну! Смелее! Голос теперь шел с моря; испуганной донне Марии почудилось, что кто-то плывет ей навстречу. Более не колеблясь, она кинулась навстречу набежавшей волне, проплыла несколько ярдов, потом снова очутилась на неверном песке. - Не двигайтесь, держитесь крепче за реату! Новая волна понесла было ее снова к берегу, но она уже знала, как действовать; цепляясь за уходивший из-под рук песок, она держалась, затаив дыхание, пока вернувшаяся волна не отбросила ее еще на несколько ярдов в море. Теперь, когда песок стал тверже, она смело пустилась вплавь; потом кто-то ухватил ее за руку, помог добраться до линии прибоя, помог выйти на берег; чувствуя себя как во сне, она успела заметить, что волосы ее рассыпались по плечам, что ее сапоги для верховой езды остались в зыбучем песке, что ее спасителем был совсем незнакомый ей молодой человек - потом она потеряла сознание. Когда донна Мария открыла свои карие глаза, она лежала на прибрежном склоне, на сухом песке, а молодой человек стоял внизу на отмели, держа в поводу обеих лошадей, свою и Титу. - По счастью, ваша лошадь цела и невредима. Без вас и с помощью прилива она высвободила ноги, а потом запуталась в _реате_: тут-то мы с Чарли и выволокли ее на берег. Если не ошибаюсь, я имею честь беседовать с миссис Сепульвида? Удивленная донна Мария кивнула утвердительно. - А это, как я понимаю, ваш слуга; он ищет вас, - продолжал незнакомец, указывая на Кончо, который не спеша трусил среди дюн, направляясь к мысу. - Позвольте, я помогу вам сесть в седло. Вашему слуге, да и всем прочим, ни к чему знать, что вы попали в такую опасную переделку. Все еще растерянная, донна Мария позволила незнакомцу усадить себя в седло, хоть ножки ее и были самым скандальным образом необуты. Потом она вспомнила, что не поблагодарила своего спасителя, и приступила к делу в таком замешательстве, что прервавший ее смех незнакомца был поистине облегчением. - Вы отблагодарите меня всего лучше, если пуститесь сейчас вскачь по этим пропеченным солнцем горячим дюнам и тем спасетесь от простуды. А меня зовут Пуанзет; я был связан по юридическим делам с вашим покойным мужем и сейчас прибыл тоже по делу, по которому мне придется встретиться с вами. Хочу надеяться, что новая встреча окажется для вас менее неприятной, нежели сегодняшняя. Имею честь кланяться! Он вскочил в седло и приподнял шляпу. Донна Мария не отличалась глубоким знанием света, но чутье подсказало ей, что эта нарочито небрежная манера себя вести изобличает в незнакомце либо человека, чуждающегося женщин, либо чрезмерно избалованного ими. Так или иначе, его следовало поставить на место. Как ей поступить? Увы, она приняла наилегчайшее решение. Она сделала обиженную гримаску, потом сказала: - Во всем виноваты вы! - Почему? - Если бы вы не стояли вон там и не глядели на меня так критически, я не стала бы объезжать мыс. Выпустив эту парфянскую стрелу, она поскакала прочь, оставив своего спасителя в нерешимости, что должно ему делать, смеяться или просить прощения. 4. ОТЕЦ ФЕЛИПЕ Когда Артур Пуанзет после часовой скачки по раскаленным дюнам осадил коня у трапезной миссии, он мог убедиться на собственном примере, что дал донне Марии добрый совет. Одежда его высохла, и никаких внешних следов его приключения нельзя было даже заметить. Еще примечательнее было, пожалуй, то, что и внутренних следов почти не осталось. Тому, кто не был знаком с исключительным эгоцентризмом Пуанзета, было бы затруднительно представить себе мораль и психику этого человека, который весьма легко впитывал новые жизненные впечатления и так же легко избавлялся от них без всякого ощущения непоследовательности или какой-либо душевной неловкости. Те же, кто хорошо знал Пуанзета, заранее сказали бы, что он ни разу не вспомнит о женщине, которую спас, и ни на минуту не станет затруднять себя мыслями, проистечет что-либо из его поступка или же нет. Когда он случайно столкнулся с миссис Сепульвида у Соснового мыса, то стал гадать, какой выигрыш или, напротив, потерю принесет с собой крушение старосветских традиций в Сан-Антонио; когда же расстался с ней, то немедля вернулся к тем же размышлениям и был погружен в них до самого момента, когда отец Фелипе встретил его у входа в трапезную. Я не хочу утверждать, что он не испытал никакого удовольствия от своего поступка; суть моей мысли в том, что этим удовольствием его чувства и ограничились. Да еще, быть может, уверенностью (хоть он ее ничем и не обнаружил), что раз он сам доволен собой, то, значит, и все должны быть им довольны. Если донна Мария действительно сочла, что его обращение с ней грешило сухостью и некоторой неучтивостью, она, наверное, сильно удивилась бы, поглядев, как он встретился с отцом Фелипе. Артура словно подменили; он был любезен и обходителен со стариком, полон безыскусственной мальчишеской доверчивости, сердечен и заботлив от души. Она тем более удивилась бы, если бы увидела старика священника, на которого изливал свои чувства Артур. Без сомнения, это был добрый, почтенный и достойный человек, но внешность его была самая неказистая и одеяние - престранным. Обшлага у священника пожелтели от нюхательного табака; что же касается до ботинок, которые он носил, то они были настолько велики ему и до того бесформенны, что производили на каждого самое комическое впечатление. Было видно, что Артур уже давно завоевал расположение старика. Протянув молодому человеку свои пухлые коричневые руки, священник улыбнулся, назвал его "сын мой" и пригласил войти в миссию. - Почему же ты не предупредил меня, что приедешь? - спросил отец Фелипе, когда они оба расположились на маленькой веранде, выходившей в сад миссии, прихлебывая шоколад и покуривая сигаритос. - Я только третьего дня узнал, что еду. Отыскались вдруг какие-то новые дарственные вашего бывшего губернатора, и владельцы хотят законно оформить свои права. Мои компаньоны оба заняты, и мне поручили поехать и проверить на месте обстоятельства дела. По правде говоря, я обрадовался случаю познакомиться с таинственной донной Долорес; а если нет, хотя бы получить личный отказ принять меня, - как оба мои компаньона. - Нет, милый мой дон Артуро, - сказал падре, делая слегка протестующий жест рукой. - Боюсь, что и у тебя ничего не выйдет. У нее сейчас началась неделя поста, а в это время она не принимает решительно никого, даже по срочному делу. Поверь мне, милый мальчик, подобно всем другим - а может быть, и более, чем другие, - ты фантазируешь там, где надлежит рассуждать Донна Долорес прячет свое лицо не для того, чтобы будить любопытство мужчин. Увы, - бедное дитя! - ей приходится скрывать уродующую ее злосчастную татуировку. Ты ведь знаешь, она наполовину индианка. Она неразумна, суетна, быть может, но ведь надо и понять ее, она - женщина. - И философический падре отметил последнее слово легким пожатием плеч, достойным его святого покровителя. - Быть может, все это и так, но говорят, она красотка, - возразил Артур с шаловливым лукавством, которое любил противопоставлять всяким серьезным рассуждениям. Даже в разговоре с падре привычка брала свое. - Ах, дон Артуро, пустые россказни, - нетерпеливо возразил отец Фелипе, - обыкновенная девушка-индианка, смуглая, как поле, выжженное солнцем. Артур скорчил гримасу, которая могла равно выражать как сомнение, так и согласие с собеседником. - Что же, тогда придется нам рыться в бумагах вдвоем с вами. Bueno! Давайте их сюда, и поскорее покончим с этим делом. - Poco tiempo [здесь: сейчас, успеем (исп.)], - улыбаясь, ответил отец Фелипе. Потом добавил более серьезным тоном: - Почему ты так говоришь о предстоящем деле? Разве у тебя нет к нему профессионального интереса? Молодой начинающий адвокат, младший компаньон в солидной фирме! Значит ли это, что юриспруденция тебя не увлекает? Артур засмеялся. - Нет, отчего же. Профессия не хуже всякой другой. - А право спасти погибающего? Оправдать невинно осужденного? Бороться с несправедливостью? Разве это не благороднейшая задача, сын мой? Ах, дон Артуро, ведь именно потому и ты, и твои коллеги так дороги всем нам, всем, кто пострадал от ваших судов, от ваших corregidores [губернаторов (исп.)]. - Разумеется, - поспешил согласиться Артур, отмахиваясь от сердечных слов священника с привычной легкостью, которая в данном случае говорила не столько о скромности, сколько о самолюбии, не позволяющем принимать незаслуженную похвалу. - Да и прибыль от того, в конечном счете, немалая. "Честность приносит выгоду", - как учил основатель нашей философии. - Как ты сказал? - переспросил священник. С педантической точностью Артур перевел на испанский знаменитое изречение Франклина и с наслаждением увидел, как остолбеневший отец Фелипе в священном ужасе воздел руки и возвел очи к небу. - Это и есть ваша американская нравственность? - вопросил он наконец. - Без сомнения. Добавьте к тому Перст Судьбы. И еще - Звезду Империи. Без всего этого мы не были бы здесь, и я не имел бы чести быть с вами знакомым, - сказал Артур по-английски. Отец Фелипе растерянно поглядел на своего молодого друга. Артур мгновенно стал снова почтителен и перешел на испанский. Чтобы переменить тему разговора и развеять неловкость, он принялся юмористически описывать свое утреннее приключение. Его попытка имела Лишь частичный успех. Отец Фелипе заинтересовался его рассказом, но смеяться не стал. Когда Артур кончил, он подошел к молодому человеку и, опустив пухлую руку на его кудрявую голову отцовским жестом - профессиональным и привычным, - повернул его к себе лицом. - Взгляни-ка мне в глаза, дон Артуро. Я старый человек. Не сердись, если я попытаюсь дать тебе полезный совет. Слушай внимательно. Ты из тех мужчин, которые любят женщин и сами нравятся женщинам. Прости меня, но это так, - добавил священник, заметив улыбку Артура и легкий румянец, мгновенно выступивший у него на щеках. - Разве я не прав? Тут нечего стыдиться, дон Артуро! Не здесь, - продолжал он, указывая вдохновенным жестом на стену трапезной, где висело раскрашенное изображение святого Антония, - не здесь станем мы легкомысленно судить о женских чарах Вдова богата; ты это знаешь. Она хороша собой. Она впечатлительна. Ты оказался холоден к профессии, которую себе избрал. Что следует отсюда? В тебе дремлют инстинкты, как бы это выразить яснее, способности и таланты, о практическом применении которых ты еще не помышлял Ты прирожденный любовник. Не сердись на меня, ты владеешь четырьмя S: sano, solo, solicito y secreto [здоровый, одинокий, услужливый, скрытный (исп.)]. Так вот, прислушайся к совету старика. Претвори свои слабости, - нет, пожалуй, это слишком строго сказано! - забавы и мечты своих юных лет в могущество зрелого возраста. Ну, что ты мне ответишь? Артур снисходительно усмехнулся. Он вспомнил, как вознегодовал только что священник, услышав от него некую моральную аксиому. Приняв притворно негодующий вид и откинувшись в кресле, он спросил с комическим пафосом: - А что, отец мой, если сердце мое уже занято, если оно пылает искренней страстью к другой? Уж не даете ли вы мне совет изменить этому чувству? Страшно подумать! Отец Фелипе не улыбнулся. По-детски ясная мудрость и учтивость на его широком, смуглом, гладко выбритом лице уступили на минуту место какому-то новому неизъяснимому выражению. Взглянув на Артура своими маленькими черными глазками, он сказал: - Ты полагаешь, сын мой, что способен на искреннее чувство? Испытывал ли ты в жизни что-либо, кроме страсти к новым впечатлениям и эгоистических желаний? Артур чопорно поднялся: - Поскольку речь идет о клиентке нашей фирмы и вашей прихожанке, отец мой, давайте не станем заходить слишком далеко. Едва ли будет прилично, если я явлюсь на завтрашнее деловое свидание к этой даме со следами смущения на лице. А теперь по поводу наших бумаг, - продолжал Артур, обретая прежнюю непринужденность. - Надеюсь, что прелестная невидимка снабдила вас всеми необходимыми документами и мы с вами без особого труда составим резюме. Я вас слушаю. - Должен разочаровать тебя, сын мой, - сказал отец Фелипе. - Когда я затронул этот вопрос, она оказалась еще неразговорчивее обычного. Мне кажется, что если бы не я, она вообще не стала бы отстаивать свои права. Да и сейчас, если я правильно ее понял, она хочет пойти на мировую с этим разбойником - прости меня за резкость, - с этим, как вы выражаетесь, претендентом на преимущественное право владения. Но я теперь ни в чем не участвую. Все обстоятельства дела известны твоей приятельнице, миссис Сепульвида; у нее и документы. Повидайся с ней. Ты все еще огорчаешься, что не увидишь свою индейскую клиентку? Уверяю тебя, друг мой, ты будешь полностью вознагражден, побеседовав с ее очаровательной заместительницей; к тому же донна Мария одной крови с тобой и одной расы. Постарайся позабыть все, что я тебе о ней говорил. Впрочем, ты не позабудешь, Ах, дон Артуро, я тебя знаю лучше, чем самого себя! Ну, хватит. Пройдемся по саду. Ты не видел наших виноградников. С тех пор, что ты был здесь в последний раз, я вырастил новый сорт винограда. - Слаще вашего старого винограда я не едал, отец мой, - сказал Артур, когда они проходили тенистой маслиновой аллеей. - Да, да. А индейцы, те вообще его не возделывали. Собирали в диком виде, да и то лишь для того, чтобы изготовлять краску из кожуры. Мешают ее с какой-то кислотой, состав которой хранят в тайне, и натираются, чтобы сделать свою медно-красную кожу еще краснее. Ты не слушаешь меня, дон Артуро, а зря; твоя таинственная клиентка, донна Долорес, как раз такого медно-красного цвета. Так, развлекая веселой беседой своего спутника и указывая ему на разные любопытные мелочи - на перегруженные плодами ветви престарелой смоковницы, на трещину в глинобитной стене храма, оставшуюся от последнего землетрясения, - отец Фелипе с характерной церемонной учтивостью вел его по древнему саду миссии. Постепенно взаимное доверие и дружеская близость собеседников были восстановлены, и, когда отец Фелипе ненадолго отлучился, чтобы сделать некоторые распоряжения для устройства гостя, недавняя размолвка была уже забыта. Оставшись один, Артур повернул назад, к распахнутому алтарному входу в храм. Он постоял у входа, потом, повинуясь внезапному желанию, вошел внутрь. Старая церковь, как и все прочее в Сан-Антонио, не претерпела за последние сто лет никаких перемен; во внутреннем убранстве храма не было, пожалуй, ничего такого, чего Артур не видел бы уже в других миссиях. Древние стропила были с варварской пышностью покрашены в красный и коричневый цвет; устрашающие восковые фигуры святых недвижно и беспомощно взирали стеклянными глазами из своих ниш; дева Мария в длинном белом одеянии и шелковых шлепанцах держала на руках младенца Иисуса, запеленатого в отделанную галуном коленкоровую тряпку; была здесь и Мария Магдалина в традиционном уборе испанской аристократки XVIII века. На стенах висели в полагающемся количестве дурно написанные картины. Покровитель городка, изображенный во весь рост, был нарисован столь дряхлым и отвратительным на вид, что, конечно, ни одна уважающая себя женщина даже не подумала бы его совращать; а если бы нашлась такая, это явилось бы чудом еще более поразительным, чем воля святого к сопротивлению. На других картинах были изображены истязания мучеников и Страшный суд с тщательно выписанными устрашающими деталями. Но одна картина, висевшая под самым нефом, приковала к себе взор Артура. Это было расцвеченное фантазией художника изображение Хуниперо Серра, проповедующего святое слово дикарям. Должен сознаться, что внимание молодого человека привлек не героический и добродетельный миссионер и не сентиментальный сюжет картины; он глядел на грациозную полунагую девушку-индианку, в покаянном, по-детски трогательном порыве склонившуюся у ног отца Хуниперо Серра. Во взгляде этой девушки было столько мольбы о прощении, а греховность так не вязалась с поэтическим обликом этого невинного и беспомощного существа, что Артур почувствовал, как сердце заколотилось у него в груди. Быстро отвернувшись, он стал рассматривать другие картины; но взгляд молодой индианки не давал ему покоя, словно преследовал его. Я, кажется, уже предупреждал читателя, что затронуть душу Артура было нелегко. Хоть он и был наделен от природы впечатлительностью и поэтическим воображением, ни атмосфера храма, ни самый замысел картины не оказали на него ни малейшего действия. И все же - полумашинально - он опустился на скамью, положил руки на дубовые перила и склонил на них голову. В эту минуту пухлая рука легла ему на плечо. Артур резко обернулся; встретив сострадательный взгляд священника, он был в одно и то же время растроган и раздосадован. - Не сердись, дитя мое, - ласково сказал отец Фелипе. - Я, должно быть, прервал твои мысли. Несколько более резко, чем обычно в беседе со священником, Артур пояснил, что задумался о сложном юридическом казусе. - Ах, вот что! - тихо откликнулся священник. - А почему же у тебя на глазах слезы, дон Артуро? Нет, здесь что-то другое! - добавил он про себя, взяв молодого человека под руку и медленно ведя его в выходу из храма в сад, озаренный солнцем. 5. ДОННА МАРИЯ ПРОИЗВОДИТ ДОЛЖНОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ Ранчо Преблаженного Рыбаря глядело прямо в море, как то и полагалось ему. Если покойный владелец ранчо обнаружил подлинное религиозное рвение, выбирая место для постройки дома, то его прелестная вдова проявила не менее глубокий здравый смысл в совершенствовании своего обиталища и внесла в первоначальный план много непредусмотренных практических улучшений. Суровый абрис замкнутого в глухой ограде низкого квадратного строения из необожженного кирпича был смягчен и приукрашен женской фантазией. Черепичная крыша как бы вытянулась вперед к фасаду, чтобы прикрыть обширную веранду, опирающуюся на увитые диким виноградом колонны, а коридор с креслами для отдыха, наперекор всем испанским обычаям, был преобразован во внешнюю галерею. Внутренний дворик был уничтожен совсем. Чтобы ослабить сумрачное впечатление от тяжеловесной мексиканской архитектуры, на помощь были призваны веселые французские ситцы, изящные кружевные тюли, яркие цветные драпировки. Веранда была уставлена бамбуковыми креслами и кушетками - новинками из Китая; полосатый венецианский тент приглушал сверкание моря. При всем том донна Мария, вынужденная считаться с общественным мнением, которое неодобрительно взирало на все эти новшества и даже склонно было рассматривать их как прямое нарушение вдовьего траура, не рисковала полностью рвать с традициями. Если в одном углу ее гостиной стояло фортепьяно, то в другом была арфа. Если на крышке фортепьяно можно было найти свежеразрезанный роман, то на мраморном столике посреди гостиной лежал, для всеобщего обозрения, требник. Если на камине красовались богато украшенные французские часы, на которых бронзовая пастушка легкомысленно отсчитывала быстротекущее Время, то чугунное распятие на стене напоминало гостям о Вечности. Миссис Сепульвида была все утро дома - ждала гостя. Она лежала в манильском гамаке, привешенном к деревянным стойкам веранды; лицо ее, скрытое за сеткой гамака, можно было разглядеть лишь наполовину; в другом конце гамака виднелся кончик крохотного ботинка. Не нужно думать, что донна Мария намеревалась принять своего гостя, лежа в гамаке, - ничего подобного; она приказала слугам известить ее в ту же секунду, как только незнакомый caballero покажется на дороге, ведущей к дому. Не скрою от читателя, что донна Мария, вопреки совету, данному Артуром, успела рассказать во всех подробностях происшествие у Соснового мыса не только своим близким подругам, но также и всем домочадцам. Ранняя стадия женского интереса к представителю мужского пола характеризуется чрезвычайной болтливостью. Лишь позже, когда женщина начинает понимать, что увлечение ее серьезно, она делается скрытной и молчаливой. Сейчас, на второй день после приключений, донна Мария готова была простодушно повествовать о своем герое всем и каждому. Не помню, описал ли я внешность донны Марии. Если нет, то лучшей возможности мне, пожалуй, не представится. В гамаке она выглядела совсем миниатюрной; движение часто преувеличивает истинный рост женщин; лежа, они кажутся нам меньше. Довольно густые каштановые волосы донны Марии были уложены не самым лучшим образом, в пансионе, пятнадцать лет тому назад, ее приучили гладко причесывать виски. Взгляд карих глаз был приятным; красноватость век могла быть объяснена ее недавним горем и даже в каком-то смысле подобала ее вдовьему положению. В уголках маленького рта залегло по-детски капризное выражение. Следует еще сказать о ровных белых зубках и о переменчивом цвете лица, который мгновенно сообщал как о состоянии духа ее, так и тела. На вид ей было под тридцать, и внешность ее была той безошибочно определяемой внешностью замужней дамы, которой, увы, даже самые любящие и заботливые мужья так быстро наделяют женщину, избранную ими, чтобы холить и нежить до конца ее дней. Личный вклад покойного дона Хосе Сепульвида, обозначенный не менее четко, чем клеймо на принадлежащем ему скоте, легко было различить в тонких линиях, которые шли от ноздрей молодой женщины до самых уголков рта, в запрятанной в них раздражительности или грусти. Прочитавший эти знаки, наверно, сумел бы рассказать о страсти покойного Сепульвида к медвежьей охоте и к бою быков, а также и о склонности его к некоей сеньоре Икс из Сан-Франциско, склонности, ослабить которую не могли ни отдаленность Сан-Антонио, ни бдительность донны Марии. Когда через час Пепе явился к своей госпоже, чтобы передать ей визитную карточку Артура Пуанзета и просьбу принять его по делу, донна Мария была несколько разочарована. Если бы он, миновав всех ее слуг, стремительно вбежал на веранду и внезапно предстал перед нею, принося извинения за свою дерзость, это как-то больше пошло бы ему, как герою, да и ближе было бы к общему тону ее мечтаний. Обиженно вздохнув и приказав Пепе привести джентльмена в гостиную, донна Мария грациозно соскользнула со своего гамака и направилась в спальню. "Он соблюдает светские правила так же строго, как если бы дон Хосе был жив", - подумала она, разглядывая себя в зеркале. Когда Артур Пуанзет вошел в пустую гостиную, настроение его было далеко не благодушным. На лицах глазевших на него _вакеро_ и в бросаемых исподтишка любопытствующих взглядах женской прислуги дома он прочел, что его вчерашнее приключение известно всем. Избалованный лестным вниманием женщин, Артур вдруг вообразил, что передача дел его клиентки в руки миссис Сепульвида была не чем иным, как заговором, вдохновленным отцом Фелипе для лучшего уловления его в брачные сети. Досада и раздражение Артура, вызванные вчерашними советами священника, еще не улеглись; боясь больше всего на свете прослыть человеком, поддающимся чужому влиянию, он решил ограничить предстоящую беседу строго деловыми рамками и настолько увлекся этой мыслью, что, кажется, даже готов был пренебречь обязательными правилами учтивости. Настроение его нисколько не улучшилось, когда миссис Сепульвида, уже позабывшая о своем недавнем разочаровании, легко и непринужденно вошла в комнату, в несколько церемонной полуиспанской манере осведомилась о состоянии его здоровья и, ничем более не напоминая о связавшем их происшествии, пригласила его садиться. Сама она опустилась в кресло по другую сторону стола, показывая всем своим видом любезную, хоть и несколько небрежную готовность выслушать то, что он намерен ей сказать. - Полагаю, - сказал Артур, немедленно приступая к делу, чтобы побороть смущение и легкое недоброжелательство, которое он начинал испытывать к сидевшей напротив женщине, - полагаю, что в согласии с тем, что мне сообщили, наша беседа должна коснуться не только ваших личных дел, но также некоторых обстоятельств и документов, имеющих отношение к землям донны Долорес Сальватьерра. С чего вы пожелаете начать? Ближайшие два часа я полностью в вашем распоряжении, но, на мой взгляд, мы успеем больше, если займемся сперва одним делом, а потом уже другим. - Тогда начнем с дел донны Долорес, - сказала донна Мария, - а мои пусть обождут. Я даже думаю, - добавила она лениво, - что моими делами мог бы заняться с тем же успехом один из ваших клерков. Каждый час для вас дорог; это так естественно. А я показала бы ему все бумаги и поделилась бы с ним моими ничего не стоящими соображениями. И он, дон Артуро, составил бы для вас резюме. В делах я совершенное дитя. Артур улыбнулся и выразил жестом любезное сомнение. Несмотря на свою недавнюю решимость, он был слегка заинтригован дразнящим тоном донны Марии. Сохраняя тем не менее прежний сосредоточенный вид, он достал карандаш и раскрыл записную книжку. Заметив его приготовления, донна Мария тоже посерьезнела. - Ах да! Как это легкомысленно с моей стороны. Я болтаю о себе, когда нужно обсуждать дела донны Долорес. Что ж, приступим. Прежде всего я хочу объяснить, почему я являюсь ее доверенным лицом. Мой супруг и ее отец дружили между собой и были связаны давними деловыми отношениями. Должно быть, вам уже говорили, что она всегда была замкнута, неразговорчива, преданна религии - почти как монахиня. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что ее одиночество связано с некоторой необычностью ее судьбы. Вы, конечно, знаете, - не так ли? - что мать донны Долорес была индианка. Несколько лет тому назад наш старый губернатор, оставшись бездетным вдовцом, вспомнил о своей заброшенной дочери. Выяснилось, что мать ее умерла, а девочка живет в качестве послушницы в какой-то отдаленной миссии. Он привез ее в Сан-Антонио, крестил ее, дал ей имя, удочерил, сделал своей законной наследницей. Она была еще совсем девчушкой, ей едва минуло четырнадцать или пятнадцать лет. У нее мог быть прелестный цвет кожи - наши метисы бывают иногда почти белые, - но варвары-индейцы, как это у них водится, покрасили ее еще в младенчестве каким-то неведомым и несмываемым зельем. Сейчас она медно-красного оттенка, вроде бронзовой пастушки вон на тех часах. Тем не менее я нахожу ее привлекательной. Быть может, я пристрастна. Я люблю ее. Но ведь вы, мужчины, капризны, когда разбираете оттенки женского лица! Удивительно ли, что бедная девушка ни с кем не видится и отказывается выезжать в свет? Я лично считаю это вопиющей несправедливостью. Простите меня великодушно, мистер Пуанзет! Вместо того чтобы доложить вам о деловых затруднениях вашей клиентки, я пустилась в рассказы о том, хороша ли она собой. - Нет, почему же? - торопливо возразил Артур. - Рассказывайте все, что найдете нужным. Миссис Сепульвида лукаво подняла пальчик. - Ах, вот что, дон Артуро! Так я и думала! Как глупо, что я не позвала ее, чтобы вы сами могли составить о ней мнение. Раздосадованный, что не может скрыть своего замешательства, и чувствуя, что краснеет, Артур хотел было объясниться, но собеседница его с истинно женским тактом заставила его замолчать. - Позвольте, я продолжу. Мне чужды предрассудки здешних аристократических семейств в отношении расовых различий и цветов кожи; как и Долорес, я оказалась здесь среди чужих; мы подружились. Сперва она отвергала все мои попытки сблизиться с ней, я сказала бы даже, что она чуждалась меня сильнее, нежели всех прочих, но постепенно у нас установились дружеские отношения. Дружеские отношения, мистер Пуанзет, не близкие отношения. Вы, мужчина, можете не поверить мне, но донна Долорес весьма и весьма необычная девушка; еще не было случая, чтобы наша беседа с ней вышла за те пределы, где кончаются общие темы и начинаются личные. А ведь я ее единственный друг! - А отец Фелипе, ее духовник? Миссис Сепульвида пожала плечами и прибегла к обычной формуле сомнения в Сан-Антонио. - Quien sabe? [Кто знает? (исп.)] Но я снова заболталась. Давайте вернемся к делу. Поднявшись, она открыла ящик секретера, достала конверт и, вынув из него бумаги, стала их перебирать. - Не так давно в Монтерее была обнаружена дарственная грамота, выданная дону Сальватьерра губернаторам Микельторрена; в бумагах Сальватьерры она нигде не значилась. Как выяснилось, эта дарственная отдана им лет пять тому назад дону Педро Руизу, проживающему в Сан-Франциско, в обеспечение займа, срок которого ныне истек. Дарственная, как видно по всему, в полном порядке и удостоверена надлежащими свидетельскими подписями. Дон Педро сообщает, что некоторые из подписавших ее свидетелей еще живы. - Тогда следует оформить права на землю законным-путем? - Вы абсолютно правы, но если бы дело обстояло так просто, никто не стал бы вызывать дона Артуро из Сан-Франциско, чтобы спросить у него совета. Дело сложнее. Дон Педро пишет, что имеется вторая дарственная на ту же землю, выданная другому человеку. - Увы, в нашей практике мы сталкивались с этим уже не раз, - сказал Артур, улыбаясь. - Однако репутация Сальватьерры, его безупречная честность перевесят, я думаю, любые аргументы, которые сможет предъявить другая сторона. Плохо, разумеется, что его нет в живых и что дарственная обнаружена после его смерти. - Но того, кому выдана вторая дарственная, тоже нет в живых, - сказала вдова. - В таком случае претендент не имеет преимущества. Как его имя? Миссис Сепульвида полистала свои бумаги. - Доктор Деварджес. - Как вы сказали? - Деварджес, - повторила миссис Сепульвида, разбираясь в своих записях. - Довольно странное имя. Должно быть, иностранец. Нет, мистер Пуанзет, вам не стоит смотреть эти бумаги, пока я не перепишу их. Сплошь каракули; все равно вы ничего не разберете. Признаюсь, мне стыдно за мой почерк, но я спешила, чтобы не опоздать к вашему приезду. О, мистер Пуанзет, у вас совсем ледяные руки! Вскочив со стула, Артур порывисто - чтобы не сказать грубо - схватил бумаги, которые держала донна Мария. Но вдова оказала шутливое сопротивление; делая вид, что борется с противником, она схватила и тут же отпустила руку Пуанзета. - Как вы побледнели! Боже мой! Уж не простудились ли вы вчера утром? Я в жизни себе этого не прощу. Я выплачу глаза от горя. Из-под слегка припухших век, грозивших неистощимым потоком слез, донна Мария метнула на собеседника опасный взгляд. - Какие пустяки! Просто я не выспался сегодня и много проехал верхом, - сказал Артур, потирая руки с несколько смущенной улыбкой. - Простите, я вас прервал. Продолжайте, пожалуйста. Остались ли у доктора Деварджеса наследники, которые могут претендовать на землю? Но заставить вдову вернуться к деловому разговору было не так-то легко. Она решила, что Артуру необходимо выпить вина. Не угодно ли ему будет откушать, прежде чем они займутся вновь этими противными бумагами? Она устала. Она уверена, что Артур тоже устал. - Но это моя профессия, - нетерпеливо возразил Артур. Однако тут же спохватился и, улыбнувшись, добавил, что чем скорее они покончат с делом, тем скорее он сможет насладиться гостеприимством хозяйки. Лицо донны Марии расцвело улыбкой. - Законных наследников, видимо, нет. Но там живет - как это у вас называется? - человек, самовольно завладевший землей. - Скваттер? - коротко спросил Пуанзет. - Да, - согласилась вдова со смешком. - Именно "скваттер". И зовут его, - ах, какой у меня ужасный почерк! - зовут его Гэбриель Конрой. Не владея собой более, Артур снова протянул руку к бумагам. Вдова кокетливо отбежала к окну и закрыла бумагами свое смеющееся личико; к большому счастью для своего собеседника, ибо он был в эту минуту бел как полотно. - Да, Гэбриель Конрой, - повторила миссис Сепульвида, - а с ним... - Его сестра? - спросил Артур сдавленным голосом. - Нет, сэр! - возразила с легким недовольством миссис Сепульвида. - Не сестра, а жена. Вы, юристы, почему-то всегда игнорируете замужних женщин. Отвернувшись от нее и устремив взгляд на море, Артур молчал. Потом сказал, как ранее, непринужденно: - Если вы будете столь любезны и позволите мне переменить мое недавнее решение, я выпью стакан вина с сухариком. Миссис Сепульвида побежала к двери. - Вы разрешите мне посмотреть пока ваши заметки? - спросил Артур. - А вы не станете смеяться над моим почерком? - Ни в коем случае. Донна Мария шаловливо кинула ему конверт и выбежала из комнаты. Схватив драгоценные бумаги, Артур бросился к окну. Да, вот они, эти имена. Но ничего более. Он свободно вздохнул. Было бы неверно думать, что его терзал испуг или раскаяние: он просто был поражен неожиданностью происшедшего. Как многие очень впечатлительные люди, он был не чужд суеверию. Услышав имя Деварджеса, он сразу припомнил и сопоставил анализ своего характера, данный вчера отцом Фелипе, грустное вечернее раздумье в храме, случайные обстоятельства, в силу которых именно он - а не его компаньоны - поехал на этот раз в Сан-Антонио, и поразительную находку никому не известной второй губернаторской дарственной, которую именно ему предстояло отстаивать в суде. Однако достаточно было Артуру освоиться со своими переживаниями, как к нему вернулась обычная быстрота и ясность мысли. Разумеется, он не станет добиваться признания дарственной грамоты Сальватьерры; отговорит от этого и других. Дарственная на имя Деварджеса, конечно, подлинная. Но почему она у Гэбриеля? Если он юридический наследник Деварджеса, почему он не оформит свои права законным порядком? И куда девалась Грейс? Мысль о Грейс вызвала в его душе легкое сентиментальное чувство, но ни стыда, ни раскаяния он не испытывал. Он был бы искренне рад оказать ей добрую услугу. Поток времени унес с собой то, что было романтического в их отношениях; его нынешнее желание быть ей полезным, без сомнения, лишь свидетельствует о благородстве и изяществе его натуры. Он посоветует своей очаровательной клиентке пойти на компромисс, потом разыщет Гэбриеля и Грейс, потолкует с ними дружески и уладит дело к общему удовольствию. Разве не ясно теперь, что его внезапное волнение - результат чрезмерной совестливости и обостренного чувства чести? Да, он слишком утончен, слишком чувствителен для своей профессии! Только теперь он понял, какой дельный совет дал ему отец Фелипе. Нужно надежно застраховать себя от этих романтических бредней! Когда миссис Сепульвида вернулась, Артур уже полностью восстановил свое душевное равновесие и был весьма доволен собой. Он сказал, что за время ее отсутствия продумал дело до конца и что ценные замечания, которые она сделала, прежде чем передать ему документы, весьма облегчили ему работу. Сейчас он готов перейти к ее делам и тешит себя надеждой, что она изложит их ему столь же ясно и толково, как изложила дела своей подруги. Артур был так любезен и так обаятелен, что, когда их позвали завтракать, вдова была уже без ума от него и даже простила ему свое давешнее разочарование. Когда же после завтрака он предложил ей проехаться верхом по взморью для того, как сказал он, чтобы позабыть обо всех и всяческих простудах и убедиться на деле, что Сосновый мыс можно обогнуть, не выплывая в открытое море, - она тотчас согласилась, даже не подумав как следует, что скажут об этом городские кумушки. В самом деле, что худого, если она прогуляется верхом с юрисконсультом ее покойного супруга, который посетил ее, как всем известно, по чисто деловому поводу и так дорожит своим временем, что уезжает, даже не доведя дела до конца? А кроме того, с ними поедет Пепе, который будет сопровождать ее на обратном пути. Ни Артуру, ни донне Марии, разумеется, даже не приходило на ум, что они обгонят толстого и ленивого Пепе; что, помимо дел, у них найдутся и другие темы для разговора; что день так изумительно хорош, что им придется не раз останавливать коней, чтобы полюбоваться сверкающей морской гладью; что шум прибоя так оглушителен, что разговаривать им придется, сблизив головы, и не раз теплое дыхание донны Марии коснется лица Артура; что седло донны Марии ослабнет и ей придется сойти с лошади, чтобы Артур мог подтянуть подпругу, а потом Артуру придется взять ее на руки, чтобы помочь ей снова сесть в седло. В конце концов они успешно обогнули Сосновый мыс, и Артур уже давал последние юридические советы молодой женщине, одной рукой держа ее за руку, а другой высвобождая длинную прядь ее волос, которая по воле ветра вдруг обвилась вокруг его шеи, заставив его невольно покраснеть, - когда мимо по дороге прогромыхала старомодная семейная карета, запряженная четверкой мулов в украшенной серебром сбруе. Донна Мария, залившись румянцем и рассмеявшись, отодвинулась от Артура и, отняв у него свою руку, послала воздушный поцелуй вслед удалявшейся карете. Артур сконфуженно рассмеялся, в свою очередь, и взглянул на свою спутницу, ожидая разъяснений. - Вы, как видно, совсем потеряли голову, сударь! Знаете ли вы, кто это проехал? Артур признался, что не имеет представления. Он даже не заметил кареты. - Что ж, вы многое потеряли. Это была ваша прелестная юная клиентка. - Но я даже не видел ее, - засмеялся Артур. - Зато она вас видела. Она глядела на вас во все глаза. Adios! 6. ДЕВА ПЕЧАЛИ - Сегодня ты не уедешь, - сказал отец Фелипе Артуру, когда тот на другой день утром вышел в трапезную к раннему завтраку. - Не пройдет часа, как я уже буду в пути, отец мой, - весело возразил Артур. - Да, в пути, только не в Сан-Франциско, - сказал священник. - Послушай-ка, что я скажу. Твое вчерашнее пожелание сбылось. Тебе предстоит свидание с прекрасной индианкой. Я вижу, ты все еще не понимаешь меня. Донна Долорес прислала тебе приглашение. Лицо Артура выразило удивление. Во всяком случае, оно не выразило той радости, какой ожидал отец Фелипе, и священник, взяв понюшку табаку и подняв глаза к небу, философически пробормотал: "Ah, lo que es el mundo! [так устроен мир (исп.)] Когда его желание наконец исполняется, он равнодушен. Пресвятая дева!" - Приписать ли это вашим заботам, отец мой? - Избави бог! - поспешно возразил отец Фелипе. - Верь мне, сын мой, я здесь ни при чем. Когда вчера, перед вечерней, донна Долорес уезжала отсюда, она не проронила ни словечка. Должно быть, ты обязан этим твоей приятельнице, миссис Сепульвида. - Не думаю, - сказал Артур. - Мы так подробно обсудили все обстоятельства дела, что ей не требовалось устраивать мне личное свидание с донной Долорес. Bueno! Пусть будет так! Я еду! Все же ему было не по себе. За завтраком он молчал и почти ничего не ел. Опасения, так победно развеянные им вчера, вернулись назад и набросились на него с новой силой. Нет ли каких-либо особых обстоятельств, связанных с этой столь неожиданно обнаружившейся дарственной? Миссис Сепульвида могла ведь и не знать о них. Почему таинственная затворница, избегавшая свидания с ним, столь важного для успеха ее дела, вдруг теперь, когда надобность в свидании отпала, непременно хочет его видеть? Что, если она связана с Гэбриелем и Грейс и ей знакомы все обстоятельства их жизни? Что они успели рассказать донне Долорес о нем, Артуре Пуанзете? Вчера, когда миссис Сепульвида вдруг произнесла имя Гэбриеля Конроя, он встретил возникшую угрозу спокойно, без паники. А сейчас? Что, собственно, нового случилось за это время? Если его ждут какие-либо обвинения, разве не сумеет он их парировать. Экий, право, вздор! И тем не менее с новым тяжелым чувством он принялся раздумывать, не связано ли сегодняшнее приглашение донны Долорес со вчерашней минутной встречей у Соснового мыса? Разве не могло случиться так, что его любезничанье с донной Марией, да еще, быть может, какое-нибудь неосторожное словцо добрейшего, но, право же, совсем выжившего из ума отца Фелипе возмутили его прелестную клиентку, если она осведомлена о его прежнем романе с Грейс? Чтобы быть дурного мнения о другом человеке, вовсе не обязательно быть дурным самому. Чистая, благородная, быстро воспламеняющаяся душа, истолковывая и судя людские поступки, может легко прийти к столь абсурдным и столь прискорбным для человечества выводам, до которых не додумается последний дурак и невежда, погрязший в самых мрачных предрассудках. Артура лихорадило от всех этих мыслей и догадок, в которых сказывалась противоречивость его характера; если чувствительная сторона его натуры трепетала при мысли о предстоящем свидании, то воинственный инстинкт гнал его вперед. За час до назначенного времени он вскочил в седло и помчался во весь опор к Ранчо Святой Троицы. Путь лежал прочь от моря; нужно было проехать три лиги к нагорью. Но когда Артур выбрался на плато, словно вытянутое в глубь материка, ровное, без реки, без ручейка, иссушенное яростным солнцем до того, что оно все полопалось от жары и было теперь покрыто зияющими трещинами и расселинами, он невольно придержал коня. Трудно было представить себе что-либо более унылое, монотонное, противное всему живому, чем эта огромная, залитая ярким солнечным светом, безрадостная пустыня. Порой казалось, что это и не суша совсем, а безлюдный, бескрайний океан, выутюженный до неправдоподобной гладкости северо-западными штормами, излившими на него все свое бессильное бешенство. Куда ни проникал взгляд, всюду царило все то же безжизненное однообразие. Даже пасущиеся черные стала, проползавшие по равнине, где-то там, в прозрачной дали, не в силах были оживить пейзажа; напротив, они лишь подчеркивали мертвенность его застывших очертаний. Ни ветер, ни солнце, ни небо не меняли бесстрастного, ничего не говорящего лика пустыни. Это был словно символ Терпения - безнадежного, истощающего, неизбывного Терпения, беспредельного, как сама Вечность. Артур ехал уже около часа, когда вдруг, в миле перед ним, словно поднявшись из-под земли, на фоне неба обрисовалась какая-то неправильной формы стена. Сперва он подумал, что это falda, отрог горной цепи, спустившийся вниз в долину. Но вскоре он различил за темной линией необожженного кирпича грязновато-красную черепицу. Когда же он спустился по склону в русло давно высохшего потока и выбрался на противоположный берег, то оказался у невидимого до того корраля и был встречен воронами в запыленном полуиспанском-полусвященническом одеянии, которые, взлетев, приветствовали хриплым карканьем его прибытие в Ранчо Святой Троицы. За час езды это были первые звуки, нарушившие размеренное позвякивание шпор да стук конских копыт по сухой земле. И тогда, как требовал обычай этих мест, он привстал на стременах, вонзил шпоры в бока своего мустанга, отпустил длинный, плетенный из конского волоса, украшенный галуном повод и ринулся бешеным галопом прямо туда, где двенадцать _вакеро_ с деланно безразличным видом уже целый час ожидали его приезда у ворот усадьбы. Когда он подскакал к ним, они выстроились в два ряда, пропуская его к воротам, приподняли глянцевитые с жесткими полями черные сомбреро, пришпорили своих коней и в ту же секунду исчезли, словно растаяли в воздухе. Когда Артур спешился на каменном мощеном дворе, он был совершенно один. Появился слуга-индеец и молча принял у него повод. Другой пеон, также не произнеся ни слова, повел его за собой по коридору, где на низких перилах висели серапе и чепраки, поражавшие непривычный взгляд варварским смешением красок, и ввел в переднюю с голыми стенами, где третий индеец, седой старик с лицом, сморщенным, как сухой табачный лист, сидел на низком деревянном ларе в позе терпеливого ожидания. Воззвав к своей легко возбудимой фантазии, Артур тут же представил себе, что индеец сидит здесь с самого основания миссии и поседел, ожидая его - Артура - появления. Поднявшись, индеец обратился к Артуру по-испански со степенными словами приветствия, после чего провел его в большую по размерам, тщательно обставленную приемную и с поклоном удалился. Артур уже не впервые сталкивался с этими церемонными обычаями, но на сей раз они, казалось, таили в себе какое-то особое значение, и он с тревогой глядел на растворившуюся дверь в дальнем конце комнаты. Незнакомый пряный аромат напомнил ему не то какое-то восточное курение, не то пахучую индейскую травку; на пороге появилась старуха, согнувшаяся под тяжестью лет, коричневолицая, с сумрачным взглядом. Она почтительно приветствовала гостя: - Вы дон Артуро Пуанзет? Артур поклонился. - Донна Долорес не вполне здорова и просит извинить ее. Она примет вас в своей спальне. Артур снова поклонился. - Bueno. Прошу войти. Она указала на открытую дверь. Узким коридором, пробитым в толще кирпичной стены, Артур прошел в другую комнату и стал в дверях. Хотя после залитого солнцем двора Артур успел побывать в двух комнатах, где царил полумрак, он оказался все же неподготовленным к тьме, которая встретила его в этой комнате. В первые секунды он не различал ничего, кроме неясных очертаний каких-то предметов. Потом он увидел кровать, домашний алтарь и софу в противоположном конце комнаты Скудный свет, проникавший через узкие окна - две расщелины в толстой стене, - почти не разгонял тьмы. Потом Артур увидел полулежавшую на софе женщину; ее белое платье ниспадало грациозными складками до самого пола; лицо было полузакрыто веером. - Вы говорите по-испански, дон Артуро? - спросил из-за веера отлично модулированный голос на безукоризненном кастильском наречии. Артур мгновенно повернулся навстречу незнакомому голосу; внимать ему было наслаждением. - Немного. На самом деле Артур гордился своим испанским языком, но в этом случае скромность его ответа была неподдельной. - Присядьте, дон Артуро. Старуха указала ему на стул, стоявший в нескольких шагах от софы, и он сел. В ту же минуту сидевшая напротив него женщина быстрым изящным движением сложила свой большой черный веер и открыла лицо. Сердце в груди Артура сперва подскочило, а потом, как ему показалось, перестало биться совсем. На него глядели огромные, сияющие, необыкновенной красоты глаза; черты лица женщины были некрупные, европейского склада, точеные; овал лица идеальный; цвет кожи был цветом полированной меди. Подумав так, он тут же стал искать других сравнений; это мог быть цвет золотистого хереса, пенковой трубки, осенней листвы, коры земляничного дерева. Одно оставалось бесспорным - прекраснее женщины он не видел в своей жизни. Быть может, дама прочитала в глазах Артура его мысли, потому что она тихо раскрыла свой веер и снова спрятала лицо. Артур жадно озирал изящную фигуру незнакомки вплоть до крохотной ножки в белой шелковой туфельке. Ему пришло в голову, что облекавший ее странный наряд, если не считать того, что он был белым, легко мог бы сойти за монашеское одеяние; капюшон, падавший ей сзади на плечи, усиливал это сходство. - Вы удивлены, дон Артуро, - сказала она, помолчав, - что после того, как я обсудила с вами все свои дела через доверенное лицо, я все же позвала вас. Дело в том, что я переменила свое намерение и решила отказаться от законного оформления дарственной. Артур уже снова был самим собой - и настороже. Слова собеседницы разом вернули его к прошлому, которое только что заполняло все его мысли; даже восхитительные каденции в ее голосе утратили власть над ним и не в силах были утишить поднявшуюся вновь тревогу. Он почувствовал, что худшее - впереди. Внешне он оставался спокойным, но был подтянут, бдителен, начеку. - Нашлись какие-нибудь новые данные, поколебавшие вашу претензию? - спросил он. - Нет, - ответила донна Долорес. - Значит, имеются какие-то обстоятельства или факты, которые упустила миссис Сепульвида? - сказал Артур. - Позвольте, я сообщу вам все, что мне от нее известно. С привычной четкостью, пользуясь лапидарными юридическими формулами, Артур изложил существо рассказа миссис Сепульвида. Он ничем не обнаружил, что видит, как прелестная испанка сквозь прорези веера изучает его лицо с прилежностью, которую нельзя было объяснить одним только женским любопытством. Когда он закончил, она сказала: - Bueno. Это то, что я ей сообщила. - Вы желаете что-нибудь добавить? - Пожалуй... Скрестив руки, Артур приготовился слушать. Донна Долорес перебирала пластины своего веера, словно это были четки. - Мне стали известны некоторые новые обстоятельства дела, дон Артуро; с юридической точки зрения они могут показаться пустячными, но меня, женщину, они волнуют. Когда я расскажу вам о них, вы, наверное, ответите, что они нисколько не затрагивают юридических прав моего... отца... на эту землю. Быть может, мое решение покажется вам даже смешным. Но, поскольку я все равно уже вовлекла вас в хлопоты, я хочу, чтобы вы не думали, будто я меняю свои решения по капризу, чтобы вы точно знали, почему ваш визит сюда не дал результатов, и вы, прославленный адвокат, вынуждены были потратить свое драгоценное время на беседы с моей милой донной Марией. Если бы Артур не был так погружен в свои размышления, он, конечно, уловил бы особые, чисто женские нотки, прозвучавшие в последних словах донны Долорес; обычно такие детали не проходили мимо его внимания; но сейчас он лишь потрогал слегка свои каштановые усы и поглядел в окно с видом терпеливым и снисходительным. - Нет, я действую не по капризу, дон Артуро. Но я женщина, я сирота. Вы знаете историю моей жизни. Единственный близкий человек покинул меня одну на этом свете, оставив владелицей огромных земель. Выслушайте мой рассказ, дон Артуро, и вы поймете меня или, по крайней мере, простите мне странное, быть может, пристрастие к людям, которые претендуют сейчас на эту землю. Ведь все, что с ними произошло, все, что случилось _с ней_, могло случиться так же и со мной, будь на то воля пресвятой девы! - О ком вы говорите? Что значит "с ней"? - тихо спросил Артур. - Простите, я принялась за рассказ так, словно вы обо всем уже знаете. Видите ли, вам сказали, что на эту землю претендуют двое: муж и жена. Его зовут Гэбриель Конрой, не так ли? Вам сказали, что они имеют на руках дарственную, не так ли? Так вот, все это неверно! Артур обернулся к своей собеседнице, не скрывая удивления. - То, что вы говорите, для меня совершенная новость. Дело меняется коренным образом. - Этого я не утверждаю, - равнодушно возразила донна Долорес. - И не о том я веду речь. Суть вот в чем. Доктор Деварджес, который имел дарственную на ту же землю, что и мы, подарил ее сестре Гэбриеля. Теперь вам ясно? Она умолкла и устремила взгляд на Артура. - Совершенно ясно, - сказал Артур, глядя по-прежнему в окно. - Это объясняет нам, откуда взялся Гэбриель. Но жива ли она? А если она умерла, располагает ли ее брат правом наследования? Вот решающий вопрос, вопрос, извините меня, чисто юридический, который не следует осложнять посторонними, не идущими к делу переживаниями. Была ли эта исчезнувшая женщина, его сестра, единственной законной владелицей дарственной грамоты, была ли она замужем, был ли у нее ребенок, - вот что нам важно выяснить. Муж, как и ребенок, в данном случае, законные наследники. Последовала продолжительная пауза; не дождавшись ответа, Артур повернулся к донне Долорес. Она, как видно, успела подозвать старуху-служанку, и та теперь, нагнувшись, стояла над ней, заслоняя ее от Артура. Старуха тут же удалилась, оставив их снова вдвоем. - Вы правы, дон Артуро, - сказала донна Долорес, опять укрывшись за веером. - Теперь вы сами видите, как правильно я поступила, решив посоветоваться с вами. То, что я сочла своей прихотью, еще может оказаться в нашем деле важным юридическим доводом, почем знать? Хорошо, что вы направили мою мысль по этому руслу. Мы, женщины, легкомысленны. А вы так разумны, так проницательны. Нет, я правильно сделала, что позвала вас. Артур кивнул и выразил на лице ту профессиональную снисходительность, которая приводит одновременно в бешенство и в восторг человека, прибегающего к помощи адвоката. - Итак, истинная наследница бесследно пропала. Куда она делась, не знает никто. Поиски не дают результата. И вот появляется самозванка, которая выдает себя за его сестру, называет себя Грейс Конрой. - Одну минуту, - тихо промолвил Артур, - почему вы думаете, что она самозванка? - Почему... я... так думаю? - Да, на чем вы основываете свое мнение? - Мне так сказали. - Ах, вам так сказали, - откликнулся Артур, возвращаясь к профессиональной снисходительности. - Вам требуются доказательства? - взволнованно спросила донна Долорес. - Извольте. Она вышла замуж за Гэбриеля, которого до того называла своим братом. - С точки зрения морали - это веский аргумент, - холодно отозвался Артур, - и он может сыграть свою роль в случае судебного разбирательства; само же по себе названное вами обстоятельство не отнимает у этой женщины права доказывать, что она сестра Гэбриеля Конроя, если, конечно, она располагает надлежащими документами. Прошу прощения, я прервал вас. - Я кончила, - сказала донна Долорес, выпрямляясь с некоторой досадой. - Отлично. Тогда разрешите резюмировать. У вас имеется дарственная на землю, которой фактически владеет скваттер, претендующий на нее от имени своей жены или сестры - юридически это не имеет значения, - наследницы некоего доктора Деварджеса, получившего в свое время дарственную грамоту на ту же землю. - Да, - нерешительно согласилась донна Долорес. - Итак, надлежит решить вопрос, кто законный владелец земли, вы или доктор Деварджес? Дело сводится к проверке ваших юридических прав. Все остальное, что вы мне рассказали, прямого отношения к делу не имеет. Еще один вопрос: не можете ли вы сообщить, откуда у вас все эти сведения? - Я получила письмо. - От кого? - Без подписи. Анонимное. Но тот, кто писал, заявляет, что может подтвердить каждое свое слово. Улыбнувшись с видом подавляющего превосходства, Артур поднялся. - Не сочтите дерзким мое любопытство, но я хотел бы знать, есть ли у вас иные основания для отказа от ценной собственности, помимо полученного вами письма? - Я уже сказала вам, дон Артуро, что для меня это не юридический вопрос, - ответила донна Долорес, усиленно обмахиваясь веером. - Хорошо. Позвольте тогда, поскольку вы оказываете мне столь высокую честь и просите моего совета, рассмотреть интересующее вас дело со стороны моральной и общечеловеческой. Начнем с того, что сироты, о которой вы печетесь, по-видимому, вообще нет в живых. - А ее брат? - Как видите, чтобы закрепить за собой землю, он договорился с самозванкой и женился на ней. Можно ли быть уверенным, что этот брат тоже не самозванец? - Нет, конечно, - сказала задумчиво донна Долорес. - Короче говоря, даже став на вашу позицию, я не вижу ни малейших оснований отказываться от имеющихся у вас прав на землю. Сирота, которой вы симпатизируете, пока что в этом деле никак не участвует. Против вас выступает ее брат, который, как мы видим, торгует правами своей сестры. Ваши намерения весьма благородны и похвальны, но они могут иметь практическое значение лишь в том случае, если суд отвергнет дарственную грамоту Деварджеса. Мой совет - довести разбирательство до суда. Правое дело не всегда побеждает, но, сколько я смог заключить из личного опыта, правое дело должно отстаивать свою правоту, чтобы доказать, что оно правое. Если же оно не отстаивает себя, нет способа отличить его от неправого. - Вы мудрец, дон Артуро. Но я заметила, что вы, адвокаты, часто заботитесь об интересах той лишь стороны, которую защищаете. Я не хочу вас обидеть, конечно, но предположите на минуту, что перед вами не я, а Грейс; что вы посоветовали бы ей? - То же, что и вам. Бороться! Если бы я мог оспорить ваши права на землю, я немедля подал бы в суд. Обстоятельства дела таковы, что следует бороться, даже независимо от того, какую роль играет эта женщина, жена или сестра Гэбриеля. Как могло случиться, что Гэбриель давным-давно не заявил о своих правах на землю? Ваш анонимный корреспондент молчит. А ведь этот факт в _вашу_ пользу. - Вы забываете, что _наша_ дарственная лишь недавно обнаружена. - Допустим. Но это еще не доказывает приоритета _их_ дарственной. А исчезновение прямой наследницы опять в вашу пользу. - Почему вы так думаете? - Присяжные всегда готовы поддержать красотку сироту, в особенности если она бедна. - Откуда вам известно, что она красива? - живо спросила донна Долорес. - Это мое предположение. Красота - привилегия сиротства. - Артур поклонился с шутливой галантностью. - Вы мудрец, дон Артуро. Я желаю вам дожить до глубокой старости. Насмешливые нотки в голосе донны Долорес были слишком явными, чтобы их долее можно было игнорировать. Все в Артуре восстало против такого обращения с ним. Непонятная сила ее красоты, которой он не мог противиться, высокомерный тон, который объяснялся либо тем, что она сознавала свою могучую власть над людьми, либо тем, что она была осведомлена о его - Артура - прошлом, - все будило в нем холодную ярость. Он понимал, что о донне Долорес шла слава как о глубоко религиозной женщине и строгой моралистке. Если бы сейчас ей вздумалось вдруг обвинить его в том, что он преднамеренно бросил Грейс, что он строит заранее рассчитанные планы в отношении миссис Сепульвида, он, не колеблясь, признал бы справедливость ее упреков, даже не подумав объясниться или оправдывать свои действия. Он отлично понимал, что утратил бы навсегда уважение донны Долорес, которое за последние несколько минут вдруг стало ему очень дорого. Однако удовлетворение, которое он получил бы, поступив таким образом, перевешивало для него сейчас все прочие соображения. Такова была одна из особенностей его характера. Он называл это "быть честным с самим собой", и в каком-то смысле был прав. Артур поднялся и, почтительно стоя перед своей очаровательной клиенткой, спросил: - Пришли вы к окончательному решению? Должен ли я отстаивать ваши права и выгнать захватчиков или же вы желаете предоставить им невозбранное право владеть вашей землей? - А что вы мне посоветуете? - спросила донна Долорес, не сводя глаз с Артура. - Я уже дал вам совет, - отозвался Артур с терпеливой улыбкой. - Я считаю, что как с юридической, так и с моральной точки зрения ваша обязанность заключается в том, чтобы отстаивать свое право на землю. Донна Долорес отвела взгляд. Чувствовалось, что она не вполне удовлетворена ответом. - Bueno. Обождем. У нас еще есть время. Присядьте, дон Артуро. Как, вы даже не хотите остаться у нас до утра? - К глубокому моему сожалению, - почтительно возразил Артур, - я должен немедленно вернуться в миссию. Я и так задержался на лишний день. Меня ждут завтра в Сан-Франциско. - Ничего, пусть обождут. Вы напишете, что задержались по неотложному делу, а Диего на моей Ховите отвезет ваше письмо к сегодняшнему пароходу. Завтра оно будет в Сан-Франциско. Он не успел ничего возразить, как она позвонила в стоявший возле нее бронзовый колокольчик. - Но, позвольте, донна Долорес... - начал Артур. - Я все понимаю, - прервала его донна Долорес. - Диего, - торопливо продолжала она, обращаясь к вошедшему слуге, - быстро оседлай Ховиту и приготовься сам. Потом придешь сюда. Простите, я вас не дослушала, - обратилась она снова к Артуру. - Я знаю, вы хотите сказать, что время для вас дорого. Если вы не прибудете вовремя в Сан-Франциско, ваша фирма может потерпеть большие убытки. Что ж! Напишите вашим компаньонам, что я принимаю все расходы на себя. Никто из ваших клиентов не заплатит вам дороже, нежели заплачу я. Сейчас я хочу, чтобы вы были здесь. Чувствуя себя раздосадованным и даже оскорбленным, Артур в то же время не мог не восхититься своей собеседницей. Гордая речь, неограниченная власть над сотней слуг, небрежность, с которой она распоряжалась своими несметными богатствами, - все это удивительно шло к ней. Сейчас ее бронзовые щеки порозовели от волнения, она повелительно стучала по полу крохотной туфелькой, глаза ее сверкали во мраке. Вдруг, словно придя в себя, она обратилась к Артуру со словами извинения: - Простите меня. Я поступила неправильно. Не сердитесь, дон Артуро. Я избалованная женщина. Вот уже пять лет я повинуюсь только своим желаниям. Иногда я забываю, что за пределами моего маленького королевства существует другой мир. Поезжайте. И раз уж вы так решили, поезжайте немедленно! Она откинулась на спинку софы, закрыла веером нижнюю часть лица и опустила длинные ресницы с выражением раскаяния и усталости. Артур стоял перед ней, колеблясь, какое решение ему принять; раздумья его были недолги. - Благодарю вас, что вы даете мне возможность выполнить свой долг, не отказывая себе в то же время и в удовольствии. Если ваш гонец достаточно проворен и надежен, беспокоиться не о чем. Я охотно останусь. Она бросила на него быстрый взгляд и улыбнулась Должно быть, этот маленький надменный рот, эти темные печальные глаза не были приучены к улыбке. На словно затененном лице сверкнули зубки ослепляющей белизны. Улыбка пропала, оставив две ямочки на светло-коричневых щеках и влажный блеск в глубине темных глаз. Кровь бросилась в лицо Артуру. - В соседней комнате вы найдете письменные принадлежности. Диего придет к вам за письмом, - сказала донна Долорес. - Мы скоро увидимся. Благодарю вас. Она протянула маленькую коричневую руку. На мгновение Артур склонился над ней и, чувствуя, как сильно колотится у него сердце, удалился в соседнюю комнату. Как только дверь за ним закрылась, донна Долорес сложила веер, упала на софу и торопливо позвала: - Мануэла! Старуха с встревоженным лицом бросилась к софе. Но она опоздала. Госпожа ее лежала без чувств. 7. ЛИСТОК ИЗ ПРОШЛОГО В письме к компаньонам Артур кратко объяснил причины задержки, закончил же фразой: "Срочно разыщите в архивах все, связанное с дарственной грамотой на имя Деварджеса". Едва он кончил письмо, в комнату вошел готовый в путь Диего. Когда он удалился, Артур остался один, с нетерпением ожидая появления донны Долорес. К его немалому разочарованию, в комнату степенной походкой, подобно темноликому призраку, вошел сумрачный мажордом и, не промолвив ни слова, жестом, достойным Командора из оперы Моцарта, пригласил Артура следовать в отведенную ему комнату. В согласии с общей солнцебоязнью, которой страдает испано-калифорнийская архитектура, комната была узкой и длинной, с низким потолком, погруженная в полумрак; два зарешеченных окна по обе стороны двери глядели в коридор и далее на внутренний дворик; напротив, в толще стены было пробито крохотное отверстие наподобие бойницы, через которое можно было узреть бескрайнюю, сияющую на солнце равнину. Немеркнущий, беспощадно режущий глаз дневной свет не допускался в келью; безумный, ни сна, ни отдыха не ведавший ветер, день и ночь бившийся в унылые стены, тоже не мог дать знать о себе в глубокой раздумчивой тишине этих монастырских покоев. Но на тешащем душу аскетическом фоне особенно сильное впечатление производила характерно-испанская роскошь обстановки. В занавешенном алькове стояла громадная кровать красного дерева с желтым шелковым покрывалом, сплошь расшитым розовыми и пурпурными цветами. Простыня и наволочки были оторочены дорогим кружевом. Возле кровати и перед мягким креслом на темном деревянном полу лежали ковры варварски яркой расцветки, а у глубоко врезанного в стену очага была брошена огромная медвежья шкура. Над очагом висело распятие из слоновой кости с золотом; по стенам - изображения святых и мучеников вперемежку с современными гравюрами. Артура удивило, что на всех картинах светского содержания неизменно был изображен зимний пейзаж. Монастырская гостиница на Сен-Бернаре, горный перевал в Австрийском Тироле, русские степи зимой и снежная равнина в Норвегии совокупно понизили для впечатлительного Артура температуру в комнате на несколько градусов. А небольшая акварель с изображением альпийской фиалки так тронула его, словно цветок напомнил ему о каких-то позабытых тревогах. Донна Долорес прислала сказать, что не может выйти к столу из-за нездоровья, и обед прошел торжественно и уныло. Хозяева дома были представлены родственником покойного дона Хосе Сальватьерра, который, распространяя застарелый запах табака, пытался комментировать некоторые давно позабытые политические события. Артур, разочарованный отсутствием донны Долорес, сурово глядел на собеседника и беспощадно пресекал даже малейшую попытку перевести разговор на дело, по поводу которого был сюда приглашен. Позже, не дождавшись никаких вестей от донны Долорес и выкурив послеобеденную сигару, он начал сожалеть, что остался, и пришел в ярость, припомнив, почему именно он так поступил. Он стал уже размышлять, как выбраться отсюда, и даже подумал, что было бы недурно нанести неожиданный визит миссис Сепульвида, когда неожиданно вошла Мануэла. - Не угодно ли будет дону Артуро почтить донну Долорес беседой и советом? Дон Артуро почувствовал, что краснеет, и был не вполне уверен, что как раз в данный момент сумеет дать своей клиентке достаточно разумный и дельный совет, однако, слегка кивнув индианке, последовал за ней. Они прошли в ту же комнату, где он был ранее. Можно было подумать, что донна Долорес не шевельнулась с тех пор, как он ушел - настолько неизменными были и вся окружающая обстановка, и ее поза на софе. Когда он почтительно приблизился к ней, то ощутил прежний аромат и почувствовал то же непонятное магнетическое действие ее темных глаз, призывавшее его, наперекор его желанию, глядеть на нее в упор. - Вы, должно быть, презираете меня, дон Артуро. У вас на родине крепкие подвижные женщины, а я мала, слаба и ленива к тому же, да простит меня пресвятая дева! Но я - после тяжкой болезни и чувствую себя еще не вполне здоровой. Да и привыкла я к такой жизни. Я провожу здесь целые дни, дон Артуро, в полном безделье. Это совсем невесело, уверяю вас. Все гляжу да жду чего-то. И так день за днем. А дни похожи один на другой. Что-то бесконечно нежное и жалобное прозвучало в ее голосе, или то была просто характерная интонация кастильского говора в устах женщины, но Артуру почудилось в этих звуках нечто глубоко личное, и он долго не мог заставить себя взглянуть в глаза своей собеседнице, хотя все время чувствовал на себе ее взгляд. Наконец в отчаянии он обратил взор на черный веер. - Значит, вы тяжело хворали, донна Долорес? - Да, я такая страдалица! - А почему бы вам не переменить обстановку, не поехать куда-нибудь? Деньги у вас есть, вы не обременены семейными обязанностями, вы свободны поступать, как находите нужным, - сказал он, по-прежнему адресуя свою речь вееру. Но тут веер под действием его взгляда вдруг стал вести себя как живое существо; он дрогнул, затрепетал, поник, а потом томно и кокетливо сложил свои крылышки. Артур лишился последней защиты. - Быть может, вы и правы, как знать? - сказала донна Долорес. Она помолчала, потом сделала знак Мануэле; индианка встала и вышла из комнаты. - Мне нужно кое-что рассказать вам, дон Артуро. Собственно, я должна была сделать это еще утром, но и сейчас не поздно. То, что я расскажу вам, - тайна. Я не сразу решилась расстаться с ней, потому что не уверена, что имею на это право; не потому, конечно, что сколько-нибудь в вас сомневалась. Артур взглянул на собеседницу. Теперь настала ее очередь отвести взор. Опустив пушистые ресницы, она продолжала свою речь: - Это случилось пять лет тому назад; мой отец - да почиет он в мире - был еще жив. Однажды к нам - мы жили тогда в _пресидио_ Сан-Джеронимо - явилась юная девушка-американка, одинокая, беспомощная. Она спаслась из затерянного в горах снежного лагеря, где умирали от голода ее родные и близкие. Так она сказала моему отцу. Как вы считаете, можно было верить ее словам? Ничего не ответив, Артур утвердительно кивнул. - Но назвалась она, как выяснилось потом, чужим именем. Отец отправил спасательную партию, чтобы спасти этих людей, и там, среди мертвецов, нашли молодую женщину, имя которой присвоила эта девушка. Так следовало из их доклада. И та, что была мертва, и та, что пришла к нам, носили одно и то же имя - Грейс Конрой. Даже мускул не дрогнул на лице Артура. Взор его был прикован к опущенным векам его собеседницы. - Странная это была история, очень странная. Особенно поразительным было то, что девушка сперва назвала себя иначе, она сказала, что ее зовут Грейс Эшли. Потом она объяснила, что Эшли - фамилия молодого человека, который помог ей спастись, что она решила сперва выдать себя за его сестру. Отец мой был добрый, прекрасный человек; он был святой человек, дон Артуро. Он не стал разбираться, кто она на самом деле: Грейс Эшли или же Грейс Конрой; для него было довольно того, что перед ним слабое, обиженное создание. Невзирая на уговоры своих секретарей и помощников, он принял ее в дом, как родную дочь, чтобы она могла под его крылом спокойно ждать, пока не явится за ней ее брат, этот самый Филип Эшли. Но Филип Эшли так и не пришел. Через шесть месяцев она занемогла, тяжело занемогла, она дала жизнь ребенку, дон Артуро, и потом оба - мать и дитя - скончались, да, скончались у меня на руках. - Как прискорбно все это! - пробормотал Артур. - Я вас не понимаю, - сказала донна Долорес. - Прошу прощения, я должен объяснить свои слова. Я сказал, что это прискорбно, потому что я уверен, что девушка, о которой вы рассказали, эта таинственная незнакомка под чужим именем, была действительно Грейс Конрой. Донна Долорес подняла недоумевающий взор. - Почему вы так уверены? - Опознание трупов было произведено поспешно и недостаточно тщательно. - Откуда вы можете это знать? Артур поднялся и пододвинул стул поближе к своей очаровательной клиентке. - Вы были так добры, что решились доверить мне важную тайну, затрагивающую честь другого человека. Позвольте и мне сообщить вам тайну и тем показать, как высоко я ценю ваше доверие. Я знаю, что опознание мертвых тел было произведено недостаточно тщательно потому, что я при этом присутствовал. В докладе спасательной экспедиции - полагаю, вы читали его - упомянуто имя лейтенанта Артура Пуанзета. Это я. Донна Долорес выпрямилась. - Почему вы не сказали мне об этом сразу? - Во-первых, я считал, что вы знаете, что я бывший лейтенант Пуанзет. Во-вторых, я надеялся, что вам неизвестно, что Артур Пуанзет и Филип Эшли - одно и то же лицо. - Я не понимаю вас, - медленно промолвила донна Долорес с резкими металлическими нотками в голосе. - Я бывший лейтенант американской армии Артур Пуанзет. В Голодном лагере, где я был вместе с Грейс Конрой, я называл себя вымышленным именем - Филип Эшли. Я тот человек, который бросил ее в беде. Я - отец ее ребенка. Когда Артур входил в комнату, он не имел ни малейшего намерения делать подобные признания; но какая-то внутренняя побудительная сила, с которой он не умел совладать, толкнула его на это. Сейчас он не испытывал ни смущения, ни страха перед последствиями своего поступка; он гордо откинулся на спинку стула с видом уверенным и независимым. Если бы он высказал только что какое-нибудь высокоморальное суждение, то и тогда не мог бы испытать большего покоя. Мало того, в его голосе послышалась надменность, когда, не дав ошеломленной, онемевшей женщине возможности прийти в себя, он обратился к ней со следующими словами: - Сейчас вы вправе решать, подходящему ли для того лицу вы доверили свою тайну. Вам надлежит также решить, как вам действовать дальше и подхожу ли я, чтобы быть адвокатом в деле, в котором вы заинтересованы. Со своей стороны, могу лишь сказать, донна Долорес, что я готов выступить как в качестве адвоката, так и свидетелем, если понадобится установить личность Грейс Конрой, или - если вам будет угодно - в качестве того и другого. Когда вы примете окончательное решение о том, пожелаете ли вы воспользоваться моими услугами, прошу вас поставить меня в известность. Пока же - adios! Он поклонился с некоторой торжественностью и направился к двери. Когда донна Долорес подняла изумленный взгляд, его уже не было. С прискорбием должен сообщить, что, когда этот тщеславный молодой человек входил в свою комнату, он чувствовал себя героем, совершившим некий интеллектуальный, я даже сказал бы, моральный подвиг. С самого прибытия сюда он еще не был в таком отличном, приподнятом настроении, как сейчас. Посидев немного у себя в комнате, он вышел на веранду. Если бы его лошадь была под седлом, он охотно пустился бы вскачь по окрестным пологим холмам - пока его прелестная клиентка будет обдумывать свое решение; но уже наступила дневная сиеста, и двор был пуст. Яростный ветер безраздельно владел и небом и землей. Что-то родственное настроению Артура было сейчас в этом ветре. Он бросил рассеянный взгляд на веранду, слегка вздрогнул, когда хлопнула дверь где-то в отдаленной части дома, беспокойно подумал, уж не ищет ли его посланный от донны Долорес, и ступил за ворота. 8. БЫКИ СВЯТОЙ ТРОИЦЫ Бескрайние просторы кругом, веселящий душу солнечный день, встречный ветер, который приходилось преодолевать, словно некую упругую преграду, целиком захватили внимание Артура, и не прошло десяти минут, как он, отогнав от себя наваждение, размашисто шагал прочь от сумрачных башен Ранчо Святой Троицы. Пейзаж, еще недавно казавшийся ему однообразным и унылым, теперь пробуждал в нем интерес. В невысоких куполообразных холмах, трудившихся окрест, словно некие земляные пузыри, лишь наполовину выдутые яростным дыханием пробудившегося к жизни вулкана, он разглядел прообразы калифорнийской церковной архитектуры. В равнинной шири он распознал никогда и ничем не нарушаемое вековое течение жизни, наложившее свой отпечаток на неулыбчивый, многотерпеливый характер коренных обитателей страны. А не ведавший покоя ветер, неистовствовавший над равниной, гнавший упорно и настойчиво все, что желало расти (за вычетом разве лишь узкой полосы карликовых ив на краю высохшего русла), в глубокие каньоны и на подветренные склоны холмов, он сравнивал с беспокойным племенем, к которому принадлежал сам, и не удивлялся более тому, что страна казалась захватчикам бесплодной пустыней. - Клянусь, - пробормотал он про себя, - где-нибудь с подветренной стороны в душе этого народа цветут невиданные цветы, но нам никогда их не увидеть. Почем знать, быть может, и у донны Долорес... Тут он прервал себя, рассерженный, а если по правде сказать, то и немного испуганный тем, что донна Долорес так легко проникла в его мысли, занятые вполне отвлеченными материями. Впрочем, было еще одно обстоятельство, заставившее его сейчас изгнать из мыслей донну Долорес. Шагая стремительным шагом вперед, Артур примечал время от времени как случайную и преходящую черту пейзажа огромные стада скота, беспорядочно передвигавшиеся по равнине. Внезапно окружающее предстало перед ним в новом свете. Он увидел, что движение скота не было ни случайным, ни беспорядочным. Стада двигались по равнине, подчиняясь строгой системе. Они сближались между собой, тяготея к единому центру. И этим центром был он сам. Куда ни бросал он взгляд, вперед, назад, направо, налево, на сумрачные вершины холмов, на склон горы, на пересохшее русло арройо [ручей, поток (исп.)] - всюду по сходящимся к единому центру радиусам неуклонно наступали на него темные ряды. Хотя он шагал довольно быстро и держал путь в определенном направлении, он оставался сейчас, по-видимому, единственной мертвой точкой во вдруг ожившем пейзаже. Казалось, вся равнина пришла в движение. То было небыстрое движение, однако непреоборимое и неукоснительное, подчиненное слепому инстинкту двигавшихся существ. Одинокий, беспомощный, он был невольным центром стекающихся воедино гигантских полчищ, численность и мощь которых было невозможно измерить. Сперва он нашел все это забавным. Потом решил, что на его долю выпало весьма интересное приключение. Потом стал думать, как ему наиболее разумным образом выйти из западни. А потом... потом быстрым усилием воли заставил себя отказаться от неизбежных выводов, чтобы не упасть заранее духом и сохранить силы для предстоящей борьбы. Он остановился, поглядел назад, но не увидел Ранчо Святой Троицы. Куда же подевалась _асьенда_? [усадьба (исп.)] Сквозь землю провалилась, что ли? Или он заблудился, ушел далеко в сторону? На самом деле Артур просто перевалил небольшую возвышенность, лежавшую за корралем, и _асьенда_, оставшаяся в каких-нибудь двух милях позади, скрылась из вида. Это была первая неожиданность, поразившая его как внезапный удар по лбу. Но те же колдовские чары действовали и в тылу. Когда он повернулся еще раз, чтобы отыскать путь, которым ехал из миссии, он увидел в каких-нибудь пятидесяти ярдах от себя сотни выпученных бычьих глаз. Встретив его взгляд, животные, стоявшие в первом ряду, повернули спину; в точности то же сделал второй ряд, третий, четвертый; как войско, повинующееся единой команде, все стадо на глазах Артура повернуло кругом. С пробудившейся надеждой, которую он поспешил отогнать прочь, так же, как только что чувство страха, Артур двинулся вперед, постепенно убыстряя шаг, пока ближайшие к нему быки не затрусили прочь тихой рысцой. Они заставили идти стоявших за ними, те - следующих, и вот все стадо покатилось вспять подобно огромному, волнующемуся морю. Он пересек арройо и уже миновал корраль, когда поднятое тысячами копыт густое слепящее облако пыли заставило его остановиться. Он и раньше слышал позади какой-то смутный гул, который поначалу легко было принять за призрак близящегося землетрясения, но сейчас гул заме