после того как несколько минут в молчании воздвигала воздушный замок. - Да лет семьдесят, милочка, - ответила мисс Пул, и мой замок разлетелся вдребезги, словно она подвела под него пороховую мину. Вскоре после этой беседы - во всяком случае, в тот же самый раз, когда я загостилась у мисс Матильды, - мне представился случай увидеть мистера Холбрука, а кроме того, и стать свидетельницей первой встречи между ним и его бывшей возлюбленной после тридцати, если не сорока, лет разлуки. Я помогала решить, подойдет ли какой-нибудь из только что полученных лавочником цветных шелков к серо-черному муслиновому платью, которое требовалось надставить, когда в лавку вошел высокий, похожий на Дон-Кихота старик и спросил шерстяные перчатки. Я никогда прежде его не видела (внешность у него была запоминающаяся) и потому продолжала на него посматривать, пока мисс Мэтти говорила с приказчиком. На незнакомце был синий сюртук с медными пуговицами, серые панталоны и гетры, и он нетерпеливо барабанил пальцами по прилавку. Когда он ответил на вопрос молодого приказчика: "Что прикажете показать вам, сударь?" - мисс Матильда, вздрогнув, опустилась на стул, и я сразу догадалась, кто он такой. Она что-то спросила у приказчика, и он крикнул своему товарищу: - Мисс Дженкинс требуется подкладочный шелк по два шиллинга два пенса за ярд. Услышав эту фамилию, мистер Холбрук во мгновение ока очутился рядом с нами. - Мэтти... мисс Матильда... мисс Дженкинс! Боже ты мой! Вот уж не узнал бы вас! Как поживаете? Как поживаете? - Он тряс ее руку с жаром, говорившим об искренней радости, но все повторял, словно про себя: "Вот уж, не узнал бы вас!" И я поняла, что счастливому концу сентиментального романа, который, быть может, рисовался моему воображению, сбыться не суждено. Однако он продолжал разговаривать с нами все время, пока мы оставались в лавке, а затем, отмахнувшись от приказчика, державшего так и не купленные перчатки ("В другой раз, любезный, в другой раз!"), проводил нас до дома. С удовольствием могу сказать, что моя подопечная, мисс Матильда, покинула лавку в не менее растерянном состоянии, так и не купив ни зеленого, ни красного шелка. Мистер Холбрук от души и словоохотливо радовался, встрече со своей былой возлюбленной; он говорил о происшедших переменах, он даже упомянул мисс Дженкинс: "Ваша бедная сестра! Ну-ну, у нас всех есть свои недостатки" - и распрощался с нами, несколько раз выразив надежду, что скоро вновь увидится с мисс Мэтти. Она же прямо поднялась к себе в спальню и вышла только к чаю, который мы, правда, пили рано. Поглядев на ее лицо, я решила, что она, должно быть, плакала. ГЛАВА IV  ВИЗИТ К СТАРОМУ ХОЛОСТЯКУ Несколько дней спустя от мистера Холбрука пришло письмо, в котором он в старомодных церемонных выражениях приглашал нас - нас обеих, не делая никакого различия, - провести у него день, долгий июньский день (был уже июнь). Он сообщал, что, кроме нас, пригласил свою кузину мисс Пул, так что мы могли бы вместе нанять извозчика, который и довезет нас до его дома. Я полагала, что мисс Мэтти с восторгом примет это приглашение, однако мне и мисс Пул лишь с величайшим трудом удалось убедить ее поехать. Она опасалась, что это не совсем ловко, и даже почти рассердилась, когда мы не пожелали усмотреть ничего неловкого в том, что она в обществе двух других дам навестит своего бывшего поклонника. Затем она выдвинула более серьезное возражение: по ее мнению, это не понравилось бы Деборе. Мы уговаривали и убеждали ее добрую половину дня, и едва она как будто начала сдаваться, я тотчас же воспользовалась ее колебаниями и, чтобы покончить с этим раз и навсегда, немедленно отправила согласие от ее имени, указав день и час. На следующее утро она попросила меня сходить с ней в лавку, и там после долгих раздумий мы отобрали три чепца и попросили прислать их к нам домой, чтобы там примерить их на свободе и отобрать для четверга тот, который окажется больше к лицу. Всю дорогу до Вудли мисс Мэтти пребывала в безмолвном волнении. Она никогда еще там не бывала, насколько я поняла, - ей и в голову не приходило, что мне известна история ее юности, - и нетрудно было заметить, с каким трепетом ожидала она той минуты, когда увидит место, которое могло бы стать ее домом и вокруг которого, наверное, сплетались ее девичьи невинные мечты. Мы долго ехали туда по проселочным дорогам. И все это время мисс Матильда сидела выпрямившись и грустно смотрела в окошко кареты на мирный сельский пейзаж. Вудли был окружен полями. Дом стоял среди старомодного сада, где розы росли вперемежку со смородиной, а перистые листья спаржи служили прелестным фоном для гвоздик и левкоев. Подъездной аллеи не было, и, выйдя у калитки, мы пошли к крыльцу по прямой, обсаженной кустами дорожке. - Право же, мой кузен мог бы устроить подъездную аллею! - заметила мисс Пул. Она всегда боялась простудить уши; а сейчас ее голову защищал только легкий чепец. - По-моему, это прелестная дорожка, - чуть жалобно сказала мисс Мэтти, понизив голос почти до шепота, потому что на крыльцо как раз вышел мистер Холбрук, потирая руки с самым гостеприимным видом. Он показался мне похожим на Дон-Кихота даже еще больше, чем прежде, но это сходство было лишь внешним. Его почтенная экономка со скромной приветливостью встретила нас в дверях. Она проводила моих спутниц наверх в спальню, а я попросила разрешения осмотреть сад. Моя просьба, по-видимому, была приятна старику, и он повел меня по всей усадьбе, не преминув показать двадцать жесть своих коров, - кличками которым служили буквы алфавита. Он то и дело удивлял меня, цитируя весьма к месту прекрасные строки самых разных поэтов, начиная от Шекспира и Джорджа Герберта и конная нашими современниками. Он делал это совершенно естественно, так, словно думал вслух, а их верные и возвышенные слова лучше всего подходили для выражения его мыслей и чувств. Правда, Байрона он называл "милорд Бейрон", а фамилию Гете произнес в строгом соответствии с ее немецким, написанием "Гоетхе" ("как говорит Гоетхе, "вечно зеленые дворцы..." и т. д.). Короче говоря, мне ни до, ни после не доводилось встречать, человека, который, - прожив всю долгую жизнь в однообразии сельского уединения, сохранил бы столь неиссякаемую способность восхищенно любоваться красотой природы в ее вечных изменениях ото дня ко дню, от одного времени года к другому. Когда мы с ним вернулись в дом, обед уже ожидал нас на кухне - не знаю, как иначе назвать эту комнату, где справа и слева от камина вдоль стен стояли дубовые шкафы и лари, а пол был каменным, хотя середину его и закрывал небольшой турецкий ковер. Это помещение было бы нетрудно превратить в красивую, обшитую темным дубом столовую - стоило лишь убрать плиту и другие кухонные приспособления, которыми к тому же давно уже не пользовались, так как настоящая кухня находилась в пристройке. Предполагалось, что после обеда мы удалимся в безобразную залу, обставленную тяжелой неудобной мебелью, но удалились мы в комнату, которую мистер Холбрук называл своей конторой, - тут он еженедельно выдавал жалованье своим батракам, сидя за большим письменным столом у двери. Эту очаровательную гостиную (окна ее выходили в фруктовый сад и везде - на стенах, и на полу - танцевали тени веток) заполняли книги. Они лежали на полу, ряды их тянулись по стенам, стол был ими завален. Мистер Холбрук, несомненно, гордился таким их изобилием и немного его стеснялся. Тут можно было найти все жанры, хотя преобладали стихи и страшные романы. Судя по всему, он выбирал книги в согласии с собственным вкусом, а не потому, что они слыли шедеврами или принадлежали перу признанных классиков. - Нам, фермерам, - сказал он, - вроде бы не пристало тратить время на чтение, но без этого как-то нельзя обойтись. - Какая прелестная комната, - сказала мисс Мэтти sotto voce. - Как тут приятно! - сказала я вслух почти одновременно с ней. - Ну, если вам тут нравится... - сказал он. - Только удобно ли вам будет сидеть на этих треугольных кожаных стульях? Мне-то она нравится больше парадной комнаты, но я думал, что для дам та больше подходит. Та комната, бесспорно, заслуживала названия парадной, но подобно всему, что парадно, она не была ни приятной, ни удобной, ни уютной. А потому, пока мы обедали, служанка как следует протерла черные кожаные стулья в конторе, и там мы провели остальную часть дня. Пудинг нам подали перед жарким, и я было решила, что мистер Холбрук собирается принести извинения за свою старомодность, так как он сказал: - Не знаю, может быть, вам нравятся модные обычаи... - О, вовсе нет! - ответила мисс Мэттк. - Мне вот они тоже не нравятся, - продолжал он. - Но моя экономка все переворачивает по-нынешнему, хоть я и говорю ей, что смолоду привык следовать правилу моего отца: "Не съешь суп - не получишь клецок, не съешь клецки - не получишь говядины". У нас в семье всегда начинали обед с супа. Потом мы ели пудинг с салом, сваренный на мясном бульоне, а уж только потом мясо. Если мы не съедали за ужином суп, то не получали клецок, которые нам нравились куда больше. А жаркое давалось на заедку, и только тем, кто как следует разделается с супом и клецками. Нынче же пошла мода начинать со сладкого, и обед точно наизнанку вывертывают. Когда подали утку с зеленым горошком, мы в отчаянии переглянулись - у наших приборов лежали только двузубые вилки с темными роговыми ручками. Правда, их сталь сверкала, как серебро, но что нам было делать? Мисс Мэтти ела горошинки по одной, насаживая их на зубцы - точно Амина зернышки риса, после пира с вурдалаком. Мисс Пул со вздохом отодвинула нежный молодой горошек к краю тарелки, почти его не попробовав - он упорно проваливался между зубьев, как она ни старалась. Я поглядела на нашего хозяина - горошек стремительно исчезал в его обширном рту, подхватываемый закругленным концом широкого ножа. Я увидела, я последовала кощунственному примеру, я осталась жива и здорова! У моих друзей, несмотря на созданный мной прецедент, все-таки не хватило духа настолько преступить правила хорошего тона, и если бы мистер Холбрук не был столь голоден, он, возможно, заметил бы, что его отличный горошек остался почти нетронутым. После обеда ему принесли глиняную трубку и пепельницу, а он, попросив нас, если нам неприятен табачный дым, удалиться в соседнюю комнату, где он вскоре к нам присоединится, протянул трубку мисс Мэтти, чтобы она ее набила. В дни его юности такая просьба считалась честью для дамы, к которой она была обращена, однако адресовать подобную любезность мисс Мэтти было, пожалуй, не слишком уместно, так как старшая сестра приучила ее относиться к курению с величайшей брезгливостью и отвращением. Впрочем, если ее благовоспитанность и была возмущена, ей тем не менее польстило такое предпочтение, а потому она изящно набила трубку крепким табаком, после чего мы удалились в контору. - Как приятно обедать у холостяка! - вполголоса сказала мисс Мэтти, когда мы расположились там. - Надеюсь только, что в этом нет ничего неприличного. Ведь все, что приятно, почти всегда неприлично! - Сколько у него книг! - воскликнула мисс Пул, оглядывая комнату. - И до чего же они пыльные! - Мне кажется, в таких же комнатах обитал великий доктор Джонсон, - сказала мисс Мэтти. - Какой, наверное, образованный человек ваш кузен! - Да, - согласилась мисс Пул. - Читает он много, но, боюсь, живя в одиночестве, он очень огрубел. - Ах, "огрубел" - слишком суровое слово. Я бы назвала его эксцентричным; очень умные люди всегда эксцентричны, - возразила мисс Мэтти. Когда мистер Холбрук опять присоединился к нам, он предложил прогуляться по лугам, но мисс Мэтти и мисс Пул обе опасались сырости и грязи, да и старомодные капюшоны на обручах, которыми им пришлось бы прикрыть чепцы, не отличались изяществом, а потому они отказались, и я вновь оказалась его единственной спутницей, так как ему, объяснил он, нужно было посмотреть, чем заняты его работники. Он шел широким шагом и молчал, не то совершенно забыв о моем присутствии, не то умиротворенный своей трубкой. И все-таки это не было молчанием в собственном смысле слова. Он шел немного впереди меня, сутулясь, заложив руки за спину, и когда его внимание привлекало какое-нибудь дерево, облако или встающая вдали зеленая гряда холмов, начинал звучным голосом декламировать стихи с той выразительностью, какую рождает лишь истинное чувство прекрасного. Мы приблизились к старому кедру, осенявшему угол дома. - "Кедр распростер покровы темно-зеленой тени". Великолепно выражено - "покровы"! Удивительный поэт! Я не знала, обращается ли он ко мне или нет, однако согласилась - "удивительный!", хотя даже не знала, о ком идет речь: мне надоело, что меня не замечают и из-за этого я принуждена молчать. Он быстро обернулся ко мне. - Это вы правильно сказали - удивительный. Да, когда я прочел в "Блэквудс" статью о его стихах, и часу не прошло, как я отправился за семь миль пешком в Милстон (лошадей свободных не было) и сразу же заказал эту книгу. Вот скажите, какого цвета бывают в марте почки вяза? "Наверное, он сошел с ума! - подумала я. - До чего же он похож на Дон-Кихота!" - Так какого же они цвета? - повторил он с жаром. - Право, не знаю, сэр, - ответила я, смиренно признаваясь в своем невежестве. - Конечно, не знаете. И я не знал, - старый дурак! - пока не явился этот молодой человек и не сказал мне: "Черны, как почки вяза в марте". А я ведь всю жизнь прожил в деревне - тем более должно мне быть стыдно. Черные! Они черны как смоль, сударыня. И он снова зашагал вперед в такт музыке каких-то стихов, которые пришли ему на память. Когда мы вернулись, он во что бы то ни стало захотел прочесть нам все стихи, о которых говорил мне. Мисс Пул поддержала его в этом намерении, - наверное, потому, решила я, что ей хочется, чтобы я услышала прекрасное чтение, которое она так расхваливала; однако позже она объяснила, что добралась в своем вязании до трудного места и хотела считать петли, а не разговаривать. Мисс Мэтти одобрила бы любое его намерение, что, впрочем, не помешало ей крепко уснуть через пять минут после того, как он начал читать поэму, озаглавленную "Замок Локсли", и сладко дремала, пока он не кончил. Когда же он умолк и внезапная тишина ее разбудила, она, почувствовав, что следует что-то сказать, и заметив, что мисс Пул считает петли, воскликнула: - Какие миленькие стихи! - Миленькие, сударыня? Они великолепны! Подумать только - миленькие! - О да! Я и хотела сказать - великолепные, - поправилась она, испугавшись неодобрения, которое вызвало у него это слово. - Они так похожи на великолепную поэму доктора Джонсона, которую часто читала моя сестра... я забыла ее название. Как же она называлась, милочка? - обратилась она ко мне. - Про какую вы говорите, сударыня? О чем она? - Я не помню, о чем она, и забыла ее название, но ее написал доктор Джонсон, и она очень красива и очень похожа на ту, которую нам сейчас прочел мистер Холбрук. - Я что-то ее не вспоминаю, - задумчиво сказал он. - Правда, я плохо знаю стихи доктора Джонсона. Надо будет почитать их. Когда мы садились в карету, я услышала, как мистер Холбрук обещал, что скоро навестит своих гостий, чтобы узнать, хорошо ли они доехали, и это, по-видимому, обрадовало и взволновало мисс Мэтти. Но когда старый дом скрылся за деревьями, чувства, которые внушал ей его хозяин, были заслонены тягостными опасениями - вдруг Марта нарушила слово и, воспользовавшись отсутствием хозяйки, пригласила к себе "дружка". Когда Марта вышла встретить нас, вид у нее был достаточно добродетельный, надежный и спокойный, но она всегда тревожилась за мисс Мэтти и в этот вечер приветствовала ее следующей малоуместной речью: - Господи, сударыня, как же это вы вечером, да в такой тонкой шали! Она ведь греет не больше муслина. В вашем возрасте, сударыня, надобно беречься. - В моем возрасте! - повторила масс Мэтти тоном, который для нее был почти сердитым, так как она всегда говорила очень мягко. - В моем возрасте! Да сколько, по-вашему, мне лет, если вы упоминаете про мой возраст? - Да что же, сударыня, я бы сказала, что вам под шестьдесят, только ведь люди иной раз выглядят старше, чем есть, а я же ничего дурного не думала. - Марта, мне еще не исполнилось и пятидесяти двух, - торжественно произнесла мисс Мэтти. Возможно, последний день живо напомнил ей юность, и мысль о том, что это золотое время уже так далеко в прошлом, показалась ей особенно горькой. Но она ни разу не упомянула о давнем и более близком своем знакомстве с мистером Холбруком. Наверное, ее любовь встретила когда-то так мало сочувствия, что она замкнула ее в тайниках души, и, только невольно наблюдая за ней с тех пор, как мисс Пул открыла мне ее тайну, я могла подметить, что ее бедное сердце в печали и безмолвии хранило незыблемую верность. Каждый день она убедительно объясняла мне, почему ей следует надеть парадный чепец, и, забывая про ревматизм, садилась неподалеку от окна, чтобы видеть улицу, оставаясь невидимой. И он приехал. Он уперся ладонями в широко расставленные колени и, когда мы ответили на его расспросы о том, как мы доехали, опустил голову, негромко насвистывая. Внезапно он вскочил. - Нет ли у вас, сударыня, каких-нибудь поручений в Париж? Я ведь туда отправляюсь через неделю-другую. - В Париж! - воскликнули мы хором. - Да, сударыня. Я там никогда не бывал, хотя всегда хотел туда съездить, ну, и подумал, что если сейчас не соберусь, так уж никогда там и не побываю. Вот уберем сено, я и отправлюсь, чтобы успеть вернуться до начала жатвы. Мы были так поражены, что не могли придумать никакого поручения. Уже выходя из комнаты, он вдруг обернулся с излюбленным своим восклицанием: - Боже ты мой, сударыня! Ведь совеем было позабыл! Вот стихи, которые вам так понравились в тот вечер у меня. - Он вытащил из кармана пакет. - До свиданья, мисс, - сказал он мне, - до свиданья, Мэтти! Берегите себя! - И он ушел. Но он привез ей книгу, и он назвал ее Мэтти, как называл тридцать лет назад. - Лучше бы он не ездил в Париж, - сказала мисс Матильда с тревогой. - Боюсь, как бы лягушки ему не повредили, он ведь всегда был очень разборчив в еде - это даже казалось странным в таком здоровом молодом человеке. Вскоре после этого я уехала, много раз повторив Марте, чтобы она берегла свою хозяйку и тут же известила меня, если мисс Матильде будет нездоровиться: тогда я попрошу разрешения навестить ее, не упоминая, разумеется, о сведениях, полученных от Марты. Выполняя мою просьбу, Марта время от времени посылала мне одну-две строчки, и примерло в ноябре я получила письмецо, в котором говорилось, что ее хозяйка "совсем извелась и ничего не кушает". Это так меня встревожило, что я тут же собралась и поехала в Крэнфорд, хотя Марта меня об этом не просила. Меня приняли очень сердечно, несмотря на волнения и хлопоты, которые вызвал мой неожиданный визит (я ведь могла предупредить о своем приезде лишь за день). Вид у мисс Матильды был совсем больной, и я приготовилась всячески за ней ухаживать. Но сначала я спустилась в кухню, чтобы поговорить с Мартой наедине. - Давно ваша хозяйка недомогает? - спросила я, остановившись у плиты. - Да, пожалуй, - больше двух недель будет. Это я хорошо помню. Во вторник приходила к ней мисс Пул, а как она ушла, так хозяйка и загрустила. Я думала, она устала и за ночь все пройдет. Только нет, с тех пор она чахнет и чахнет - вот я и решила, что мне следует написать вам, сударыня. - Вы поступили, как следовало, Марта. Для меня большое утешение, что возле нее есть такой верный человек. Надеюсь, вам это место нравится. - Что же, сударыня, хозяйка-то очень добрая, и есть и пить можно вволю, да и работа легкая, вот только... - Марта нерешительно умолкла. - О чем вы, Марта? - Да вот хозяйка и слышать не хочет, чтобы я завела себе дружка. А тут полно молодых парней, и многие не прочь водить со мной компанию. Да и придется ли мне еще когда жить в городе... ну, просто жалость, что такой случай зря пропадает. Другие-то не посмотрели бы на хозяйку, да и устроили бы все так, что она ничего и не знала бы, только я дала слово и уж его не нарушу. И ведь дом-то такой, что води кого хочешь, а хозяйке бы и невдомек - кухня большая, темных закоулков полно, хоть кого спрятать можно. Я прикинула в прошлое воскресенье... чего уж тут: я весь вечер проплакала, потому что пришлось мне захлопнуть дверь перед носом у Джема Хирна, а ведь он не вертопрах какой-нибудь, с ним любой девушке водиться не зазорно, да только я дала хозяйке слово... Марта снова чуть не расплакалась, а я ничем не могла ее утешить, так как по прошлому опыту знала, какой ужас обе мисс Дженкинс питали к "дружкам", и нынешнее нервное состояние мисс Матильды не оставляло надежды на то, что ужас этот может уменьшиться. На следующий день я отправилась к мисс Пул и очень удивила ее своим появлением, так как она не заглядывала к мисс Матильде уже два дня. - А теперь я пойду проводить вас, милочка, потому что обещала извещать ее, как себя чувствует Томас Холбрук, а сегодня - это так грустно! - его экономка прислала мне записку, что жить ему остается недолго. Бедный Томас! Эта поездка в Париж оказалась ему не по силам. Его экономка говорит, что он после возвращения и на полях почти не бывал - сидит в конторе, упершись руками в колени, и не читает ничего, а только повторяет: какой Париж чудесный город! Парижу придется за многое ответить, если он убил кузена Томаса, - ведь лучше его на свете человека нет. - А мисс Матильда знает про его болезнь? - спросила я, начиная догадываться о причине ее недомогания. - Да конечно же! Разве она вам ничего не говорила? Я ей сразу сообщила, недели две тому назад, как только сама узнала. Странно, что она вам ничего не сказала! Вовсе нет, подумала я, но промолчала. Мне было стыдно, что любопытство толкнуло меня заглянуть в это нежное сердце, и я не собиралась разглашать его тайны, которые, как полагала мисс Мэтти, были скрыты от всего мира. Я проводила мисс Пул до маленькой гостиной мисс Матильды и оставила их одних. И я не удивилась, когда ко мне в спальню постучала Марта и предупредила, что я буду обедать одна - у хозяйки опять разболелась голова. Мисс Мэтти спустилась в гостиную к чаю, но, видимо, это стоило ей больших усилий, и, словно желая искупить дурное чувство, с каким она, наверное, весь день вспоминала свою покойную сестру мисс Дженкинс, в чем теперь горячо раскаивалась, она долго и подробно рассказывала мне, как добра и как умна была Дебора в юности, как она решала, какие платья им следует надеть на званый вечер (призрачный, зыбкий образ тоскливых званых вечеров в далеком-далеком прошлом, когда мисс Мэтти и мисс Пул были юными девушками!), и как Дебора вместе с их матушкой создала общество помощи беднякам и обучала девочек стряпне и шитью, и как Дебора однажды танцевала с лордом, и как она гостила у сэра Питера Арли, а потом пыталась поставить скромный дом священника на ту же ногу, что и Арли-Холл, где держали тридцать слуг, и как она ухаживала за мисс Мэтти во время долгой болезни, о которой я прежде ничего не слыхала, но которую теперь мысленно отнесла ко времени, последовавшему за отказом мистеру Холбруку. Вот так мы весь долгий ноябрьский вечер вполголоса говорили о былых временах. На следующий день мисс Пул пришла сказать, что мистер Холбрук скончался. Мисс Мэтти выслушала ее молча - ведь после того, что она рассказала нам накануне, мы ничего другого ждать и не могли. Мисс Пул упорно добивалась от нас слов сожаления, спрашивая, не грустно ли это, то и дело повторяя: - Только вспомнить этот чудный июньский день, когда он казался таким здоровым! И он мог бы прожить еще двадцать лет, если бы не уехал в этот мерзкий Париж, где они все время устраивают революции. Она умолкла, ожидая, не скажем ли мы чего-нибудь. Я увидела, что мисс Мэтти не в силах произнести ни слова - она вся дрожала, - а потому я сказала то, что чувствовала на самом деле, и, посидев еще довольно долго (не сомневаюсь, все это время мисс Пул думала о том, как спокойно приняла мисс Мэтти ее новость), наша гостья наконец удалилась. Мисс Мэтти приложила все старания, чтобы скрыть свои чувства - даже от меня - и больше никогда не упоминала мистера Холбрука, хотя книга, которую он ей привез, лежит на столике возле ее кровати рядом с Библией. Она полагает, что я не слышала, как она попросила крэнфордскую модистку переделать ее чепцы так, чтобы они стали похожи на чепцы миссис Джеймисон, и не обратила; внимания на ответ: - Но она же носит вдовьи чепцы, сударыня! - Да? Я имела в виду только фасон... не вдовий, конечно, а такой, как у миссис Джеймисон. Именно эти усилия породили нервное подергивание головы и рук, которое я с этих пор стала замечать у мисс Мэтти. Весь вечер того дня, когда мы узнали о кончине мистера Холбрука, мисс Матильда была молчалива и задумчива. После молитвы она снова позвала Марту, но, казалось, не знала, что ей сказать. - Марта! - произнесла она наконец. - Вы молоды... - и умолкла, так что Марта, чтобы напомнить ей, о чем она начала говорить, сделала книксен и сказала: - Да, сударыня, с вашего разрешения. В прошлый октябрь, сударыня, мне сравнялось двадцать два года. - И может быть, Марта, в один прекрасный день вы встретите молодого человека, который вам понравится и которому вы понравитесь. Я, правда, сказала, чтобы вы не заводили дружков, но если вы встретите такого молодого человека и скажете мне и я увижу, что он достойный молодой человек, я позволю, чтобы он навещал вас раз в неделю. Не дай бог, - продолжала она тихо, - чтобы я причинила горе юным сердцам. Она говорила так, словно разрешала затруднения, которые могут возникнуть в далекою будущем, а потому несколько растерялась, когда Марта радостно затараторила: - С вашего разрешения, сударыня, вот Джем Хирн - он плотник, зарабатывает в день три шиллинга шесть пенсов, и в нем росту без башмаков шесть футов одни дюйм, с вашего разрешения, сударыня. И если вы утречком наведете о нем справки, вам все скажут, что он не вертопрах какой-нибудь, а уж он-то как рад будет прийти сюда завтра вечером! Хотя мисс Мэтти и была ошеломлена, она покорилась Судьбе и Любви. ГЛАВА V  СТАРЫЕ ПИСЬМА Я часто замечала, что почти всем людям свойственна привычка экономить на тех или иных мелочах, тщательно сберегая какую-то ничтожную долю пенса, причем всякая неудача в этом вызывает горькую досаду, хотя тот же человек способен бросать шиллинги или даже фунты на самые пустые затеи. Я знавала одного пожилого джентльмена, который со стоической невозмутимостью принял известие о банкротстве акционерного банка, где хранилась часть его капитала, но весь долгий летний день пилил своих семейных за то, что кто-то из них вырвал (а не аккуратно отрезал) исписанные листки из его ставшей теперь бесполезной банковской книжки. Ведь в результате из нее выпало и несколько чистых листков, и этот ненужный расход бумаги (экономия которой была его коньком) расстроил его гораздо больше потери денег. Когда в употребление вошли конверты, они превратились для него в источник вечных мучений, и он несколько смирялся с таким переводом возлюбленного своего материала, только когда ему удавалось ценой долгого и кропотливого труда вывернуть наизнанку конверт от полученного им письма, дабы его можно было использовать вновь. Даже теперь, когда годы несколько его укротили, он печально поглядывает на дочерей, если они, принимая приглашение, пишут ответные три строчки на целой чистой странице, а не на половинке. Должна признаться, что такая слабость свойственна и мне. Моя страсть - веревочки. Мои карманы всегда набиты клубочками бечевок, подобранных и свернутых, чтобы использовать их при случае, который никогда не представляется. Меня очень раздражает, если веревочку на пакете разрезают, вместо того чтобы терпеливо и аккуратно распутать каждый узел. А как хватает у людей духа с такой небрежностью пользоваться резиновыми кольцами, которые представляют собой, так сказать, обожествленные веревочки, я, право, не в силах понять. Для меня резиновое колечко - это бесценное сокровище. У меня хранится такое кольцо, далеко не новое - я подобрала его с пола почти шесть лет назад. Честное слово, я несколько раз пыталась применить его к делу, но у меня так и не хватило духа позволить себе подобное мотовство. Кое-кого огорчают крохотные кусочки масла. Они перестают следить за разговором, злясь на привычку некоторых людей обязательно брать масла больше, чем им требуется. Вы не замечали тревожного (почти гипнотического) взгляда, который подобные люди устремляют на такой кусочек? С каким облегчением они, если бы могли, убрали бы его с глаз долой, сунув в собственный рот и проглотив! И они испытывают глубочайшее облегчение, если тот, на чьей тарелке покоится злополучный кусочек, внезапно отламывает корочку жареного хлеба (хотя вовсе его не хочет) и доедает свое масло. Во всяком случае, это не напрасный расход. А мисс Мэтти Дженкинс берегла свечи. У нас было много способов, позволявших употреблять их как можно меньше. Она часами продолжала вязать в ранние зимние вечера (она умела делать это и в темноте, и при свете камина), а когда я просила разрешения зажечь свечи, чтобы докончить манжеты, которые подрубала, она говорила что будет гораздо приятнее "посумерничать". Свечи обычно появлялись в комнате вместе с чаем, но зажигались они по одной. Так как мы жили в постоянном ожидании знакомых, которые могли зайти в любой вечер (но никогда не заходили), требовалась некоторая сноровка, чтобы наши свечи всегда были одинаковой длины и можно было бы сделать вид, будто они всегда горят у нас обе. Поэтому без гостей они горели по очереди, и чем бы мы ни занимались, о чем бы ни говорили, мисс Мэтти не спускала глаз с горящей свечи, готовая в нужную минуту погасить ее и зажечь другую, прежде чем длина их окажется настолько разной, что им уже не удалось бы выровняться до конца вечера. Как-то вечером эта экономия свечей особенно меня раздражала. Мне очень надоело сидеть и "сумерничать", хочу я того или нет, тем более что мисс Мэтти задремала и я боялась разбудить ее, начав мешать уголь в камине, а потому я не могла даже сесть на коврик у огня и, поджариваясь, шить при его свете, как делала обычно. Мне показалось, что мисс Мэтти видит во сне свою юность, так как она раза два бормотала слова, касавшиеся тех, кто давно уже умер. Когда Марта принесла зажженную свечу и чай, мисс Мэтти, вздрогнув, проснулась и посмотрела вокруг недоуменным взглядом, точно ожидала увидеть совсем не нас. Ее лицо омрачила легкая грусть, когда она узнала меня, но она тут же попыталась улыбнуться мне, как всегда. Пока мы пили чай, она говорила о своем детстве и молодости. Быть может, это-то и напомнило ей, что следовало бы просмотреть старые семейные письма и уничтожить те из них, которые не предназначались для чужих глаз, - она часто говорила, что пора бы заняться письмами, но все не бралась за них, словно страшась той боли, которую может причинить такое чтение. Однако в этот вечер она после чая встала и пошла за ними - в темноте, так как гордилась тем, что у каждой вещи в ее доме было свое неизменное место, и всегда поглядывала на меня с неодобрением, если я выходила из своей спальни с зажженной свечой, чтобы взять что-нибудь в соседней комнате. Когда она вернулась, по комнате распространился легкий приятный запах тонкинских бобов. Этот запах я замечала у всех вещей, которые принадлежали ее матери, а многие письма были адресованы ей - пожелтевшие пачки любовных писем шестидесяти-семидесятилетней давности. Мисс Мэтти развязала ленту со вздохом, но тут же его подавила, словно не полагалось сожалеть о том, как быстро проходит время и сама жизнь. Мы согласились, что будет лучше, если мы будем просматривать их раздельно, беря по письму ив одной и той же пачки и пересказывая содержание друг другу, прежде чем его уничтожить. До этого вечера я не представляла себе, какой это скорбный труд - читать старые письма, хотя не берусь объяснить, почему. Сами письма были настолько радостными, насколько могут быть письма - во всяком случае, эти первые. Их преисполняло яркое и живое ощущение настоящего времени, такое сильное и всепроникающее, словно время это не могло миновать, а теплые бьющиеся сердца, запечатлевшиеся на этих страницах, не могли умереть и бесследно исчезнуть с солнечного лика земли. Мне кажется, я не испытывала бы такой грусти, если бы в письмах ее было, больше. Я заметила, что по морщинистым щекам мисс Мэтти скатываются слезинки и она часто протирает очки. И во мне проснулась надежда, что уж теперь-то она зажжет вторую свечу - ведь слезы застилали и мои глаза, а при свете второй свечи было бы легче разбирать бледные, выцветшие строчки. Но нет! Даже слезы не заставили ее забыть о бережливости. Первые письма хранились в двух пачках, связанных вместе и снабженных пометкой (почерком мисс Дженкинс): "Письма, которыми обменивались мой досточтимый отец и нежно любимая матушка перед тем, как они вступили в брак в июле 1774 года". Крэнфордскому священнику, по моим подсчетам, было тогда лет двадцать семь, а мисс Мэтти сказала мне, что ее мать вышла замуж восемнадцати лет. Я хорошо представляла себе покойного священника по его портрету в столовой, на котором он был изображен чопорным, величественно прямым, в огромном парике, в полном облачении и в мантии, а его рука опиралась на единственную опубликованную им проповедь - и теперь мне было как-то странно читать эти письма. Они были исполнены пылкой юной страсти - короткие безыскусственные фразы, только что продиктованные сердцем, совсем не похожие на пышный латинизированный джонсоновский стиль напечатанной проповеди, которую он произнес перед лондонским судьей, совершавшим объезд округа. Эти письма представляли любопытный контраст с письмами его юной невесты. Ей, по-видимому очень досаждало, что он требует от нее выражений любви и она не совсем понимала, зачем он все время повторяет по-разному одно и то же. Но зато она весьма ясно излагала свое горячее желание иметь белое "падуасуа" (чем бы это ни было), и шесть или семь писем содержали главным образом просьбы, чтобы ее возлюбленный пустил в ход свое влияние на ее родителей (которые, очевидно, держали ее в ежовых рукавицах), дабы они купили ей такой-то и такой-то наряд, а главное - белое "падуасуа". Его совсем не заботило, как она одета: ему она всегда представлялась очаровательной, в чем он старательно ее и заверял, когда она просила, чтобы он в своем ответе упомянул, что ему особенно нравятся вот такие фасоны, а она покажет его письмо родителям. Однако в конце концов он как будто понял, что она не согласится назначить день свадьбы, пока не сошьет себе trousseau {Приданое (франц.)} по своему вкусу, и прислал ей письмо, которое, судя по всему, сопровождало большой сундук со всевозможными нарядами и украшениями и в котором он просил, чтобы она оделась так, как ей хочется. Это было первое письмо с пометкой тонким изящным почерком "от моего дорогого Джона". Вскоре после этого они поженились - во всяком случае, об этом свидетельствовал, как я решила, - перерыв в их переписке. - Мы должны их сжечь, я полагаю, - сказала мисс Мэтти, нерешительно поглядывая на меня. - Кому они будут нужны, когда меня не станет? И одно за другим она начала бросать их в пылающий огонь, дожидаясь, чтобы каждое вспыхнуло, сгорело и улетело в трубу легким белым пеплом, и лишь затем обрекая на ту же судьбу следующее. В комнате теперь стало достаточно светло, но я, как и она, завороженно следила за гибелью этих писем, заключавших искренний жар честного мужественного сердца. Далее следовало письмо тоже с пометкой мисс Дженкинс: "Письмо с благочестивыми поздравлениями и наставлениями от моего достопочтенного деда моей возлюбленной матушке по поводу моего рождения. А также несколько практических советов о желательности содержания конечностей новорожденных младенцев в тепле от моей добросердечной бабушки". Первая часть действительно заключала в себе суровую и проникновенную картину материнских обязанностей и предостережения против зол этого мира, которые грозно подстерегают двухдневного ребенка. Жена его ничего не пишет, добавил старый джентльмен, ибо он ей это запретил, так как нездоровье, вызванное вывихнутой лодыжкой, не позволяет ей (заявил он) держать в руке перо. Однако в самом низу страницы стояло крохотное "перевернуть", и на обороте действительно оказалось письмо к "моей милой, милой Молли" с просьбой, чтобы она, выйдя из своей комнаты в первый раз, ради всего святого, поднялась бы по лестнице вверх, а ни в коем случае не спустилась бы вниз, и с советом укутывать ножки малютки во фланель и греть ее у огня, хотя сейчас и лето, потому что младенцы такие слабенькие. Было очень трогательно наблюдать по письмам, которыми молодая мать, по-видимому, постоянно обменивалась с бабушкой, как любовь к ребенку изгоняет из ее сердца девическое тщеславие. В них опять начало фигурировать белое "падуасуа", вновь заняв весьма видное место. В одном оно было перешито в крестильный наряд для младенца. Оно украшало малютку, когда она вместе с родителями отправилась погостить день-другой в Арли-Холле. Оно делало ее еще прелестней, когда она была "самой прилесной крошкой на всем свете. Милая матушка, если бы вы видели ее! Скажу безпрестрасно, она обещает вырасти настоящей красавицей!". Я вспомнила мисс Дженкинс, седую, морщинистую, иссохшую, и подумала, а узнала ли ее мать среди райских кущей. И тут же почувствовала, что да, узнала и что они предстали там друг другу в ангельском обличий. Письма священника появились вновь только после большого перерыва. И его жена метила их уже по-другому - не от "моего дорогого Джона", но от "моего досточтимого супруга". Письма писались по случаю издания той самой проповеди, которая была изображена на портрете. Эта проповедь, произнесенная "перед его честью верховным судьей", а затем "изданная по желанию прихожан", была, по-видимому, кульминацией, центральным событием всей его жизни. Ему пришлось поехать в Лондон, чтобы проследить за тем, как ее будут печатать. Он посетил многих друзей и советовался со всеми ними, прежде чем решил, какому типографу можно поручить столь важное дело, и в конце концов почетная обязанность была возложена на Дж. и Дж. Ривингтонов. Этот торжественный случай, по-видимому, пробудил в достойном священнослужителе особое литературное вдохновение, так как во всех его письмах к жене непременно появлялась латынь. Одно из них, я помню, кончалось так: "И я вечно храню в памяти добродетели моей Молли, dum memor ipse mei, dum spiritus regit artus" {Пока я не забуду сам себя, пока ведет меня мой слабый дух (лат.).}, что, принимая во внимание не слишком гладкий стиль и нередкие орфографические ошибки той, кому он писал, неопровержимо доказывает, насколько он "идеализировал" свою Молли, а, как говаривала мисс Дженкинс: "Нынче люди постоянно твердят об идеализировании, что бы это слово ни значило". Но и это было пустяками по сравнению с латинскими виршами, которые ему вдруг пришла охота сочинять и в которых Молли неизменно фигурировала как "Мария". Письмо с carmen {Стихами (лат.).} было снабжено ее пометкой: "Древнееврейские стихи, присланные мне моим досточтимым супругом, когда я ожидала письма, колоть ли свинью, но придется подождать. Не забыть послать эту поэмму сэру Питеру Арли, как желает мой супруг". В приписке, сделанной его рукой, указывалось, что она была напечатана в "Журнале для джентльменов" за декабрь 1782 года. Ее письма мужу (которые он хранил так бережно, словно это были Epistolae {Послания (лат.).} Марка Туллия Цицерона), несомненно, приносили отсутствовавшему супругу и отцу гораздо больше удовлетворения, чем его письма ей. Она рассказывала ему о том, как Дебора каждый день очень аккуратно подрубает заданный шов и читает ей вслух из книг, которые он указал, и какая она "бойкая не по летам", послушная девочка, но все время задает вопросы, на которые ее мать не знает, что ответить. Но, конечно, она не роняет себя, говоря "не знаю", а либо начинает мешать уголь в камине, либо отсылает "бойкую" девочку с каким-нибудь поручением. Теперь любимицей матери была Мэтти, обещавшая (подобно сестре в ее возрасте) стать настоящей красавицей. Это я прочла мисс Мэтти вслух, а она улыбнулась и слегка вздохнула, когда я дошла до простодушного пожелания, чтобы "малютка Мэтти не была щиславной, даже если она и вырастет красавицей". - У меня были прелестные волосы, милочка, - сказала мисс Мэтти, - и красивые губы. И я заметила, что она тут же поправила чепец и выпрямилась, Но вернемся к письмам миссис Дженкинс. Она рассказывала мужу о приходских бедняках - какие незатейливые домашние лекарства она прописала, какое послала подкрепляющее средство прямо с плиты. По-видимому, она грозила всем бездельникам, розгой его гнева. Она спрашивала у него распоряжений относительно коров и свиней, хотя не всегда их получала, как я уже упомянула выше. Когда вскоре после напечатания проповеди у них родился сын, добрая бабушка уже скончалась, но в пачке хранилось еще одно письмо от деда, еще более суровое и зловещее, так как теперь от ловушек света следовало оберегать мальчика. Старик живописал все разнообразные грехи, в которые может впасть мужчина, и к концу я уже не понимала, каким образом хоть одному мужчине удается умереть естественной смертью. У меня создалось впечатление, что жизнь почти всех друзей и знакомых почтенного старца должна была неизбежно завершаться виселицей, и меня нисколько не удивило, что жизнь человеческую он называл не иначе как "юдолью слез". Мне показалось странным, что я никогда прежде ничего не слышала про этого брата, но я решила, что он умер во младенчестве, - иначе его сестры, конечно же, упоминали бы его имя. Мало-помалу мы добрались до пакетов, содержавших письма мисс Дженкинс. Их мисс Мэтти было жаль сжигать. Прочие, сказала она, интересны только тем, кто любил писавших, и ей было бы больно, если бы они попали в руки чужих людей, которые не знали дорогой матушки, не знали, какой превосходной женщиной она была, хотя и не всегда писала слова так, как их пишут нынче. Но письма Деборы так прекрасны! Чтение их может принести пользу кому угодно. Она довольно давно читала миссис Чэпоун, но помнит, как думала тогда, что Дебора могла бы сказать то же самое нисколько не хуже. Ну, а миссис Картер! Ее письма восхваляют только потому, что она написала "Эпиктета", но зато Дебора никогда бы не позволила себе употребить столь простонародное выражение, как "видать"! Мисс Мэтти очень не хотелось предавать эти письма огню, что было совсем нетрудно заметить. Она не допустила, чтобы я быстро и небрежно прочитала их про себя. Нет, она забрала их у меня и даже зажгла вторую свечу, чтобы прочесть их вслух с надлежащим выражением и не запинаясь на длинных словах. О, боже мой! Как я жаждала фактов вместо рассуждений, пока длилось это чтение! Этих писем нам хватило на два вечера, и не скрою, что я успела за это время поразмыслить над всякой всячиной, хотя неизменно оказывалась на своем посту к концу каждого предложения. Письма священника, его жены и тещи все были достаточно кратки и содержательны, а кроме того, написаны простым почерком и тесными строчками. Иной раз целое письмо умещалось на четвертушке листа. Бумага пожелтела, чернила побурели, а некоторые листы (как объяснила мне мисс Мэтти) пересылались еще старинной почтой: штамп в уголке изображал почтальона, мчащегося во весь дух на коне и трубящего в рог. Письма миссис Дженкинс и ее матери заклеивались большими круглыми красными облатками, ибо писались еще до того, как "Покровительство" мисс Эджуорт изгнало употребление облаток из приличного общества. Судя по всему, франкированные конверты были в большой цене, и стесненные в средствах члены парламента даже расплачивались ими со своими кредиторами. Преподобный Дженкинс запечатывал свои эпистолы огромной печатью с гербом, и по тому тщанию, с каким исполнялся этот обряд, можно было заключить, что, по его мнению, их надлежало аккуратно вскрывать, а не ломать печать небрежной или нетерпеливой рукой. Письма же мисс Дженкинс принадлежали более поздней эпохе как по форме, так и по почерку. Они писались на квадратных листках, которые мы давно уже называем старомодными. Ее почерк в сочетании с ее пристрастием к многосложным словам был превосходно приспособлен для того, чтобы заполнить такой лист, после чего можно было с гордостью и удовольствием искусно писать поперек него. Бедную мисс Мэтти это ставило в тупик, так как слова разрастались, точно снежный ком, и к концу письма достигали невероятной величины. В одном из писем к отцу, несколько богословском и аргументативном по тону, мисс Дженкинс упомянула Ирода, тетрарха Идумеи. Мисс Мэтти прочла вместо этого "Ирод, петрарх Этрурии" и была довольна так, словно нисколечко не ошиблась. Я не помню точных дат, но, кажется, самую длинную серию писем мисс Дженкинс написала в 1805 году, когда гостила у каких-то друзей под Ньюкаслом-на-Тайне. Эти друзья были близко знакомы с начальником тамошнего гарнизона и узнавали от него о всех приготовлениях, которые делались, чтобы отразить вторжение Буонапарте, ибо некоторые люди полагали, что он попытается высадиться в устье Тайна. Мисс Дженкинс, очевидно, очень тревожилась, и первые из этих ее писем отличались вполне внятным языком и содержали описание того, как семья ее друзей готовилась к этому ужасному событию, одежды, связанной в узлы, чтобы можно сразу же бежать в Олстон-Мур (дикое гористое местечко на границе Нортумберленда и Камберленда), а также сигнала, который должен был предупредить, что пора бежать, и одновременно призвать к оружию волонтеров - подать же его (если мне не изменяет память) должны были звонари, ударив в церковные колокола особым, зловещим образом. Однажды, когда мисс Дженкинс со своими друзьями присутствовала на званом обеде в Ньюкасле, вдруг раздался этот набат (не слишком умная репетиция, если мораль басни о мальчике и волке содержит в себе зерно истины, но, как бы то ни было, сигнал подали), и на следующий день мисс Дженкинс, едва оправившись от испуга, подробно описала звук набата, охвативший всех ужас, спешку и тревогу, после чего, отдышавшись, добавила: "Какими ничтожными, дорогой батюшка, в настоящую минуту представляются все наши вчерашние страхи умам спокойным и любознательным!" И тут мисс Мэтти прервала чтение: - Но, право же, милочка, тогда они вовсе не были ничтожными или пустыми. Помню, как я просыпалась по ночам, и мне казалось, что я слышу топот французов, вступающих в Крэнфорд. Многие говорили, что нам следует укрыться в соляных копях - и мясо там прекрасно сохранилось бы, но только, пожалуй, нас мучила бы жажда. А отец произнес множество проповедей; утренние были посвящены Давиду и Голиафу и должны были вдохновить простых людей на то, чтобы в случае нужды они пустили в ход лопаты и кирпичи, а в вечерних доказывалось, что Наполеон (это еще одна из кличек Бони, как мы его называли) - не что иное, как Аполлион и Абадонна. Помню, отец ожидал, что его попросят напечатать эти вечерние проповеди, но, наверное, прихожане уже наслушались их вдосталь. Питер Мармадьюк Арли Дженкинс ("бедный Питер", как начала называть его тут мисс Мэтти) в это время находился в школе в Шрусбери. Священник вновь взялся, за перо и подновил свою латынь, дабы переписываться с сыном. Было очевидно, что письма мальчика писались по образчику. Они отличались завидной серьезностью, повествовали о том, как он занимается, и о различных его интеллектуальных устремлениях и чаяниях, время от времени подкрепляемых цитатами из древних авторов. Но порой животная натура прорывалась в коротеньких фразах вроде нижеследующей, которая, видимо, была написана с трепетной поспешностью уже после того, как письмо прошло цензуру: "Милая мамочка, пришли мне, пожалуйста, сладкий пирог и положи в него побольше цукатов". "Милая мамочка", вероятно, посылала ответы своему сыночку в форме пирогов и сластей, потому что в этой пачке ни одного ее письма не было, но зато она содержала набор посланий от отца, на которого латынь в письмах сына подействовала, как звук боевой трубы на старого кавалерийского коня. Конечно, я мало что знаю о латыни, и возможно, это великолепный язык, однако, мне кажется, он не слишком полезен, во всяком случае, если судить по тем кусочкам, которые мне запомнились из писем старого священника. Например, такой: "На твоей карте Ирландии этого города нет, но Bonus Bernardus non videt omnia {Добрый Бернард видит не все (лат.).}, как гласят Proverbia" {Пословицы (лат.).}. Вскоре стало совершенно ясно, что "бедный Питер" то и дело попадался на проказах и шалостях. В пачке было несколько писем к отцу, полных напыщенных выражений раскаяния по поводу какой-то проделки, а среди них оказалась плохо написанная, плохо сложенная, плохо запечатанная записка, вся в пятнах слез: "Милая, милая, милая, дорогая мамочка, я исправлюсь, я правда исправлюсь, но, пожалуйста, пожалуйста, не болей из-за меня. Я этого не стою, но я буду хорошим, милая мамочка". Когда мисс Мэтти прочла эту записку, она не могла от слез вымолвить ни слова и молча протянула ее мне. Потом она встала и унесла ее в священные пределы своей комнаты из страха, что мы можем нечаянно ее сжечь. - Бедный Питер! - сказала она. - Его все время наказывали. Он был слишком покладист. Товарищи вовлекали его в нехорошие шалости, а сами оставались в стороне. Но он был большой проказник. И не мог удержаться, если ему представлялся случай пошутить. Бедный Питер! ГЛАВА VI  БЕДНЫЙ ПИТЕР Будущее бедного Питера простиралось перед ним, не без приятности размеченное его близкими, однако Bonus Bernardus non videt omnia и на его карте. Ему предстояло кончить шрусберийскую школу с отличием, после чего собрать еще более обильную жатву отличий в Кембридже, а затем получить приход, как подарок от его крестного отца сэра Питера Арли. Бедный Питер! Его жизненный путь оказался совсем не таким, как надеялись и планировали его близкие. Мисс Мэтти рассказала мне все подробности, и, по-моему, это принесло ей большое облегчение. Он был любимцем их матери, которая, по-видимому, обожала всех своих детей, хотя слегка побаивалась ума и образованности Деборы. Дебора была любимицей отца и, когда он разочаровался в Питере, стала его гордостью. Единственным отличием, которое Питер заслужил в шрусберийской школе, была репутация на редкость доброго малого и заводилы всяческих проказ. Отец был огорчен, но мужественно попробовал исправить дело. У него не было денег, чтобы послать Питера подготовиться к университету у какого-нибудь хорошего преподавателя, но он мог сам его подготовить, и мисс Мэтти поведала мне о грозных приготовлениях - о словарях и лексиконах, загромоздивших кабинет их отца в то утро, когда Питер приступил к занятиям. - Бедная мамочка! - сказала мисс Мэтти со вздохом. - Я хорошо помню, как она стояла в передней неподалеку от двери кабинета и прислушивалась к голосу отца. Я сразу понимала по ее лицу, все ли идет хорошо. И довольно долго все шло хорошо. - Ну, а почему же лотом все пошло дурно? - спросила я. - Наверное, из-за этой скучной латыни? - Нет, не из-за латыни. Отец был доволен Питером, потому что с ним Питер занимался очень усердно. Но он думал, что над жителями Крэнфорда можно подшучивать и ставить их в смешное положение, а им это не нравилось. Да и кому понравилось бы, что над ним смеются? Он все время их дурачил. "Дурачить" - грубое слово, милочка, и, надеюсь, вы не скажете своему батюшке, что я его употребила: мне не хотелось бы, чтобы он думал, будто я употребляю грубые выражения, хотя столько лет провела рядом с такой женщиной, как Дебора. И сами его ни в коем случае не употребляйте. Право, не знаю, как оно сорвалось у меня с языка. Наверное, потому, что я думала про бедного Питера, а это было его любимое словечко. Но тем не менее он был настоящим джентльменом. И походил на милого капитана Брауна тем, что всегда старался помогать старикам и детям. И все же он любил шутить и проказничать и почему-то думал, будто пожилые крэнфордские дамы готовы поверить чему угодно. В те дни здесь жило много старых дам; конечно, и теперь наше общество состоит почти из одних дам, но мы далеко не так стары, как бывали стары дамы в дни моей молодости. Мне и сейчас трудно удержаться от смеха, когда я вспоминаю некоторые проделки Питера. Нет, я не стану рассказывать вам о них, милочка, потому что боюсь, как бы они не шокировали вас меньше, чем следовало бы, - ведь они были совсем неблагонравными. Однажды он даже обманул нашего отца, переодевшись дамой, которая будто бы остановилась в городе проездом и пожелала познакомиться со священником, "издавшим столь превосходную проповедь, произнесенную в дни судебной сессии". Питер рассказывал, что он ужасно перепугался, когда увидел, как отец всему поверил - он заговорил о своих проповедях про Наполеона Буонапарте и даже предложил переписать их для нее... то есть для него... нет-нет, для нее, ведь Питер был тогда дамой. Он рассказывал мне, что никогда еще так не трусил, как в те минуты, пока отец говорил. Он думал, что отец догадается, но ведь тогда Питеру пришлось бы очень плохо. И все равно кончилось это для него не так уж хорошо, потому что отец поручил ему переписать все двенадцать буонапартовских проповедей для приезжей дамы, а ведь это же был сам Питер, вы понимаете? Он был этой дамой. И один раз, когда ему очень хотелось пойти удить рыбу, он сказал: "Черт бы побрал эту бабу" - очень грубое выражение, милочка, но Питер не всегда следил за своей речью так, как следовало бы. "Отец до того рассердился, что я чуть не умерла от страха. И все-таки мне очень хотелось смеяться, глядя, как Питер делал исподтишка книксены всякий раз, когда отец хвалил прекрасный вкус этой дамы и здравость ее суждений. - А мисс Дженкинс знала об этих проделках? - спросила я. - Нет-нет! Дебору они так шокировали бы! О них не знал никто, кроме меня. Ах, если бы я всегда знала планы Питера! Но иногда он мне ничего не говорил. Он все повторял, что старушкам в городе не хватает пищи для пересудов, но мне кажется, он ошибался. Они три раза в неделю получали "Сентджеймскую хронику", так же как и мы сейчас, а у нас всегда есть в избытке о чем поговорить; я помню, что стоило им сойтись вместе, и они ни на минуту не умолкали. Но, возможно, школьники разговаривают больше, чем дамы. И вот случилось нечто очень печальное и ужасное. Мисс Мэтти встала, подошла к двери и приотворила ее - в передней никого не было. Тогда она позвонила и, когда вошла Марта, велела ей сходить за яйцами на ферму по ту сторону городка. - Я запру за вами дверь, Марта. Вам ведь не страшно пойти? - Нет, сударыня, ни чуточки. Джем Хирн только рад будет меня проводить. Мисс Мэтти выпрямилась во весь рост и, едва мы остались одни, выразила сожаление, что Марте несколько не хватает девичьей скромности. - Мы задуем свечу, милочка. Ведь разговаривать можно и при свете камина. Ну вот! Видите ли, Дебора уехала недели на две погостить у каких-то друзей. Я помню, день был очень тихий, совсем безветренный, и сирень стояла в полном цвету, так что, наверное, была весна. Отец ушел навестить больных прихожан - я помню, что видела, как он спускался с крыльца в парике, широкополой шляпе и с тростью. Не могу понять, что делалось с нашим бедным Питером - он был таким добрым, и все-таки ему всегда словно доставляло удовольствие дразнить Дебору. Она никогда не смеялась его шуткам и считала, что он неблаговоспитан и недостаточно прилежен, и это все его сердило. И вот, как оказалось, он пробрался в ее спальню и надел ее старое платье, шаль и шляпку - те, что она постоянно носила в Крэнфорде, и в городе не нашлось бы человека, который не знал бы этой шали и шляпки. А потом он так завернул подушку, что можно было подумать, будто (вы уверены, милочка, что хорошо заперли дверь? Мне не хотелось бы, чтобы кто-нибудь услышал)... будто это младенец в длинной белой рубашечке. Он сказал мне после, что хотел только дать городу пищу для разговоров, ему и в голову не приходило, что это может бросить тень на Дебору. И он начал расхаживать по ореховой аллее так, что кусты закрывали его только наполовину, и нянчил подушку, точно младенца, и говорил всякие ласковые слова, как всегда делают в таких случаях. И тут... тут на улице как раз показался отец, который, как всегда, шел величественно и неторопливо. И что же он увидел? Густую толпу - человек двадцать, не меньше, - которая прильнула к ограде его сада. Сначала он решил, что они смотрят на новый рододендрон, который был в полном цвету и которым он очень гордился, а потому замедлил шаг, чтобы они могли полюбоваться подольше. И ему пришла в голову мысль, что это может послужить темой для проповеди, и он начал обдумывать, нельзя ли сопоставить рододендроны с лилиями полевыми. Бедный отец! Когда он подошел ближе, ему показалось странным, что его никто не замечает, но все головы прижимались к ограде: все что-то пристально разглядывали в саду. Отец остановился рядом с ними, собираясь, как он объяснил позже, пригласить их в сад, чтобы там полюбоваться прекрасными дарами растительного царства, когда... ах, милочка, я и сейчас дрожу при одном воспоминании об этом... он сам взглянул за ограду и увидел... Не знаю, что он тогда подумал, но старый Клейр говорил мне, что лицо у него стало от гнева совсем серым, а глаза под сдвинутыми черными бровями метали пламя. И он сказал - таким ужасным голосом, - чтобы они остались стоять тут, чтобы никто не посмел сделать ни шагу, а сам с быстротой молнии распахнул калитку, схватил бедного Питера, сорвал с него одежду - платье, шаль и шляпку, а подушку кинул за ограду тем, кто там стоял. Потом... он и правда был вне себя от гнева... потом он на глазах у всех этих людей начал бить Питера тростью! Милочка, эта мальчишеская шалость в солнечный день, когда все, казалось, было так хорошо, разбила сердце моей матери, а моего отца навсегда сделала другим человеком. Да-да! Старый Клейр говорил, что Питер тоже побелел - совсем как отец - и стоял под градом ударов неподвижно, точно статуя, а ведь отец бил что есть силы. Когда он остановился, чтобы перевести дух, Питер сказал хрипло: "Вы кончили, сэр?" - но не пошевелился. Не знаю, что ответил отец и ответил ли он что-нибудь. Но старый Клейр рассказывал, что Питер повернулся к людям за оградой и отвесил им поклон, такой торжественный и величественный, что ему мог бы позавидовать любой джентльмен, а потом медленно пошел к дому. Я была в кладовой - помогала маме готовить настойку из первоцвета. С тех пор я не переношу этой настойки и запаха этих цветов тоже: мне сразу становится дурно, как в тот день, когда Питер вошел, гордо, точно мужчина... да, и его лицо было уже лицом не мальчика, а взрослого мужчины. "Матушка! - сказал он. - Я пришел сказать, да благословит вас бог". Я заметила, что губы у него дрожат, и мне кажется, он не посмел сказать более нежных слов из-за того, что уже решил сделать. Она взглянула на него испуганно, с недоумением и спросила, что случилось. Он не улыбнулся и ничего не сказал, а только обнял ее и поцеловал, как будто не мог с ней расстаться, но прежде чем она успела заговорить, он выбежал вон. Мы с мамой ничего не понимали, и она велела мне пойти к отцу и спросить, что произошло. Он расхаживал взад и вперед по кабинету, и лицо у него было очень сердитое. "Скажи своей матери, что я наказал Питера тростью, и наказал по заслугам". Я не посмела его расспрашивать. Когда я передала маме его слова, она опустилась на стул, точно ей стало дурно. Помню, несколько дней спустя я увидела на куче сухих листьев увядшие цветки первоцвета, выброшенные, чтобы сгнить там и распасться прахом. В этом году у нас в доме не делали настойки из первоцвета, ни в этом, ни в следующем... и никогда больше. Потом мама пошла к отцу. Я помню, что думала тогда о том, как царица Эсфирь шла к царю Артаксерксу. Потому что мама была очень красивой и тоненькой, а отец выглядел таким же грозным, как Артаксеркс. Через некоторое время они вместе вышли из кабинета, и мама объяснила мне, что случилось, и сказала, что пойдет сейчас к Питеру, потому что этого хочет отец (только Питеру она так не скажет), и поговорит с ним о его поступке. Но Питера в его комнате не было. Мы осмотрели весь дом. Питера нигде не было. Даже отец, который сначала не хотел участвовать в поисках, вскоре присоединился к нам. Дом был очень старинный - в одну комнату надо было подниматься по ступенькам, в другую спускаться по ступенькам, и так повсюду. Сначала мама звала негромко и нежно, словно желая успокоить бедного мальчика: "Питер! Питер, милый! Это я!" - но потом, когда вернулись слуги, которых отец разослал в разные стороны искать Питера, когда мы узнали, что его нет ни в саду, ни на сеновале, мама стала звать его громче, с отчаянием: "Питер! Питер, маленький мой! Где ты?" - потому что она почувствовала и поняла, что этот долгий поцелуй был прощальным. До вечера мама без отдыха искала его повсюду, где только можно было, хотя каждый закоулок уже успели осмотреть раз двадцать, и не только слуги, но и она сама. Отец сидел, опустив голову на руки, и прерывал молчание, только когда возвращались слуги, не узнав ничего нового. Тогда он отнимал руки от лица, такого сильного и печального, и снова посылал их на поиски куда-нибудь еще. Мама, не переставая, ходила из комнаты в комнату, выходила в сад, снова возвращалась - совсем бесшумно, ни на секунду не присаживаясь. Ни она, ни отец не решались уйти из дома, ожидая возвращения слуг. Наконец (уже почти стемнело) мой отец встал. Он взял под руку маму, которая быстро вошла в одну дверь и сразу направилась к другой. Она вздрогнула от его прикосновения, потому что забыла обо всем на свете, кроме Питера. "Молли! - сказал он. - Я не предполагал, что это может кончиться так". Ища утешения, он заглянул ей в лицо, белое как полотно, совсем безумное. Ведь ни она, ни отец не осмеливались высказать вслух терзавшую их ужасную мысль, что Питер наложил на себя руки, и тем более - начать другие, страшные поиски. Отец не нашел в воспаленных, тоскливых глазах жены знакомого выражения, он не обрел у нее того сочувствия, которое прежде она всегда была готова излить на него, хотя он и был сильным мужчиной, и при виде этого скорбного отчаяния из его глаз наконец хлынули слезы. Однако едва она это заметила, ее взгляд стал мягче и ласковее, и она сказала: "Милый Джон! Не плачьте. Пойдемте со мной, и мы его отыщем". И говорила она так уверенно, словно и правда знала, где искать Питера. Она взяла большую руку отца своей маленькой нежной рукой и повела его по тому же томительному кругу из комнаты в комнату, из дома в сад и назад в дом, а по его щекам все катились и катились слезы. Ах, как мне недоставало Деборы! У меня не было времени плакать, потому что теперь слуги приходили за распоряжениями ко мне! Я написала Деборе, прося ее вернуться домой. Я послала к мистеру Холбруку... Бедный мистер Холбрук! Вы знаете, о ком я говорю... То есть я не к нему послала, а попросила одного доверенного человека узнать, не у него ли Питер. Ведь одно время мистер Холбрук иногда посещал наш дом - вы знаете, что он был кузеном мисс Пул, - и всегда был очень добр к Питеру, научил его ловить рыбу... Он со всеми был добр, и я подумала, что Питер мог отправиться к нему. Но мистер Холбрук дуда-то уехал, а Питера там никто не видел. Уже настала ночь, но все двери были распахнуты настежь, и отец с мамой все ходили и ходили по комнатам и саду, хотя прошло больше часа с тех пор, как он стал ходить вместе с ней. И за все это время они не произнесли ни единого слова. Я распорядилась, чтобы в гостиной затопили камин, и горничная начала собирать чай, потому что я хотела, чтобы они чего-нибудь съели и согрелись, и тут старый Клейр попросил разрешения поговорить со мной. "Я взял на мельнице сеть, мисс Мэтти. Попробовать сейчас поискать в прудах или отложить до завтра?" Я помню, как смотрела на него, силясь понять, о чем он говорит, а когда поняла, то громко засмеялась. Какая жуткая мысль: наш веселый, милый Питер... застывший, неподвижный, мертвый! Я и сейчас еще слышу этот мой смех. Дебора вернулась на следующий день, прежде чем я пришла в себя. Она не поддалась бы слабости, как я, но мои вопли (мой страшный смех завершился рыданиями) заставили очнуться маму; как ни мешались от горя ее мысли, она сразу овладела собой, едва кому-то из ее детей понадобилась помощь. Возле моей кровати я увидела ее и Дебору. По их лицам я поняла, что о Питере нет известий - тех ужасных, тех жутких известий, которых я больше всего страшилась, пока оставалась в этом полубесчувственном состоянии. Бесплодность розысков, мне кажется, принесла точно такое же успокоение и маме: я убеждена, что накануне она бродила по дому и саду, гонимая мыслью, что где-то здесь Питер уже висит мертвый. Ее кроткие глаза после этого так и не стали прежними: теперь они смотрели беспокойно, жадно, словно что-то постоянно искали и не находили. Ах, это было ужасное время! И ведь все произошло так внезапно, в такой тихий солнечный день, когда сирень стояла вся в цвету. - А где же был мистер Питер? - спросила я. - Он отправился в Ливерпуль, а ведь тогда была война, и в устье Мерсея стояло несколько военных кораблей, и когда такой красивый крепкий юноша (он был почти шести футов роста) захотел завербоваться, ему только обрадовались. Капитан написал отцу, а Питер - маме. Погодите! Эти письма ведь должны быть где-то здесь. Мы зажгли свечу и нашли письмо капитана и письмо Питера. А кроме того, мы нашли простенькое молящее письмо миссис Дженкинс Питеру, посланное в дом его приятеля, к которому, как ей казалось, он мог отправиться. Письмо возвратили нераспечатанным, и так нераспечатанным оно и осталось, случайно положенное в пачку с другими письмами тех лет. Вот оно: "Мой родной, милый Питер! Ты не подумал, как мы будем огорчены, я знаю, иначе ты не ушел бы из дома. Ты ведь такой добрый. Твой отец сидит и вздыхает так, что у меня сердце разрывается. Горе его совсем сломило, а ведь он только сделал то, что считал правильным. Может быть, он был слишком строг, и, может быть, я была недобра к тебе, но богу известно, как мы любим тебя, мой дорогой, мой единственный мальчик. Дон очень без тебя скучает. Вернись и обрадуй нас, ведь мы все тебя так любим. Я знаю, знаю, что ты вернешься". Но Питер не вернулся. В тот весенний день он видел лицо своей матери в последний раз в своей жизни. Та, кто написала это письмо, последняя - и единственная, - кто видел то, что было в нем написано, давно умерла. И вскрыть его досталось мне, совсем ей чужой, еще не родившейся на свет, когда все это произошло. В письме капитана говорилось, что они должны немедленно приехать в Ливерпуль, если хотят повидаться с сыном, и по какой-то нелепой прихоти судьбы это письмо где-то почему-то задержалось. Мисс Мэтти продолжала: - А тогда как раз происходили скачки, и все почтовые лошади в Крэнфорде были из-за них в разгоне, но отец с мамой поехали в своей собственной двуколке, и... милая деточка, они опоздали! Корабль уже отплыл. А теперь прочтите письмо Питера маме. Оно было исполнено любви, и грусти, и гордости своей новой профессией, и обиды, что его опозорили перед всем Крэнфордом, но завершалось оно мольбой, чтобы она приехала и повидалась с ним, прежде чем его корабль покинет устье Мерсея: "Мамочка, возможно, нам доведется участвовать в сражении. Я надеюсь, что так и будет, и мы побьем французишек, но перед этим я должен, должен увидеть тебя!" - А она опоздала, - сказала мисс Мэтти. - Опоздала. Мы сидели молча, думая о смысле этих бесконечно печальных слов. Наконец я попросила мисс Мэтти рассказать, как переносила ее мать свое горе. - Она была само терпение, - ответила мисс Мэтти. - Но ее здоровье никогда не было крепким, и эти несчастья совсем подорвали ее силы. Отец все сидел и смотрел на нее и казался гораздо печальнее, чем она. Он словно не мог смотреть ни на что иное, если она была рядом, и он стал таким кротким, таким ласковым. Если он говорил что-нибудь в своей прежней манере, - как будто его слово было законом, - он тут же подходил к нам, клал руку нам на плечи и тихим голосом спрашивал, не обидел ли он нас. Когда он говорил так с Деборой, я это понимала: она ведь была такой умной! Но когда он обращался так ко мне, я еле сдерживала слезы. Но ведь он видел то, чего не видели мы: что случившееся убивает маму. Да, убивает ее (погасите свечу, милочка, мне легче говорить в темноте) - она же всегда была хрупкой и не могла выдержать подобного испуга и потрясения. Но она улыбалась ему и утешала его - не словами, а взглядом и тоном голоса, всегда веселыми и бодрыми, когда он был рядом. И она часто повторяла, что Питер, конечно, очень скоро станет адмиралом - он ведь такой храбрый и умный, и говорила о том, как она мечтает увидеть его в мундире, и о том, какие шляпы носят адмиралы, и о том, как ему больше подходит быть моряком, чем священником, - и все это весело, так, чтобы отец поверил, будто она рада последствиям злополучного утра и расправы тростью, воспоминание о которых мучило его неотступно, мы все это знали. Но, милочка, как горько она рыдала, оставаясь одна! И вскоре она настолько ослабела, что уже не могла сдерживать слез при Деборе и при мне и все время просила нас передать Питеру то-то и то-то (их корабль отправился в Средиземное море или куда-то туда, а потом его перевели служить в Индию, а по суше тогда сообщения не было). Но она по-прежнему повторяла, что никому не дано знать часа своей смерти и что мы не должны думать, будто ее час уже близок. Мы этого не думали, но мы это знали, видя, как она тает день ото дня. Я понимаю, милочка, что глупо плакать, когда я, наверное, уже скоро с ней свижусь. И только подумайте, деточка, на другой день после ее смерти - она ведь и года не прожила после того, как Питер ушел из дома, - на другой день ей пришла посылка из Индии от ее бедного мальчика! Это была индийская шаль, пушистая и белая, с узенькой каемочкой по краю, как раз такая, какая понравилась бы маме. Мы подумали, что это может немного отвлечь отца, который всю ночь просидел, держа ее за руку, а потому Дебора отнесла ему шаль и письмо Питера. Сначала он словно ничего не замечал, и мы попытались завести разговор о шали, развернули ее, стали хвалить. Тогда он неожиданно поднялся и сказал: "Мы похороним ее в ней. У Питера будет хотя бы такое утешение, и она сама бы этого пожелала". Ну, возможно, это было неразумно, но что мы могли сделать или возразить? Когда у человека горе, с ним не спорят. Он взял шаль и погладил ее. "Как раз такая, о какой она мечтала перед свадьбой, а мать ей не купила. Я узнал об этом только много времени спустя, иначе у нее была бы такая шаль... да, была бы. И вот теперь она у нее будет". Мама в гробу казалась такой красивой! Она всегда была хороша собой, а теперь выглядела такой прелестной, почти прозрачной, и такой молодой. Она казалась моложе Деборы, которая стояла около, вся содрогаясь. Мы расположили шаль мягкими красивыми складками, а мама улыбалась, точно была довольна; приходило много людей - весь Крэнфорд, - чтобы попрощаться с ней, потому что они ее любили, да и как же было ее не любить! И деревенские женщины приносили букеты полевых цветов, а жена старого Клейра принесла белых фиалок и попросила, чтобы их положили ей на грудь. В день похорон мамы Дебора сказала мне, что пусть ей сделают предложение хоть сто человек, она никогда не выйдет замуж и не покинет отца. Вряд ли все-таки их могло быть так много - я не знаю, сделал ли ей предложение хоть кто-нибудь, - но это не умаляет благородства ее слов. Она была отцу такой дочерью, каких, мне кажется, свет еще не видел и больше не увидит. Зрение у него совсем ослабело, и она читала ему книгу за книгой, писала под его диктовку, переписывала проповеди и всегда была готова выполнить любое его поручение по делам прихода. Она умела гораздо больше бедной мамы и однажды даже написала за отца письмо епископу. Но он неутешно горевал по маме, весь приход это замечал. Не то чтобы он стал менее деятельным - напротив, и, кроме того, помогал теперь тем, кто нуждался в его помощи, с большей кротостью. Я делала все, что было в моих силах, чтобы Дебору ничто не отвлекало и она могла постоянно быть возле него. Я ведь ни на что важное не гожусь, и самое лучшее, что мне дано делать, это тихонько брать на себя разные мелкие хлопоты и освобождать от них других. Но отец совсем переменился. - А мистер Питер приезжал потом домой? - Да, один раз. Он приехал лейтенантом, адмиралом он не стал. И они с отцом были такими друзьями! Отец посетил вместе с ним всех своих прихожан, он так им гордился! Он выходил из дома, только опираясь на руку Питера. Дебора улыбалась (мне кажется, после маминой смерти мы больше никогда не смеялись) и повторяла, что ее убрали в чулан. Но на самом деле это было не так: отец всегда звал ее, когда надо было написать письмо, прочесть что-нибудь или что-то обсудить. - А что было потом? - спросила я после паузы. - А потом Питер снова ушел в море, и через некоторое время отец скончался, благословив нас обеих и поблагодарив Дебору за все, чем она была для него, и, конечно, наши обстоятельства переменились: мы должны были переехать в этот маленький домик и вместо трех горничных и слуги обходиться одной служанкой; но, как всегда говорила Дебора, мы строго соблюдали правила хорошего тона, хотя по воле судьбы и должны были жить просто. Бедная Дебора! - А мистер Питер? - спросила я. - В Индии случилась какая-то большая война - не помню ее названия, и с тех пор мы ничего о Питере не слышали. Я думаю, что он умер, и иногда меня тревожит, что мы не носили по нему траура. А порой, когда я сижу одна и в доме совсем тихо, мне кажется, что на улице раздаются его шаги, и сердце у меня замирает, а потом начинает биться очень сильно. Но шаги всегда затихают дальше по улице, а Питер не приходит... Это Марта вернулась? Нет-нет, милочка! Я пойду сама. Вы же знаете, я умею находить дорогу в темноте; А у двери меня немножко обдует свежим воздухом и, может быть, станет легче голове: она что-то разбаливается. И мисс Мэтти спустилась вниз. Я зажгла свечу, чтобы в комнате было уютнее, когда она вернется. - Это была Марта? - спросила я. - Да. И я немного беспокоюсь, потому что, открывая дверь, услышала очень странный шум. - Где? - спросила я, заметив, что ее глаза стали совсем круглыми от испуга. - На улице... прямо за дверью... Мне показалось, что там... - Разговаривают? - подсказала я, когда она запнулась. - О нет! Целуются... ГЛАВА VII  ВИЗИТЫ Как-то утром, когда мы с мисс Мэтти сидели за рукоделием - еще не было двенадцати и мисс Мэтти не сменила чепца с желтыми лентами, который прежде был парадным чепцом мисс Дженкинс и который мисс Мэтти теперь носила в уединении своего дома, а чепец, изготовленный в подражание головному убору миссис Джеймисон, надевала, только выходя куда-нибудь или ожидая гостей, - в комнату заглянула Марта и доложила, что ее хозяйку хотела бы видеть мисс Бетти Баркер. Мисс Мэтти сказала, чтобы Марта пригласила мисс Баркер подняться в гостиную, а сама поспешила к себе в спальню переменить чепец, но так как она забыла очки, а к тому же пришла в некоторое волнение из-за странного времени, выбранного для этого визита, я нисколько не удивилась, увидев, что она просто водрузила второй чепец поверх первого. Мисс Мэтти не подозревала об этом и смотрела на нас с безмятежной улыбкой. Впрочем, мне кажется, и мисс Баркер ничего не заметила: не говоря уж о том малозначительном обстоятельстве, что она была далеко не так молода, как прежде, все ее внимание поглощала цель ее прихода, о которой она и поведала с угнетающим смирением, находившим выход в бесконечных извинениях. Мисс Бетти Баркер была дочерью старого крэнфордского причетника, подвизавшегося на избранном им поприще в дни мистера Дженкинса. Она и ее сестрица служили камеристками в хороших домах и накопили достаточно денег, чтобы открыть мастерскую дамских шляп, пользовавшуюся покровительством окрестных знатных дам. Леди Арли, например, время от времени отдавала девицам Баркер выкройку своего старого чепца, и они немедленно вводили этот фасон в моду среди высшего крэнфордского света. Я говорю "высший свет" потому, что девицы Баркер заразились царившим там духом и гордились своими "аристократическими связями". Они отказывались продавать чепцы и ленты тем, у кого не было родословной. Немало фермерш и их дочек сердито покидали тонное заведение девиц Баркер и направляли свои стопы в мелочную лавку, владелец которой мог позволить себе на доходы от продажи стирального мыла и сыроватого сахара ездить в (он говорил - "Париж", пока не заметил, что патриотизм и джонбульность его клиентов не позволяют им следовать вкусам презренных мусью) Лондон, где, как он частенько заверял своих покупательниц, королева Аделаида только неделю назад появилась точно в таком же чепце, отделанном желтыми и голубыми лентами, а король Вильгельм не преминул сделать ей комплимент за столь удачный выбор головного убора. Девицы Баркер, которые не преступали пределов истины и брезговали покупательницами, не принадлежавшими к числу избранных, тем не менее процветали. Обе были добросердечны и мало думали о себе. Я не раз видела, как старшая сестра (она в свое время была горничной у миссис Джеймисон) несла питательное блюдо какой-нибудь бедной старухе, Они только рабски следовали примеру знатных особ, не желая "иметь ничего общего" с теми, кто стоял на одну ступень ниже их. А когда старшая сестра умерла, оказалось, что они скопили достаточно, чтобы мисс Бетти могла закрыть мастерскую и удалиться от дел. Кроме того, она (как я, кажется, упоминала) обзавелась коровой, что в Крэнфорде служит почти таким же признаком респектабельности, как в некоторые кругах - собственный кабриолет. Ни одна из крэнфордских дам не одевалась наряднее ее, и мы этому не удивлялись, ибо все знали, что она донашивает шляпки, чепцы и ужасные ленты, которые прежде лежали на складе ее мастерской. Закрыла она ее лет пять-шесть назад, а потому везде, кроме Крэнфорда, ее туалет мог бы показаться несколько passe {Вышедшим из моды (франц.).}. В это утро мисс Бетти Баркер явилась пригласить; мисс Мэтти к себе на чай в следующий вторник. Узнав, что я гощу у мисс Мэтти, она пригласила и меня, хотя я заметила, что она несколько опасается, не занялся ли мой отец, переселившись в Драмбл, "этой мерзкой торговлей хлопком", тем самым низринув свое семейство из горних сфер "аристократического общества". Она предварила свое приглашение таким множеством извинений, что раздразнила мое любопытство. Разумеется, она позволила себе "большую дерзость". Что такое она натворила? Наблюдая, как она мучится из-за своей неслыханной смелости, я уже совсем уверовала, что она написала королеве Аделаиде, прося сообщить ей рецепт стирки тонких кружев. Однако дерзость эта исчерпывалась тем, что она пригласила миссис Джеймисон - бывшую хозяйку своей сестры! "Памятуя о прежнем ее занятии, извинит ли мисс Мэтти подобную вольность?" "А! - подумала я. - Она заметила удвоенный чепец и решила исправить головной убор мисс Мэтти". Но нет! Она просто испрашивала разрешения пригласить также мисс Мэтти и меня. Мисс Мэтти наклонила голову в знак согласия, и я подумала, что, делая это любезное движение, она не могла не ощутить необычный вес и чрезвычайную высоту своего головного убора. Однако она, по-видимому, ничего не заметила и, благополучно выпрямившись, продолжала беседовать с мисс Бетти ласково и снисходительно, без тени того тягостного смущения, которое неминуемо охватило бы ее, заподозри она, насколько оригинально выглядит ее чепец. - Так, значит, миссис Джеймисон обещала быть у вас? - спросила мисс Мэтти. - Да, миссис Джеймисон с величайшей добротой и снисходительностью сказала, что будет рада провести у меня вечер. Но поставила небольшое условие: она прибудет с Карло. Я сказала ей, что если у меня есть к кому слабость, так это к собакам. - А мисс Пул? - осведомилась мисс Мэтти, которая думала о том, как бы составить партию в преферанс без участия Карло. - Я собираюсь пригласить мисс Пул. Само собой, я не могла пригласить ее прежде, чем пригласила бы вас, сударыня, дочь нашего священника. Поверьте, я не забываю, кем был мой папаша при вашем батюшке. - И разумеется, миссис Форрестер? - И миссис Форрестер. По правде говоря, я думала побывать у нее прежде, чем у мисс Пул. Хотя обстоятельства ее жизни переменились, сударыня, она - урожденная Тиррел, и мы не должны забывать о ее родстве с Биггсами из Биглоу-Холла. Мисс Мэтти гораздо больше интересовала та мелочь, что миссис Форрестер прекрасно играла в карты. - Миссис Фиц-Адам... я полагаю... - Нет, сударыня, всему есть предел. Миссис Джеймисон, я думаю, вряд ли будет приятно знакомство с миссис Фиц-Адам. Я питаю к миссис Фиц-Адам глубочайшее уважение, но не могу считать ее достойной общества таких особ, как миссис Джеймисон и мисс Матильда Дженкинс. Мисс Бетти Баркер отвесила мисс Мэтти низкий поклон и поджала губы. Исполненный достоинства взгляд, который она искоса бросила на меня, без слов сказал, что хотя она - всего лишь удалившаяся от дел модистка, но отнюдь не демократка и понимает все тонкости сословных различий. - Могу ли я просить вас сделать милость прийти в мое скромное жилище как можно ближе к половине седьмого, мисс Матильда? Миссис Джеймисон обедает в пять, но любезно обещала быть у меня не позже этого часа. - И с глубоким плавным реверансом мисс Бетти Баркер покинула нас. Моя пророческая душа предсказала мне, что днем нам сделает визит мисс Пул, которая обычно являлась к мисс Мэтти после любого события - или в предвидении любого события, - чтобы подробно обсудить его с ней. - Мисс Бетти сказала мне, что приглашен лишь самый небольшой и самый избранный круг, - сообщила мисс Пул после того, как они с мисс Мэтти обменялись сведениями. - Да, она так сказала. Не приглашена даже миссис Фиц-Адам. Миссис Фиц-Адам была овдовевшей сестрой крэнфордского врача, о котором я уже упоминала. Они происходили из почтенной фермерской семьи, и родители их были вполне довольны своим жребием. Эти добрые люди носили фамилию Хоггинс. Мистер Хоггинс был теперь крэнфордским доктором. Нам не нравилась эта мужицкая фамилия, мы считали ее грубой. Одно время мы надеялись обнаружить родственную связь между ними и той маркизой Эксетер, которую звали Молли Хоггинс, но доктор, ничуть не заботясь о собственных интересах, ничего не желал знать об этом родстве и полностью его отрицал, хотя, как однажды заметила дорогая мисс Дженкинс, одну из его сестер звали Мэри, а имена в семье обычно передаются из поколения в поколение. Вскоре после того, как мисс Мэри Хоггинс вышла замуж за мистера Фиц-Адама, она на много лет исчезла из этих мест. Так как она не вращалась в высшем свете Крэнфорда, никто из нас в свое время не полюбопытствовал узнать, кем был мистер Фиц-Адам. Он скончался и ушел к праотцам, а никто из нас так и не заметил его существования. И тогда миссис Фиц-Адам вновь появилась в Крэнфорде ("смело, будто лев", как выразилась мисс Пул) уже зажиточной вдовой, облачившейся в черные шуршащие шелка столь быстро после кончины супруга, что бедная мисс Дженкинс имела основание заметить: "Право, бумазея выразила бы более глубокую скорбь!" Я помню конклав дам, собравшийся, чтобы решить, следует ли исконным крэнфордским обитательницам голубых кровей сделать визит миссис Фиц-Адам или нет. Она поселилась в большом доме с флигелями, который до этих пор всегда как бы служил патентом благородного происхождения для того, кто в нем обитал, ибо в давние времена, лет за семьдесят - восемьдесят до описываемых событий, в нем изволила проживать незамужняя дочь какого-то графа. Кроме того, кажется, считалось, что этот дом дарует своему обитателю особо тонкий ум, так как у дочери графа леди Джейн была сестра, леди Анна, которая во времена американской войны вышла замуж за генерала, а этот генерал написал две-три комедии, которые все еще время от времени давались на лондонских подмостках, - и когда мы читали объявления о них, то гордо выпрямлялись, убежденные, что Друри-Лейн делает Крэнфорду весьма изящный комплимент. Тем не менее вопрос о визитах к миссис Фиц-Адам все еще не был решен, когда дорогая мисс Дженкинс умерла, а вместе с ней умерло и четкое представление о суровых требованиях кодекса аристократизма. Как заметила мисс Пул: "Ведь большинство крэнфордских дам хорошего происхождения - либо бездетные вдовы, либо старые девы, и если мы не станем менее взыскательными и разборчивыми, скоро у нас тут никакого общества не останется". Миссис Форрестер поддержала ее. Насколько ей было известно, "Фиц" обязательно означает нечто аристократическое. Вот, например, Фиц-Рой - если она не ошибается, некоторые королевские дети звались Фиц-Рой. Или Фиц-Кларенсы - они же дети милого доброго короля Вильгельма IV. Фиц-Адам! Прелестная фамилия, и, по ее мнению, почти наверное означает "Дитя Адама". Никто, у кого в жилах не течет хотя бы капля благородной крови, не посмеет зваться "Фиц". Фамилия - великое дело. У нее был кузен, который писал свою фамилию через два маленьких "ф" - ффулкс, и он презирал заглавные буквы и утверждал, что с них пишутся фамилии, придуманные позднее. Она даже опасалась, что он умрет холостяком, - настолько он был разборчив. Когда он познакомился на водах с некой миссис ффарингдон, она сразу произвела на него глубокое впечатление. Это была очень красивая женщина, образчик хорошего тона - вдова с прекрасным состоянием; и "мой кузен мистер ффулкс" женился на ней - и все из-за ее двух маленьких "фф". У миссис Фиц-Адам не было ни малейших шансов познакомиться в Крэнфорде с каким-нибудь мистером Фиц... и так далее, а потому она, несомненно, поселилась тут не по этой причине. Мисс Мэтти считала, что ее привела сюда надежда проникнуть в высший свет города - это, несомненно, было бы весьма приятным шагом вверх для ci-devant {Бывшей (франц.).} мисс Хоггинс; и если она питала подобные надежды, то было бы жестоко их обмануть. А потому все нанесли визиты миссис Фиц-Адам, то есть все, кроме миссис Джеймисон, которая имела обыкновение показывать, насколько она высокородна, не замечая миссис Фиц-Адам, когда судьба сводила их на чьем-нибудь званом вечере. Приглашенных дам бывало не больше девяти-десяти, и миссис Фиц-Адам выделялась среди них дородством, а кроме того, она непременно вставала, когда входила миссис Джеймисон, и делала очень низкие реверансы, стоило той взглянуть в ее сторону - такие низкие, что, по-моему, миссис Джеймисон глядела на стенку над ней, потому что она ни разу даже бровью не шевельнула, точно вовсе ее не видела. Но миссис Фиц-Адам продолжала свое. Весенние вечера стали уже светлыми и долгими, когда трое-четверо дам в жестких капюшонах встретились у двери мисс Баркер. А вы знаете, что такое жесткий капюшон? Его надевают над чепцом или шляпой, выходя на улицу, и больше всего он похож на верх извозчичьей пролетки - правда, иногда он бывает несколько меньшего размера. Жесткие капюшоны неизменно производят ошеломляющее впечатление на крэнфордских детишек, и на этот раз два-три мальчугана, игравшие в тихом солнечном переулке, бросили свои забавы и в безмолвном изумлении окружили мисс Пул, мисс Мэтти и меня. Мы также хранили безмолвие, а потому ясно расслышали громкий, подавленный шепот внутри дома мисс Баркер: - Погоди, Пегги! Погоди, пока я не сбегаю в спальню вымыть руки. Когда я кашляну, открывай дверь. Я в одну минуту управлюсь. И правда, не прошло и минуты, как мы услышали не то хриплое "апчхи!"; не то кукареканье, и дверь перед нами тотчас распахнулась. За ней стояла круглоглазая девушка, растерянно взиравшая на почтенное общество жестких капюшонов, которые проследовали мимо нее без единого слова. Немного опомнившись, она проводила нас в небольшую комнату, которая прежде служила мастерской, а теперь была временно превращена в гардеробную. Там мы отшпилили низ юбок, одернули их и перед зеркалом придали нашим лицам приятное и любезное выражение, положенное для званых вечеров, а затем с поклонами и с "после вас, сударыня" уступили миссис Форрестер право первой подняться по узенькой лестнице, которая вела в гостиную мисс Баркер. Она сидела там - величественная и безмятежная, так, словно нам только почудился этот необыкновенный кашель, после которого у нее, наверное, и сейчас еще ныло горло. Добрая, кроткая, бедно одетая миссис Форрестер была тотчас подведена ко второму почетному месту, которое, подобно сиденью принца Альберта возле сиденья королевы, было хорошим, но не настолько хорошим. Самое почетное место, разумеется, предназначалось для высокородной миссис Джеймисон, которая уже, пыхтя, поднималась по лестнице, а Карло на каждой ступеньке описывал вокруг нее стремительную петлю, словно намереваясь сбить ее с ног. Как горда и как счастлива была мисс Бетти Баркер! Она помешала в камине, закрыла дверь и села как можно ближе к ней на самом кончике стула. Когда вошла Пегги, пошатываясь под тяжестью чайного подноса, я заметила, что мисс Баркер томят мучительные опасения, как бы Пегги не забылась. При обычных обстоятельствах служанка и хозяйка держались друг с другом как близкие приятельницы, и теперь Пегги очень хотела что-то сообщить мисс Баркер по секрету, а мисс Баркер очень хотела ее выслушать, но полагала, что долг истинной леди требует от нее ничего подобного не допускать. А потому она упорно не замечала ни шепота, ни знаков Дегги. Однако, ответив раза два невпопад на вопросы своих гостий, она вдруг воскликнула, осененная блестящей мыслью: - Бедненький миленький Карло! Я совсем забыла о нашем песике. Пойдем вниз, моя прелесть, и ты получишь свое угощение, да-да! Через несколько минут она вернулась, такая же безмятежная и благодушная, но, по-моему, она забыла покормить "бедненького миленького песика" - во всяком случае, он весьма жадно набрасывался на оброненные кусочки кекса. Чайный поднос был нагружен очень тяжело, чему я от души обрадовалась, так как была не на шутку голодна, но я опасалась, что остальные гостьи сочтут столь обильное угощение вульгарным. Я знаю, как они поступили бы у себя дома, но тут груды всяческого печенья быстро пошли на убыль. Я заметила, что миссис Джеймисон с обычной неторопливостью и обстоятельностью ест тминный бисквит, и немного удивилась, вспомнив, как на своем последнем вечере она объясняла нам, что у нее в доме этот бисквит не подают - он слишком напоминает ей душистое мыло. Нас она всегда угощала миниатюрными "дамскими пальчиками" из сдобного теста. Однако миссис Джеймисон снисходительно извинила мисс Баркер это незнание обычаев высшего света и, чтобы не подчеркивать ее промаха, скушала три больших куска тминного бисквита с невозмутимым благодушием жующей коровы. После чая произошло некоторое замешательство. Нас было шестеро, а потому четверо могли составить партию в преферанс, предоставив двум остальным развлекаться криббеджем. Однако все, кроме меня (я побаивалась крэнфордских дам за картами, потому что для них не существовало занятия более важного и серьезного), выразили твердое желание сыграть пульку-другую. Даже мисс Баркер, хотя она и заверяла всех, что не отличит мизера от марьяжа, тем не менее, несомненно, горела желанием сесть за преферанс. Однако вскоре весьма неожиданный звук положил конец затруднению. Если бы возможно было предположить, что невестка барона способна храпеть, я сказала бы, что миссис Джеймисон в эту минуту испустила заливчатый храп, ибо в комнате было жарко, а она от природы была склонна к сонливости и не устояла перед соблазном чрезвычайно покойного кресла - и вот миссис Джеймисон сморила дремота. Раза два она с усилием открывала глаза и улыбалась нам тихой, хотя и рассеянной улыбкой, но даже любезность недолго могла подвигать ее на такие усилия, и она погрузилась в крепкий сон. - Мне очень лестно, - прошептала мисс Баркер за карточным столиком своим трем партнершам, которых она, несмотря на полное незнакомство с преферансом, немилосердно обыгрывала, - очень-очень лестно видеть, что миссис Джеймисон чувствует себя совсем как дома в моем бедном маленьком жилище; я не могу вообразить более приятного комплимента. Меня мисс Баркер снабдила книгами - в форме четырех прекрасно переплетенных комплектов модных журналов десятилетней давности - и, придвинув маленький столик со свечой, предназначенной для меня одной, объяснила, что ей известно, как молодежь любит смотреть картинки. Карло лежал у ног своей хозяйки, похрапывая и вздрагивая. Он тоже чувствовал себя совсем как дома. Наблюдать за сценой, разыгрывавшейся над карточным столом, было очень интересно. Четыре быстро кивающие чепца почти сталкивались над его серединой, "торгуясь" шепотом, но в спешке иногда повышая голос, и мисс Баркер то и дело увещевала их: - Тише, сударыни! Будьте добры, тише, миссис Джеймисон почивает. Лавировать между глухотой миссис Форрестер и дремотой миссис Джеймисон было очень нелегко. Но мисс Баркер превосходно справлялась со своей тяжкой задачей. Она шепотом повторяла то, что было сказано, гримасами и движением губ стараясь втолковать миссис Форрестер, что объявили их партнерши, а затем ласково улыбалась всем нам и бормотала про себя: - Очень-очень лестно! Ах, если бы моя бедная сестрица дожила до этого дня! Внезапно дверь широко распахнулась, Карло вскочил, отрывисто затявкал, и миссис Джеймисон проснулась. А может быть, она вовсе и не спала - ведь, как она объяснила почти тут же, комната была так ярко освещена, что ей пришлось закрыть глаза, но она с большим интересом слушала нашу остроумную и поучительную беседу. На пороге вновь появилась Пегги, пунцовая от важности. "О, хороший тон! - подумала я. - Снесешь ли ты этот последний удар?" Ибо мисс Баркер заказала на ужин (вернее, сама приготовила, в чем я нисколько не сомневаюсь, хотя она и воскликнула: "Пегги, что это вы нам принесли?" - а губы сложила в удивленную улыбку, показывая, какой это для нее неожиданный, хотя и приятный сюрприз) самые изысканные яства - устриц в раскрытых раковинах, запеченных омаров, желе и кушанье, которое называется "купидончики" и весьма нравится крэнфордским дамам, но так дорого, что его подают лишь в самых торжественных случаях (не знай я более утонченного и античного его названия, я сказала бы, что это макароны, вымоченные в коньяке). Короче говоря, нас собирались потчевать самыми лучшими и самыми вкусными блюдами, а потому мы снисходительно подчинились гостеприимной хозяйке, хотя и в ущерб нашему хорошему тону, который вообще никогда не ужинал, что не мешало ему, подобно всем, кто не ужинает, томиться на званых вечерах особо острым голодом. По-видимому, мисс Баркер в прежних своих сферах свела знакомство с напитком, который зовется "шеррибренди". Мы же - никто из нас - ничего подобного даже не видели и со светским недоумением отказались, когда она нам его предложила: - Самую капельку, малюсенькую рюмочку, сударыни; запить устрицы и омаров. Говорят, они иногда проходят не очень легко. Мы все закачали головами, точно китайские болванчики женского пола, но в конце концов миссис Джеймисон позволила себя уговорить, а мы последовали ее примеру. Напиток оказался не то чтобы невкусным, но таким жгучим и крепким, что мы сочли необходимым показать, насколько ни к чему подобному не привыкли, и принялись ужасно кашлять - почти так же странно, как мисс Баркер перед тем, как Пегги открыла нам дверь. - Какой крепкий! - сказала мисс Пул, ставя на стол; пустую рюмку. - Право, в нем есть спирт. - Только самая капелька, ровно столько, чтобы он не портился, - объяснила мисс Баркер. - Вот как мы смачиваем коньяком бумагу, которой закрываем банки с вареньем, чтобы оно не плесневело. Я частенько чувствую себя навеселе, покушав сливового пирога. Я, однако, сомневаюсь, чтобы сливовый пирог понудил миссис Джеймисон пуститься в откровенности, а вот отведав шерри-бренди, она сообщила нам про ожидаемое событие, о котором до сих пор хранила, полное молчание. - Моя свойственница леди Гленмайр намерена погостить у меня некоторое время... Все хором воскликнули "Неужели!" и смолкли. Каждая из присутствующих дам мысленно перебирала свои туалеты, решая, годятся ли они для появления в обществе вдовы барона. Ведь когда у кого-нибудь из наших друзей кто-нибудь гостил, остальные обязательно устраивали званые вечера и чаепития. И, услышав эту новость, мы все почувствовали приятное волнение. Вскоре после этого явились служанки с фонарями, о чем и доложила Пегги. За миссис Джеймисон прибыл портшез, который с трудом втиснулся в узкую прихожую мисс Баркер, в буквальном смысле слова "закупорив проход". Старые носильщики (днем они были башмачниками, но когда их звали нести портшез, они обряжались в странного вида старые ливреи - длинные кафтаны с небольшой пелериной, ровесники портшеза, точно сошедшие с картин Хогарта) долго и искусно маневрировали, пятились, поворачивались, повторяли все с начала, прежде чем им удалось выбраться со своей ношей из дверей мисс Баркер. Мы услышали быстрый дробный топот их ног по тихой улочке, когда надевали жесткие капюшоны и подшпиливали юбки. Мисс Баркер суетилась около и предлагала помощь - впрочем, если бы она не помнила о прежнем своем занятии и не желала, чтобы мы о нем забыли, она, несомненно, предлагала бы ее куда более настойчиво. ГЛАВА VIII  "ВАША МИЛОСТЬ" На другой день утром - сразу же после двенадцати - к мисс Мэтти явилась мисс Пул. Объясняя причину своего визита, она сослалась на какие-то пустяки, но было нетрудно догадаться, что за ее приходом кроется что-то более серьезное. Так оно и оказалось. - Ах, кстати! Вы, конечно, сочтете меня невеждой, но знаете, я, право, теряюсь... как мы должны обращаться к леди Гленмайр? Надо ли говорить "ваша милость" в тех случаях, когда обыкновенным людям мы говорим "вы"? Я все утро ломаю над этим голову... И надо ли говорить "м