чикагские нравы". Чикагцам следовало бы переманить Уолтера к себе. Он, по-моему, уже побывал там. Что может быть страшнее для человека, чем перестать быть человечным? - Он женат? - Теперь даже не женат, - ответил сэр Лоренс. - Бывают люди, которые бесчеловечны от рождения. - Такие лучше: по крайней мере знаешь, с кем имеешь дело, и, отправляясь к ним, не забываешь прихватить с собой кочергу. Нет, самое вредное - это чурбан, которому вскружили голову. Кстати, я сказал моему молодому человеку, что ты согласна позировать для миниатюры. - Что вы, дядя! Я просто не в состоянии позировать сейчас, когда все мои мысли заняты Хьюбертом. - О, разумеется, не сейчас: Но обстоятельства должны рано или поздно измениться. Он проницательно посмотрел на племянницу: - Между прочим, Динни, что думает юная Джин? Динни подняла на дядю невозмутимо ясные глаза: - При чем здесь Джин? - Мне кажется, она не из тех, кто даст наступить себе на горло. - Это верно, но что она, бедняжка, может поделать? - Странно, очень странно, - процедил сэр Лоренс, приподняв брови. "Женщины невинные и милые, да, да, - это херувимчики бескрылые, да, да", - как распевал Панч, когда ты еще не появилась на свет, Динни. Он будет распевать то же самое и после твоей смерти, только вот крылышки у него поотрастут. Динни, по-прежнему глядя на него невинными глазами, подумала: "Дядя Лоренс прямо волшебник!" - и вскоре отправилась спать. Но до сна ли тут, когда у тебя сердце переворачивается! И сколько еще других, у которых так же переворачивается сердце, лежит без сна, приникнув к подушке! Девушке казалось, что все огромное, неподвластное разуму людское горе затопляет ее комнату. В таких случаях человек с талантом вскакивает и пишет стихи об Азраиле или о чем-нибудь в том же роде. Но увы! Это не для нее. Ей остается одно: лежать и мучиться - мучиться, тревожиться и злиться. Она до сих пор не забыла, что пережила в тринадцать лет, когда Хьюберт, которому еще не было восемнадцати, ушел на войну. Тогда было ужасно, но теперь еще хуже. Странно - почему? Тогда его могли каждую минуту убить, теперь он, может быть, в большей безопасности, чем те, кто на свободе. Его будут заботливо охранять, даже отправляя на край света, чтобы предать суду в чужой стране, где судьи - люди чужой крови. Ничто не угрожает ему в ближайшие месяцы. Почему же это кажется ей страшнее, чем все опасности, через которые он прошел, с тех пор как стал солдатом, страшнее, чем бесконечные жуткие дни экспедиции Халлорсена? Почему? Не потому ли, что былым опасностям и трудностям он подвергался по доброй воле, тогда как нынешняя беда ему навязана? Его держали под стражей, лишив двух величайших для человека благ - свободы и права на личную жизнь, которых объединенные в общество люди добивались в течение тысячелетий; благ, необходимых каждому и в особенности тем, кто, подобно ее родным, приучен подчиняться лишь одному кнуту - собственной совести. И Динни лежала в постели с таким ощущением, словно это она лежит в тюремной камере, вглядываясь в будущее, тоскуя по Джин и с ненавистью чувствуя, как в душе нарастает болезненное, бессильное и горькое отчаяние. Что, господи, что же он сделал такого, чего не сделал бы на его месте любой, в ком есть мужество и сердце? Неясный шум большого города, доносившийся с Парк Лейн, как бы оттенял бунтующую тоску девушки. Ее охватило такое беспокойство, что она вскочила с постели, набросила халат и стала бесшумно расхаживать по комнате, пока ее не пробрал озноб: окно было открыто, несмотря на конец октября. Наверно, в браке все-таки есть что-то хорошее: грудь, к которой можно прижаться, если хочется выплакаться; ухо, в которое можно излить жалобу; губы, которые могут бормотать слова сочувствия. Но Одиночество - это еще не самое скверное в дни испытаний; самое скверное - сидеть сложа руки. Динни завидовала отцу и сэру Лоренсу: они, по крайней мере, могли "нанять такси и ездить хлопотать"; еще больше она завидовала Джин и Алену. Пусть замышляют что им угодно, - это лучше, чем не делать ничего, как она сама! Динни достала изумрудную подвеску и посмотрела на нее: на худой конец завтра будет чем заняться. Девушка уже представляла себе, как с подвеской в руках она выжимает кругленькую сумму из какого-нибудь твердолобого типа, склонного давать деньги взаймы. Засунув подвеску под подушку, словно близость драгоценности избавляла от сознания бессилия, Динни наконец уснула. Она поднялась рано: ей пришло в голову, что можно успеть заложить подвеску, достать деньги и передать их Джин еще до ее отъезда. Девушка решила посоветоваться с дворецким Блором. В конце концов, она знает его с пяти лег. Это - не человек, а нечто незыблемое. В детстве она поверяла ему свои горести, и он никогда ее не выдавал. Поэтому она подошла к нему, как только он появился, неся кофейницу ее тетки, сделанную по особому заказу. - Блор! - Да, мисс Динни? - Будьте так любезны, скажите мне по секрету, кто самый известный ростовщик в Лондоне? Удивленный, но бесстрастный, - в наши дни у любого может явиться необходимость что-нибудь заложить, - дворецкий опустил кофейную машину на верхний конец стола и погрузился в размышления. - Что ж, мисс Динни, есть, конечно, Эттенборо, но я слышал, что знатные люди обращаются к некоему Феруэну на Саут-Молтон-стрит. Могу разыскать вам адрес по телефонной книге. Говорят, он человек надежный и честный. - Великолепно, Блор! У меня еще один вопрос... - Какой, мисс? - Да так... Блор, назвали бы вы... назвать ли мне свое имя? - Нет, мисс Динни. Осмелюсь посоветовать: назовите имя моей жены и дайте наш адрес. Если нужно будет что-нибудь передать, я вам позвоню и никто ничего не узнает. - Ох, вы сняли с меня такую тяжесть! А миссис Блор не станет возражать? - Что вы, мисс, она будет рада услужить вам. Если угодно, я сам все сделаю вместо вас. - Благодарю, Блор, но боюсь, что мне придется сделать это самой. Дворецкий погладил себя по подбородку и взглянул на Динни; взгляд его показался ей благожелательным, но чуть-чуть насмешливым. - Смотрите, мисс, даже с лучшими из них надо держаться, я бы сказал, малость свысока. Если этот не даст настоящей цены, найдутся другие. - Страшно признательна вам, Блор. Я извещу вас, если с ним ничего не выйдет. Половина девятого - это не слишком рано? - Мне говорили, это самое подходящее время: вы застанете его свежим и сердечным. - Какой вы милый, Блор! - Я слышал, он человек понимающий и сразу узнает, когда к нему заходит леди. Он вас не спутает с разными вертихвостками. Динни приложила палец к губам: - Ручайтесь головой, Блор... - О, тайна абсолютная, мисс. Мистер Майкл и вы всегда были моими любимцами. - А вы моим, Блор. В эту минуту вошел ее отец. Динни взялась за "Тайме", Блор удалился. - Хорошо спалось, папа? Генерал кивнул. - Как мамина голова? - Лучше. Мать спустилась к завтраку. Мы решили, что нет смысла Зря убиваться, Динни. - Конечно, нет, дорогой. Как ты думаешь, можно нам позавтракать? - Эм не выйдет к столу. Лоренс завтракает в восемь. Завари кофе. Динни, разделявшая пристрастие тетки к хорошему кофе, благоговейно взялась за работу. - Как Джин? - неожиданно спросил генерал. - Она переедет к нам? - Вряд ли, папа: у нас ей было бы слишком тяжело. Думаю, что в одиночку она лучше справится. Будь я на ее месте, я так бы и сделала. - Бедная девочка! Мужества, во всяком случае, у нее хватает. Рад, что Хьюберт женился на смелой девушке. У всех Тесбери сердце на месте. Я знавал в Индии одного из ее дядей. Смелый парень. Командовал полком, турки на него молились. Подожди-ка, где он убит? Динни еще ниже склонилась над кофе. Около половины девятого она вышла из дому, надев свою лучшую шляпу и спрятав подвеску в сумочку. Точно в половине девятого она вошла в контору на Саут-Молтон-стрит и поднялась на второй этаж. В просторной комнате за столом красного дерева сидели два джентльмена, которых девушка приняла бы за букмекеров высшего разбора, если бы знала, как таковые выглядят. Она с опаской взглянула на них: никаких признаков сердечности, но вид у обоих свежий. Один из них направился к ней. Динни незаметно провела языком по губам. - Насколько я слышала, вы так любезны, что ссужаете деньги под ювелирные изделия. - Совершенно верно, мадам. Джентльмен был седой, лысоватый, довольно краснолицый, глаза светлые. Он взглянул на нее через пенсне, которое держал в руке, водрузил его на нос, придвинул к столу стул, сделал приглашающий жест и вернулся на свое место. - Мне нужно порядочно - пятьсот фунтов, - сказала девушка и улыбнулась. - У меня фамильная вещь, очень недурная. Оба джентльмена, не вставая, поклонились. - И деньги мне нужны немедленно: мне предстоит платеж. Вот она. Динни вынула подвеску из сумочки, развернула, положила на стол и подвинула к ним. Затем, вспомнив, что держаться надо "малость свысока", откинулась назад и заложила ногу на ногу. Оба джентльмена с минуту смотрели на подвеску, не шевелясь и не говоря ни слова. Затем второй из них выдвинул ящик стола и вынул лупу. Пока он разглядывал подвеску, первый - Динни чувствовала это - разглядывал девушку. Очевидно, предположила она, у них принято такое разделение труда. Интересно, кого они сочтут более подлинной - ее или драгоценность? У Динни слегка перехватило дыхание, но она не опустила чуть приподнятых бровей и не подняла приспущенных ресниц. - Это ваша собственность, мадам? - спросил первый джентльмен. Снова вспомнив старую школьную поговорку, Динни подчеркнуто бросила: - Да. Второй джентльмен отложил лупу и взял подвеску в руку, словно прикидывая, сколько она весит. - Недурна, - сказал он, - старомодна, но недурна. А на какой срок желательно вам получить деньги? Динни, у которой на этот счет не было никаких соображений, храбро ответила: - На полгода. Но думаю, что смогу выкупить раньше. - Вот как? Вы сказали - пятьсот? - Совершенно верно. - Если вы не возражаете, мистер Бонди, - сказал второй джентльмен, я согласен. Динни подняла глаза на мистера Бонди. Неужели он скажет: "Нет, она мне только что солгала"? Однако тот лишь выпятил верхнюю губу, поклонился девушке и произнес: - Нисколько. "Интересно, - подумала девушка, - всегда они верят тому, что слышат, или, наоборот, никогда. Впрочем, все равно - подвеска у них. Это не они мне, а я, или, вернее, Джин, должна им верить". Тем временем второй джентльмен спрятал подвеску, достал конторскую книгу и начал писать. Мистер Бонди направился к сейфу: - Мадам угодно получить кредитными билетами? - Да, пожалуйста. Второй джентльмен, у которого были усы, гетры и слегка выпученные глаза, протянул девушке книгу: - Вашу фамилию и адрес, мадам. Пока Динни писала фамилию миссис Блор и номер дома тетки на Маунт-стрит, в голове ее раздавалось "караул!" и она сжимала левую руку, пряча палец, на котором полагалось быть кольцу: ее перчатки плотно облегали руку и выдавали отсутствие необходимой выпуклости. - Если вы пожелаете выкупить заклад, вы должны будете уплатить пятьсот пятьдесят фунтов до двадцать девятого апреля. Если по истечении данного срока вы не явитесь за ним, он поступит в продажу. - Да, конечно. А если я выкуплю его раньше? - Тогда сумма соответственно уменьшается. Мы взимаем двадцать процентов, так что, скажем, через месяц, считая с сегодняшнего дня, мы потребуем пятьсот восемь фунтов шесть шиллингов восемь пенсов. - Понятно. Первый джентльмен оторвал полоску бумаги и подал девушке: - Вот квитанция. - Разрешается ли выкупить заклад другому лицу, которое предъявит квитанцию, если я не смогу явиться сама? - Да, мадам. Динни как можно глубже засунула в сумочку квитанцию и левую руку и стала слушать, как мистер Бонди отсчитывает у стола кредитки. Он считал превосходно; бумажки тоже издавали приятный хруст и казались совсем новенькими. Она взяла их правой рукой, опустила в сумочку и, придерживая ее спрятанной туда левой рукой, поднялась: - Весьма признательна. - Не за что, мадам. Счастливы были вам услужить. До свидания. Динни поклонилась и медленно направилась к двери. Там, взглянув из-под опущенных ресниц, она отчетливо увидела, как первый джентльмен прищурил один глаз. Спускаясь по лестнице и застегивая сумочку, она размышляла: "Интересно, что они вообразили: я жду ребенка или просто проигралась на скачках в Ньюмаркете?" Как бы то ни было, деньги в кармане, а времени только четверть десятого. Обменять их можно у Томаса Кука, а если нельзя, там скажут, где достать бельгийские. Но прежде чем большую часть полученной суммы удалось превратить в бельгийскую валюту, Динни потратила целый час на визиты в различные учреждения, и, когда она с перронным билетом проследовала через турникет вокзала Виктория, ей было довольно жарко. Она медленно шла вдоль поезда, заглядывая в каждый вагон, и миновала уже две трети состава, когда за ее спиной раздался возглас: - Динни! Она оглянулась и увидела Джин в дверях купе. - Вот ты где, Джин! Фу, как жарко, - я так торопилась. Нос у меня блестит? - Ты никогда не выглядишь разгоряченной, Динни. - Итак, все готово. Вот результат - пятьсот, почти целиком бельгийскими. - Великолепно. - Держи квитанцию. Она на предъявителя. Они берут двадцать процентов годовых, день в день, но после двадцать восьмого апреля подвеска пойдет в продажу, если ты ее не выкупишь. - Храни ее у себя, Динни, - понизила голос Джин. - Если придется действовать, нас здесь не будет. Существует несколько стран, у которых нет Дипломатических отношений с Боливией. Там мы и обоснуемся, пока все так или иначе не устроится. - О! - беспомощно вздохнула Динни. - Я могла бы получить больше. Они прямо-таки схватились за нее. - Ничего. Ну, пора садиться. Брюссель, главный почтамт. До свидания! Передай Хьюберту мой самый горячий привет и скажи, что все в порядке. Джин обняла Динни, прижала к себе и вскочила в вагон. Поезд тут же тронулся, и Динни долго махала рукой, глядя на повернутое к ней смуглое, сверкающее здоровьем лицо. XXXIV Оборотная сторона успеха, которого добилась Динни, так деятельно начав день, заключалась в том, что девушка оказалась теперь вовсе без дела. Отсутствие министра внутренних дел и боливийского посла неизбежно парализовало всякую попытку воздействовать на них, даже если бы она могла принести пользу, что было маловероятно. Оставалось одно - ждать, изнывая от тоски! Динни все утро пробродила по городу, разглядывая витрины и людей, разглядывавших витрины. Позавтракала яичницей в закусочной и пошла в кино, смутно чувствуя, что планы Алена и Джин покажутся ей более правдоподобными, если она увидит нечто похожее на экране. Но ей не повезло. В фильме, который она смотрела, не показывали ни самолетов, ни бескрайних просторов, ни сыщиков, ни бегства от правосудия. Это было подробнейшее повествование о некоем французском джентльмене не первой молодости, попадающем в чужие спальни, хотя никто из персонажей до самого конца так и не поступается своей добродетелью. Динни непритворно наслаждалась картиной, - герой был очень милый и, вероятно, самый законченный из всех виденных ею лжецов. Посидев в тепле и уюте, она вновь направила путь на Маунт-стрит. Там выяснилось, что ее родители уехали дневным поездом в Кондафорд. Динни заколебалась. Что делать? Уехать и ограничиться пассивной ролью преданной дочери или остаться и ждать, не подвернется ли случай что-нибудь сделать? Так и не приняв решения, она ушла к себе в комнату и нехотя начала укладывать вещи. Выдвинула ящик комода, увидела дневник Хьюберта, который по-прежнему возила с собой, бесцельно полистала страницы и неожиданно наткнулась на место, показавшееся ей незнакомым, так как оно не имело никакого касательства к лишениям, перенесенным ее братом. "В книге, которую читаю, попалась фраза: "Мы принадлежим к особому поколению. Оно много видело, убедилось в тщете всего и обладает достаточным мужеством, чтобы сказать себе: нам осталось одно - развлекаться, кто как умеет". Да, это действительно мое поколение, видевшее войну и ее последствия, и такова точка зрения очень и очень многих. Но если хорошенько подумать, оказывается, что такие же слова мог необдуманно бросить представитель любого поколения, например предыдущего, на чьих глазах Дарвин нанес удар религии. Стоит ли бросать такие фразы? Предположим, вы до конца поняли, что такое религия, брак, порядочность, коммерческая честность и всякие идеалы, поняли, что они отнюдь не безусловны и сами по себе еще не дают права на определенную награду ни в этом, ни в потустороннем мире, которого, может быть, нет, и что безусловно лишь одно удовольствие, которое вы и намерены получить. Разве, поняв все это, вы облегчили себе получение удовольствия? Нет! Напротив, затруднили. Если каждый беззастенчиво объявит своим кредо: "Хватай наслажденье любою ценой", - то каждому придется хватать его за счет ближнего, а в выигрыше неизменно останется дьявол: поскольку так будут поступать почти все, особенно лентяи, которым это кредо наиболее близко, - урвать наслаждение наверняка почти никому не удастся. Все то, что вы так мудро поняли до конца, представляет собой лишь правила движения, выработанные человечеством на его тысячелетнем пути для того, чтобы держать людей в узде и предоставлять каждому из них разумный шанс на наслаждение, которое в противном случае досталось бы лишь немногим сильным, бессердечным, опасным и умелым. Все наши установления, религия, брак, порядочность, закон и прочее - лишь формы нашего уважения к другим, без которых другие не будут уважать вас. Без них общество превратилось бы в моторизованное скопище жалких бандитов и проституток, порабощенных немногими архиплутами. Поэтому, отказывая в уважении другим, человек превращается в идиота и лишает себя возможности получить наслаждение. Самое смешное, что мы прекрасно отдаем себе в этом отчет, какие бы фразы мы при этом ни произносили. Люди, которые бросаются словами, как этот парень в книге, забывают о своем кредо, как только доходит до дела. Даже моторизованные бандиты не выдают сообщников. В сущности, эта новая философия, которая призывает быть достаточно мужественным и хватать наслаждение, свидетельствует лишь о неумении глубоко мыслить, хоть она и казалась мне весьма приемлемой, когда я читал книгу". Динни изменилась в лице и, как ужаленная, выронила тетрадь. Эту перемену вызвали не слова, которые она прочла, - смысл их еле доходил до ее сознания. Нет! На нее низошло вдохновение, и девушка не могла понять, почему это не случилось раньше. Она бросилась вниз к телефону и позвонила Флер, - Слушаю, - донесся голос Флер. - Флер, мне нужен Майкл. Он дома? - Да. Майкл, тебя просит Динни. " - Майкл? Можешь немедленно приехать? Насчет дневника Хьюберта. У меня родилась одна мысль, но лучше не по телефону. Не приехать ли мне самой? Значит, приедешь? Хорошо. Захвати Флер, если она хочет; если нет - ее голову. Майкл приехал через десять минут один. Он прибыл в состоянии деловитой возбужденности: в голосе Динни было что-то заразительное. Она увела его в нишу и уселась с ним на диване под клеткой попугая. - Майкл, дорогой, мне вдруг пришла такая мысль: если бы мы могли быстро напечатать дневник Хьюберта, - в нем тысяч пятнадцать слов, держать весь тираж наготове и назвать книжку как-нибудь позвучней, например "Преданный"... - "Покинутый", - вставил Майкл. - Вот именно - "Покинутый"... Написать хлесткое предисловие и показать ее до выпуска в свет министру внутренних дел, это, вероятно, Удержало бы его от приказа о выдаче. С таким заглавием и предисловием, Да еще разрекламированная прессой, книжка произвела бы сенсацию и была бы для него неприятным сюрпризом. В предисловии нужно нажать на то, как соотечественника покинули в беде, на раболепство перед иностранцами и так далее. А уж газеты за это ухватятся. Майкл взъерошил себе волосы: - Это мысль, Динни! Но есть несколько щекотливых моментов. Вопервых, как сделать, чтобы нас не заподозрили в шантаже. Без этого не стоит и начинать. Если Уолтер почует, что пахнет шантажом, он упрется. - Но ведь суть в этом и заключается. Пусть почувствует, что, отдав приказ, он о нем пожалеет. - Дитя мое, - сказал Майкл, пустив клуб дыма в попугая, - это нужно сделать гораздо тоньше. Ты не знаешь государственных деятелей. Вся штука в том, чтобы заставить их поступать себе же на благо из высоких побуждений и по собственному почину. Мы должны вынудить Уолтера отдать приказ из низких побуждений, но уверить его, что они высокие. Это непременное условие. - Так ли обязательно, чтобы он в это уверовал? Пусть просто скажет, что они высокие. - Нет, он должен в это верить - хотя бы при дневном свете. То, о чем он думает в три часа ночи, не имеет значения. Но он не дурак. - Майкл снова взъерошил себе волосы. - По-моему, единственный, кто сумел бы все устроить, это Бобби Феррар. Он знает Уолтера до косточек. - А он хороший человек? Он согласится? - Бобби - сфинкс, но сфинкс благожелательный. Кроме того, он всегда все знает. Он вроде звукоулавливателя: до него доходит любой слух. Нам даже не придется открыто предпринимать никаких шагов. - Но, Майкл, разве не самое главное - напечатать дневник и сделать вид, что мы готовы выпустить его в продажу? - Это полезно, но главное - предисловие. - Почему? - Мы хотим, чтобы Уолтер прочел напечатанный дневник и на основании его сделал вывод: отдать приказ - значит нанести дьявольски тяжелый удар Хьюберту, как оно, впрочем, будет и на самом деле. Иными словами, мы хотим воздействовать на него как на частное лицо. Я уже представляю себе, что он скажет, прочитав дневник. "Да, это большое горе для молодого Черрела, но суд вынес постановление, боливийцы нажимают, да и сам он принадлежит к высшему классу. Следует быть осторожным, чтобы не пошли разговоры о лицеприятии..." - Как это несправедливо! - горячо перебила Майкла Динни. Неужели с человеком можно обращаться хуже, чем с другими, лишь потому, что он не простолюдин? Это трусость. - Эх, Динни, все мы трусы в этом смысле. Так о чем говорил Уолтер, когда ты его прервала? "Однако чрезмерная уступчивость тоже нежелательна. Малые страны требуют, чтобы мы относились к ним с особым почтением..." - Погоди! - снова воскликнула Динни. - Это кажется... Майкл предостерегающе поднял руку: - Понял, Динни, понял. Это и мне самому кажется тем психологическим моментом, когда Бобби Феррар должен внезапно объявить: "Между прочим, к дневнику есть предисловие. Мне его показывали. В нем проводится мысль, что Англия вечно проявляет справедливость и великодушие за счет собственных подданных. Материал благодарный, сэр. Газеты за него ухватятся. Это их старая и популярная песенка: "Не умеем мы стоять за своих". И знаете, сэр, - продолжает Бобби, - мне всегда казалось, что такой сильный человек, как вы, просто обязан поколебать мнение, будто мы не умеем постоять за своих. Оно ошибочно - иначе и быть не может, но оно существует, и многие его разделяют. Вы, сэр, больше чем кто-либо способны восстановить равновесие в этом вопросе. Случай, разумеется частный, но он дает нам неплохую возможность вернуть утраченное доверие к себе. По-моему, было бы правильно, - скажет Бобби, - не отдавать приказ, потому что шрам подозрений не внушает, выстрел был действительно актом самозащиты, а стране полезно почувствовать, что она снова может полагаться на правительство, которое не даст своих в обиду". И тут Бобби прервет разговор. Уолтер поверит, что никто на него не нападает и что он сам смело совершает поступок, идущий на благо страны, - это непременное условие для каждого государственного мужа. Майкл закатил глаза. Потом продолжал: - Разумеется, Уолтер великолепно поймет, хоть и не признается себе в этом, что, если он не отдаст приказ, предисловие не появится. Смею полагать, что к середине ночи он станет откровенен сам с собой, но уже в шесть утра сочтет, что, не отдав приказ, совершит смелый поступок, и то, о чем он думал в три ночи, потеряет всякое значение. Поняла? - Ты замечательно все растолковал, Майкл. А вдруг он захочет прочесть предисловие? - Едва ли. Но оно должно быть у Бобби в кармане на тот случай, если ему понадобится осадная артиллерия. На Бобби можно положиться. - Пойдет ли на это мистер Феррар? - Да, - отрезал Майкл. - В целом - да. Мой отец оказал ему однажды большую услугу, а старый Шропшир - его дядя. - А кто напишет предисловие? - Надеюсь, что уломаю старого Блайта. В нашей партии его до сих пор побаиваются, - он умеет задать жару, когда захочет. Динни захлопала в ладоши: - Ты думаешь, он согласится? - Все зависит от дневника. - Тогда согласится. - Можно мне его прочесть раньше, чем сдать в типографию? - Конечно! Только помни, Майкл: Хьюберт не хочет, чтобы он увидел свет. - Ясно! Если это подействует на Уолтера и он не отдаст приказ, выпускать книгу незачем; если не подействует, - опять-таки незачем, потому что "дело уже сделано", как говаривал старый Форсайт. - Во сколько обойдется печатание? - Недорого. Скажем, фунтов двадцать. - Тогда справлюсь, - объявила Динни, и мысль ее обратилась к двум Джентльменам, так как в денежных делах ей, как обычно, приходилось туговато. - Насчет этого не беспокойся. - Майкл, это моя идея, и платить буду я. Ты не представляешь себе, как ужасно сидеть сложа руки, когда Хьюберт в опасности! Я ведь знаю, что, если его выдадут, у него не будет уже никаких шансов. - Там, где замешаны государственные мужи, нельзя ничего предсказать заранее, - заметил Майкл. - Люди их недооценивают. Они куда сложнее, чем мы думаем, может быть, даже принципиальнее и уж подавно проницательнее. Но неважно: если мы как следует обработаем Блайта и Бобби Феррара, успех за нами. Я возьмусь за Блайта, а на Бобби напущу Барта. Тем временем дневник отпечатают. Майкл взял тетрадь: - До свиданья, Динни, и не волнуйся больше, чем нужно, дорогая. Динни поцеловала его, он ушел, но в тот же вечер около десяти позвонил ей: - Дорогая, я все прочел. Если это не проймет Уолтера, значит, у него кожа дубленая. Во всяком случае он над ним не заснет, как тот чурбан: какой он ни есть, добросовестности от него не отнимешь. Он обязан понять всю серьезность положения - речь ведь идет по существу об отмене приговора. Если дневник попадет к нему в руки, он его обязательно прочтет, а материал там красноречивый и к тому же проливающий новый свет на события. Итак, выше нос! Динни пылко воскликнула: "Дай-то бог!" - и, когда она легла спать, у нее впервые за трое суток немного отлегло от сердца. XXXV Дни тянулись медленно и казались бесконечными. Динни по-прежнему оставалась на Маунт-стрит, - там она всегда будет под рукой, какое бы положение ни создалось. Главная задача, стоявшая перед ней, заключалась сейчас в том, чтобы скрыть от окружающих замыслы Джин. Это удалось ей в отношении всех, кроме сэра Лоренса, который, приподняв бровь, загадочно изрек: - Pour une gaillarde c'est une gaillarde! [13] И, поймав невинный взгляд Динни, прибавил: - Ну совсем боттичеллиевская дева! Хочешь повидать Бобби Феррара? Мы завтракаем с ним в погребке Дюмурье на Друри Лейн. Меню в основном грибное. Динни возлагала на Бобби Феррара большие надежды, поэтому вид его перепугал девушку: он держался так, словно абсолютно непричастен ко всей этой истории. Его гвоздика, глубокий медлительный голос, широкое учтивое лицо и слегка отвисшая нижняя челюсть не вызывали в ней никакого душевного подъема. - Вы любите грибы, мисс Черрел? - Только не французские. - Неужели? - Бобби, - сказал сэр Лоренс, посматривая то на племянницу, то на ее собеседника, - глядя на вас, трудно предположить, что вы один из самых глубоких умов в Европе. По-видимому, вы собираетесь предупредить нас, что вам едва ли удастся назвать Уолтера сильным человеком, когда вы будете говорить с ним о предисловии. Часть ровных зубов Бобби Феррара обнажилась. - Я не могу повлиять на Уолтера. - А кто может? - Никто, за исключением... - Ну? - Самого Уолтера. Прежде чем Динни успела совладать с собой, у нее уже вырвалось: - Разве вы не понимаете, мистер Феррар, что практически это означает одно - смерть для моего брата и ужас для всех нас? Бобби Феррар взглянул на запылавшее лицо девушки и не ответил. Пока шел завтрак, он так ничего и не обещал, но когда все поднялись и сэр Лоренс стал расплачиваться, Бобби предложил: - Не хотите ли поехать со мной, мисс Черрел, когда я отправлюсь к Уолтеру по этому делу. Я устрою так, что вы будете как бы в стороне. - Ужасно хочу. - Значит, пока это между нами. Я вас уведомлю. Динни стиснула руки и улыбнулась ему. - Поразительный тип! - сказал сэр Лоренс по дороге домой. - Ейбогу, в нем бездна сердечности. Он просто не выносит, когда людей вешают. Ходит на все процессы об убийствах. Ненавидит тюрьмы, как чуму. А ведь никогда не подумаешь! - Да, - задумчиво ответила Динни. - Бобби, - продолжал сэр Лоренс, - способен быть секретарем инквизиции, и судьям даже в голову не придет, что у него руки чешутся сварить их живьем в масле. Уникальная личность. Дневник в наборе, Динни; старый Блайт пишет предисловие. Уолтер возвращается в четверг. Ты была у Хьюберта? - Нет еще, но завтра иду с отцом. - Я воздерживался от расспросов, но, по-моему, молодые Тесбери чтото задумали. До меня случайно дошло, что молодой Тесбери сейчас не на корабле. - Неужели! - Святая невинность! - восхитился сэр Лоренс. - Вот что, дорогая, не будем напускать на себя вид заговорщиков. Я всячески надеюсь, что они не нанесут удар, пока не исчерпаны все мирные средства. - О, разумеется, нет! - Такие молодые люди заставляют нас верить в историю. Тебе не приходило в голову, Динни, что история - это не что иное, как повесть о тех, кто берет дела в свои руки и впутывает в неприятность или вытаскивает из нее и себя и других. В этом ресторанчике недурно кормят. Я свожу туда твою тетку, когда она достаточно похудеет. Динни поняла, что допрос ей больше не угрожает. На другой день за ней заехал отец, и они отправились на свидание с Хьюбертом. Было ветрено, стоял суровый, пасмурный ноябрь. Вид здания пробудил в девушке те же чувства, какие испытывает собака, собираясь завыть. Начальник тюрьмы был военным. Он принял их чрезвычайно любезно и с той подчеркнутой предупредительностью, с которой люди его профессии относятся к старшим по чину. Он откровенно дал понять, что симпатизирует им и Хьюберту, и позволил им пробыть с арестованным гораздо дольше, чем это предусмотрено правилами. Хьюберт вошел улыбаясь. Динни чувствовала, что, останься она с ним вдвоем, он, пожалуй, раскрыл бы ей свои подлинные переживания, но в присутствии отца упорно будет трактовать эту историю как скверную шутку. Генерал, который всю дорогу был угрюм и молчалив, немедленно взял прозаический и даже слегка иронический тон. Динни невольно подумала, что за вычетом разницы в возрасте они до нелепости похожи друг на друга и обликом и манерой держаться. В обоих было что-то ребяческое, вернее, нечто такое, что созрело в них с ранней молодости и навсегда останется неизменным. За эти полчаса о чувствах не было сказано ни слова. Свидание стоило всем большого напряжения и, если говорить об интимной беседе, все равно что не состоялось. По словам Хьюберта, тюремная жизнь не доставляла ему никаких беспокойств, и вообще он нисколько не тревожился; по словам генерала, вопрос сводился к нескольким дням, в течение которых все будет улажено. Затем он довольно долго обсуждал с сыном положение на индийской границе. Правда, когда они обменялись прощальным рукопожатием, лица их дрогнули, но и то лишь потому, что они пристально, серьезно и просто посмотрели друг другу в глаза. Отец отвернулся. Динни пожала брату руку и поцеловала его. - Как Джин? - чуть слышно спросил Хьюберт. - Все в порядке. Шлет тебе горячий привет. Велела передать, чтобы ты не беспокоился. Губы Хьюберта дернулись и застыли в легкой улыбке. Он стиснул сестре руку и отвернулся. У выхода привратник и два тюремщика проводили их почтительным поклоном. Они сели в такси и до самого дома не сказали ни слова. Все виденное казалось им кошмаром, от которого они в один прекрасный день должны очнуться. В эти дни Динни находила утешение лишь в обществе тети Эм, чья врожденная непоследовательность постоянно сбивала мысли девушки с логического пути. Гигиенические свойства такой непоследовательности становились тем очевиднее, чем острее становилась тревога. Тетка искренне беспокоилась о Хьюберте, но ее хаотичный мозг не мог сосредоточиться на одном предмете и довести себя до страдания. Пятого ноября она подозвала Динни к окну гостиной, чтобы показать ей, как при свете фонарей, раскачиваемых ветром, мальчишки волокут чучело по безлюдной Маунтстрит. - Пастор как раз этим занимается, - объявила леди Монт. - Оказывается, был какой-то Тесбери, которого повесили или обез'лавили, словом, казнили. Пастор хочет доказать, что так и следовало: он продал посуду или еще что-то и купил порох, а е'о сестра вышла за Кейтсби или за ко'о-то друго'о. Твой отец, я и Уилмет, Динни, делали чучела Роббинз, нашей гувернантки. У нее были очень большие но'и. Дети такие бесчувственные. А ты? - Что я, тетя Эм? - Делала чучела? - Нет. - Мы еще ходили и распевали гимны, вымазав лицо сажей. Уилме была просто потрясающая. Высокая, но'и прямые как палки, расставлены широко знаешь, как у ан'елов на картинах. Сейчас такие не в моде. Я думаю, пора принять меры. А вот и виселица. Мы тоже однажды ее устроили и повесили котенка. Правда, сначала е'о утопили. Нет, не мы, слу'и. - Какой ужас, тетя Эм! - Да. Но это же было не всерьез. Твой отец воспитывал нас, как краснокожих индейцев. Ему хорошо - он делал, что хотел, а плакать нам не позволял. Хьюберт тоже такой? - О нет! Хьюберт воспитывал, как краснокожего, только себя. - Это у не'о от твоей матери, Динни, - она нежное создание. Наша мать была не такая. Разве ты не замечала? - Я не помню бабушку. - Да, да, она умерла до твоего рождения. От испанки. Это какие-то особенные микробы. Твой дед тоже. Мне было в то время тридцать пять. У не'о были прекрасные манеры. То'да они еще встречались. Подумай, все'о шестьдесят! Кларет, пикет и смешная маленькая бородка. Ты видела такие, Динни? - Эспаньолки? - Да, у дипломатов. А теперь их носят те, кто пишет статьи об иностранных делах. Люблю козлов, хотя они бодаются. - Но от них же так пахнет, тетя Эм! - Да, пронзительно. Джин тебе пишет? В сумочке Динни лежало только что полученное письмо, но она ответила: "Нет". Это уже вошло у нее в привычку. - Такое бе'ство - просто малодушие. В медовый-то месяц! Сэр Лоренс, видимо, не поверял своих подозрений супруге. Динни ушла к себе наверх и, перед тем как уничтожить письмо, перечитала его. "Брюссель. До востребования. Дорогая Динни, Все идет как нельзя лучше и доставляет мне массу удовольствия. Тут говорят, что я в этой стихии, как рыба в воде. Теперь уже не скажешь, кто лучше - я или Ален, а рука у меня даже уверенней. Страшно благодарна за твои письма. Трюк с дневником меня ужасно порадовал. Допускаю, что он сотворит чудо. Однако мы обязаны быть готовы к худшему. Почему не пишешь, как подвигаются дела у Флер? Кстати, не достанешь ли мне турецкий разговорник с указанием произношения? Твой дядя Эдриен наверное знает, где его купить. Здесь он мне не попадался. Привет от Алена. От меня тоже. Держи нас в курсе дела; если нужно, телеграфируй. Преданная тебе Джин". Турецкий разговорник! Это первое указание на то, куда направлены мысли молодых Тесбери, задало работу и Динни. Она вспомнила, что Хьюберт рассказывал, как в конце войны спас жизнь одному турецкому офицеру, с которым до сих пор поддерживал связь. Итак, Турция избрана убежищем на тот случай, если... Но план все-таки отчаянный. Нет, до этого не дойдет, не должно дойти! Тем не менее на другое утро Динни отправилась в музей. Эдриен, с которым она не виделась со дня ареста Хьюберта, принял ее, как обычно, со сдержанной радостью, и она чуть было не поддалась искушению все ему рассказать. Неужели Джин не понимает, что посоветоваться с ним насчет турецкого разговорника значит неминуемо пробудить его любопытство. Однако девушка удержалась и сказала только: - Дядя, нет ли у вас турецкого разговорника? Хьюберт, чтобы убить время, хочет освежить свой турецкий язык. Эдриен посмотрел на нее, прищурив один глаз: - Освежать ему нечего, - турецкого он не знает. Но неважно. Вот тебе... Он выудил с полки тоненькую книжку и подал племяннице: - Змея! Динни улыбнулась. - Не стоит хитрить со мной, Динни, - продолжал Эдриен. - Я все уже угадал. - Тогда расскажите мне, дядя. - Видишь ли, - сказал Эдриен, - тут замешан Халлорсен. - О! - И поскольку моя дальнейшая деятельность связана с ним, мне остается только сложить два и два. В итоге получается пять, и я убежден, что к сумме прибавлять ничего не надо. Халлорсен - замечательный парень. - Это я знаю, - невозмутимо ответила Динни. - Дядя, скажите мне толком: что они замышляют? Эдриен покачал головой: - Они, видимо, и сами не могут сказать, пока не узнают, каков будет порядок выдачи Хьюберта. Известно одно: боливийцы Халлорсена уезжают не в Штаты, а обратно в Боливию, и для них изготовляется ящик с мягкой обивкой изнутри и хорошей вентиляцией. - Вы имеете в виду его черепа? - Или их копии. Они уже заказаны. Ошеломленная Динни уставилась на дядю. Тот пояснил: - И заказаны человеку, который считает, что копирует сибирские черепа, и притом не для Халлорсена. Вес черепов измерен совершенно точно сто пятьдесят фунтов, то есть примерно вес взрослого мужчины. Сколько весит Хьюберт? - Около одиннадцати стонов. - Правильно. - Продолжайте, дядя. - Раз уж я зашел так далеко, изложу тебе мою гипотезу, а ты хочешь принимай ее, хочешь - нет. Халлорсен с ящиком, набитым копиями, отправляется тем же пароходом, что и Хьюберт. В первом же порту, где будет остановка, скажем, в Испании или Португалии, он сходит на берег с ящиком, в котором спрятан Хьюберт. Предварительно он ухитряется вытащить и выбросить за борт все копии. Настоящие кости уже дожидаются его в порту. Он наполняет ими ящик, а Хьюберт удирает на самолете. Вот тут в игру входят Ален и Джин. Они улетают - видимо, в Турцию, судя по тому, что тебе понадобилось. Перед твоим приходом я как раз обдумывал - куда. Если власти начнут приставать, Халлорсен выкладывает подлинники черепов, а исчезновение Хьюберта будет объяснено прыжком за борт - копии-то падали с плеском! - или просто останется загадкой. По-моему, довольно рискованная затея. - А если корабль не зайдет в порт? - Вероятнее всего, зайдет. Если же нет, им остается устроить чтонибудь, пока Хьюберта будут везти на пароход или по прибытии в Южную Америку. Последнее мне кажется наиболее безопасным, хотя самолет в данном случае исключается. - Но чего ради профессор Халлорсен идет на такой риск? - Тебе ли спрашивать, Динни! - Это чересчур. Я... я не согласна. - Ну, дорогая, помимо всего прочего, он сознает, что сам втравил Хьюберта в эту историю и обязан вытащить его. Не забывай - он представитель нации, которая воплощает собой энергию и убеждена, что каждый имеет право осуществлять закон своими руками. Но он не из тех, кто торгует услугами. К тому же он ходит в одной упряжке с Аденом Тесбери, а тот сам увяз еще глубже, чем он. Словом, тебе ничто не угрожает. - Но я не желаю быть обязанной ни одному из них. Дело не должно зайти так далеко. Наконец остается сам Хьюберт... Неужели вы думаете, что он согласится? Эдриен стал серьезен. - Думаю, он уже согласился, Динни. В противном случае он просил бы отпустить его на поруки. Вероятно, его передадут представителям Боливии, так что он не будет чувствовать себя нарушителем английских законов. По-моему, наши убедили его, что сами ничем не рискуют. Вся эта история, несомненно, ему осточертела, и он готов на все. С ним действительно обошлись крайне несправедливо, а он к тому же недавно женился. - Да, - беззвучно согласилась Динни. - А вы, дядя? Решили? Эдриен так же тихо ответил: - Твой совет правилен. Я уезжаю, как только все это кончится. XXXVI Ощущение немыслимости того, что готовится, не покидало Динни после ее свидания с Эдриеном: она слишком часто читала о таких вещах в книгах. Тем не менее существовала история и существовали воскресные газеты. Мысль о воскресных газетах почему-то успокаивала Динни и укрепляла ее в решимости добиться того, чтобы дело Хьюберта не попало в них. Но она добросовестно послала Джин турецкий разговорник и, пользуясь отлучками сэра Лоренса, продолжала изучать карты в его кабинете. Она ознакомилась также с расписанием южноамериканских пароходных линий. Два дня спустя сэр Лоренс объявил за обедом, что Уолтер вернулся из отпуска, но что, несомненно, пройдет некоторое время, прежде чем руки У него дойдут до такой мелочи, как дело Хьюберта. - Мелочь! - возмутилась Динни. - Его жизнь и наше счастье - это мелочь? - Моя дорогая, жизнь и счастье людей - предмет повседневных занятий министра внутренних дел. - Какая страшная должность! Мне она была бы ненавистна! - Вот в этом и заключается твое отличие от государственного деятеля, Динни. То, что ненавистно государственному деятелю, не имеет никакого отношения к жизни и счастью его соотечественников. Все ли готово для блефа в случае, если Уолтер займется Хьюбертом немедленно? - Дневник отпечатан, - я подписала корректуру; предисловие написано. Сама я его не читала, но Майкл утверждает, что это шедевр. - Отлично! Шедевры мистера Блайта кого угодно заставят призадуматься. Бобби даст нам знать, когда Уолтер примется за дело. - Что такое Бобби? - спросила леди Монт. - Незыблемое учреждение, дорогая. - Блор, напомните мне, чтобы я выписала щенка-овчарку. - Да, миледи. - Ты замечала, Динни? У них в глазах есть какое-то божественное безумие, особенно если морда белая. Их всех зовут Бобби. - Найдется ли что-нибудь менее божественно безумное, чем наш Бобби, а, Динни? - Дядя, он всегда держит слово? - Да, на Бобби можно положиться. - Я хочу посмотреть на состязания овчарок, - сказала леди Монт. Умные создания. Говорят, они знают, какую овцу нельзя кусать. И потом, они такие худые - одна шерсть и понятливость. У Хен их две. А твои волосы, Динни? - Не понимаю, тетя Эм. - Ты сохраняешь их после стрижки? - Да. - Пусть остаются. Они мо'ут понадобиться. Говорят, мы опять станем старомодными. Старинными на современный лад, понимаешь? Сэр Лоренс подмигнул племяннице: - А разве ты бывала иной, Динни? Вот потому я и хочу, чтобы ты позировала. Постоянство типа. - Како'о типа? - спросила леди Монт. - Зачем тебе быть типом, Динни? Они такие скучные. Кто-то говорил, что Майкл - это тоже тип. Я это'о не замечала. - Почему бы вам, дядя, не заставить позировать тетю Эм вместо меня? Она ведь гораздо моложе. Правда, тетя? - Не будь непочтительной. Блор, мое виши. - Дядя, сколько лет Бобби? - Точно никто не знает. Наверно, за пятьдесят. Не сомневаюсь, что настанет день, когда его возраст будет установлен, но для этого придется сделать на Бобби срез, как на дереве, и отсчитать года по кольцам. Ты не собираешься за него замуж, Динни? Между прочим, Уолтер - вдовец. Но он из невоспламеняемого материала - новообращенный тори с квакерской кровью в жилах. - За Динни нужно дол'о ухаживать, - заметила леди Монт. - Можно мне встать из-за стола, тетя Эм? Я хочу съездить к Майклу. - Скажи Флер, что завтра утром я приду навестить Кита. Я купила ему новую и'ру. Она называется "Парламент". Это звери, разделенные на партии. Визжат, рычат, - словом, ведут себя непристойно. Премьер-министр зебра, министр финансов - ти'р. Он полосатый. Блор, такси для мисс Динни. Майкл был в палате, но Флер оказалась дома. Она сообщила, что предисловие мистера Блайта уже отослано Бобби Феррару. Что касается боливийцев, то посол еще не вернулся, но атташе, который замещает его, обещал неофициально поговорить с Бобби. Он изумительно учтив, поэтому Флер не сумела угадать, что у него на уме. Она подозревает, что там вообще ничего нет. Динни вернулась на Маунт-стрит, по-прежнему терзаясь неизвестностью. Ясно, что все упирается в Бобби. Но ему за пятьдесят, он всего навидался, давно утратил пылкость и дар убеждения. Впрочем, может быть, это к лучшему. Взывать к чувствам - рискованно. Хладнокровие, расчет, уменье намекнуть на неприятные последствия и тонко указать на возможные выгоды - это, вероятно, как раз то, что требуется. Динни была в полной растерянности. Какими же, в конце концов, мотивами руководствуются власти? Майкл, Флер, сэр Лоренс разговаривали порой таким тоном, словно им это известно, но Динни чувствовала, что на самом деле они знают не больше, чем она сама. Все балансировало на острие ножа. Исход любого дела зависел от настроения и характера. Девушка легла в постель, но так и не смогла уснуть. Прошел еще один такой же день, а затем Динни поняла, что испытывает моряк, когда его судно, выйдя из штилевой полосы, вновь начинает двигаться: за завтраком ей подали конверт без марки со штампом министерства иностранных дел. "Дорогая мисс Черрел, Вчера вечером я вручил министру внутренних дел дневник вашего брата. Он обещал прочесть книгу ночью, и сегодня в шесть вечера я увижусь с ним. Если вы можете быть в министерстве иностранных дел без десяти шесть, мы отправимся к нему вместе. Искренне ваш Р. Феррар". Наконец-то! Но впереди еще целый день. Сейчас Уолтер уже прочел дневник, возможно, уже принял решение. Получив эту записку, Динни почувствовала себя заговорщицей, обязанной хранить тайну. Инстинктивно она умолчала о записке; инстинктивно захотела остаться одна, пока все не кончится. Должно быть, больной перед операцией переживает то же самое. Утро было погожее, Динни вышла на улицу и остановилась, размышляя, куда пойти. Подумала о Национальной галерее и решила, что картины требуют слишком напряженного внимания; подумала о Вестминстерском аббатстве и вспомнила Миллисент Пол. Флер устроила ее манекенщицей к Фриволлу. Почему бы не сходить туда посмотреть зимние модели и, возможно, увидеться с этой девушкой? Довольно противно заставлять показывать себе платья, раз ты не собираешься покупать и только зря беспокоишь людей. Нет, если только Хьюберта освободят, она разойдется и купит настоящее платье, хотя бы это стоило всех ее карманных денег. Отбросив колебания, Динни повернула к Бонд-стрит, форсировала этот узкий, медлительный поток пешеходов и машин, добралась до Фриволла и вошла в магазин. - Прошу вас, мадам! Динни провели и усадили на стул. Она сидела, слегка склонив голову набок, улыбаясь и говоря продавщицам приятные слова, - девушка помнила, что ей однажды сказали в универсальном магазине: "Вы не представляете, мэм, как важно для нас, когда покупатель улыбается и проявляет немножко интереса. У нас бывает так много привередливых клиенток и... А, да что говорить!" Модели были самых последних фасонов, очень дорогие и в большинстве случаев совершенно неподходящие для нее, как решила Динни вопреки неизменным уверениям: "Это платье вам замечательно пойдет, мадам. У вас такая фигура и цвет лица!" Колеблясь, вызвать ли ей Миллисент Пол - может быть, она этим только повредит девушке, Динни выбрала два вечерних платья. Первое - сооружение из черного с белым - демонстрировалось тоненькой надменной девушкой с приятной маленькой головкой и широкими плечами. Она прохаживалась взад и вперед, уперев руку туда, где полагается быть правому бедру, и повернув голову так, словно отыскивала левое, чем и укрепила в Динни отвращение к платью, которое и без того не приглянулось ей. Затем, во втором платье цвета морской воды с серебром, которое понравилось Динни всем, кроме цены, появилась Миллисент Пол. С профессиональным безразличием она не удостоила клиентку взглядом, как будто желая дать ей понять: "Нечего заноситься! Попробовала бы сама целый день разгуливать в нижнем белье и прятаться от взглядов стольких мужей!" Затем, повернувшись, она на лету поймала улыбку Динни, ответила на нее с неожиданным удивлением и радостью и опять двинулась дальше с обычным томным видом. Динни встала, подошла к манекенщице, остановила ее и зажала двумя пальцами складку на подоле платья, словно желая попробовать качество ткани. - Рада видеть вас. Нежная улыбка тронула похожие на цветок губы девушки. "До чего же прелестна!" - подумала Динни. - Я знакома с мисс Пол, - объяснила она продавщице. - Это платье замечательно на ней сидит. - Но, мадам, оно же совершенно в вашем стиле. Мисс Пол для него чуть-чуть полновата. Разрешите примерить на вас? Динни, не очень уверенная, что получила комплимент, ответила: - Сегодня я ничего не решу: я не знаю, смогу ли себе его позволить. - Это не важно, мадам. Мисс Пол, пройдите на минутку сюда, снимите платье, и мы примерим его мадам. В примерочной манекенщица разделась. "Так она еще прелестней! Хотела бы я выглядеть в нижнем белье так же!" - подумала Динни и позволила снять с себя платье. - Мадам чудо какая тоненькая! - восхитилась продавщица. - Худа, как щепка. - О нет! Мадам в хорошей форме. - У мадам все как раз в меру. У нее есть стиль! - с некоторой пылкостью воскликнула манекенщица. Продавщица застегнула крючок. - Как на заказ! - объявила она. - Пожалуй, вот здесь чуть-чуть широковато, но это мы подгоним. - Не чересчур открыто? - усомнилась Динни. - Но это же очень красиво при вашей коже! - Нельзя ли мне взглянуть, как выглядит на мисс Пол то, первое платье - черное с белым? Динни сказала это, рассчитывая, что девушку не пошлют за платьем в одном белье. - Разумеется. Я сейчас принесу. Помогите мадам, мисс Пол. Оставшись вдвоем, девушки улыбнулись друг другу. - Нравится вам работа, Милли? Вы же мечтали о такой. - Не совсем о такой, мисс. - Бесперспективная? - Не то. Я ведь и не жду того, о чем вы думаете. Могло быть, конечно, куда хуже. - Знаете, я пришла, чтобы повидать вас. - Верно? Но платье вы все-таки купите, мисс, - оно вам очень идет. Вы в нем чудесно выглядите. - Осторожней, Милли, не то вас живо переведут в продавщицы. - Ну, нет, за прилавок я не пойду. Там только я делать, что комплименты отпускать. - Где оно расстегивается? - Вот здесь. Очень удобно: всего один крючок... Можно и самой - нужно только изогнуться. Я читала насчет вашего брата, мисс. По-моему, с их стороны это просто срам. - Да, - ответила Динни, забыв, что на ней нет платья. Затем порывисто протянула девушке руку. - Желаю счастья, Милли. - И вам также, мисс. Не успели они отдернуть руки, как вернулась продавщица Динни встретила ее улыбкой. - Мне так неудобно, что я побеспокоила вас, но я окончательно решила взять вот это, если, конечно, смогу его себе позволить. Безумная цена! - Вы находите, мадам? Это же парижская модель. Я выясню, не может ли мистер Беттер чем-нибудь вам помочь, - платье создано для вас. Мисс Пол, не пригласите ли сюда мистера Беттера? Манекенщица, теперь уже одетая в сооружение из черного с белым, вышла. Динни снова натянула свое платье и спросила: - Манекенщицы подолгу работают у вас? - Нет, не очень. Весь день раздеваться и одеваться - довольно хлопотно. - Куда же они деваются? - Так или иначе выходят замуж. Как благоразумно! Вслед за тем мистер Беттер, худощавый мужчина с седыми волосами и превосходными манерами, объявил, что "ради мадам" снизит цену до такой, которая все еще казалась безумной. Динни ответила, что решит завтра, и вышла на бледное ноябрьское солнце. Оставалось убить еще шесть часов. Она двинулась на северо-восток, к Лугам, пытаясь успокоить тревогу мыслью о том, что у каждого встречного, как бы он ни выглядел, тоже есть свои тревоги. Все семь миллионов лондонцев чемнибудь да встревожены. Одни это скрывают, другие - нет. Динни посмотрела на свое отражение в зеркальной витрине и нашла, что она относится к первым. И все-таки самочувствие у нее ужасное. Вот уж верно: человеческое лицо маска. Динни добралась до Оксфорд-стрит и остановилась на краю тротуара, ожидая, когда можно будет перейти улицу. Рядом с девушкой оказалась костлявая с белыми ноздрями голова ломовой лошади. Динни погладила ее по шее и пожалела, что не захватила с собой кусок сахару. Ни лошадь, ни возчик не обратили на нее внимания. Да и зачем им обращать? Из года в год они проезжают здесь и останавливаются, останавливаются и проезжают через эту стремнину - медленно, натужно, ничего не ожидая от будущего, пока оба не свалятся и тела их не оттащат с дороги. Полисмен поменял местами свои белые рукава, возчик натянул поводья, фургон покатился, и длинная вереница автомобилей последовала за ним. Полисмен опять взмахнул руками, и Динни пересекла улицу, дошла до Тоттенхем-корт-род и снова остановилась в ожидании. Какое кипение, какая путаница людей и машин! К чему, с какой тайной целью они движутся? Чего ради суетятся? Поесть, покурить, посмотреть в кино на так называемую жизнь и закончить день в кровати! Миллион дел, выполняемых порой добросовестно, порой недобросовестно, - и все это для того, чтобы иметь возможность поесть, немного помечтать, выспаться и начать все сначала! Девушке показалось, что сама жизнь неумолимо схватила ее за горло здесь, на перекрестке. Она издала сдавленный вздох. Какой-то толстый мужчина извинился: - Прошу прощения, мисс. Я, кажется, наступил вам на ногу. Динни улыбнулась и ответила: "Нет", - но тут полисмен поменял местами свои белые рукава. Она пересекла улицу, очутилась на удивительно безлюдной Гауэр-стрит и быстро пошла по ней. "Еще одну реку, еще одну реку осталось теперь переплыть", - и девушка очутилась в Лугах, этом сплетении сточных канав и грязных мостовых, на которых играла детвора. Вот и дом священника. Дядя Хилери и тетя Мэй еще не выходили. Они собирались завтракать. Динни тоже села за стол. Она не уклонилась от обсуждения с ними предстоящей "операции", - они ведь жили в самом центре всевозможных "операций". Хилери сказал: - Старый Тесбери и я просили Бентуорта поговорить с министром внутренних дел. Вчера я получил от Помещика записку: "Уолтер ответил кратко: он поступит в соответствии с истинным характером дела и безотносительно к тему, что он назвал "социальным положением" вашего племянника. Что за стиль! Я всегда говорил, что этому типу следовало остаться либералом". - Мне только и нужно, чтобы он поступил в соответствии с истинным характером дела! - вскричала Динни. - Тогда Хьюберт был бы в безопасности. Ненавижу это раболепие перед тем, что они именуют демократией! Будь это не Хьюберт, а шофер такси, Уолтер решил бы в его пользу. - Это реакция на прошлое, Динни, и, как всякая реакция, она зашла слишком далеко. В годы моего детства людей из привилегированных классов все-таки не осуждали несправедливо. Теперь стало иначе: положение в обществе - отягчающее обстоятельство перед законом. В любом деле самое трудное - выбрать средний путь. Каждому хочется быть справедливым, да не каждому удается. - Я все думала, дядя, пока шла, какой смысл для вас, и Хьюберта, и папы, и дяди Эдриена, и для тысяч других честно выполнять свою работу, если отбросить хлеб с маслом, который вы получаете за нее? - Спроси свою тетку, - ответил Хилери. - Тетя Мэй, какой смысл? - Не знаю, Динни. Меня воспитали так, чтобы я видела в этом смысл. Вот я и вижу. Выйди ты замуж и будь у тебя семья, ты не задавала бы таких вопросов. - Я так и знала, что тетя Мэй уклонится от ответа. Ну, дядя? - Я тоже не знаю, Динни. Мэй же сказала тебе: мы делаем то, что привыкли делать, - вот и все. - Хьюберт пишет в дневнике, что уважение к людям есть в конечном счете уважение к самому себе. Это правда? - Сформулировано довольно примитивно. Я бы сказал иначе: мы настолько зависим друг от друга, что человек, заботясь о себе, не может не заботиться и о других. - А стоят ли другие, чтобы мы о них заботились? - Ты хочешь спросить, стоит ли вообще жить? - Да. - Через пятьсот тысяч лет (Эдриен утверждает - миллион) после появления человека население мира стало гораздо многочисленнее, чем раньше. Так вот, прими во внимание все бедствия и войны и подумай, продолжалась ли бы сознательная жизнь человека, если бы жить не стоило? - Думаю, что нет, - задумчиво проговорила Динни. - Видимо, в Лондоне теряешь чувство пропорции. В этот момент вошла горничная: - К вам мистер Камерон, сэр. - Ведите его сюда, Люси. Он поможет тебе обрести утраченное, Динни. Это ходячее воплощение любви к жизни: болел всеми болезнями на свете, включая тропическую лихорадку, участвовал в трех войнах, дважды попадал в землетрясение и во всех частях света делал самую всевозможную работу. Сейчас сидит вообще без всякой, а у него вдобавок больное сердце. Вошел мистер Камерон, невысокий худощавый человек с яркими серыми глазами кельта, темной седеющей шевелюрой и чуть-чуть горбатым носом. Одна рука у него была забинтована, как будто он растянул связки. - Хэлло, Камерон! - поздоровался, вставая, Хилери. - Опять воюете? - Знаете, викарий, там, где я живу, есть парни, которые жутко обращаются с лошадьми. Вчера сцепился с одним: он лупил послушную лошадь, а бедняжка просто была перегружена... Не могу такого вытерпеть! - Надеюсь, дали ему жару? Глаза мистера Камерона сверкнули. - Разбил ему нос всмятку и повредил себе руку. Я зашел сказать, сэр, что получил работу в ризнице. Это не густо, но меня выручит. - Чудно! Вот что. Камерон, мне очень жаль, но мы с миссис Черрел уходим на собрание. Оставайтесь, выпейте чашку кофе и поболтайте с моей племянницей. Расскажите ей о Бразилии. Мистер Камерон взглянул на Динни. У него была обаятельная улыбка. Следующий час пролетел быстро и принес девушке облегчение. Мистер Камерон был хороший рассказчик. По существу, он изложил ей свою биографию - начал с детства, проведенного в Австралии, перешел к бурской войне, на которую уехал шестнадцати лет, и кончил мировой войной. Он всего навидался - кормил собой насекомых и микробов всего мира, имел дело с лошадьми, китайцами, кафрами и бразильцами, сломал себе ключицу и ногу, был отравлен газами и контужен, но сейчас, как он подробно объяснил, у него все в порядке, только вот сердце пошаливает. Лицо его светилось каким-то внутренним светом, а речь доказывала, что он отнюдь не считает себя человеком из ряда вон выходящим. Камерон был самым лучшим противоядием, какое Динни могла принять в данную минуту, и она постаралась предельно затянуть беседу. Наконец он ушел. Динни вскоре последовала за ним и, душевно освеженная, вступила в уличную толчею. Была половина четвертого, и девушке предстояло убить еще два с половиной часа. Динни отправилась в Риджент-парк. На деревьях почти не осталось листвы, в воздухе стоял запах костров, на которых ее сжигали. Девушка шла через синеватый дымок, раздумывая о мистере Камероне и борясь с новым приступом уныния. Что за жизнь он прожил! И какой интерес сохранил к ней до сих пор! Она обогнула Большой пруд, озаренный последними лучами бледного солнца, выбралась на Мерилебон-род и вспомнила, что до появления в министерстве иностранных дел ей следовало бы куданибудь зайти и привести себя в порядок. Она выбрала магазин Хэрриджа и вошла. Была половина пятого, у прилавков кишела толпа. Она потолкалась в ней, купила новую пуховку, выпила чаю, привела себя в порядок и вышла. Оставалось еще добрых полчаса, и Динни опять пошла пешком, хотя уже устала. Ровно без четверти шесть она вручила свою карточку швейцару министерства иностранных дел, и ее провели в приемную. Зеркал там не было, поэтому Динни вынула пудреницу и посмотрела на свое отражение в этом заляпанном кусочке стекла. Она показалась себе чересчур простенькой, и это ей не понравилось, хотя, в конце-то концов, она даже не увидит Уолтера - сядет в сторонке и опять будет ждать. Вечное ожидание! - Мисс Черрел! Бобби Феррар показался в дверях. Он выглядел как всегда. Еще бы! Ему ведь все безразлично. А с какой стати ему должно быть не безразлично? Бобби похлопал себя по нагрудному карману: - Предисловие у меня. Двинулись? Он завел разговор об убийстве в Чингфорде. Следит ли мисс Черрел за газетами? Случай абсолютно ясный. И без всякого перехода прибавил: - Боливиец не берет на себя ответственность, мисс Черрел. - Ох! - Не стоит расстраиваться. Лицо Бобби расплылось в улыбке. "Зубы у него свои, - подумала Динни. - Видны золотые пломбы". Они добрались до министерства внутренних дел и вошли. Их провели сперва по широкой лестнице, потом по коридору в просторную пустую комнату, в конце которой горел камин. Бобби Феррар подвинул стул к столу, вытащил из бокового кармана плоскую книжечку и спросил: - "Грэфик" или это? - И то и другое, пожалуйста, - устало попросила Динни. Бобби положил перед ней журнал и "это", оказавшееся томиком военных стихов в красном переплете. - Начните с книжки. Я купил ее сегодня после завтрака. - Хорошо, - согласилась Динни и села. Дверь в соседний кабинет открылась. Оттуда высунулась голова: - Мистер Феррар, министр внутренних дел просит вас. Бобби Феррар взглянул на Динни, пробормотал сквозь зубы: "Не унывайте!" - выпрямился и удалился. Никогда в жизни Динни не чувствовала себя более одинокой, чем в этой большой приемной, никогда так не радовалась своему одиночеству, никогда так не боялась, что оно кончится. Она открыла томик и прочла: Увидел над камином он Красивое уведомленье, Что может в неком учрежденье Со скидкой инвалид-герой Приобрести протез любой. И добавлялось в примечанье, Что лицам в офицерском званье Дадут там даром хоть сейчас Ступню иль челюсть, кисть иль глаз: Все, что утратил безвозвратно, Ты обретаешь вновь бесплатно. Вошла сестра и говорит... В камине внезапно затрещало, оттуда вылетела искра. Динни с сожалением увидела, как она погасла на коврике. Девушка прочла еще несколько стихотворений, но они не дошли до ее сознания, и, закрыв книжку, она взялась за "Грэфик", перелистала его до самого конца, но не удержала в памяти ни одного рисунка. Сердце у нее куда-то проваливалось, и в этом ощущении растворялся любой предмет, на который она смотрела. Динни подумала, чего легче ожидать - чтобы оперировали тебя самое или близкого тебе человека, и решила, что второе хуже. Давно ли Бобби ушел, а кажется, что промелькнули целые часы. Всего половина седьмого! Динни встала, отодвинула стул. На стенах висели портреты государственных деятелей-викторианцев. Она поочередно обошла их и осмотрела, но все они были на одно лицо - этакий многоликий государственный деятель с бакенбардами в разных стадиях развития. Она вернулась на место, пододвинула стул, села, оперлась на стол локтями и опустила голову на руки, словно эта полусогнутая поза давала ей некоторое облегчение. Слава богу, Хьюберт не знает, что решается его судьба. Ему не надо проходить через это страшное ожидание. Она думала о Джин и Алене и всем сердцем надеялась, что они готовы к худшему, ведь с каждой минутой это худшее становилось все более неотвратимым. Динни постепенно впадала в оцепенение. Мистер Феррар никогда не выйдет - никогда, никогда! И пусть не выходит, - он принесет смертный приговор. Наконец она вытянула руки вдоль стола и прижалась к ним лбом. Она сама не знала, сколько времени пробыла в этой странной летаргии, из которой ее вывело чье-то покашливание. Девушка откинулась назад. У камина стоял не Бобби Феррар, а высокий человек с красноватым, гладко выбритым лицом и серебряными волосами ежиком. Слегка расставив ноги и заложив руки под фалды фрака, он пристально посмотрел на Динни широко раскрытыми светло-серыми глазами и слегка приоткрыл рот, словно собираясь сделать какое-то замечание. Динни уставилась на него, но не поднялась, - она была слишком ошеломлена. - Мисс Черрел? Не вставайте. Он вытащил руку из-под фалды и сделал предупредительный жест. Динни осталась сидеть и обрадовалась этому: ее начала бить дрожь. - Феррар говорит, что вы издали дневник вашего брата. Динни наклонила голову. Дышать глубже! - Он напечатан в своем первоначальном виде? - Да. - Это точно? - Да. Я не изменила и не выпустила ни слова. Она глядела ему в лицо, но видела только светлые круглые глаза и слегка выпяченную нижнюю губу. Наверно, так же смотрят на бога! При этой эксцентричной мысли девушку бросило в трепет, и губы ее сложились в слабую отчаянную улыбку. - Могу я задать вам один вопрос, мисс Черрел? - Да, - задыхаясь выдавила Динни. - Сколько страниц дневника написано после возвращения вашего брата? Она широко открыла глаза; затем ее словно ужалило, смысл вопроса дошел до нее. - Ни одной! О, ни одной! Весь дневник написан там, во время экспедиции. И девушка вскочила на ноги. - Могу я узнать, откуда вам это известно? - Мой брат... - Только сейчас она осознала, что у нее нет никаких доказательств, кроме слова Хьюберта, - ...мой брат мне так сказал. - Его слово священно для вас? У Динни осталось достаточно юмора, чтобы не взорваться, но голову она все-таки вздернула: - Да, священно. Мой брат солдат и... Она резко оборвала фразу и, увидев, как выпятилась нижняя губа, возненавидела себя за то, что употребила такое избитое выражение. - Несомненно, несомненно! Но вы, конечно, понимаете, насколько важен этот момент? - У меня есть оригинал... - пробормотала Динни. (Ох, почему она не захватила тетрадь!) - По нему ясно видно... Я хочу сказать, что он весь грязный и захватанный. Вы можете посмотреть его, когда угодно. Если прикажете, я... Он снова сделал предупредительный жест: - Не беспокойтесь. Вы очень преданы брату, мисс Черрел? Губы Динни задрожали. - Беспредельно. Мы все. - Я слышал, он недавно женился? - Да, только что. - Ваш брат был ранен на войне? - Да. Пулевое ранение в левую ногу. - Рука не задета? Снова укол! - Нет! Короткое словечко прозвучало как выстрел. Они стояли, глядя друг на друга полминуты, минуту; слова мольбы и негодования, бессвязные слова рвались с ее губ, но она остановила их, зажала их рукой. Он кивнул: - Благодарю вас, мисс Черрел. Благодарю. Голова его склонилась набок, он повернулся и, как будто неся ее на подносе, пошел к дверям кабинета. Когда он исчез, Динни закрыла лицо руками. Что она наделала? Зачем восстановила его против себя? Она провела руками по лицу, по телу и замерла, стиснув их, уставившись на дверь, в которую он вышел, и дрожа с ног до головы. Дверь опять открылась, и вошел Бобби Феррар. Динни увидела его зубы. Он кивнул ей, закрыл дверь и произнес: - Все в порядке. Динни отвернулась к окну. Уже стемнело, но если бы даже было светло, девушка все равно ничего бы не видела. В порядке! В порядке! Она прижала кулаки в глазам, обернулась и вслепую протянула обе руки вперед. Руки не были приняты, но голос Бобби Феррара сказал: - Счастлив за вас. - Я думала, что все испортила. Теперь Динни увидела его глаза, круглые, как у щенка. - Не прими он решение заранее, он не стал бы разговаривать с вами, мисс Черрел. В конце концов, он не такой уж бесчувственный. Признаюсь вам: за завтраком он виделся с судьей, разбиравшим дело... Это сильно помогло. "Значит, я прошла через эту муку напрасно!" - подумала Динни. - Он прочел предисловие, мистер Феррар? - Нет, и хорошо: оно скорее навредило бы. По существу, мы всем обязаны судье. Но вы произвели на него хорошее впечатление, мисс Черрел. Он сказал, что вы прозрачная. - О! Бобби Феррар взял со стола маленький красный томик, любовно взглянул на него и сунул в карман: - Пойдем? Выйдя на Уайтхолл, Динни вздохнула так глубоко, что этот долгий, отчаянный, желанный глоток, казалось, вобрал в себя весь туман ноября. - На почту! - воскликнула она. - Как вы думаете, он не возьмет решение назад? - Он дал мне слово. Ваш брат будет освобожден сегодня же. - О, мистер Феррар! Слезы неожиданно хлынули у нее из глаз. Она отвернулась, чтобы скрыть их, а когда повернулась обратно, Бобби уже не было. XXXVII Отправив телеграммы отцу и Джин, позвонив Флер, Эдриену и Хилери, Динни помчалась в такси на Маунт-стрит и ворвалась в кабинет к дяде. - Что случилось, Динни? - Спасен! - Благодаря тебе! - Нет, благодаря судье. Так сказал Бобби Феррар. А я чуть все не испортила, дядя. - Позвони. Динни позвонила. - Блор, доложите леди Монт, что я прошу ее прийти. - Хорошие новости, Блор! Мистер Хьюберт освобожден. - Благодарю вас, мисс. Я ставил шесть против четырех, что так и будет. - Как мы отметим это событие, Динни? - Я должна ехать в Кондафорд, дядя. - Поедешь после обеда. Сначала выпьем. А как же Хьюберт? Кто его встретит? - Дядя Эдриен сказал, что мне лучше не ходить. Он съездит за ним сам. Хьюберт, конечно, отправится к себе на квартиру и дождется Джин. Сэр Лоренс лукаво взглянул на племянницу. - Откуда она прилетит? - Из Брюсселя. - Так вот где был центр операций! Конец этой затеи радует меня не меньше, чем освобождение Хьюберта. В наши дни такие штуки никому не сходят с рук, Динни. - Могло и сойти, - возразила девушка. Теперь, когда необходимость в побеге отпала, мысль о нем казалась девушке менее фантастической. - Тетя Эм! Какой красивый халат! - Я одевалась. Блор выи'рал четыре фунта. Динни, поцелуй меня. Дядю тоже. Ты так приятно целуешь - очень осязательно. Я завтра буду больна, если выпью шампанско'о. - А разве вам нужно пить, тетя? - Да. Динни, обещай, что поцелуешь это'о молодо'о человека. - Вы получаете комиссионные с каждого поцелуя, тетя Эм? - Только не уверяй меня, что он не собирался вырвать Хьюберта из тюрьмы, и вообще. Пастор рассказывал, что он неожиданно прилетел домой, бородатый, взял спиртовой уровень и две книжки о Порту'алии. Так уж принято - все бе'ут в Порту'алию. Пастор очень обрадуется: он из-за это'о уже похудел. Поэтому ты должна е'о поцеловать. - В наши дни поцелуй не много стоит, тетя. Я чуть не поцеловала Бобби Феррара, только он это почувствовал и скрылся. - Динни некогда целоваться, - объявил сэр Лоренс. - Она должна позировать моему миниатюристу. Динни, этот молодой человек завтра явится в Кондафорд. - У твое'го дяди есть пункт помешательства, Динни: он коллекционирует леди. А их давно не осталось. Они вымерли. Мы все теперь только женщины. Динни уехала в Кондафорд единственным вечерним поездом. За обедом ее напоили, и она пребывала в сонном и блаженном состоянии, радуясь всему: и езде, и безлунной тьме, летящей мимо окон вагона. Ее ликование находило себе выход в постоянных улыбках. Хьюберт свободен! Кондафорд спасен! Отец и мать снова обрели покой! Джин счастлива! Алену не грозит разжалование! Ее спутники, - она ехала в третьем классе, - смотрели на нее с тем откровенным или скрытым удивлением, какое может вызвать в голове налогоплательщика такое невероятное количество улыбок. Она навеселе, придурковата или просто влюблена? Или то, и другое, и третье сразу? В свою очередь она смотрела на них со снисходительным сожалением: они-то не переполнены счастьем. Полтора часа пролетели незаметно, и девушка вышла на слабо освещенную платформу менее сонная, но еще более радостная, чем в момент отъезда. Отправляя телеграмму, она забыла прибавить, что возвращается. Поэтому ей пришлось сдать вещи на хранение и пойти пешком. Она двинулась по шоссе: это удлиняло дорогу, но девушке хотелось побродить и вдоволь надышаться родным воздухом. Местность, как всегда ночью, выглядела необычно, и девушке казалось, что она идет мимо домов, изгородей, деревьев, которых никогда до этого не видала. Шоссе вело через лес. Прошла машина, сверкая фарами, и в свете их Динни заметила, как чуть ли не под самыми колесами дорогу перебежала ласка - странный маленький зверек с изогнутой по-змеиному спиной. С минуту Динни постояла на мосту через узкую извилистую речку. Мосту много сотен лет, он такой же древний, как самые древние постройки Кондафорда, но еще вполне прочный. Ворота поместья находились сразу же за мостом, и в дождливые годы, когда речка выходила из берегов, вода подбиралась по лугу к обсаженной кустами аллее, разбитой на месте былого рва. Динни миновала ворота и пошла по травянистой обочине дорожки, окаймленной рододендронами. Она приблизилась к длинному, низкому, неосвещенному фасаду здания, - он только считался передним, а на самом деле был задним. Ее не ждали, время уже подходило к полуночи, и девушке захотелось обойти и осмотреть дом, контуры которого, полускрытые деревьями и вьющимися растениями, казались в лунном свете расплывчатыми и жуткими. Она прокралась к лужайке мимо тисов, отбрасывавших короткие тени на расположенный выше сад, и остановилась, глубоко дыша и поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, словно боясь, что ее взгляд не найдет того, рядом с чем она выросла. Луна заливала призрачным сиянием окна и сверкающую листву магнолий, каждый камень старого здания дышал тайной. Как хорошо! Свет горел только в одном окне - в кабинете отца. Странно, что ее родные легли так рано, когда в душе у них пенится радость. Динни тихонько поднялась на террасу и заглянула в окно: шторы были только приспущены. Генерал сидел за письменным столом перед грудой бумаг, зажав руки между коленями и опустив голову. Впалые виски, волосы, сильно поседевшие за последние месяцы, сжатые губы, подавленное выражение лица - поза человека, готового молча и терпеливо встретить беду. На Маунт-стрит Динни читала о гражданской войне в Америке и сейчас подумала, что генералы южан в ночь перед капитуляцией Ли выглядели, наверно, точно так же, как ее отец, если не считать отсутствующей у него бороды. Вдруг Динни сообразила: произошла какая-то досадная ошибка, и он не получил телеграмму. Она постучала в окно. Отец поднял голову. В лунном свете лицо его казалось пепельно-серым, и она поняла, он воспринял ее появление, как весть о том, что случилось самое худшее. Сэр Конуэй открыл окно, Динни перегнулась через подоконник и положила руки на плечи отцу: - Папа, разве вы не получили моей телеграммы? Все в порядке. Хьюберт свободен. Руки генерала взметнулись и стиснули ее запястья, на лице появилась краска, губы разжались, - он внезапно помолодел на десять лет. - Это... это точно, Динни? Динни кивнула. Она улыбалась, но в глазах у нее стояли слезы. - Боже правый, вот это новость! Входи же! Я пойду скажу матери. Не успела она влезть в окно, как он уже выбежал из комнаты. В этом кабинете, который устоял перед натиском Динни и леди Черрел, пытавшихся насадить в нем эстетическое начало, и сохранил свою напоминающую канцелярию наготу, на каждом шагу виднелись следы поражения, нанесенного искусству, и девушка смотрела на них с улыбкой, приобретавшей уже хронический характер. Здесь, в окружении своих бумаг, военных сочинений, выцветших фотографий, реликвий, вывезенных из Индии и Южной Африки, картины в старомодном вкусе, изображающей его боевого коня, карты поместья, шкуры леопарда, который когда-то подмял сэра Конуэя, и двух чучел лисьих голов, живет ее отец. Он снова счастлив! Слава богу! Динни догадалась, что ее родители предпочтут порадоваться в одиночестве, и проскользнула наверх, в комнату Клер. Самый жизнерадостный член семьи спал, высунув из-под простыни рукав пижамы и подложив ладонь под щеку. Динни ласково взглянула на темную стриженую головку и снова вышла. Страшись тревожить сон младой красы! Динни стояла у открытого окна своей спальни, всматриваясь в ночь - прямо перед ней почти оголенные вязы, а дальше залитые луной поля, за ними лес. Она стояла и силилась не верить в бога. Низко и недостойно верить в него больше теперь, когда дела идут хорошо, нежели раньше, когда они грозили завершиться трагедией. Это так же низко и недостойно, как молиться ему, если вам от него что-то нужно, и не молиться, если надобность в нем отпала. В конце концов бог только вечный и непостижимый разум, а не любящий и понятный вам отец. Чем меньше думать обо всем этом, тем лучше. Буря кончилась, корабль пришел в порт. Она дома, и этого довольно! Динни качнуло, и она поняла, что засыпает стоя. Кровать была незастелена, но девушка вытащила старый теплый халат и, сбросив туфли, платье и пояс с подвязками, накинула его. Потом нырнула под одеяло и через две минуты уже спала, по-прежнему улыбаясь... В телеграмме Хьюберта, прибывшей во время завтрака, сообщалось, что они с Джин приедут к обеду. - Молодой помещик возвращается. Везет молодую жену, - пробурчала Динни. - Слава богу, к обеду уже станет темно, и мы сможем заклать тучного тельца без шума. А тучный телец найдется, папа? - У меня осталось от твоего прадеда две бутылки шамбертена тысяча восемьсот шестьдесят пятого года. Подадим их и старый бренди. - Хьюберт больше всего любит блинчики и вальдшнепов. Нельзя ли настрелять их, мама? А как насчет отечественных устриц? Он их обожает. - Постараюсь достать, Динни. - И грибов, - добавила Клер. - Боюсь, что тебе придется объехать всю округу, мама. Леди Черрел улыбнулась. Сегодня она казалась совсем молодой. - Погодка охотничья, - заметил сэр Конуэй. - Что скажешь, Клер? Встречаемся в Уивел-кросс, в одиннадцать. - Отлично! Проводив отца с Клер и возвращаясь из конюшни, Динни остановилась, чтобы приласкать собак. Избавление от бесконечного ожидания и мысль о том, что беспокоиться больше не о чем, были настолько упоительны, что девушку не возмущало даже такое странное обстоятельство, как сходство теперешнего положения Хьюберта с тем, которое причиняло ей так много горя два месяца назад. Положение его не улучшилось, а еще более осложнилось в связи с женитьбой. И все-таки Динни была полна веселья, как уличный мальчишка разносчик. Эйнштейн прав: все относительно. Напевая "Браконьера из Линкольншира", девушка шла к саду, как вдруг треск мотоцикла заставил ее обернуться. Какой-то человек в костюме мотоциклиста помахал ей рукою, вогнал машину в куст рододендронов и направился к ней, откидывая капюшон. "Это Ален!" Динни мгновенно почувствовала себя девицей, которой сейчас сделают предложение. Сегодня, - она понимала это, - ему уже ничто не помешает: он даже не совершил опасного героического подвига, который придал бы такому предложению слишком явный характер просьбы о награде. "Но, может быть, он все еще небрит и это остановит его!" - подумала Динни. Увы! Подбородок отличался от остального лица лишь несколько менее смуглой кожей. Он подошел и протянул обе руки, Динни подала ему свои. Так, взявшись за руки, они стояли и смотрели друг на друга. - Ну, рассказывайте, - потребовала наконец Динни. - Вы чуть не довели нас всех до помешательства, молодой человек. - Присядем где-нибудь, Динни. - С удовольствием. Осторожнее, - Скарамуш вертится под ногами, а они у вас внушительные. - Не очень, Динни, вы выглядите... - ...измученной, что не слишком лестно, - перебила его Динни. - Я уже знаю о профессоре, специальном ящике для боливийских костей и предполагавшейся замене их Хьюбертом на корабле. - Откуда? - Мы же не кретины, Ален. В чем состоял ваш второй план - с бородой и прочим? Хорошо бы сесть вот тут, на камень, но сперва надо что-то подложить. - Могу предложить вам свое колено. - Благодарю, достаточно вашего комбинезона. Кладите его. Итак? - Что ж, извольте, - сказал Ален, недовольно поглядывая на свой ботинок. - Мы не приняли определенного решения: все зависело от того, как отправят Хьюберта. Пришлось предусмотреть несколько возможностей. Если бы корабль зашел по дороге в испанский или португальский порт, мы прибегли бы к фокусу с ящиком. Халлорсен поехал бы пароходом, а Джин и я встретили бы его в гавани с самолетом и настоящими костями. Вызволив Хьюберта, Джин села бы в машину, - она прирожденный пилот, - и улетела в Турцию. - О последнем мы догадались, - вставила Динни. - Как? - Неважно. А другие варианты? - Если бы выяснилось, что захода в гавань не будет, дело усложнилось бы. Мы подумывали о ложной телеграмме. Ее вручили бы охране Хьюберта, когда поезд придет в Саутгемптон или в другой порт. В ней предписывалось бы отвезти арестованного в ближайший полицейский участок и ожидать там дальнейших распоряжений. По дороге Халлорсен на мотоцикле врезался бы в такси с одной стороны, я - с другой. Хьюберт выскочил бы, сел в мою машину и удрал туда, где ожидает самолет. - Н-да! - промычала Динни. - Все это прекрасно на экране, но так ли уж легковерна полиция в действительности? - В общем, мы этот план всерьез не разрабатывали. Больше рассчитывали на первый. - Деньги ушли целиком? - Нет, еще осталось триста. Аэроплан тоже можно перепродать. Динни глубоко вздохнула, посмотрела на него и сказала: - Знаете, вы, по-моему, дешево отделались. Ален усмехнулся: - Я думаю! Кроме того, если бы похищение удалось, я уже не мог бы так просто заговорить с вами. Динни, я сегодня должен уехать. Согласны вы... Динни мягко перебила его: - Разлука смягчает сердце, Ален. Когда приедете в следующий раз, я решу. - Можно вас поцеловать? - Да. Девушка подставила ему щеку. "Вот теперь, - подумала она, - мужчине полагается властно целовать вас в губы. Нет, не поцеловал! Кажется, он и в самом деле уважает меня". Динни поднялась: - Поезжайте, мой дорогой мальчик, и огромное вам спасибо за все, что вы, к счастью, не сделали. Честное слово, я постараюсь и перестану быть недотрогой. Он сокрушенно посмотрел на нее, видимо раскаиваясь в своей" сдержанности, затем ответил ей улыбкой на улыбку, и вскоре треск мотоцикла растаял в беззвучном дыхании тихого дня. Динни, по-прежнему улыбаясь, пошла домой. Ален чудный! Но неужели нельзя подождать? Ведь даже в наши дни люди на досуге начинают жалеть об упущенном. После легкого и раннего завтрака леди Черрел отбыла в "форде" с конюхом за рулем на поиски тучного тельца. Динни уже собралась обшарить сад и конфисковать там все цветы, которые может предложить ноябрь, когда ей подали карточку: Мистер Нейл Уинтни, Мастерские Фердинанда, Орчард-стрит. Челен. "Караул! - мысленно вскричала Динни. - Молодой человек дяди Лоренса!" - Где он, Эми? - В холле, мисс. - Проведите его в гостиную и попросите минутку обождать. Я сейчас. Она освободилась от садовых перчаток и корзинки, осмотрела нос с помощью карманного зеркальца, вошла в гостиную через балконную дверь и с удивлением увидела "молодого человека", который уселся на стул, поставив рядом с собой какие-то аппараты. У него были густые седые волосы и монокль на черной ленточке, а когда он встал, девушка увидела, что ему по меньшей мере шестьдесят. Он осведомился: - Мисс Черрел? Ваш дядюшка сэр Лоренс Монт заказал мне вашу миниатюру. - Я знаю, - ответила Динни, - только я думала... Она не закончила. В конце концов, дядя Лоренс, наверно, доволен своей шуткой. А может быть, у него просто уж такое представление о молодости? "Молодой человек" вставил на место свой монокль, прижав его щекой приятного красного оттенка, и его большой голубой глаз пристально посмотрел на девушку через стекло. Затем он наклонил голову набок и сказал: - Если мне удастся схватить общий рисунок лица и у вас найдется несколько фотографий, я не стану долго докучать вам. Вы останетесь в вашем голубом платье - цвет великолепен. На заднем плане, за окном - небо. Не слишком голубое, скорее белесое. Это ведь Англия. Не начать ли нам, пока светло?.. И, не прерывая разговора, он занялся приготовлениями. - Характерная черта английской леди, по сэру Лоренсу, - глубокая внутренняя, но скрытая культура. Повернитесь немножко в профиль. Благодарю вас... Нос... - Что, безнадежен? - вздохнула Динни. - О нет, напротив, очарователен! Насколько я понимаю, сэр Лоренс хочет приобщить вас к своей коллекции национальных типов. Я уже написал для него две миниатюры. Не будете ли любезны опустить глаза? Нет, не так. Теперь смотрите прямо на меня. Ах, какие великолепные зубы! - Пока еще собственные. - Очень удачная улыбка, мисс Черрел. Она дает ощущение шутливости, но не чересчур сильное, в меру. Это как раз то, что нам нужно. - Надеюсь, вы не заставите меня все время улыбаться так, чтобы в каждой улыбке было ровно три унции шутливости? - Нет, нет, моя милая юная леди. Попробуем ограничиться одной. Теперь повернитесь, пожалуйста, в три четверти. Ага! вижу линию волос, цвет у них восхитительный. - В меру рыжие? Не слишком? "Молодой человек" промолчал. Он с поразительной быстротой рисовал и делал заметки на полях бумаги. Брови Динни приподнялись, но шевелиться ей не хотелось. Он остановился, кисло-сладко улыбнулся и объявил: - Да, да. Вижу, вижу. Что он видел? Жертва занервничала и стиснула руки. - Поднимите руки, мисс Черрел. Не так. Слишком похоже на мадонну. В волосах должен прятаться чертик. Глаза прямо на меня. - Взгляд радостный? - спросила Динни. - Не слишком. Просто... Словом, английские глаза: искренние, но сдержанные. Теперь поворот шеи. Ага! Чуть выше. Да, да, как у лани... Немножко такого, знаете... Нет, не испуга, а тревоги. Он снова принялся рисовать и делать заметки, с отсутствующим видом уйдя в работу. "Если дяде Лоренсу нужна неуклюжая застенчивость, он ее получит", решила Динни. "Молодой человек" прервал работу и отступил назад. Голова его склонилась набок так сильно, что монокль заслонил от девушки все лицо. - Дайте выражение! - бросил он. - Вам нужен беззаботный вид? - спросила Динни. - Нет, отрешенный, - уточнил "молодой человек". - И более подчеркнутый. Можно мне поиграть на рояле? - Разумеется. Но боюсь, что он расстроен - его давно не открывали. - Ничего, сойдет. Он сел, открыл рояль, подул на клавиши и заиграл - Он играл сильно, нежно, умело. Динни подошла к роялю, прислушалась и мгновенно пришла в восторг. Это несомненно Бах, но что? Чарующая, мирная и прекрасная мелодия, наплывающая снова и снова, монотонная и в то же время взволнованная, - такое бывает только у Баха. - Что вы играли? - Хорал Баха, переложенный для фортепьяно, - указал моноклем на клавиши "молодой человек". - Восхитительно! Дух витает в небесах, а ноги ступают по цветущему полю, - прошептала Динни. "Молодой человек" закрыл рояль и встал: - Вот это мне и требуется, юная леди. - А! - сказала Динни. - Только и всего? ПРИМЕЧАНИЯ 1. Вместо отца (лат.). 2. Здесь иронич. - благородный атлантический человек (лат.). 3. Согласен! (франц.) 4. Непременное условие (лат.). 5. Прекрасные глаза (франц.). 6. Высокий титул (франц.). 7. Отдельный кабинет (франц.). 8. Самолюбие (франц.). 9. До свидания (франц.). 10. Сумасшедший дом (франц.). 11. "Сельский Меркурий" (лат.). 12. Английский закон о защите личности от административного произвола. 13. Это всем молодцам молодчина! (франц.).