убегающих зайцев, и белка
прошуршала наверху. Птицы встревожено захлопали крыльями, а кто-то тяжелый,
глухо смеясь, скрылся в листве.
Макдьюи остановился перед огромным дубом. На нижней ветке висел
колокольчик, с язычка его свисала длинная веревка. Ветеринар сердился сам на
себя, что не идет к дому и не колотит в дверь кулаком иди хотя бы не звонит
в звонок, как положено. Однако что-то его держало. Какие-то чары сковали
его, и он стоял и стоял, не вынимая рук из карманов.
Наконец он вспомнил, что друг, веривший не в чары, а в Бога, именно и
посоветовал ему звонить в колокольчик. Макдьюи дернул за веревку, сердито
выставив бороду, и услышал удивительно чистый, нежный звон. Из чащи выглянул
самец косули, удивленно посмотрел на пришельца темными, прозрачными глазами
и скрылся. Больше не откликнулся никто.
Макдьюи звонил много раз, колокольчик плясал, но только какой-то
меховой зверек, зацарапав когтями, взлетел на дерево. Макдьюи звонил долго и
тем не менее удивился, когда простенькая рыжая девушка вышла на его зов.
Он знал от священника, что не увидит колдуньи с крючковатым носом, но
такого он все же не ожидал. Она была слишком юна, слишком проста. Нет, ей
было за двадцать пять, может -- и под тридцать; удивили его, в сущности, две
вещи: пятна крови на ее руках и ее удивительная нежность.
Другого слова он найти не мог. Красивой она не была, даже странно
казалось, что такая неприметная девушка зачаровала весь край, внушая и
страх, и почтение, но при ней все стало иным: Макдьюи услышал или, вернее,
почувствовал, что кругом шуршат десятки пугливых зверьков, шелестят и
щебечут птицы и где-то хлопает крыльями тот, кто смеялся наверху. Все стало
отрывком из сказки; оставалось узнать, фея стоит перед ним или ведьма. Об
этом, сам себе удивляясь, думал Макдьюи, подходя к ней в сопровождении тех,
кого он назвал ее родней: двух кошек, рыжей и черной, старой овчарки и
веселого скоч терьера. Белка сбежала вниз по стволу, помахивая хвостом.
-- Это вы Лори? -- сердито крикнул ветеринар.
-- Я, -- ответила она.
Да, именно -- нежная, нежная и кроткая. Он повторил про себя эти слова,
когда услышал ее голос. Но слишком долго лелеял он свою ярость, чтобы
поддаться на такие штуки, и сердито спросил:
-- А вы знаете, кто я такой?
-- Нет, -- отвечала она, -- не знаю.
Тогда он загрохотал так, что земля задрожала:
-- Я доктор Макдьюи! Главный ветеринар! Санитарный инспектор!
Если он ждал, что она испугается, опечалится или смутится, он своего не
дождался. Лицо ее озарилось радостью, словно она не смела поверить
собственным ушам, глаза засветились, тревога из них исчезла, и все ее черты
стали не простенькими, а прекрасными.
-- Ох! -- закричала она. -- Услышал! Мы вас очень ждем, доктор. Идите
скорей, а то поздно будет.
Он так удивился, что даже сердиться перестал. Что услышал? Кто услышал?
Почему она порет такую чушь? И тут он понял: он просто забыл на минуту ее
второе прозвище.
"Психически неполноценна, -- подумал он. -- Совсем плоха, бедняга", --
и не заметил, что не ругает, а жалеет ее.
Зато он заметил, что следует за ней, а она уверенно и быстро ведет его
куда-то, и между ним и ею шествуют гуськом ее собаки и кошки. Обогнув домик,
она подошла к каменному амбару и толкнула дверь. Посреди комнаты стоял стол,
покрытый ослепительной скатертью, в пятнах свежей крови, а на столе, едва
дыша, лежал большой барсук.
Макдьюи опытным взглядом распознал перелом задней лапы, страшную рану
на передней и вывих плечевой кости, а острым нюхом уловил кисловатый запах
воспаления.
-- М-да, -- сказал он, поморщившись. -- Дело плоховато. Капкан?
Лори кивнула и добавила:
-- И еще собака его покусала. А потом он оборвал цепь и пришел ко мне.
Я не могу его вылечить. Я не очень хорошо лечу. Вот я и попросила.
Макдьюи рассеянно кивнул, не совсем понимая, кого же она просила, и не
думая о том, как смешно прийти во гневе к своему самозваному сопернику и
оказаться коллегой-консультантом.
-- Эфир у вас есть? -- спросил он. - Дайте-ка тряпочку. Поможем
зверюге, усыпим. Больше тут делать нечего.
Но Лори мягко ответила:
-- Бог послал его сюда не умирать, а вас -- не убивать, мистер Макдьюи.
Ветеринар удивленно взглянул на нее.
-- А вы откуда знаете? -- спросил он. И прибавил: -- Я не верю в Бога.
-- Ничего, -- сказала Лори. -- Бог верит в вас, а то бы Он вас не
посылал. Она доверчиво посмотрела на него, и нежная, непонятная улыбка
появилась в уголках ее губ. Улыбка была почти лукавая, и почему-то она так
тронула Макдьюи, что он чуть не заплакал и побыстрей отошел. Он вспомнил,
как прозвучала в ее устах его фамилия, и понял, что давно не слышал такой
интонации. Впервые заметил он, как чист ее взор и как умилительно просты
черты спокойного лица.
Потрясен он был так, что движения его стали еще резче, а голос громче.
-- Вы что, не видите, -- крикнул он, -- что тут делать нечего? И
вообще, я без инструментов. По другому делу к вам ехал...
-- Я подержу его, -- сказала Лори. -- Он мне доверяет. А тут вот -- мои
инструменты.
Она подсунула руку под голову раненого, положила другую ему на бок и
приникла щекой к его морде, что-то приговаривая. Барсук тяжело вздохнул и
закрыл глаза.
Макдьюи даже вспотел от страха.
-- Господи Боже мой! -- воскликнул он. -- Вы с ума сошли!
Она подняла глаза, чуть-чуть улыбнулась и просто сказала:
-- Меня и зовут сумасшедшей. Я его подержу, он не дернется. Макдьюи не
ответил. Взглянув на нее, он принялся шить, резать, латать, объясняя ей, что
он делает, как профессор студентам. Вдруг, прервав лекцию, он спросил:
-- Что вы с ним сделали. Лори? Он лежит совершенно тихо.
-- Он мне доверяет, -- снова сказала она, зачарованно глядя на то, как
творят чудеса проворные пальцы хирурга.
По внезапному вдохновению Макдьюи заменил кусок плечевого сустава
серебряной монеткой. Через некоторое время он спросил:
-- Где вы его взяли?
-- Он сам пришел, -- ответила она.
-- Так... А откуда он знал, что надо сюда идти?
-- Его ангелы вели.
-- Вы когда-нибудь видели ангела?
-- Нет. Я слышала их голоса и шелест крыльев.
У Макдьюи почему-то оборвалось сердце. Так бывает, когда вспомнишь
давний сон или тронешь затянувшуюся рану. Он поглядел на девушку, стоявшую
рядом с ним и восторженно взиравшую на дело его рук, вздрогнул, закончил
перевязку, отошел от стола и сказал:
-- Ну, все.
Лори схватила его руку и припала к ней лицом. Он почувствовал холодок
слез и прикосновение губ, и ему стало еще во сто крат печальней.
-- Сделал что мог, -- отрывисто сказал он. -- Не давайте ему двигаться.
Завтра приду, положу гипс. Тогда все будет в порядке. У вас есть, где его
держать?
-- Да, -- отвечала Лори. -- Пойдемте посмотрим.
Она с бесконечной осторожностью взяла больного на руки и повела врача
за перегородку, в другую половину амбара. Тут была настоящая больничка, но
своих прежних пациентов Макдьюи в ней не увидел. Все звери были лесные --
олень с переломанной ногой, одноглазая белка, свернувшийся ежик, покусанный
заяц, осиротевшие лисята, полевые мыши в картонной коробочке.
Макдьюи сразу стало легче на душе. Он даже засмеялся и сказал, окинув
зверей опытным взглядом:
-- А еж-то симулирует.
И не остался без награды. Нежная спокойная улыбка засияла на
простеньком лице.
-- Ш-ш! -- ответила Лори. -- Пускай, ему здесь хорошо.
-- Вот так вы их и лечите? -- спросил он. Лори смутилась.
-- Я за ними хожу, -- сказала она. -- Им тепло, они отдыхают. А я их
кормлю, пою, -- голос ее стал совсем тихим, -- и люблю...
Макдьюи улыбнулся. Именно это прописывали от века все ветеринары.
Правда, последнее снадобье вместо него давал Вилли Бэннок.
-- Ну, а как вы лечите тех, кого вам люди приводят? -- спросил он.
-- Я лечу диких, лесных, -- отвечала она. -- О домашних дома заботятся.
Я нужна бездомным.
-- Но вы ведь лечили корову у Кинкэрли?
Лори не удивилась вопросу, только лукаво улыбнулась.
-- Я отослала их назад и велела ему быть с ней добрее, тогда она и
доиться станет.
Макдьюи закинул голову и захохотал. Он представил себе, как слушал это
сердитый фермер.
Они вышли из амбара, и Лори спросила:
-- Вы не зайдете к нам на минутку?
Из любопытства он согласился и, войдя в комнату, сразу увидел
стеклянную банку на столе. Там были камешки, крохотная лестничка, вода и
зеленая лягушка. Стараясь вспомнить что-то важное, Макдьюи наклонился к
самой банке и увидел, что лягушка -- хромая.
-- И ее лечите? -- спросил он, весело улыбнувшись.
-- Да, -- ответила Лори. -- Я ее нашла у дверей, в коробочке. У нее
лапка сломана.
-- Ангела я вам опишу, -- сказал Макдьюи. -- Ему восемь лет, он
курносый, веснушчатый, в скаутской форме.
-- Я его не видела, -- растерянно сказала Лори. -- Я слышала
колокольчик.
Макдьюи пожалел о своих словах.
-- У меня мало денег, -- сказала Лори. -- Я вам не очень много заплачу.
-- Не надо, Лори. Вы мне уже много заплатили.
Она побежала в соседнюю комнату и принесла неправдоподобно мягкий и
легкий шерстяной шарф.
-- Возьмите, пожалуйста! -- попросила она. -- Вам... вам теплее будет,
когда у нас тут ветер.
-- Спасибо, Лори, я возьму, -- сказал он и подумал, знает ли она, как
он растроган? В дверях он повторил: -- Спасибо, Лори. Мне будет в нем очень
хорошо... когда у нас тут ветер. Завтра приду, положу гипс.
Он вышел, она стояла и смотрела ему вслед. Ему показалось, что она
глядит не на него, а внутрь, в свое собственное сердце. И он пошел вниз по
тропинке, вспомнив, что ее прозвали полоумной.
Он сел в машину, положил на сиденье шарф, но вдруг схватил его и прижал
к щеке. Невыносимая печаль вернулась к нему и была с ним всю дорогу, до
самого дома.
16
Всю дорогу, до самого дома, Эндрью Макдьюи думал о Лори и об ее Боге.
Почему этих Божьих блаженных не удивляет жестокость и самодурство Творца,
который сперва обрекает Свое творение на муки, а потом приводит именно туда,
где его спасут? Что это, огромный кукольный театр, когда лучший ветеринарный
хирург прибывает на место минута в минуту? Божий юмор, когда хирург этот
идет, чтобы карать, а остается, чтобы исцелить? Лори в своей простоте ничего
не заметила. Она сказала, что Бог послал его, и. все.
Макдьюи захотелось посоветоваться с Энгусом Педди, но он тут же
передумал по довольно странной причине. Он искренне любил друга и не хотел
ставить его в тупик. Кроме того, он боялся, что тот приведет обычные доводы
-- скажет, что Господни пути неисповедимы, что цель ясна не сразу, что Бог
-- это Бог, и прочее, и прочее. Все это Макдьюи слышал сотни раз, но не мог
отделаться от неприятной мысли, что такой Бог сродни Молоху 13.
И все-таки на свете есть Лори. Он знал, что она не совсем нормальная.
Она и жила, и думала не так, как прочие люди; но ключом к ней, ко всем ее
действиям и думам было сострадание. Мысли его вернулись к Богу, которому она
так странно и верно служит. Может, именно сострадание и связывает ее с Ним?
Предположим, что Бог действительно создал человека -- не по образу,
конечно, и подобию, но все же с какой-то искрой Божьей -- и пустил его в
мир. Неужели Ему не жалко смотреть, какими стали Его создания? Неужели не
горько? Если земля -- космическая колба, если Бог ставит тут опыт, ясно, что
опыт этот провалился. И все же Богу жалко, наверное, своих несчастных и злых
подопытных. Неужели Ему некем утешиться, кроме дурочек, вроде Лори, или
простаков, вроде Энгуса?
Почему-то Эндрью Макдьюи свернул не к дому, а к замку Стерлингов и, не
доезжая до него, остановился на берегу, под огромным дубом. Он вылез из
машины, вынул трубку, набил ее и раскурил. Будь он не так эгоистичен, он бы
заметил, что стал другим; но он не привык смотреть на себя со стороны. Он
еще не знал, в какую попал ловушку, и какие псы искусают его прежде, чем он
оборвет цепь и пойдет искать спасения.
Над ним зашелестела листьями белка. Она проголодалась и помнила, как ее
кормили из рук. Поэтому она спустилась вниз и уселась на хвостик, сложив на
белой манишке черные лапки.
Макдьюи всегда носил в кармане еду, чтобы успокоить или приманить
недоверчивого пациента. Он вынул морковку. Белка подошла вплотную, вежливо
взяла угощение, отпрыгнула и стала грызть.
Беседовать с белкой легче, чем думать. Макдьюи выбил трубку и сказал:
-- Ешь помедленней, пищеварение испортишь.
Белка покрутила морковь и продолжала ее грызть.
-- Разреши представиться, -- продолжал Макдьюи, -- Эндрью Макдьюи,
хирург-ветеринар. Меня тут не очень любят. В Бога я не верю. У меня есть
дочка, но она со мной не разговаривает, потому что я приказал усыпить ее
кошку, у которой было повреждение спинного мозга. Я хотел избавить животное
от страданий.
Белка почти догрызла морковку. Держа ее в одной лапе, она пережевывала
то, чем успела набить защечные мешки
-- Хотел я или не хотел? -- говорил Макдьюи. -- Это очень важно. Я
часто об этом думаю. Может быть, я просто ревновал кошку к дочке? Я ведь и
диагноза толком не поставил... Значит, я ревновал к Мэри Руа. Мою дочь так
зовут, потому что шкурка у нее посветлее твоей, потемнее моей. Она с этой
кошкой вместе спала, таскала ее повсюду, вечно тыкалась носом в ее мех.
Понимаешь, мамы у нас нет, и я пытался быть и папой, и мамой. А теперь она
плачет и страдает, и со мной, своим отцом, не разговаривает.
Белка доела все и собралась уходить.
-- Подожди,-- попросил Макдьюи. -- Не уходи еще немножко. Мне надо с
кем-то поговорить. Вот тебе взятка. -- Он вынул еще одну морковку. -- И
говорить мы будем не обо мне, а о тебе.
Белка подумала, взяла морковку и по-приятельски подсела к ветеринару.
-- Что ты делаешь, когда болеешь? -- спросил Макдьюи и удивился, что никогда
об этом не думал. -- К кому ты идешь? Кто тебе выписывает коренья и травы --
старая мудрая белка или собственное чутье? Мой сосед, священник Энгус Педди,
говорит, что без воли Божьей не упадет и воробей. Но как это Бог устраивает?
Странно, я никогда не видел мертвой белки, косули... Что с вами тогда
бывает? Птицы вас клюют, обгладывают звери? Где ваши кладбища?
Белка слушала, Макдьюи спрашивал дальше:
-- Друзья у вас есть? Как вы воспитываете детей? Понимаете ли вы их?
Жалеете? Любите ли вы их так, что сердце разрывается, и теряете, как мы?
Вообще, есть у вас любовь, радость, заботы? Или вы едите, спите, плодитесь
-- и все? Лучше или хуже родиться лесным зверьком? Кто мне ответит? Видно,
не ты.
Макдьюи встал. Белка побежала, остановилась, присела, подмигнула ему и
стрелой взлетела вверх. А он сел в машину и поехал домой, чувствуя
облегчение. Наступил час вечернего купанья, и он не хотел опоздать.
Он надеялся каждый вечер, что дочка его ждет, и каждый вечер ошибался.
Гнев его давно сменился тоской и удивлением. Сам он, по совету отца Энгуса,
говорил с ней как ни в чем не бывало. Он купал ее, ужинал с ней, укладывал
ее. Все было по-старому, кроме одного: она не молилась, пока он не уйдет.
Когда он вернулся, в холле никого не было. Миссис Маккензи чем-то
громыхала на кухне. Макдьюи пошел в детскую. Мэри Руа сидела на игрушечном
стуле, среди кукол, и не делала ничего.
Он взял ее на руки. Они были очень похожи, оба рыжие, синеглазые, с
упрямыми подбородками, повернутыми сейчас друг к другу.
-- Давай поужинаем и выкупаемся,-- сказал он,-- А я тебе расскажу про
смелого барсука и про то, как рыжая фея спасла ему жизнь.
Когда она сидела в ванне, он заметил, что она похудела и кожа у нее
стала нездорового цвета. Она не прыгала в воде розовой лягушкой, не
вырывалась, когда он ее умывал. Но слушала она внимательно.
А он удивился сам, как меняется вся история. Барсук был теперь истинным
героем, благородным, мужественным, наделенным и разумом, и чувствами.
Рассказывая о том, как захлопнулась ловушка, Макдьюи ощутил боль в сердце и
услышал, что Мэри вскрикнула. Давно не слышал он ее голоса. Но пожалела она
зверя, а не его.
Когда же он заговорил о том, как Лори баюкала барсука, по щекам у Мэри
потекли слезы. Она плакала в первый раз с того несчастного часа. Он взял ее
на руки и сказал:
-- Мэри Руа, я тебя люблю.
Прижалась она к нему чуть-чуть? Показалось ему? Он уложил ее. Она
молчала, и все же ему было много легче: он снова увидел слезы на ее глазах.
Дверь он на ночь не закрыл, чтобы услышать через холл, если она
позовет. Он допоздна просидел над отчетами, а когда собрался лечь, ему было
почти совсем хорошо.
17
Я богиня Баст, поступлю, как поступают боги.
Я покараю злодея.
Богиней быть нелегко. Кому же и знать, как не мне.
Люди завидуют нашему могуществу. Я завидую людям. Им дано выбирать
между добром и злом.
У нас, богов, нет ни добра, ни зла, одна лишь наша воля. Сегодня моя
воля в том, чтобы уничтожить Рыжебородого.
18
Когда Макдьюи кончил ночную работу и ложился, надеясь, что пыткам его
скоро конец, на городок надвинулась буря. Сперва захлопали двери наверху, и
он пошел запереть их. Потом, когда он выглянул из окна, ветер рванул его
рубашку, растрепал ему волосы и отхлестал его по щекам. Он поспешил закрыть
и окна.
Макдьюи не впервые встречался с шотландским мистралем и знал, что надо
покрепче запереть все окна и двери. Заглянув в детскую, он увидел, что Мэри
спокойно спит, и проверил окно, чтобы ее не испугало хлопанье створок.
Убедившись, что все в порядке, он пересек холл и лег не раздеваясь.
Прежде чем погасить свет, он взглянул на часы. Потом долго лежал в
темноте, слушая, как ветер звенит проводами и бьются волны о гальку.
Засыпая, он радовался новой надежде.
Проснулся он, не зная, который час, от пронзительного кошачьего крика
где-то рядом, почти над головой. Ветер бушевал, скрипели сучья, шумели
листья, ревели волны, вывески летели, громыхая, по улице, и дрожало, громко
стуча, железо на крышах. Макдьюи стало страшно. Кошка снова крикнула, и он
понял, что она -- прямо за окном. Он присел на кровати. Она скребла когтями
о стекло.
Макдьюи не был бы человеком, если бы не подумал хоть на секунду, что
Томасина пришла ему отомстить. Он вздрогнул от страха и тут же сердито
рассмеялся. Вокруг кишели кошки: на каждом окне, на каждом пороге сидело
всегда по коту.
Однако свет он зажег и успел увидеть горящие глаза, розовый нос и белые
зубы. Кошка исчезла.
Он долго лежал, опершись на локоть, и ждал, не закричит ли она снова.
Наконец, она закричала немного подальше, а в ответ раздался голос его
дочери:
-- Томасина!
Содрогаясь от ужаса, он услышал, как Мэри пробежала через холл и
открыла входную дверь. Он увидел, как белая фигурка в пижаме мелькнула между
их комнатами. Ветер ворвался в дом, свалил подставку для зонтиков, взлетели
бумаги, застучали по стене картины.
Макдьюи вскочил, схватил фонарик и вылетел из дома во тьму. В луче
фонарика сразу появилась белая фигурка. Макдьюи увидел летящие по ветру
волосы и босые ноги, быстро ступающие по камешкам. Ветер мешал ему идти,
валил его с ног. Он кричал:
-- Мэри Руа! Мэри Руа!
То ли она не слышала его, то ли не слушала. Кошка свернула и побежала
через улицу. Макдьюи закричал от гнева и швырнул в нее фонариком. Он не
попал, кошка заверещала и взлетела на стену сада. Тогда девочка оглянулась и
увидела отца. Рука его была еще занесена, рубаху рвал ветер, рыжие волосы
сверкали в струе света, льющегося из двери.
Детское лицо исказил такой страх, какого Макдьюи надеялся больше не
увидеть. Мэри хотела что-то сказать или крикнуть -- губы ее раскрылись, но
звука не было. Отец схватил ее, прижал к себе и понес в дом, защищая от всех
страхов.
-- Все в порядке, -- кричал он ей. -- Все в порядке, я тут! Тебе
приснился страшный сон. Не бойся. Это кошка миссис Маккарти.
Он внес ее в дом, запер дверь, опустился с ней на пол. Она молчала. Не
плакала, только дрожала и с ужасом глядела на него. Он даже вздоха не мог от
нее дождаться.
-- Это не Томасина, -- беспомощно сказал он, встал, отнес ее в детскую,
взбил ей подушку. -- Мы позовем с утра доктора Стрэтси. А теперь давай-ка
оба спать.
Но сам он не заснул и долго чувствовал, как дрожит она, словно не хочет
громко при нем заплакать.
Доктор Стрэтси сидел в кабинете у Макдьюи. Он был высок и сед, а
складки щек и печаль в глазах придавали ему сходство с породистой собакой.
Годы врачебной практики обострили его ум и умягчили его сердце. Он стал
таким чувствительным, что ему приходилось притворяться угрюмым.
Сейчас он говорил медленно и невесело, глядя на печатку, висевшую на
его часовой цепочке.
-- Она не может говорить. Вы это знаете? Макдьюи подавил тошноту и
ответил:
-- Она со мной почти месяц не говорит. Понимаете, она принесла мне
больную кошку, у той был паралич... повредила спинной мозг... У кошки все
лапы отнялись, и я ее усыпил. Мэри перестала со мной говорить, но с другими
она разговаривает.
Доктор Стрэтси кивнул.
-- Так-так... Что ж, теперь она не может говорить ни с кем.
-- Вы нашли причину?... -- спросил ветеринар.
-- Да нет еще... -- признался доктор Стрэтси. -- Связки в порядке.
Конечно, надо разобраться, -- он кашлянул, -- нет ли чего-нибудь в мозгу...
Был у нее какой-нибудь шок после того случая?
--Да, -- отвечал Макдьюи. -- Сегодня ночью за окном закричала кошка, и
Мэри крикнула: "Томасина!" Она выбежала из дому, я--за ней...
-- А это была Томасина? -- серьезно спросил врач.
-- Ну что вы! Томасину усыпили. Какая-нибудь соседская кошка.
-- Сколько времени девочка болеет? -- спросил доктор Стрэтси.
-- Болеет? -- Макдьюи с удивлением посмотрел на старого врача. -- Она
не больна! -- И тут вспомнил слова друга. -- Правда, отец Энгус говорил... И
я вчера заметил, что у нее влажноватая кожа...
-- Врачи часто не замечают болезни в своей семье, -- сказал Стрэтси. --
Она серьезно больна.
-- Чем? -- тихо спросил Макдьюи.
-- Я еще не знаю. Пока волноваться незачем. Я послежу за ней, сделаем
анализы. А пока держите ее в постели и оберегайте от потрясений. Может быть,
другая кошка помогла бы... или щенок? Понятно, вы уже пытались. Я дал ей
снотворное. Вечером зайду.
Когда он ушел, Макдьюи впервые в жизни не завидовал настоящему,
человеческому врачу. Пусть он и друг семьи, и надежда, и целитель, а все же
ему приходится говорить родным: "Готовьтесь к самому худшему".
При этой мысли он вздрогнул. Он знал, что не вынесет смерти Мэри Руа.
Уже в детской, глядя, как она спит, он подметил круги под глазами,
нездоровый цвет кожи, синеву губ.
В соседней комнате миссис Маккензи вытирала снова и снова давно
вытертую пыль, прислушиваясь, не позовет ли ее Мэри. Макдьюи подошел к ней и
сказал с мягкостью, какой давно не выказывал:
-- Это хорошо, что вы тут, рядом. Слушайте, не проснулась ли она. Она
очень испугалась и ненадолго потеряла голос. Если что не так, а меня нет,
посылайте сразу за доктором.
Он не ожидал, что миссис Маккензи посмотрит на него с такой злобой.
-- Испугалась, как бы не так! -- фыркнула она. -- Горюет девочка наша.
По Томасине извелась. Вот умрет она, останетесь вы один, век будете каяться,
мистер ветеринар. Так вам прямо и говорю, а вы что хотите, то мне и делайте.
Макдьюи кивнул.
-- Не уходите от нее, миссис Маккензи. Вечером доктор ее опять
посмотрит. Может, не так все и плохо.
Он ушел в свой кабинет и принялся укладывать инструменты, думая о
разнесчастной кошке. Осмотри он ее тогда получше, полечи, разреши Вилли за
ней поухаживать -- она бы умерла сама и девочка бы меньше страдала. Неужели
он и правда такой злодей, как сказала миссис Маккензи? Неужели его не зря
побаиваются в городе?
Мысли эти измучили его, и он попытался перенестись в другой, далекий,
почти нереальный мир, куда можно войти лишь через волшебную дверцу. Где-то
растет дуб, на нем висит колокольчик, рядом стоит дом, в доме живет рыжая
девушка не от мира сего и лечит больных зверей. Ему представилось, что он
дернул за веревочку, а когда девушка спросила, кому нужна помощь, ответил:
- Мне, Лори!
Вдруг он увидел, что держит в руке гипс, -- значит, задумавшись, он
взял его из шкафа. Тогда он припомнил, как обещал вернуться к больному
барсуку, положил гипс в чемоданчик и вышел из дому.
19
Хо-хо, посмотрели бы вы, как я плясала! Я прыгала, летала, парила,
скакала прямо, боком, взвивалась по дереву вверх и спускалась на землю. Я
бегала, прижав уши, а добежав до Лори, затормозила на всем скаку, и меня
занесло в сторону. Перескочив через собственную тень, я села и стала
умываться, а Лори засмеялась и крикнула: "Ой, Талифа, какая же ты смешная!"
Я от радости себя не помнила, потому что ночью, на крыльях ветра, ко
мне вернулась прежняя сила, подобающая богине, и я на славу перепугала моего
врага.
Никто ничего не знал, никто меня ночью не видел, я убежала тайком
из-под самого носа у этих глупых собак и кошек, а утром, когда Лори
проснулась, я спала, как всегда, в корзинке.
Вулли, Макмердок, Доркас и котята вышли поглядеть на меня. Я бегала
кругами -- каждый круг все больше и больше, потом пустилась по прямой
кошачьим галопом. Лапы мои едва касались земли; я, собственно говоря,
летела. Долетев до Лори, я опрокинулась на спину у ее ног и стала кататься,
а она смеялась и, склонившись надо мной, чесала мне брюшко, приговаривая:
"Талифа, да ты сегодня просто взбесилась..."
Собаки заразились от меня весельем и стали скакать и лаять, а птицы
захлопали крыльями. Котята ловили свой хвост, белка металась по веткам, и
никто из нашей живности не знал, чему я так радуюсь. А радовалась я тому,
что мне удалось на диве перепугать смертного, как прежде, во времена моего
всеведения и всемогущества.
Правда, радость моя омрачилась тем, что никто не верил в эти мои
свойства. Лори, наверное, о них догадывалась, она ведь женщина мудрая, и
глаза у нее такие самые, как у моих жриц. Но когда привыкнешь к поклонению,
трудно без него обходиться.
В то утро и Лори была веселее, чем всегда. Она тихо напевала, обходя
птиц и зверей, и ее песенка без слов напомнила мне звуки флейт в моем храме.
Иногда она останавливалась, прислушивалась, глядела на тропинку, словно
ждала кого-то.
Часам к десяти зазвонил колокольчик. Я успела взлететь на дерево у
нашей больницы, и вовремя -- приехал мой рыжебородый враг.
Вот я -- богиня, властительница судеб, страж неба, а этого типа просто
терпеть не могу!
-- Берегись, Лори! -- крикнула я. -- Берегись! Прогони его! Он отмечен
моим проклятьем! Прогони его, он злодей!
Но Лори меня не поняла. Она не понимает по-кошачьи. То ли дело у нас в
храме -- подумаешь что-нибудь, почувствуешь, а моя верховная жрица тут же и
восклицает: "Слушайте, люди! Баст-Ра изрекла слово!" Ну, а люди падают ниц и
восхваляют мою мудрость.
Лори и Рыжебородый вошли в больницу.
Он приехал и на другой день, и на третий, и на четвертый. Я следила за
ним с крыши и узнала, кто он такой. Его зовут Эндрью Макдьюи, он лечит
зверей в городе, куда Лори ходит иногда за покупками, и вылечил у нас
раненого барсука. Понять не могу, чего я его так боюсь. Я -- богиня, да еще
и кошка, то есть -- венец творения, а как увижу, просто холодею. И дрожу, и
трясусь, и места себе не нахожу, как последняя мышь.
С чего бы это? Кто он? Я его никогда не видела, и все же я нюхом чую,
что он погубитель кошек, мерзейшее создание на земле. Значит, его надо
наказать.
К Лори он втирается в доверие, объясняя ей, как лечить зверей. Он учит
ее класть гипс, перевязывать лапы, и они рядышком возятся над нашим
барсуком. Она восхищается его сноровкой, а ему того и надо. Наложив гипс, он
почесал барсука за ухом и поговорил с ним, тот вылупился на него, как верный
пес, а Лори улыбнулась так нежно, что я чуть не умерла от ревности. Я бы
прыгнула на него и сверху и горло бы ему разорвала, но не могу, очень его
боюсь.
Но и он не радуется, когда Лори говорит ему о своих невидимых друзьях.
Как-то раз он сердито ходил по комнате, совал свою бороду во все наши банки
и склянки, трогал, пробовал, а потом спросил:
-- Лори, кто вас научил собирать целебные травы?
-- Гномы, -- ответила она, а он рассердился, как бык, и заорал:
-- Какая чушь! Я вас дело спрашиваю.
Через дырку в крыше я увидела, что Лори вот-вот заплачет, и громко
фыркнула на него. Лори стала совсем как маленький ребенок, на которого
кричат.
-- Они живут под папоротником, -- сказала она. -- Увидеть их трудно, но
если идешь потише, слышно, как они шепчутся. Тогда он сказал:
-- Простите, Лори, я не хотел...
Чего он не хотел, я так и не узнала. Другой раз он спросил ее:
-- Кто вы?
А она ответила:
-- Лори. Больше никто.
-- А есть у вас родня или хоть кто-нибудь?
-- Нету.
-- Откуда вы?
-- Издалека.
-- Как вы сюда пришли?
-- Меня вели ангелы.
И он опять на нее посмотрел.
День ото дня она лечила все ловчее, все больше узнавала от него, и они
подолгу работали молча -- она без слов понимала, что ему нужно.
Как-то он принес щенка в корзине. Тот был очень болен. Он положил его
на стол, вынул свои ножи и щипчики, и они долго трудились -- он объяснял,
она все схватывала на лету.
Когда они кончили резать и шить, он сказал:
-- Я его оставлю у вас, Лори. Что мог -- сделал, а теперь ему нужно то,
чего я дать не могу.
Он уехал, Лори его проводила и смотрела, как он уходит. Я спустилась к
ней, стала тереться об ее ноги и услышала, что она шепчет:
-- Кто я? -- А потом: -- Кто я такая? -- И наконец: -- Что это со мной?
Я стала тереться сильней, но она меня не заметила.
20
Терапевт и ветеринар медленно ходили по берегу, глядя на темную воду,
на чаек у кромки пены и на тяжелые лиловые тучи. День был такой серый, что
даже борода Макдьюи немного потускнела. Мокрый воздух заполз в глубокие
складки на щеках доктора Стрэтси, окутал примятую шляпу и прорезиненное
пальто, но глаза его светились умом и добротой. Он сообщал коллеге хорошие
новости, а тот жадно ловил каждое слово.
-- Как видите, анализы прекрасные, -- говорил он. -- Теперь признаюсь,
что подозревал лейкоз. Конечно, кроме потери речи. Но кровь в полном
порядке, так что и думать об этом не будем. У девочки ничего нет.
-- Ох! -- выдохнул Макдьюи. -- Как хорошо!
-- Да, -- согласился Стрэтси. -- И почки в порядке, и сердце, и легкие.
Энцефалограмма еще не готова, но я уверен, что и в мозгу ничего нет.
-- Я очень рад, что вы так думаете, -- подхватил Макдьюи. -- Что ж,
если она здорова...
Доктор Стрэтси подкидывал тростью камешки.
-- Она серьезно больна, -- сказал он наконец.
Ветеринар повторил "серьезно больна", словно хотел убедиться, что
правильно расслышал. Внешне он был спокоен, но душой его снова овладел
панический страх. Мысли его заметались, и он услышал, что говорит:
-- Вы же сами сказали: у нее ничего не нашли...
-- Не все можно найти, -- ответил доктор Стрэтси. -- При моем дедушке
люди хворали от многих причин, которые теперь списаны со счета. Отвергнутый
жених желтел и худел, обманутая девушка слабела и даже не могла ходить.
Брошенные и просто стареющие жены становились инвалидами, и все эти болезни
считались настоящими. Так оно и есть.
Макдьюи внимательно слушал, а слово "серьезно" гвоздем засело в его
сердце. Он хотел понять, что же именно объясняет ему доктор Стрэтси словами
и без слов. Внезапно он вспомнил, как сам отнимал у людей надежду, и ему
стало капельку легче от того, что он не верит в Бога. В связном и
осмысленном мире все было бы еще страшнее -- ведь пришлось бы считать, что
Бог забирает у него Мэри, "призывает к Себе", как сказали бы проповедники,
ибо он, с Божьей точки зрения, не достоин иметь дочь. Доктору он не ответил,
и тот, не дождавшись отклика, заговорил снова:
-- Если бы мой дедушка, доктор Александр Стрэтси, вернулся на землю и
мы бы вызвали его к Мэри Руа, он бы вошел, понюхал воздух в комнате, взял
больную за подбородок и долго смотрел ей в глаза. Убедившись, что
органических нарушений нет, он вышел бы к нам, закрыл за собой дверь и прямо
сказал: "Дитя умирает от разбитого сердца".
Макдьюи не отвечал. Значит, кара все же есть, тебя судят и осуждают.
Неужели где-то есть инстанция, отмеряющая меру за меру? Сколько же нужно
выплатить? Кто считает, что за жизнь больной кошки надо отдать всю свою
жизнь и радость?
-- Если бы я не был современным медиком, который шагу не ступит без
анализов, я бы согласился с дедушкой, -- продолжал доктор Стрэтси и вдруг
спросил: -- Эндрью, вы никогда не думали снова жениться?
Макдьюи остановился и посмотрел на него. Месяц назад он бы твердо
ответил: "Нет". Но сейчас он знал, что доктор Стрэтси, чутьем прирожденного
врача угадавший недуг дочери, угадал и его болезнь.
-- Ладно, ладно, -- поспешно прибавил тот, заметив его смущение. -- Это
ваше дело. Просто Мэри Руа нужна любовь.
-- Да я же ее страшно люблю! -- вскричал Макдьюи и вдруг сам не понял,
кого он имеет ввиду -- Мэри иди Лори. Сейчас он знал, что любит обеих, но
одна от него уходит, другая -- недостижима.
-- Все мы так, -- сказал доктор Стрэтси. -- Все мы, отцы, любим их
страшно -- властно, эгоистично, как свой образ или свою собственность. Мы им
показываем впрок, как любят мужчины. То ли дело женская любовь! Она не
давит, терпит, прощает, хочет оберечь и защитить.
-- Я тоже хотел... -- начал Макдьюи, но Стрэтси прервал его:
-- Эндрью, я ничего не говорю, вы хотели, но ведь что-то случилось,
правда? Что-то у вас с ней случилось, это не в ту ночь началось.
-- Да, -- ответил Макдьюи. -- Это началось, когда я усыпил ее кошку.
-- Так я и думал. Именно во время беды и нужны оба -- и отец, и мать.
Каждый дает свое. Он -- силу, она -- понимание и милость.
-- Значит, это вы и пропишите? -- спросил Макдьюи с таким отчаянием,
что Стрэтси поспешил сказать:
-- Ну-ну, еще не конец! Я сказал "серьезно больна", но процесс обратим.
Непосредственной опасности нет, организм у нее здоровый, он сопротивляется,
мы ему поможем. А пропишу я любовь в самых больших дозах. Это лучшее
лекарство и для детей, и для женщин, и для нас, мужчин, и для животных. Ну,
это вы и сами знаете, вы же их лечите, не я. До свидания, Эндрью. -- И он
ушел.
А Макдьюи вошел в свой дом, снял шляпу и плащ и направился к Мэри. Он
уже привык к тишине и не удивился, что никто не говорит, не бегает и не
смеется.
Мэри Руа лежала на спине и смотрела в потолок. Миссис Маккензи,
сидевшая у ее постели, встала, сложила шитье и пробормотала, что ей нужно на
кухню. Макдьюи опустился на колени и обнял дочь. Он крепко прижал ее к себе,
словно хотел, чтобы его любовь перелилась в ее сердце, но сказать ничего не
мог. Впервые в жизни он понял, о чем говорил доктор Стрэтси. Он понял, чего
не хватает в мужской любви. Несмело погладив Мэри по голове и по руке, он
отпустил ее, видя -- просто глазами видя, -- как нежно склонилась бы над ней
Лори. Ясно, словно она стояла рядом, он представил себе, как смешались бы ее
медные волосы с червонно-золотыми волосами, и вспоминал, как она баюкала
раненого барсука.
Он встал с колен, сел на стул и в сотый раз стал думать о том, как -- в
сотый же раз -- мечта его рушится под напором жестокой правды.
Лори неполноценна, Лори больна, и для ее болезни у его науки есть
немало умных слов. Лори слышит голоса и беседует с гномами, Лори отреклась
от мира, Лори служит не людям, а животным, не жизни, а мифу. По какой-то
невыносимой иронии судьбы именно Лори не может стать той, кого доктор
Стрэтси прописал и одинокой девочке, и злому, одинокому мужчине. Макдьюи
закрыл лицо руками, долго сидел так, ничего не надумал, а подняв голову,
увидел, что Мэри Руа заснула.
Теперь и он различал все, о чем сказал ему Стрэтси, -- и нездоровый
цвет кожи, и тени, и худобу. Но больше всего поразила его бессильная
покорность ее губ: уголки их опустились, словно она уже не хотела ни
радоваться, ни жить. Он тяжело поднялся и вышел. Наконец, он понял, что ему
делать: поговорить с отцом Энгусом Педди, настоятелем здешней церкви.
Макдьюи часто заходил вечером в соседний домик, к другу, чтобы выкурить с
ним трубку или выпить пива. Но сейчас он не мог задать свой вопрос кое-как,
на ходу, по-приятельски. Он пошел, так сказать, к нему на службу и смущался,
как деревенский прихожанин, поджидающий священника на кончике стула, со
шляпой в руке. Ему казалось, что он не так одет и вообще тут не к месту.
На самом деле одет он был как всегда -- в твидовый пиджак с кожаными
локтями, и шляпы у него не было, но сидел он действительно на краю стула и
смотрел на Энгуса Педди (который, в свою очередь, сидел за столом,
заваленным книгами и папками, и походил на занявшегося писательством
Пиквика), на вазон с цветком, на книжный шкаф, шахматы, узор обоев и темные
панели.
Когда он вошел, Педди не удивился, но сказал просто:
-- Заходи, Эндрью, и подожди. Да нет, не мешаешь. Паства тебе спасибо
скажет -- проповедь станет на пятнадцать минут короче. Ради тебя я сейчас и
кончу.
Однако разговор не начинался, и оба они молчали, пока многострадальная
Цесси не вылезла из корзинки, стоявшей у письменного стола, не подошла к
своему врачу и не встала на задние лапы.
У локтя Макдьюи стояла вазочка с конфетами. Он рассеянно взял одну и
дал ее собаке, а та закатила глаза и плюхнулась на пол.
Отец Энгус торжествующе посмотрел на друга.
-- Вот видишь? -- сказал он.
Макдьюи рассмеялся, и им обоим стало легче. Ветеринар набил трубку,
закурил и сказал священнику:
-- Хочу с тобой посоветоваться. -- И поспешил объяснить: -- Нет, не
насчет Мэри, насчет Лори.
Энгус Педди не удивился.
-- А, насчет Лори! -- сказал он. -- Да, ты ведь думал к ней съездить.
Значит, ездил?
Ветеринар вспомнил, как священник его предупреждал об опасности, и
подумал, что бы он сказал теперь, когда его, Макдьюи, настигла любовь не к
Богу, а к Лори. Но ответил он только:
-- Да, несколько раз.
-- И сделал, что собирался? -- осторожно спросил Педди.
-- Нет, это не нужно. Она ни в чем не виновата. Мне, знаешь, наговорили
на нее...
Отец Энгус радостно улыбнулся:
-- Слава Богу! Так я и знал, что ты поймешь.
-- Она ни в чем не виновата, -- повторил Макдьюи. -- Она очень хорошая.
Только... видишь ли, у нее навязчивые идеи. Не злые, добрые. Ей кажется, что
она понимает животных, а они -- ее. Вообще-то они действительно ее во всем
слушаются, но ведь это можно объяснить и без чудес. Потом, ей кажется, что
она беседует с ангелами, слышит шелест их крыльев, голоса...
-- Помнишь, -- сказал Педци, -- был на земле человек по имени Франциск
14, который попросил птиц не шуметь и сказал им проповедь? Он считал
бессловесных своими братьями и сестрами, а теперь и ученые его поддержали --
человек во многом подобен животному...
Макдьюи рассердился, что приободрило его друга, потому что кроткий
Эндрью был как бы и не живой.
-- А ну тебя! -- крикнул он. -- И что вы за люди! Как угри, честное
слово! Ты прекрасно знаешь, что Лори не в себе! Она построила собственный
мир. Она...
-- Конечно, знаю! -- перебил его Педди. -- У вас есть ярлык для всего,
что не входит в ваши рамки, -- неврастения, шизофрения,
маниакально-депрессивный психоз. Нам остается немного: выбрать себе
подходящую лечебницу.
-- Ты хочешь меня убедить, что она здорова? -- спросил Макдьюи с
прежней воинственностью, порадовавшей друга.
Священник встал, подошел к окну и посмотрел на белую церковь, на белые
плиты кладбища и синие воды залива. Он думал довольно долго, потом обернулся
и сказал:
-- Если те, кто пытается общаться с Богом, сумасшедшие, -- здоровых
почти нет. Скажу иначе: Христос призвал нас к состраданию. Две тысячи лет
назад Он возвестил о любви, жалости и милости в жестоком безумном мире. Но
мир туго поддается, все дальше уходит от Божьего здравомыслия. В прежнее
время, лет пятьсот назад. Лори считали бы святой.
-- Скорее, ведьмой,-- мрачно поправил Макдьюи. -- Ее и сейчас так
называют. Нет, ты мне скажи: если она больна... если у нее безвредный
психоз... она живет в придуманном мире... Если она, как говорится,
тронутая... или, по-твоему, святая... Грех это или не грех...
Он замолчал, но маленький толстый священник отошел от окна и строго
спросил:
-- Тебе-то что до греха, Эндрью Макдьюи? Разве ты не знаешь, что грех
-- наша привилегия, а одно из ваших наказаний в том, что для вас греха нет?
-- Ты надо мной смеешься?-- несмело проговорил Макдьюи.
-- Ну, что ты! Разве ты не видишь, что загнал себя в полный тупик? Если
ты не веришь в Бога, для тебя нет и греха. А если веришь -- Лори не больная,
а добрая, кроткая, милостивая. Она -- анахронизм Божий в жестоком и больном
мире.
-- Все у тебя Бог! -- заорал Макдьюи.-- Что от Него, деться некуда?
-- Конечно, некуда, Эндрью,-- звонко ответил Педди и продолжил
помягче:-- Ты не удивляйся, что я о Нем всегда говорю. Психиатр говорил бы с
тобой о неврозах и всяких там либидо, врач -- о железах каких-нибудь,
слесарь о трубах. Что же странного, когда священник говорит о Боге?
Макдьюи ответил ему глухо и без гнева:
-- Тяжелую задачу ты задал мне, Энгус.
-- Правда? -- удивился Педди. -- Вот не думал! Ты и Лори живете в
противоположных концах ваших собственных миров. Если бы каждый из вас
чуть-чуть подвинулся к другому...
-- Да невозможно это! Ты пойми, она слышит голоса, прямо слышит...
-- Что ж, и Жанна д'Арк слышала, -- отвечал Педди, невинно глядя на
него. -- Тебе не приходило в голову, что голоса и правда есть, а не слышим
их мы?
Макдьюи встал, подошел к шахматной доске и рассеянно переставил пешку.
"Значит, вот и нами так орудуют?-- думал он.-- А правила игры там есть? Нет,
не могу, не могу, не могу!" Он подошел к двери, но на пороге сказал с
искренней печалью.
-- Ты не помог мне, Энгус.
-- Прости меня, Эндрью,-- откликнулся священник.-- В конце концов, ты
сам себе поможешь. Не ты найдешь -- тебя найдут, так оно бывает всегда. Ты
почувствуешь, что это не столько вера в какие-то мифы или факты, сколько
особое чувство, уверенность такая, которая заполняет человека, пока сомнению
не останется и уголка. Тут никто не пройдет за тебя пути. Мы не знаем, как
это произойдет, и не можем предсказать, когда придет.
-- Я тебя не понимаю,-- сказал Макдьюи.
-- Ну и не надо,-- мягко отвечал Педди и глубоко вздохнул. Макдьюи
вышел и тихо закрыл за собой дверь. А маленький священник долго сидел у
стола и думал о том, правильно ли он говорил и как это трудно узнать.
22
Три мальчика сидели рядком на неудобной скамейке, ожидая приема.
Макдьюи узнал их и выглянул в дверь (надо сказать, вид у него был гораздо
менее сердитый, чем раньше). То были Джорди Макнэб, Джеми Брайд и Хьюги
Стирлинг. Ему стало интересно, зачем они пришли, и, отпустив последнего
пациента, он отослал Вилли в палату, открыл дверь и крикнул:
-- Заходите, ребята!
Они вошли важно, встали по росту, словно три органных трубы, и Хьюги
сказал за всех:
-- Как Мэри Руа? Лучше ей? Можно нам ее навестить?
-- Мэри Руа очень больна, -- серьезно отвечал Макдьюи. -- Зайти к ней
можно. Попробуйте ее развлечь. Вы молодцы, что вспомнили о ней и спросили у
меня разрешения.
-- Мы не знали, что ей так худо, -- сказал Джеми Брайд. -- Я ее не
видел с похорон... -- И осекся под суровым взглядом Хьюги.
-- А кошка у нее есть? -- спросил Джорди.
С таким маленьким Хьюги обошелся мягче -- он положил ему руку на плечо
и сказал:
-- Брось, Джорди! Сам увидишь. -- И обратился к ветеринару: -- Я
слышал, она не разговаривает. Это правда, сэр?
-- Она потеряла речь, -- ответил Макдьюи. -- Мы надеемся, что это
временно. А вы к ней пойдите, расскажите ей что-нибудь занятное... Может...
может, она с вами заговорит. Тогда кто-нибудь из вас прибежит и мне скажет,
ладно?
-- Хорошо, сэр, -- сказал Хьюги. -- Мы с папой ходили на яхте и чуть не
утонули. Я ей расскажу, она посмеется.
Все трое не двинулись с места, и Макдьюи понял, что, как он и
подозревал, они пришли не только к Мэри Руа.
-- Сэр, -- сказал Хьюги Стирлинг. -- Можно с вами поговорить об одном
деле?
Макдьюи долго раскуривал трубку, потом проговорил сквозь облако дыма:
--Да.
-- Сэр, -- начал Хьюги, -- мы ходили вчера смотреть цыган. Это я
виноват, я их повел. И деньги были мои.
-- Мы тоже виноваты, -- прервал Джеми Брайд. -- Мы сами пошли.
-- Они медведя бьют! -- закричал Джорди, и накопившиеся слезы хлынули
из его глаз.
-- Так-так, -- сказал Макдьюи, хотя и не все понял.
-- Понимаете, -- снова вступил Хьюги, -- нам не разрешили идти. Дома
очень рассердятся, если узнают.
-- И правы будут, -- заметил Макдьюи. -- Детям туда нечего ходить.
-- Нет, понимаете, там было представление! -- объяснил Хьюги. -- Как в
цирке. Они скачут на лошадях, там лисы выступают, медведи. Я-то видел
медведя в зоопарке, когда ездил в Эдинбург, я и в цирке был, но они вот
никогда не видели живого медведя. А тут моя тетя, леди Стюарт, подарила мне
полкроны, и еще у меня был шестипенсовик. Вот мы все и пошли. Там билеты по
шиллингу.
-- Лучше б я не ходил! -- вставил Джеми.
-- Медведя бьют! -- заголосил Джорди. -- Он упал и заплакал! И он
заплакал сам, а Хьюги вынул платок, вытер ему щеки и нос и обратился к
Макдьюи:
-- Да, сэр, они били медведя. Они очень злые. Они и медведя бьют, и
лошадей, и собак, и обезьянку. Наверное, они рассердились, что народу пришло
мало и все одни деревенские. Медведь у них совсем тощий, он не может
плясать, и они его бьют цепью.
Макдьюи кивнул.
-- Это не все, сэр, -- продолжал Хьюги. -- Там у них звери в клетках.
Они должны были нам показать и не показали, очень рассердились, что мало
народу, а мы сами пошли и посмотрели. Темно было, не разглядишь, но эти
звери выли и плакали. И пахло у них очень плохо.
Макдьюи снова скрылся в облаке дыма.
-- Так, -- сказал он. -- Чего же вы хотите от меня?
-- Чтобы вы послали туда полицию 15, -- отвечал Хьюги.
-- Похвально, -- заметил ветеринар. -- Только что ж вы прямо не пошли к
Макквори? Это по его части. Мальчики переглянулись.
-- Констебль Макквори сказал, -- сообщил Хьюги, -- что если он увидит
нас около табора, он с нас шкуру спустит.
-- М-да, -- сказал Макдьюи. -- Значит, все должен сделать я. А что
именно?
-- Мы думали, сэр, -- с облегчением заговорил Хьюги, -- что вы туда
пойдете как доктор, все разведаете, и они вас испугаются, или вы скажете
полиции...
-- Да у меня времени нет, -- не сразу ответил Макдьюи. -- Мэри
больна...
-- Мы бы с ней посидели! Понимаете, если мы напишем в полицию анонимное
письмо, медведь не дотянет.
Джорди снова зарыдал:
-- Он его цепью ударил в нос! У него кровь текла!
Макдьюи стал сердито выбивать трубку. Джорди собрал все свое мужество и
добавил потише:
-- Медведь хромой. Из-за этого он и плясать не хочет. У него лапа
раненая.
Макдьюи вздохнул.
-- М-да, картинка неутешительная...
-- Значит, вы пойдете, сэр? -- живо спросил Хьюги.
Макдьюи очень не хотелось вмешиваться. Кто их знает, что им
померещилось... Там дымно, темно, и все кажется страшнее, чем есть. Но
коротенькие фразы Джорди и Джеми врезались в его сознание, и он как будто
видел сам беспомощных, замученных зверей. Он вспомнил, что именно Джорди
принес ему хромую лягушку, а он его выгнал; и ему показалось, что он в долгу
и перед ним, и перед Лори.
-- Я подумаю, -- сказал он.
Хьюги понял, что в переводе со взрослого это значит: "Я пойду", хотя
Макдьюи еще и сам того не знал.
Мальчишки вышли, и Хьюги сказал, задержавшись в дверях:
-- Спасибо, сэр. Мы правда пришли из-за Мэри. Но раз уж мы были тут, мы
и про это спросили. Джорди очень плачет, сами видите.
Макдьюи положил ему руку на плечо и сказал с неожиданной нежностью:
-- Тебе спасибо, Хьюги. Ну, беги!
Когда они исчезли, он долго курил и думал, что же с ним такое. Думал и
Джорди Макнэб. В его переводе фраза ветеринара означала: "Я забуду". Не
только Макдьюи вспомнил о лягушке и о доме, где жалеют всех беззащитных.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
23
Все у нас изменилось. Никто мне не служит, даже Лори, моя собственная
жрица.
Я печальна -- это я, воплощение радости, гордости и силы! Я не скачу, и
не пляшу, и не взлетаю на дерево. Иногда я даже сомневаюсь, богиня ли я, и
не знаю, кто я такая. Мне мерещится какая-то странная, другая жизнь, но я
никому о ней не говорю. Даже Макмердоку и Вулли. Кто я теперь? Где я?
Почему?
Зовут меня Талифой -- я не знаю, что это значит, но Лори это имя
понимает и улыбается, произнося его. То ли дело, когда меня называют
богиней!
И Лори изменилась. Она реже слушает голоса, чаще смотрит на тропинку и
ждет, когда зазвонит колокольчик.
Я-то знаю, кого она ждет и высматривает, и еще больше хочу погубить
Рыжебородого.
Погибель ему я создаю, когда Лори сидит и ткет, а я лежу у печки,
подобрав лапы, и гляжу на нее сквозь приоткрытую дверь. Дело в том, что
занятия наши подобны друг другу.
Станок стоит в пустой, беленой комнате. За окном -- лес и ручей, и
однажды я видела, как из лесу вышла косуля и положила на подоконник голову.
Лори остановилась на минуту, и они поглядели одна на другую так нежно, что я
чуть не лопнула от ревности. Я не могу вынести, когда Лори служит
кому-нибудь, кроме меня.
Днем, пока светло, солнце заливает комнату, и всеми цветами сверкают
мотки пряжи, которые ей приносят фермеры, чтобы она соткала пледы и плащи.
Цвета прямо поют и пляшут, а ярче всего сверкают медные волосы.
Сосредоточенно глядя на нитки, моя Лори ткет пестрые полоски, пальцы ее
летают, а я лежу у печки и сплетаю нити погибели моего рыжебородого недруга.
Творить чью-то судьбу -- все равно что ткать. В основу характера --
гордыни, жадности, привычек, нетерпимости, тоски, веры, любви и ненависти --
мы вплетаем нити случая, нити чужих жизней, встреч с чужими, со своими, с
молодыми и старыми, с виновными и невиновными, нити случайных слов и слов
сердитых, о которых потом жалеют, нити забытьи вещей, забытых дел, дурных
настроений.
Это нелегко. Последний раз я сплела погибель смертному четыре тысячи
лет назад. А сейчас мне мешают какие-то силы. Их особенно много в комнате
Лори.
Лори ткала, пальцы ее сновали, и вдруг, схватившись за раму, она
посмотрела в отчаянии и страхе и крикнула:
-- Кто же я? Что со мной? Что с моим сердцем?
Меня охватила черная ревность, такая жестокая, что я выпустила нить. Я
побежала к Лори и потерлась о ее ноги. Она рассеянно погладила меня, но
смотрела все так же вдаль; и я рванулась к печке, села спиной к двери.
Птицы умолкли; Питер, наш шотландский терьер, заскулил и затрясся;
Вулли и Макмердок распушили хвосты и ушли куда-то; Доркас не умывала котят,
но нетерпеливо била их лапой, когда они пытались от нее отойти. Небо
покрылось тучами; я знала, что стемнеет рано.
Я гордо встала и подняла хвост. Все это сделала я. Я знала, что этой же
ночью мне уже не придется делить Лори ни с кем.
Вдруг в сгущающейся полумгле зазвонил колокольчик -- так громко, что
эхо прокатилось по всей лощине. Галка вскрикнула и улетела, тревожно хлопая
крыльями. Питер жутко залаял, а потом заскулил. Застучали Лорины шаги. А я,
Баст, богиня и владычица, почувствовала, что снова мешают какие-то силы.
Я осторожно высунулась из-за угла. Никого не было, Лори стояла одна и
озиралась. Я вышла и приблизилась к ней. Тогда Питер стал громко лаять и
копать лапами у ее ног. И все мы увидели, что под камнем лежит какая-то
бумажка.
Лори опустилась на колени, схватила ее и стала читать вслух, -- трудно
было разобрать каракули, становилось все темнее.
"По-жа-луй-ста, пойдите к цыганам и сделайте там что-нибудь. Они бьют
зверей. Они бьют медведя, который больной. Если вы не пойдете, он умрет.
Пойдите, пожалуйста. Пре-дан-ный вам Джорди.
Р.5. Это я принес лягушку".
Лори долго стояла на коленях, читала и перечитывала. Потом поднялась и
посмотрела вдаль.
У меня вся шерсть поднялась дыбом. Этого я не вплетала! В чем я
ошиблась? Что забыла? Что спутала? А может быть, все дело в том, что я
вплетала в основу нити злобы, а Лори -- нити любви?
- Идите сюда! -- позвала нас Лори. - Поужинаем, мне далеко идти.
- Лори, не ходи! -- закричала я. -- Там гибель и смерть. Я вынесла
приговор. Останься со мной. Там тебе нечего делать.
В доброе старое время мои жрицы поняли бы. Но Лори сказала:
-- Ты что, проголодалась, Талифа? Идем, идем, а то я спешу, я нужна.
Я чуть не заплакала от злости и отчаяния. Лори ушла в мой храм и
вернулась в темном плаще, который она сама сшила. В руке у нее был фонарь, и
лицо ее казалось бледнее, а волосы -- тусклее. Мы сидели и ждали ее, как
верные подданные. Собаки скулили, прикатился ежик, развернулся, сел и
сморщил нос. Мы, кошки и коты, сидели со свойственным нам достоинством,
обернув хвосты вокруг лап, но по усам можно было понять, что мы встревожены.
-- Не бойтесь, -- сказала Лори. -- Нечего бояться. Ждите меня. Помогу и
вернусь к вам.
Она прибавила еще раз: "Не бойтесь", -- и пошла по дорожке.
Стадо совсем тихо. Желтый свет фонаря падал к ее ногам. Я тихо шла за
ней до поворота, а там вскочила на камень. Желтый свет фонаря помелькал
среди деревьев и исчез. "Что будет с Лори?-- думала я.-- Что будет с моей
местью Рыжебородому? Что будет с нами, если она падет и на Лори?"
Всей божественной силой я пожелала Лори вернуться, спастись от цыган,
чьи судьбы я сплела с судьбой Недруга. И вдруг мне показалось, что я не
богиня, а кто-то другой, неизвестно кто. И этот неизвестный тосковал, так
тосковал по какому-то месту или человеку, что, будь это и впрямь я, у меня
бы сердце разорвалось.
Внизу мелькнул какой-то свет, и все вернулось. Я снова была богиней.
Свет мелькнул еще раз, разгорелся, я увидела желтое пламя, какое бывает
в печке. Оно исчезло, появилось и вдруг красно-желтый отблеск заиграл на
небе.
Огонь! Пожар! Пламя!
Что-то горело внизу, в долине. Я застыла от ужаса. Что это? Где Лори? Я
не вплетала в мою месть никакого огня. Я не взывала к отцу моему Ра,
повелителю пламени.
Огонь разгорался все ярче. Всевидящим оком богини я различила (хотя и
не видя их) Лори и Рыжебородого среди языков пламени. Что-то я спутала.
Что-то вмешалось, вплелась какая-то нить, и Лори грозит гибель.
Я лежала во тьме, тряслась от страха, а красные отблески все ярче
пылали на низких тучах.
24
Было уже часов девять, когда Макдьюи сделал то, что обещал трем
мальчикам, -- подумал, поехать ли ему в цыганский табор. Чем больше он
думал, тем меньше ему это нравилось. Он не любил вмешиваться в чужие дела.
Ему казалось, что надо бы просто зайти наутро к Макквори.
Он встал из-за стола, повернулся, чтобы идти к дверям, и увидел то
место на ковре, где -- один другого ниже -- стояли днем мальчики. Тогда он
ясно вспомнил их лица, особенно -- залитое слезами лицо Джорди Макнэба и его
крик: "Медведя бьют!" Вспомнил он и барсука, его страдающий взгляд,
обращенный к Лори, и рыцарственную смелость.
Как спокойно и доверчиво лежал барсук на руках у Лори, зная, что где
она, там исцеление! Макдьюи подумал о том, как жалела бы и лечила она
медведя, и о том, как нежны ее руки.
Он закрыл дверь на ключ и пошел в соседний дом, в комнату Мэри Руа.
Миссис Маккензи читала ей, а она смотрела на нее тусклыми глазами.
-- Я вошла, она не спит, -- объяснила миссис Маккензи. -- Думаю: дай
почитаю, она и заснет.
Теперь он увидел свою дочь у Лори на руках, и медные волосы,
смешавшиеся с червонно-золотыми. Сердце у него упало, словно выпало из
груди.
-- Посипите с ней, -- сказал он. -- Мне надо уехать по делу.
В дверях он обернулся и прибавил:
-- Если что, я у цыган, в таборе. Пошлите за мной.
-- Посижу, никуда не денусь, -- отвечала миссис Маккензи на его первые
фразы. Ей очень хотелось его утешить, ей стало жалко его.
Когда Макдьюи доехал до табора, было совсем темно. Он ехал медленно и в
слабом свете фар различил в стороне два фургона с клетками, а у самой
дороги, на лужайке -- палатки гадалок и другие палатки, побольше, где,
вероятно, продавали сомнительные сладости. Перед ним стояли облитые
парафином факелы, дававшие мало света и много дыма. Впереди, перегораживая
дорогу, виднелись ряды самодельных скамеек, точнее -- досок, положенных на
ящики и бочки. На них сидели человек десять.
Макдьюи услышал резкий звук, вроде пистолетного выстрела, и сразу вслед
за этим -- странное, болезненное ржание. Он затормозил и увидел, что высокий
парень в сапогах, черной рубахе и широком, усеянном заклепками кушаке, бьет
лошадь хлыстом. Ветеринар тихо поставил машину у дороги и вышел. Ладони у
него вспотели, во рту горчило от ярости.
Эндрью Макдьюи не привык полагаться на чутье, но сейчас он пожалел, что
не взял с собой хотя бы трости или хлыста. Дух злобы, цинизма и вражды,
словно острый запах, хлынул на него.
У входа сидела старая цыганка с грязным черным кошелем на груди. Плакат
гласил: "Вход -- 1 шиллинг". Макдьюи бросил бумажку в десять шиллингов,
цыганка сунула руку в кошель и вынула горсть мелочи, сердито бормоча:
"Скорей, скорей, представление началось".
-- Ладно, мамаша, -- сказал Макдьюи. -- Давай еще один шиллинг. Старая
штука, не пройдет!
Она визгливо заорала, и сзади, из мрака, вышел грозного вида мужчина --
тот самый, в сапогах и в кушаке. В руке у него был хлыст с налитой свинцовой
рукояткой.
-- Вы что? -- закричал он. -- Бедную женщину грабите? Мы тут не богачи!
-- Старый трюк! -- крикнул Макдьюи. -- Я дал ей десять шиллингов.
Посчитайте-ка сдачу!
Цыган считать не стал, сделал знак цыганке, и та извлекла недостающий
шиллинг. Макдьюи положил его в карман и переступил через веревку,
огораживающую зрительный зал.
На деревянном помосте сидело трое цыган и одна цыганка. Мужчины играли
на скрипках и на аккордеоне, женщина била в бубен. Представление уже
началось -- бравые парни скакали на лошадях. Макдьюи посмотрел на них и
поразился их наглости: все, что они делали, мог бы сделать любой деревенский
мальчишка лет десяти.
Снова заржала от боли лошадь, и, чтобы заглушить этот звук, цыганка еще
громче завизжала и забила в бубен. Никто не смотрел на Макдьюи. Он встал,
обогнул ряды, пересек темную поляну и пошел туда, где, судя по запаху,
стояли фургоны.
Запах был жуткий. Во мраке что-то шуршало, кто-то скулил и подвывал, и
плакала какая-то женщина. Макдьюи прислушался, но разобрать ничего не смог и
щелкнул зажигалкой, прикрывая ладонью огонек.
-- Лори! -- крикнул он.
-- Эндрью.
От удивления он не заметил, что она впервые назвала его по имени. Ее
самое он разглядел не сразу, потому что она была в темном плаще, капюшон
закрывал рыжие волосы, и стояла она на коленях перед открытой клеткой. На
руках она держала полуживую обезьянку, которая плакала и сосала ее палец.
-- Тише! -- прошептал Макдьюи. Он не спросил, почему она здесь, даже не
очень удивился.
Прикрывая ладонью зажигалку, он прошел мимо клеток и увидел, что все
звери еле живы. Они лежали тяжело дыша, на боку или сжавшись в комочек. В
одной клетке был горностай, две лисицы, белка и хорек. В другой -- кучей
перьев забился в угол какой-то общипанный орел, в третьей -- сидели три
обезьянки. Клетки были маленькие и немыслимо, невообразимо грязные. На полу,
в одной из них, валялся заяц, и по запаху его и позе Макдьюи прикинул, что
он издох несколько дней тому назад.
Теперь глаза Макдьюи привыкли к темноте. Потушив зажигалку, он
наклонился к Лори и увидел в слабом свете факелов, что она очень бледна.
-- Эндрью, что с ней? -- тихо спросила Лори. -- Она сейчас умрет...
-- Изголодалась, -- ответил он и вынул из кармана морковку. Обезьянка
схватила ее и, рыдая от радости, сжевала в один миг. Шесть тощих лап
протянулись к врачу сквозь прутья. Он всегда носил еду для зверей и отдал им
все.
До них долетели крики, музыка и аплодисменты.
-- Пойдем, -- сказал Макдьюи, наклонился и помог Лори встать. -- Нам
тут больше делать нечего.
-- А как же я ее брошу? -- прошептала она. Обезьянка припала к ней,
крепко обнимая за шею.
-- Посадим ее в клетку, -- сказал он, мягко взял зверька и посадил на
прежнее место. -- Когда я с ними управлюсь, мы ей поможем. Пошли.
И они пошли сквозь зловещую тьму. Все дышало здесь жестокостью. Макдьюи
благодарил судьбу, что рядом с ним такая добрая женщина, и, как противоядие,
вдыхал нежный запах ее волос.
Когда они дошли до освещенного места и остановились во мраке, перед
зрителями как раз появились четыре парня. Они тащили небольшую -- не больше
конуры -- клетку. За ними шел толстый цыган в засаленном костюме укротителя.
Снова появился наглый парень в черном кушаке и после музыкального вступления
сообщил зрителям, что толстый цыган -- сам Дарвас Урсино, лучший в мире
дрессировщик. Клетку открыли и выволокли оттуда на цепи маленького черного
медведя.
-- Медведь! -- охнула Лори. -- Это бедный медведь, про которого он
писал.
-- Кто писал? -- удивился Макдьюи.
-- Какой-то Джорди. Он мне когда-то лягушку принес.
-- Ах ты, чертенок! -- сказал Макдьюи и понял, почему Лори тут.
-- Что они с ним будут делать? -- спросила Лори.
-- Подождем -- увидим.
Толстый, а к тому же и пьяный, цыган повернул медведя правым боком к
зрителям. Но острым взглядом врача Макдьюи сразу увидел большую открытую
рану на задней лапе и не удивился, что медведь сильно хромает.
Увидел он и струпья на нежном медвежьем носу. И Эндрью Макдьюи, хирург,
привыкший к боли и крови, почувствовал: если кровь покажется снова, ему
этого не вынести.
Музыканты заиграли чардаш, а толстый пьяный цыган, дергая за цепь,
заставлял медведя встать на задние лапы. Рядом крутился парень в кушаке,
подстегивая зверя кнутом. Толстый прикрикивал: "Хоп!", дергая за цепь,
пускался в пляс, но медведь на четвереньках еле стоял, все время валился на
бок. Глаза его испуганно блестели. Он приоткрыл пасть, и стало видно, что
зубы у него все поломаны, он бы и ребенка не смог укусить.
Макдьюи ждал. Он не знал, что будет, он знал только, что глядит на все
глазами Лори и заплаканными глазами Джорди. Медведь был очень худой, шкура у
него на ляжках висела мешком, как штаны у клоуна, и Макдьюи подумал, что в
жизни не видел такого жалкого зрелища.
Зверь снова упал, толстый дернул его за цепь, а парень ударил в нос
рукояткой кнута, и черная струйка блеснула в свете факелов.
Макдьюи услышал, как кричит Лори; он не помнил, как вырвался от нее,
как кинулся к сцене, но хорошо запомнил, с какой силой и радостью ударил
парня кулаком в лицо. Попади он в висок, цыган бы умер. Но он только разбил
ему нос и повалил навзничь на дощатый пол сцены.
Тут ветеринар вырвал у дрессировщика кнут и заорал: "Пляши, кабан! А
ну, пляши!"
Зрители закричали: "Браво!", "Так его!", "Поделом!" -- но в дело не
вмешивались и даже побежали прочь, когда услышали топот копыт. Сбежал и
пьяный дрессировщик. Парень лежал навзничь, прижимая ладонь к разбитому
лицу, а медведь лежал на брюхе, как-то странно распластавшись, и пытался
лизнуть свой нос.
Когда к сцене подскакали человек пять, Макдьюи крикнул:
-- Кто у вас тут главный?
Увидев, что парень весь в крови и рыжебородый пришелец их не боится,
цыгане растерялись и не стали нападать. Один из них сказал:
-- Король Таргу у себя, в фургоне. Если он вам нужен, можете зайти
туда. Макдьюи заорал оставшимся зрителям:
-- Идите домой! Представления не будет! -- Он подошел к Лори, которая
стояла на коленях и, положив левую руку медведю под голову, отирала ему
кровь платком.
-- Идите и вы. Лори, -- сказал он. -- Все в порядке, но могут быть...
ну, затруднения. Пожалуйста, идите домой.
Она встала и пошла рядом с ним туда, где был король Таргу.
Люди расступились перед ними, но проход был так узок, что они касались
цыган плечами, а когда они проходили, те сразу смыкались за их спинами.
От гнева и жалости Макдьюи забыл о страхе. Он знал, что свалит короля
Таргу с ног, как того парня, даже если он -- великан.
Но Таргу великаном не был. К Эндрью и Лори вышел темнолицый человек со
свиными глазками, в обыкновенных брюках, рубашке, жилете и котелке. О том,
что он цыган, можно было догадаться только по серьге в левом ухе. За ним шли
цыгане, цыганки и оборванные цыганята.
-- Это вы Таргу? -- спросил Макдьюи. -- Вы вожак этой шайки?
-- Да, я король Таргу, -- глухим и тонким голосом отвечал человек в
котелке. -Что вам нужно? По какому праву вы бьете моих людей? Зачем вы
привели сюда рыжую ведьму, которая сглазит наших деток?
-- Разберемся в полиции, -- сказал Макдьюи. -- Я обвиняю вас в жестоком
обращении с...
Осталось неизвестным, собирался ли цыганский король убить своего
обидчика: раздался дикий крик на чужом языке, и сквозь толпу цыган ворвался
парень с разбитым в кровь лицом. Взмахнув цепью, он кинулся на Макдьюи.
Ветеринара спасло то, что удар пришелся по спине какому-то цыгану. Тот
упал, но остальные мигом выхватили ножи.
Обхватив Лори левой рукой, Эндрью принялся орудовать рукояткой хлыста и
расчистил было дорогу, но тут Лори оттерли, а его ударили чем-то по голове.
Он пошатнулся, и палка его сломалась о фургон. Ему удалось схватить какой-то
железный брус, но он знал, что минуты его -- считанные: цыгане подступали
все ближе, как псы к раненому зверю. Одни даже влезли на фургон, чтобы
напасть на него сверху, а другие, из-под фургона, пытались схватить его за
ноги.
И тогда он услышал странный голос, перекрывающий и брань, и тяжелое,
свистящее дыхание озверевших людей.
-- За Макдьюи! За Макдьюи!
Это Лори, вырвавшись чудом, схватила один из факелов и кинулась на
цыган, размахивая им, как мечом. Яркое сияние пламени и волос окружило ее
лицо. А лицо это изменилось так, что Макдьюи до конца своих дней запомнил
этот, новый облик, хотя больше никогда его не видел. Нежность исчезла.
Такими были жены кельтских вождей, сражавшиеся с ними бок о бок.
-- За Макдьюи! -- кричала она, и перед пламенным мечом расступились
цыгане, открывая ей путь к Эндрью. Она обняла его за плечи левой рукой и
повела прочь, оглашая воздух боевым кличем. Пройдя весь ряд фургонов, она
бросила в последний фургон горящий факел.
Пламя побежало по легким, просмоленным повозкам. Цыгане метались,
хватали ведра, бежали к реке. Макдьюи и Лори были уже у клеток. Он опустился
на колени, и она стала рядом с ним.
-- Эндрью! -- воскликнула она. -- Вы ранены?
А он ответил:
-- Да нет, ничего, устал.
Она не видела, что на волосах у него кровь, она смотрела ему в глаза, и
взгляд ее еще не утратил дикой отваги.
-- Эндрью! -- сказала она снова. -- Эндрью!...
Обхватила его голову, поцеловала его, вскочила и умчалась к лощине,
словно лань.
-- Лори! Лори, вернись! -- кричал он ей вслед, но она не вернулась, и
он остался стоять на коленях у клеток. Он не знал, жив он, мертв или ему все
это снится. Стало темней и тише. Пожар затихал, цыгане кое-как его тушили.
"Пора уходить", -- сказал себе Макдьюи; но оставалось выполнить еще
один долг. Перепуганные звери выли, лаяли, кричали на все голоса. Ветеринар
открыл клетки и выпустил пленных: если уж им погибать, так на свободе. Потом
он побрел к своей машине.
У деревянного помоста, где все и началось, лежало что-то темное. Это
был медведь. Он умер. Макдьюи посмотрел сверху на кучу черного меха и
подумал, что Джорди будет очень плакать, если узнает. Еще он подумал о том,
что те, первые слезы Джорди дали хорошие всходы, и о том, что если Лори
бежала этой дорогой, она видела беднягу и поплакала над ним. Он и сам был бы
рад заплакать.
Проехав примерно милю, он остановился у реки, вышел из машины, отмыл
кровь и определил, что рана не глубокая. Потом он с трудом сел за руль и
направился в город.
У самого мостика его ослепили фары ехавшей навстречу машины. Он
заметил, что на крыше -- огонек, машина полицейская. Он остановился:
констебль Макквори подошел к нему и сказал:
-- Слава Богу, это вы, сэр!
-- Пожар потушили, -- сказал Макдьюи. -- Я подам вам заявление,
возбудим процесс против так называемого короля Таргу и дрессировщика...
-- Да, да, -- прервал его констебль. -- Это все мы сделаем. Но я не
потому здесь. Меня за вами послали. -- Констебль опустил голову. -- Вас ищут
дома. Доктор Стрэтси просил вас отыскать.
-- А... -- сказал Макдьюи и задал вопрос, для которого ему понадобилось
много больше мужества, чем для минувшей битвы: -- Она жива или нет?
Констебль снова поднял голову.
-- Жива, сэр! -- отвечал он. -- Но доктор Стрэтси очень просил вас
разыскать.
25
Что такое? Неужели я не богиня? Неужели все старые боги умерли или
утратили силу? Неужели я просто Талифа, обыкновенная кошка, подобранная
рыжей пряхой, которая живет одна и помогает беспомощным? А кто же это --
Талифа, откуда она пришла? Где мне положено жить? Я хотела покарать врага и
не сумела. Когда огонь в долине давно потух, Лори вернулась и прошла мимо
камня, где я ждала. Она шла как слепая. В руке у нее был фонарь, и я
увидела, что плащ и платье порваны, опалены огнем, запятнаны кровью, а лицо
-- все мокрое от слез.
Я неслышно двинулась за ней. Дом наш как будто заколдовали: Питер не
залаял, подполз к ней на брюхе, тихо скуля, а кошки были злые, как ведьмы, и
зашипели на меня.
-- Что случилось? -- спросил Вулли. -- Что с Лори? У нее на платье
кровь. Макмердок, который, как это ни скрывал, все же верил немножко в мою
божественность, громко промяукал:
-- Твои дела, да? Египетские штучки? Смотри у меня!
Я не удостоила его ответом и вошла в дом.
Лори села на скамейку к очагу как была, в крови и в грязи, и горько
заплакала. Закрыла лицо руками и тихо плакала без конца. Чтобы ее утешить, я
встала на задние лапы и передней лапой два раза тронула руку, закрывавшую
лицо.
Она подняла меня и уткнулась в мой мех. Я думала раньше, что женщины
так не плачут -- без всхлипываний, без всякого звука, просто теплые слезы
текут и текут, как вода.
Только один раз, прижавшись мокрой щекой к моей щеке, она сказала:
-- Талифа! Что со мной будет? Что мне делать?
Ей бы помолиться богине Баст, или Исиде -- плододарительнице, или
Артемиде Целомудренной -- кому-нибудь из моих воплощений, и я бы небо
обрыскала, а умолила моего отца осушить ее слезы. Но кто теперь знает?
Может, я ничего не могу?
Прошли часы, пока она встала, опустила меня на пол, сняла все грязное и
порванное и помылась; но слезы все так же текли, словно вода. И тут она
сделала что-то странное -- взяла лампу, подошла с ней к зеркалу и долго
смотрелась в него, как будто никогда себя не видела. И заговорила с собой,
как недавно со мной:
-- Кто я такая теперь? Где Лори? Что мне делать? Что же мне делать?
Потом она пошла к себе, а я улеглась было у очага, но она позвала с
лестницы:
-- Талифа, иди ко мне, побудь со мной!
Раньше я к ней не ходила и остановилась в нерешительности.
-- Иди, иди, -- звала она. -- Все ж не одна буду!
Я перекувыркнулась от радости, кинулась вверх, прямо к ней в руки, и
замурлыкала, а она потерлась щекой об меня.
В белой комнате стояли кровать, стул и шкафчик. Лори села и, держа меня
на руках, долго смотрела мне в глаза. Она уже не плакала.
-- Скажи мне, Талифа, -- попросила она. -- Ты ведь умирала, ты знаешь,
что это такое -- покой, мир?
Я не понимала ее -- ведь я умираю тысячи раз, но мое Ка просто плывет
по Реке Тьмы между небом и землей и будет плыть всю вечность.
Лори отпустила меня, легла, потушила лампу и сказала:
-- Спасибо, что побудешь со мной. Спокойной ночи.
Откуда-то из темноты до меня донесся несказанно прекрасный запах. Что
это? Когда, в каком воплощении я знала и любила его? Почему я замурлыкала от
радости? Я подняла голову и принюхалась. Да, откуда-то пахло. Лори мирно
спада, тихо дышала, а я вдруг забеспокоилась -- мне показалось, что мое
потерянное Ка совсем рядом, вот тут, и если я его удержу, оно при мне и
останется.
Дивный запах донесся снова, когда я уже засыпала. Я знала, что здесь, в
ногах у Лори, я увижу хорошие сны, и спешила посмотреть их.
И я решила так: если уж я теперь домашняя, комнатная кошка Лори, я
должна узнать при первой возможности, что же в ее комнате издает этот
прекрасный запах.
26
Когда Макдьюи подбегал к ярко освещенному дому, миссис Маккензи стояла
в открытых дверях.
-- Слава Богу, приехали! -- сказала она. -- Я сама послала за доктором.
А то я читала ей, хотела подушку поправить, смотрю -- она глаза закатила и
вроде бы отходит...
-- Хорошо, что вызвали врача, -- нетерпеливо кивнул он и кинулся в
комнату Мэри. Доктор сидел у постели и лицо его было серьезно. Но Макдьюи
удивило другое: только сейчас, в такую страшную минуту, он заметил, как
красиво и кротко это лицо.
-- Слава Богу, что вы приехали! -- сказал доктор Стрэтси.
-- Она умирает? -- спросил Макдьюи. Доктор Стрэтси ответил не сразу.
-- Она больше не хочет жить. Она не борется. Если мы это не изменим...
Тогда Макдьюи спросил:
-- Сколько ей осталось?
-- Не знаю, -- ответил Стрэтси. На самом деле он думал, что ей осталось
жить до утра, в лучшем случае -- несколько дней, но он не хотел лишать отца
надежды, пока еще тлела хотя бы искра жизни. -- Организм у нее крепкий, но
она сама гасит свои силы.
Макдьюи кивнул, подошел к кровати, посмотрел на свою дочь и увидел, что
кожа у нее синеватая, глаза не блестят, а одеяло на груди почти не
шевелится.
-- Да сделайте вы что-нибудь! -- вдруг, почти в отчаянии, воскликнул
Стрэтси. -- Вы же ее отец. Вы ее знаете. Вы ее любите, и она вас любит.
Очнитесь! Она еще жива. Придумайте, чем ее расшевелить, чтобы ей жить
захотелось!
Макдьюи печально посмотрел на врача и ответил так, что тот подумал, не
свело ли его горе с ума:
-- Если бы мы оживили кошку и дали ей, она бы улыбнулась и захотела
жить.
-- Я вас не понимаю, -- сказал Стрэтси.
-- Медицина... -- начал Макдьюи, но Стрэтси покачал головой.
-- Когда медицина бессильна, -- сказал он, -- остается одно: молиться.
Макдьюи обернулся к нему, багровея от гнева.
-- Как вы можете? -- заорал он. -- Как вы-то можете верить, когда ваш
Бог все это терпит? Кто-кто, а вы навидались горя и несправедливых мучений!
Зачем Богу ее жизнь?
Никто не ответил ему, и он продолжал:
-- Я бы ползком к Нему полз, если бы я только знал, что есть правда,
милость и смысл.
И вдруг он вспомнил, как совсем недавно, когда спасения не было,
раздался крик: "За Макдьюи! За Макдьюи!"
-- Постойте, -- сказал он. -- Я кое-что припомнил. Если она доживет до
утра, надежда еще есть...
Доктор Стрэтси вздохнул и взял свой чемоданчик.
-- Надежда есть всегда, -- поправил он. -- Я приду завтра пораньше.
Макдьюи не пошел за ним. Он думал так: на свете есть Лори. Лори здорова, она
уже не блаженненькая, она способна драться как лев, за того, кого любит. Она
спасет его дочь, да и его самого. И, полный надежды, он решил утром поехать
к ней.
Доктор Стрэтси пришел пораньше, посмотрел на Мэри и сказал, что
изменений нет. А Макдьюи, оставив лечебницу на Вилли Бэннока, сел в джип и
уехал.
Ночью он не ложился, сидел возле Мэри Руа и держал ее за руку, пытаясь
влить в нее свою любовь. Он просто чувствовал себя батареей, заряженной
любовью, или ампулой, полной любви. Так провел он всю ночь, пока не занялась
заря. Мэри не умерла за ночь; и он поехал к Лори, чтобы та ее спасла.
Проезжая мимо мест вчерашней битвы, он увидел, что цыган там нет и как
бы не было. Примятая трава, следы колес, куски обгорелого дерева и холста --
и больше ничего. Освобожденные звери, наверное, ушли в лес. Макдьюи
улыбнулся, представив себе, как обезьянки тянут за веревку, требуя
милосердия, а Лори выходит к затерянным детям чужой земли.
Наконец и сам он, бросив машину внизу, добежал до дерева и остановился,
чтобы отдышаться и подыскать слова, которые он скажет Лори: "Помогите мне,
Лори. Поезжайте со мной. Моя дочь умирает. Никто, кроме вас, ее не спасет".
Потянуть за веревку он никак не решался. Вокруг было тихо, как будто
все вымерло, и ему казалось, что звон колокольчика вызовет цепь каких-то
необратимых событий.
Тяжело дыша, он стоял и глядел на домик. Дверь была заперта, ставни --
тоже. Вроде бы все было то же, но дом как будто отвернулся от него, или
заснул, или неприветливо сжал губы. Что это -- мерещится после бессонной
ночи или ему действительно больше не рады здесь?
Сам тому удивившись, он услышал короткий, чистый звук колокольчика и
понял, что нечаянно задел веревку плечом. Тогда он принялся звонить вовсю, и
громкий лай раздался ему в ответ. Звонил он долго. Собаки умолкли, птицы
успокоились; но Лори не выходила к нему.
Он стал кричать:
-- Лори, Лори, это я! Это я, Эндрью!
Собаки залаяли снова, а птицы на сей раз не шелохнулись. Макдьюи стало
страшно -- не ранена ли она, не обожглась ли так сильно, что не может
ответить? Но он звонил и кричал, кричал и звонил, пока привычный гнев не
накатил на него. Он злился, что любит ее, а ничего не может сделать, не
может ничего ей сказать, обещать, подарить.
-- Лори! -- кричал он изо всех сил. -- Лори, я вас люблю! Слышите? Я
приехал. Я хочу на вас жениться! Неужели я вам не нужен?
Позже говорили, что его предложение слышали на всех фермах в округе. А
в домике, у окна спальни, стояла на коленях Лори и смотрела сквозь щелочку
на большого, разгневанного, взывающего к ней человека. Шевельнуться она не
могла.
-- Милый мой, милый, -- плакала она. -- Надо бы подождать! Что ж так
скоро? Нельзя, надо подождать...
Ей так хотелось, чтобы он был потише и понежнее.
-- Вчера вы не так себя вели! -- кричал он. -- Вы дрались за меня! Вы
меня поцеловали!
Она совсем смутилась и, уже не глядя на него, закрыла лицо руками.
-- Я больше не приду! -- крикнул он. -- Я больше просить не буду! Когда
отзвуки звона стихли, Лори отняла ладони от лица. Ей стало страшно уже
по-другому, и она кинулась вниз, отперла дверь и побежала к дереву, крича:
-- Эндрью! Эндрью!
Она долго ждала под деревом, но он не вернулся.
Макдьюи шел, спотыкаясь, сквозь лес. Он ничего не видел, ничего не
слышал и не думал о том, куда идет. Так, спотыкаясь о камни и корни,
чертыхаясь и падая, забрел он в самую чащу. Надежды у него больше не было,
надежда кончилась. Гнев тоже оставил его. Словно бык, он проламывался сквозь
заросли и вдруг очутился на поляне, окруженной дубами и буками, усеянной
листьями, поросшей мхом и какими-то красными ягодами. В середине была
могила, а на ней -- дощечка с надписью, ухе обесцвеченная солнцем и дождем и
покосившаяся от ветра.
Могила была очень маленькая, как для младенца, и новая волна боли
захлестнула сердце Макдьюи -- он подумал о том, что его дочь будет лежать на
тесном кладбище, а не в таком тихом и радостном месте. Боль была особенно
сильной оттого, что дочь еще жила, а он уже думал об этом.
От могилы отойти он не мог, словно заколдованный. Вид ее почему-то
прибавлял ко всем и без того тяжким чувствам что-то другое, еще более
тяжкое.
Наконец он подошел, опустился на колени и не сразу решился прочитать
надпись, боясь, что увидит: "Здесь покоится Мэри Руа Макдьюи, любимая дочь
Эндрью Макдьюи. 1950 -- 1957".
Потом он решился -- читать было нелегко, надпись выцвела -- и разобрал:
"Здесь покоится Томасина. Родилась 18 января 1952, зверски умерщвлена
26 июля 1957. Спи спокойно, в.зл блен й друг".
Испугался он не сразу. Он даже не сразу понял, что качает из стороны в
сторону большой рыжей головой.
Неправда! Она и так была еле жива! Он спешил. Ей бы не выжить. Никто ее
не убивал! -- твердил он и вдруг подумал: "Кто же написал эти слова?" Тогда
он весь похолодел от ужаса. Кто смел судить его, и вынести приговор, и
объявить о том всему свету?
Он вспомнил светлые глаза Хьюги Стерлинга, и лица обоих его друзей. Он
услышал три голоса, они выкликали: "Ветеринар Макдьюи, вы привлечены к суду.
Дети судят вас. Мы разобрали ваше дело, и приговор наш -- презрение".
Он снова увидел, как они все трое стоят перед ним, обвиняя цыган в
жестокости к беззащитным, которых они так жалели и так хотели защитить.
"Медведя бьют!" -- услышал он и увидел рядом с ним прозрачную, как
тень, Мэри Руа. "Он убил мою кошку", -- сказала она. Он давно не слышал ее
голоса и вздрогнул при его звуке. И понял, что она действительно стояла
здесь, когда ее друзья оказывали последние почести ее лучшему другу. Они
действительно вынесли приговор: "Зверски умерщвлена", -- и дочь подсудимого
не спорила с ними. Неужели и на ее могиле они напишут эти слова?
Эта могила и эта надпись сделали то, чего еще не бывало: он увидел себя
самого. Он увидел, что у него каменное сердце, что он не считается ни с кем
и любит только себя. Даже сейчас, взывая к Лори, он забыл, зачем к ней
приехал, забыл о дочери, злился, орал. Он увидел, что жизнь не пройдешь без
жалости, и понял, что никогда не жалел никого, кроме себя. Он плохой отец,
плохой влюбленный, плохой врач. Плохой человек.
Вот так случилось, что ветеринар Эндрью Макдьюи упал на колени и,
громко плача, выкрикнул слова, немыслимые в его устах:
-- Господи, прости меня! Господи, помилуй! Господи, помоги!
Он встал, ушел и оставил над могилой, на ветке огромного бука,
единственного свидетеля этой сцены, светло-рыжую кошку с острыми ушками. Она
видела все, с начала до конца, и осталась довольна.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
27
Я-- Баст, богиня и владычица! Слава Амону-Ра, творцу всего сущего!
Я -- грозная богиня, дочь Солнца, повелительница звезд; молния --
сверканье моих глаз, гром -- мой голос; когда я шевелю усами, трясется
земля, а хвост мой -- лестница в небо.
Я -- госпожа и богиня.
Человек снова поклонился мне, призвал меня, вознес ко мне молитву. Было
это на утро после той ночи, когда Лори так изменилась и я сама усомнилась в
себе.
Я ушла на полянку, где любила размышлять о том о сем. Сук огромного
бука нависает прямо над могилой какой-то Томасины. Я лежу на нем и думаю.
Но думать мне не пришлось, ибо, громко бранясь, явился мой враг --
Рыжебородый, встал и уставился куда-то, словно сошел с ума.
Потом он подошел к могиле этой Томасины, и с ним что-то случилось. Он
заплакал. Он просто голосил и рвал свои рыжие волосы. Он даже упал на
колени, а слезы у него так и лились.
И тут он поднял голову и взмолился ко мне. Он покаялся и попросил
простить его. Он попросил ему помочь. Что ж, я помогу.
Теперь я не помню, что он был мне врагом, и я его ненавидела. Ненависть
прошла, мстить я не буду. Я милостива к тем, кто поклоняется мне.
28
Когда Эндрью Макдьюи добрался до дому, он увидел у двери толпу
любопытных. Среди них был констебль Макквори и все три мальчика. Он
приготовился к худшему. Но констебль козырнул и сказал:
-- Я насчет вчерашнего, сэр...
--Да?
-- Вы больше не беспокойтесь. Цыгане уехали. -- Он помолчал и прибавил:
-- Спасибо вам. Плохо мы за ними смотрели.
Макдьюи кивнул.
-- А девочка ваша...
-- Да?
Макдьюи сам удивился, как покорно и обреченно прозвучал его голос.
-- Я буду молиться, чтобы она поправилась.
-- Спасибо, констебль.
Мальчики стояли перед ним и хотели что-то сказать. Ветеринар взглянул в
лицо своим судьям. Хыоги Стерлинг спросил:
-- Можно к ней зайти?
-- Лучше бы не сейчас...
-- Она умирает? -- спросил Джорди.
Хьюги толкнул его и громким шепотом сказал: "Заткнись!"
Макдьюи схватил руку Хьюги.
-- Не трогай его! -- сказал он и прибавил: -- Да. Наверное, умирает.
-- Нам очень жалко, -- сообщил Джеми. -- Я сам буду играть на
волынке...
Макдьюи думал: неужели такие мальчишки, словно мудрые судьи, разобрали
его дело и не осудили его?
-- Что с медведем? -- спросил неумолимый Джорди.
Макдьюи понял, что смерть медведя важней для этого мальчика, чем смерть
Мэри Руа, но не обиделся и не рассердился, а почувствовал, что правды
сказать нельзя.
-- Он ушел, Джорди, и больше страдать не будет, -- ответил он. Наградой
ему были облегчение и благодарность, засветившиеся в глазах Хьюги Стирлинга.
-- Мы знаем, что вы вчера сделали, -- сказал Хьюги. -- Вы... -- Он
долго не мог найти слова. -- Большой молодец. Спасибо вам, сэр.
--Да, да... -- рассеянно отвечал Макдьюи, а потом обратился к толпе: --
Идите, пожалуйста. Когда это случится, вам скажут.
И вошел в дом.
Доктор Стрэтси, Энгус Педди, миссис Маккензи и Вилли Бэннок сидели у
больной в комнате.
-- Где вас носило? -- резко спросил Стрэтси.
-- За помощью ездил, -- отвечал отец. Энгус Педди понял и спросил:
-- Нашел ты ее?
-- Нет, -- сказал Макдьюи, подошел к постели, взял дочку на руки и
почувствовал, что она почти ничего не весит. Прижимая ее к груди, он
взглянул на друзей с прежней воинственностью и крикнул: -- Не дам ей
умереть!
-- Эндрью, -- почти сердито окликнул доктор Стрэтси, -- вы молились?
-- Да, -- отвечал Макдьюи.
Педди облегченно вздохнул. Друг поглядел ему в глаза и прибавил:
-- Я взяток не предлагал.
Доктор ушел. Он уже не сердился и сказал на прощанье:
-- Если вам покажется, что я нужен... зовите меня в любое время.
Макдьюи сам удивился, что ему хочется утешить и ободрить старого врача.
Он не знал за собой такой сострадательности. Еще он был благодарен, что
Стрэтси не говорил ему прямо жестоких, отнимающих надежду слов. Проводив
его, Макдьюи вернулся в комнату.
-- Еще не сейчас, -- сказал он миссис Маккензи. -- Я вас позову.
Они с Вилли ушли. Энгус Педди замешкался, и Эндрью попросил его
остаться.
-- Ты ходил к ней? -- спросил священник.
-- Да, -- отвечал ветеринар. -- Я звонил, она не вышла. Она не придет.
Все кончено.
Педди решительно покачал головой.
-- Нет, -- сказал он. -- Нет. Еще не все. Ты сказал, что ты молился,
Эндрью?
--Да.
-- Помогло тебе?
-- Не знаю.
-- Помолимся вместе, а? -- Он увидел, как побагровело лицо его друга, и
сказал раньше, чем тот возразил ему: -- На колени становиться не будем. Тебя
услышат и так. Ты и рук не складывай. Любовь и милость не зависят от жестов
и поз.
-- Мне трудно молиться, Энгус, -- сказал Макдьюи. -- Я ведь не умею.
Что надо говорить?
И удивился, как вырос вдруг кругленький, маленький священник, прямо всю
комнату заполнил.
-- Говорить? -- переспросил он. -- Ты молчи. Просто направь к Богу то,
что в твоем сердце. И я так сделаю.
Педди отошел к окну и стал глядеть на пустую, темную улицу и на тяжелые
тучи, нависшие над западной ее частью.
Макдьюи подошел к постели и стал глядеть на прозрачное лицо и поблекшие
волосы. "Господи, -- думал он, -- спаси ее. Накажи меня, а ее спаси".
Наконец, друзья обернулись друг к другу.
-- А если все уже решено? -- спросил Макдьюи. -- Стрэтси сказал...
-- Значит, ты примешь и это. Но невозвратимых решений нет, все можно
повернуть вспять...
-- Энгус, ты правда веришь в чудеса?
-- Да, -- отвечал священник.
-- Буду надеяться, -- сказал Макдьюи.
-- Вот этого Стрэтси и хотел, когда спросил, молился ли ты. Раньше у
тебя надежды не было.
Священник ушел домой, ветеринар присел к столу у себя в кабинете,
откуда было видно через холл, что делается в комнате у Мэри, и стал думать о
том, какой разный Бог у констебля, миссис Маккензи, доктора и священника.
Тот, Который без предупреждения вошел сейчас в его сердце, был похож чем-то
на Лори, чем-то на Энгуса. От мысли о добром, маленьком священнике с
приветливым лицом и заботливым взором ему стало легче, но мысль о Лори так
больно ударила его, что выдержать он не смог.
Собиралась буря, где-то гремел гром. Темнота и тишина становились все
тяжелее. Макдьюи пошел к дочери, взял ее за руки и сказал: "Не уходи от
меня". Что-то засветилось в ее глазах и сразу угасло. Он долго стоял в
тяжкой тишине, держа холодные ручки Мэри. И вдруг зазвонил звонок. Макдьюи
вышел в холл и крикнул: "Я сам открою, миссис Маккензи!" Он был уверен, что
это Энгус пришел провести с ним ночь. Но это была Лори.
Сперва он подумал, что ему мерещится, просто соседка зашла, но в
странном свете дальних молний он увидел вчерашний плащ, откинутый капюшон,
рыжие волосы, светящийся взор и нежную улыбку.
-- Лори! -- крикнул он.
Ее бледное лицо горело -- наверное, потому, что она быстро прошла такой
долгий путь.
-- Я очень спешила, -- сказала она. -- Сперва мне пришлось их покормить
и запереть.
-- Лори! -- хрипло повторил он. -- Иди сюда. Иди сюда, Лори, иди
скорей, только не исчезни!..
Она не удивилась его словам, вошла в дом, и он закрыл за ней дверь.
-- Эндрью, -- спросила она, -- что ж ты не сказал, что у тебя больна
дочка?
Он смотрел на нее и все не верил.
-- Лори, -- выговорил он, -- тебя Бог ко мне послал?
-- Нет, -- честно отвечала Лори. -- Его слуга, отец Энгус.
-- Идем, -- сказал он и повел ее за руку к больной.
Плащ она сбросила. Платье на ней было зеленое, как мох. Она опустилась
у кроватки на колени и долго мочала. Девочка глядела на нее. Макдьюи
казалось, что уже много часов они что-то говорят друг другу.
-- Как ее зовут? -- спросила, наконец, Лори.
-- Мэри, Мэри Руа.
Лори позвала своим нежным голосом:
-- Мэри Руа! Бедная рыжая Мэри! Ты меня слышишь?
-- Она не ответит, -- сказал Макдьюи. -- У нее голос пропал. Это я
виноват.
-- Ой, Эндрью! -- воскликнула Лори и с бесконечной жалостью поглядела
на него. -- Можно я возьму ее на руки?
-- Можно, -- отвечал он. -- Возьми ее на руки, Лори. Держи ее. Не
пускай. Лори взяла девочку на руки и села с ней на пол. Голова ее так нежно
и печально склонилась к больной, что у Макдьюи чуть не разорвалось сердце.
Она припала щекой к потускневшим волосам, что-то приговаривала, шептала,
легко прикасаясь губами к голове, и пела так:
Хобхан, хобхан, горри ог о,
горри ог о, горри ог о.
Хобхан, хобхан, горри ог о16,
Моя душенька лежит.
Моя душенька больна...
Тут голос ее прервался, она прижала Мэри к груди и закричала:
-- Эндрью! Ее почти нет!
Сверкнула молния, страшно загремел гром, взвыл ветер. Тяжелые капли
застучали по крыше. Буря пришла с гор сюда, в долину.
29
Ну как? Хороша моя буря? Нравится она вам?
А мне не нравится. Я боюсь ее до смерти. Не люблю бурь. Весь мой мех,
от носа до кончика хвоста, встает дыбом и потрескивает.
Конечно, я -- богиня и могу вызывать дожди и грозы. Но это уж слишком!
Вам странно, что боги тоже боятся? Ничего странного тут нет. Вы создали
нас по своему образу и подобию и по образу и подобию зверей и птиц. Чего же
вы от нас ждали?
Богиня я богиня, но ведь я и кошка, совсем небольшая. Тогда, в
прекрасном Бубасте, меня до болезни доводили все эти крики, пляски,
подношения, вообще людская глупость.
Бывало, они поют, играют, шумят, а я сижу в святилище на золотом,
усыпанном изумрудами троне и моюсь, чтобы о них забыть.
Хотела бы я сейчас забыть об этой буре. Лори ушла. Покормила нас,
заперла -- меня в доме, их в амбаре -- и ушла куда-то. Не будь я богиней, я
бы поднялась наверх и залезла к Лори под кровать.
Ой, какая молния! Гром какой! Пойду посижу хоть в спальне...
Знаете, что я там нашла?
Я узнала, откуда идет этот дивный запах, навевающий на меня печальные и
сладостные сны. Одновременно я нашла и прекрасное место, где не так гремит и
сверкает и прятаться не стыдно.
Это -- шкаф. Наверное, Лори спешила, одеваясь, и не заперла его.
В Египте такого запаха не было. Пахнет мешочек; по-видимому, -- в нем
какая-то трава. Я нюхаю и нанюхаться не могу.
Посплю-ка я в шкафу. Тут хорошо, тепло. Носом я уткнулась как раз в
мешочек и мурлыкаю так, что все трясется.
30
Сверкнула молния, и гром загрохотал такой, словно в небе ударили
молотком в медный кимвал. Эхо прокатилось по холмам; и самые низкие, глухие
ноты замерли у дверей и окон. Таких гроз не помнили и старожилы. Миссис
Маккензи, Вилли Бэннок, Лори и Эндрью сидели у кроватки. От страшного грома
больная проснулась, и ужас засветился в ее глазах. Она приоткрыла рот, но
ничего не сказала, и Макдьюи подумал, что ребенок, который не может плакать,
просто душу разрывает.
-- Не бойся, Мэри Руа, -- прошептала Лори. -- Утром будет тихо,
светло... Макдьюи взглянул на часы. Было без малого четыре -- то самое
время, когда
всего легче разлучиться телу и душе. Когда станет светло и тихо,
подумал он, смерть
уже уйдет отсюда и унесет с собой мою дочь.
-- Может, послать Вилли за доктором? -- спросила миссис Маккензи.
-- Нет, -- ответил Макдьюи. -- Он больше ничего не может сделать.
Последний его рецепт -- "молитесь".
Он увидел, как зашевелились ее губы и склонилась голова Бэннока, но сам
молиться не стал. Сердце его исходило нежностью к Лори -- она, слышавшая
ангелов, стирала платком пот со лба Мэри, гладила ее по щеке и по волосам,
брала прозрачную руку в синих венах и тщилась перелить в больную свою силу и
любовь.
Макдьюи не молился из смирения, а не от гордыни. Ему казалось, что
нельзя больше занимать Бога собой и своей бедой, когда мир полон горя и бед.
Но молитвы миссис Маккензи и старого Бэннока поддерживали его. Они --
простые души, невинные, не то, что он. Сейчас няня говорила вслух, и Макдьюи
прислушивался к ее спору с Богом. "Господи, -- говорила она, -- у Тебя
столько деток, оставь нашу девочку нам! Господи, послушай меня, старую,
одинокую!" Вдруг он заметил, что кивает в такт ее словам.
Молния снова озарила комнату. Из-за грозы вышли из строя и свет, и
телефон. В доме было темно и тихо, на столике стояли две керосиновые лампы и
несколько свечей. Макдьюи опустился на колени и стоял, касаясь Лори плечом.
Он даже и не обнял ее, он просто ее касался и знал, что они едины.
Мэри Руа зашевелилась в постели. Лори и Эндрью переглянулись. Нежность
и жалость еще освещали ее лицо, но он увидел и с ужасом узнал отсвет того,
что видел вчера, когда шотландская женщина сражалась за его жизнь огненным
мечом.
Она снова прижала больную к груди, защищая от ангела смерти. Макдьюи
закричал:
-- Господи Боже мой! Не надо!
Началась последняя битва.
31
"Томасина, -- подумала я, проснувшись, -- вылезай скорее, миссис
Маккензи раскричится"
Она не любит, чтобы я лежала на белье Мэри Руа. А я лежу -- и ей назло,
и ради запаха лаванды. Всем запахам запах...
Вот и теперь я заснула, уткнувшись носом в мешочек. Что-то сверкнуло,
загремело. Значит, гроза... Пойду-ка, решила я, к Мэри в постель. И ей
лучше, и мне.
Я выпрыгнула на пол. Сверкнула молния. Что такое? Постель пуста. И это
не та постель! Не та комната! Я--в чужом доме!
Я, Томасина-аристократка, испугалась впервые в жизни. Я бегала по
комнате как одержимая, прыгала с постели на пол, с полу -- на стул и на
шкаф, пока снова не сверкнула молния и я не увидела лестницы. Тогда я
кинулась вниз и увидела еще одну комнату, где перед очагом стояла корзина
для какой-то кошки. Нашла я и кухню -- чужую, не то что у нас, где все вверх
дном и столько дивных запахов, и еще одну комнату, в которой стояла страшная
и непонятная машина.
Мне становилось все страшнее, и я села посидеть посредине комнаты,
чтобы сердце не так билось. "Спокойно! -- внушала я себе. -- Это, конечно,
сон!" Чтобы убедиться, я лизнула лапки и поняла, что ошиблась. Во сне мы,
кошки, не моемся.
Тут молния сверкнула такая, что не описать, и все загрохотало,
затряслось, затрещало, чуть дом не обвалился. Я кинулась в трубу. Там было
мокро, грязно, душно -- нет, приличной кошке такая смерть не подходит! Я
вообще не хотела умирать; я хотела домой!
Домой, домой, домой! Я висела в темной трубе и просто жить не могла без
Мэри Руа. Я видела каждый уголок нашего дома, и кухню, и мое кресло, и белую
скатерть, и плед на нашей кровати, а главное -- круглое, курносое личико,
рыжие волосы и чистый фартук.
Верьте или не верьте, я так ясно почувствовала запах Мэри Руа, словно
сидела у нее на руках -- запах глаженого белья, теплой фланели, шелковых
лент, мыла, варенья, зубной пасты, мягких волос. И такая любовь переполнила
меня, что я рванулась вверх по трубе, под самые молнии.
Кто как, а я дождя не терплю. Я спрыгнула и села под густым деревом.
Мне захотелось умыться--я кошка чистоплотная; и я начала с лапок. Сперва
моем лапку спереди, потом сзади, потом -- щеки, голову, за ушами...
"Томасина, иди домой!"
Кто это сказал? Я сама? Теперь -- бока, потом...
"Иди домой, Томасина!"
"Как это? В такую грозу? Да я и дороги не знаю!"
"Что тебе гроза? Ты и так вся мокрая. Неужели ты снова забыла запах
Мэри Руа? Иди, глупая ты кошка!"
"Я не забыла! И молоко помню, и овсянку, и соленые слезы на розовых
щеках. Я где-то пропадала очень долго... Я хочу домой... я..."
Смотрите, да это я сама с собой говорю! Кому ж еще? Я перестала мыться.
Гром гремел немного подальше.
"Иди домой! Иди домой, Томасина!"
"Боюсь..."
"Иди".
Я вылезла из-под веток, и дождь брызнул мне в лицо. "Что ж, --
рассудила я. -- Он меня и вымоет". Мы вообще склонны к философии. Я
наставила усики, проверяя, могу ли определить дорогу. Оказалось, могу.
Если бы я знала, как тяжел путь, как мокра земля, как холоден дождь,
как буен ветер, я бы, наверное, не пошла. Или пошла бы все равно?
Я то бежала, то почти ползла -- и лесом, и мостом, и улицами. Где-то я
лежала под забором, снова не зная, сон это или явь, потом шла дальше.
од забором я, наверное, и впрямь уснула ненадолго, потому что мне
почудилось, будто я -- не я, и сижу почему-то на золотом троне, на пуховых
пурпурных подушках, а на шее у меня золотое ожерелье или, если хотите,
ошейник. Справа и слева от трона какие-то жаровни, от них идет довольно
приятный дым. Что-то зазвенело, вбежали красивые девушки в белых платьях.
Они пели и размахивали пальмовыми ветками. У моего трона они упали ничком. В
дверях показался мужчина в темной одежде. Волосы его и борода были рыжие,
как пламя, глаза -- холодные как лед.
Но, подойдя ко мне, он опустился на колени и стал другим, добрым. Он
положил предо мной золотую мышку с рубиновыми глазами. "Помоги мне! --
сказал он. -- Пожалуйста, помоги!.."
Зазвенели кимвалы, загремел гром. Я лежала, дрожа, под забором. Небо
стало багровым, дождь ревел, голос внутри меня самой повторял: "Иди домой,
Томасина. Иди к Мэри Руа... иди... иди!.."
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
32
Лори прошептала:
-- Ты возьмешь ее на руки?
Женские слезы смешались с каплями пота на детском лице. Макдьюи
склонился над дочерью и вытер ей насухо щеки и лоб.
-- Нет, -- ответил он. -- У тебя ей лучше. Я бы хотел так умереть.
Миссис Маккензи закрыла лицо руками, спина ее тряслась. Вилли
отвернулся к стене.
Гроза гремела и сверкала. Грохот сменялся страшной тишиной, когда один
лишь дождь стучался в окна. В одну из таких минут четыре раза пробили
башенные часы. Лори и Эндрью в отчаянии посмотрели друг на друга поверх
рыжей головы.
Мэри открыла глаза и долго глядела в глаза Лори. Потом она взглянула на
отца, и л