нная, она подошла к
окну  и отдернула штору.  В переулке  было сумрачно и  грязно. Из  соседнего
гаража выкатилась машина и остановилась в ожидании седока.
     "Как  это додумались устроить здесь антикварный  магазин?"  - удивилась
девушка  и  вдруг увидела,  что  из-за угла  вышел  человек  и задержался  у
крайнего  дома,  рассматривая  номер.  Затем  он  прошел  вдоль переулка  по
противоположной стороне, повернул назад и остановился перед домом N 2. Динни
обратила внимание  на уверенность и гибкость каждого  движения  этой фигуры,
которых не скрывало даже пальто.
     "Боже правый! Джерри!" - сообразила она.
     Девушка опустила  штору и кинулась  в туалетную. Распахивая  дверь, она
услышала  меланхолическое позвякивание овечьего колокольчика, оставшегося от
прежней владелицы - антикварши.
     Клер  в  одном белье  стояла  под  единственной лампочкой  и с  помощью
ручного  зеркальца осматривала свои губы.  Динни  разом заполнила помещение,
где' и одному человеку было тесно.
     - Клер! - выдавила она. - Он!
     Клер  обернулась.   Белизна  обнаженных   рук,  переливчатое   мерцание
шелкового белья, изумленный блеск темных глаз -  настоящее видение, даже для
сестры.
     - Джерри?
     Динни кивнула.
     - Не  хочу его видеть. - Клер посмотрела на  ручные часы. - Ах, черт, я
же должна поспеть к семи.
     Динни, меньше всего заинтересованная в том, чтобы  это  несвоевременное
свидание состоялось, неожиданно для самой себя предложила:
     - Давай я выйду к нему. Он, должно быть, увидел, что у тебя горит свет.
     - А ты сумеешь его увести, Динни?
     - Попытаюсь.
     - Тогда  иди, дорогая.  Если тебе удастся,  будет  замечательно. И  как
только Джерри нашел меня, будь он проклят! Теперь не отстанет.
     Динни  вышла  в  гостиную,  выключила  свет  и  спустилась по  винтовой
лесенке.  Когда  она очутилась внизу,  над нею снова  зазвенел  колокольчик.
Направляясь  через  пустую  комнату  к   выходу,   девушка   думала:  "Дверь
открывается  внутрь. Надо  ее  захлопнуть  за  собой". Сердце Динни учащенно
забилось, она глубоко  вздохнула, открыла дверь,  вышла, шумно захлопнула ее
за собой и отпрянула  с хорошо разыгранным изумлением: прямо перед нею стоял
ее зять.
     - Кто здесь?
     Корвен приподнял шляпу; они молча посмотрели друг на друга.
     - Динни, вы? Клер дома?
     - Да. Но она никого не принимает.
     - Вы хотите сказать, не примет меня?
     - Считайте, что так.
     Он в упор взглянул на нее дерзкими глазами:
     - Что ж, зайду в другой раз. Вам куда?
     - На Маунт-стрит.
     - Позвольте вас проводить?
     - Пожалуйста.
     Она шла бок о бок с ним и твердила себе: "Осторожнее!" Когда  он рядом,
к  нему относишься иначе, чем в его отсутствие. Недаром  все говорят,  что в
Джерри Корвене есть обаяние!
     - Клер, вероятно, скверно отзывалась обо мне?
     - С вашего позволения, переменим тему. Каковы бы  ни были чувства Клер,
я их разделяю.
     - Еще бы! Ваша  преданность близким вошла в поговорку. Но вы забываете,
Динни, как хороша Клер!
     Он посмотрел  на нее  круглыми улыбающимися глазами, и  ей  вспомнилось
недавнее видение - шея сестры,  изгиб плеч, сверкание кожи,  темные волосы и
глаза. "Голос плоти" - какое отвратительное выражение!
     - Динни, вы даже не представляете себе, насколько это притягательно.
     А я к тому же всегда был экспериментатором.
     Динни круто остановилась:
     - Знаете, она мне все-таки сестра.
     - Вы так уверены? А ведь увидев вас обеих рядом, этого не скажешь.
     Динни не ответила и пошла дальше.
     - Послушайте,  Динни, -  вкрадчиво начал он. - Я, конечно,  чувственный
человек, но что в этом особенного? Половое влечение неизбежно  вынуждает нас
совершать  ошибки.  Не верьте тому, кто  это  отрицает. Но со  временем  они
забываются, не оставляя никакого следа. Если Клер вернется ко мне, она через
год-другой перестанет  об этом  думать.  Наш  образ  жизни ей нравится, а  я
непривередлив. Брак  в  конце концов  позволяет обеим  сторонам жить, как им
хочется.
     - Это значит, что впоследствии вы начнете экспериментировать на других?
     Он пожал плечами, искоса взглянул на нее и улыбнулся:
     -  Довольно щекотливый  разговор,  правда? Поймите  хорошенько: во  мне
уживаются  два человека.  Первый, - а  считаться нужно только с ним, - занят
своим делом и намерен заниматься им и впредь. Клер должна держаться за него,
потому что он даст ей возможность жить, а  не прозябать. Она попадет в самую
гущу  деловой жизни, ее  окружат крупные люди; она получит то,  что любит, -
риск и напряжение.  У нее  будет известная  власть,  а власть ее привлекает.
Другой человек - да, его можно кое в чем упрекнуть, если хотите, даже нужно.
Но  для Клер самое худшее позади, вернее, будет позади, как только мы  опять
сойдемся.  Как видите,  я откровенен  или  бесстыден,  -  выбирайте, что вам
больше нравится.
     - Не  понимаю, какое отношение  все это  имеет  к любви? - сухо бросила
Динни.
     - Может быть, никакого. Основа брака - обоюдная выгода и влечение.
     Роль первой с  годами возрастает, роль второго уменьшается. Это как раз
то, что ей нужно.
     - Не берусь ответить за Клер, но думаю, что нет.
     - Вы ведь не испытали этого сами, дорогая.
     -  И,  надеюсь,  никогда  не  испытаю,  -  отрезала  Динни.  - Меня  не
устраивает комбинация деловых отношений и разврата.
     Корвен рассмеялся.
     -  Мне  нравится  ваша  прямота.  Но говорю  вам,  серьезно,  Динни,  -
повлияйте на Клер. Она совершает страшную ошибку.
     Динни неожиданно пришла в ярость.
     -  По-моему,  ее совершили  вы, - процедила она  сквозь  зубы. - Бывают
лошади, которых вы никогда не приручите,  если  будете обращаться с ними  не
так, как нужно.
     Корвен помолчал.
     - Вряд ли вам хочется, чтобы бракоразводный процесс задел вашу семью, -
сказал он наконец, в упор глядя на нее. -  Я предупредил Клер, что не дам ей
развода. Сожалею,  но решения не переменю. Даже если она ко мне не вернется,
я все равно не позволю ей жить, как ей заблагорассудится.
     - Вы хотите сказать, что она получит  такую возможность, если вернется?
- все так же сквозь зубы спросила Динни.
     - В конце концов, видимо, да.
     - Понятно. По-моему, нам пора расстаться.
     - Как  желаете. Вы находите,  что я циник? Спорить не стану, но  сделаю
все  возможное,  чтобы  вернуть  Клер.  А  если  она  не  согласится,  пусть
остерегается.
     Они  остановились  под  фонарем,  и Динни,  сделав  над  собой  усилие,
посмотрела  Корвену  в глаза. Какая улыбка на тонких губах, какой немигающий
гипнотический взгляд!  Это не человек, а чудовищный, бессовестный,  жестокий
кот!
     - Я все поняла, - спокойно сказала она. - До свидания!
     - До свидания, Динни! Мне очень жаль,  но  лучше, когда точки  над  "и"
поставлены. Руку дадите?
     К  своему немалому удивлению, она позволила пожать себе руку и свернула
на Маунт-стрит.


        IX

     Она вошла  в дом тетки, негодуя  всей своей страстно  преданной близким
душой и вместе с тем  отчетливей понимая, что заставило Клер  выйти замуж за
Джерри  Корвена.   В  нем  было  нечто  гипнотическое,  какая-то  откровенно
бесстыдная, но не лишенная своеобразного обаяния дерзость. Взглянув на него,
нетрудно  было представить себе, какой властью он пользуется среди туземцев,
как  мягко  и  в  то  же время  беспощадно  подчиняет  их своей  воле, какое
колдовское влияние  оказывает  даже  на  своих  коллег  по  службе.  Девушка
понимала также,  как трудно  отказать  ему  в  сфере физиологии, если  он не
вознамерится полностью попрать человеческое достоинство.
     От печальных раздумий ее отвлек голос тетки, объявившей:
     - Вот она, Эдриен.
     На верхней площадке  лестницы Динни  увидела козлиную бородку  Эдриена,
который выглядывал из-за плеча сестры.
     - Доро'ая, твои вещи прибыли. Где ты была?
     - У Клер, тетя.
     - Динни, а ведь я не видел тебя почти год, - заговорил Эдриен.
     - Я вас тоже, дядя.  В Блумсбери все  ли в порядке? Кризис не отразился
на костях?
     - С костями in  esse [3] все обстоит  прекрасно; in  posse [4] - весьма
плачевно. Денег на экспедиции нет. Вопрос о прародине Homo sapiens еще более
темен, чем раньше,
     - Динни, можешь не  переодеваться.  Эдриен обедает с нами. Лоренс очень
обрадуется.  Вы  поболтайте, а я схожу распущу  немно'о  лиф.  Не  хочешь ли
подтянуть свой?
     - Нет, тетя, благодарю.
     - То'да иди сюда.
     Динни вошла в гостиную и  подсела к дяде.  Серьезный, худой, бородатый,
морщинистый  и загорелый  даже в ноябре, он  сидел,  скрестив  длинные ноги,
сочувственно  глядя  на  племянницу, и,  как всегда,  казался  ей  идеальным
вместилищем для душевных излияний.
     - Слышали о Клер, дядя?
     - Голые факты без причин и обстоятельств.
     - Они не из приятных. Вы сталкивались с садистами?
     -  Только  раз.  В закрытой маргейтской школе, где я  учился.  Тогда я,
разумеется, ничего не  понимал, догадался уже потом.  Корвен тоже садист? Ты
это имела в виду?
     - Так сказала Клер. Я шла от нее вместе с ним. Странный человек!
     - Не душевнобольной? - вздрогнув, осведомился Эдриен.
     -  Здоровее  нас с  вами, дорогой дядя. Любит все делать по-своему,  не
считаясь с  окружающими, а  если  не  выходит,  кусается. Не  может  ли Клер
добиться развода, не вдаваясь публично в интимные подробности?
     - Только при наличии бесспорных доказательств его неверности.
     - А где их добудешь? Здесь?
     -  Видимо, да. Добывать  их на Цейлоне слишком дорого, и вообще вряд ли
это удастся.
     - Клер пока не хочет устанавливать за ним слежку.
     - Разумеется, занятие не слишком чистоплотное, - согласился Эдриен.
     - Знаю, дядя. Но на что ей надеяться, если она не пойдет на это?
     - Не на что.
     - Сейчас она хочет одного - чтобы они оставили друг друга в покое. А он
предупредил меня, что если она не уедет с ним обратно, пусть остерегается.
     - Значит, тут замешано третье лицо, Динни?
     - Да, один молодой человек, который влюблен в  нее. Но она уверяет, что
между ними ничего нет.
     - Гм! "Мы ведь молоды не век", - говорит Шекспир. Симпатичный юноша?
     -  Я  виделась с  ним  всего несколько минут.  Он показался  мне  очень
славным.
     - Это отрезает оба пути.
     - Я безусловно верю Клер.
     -  Дорогая, ты,  конечно,  знаешь ее  лучше,  чем я, но,  по-моему, она
бывает порой очень нетерпеливой. Долго пробудет здесь Корвен?
     - Клер считает, самое большее - месяц. Он уже неделя как приехал.
     - Он виделся с ней?
     - Один раз. Сегодня сделал новую попытку,  но  я его увела. Я знаю, она
боится встречаться с ним.
     - Знаешь, при нынешнем положении вещей он имеет полное право видеться с
ней.
     - Да, - вздохнув, согласилась Динни.
     - Не подскажет ли что-нибудь ваш депутат, у которого она служит?  Он же
юрист.
     - Мне не хочется, чтобы он об этом знал. Дело ведь сугубо личное. Кроме
того, люди не любят впутываться в чужие семейные дрязги.
     - Он женат?
     - Нет.
     Девушка перехватила  пристальный взгляд Эдриена  и вспомнила,  как Клер
рассмеялась и объявила: "Динни, да он в тебя влюблен!"
     -  Он зайдет  сюда завтра вечером, -  продолжал  Эдриен. - Насколько  я
понял, Эм  пригласила его к обеду.  Клер, кажется, тоже будет. Скажу честно,
Динни:  я не вижу никакого выхода. Либо Клер придется  переменить решение  и
вернуться, либо Корвен должен передумать и дать ей жить, как она хочет.
     Динни покачала головой:
     - На это  рассчитывать нельзя: они не из таких. А теперь, дядя, я пойду
умоюсь.
     После ее ухода он  задумался над той неоспоримой истиной, что у каждого
своя  забота. У  Эдриена она  сейчас тоже была:  его приемные  дети, Шейла и
Роналд Ферз, болели корью, вследствие чего он был низведен до уровня парии в
собственном  доме,  так  как  его жена,  испытывавшая священный  ужас  перед
заразными  болезнями, обрекла себя на  затворничество. Судьба Клер волновала
его  не слишком  сильно. Он всегда считал  ее одной  из тех молодых  женщин,
которые склонны закусывать удила и платятся  за это тем, что рано или поздно
ломают  себе  шею.  Динни  в  его  глазах  стоила  трех  Клер.  Но  семейные
неприятности Клер  тревожили Динни,  а тем самым приобретали значение  и для
Эдриена. У  Динни, кажется, особый  дар  взваливать на  себя чужое горе: так
было с Хьюбертом, затем с  ним самим, потом с Уилфридом Дезертом, а теперь с
Клер.
     И Эдриен обратился к попугаю сестры:
     - Несправедливо, Полли, верно?
     Попугай, который привык к Эдриену, вышел из незапертой клетки, уселся к
нему на плечо и ущипнул его за ухо.
     - Тебе это тоже не нравится, да?
     Зеленая птица издала слабый  скрипучий  звук  и передвинулась поближе к
его жилету. Эдриен почесал ей хохолок.
     - А ее кто погладит по голове? Бедная девочка!
     Его размышления были прерваны возгласом сестры:
     - Я не позволю еще раз мучить Динни!
     - Эм, - спросил Эдриен, - а мы беспокоились друг о друге?
     - В больших семьях это'о не бывает. Ко'да Лайонел женился, я была с ним
ближе всех. А теперь он судья. О'орчительно! Дорнфорд... Ты е'о видел?
     - Не приходилось.
     - У  не'о не  лицо,  а прямо  портрет.  Я  слышала, в  Оксфорде он  был
чемпионом по прыжкам в длину. Это хорошо?
     - Как говорится, желательно.
     - Превосходно сложен, - заметила леди Монт. - Я присмотрелась к нему  в
Кондафорде.
     - Эм, милая!..
     - Ради  Динни,  разумеется. Что  делать  с  садовником, который вздумал
укатывать каменную террасу?
     - Сказать, чтобы перестал.
     -  К о'да ни выглянешь из  окна в Липпин'холле, он вечно тащит  куда-то
каток. Вот и гонг, а вот и Динни. Идем.
     В  столовой  у  буфета  стоял  сэр  Лоренс  и  вытаскивал  из   бутылки
раскрошившуюся пробку:
     - Лафит шестьдесят пятого года. Один бог знает, каким он окажется.
     Открывайте полегоньку,  Блор.  Подогреть  его  или  нет?  Ваше  мнение,
Эдриен?
     - Раз вино такое старое, лучше не надо.
     - Согласен.
     Обед начался молчанием.  Эдриен думал о  Динни,  Динни думала о Клер, а
сэр Лоренс - о лафите.
     - Французское искусство, - изрекла леди Монт.
     -  Ах, да! -  спохватился  сэр  Лоренс.  -  Ты напомнила  мне,  Эм:  на
ближайшей  выставке  будут  показаны  кое-какие  картины старого.  Форсайта.
Поскольку он погиб, спасая их, мы все ему обязаны.
     Динни взглянула на баронета:
     - Отец Флер? Он был хороший человек, дядя?
     -  Хороший?  -  отозвался  сэр  Лоренс.  -  Не  то  слово. Прямой,  да;
осторожный, да - чересчур  осторожный по нынешним временам. Во время  пожара
ему,  бедняге, свалилась на голову  картина. А  во французском искусстве  он
разбирался. Он бы порадовался этой выставке.
     - На ней нет ничего, равного "Рождению Венеры", - объявил Эдриен.
     Динни с благодарностью взглянула на него и вставила:
     - Божественное полотно!
     Сэр Лоренс приподнял бровь:
     - Я часто задавал себе вопрос, почему народы утрачивают чувство поэзии.
Возьмите старых итальянцев и посмотрите, чем они стали теперь.
     - Но ведь поэзия немыслима без  пылкости,  дядя. Разве  она не  синоним
молодости или, по меньшей мере, восторженности?
     - Итальянцы  никогда  не  были  молодыми, а  пылкости  у них  и  сейчас
хватает. Посмотрела бы ты, как они кипятились  из-за наших  паспортов, когда
мы были прошлой весной в Италии!
     - Очень тро'ательно! - поддержала мужа леди Монт.
     - Весь вопрос в способе выражения, - вмешался Эдриен. - В четырнадцатом
веке итальянцы  выражали себя с  помощью кинжала  и  стихов, в пятнадцатом и
шестнадцатом им служили для этого яд, скульптура и живопись, в семнадцатом -
музыка,  в  восемнадцатом -  интрига,  в  девятнадцатом  -  восстание,  а  в
двадцатом их поэтичность находит себе выход в радио и правилах.
     - Было так тя'остно вечно видеть  правила, которых не можешь прочитать,
- вставила леди Монт.
     - Тебе еще повезло, дорогая, а я вот читал.
     - У  итальянцев нельзя отнять одного, -  продолжал Эдриен.  - Из века в
век они дают великих людей в той или иной области. В чем здесь дело, Лоренс,
- в климате, расе или ландшафте?
     Сэр Лоренс пожал плечами:
     - Что  вы скажете о лафите? Понюхай, Динни. Шестьдесят лет назад тебя с
сестрой еще не было на свете, а мы с Эдриеном  ходили на помочах. Вино такое
превосходное, что этого не замечаешь.
     Эдриен пригубил и кивнул:
     - Первоклассное!
     - А ты как находишь, Динни?
     - Уверена, что великолепное. Жаль только тратить его на меня.
     - Старый Форсайт сумел  бы его  оценить. У него был изумительный херес.
Эм, чувствуешь, каков букет?
     Ноздри  леди Монт, которая, опираясь локтем  на стол,  держала бокал  в
руке, слегка раздулись.
     - Вздор! - отрезала она. - Любой цветок - и тот лучше пахнет.
     За этой сентенцией последовало всеобщее молчание.
     Динни первая подняла глаза:
     - Как чувствуют себя Босуэл и Джонсон, тетя?
     - Я  только что рассказывала о них Эдриену.  Босуэл укатывает  каменную
террасу,  а  у Джонсона умерла жена.  Бедняжка.  Он  стал  дру'им человеком.
Целыми днями что-то насвистывает. Надо бы записать его мелодий.
     - Пережитки старой Англии?
     - Нет, современные мотивы. Он ведь просто придумывает их.
     - Кстати, о пережитках, - вставил сэр  Лоренс. - Динни, читала ты такую
книжку: "Спросите маму"?
     - Нет. Кто ее написал?
     - Сертиз. Прочти: это корректив.
     - К чему, дядя?
     - К современности.
     Леди Монт отставила бокал; он был пуст.
     -  Как умно сделали в тысяча девятисотом, что закрыли  выставку картин.
Помнишь,  Лоренс,  в  Париже?  Там были  какие-то хвостатые  штуки, желтые и
голубые пузыри, люди вверх но'ами. Динни, пойдем, пожалуй, наверх.
     Вскоре вслед за  ними туда же поднялся Блор и осведомился, не спустится
ли мисс Динни в кабинет. Леди Монт предупредила:
     - Опять по поводу  Джерри Корвена. Пожалуйста, Динни, не поощряй свое'о
дядю. Он надеется все уладить, но у не'о ниче'о получиться не может...
     - Ты,  Динни? - спросил сэр  Лоренс.  -  Люблю  поговорить  с Эдриеном:
уравновешенный  человек и живет  своей головой. Я обещал Клер встретиться  с
Корвеном, но это  бесполезно, пока  я не  знаю,  что ему  сказать.  Впрочем,
боюсь, что в любом случае толку будет мало. Как ты считаешь?
     Динни, присевшая  на край кресла, оперлась локтями о  колени. Эта поза,
как было известно сэру Лоренсу, не предвещала ничего доброго.
     - Судя  по моему  сегодняшнему  разговору с ним, дядя Лоренс, он принял
твердое решение: либо Клер вернется к нему, либо  он возложит вину за развод
на нее.
     - Как посмотрят на это твои родители?
     - Крайне отрицательно.
     - Тебе известно, что в дело замешан некий молодой человек?
     - Да.
     - У него за душой ничего нет.
     Динни улыбнулась:
     - Нас, Черрелов, этим не удивишь.
     -  Знаю. Но  когда  вдобавок  не  имеешь никакого положения -  это  уже
серьезно.  Корвен  может  потребовать   возмещения   ущерба;  он,  по-моему,
мстительная натура.
     - А вы уверены, что он решится на  это? В наши дни такие вещи  - дурной
тон.
     - Когда  в  человеке  пробуждается зверь, ему не  до хорошего тона. Ты,
видимо, не сумеешь убедить Клер, что ей надо порвать с Крумом!
     -  Боюсь,  что  Клер  никому  не  позволит указывать  ей,  с  кем можно
встречаться. Она утверждает, что вся вина за разрыв ложится на Джерри.
     - Я за то, чтобы  установить за ним  наблюдение,  - сказал сэр  Лоренс,
неторопливо выпуская  кольца дыма, - собрать улики, если таковые найдутся, и
открыть ответный огонь, но Клер такой план не по душе.
     - Она убеждена, что он пойдет далеко, и не хочет портить ему карьеру. К
тому же это мерзко.
     Сэр Лоренс пожал плечами:
     - А что  же тогда  остается? Закон  есть закон.  Постой, Корвен  - член
Бэртон-клуба.  Что, если мне поймать его  там и уговорить  на время оставить
Клер в покое, поскольку разлука, может быть, смягчит ее сердце?
     Динни сдвинула брови:
     - Попробовать, вероятно, стоит, но я не верю, что он уступит.
     - А какую позицию займешь ты сама?
     - Буду помогать Клер во всем, что бы она ни делала.
     Сэр Лоренс кивнул. Он ждал такого ответа и получил его.


        X

     То  качество,  которое  с  незапамятных  времен делает  государственных
деятелей  Англии тем,  что  они  есть, которое  побудило  стольких адвокатов
добиваться  места  в  парламенте  и  стольких   духовных  лиц  стремиться  к
епископскому  сану, которое уберегло стольких финансистов от краха, стольких
политиков от мыслей о завтрашнем дне и  стольких судей от угрызений совести,
было в немалой степени свойственно и Юстейсу Дорнфорду.  Короче  говоря,  он
обладал превосходным пищеварением и мог, не боясь последствий, есть и пить в
любое время суток. Кроме того, он был неутомимым работником во всем, включая
даже спорт, где ему помогал дополнительный запас нервной энергии, отличающий
того,  кто побеждает на состязаниях по прыжкам в длину, от того, кого на них
побеждают. Поэтому за последние два года он стал королевским адвокатом, хотя
практика у него отнюдь не всегда шла  гладко, и был избран  в парламент. Тем
не менее к нему ни в коей мере не могло быть отнесено слово "карьерист". Его
умное, пожалуй, даже чувствительное,  красивое  и  слегка  смуглое  лицо  со
светло-карими  глазами  становилось особенно приятным,  когда он улыбался. У
него  были темные,  коротко подстриженные усики  и  темные  вьющиеся волосы,
которых еще не успел испортить  парик. После  Оксфорда он начал готовиться к
адвокатуре   и  поступил  в  контору   известного  знатока  обычного  права.
Обер-офицер Шропширского  территориального  кавалерийского  полка, он  после
объявления войны добился перевода в регулярный полк, а вслед за тем угодил в
окопы, где ему повезло  больше,  чем почти всем тем, кто туда  попадал.  Его
адвокатская карьера после войны оказалась стремительной.  Частные поверенные
охотно  обращались к нему. Он не давал сбить себя  с толку ни одному судье и
прекрасно справлялся  с перекрестными допросами, потому  что вел  их с таким
видом, словно сожалеет о том, что ему приходится снисходить до спора. Он был
католик - скорее по воспитанию, чем  по  убеждениям. Наконец,  он  отличался
сдержанностью во всем,  ' что касалось пола, и его присутствие на обедах  во
время выездных сессий если и не пресекало  вольные  разговоры, то во  всяком
случае оказывало умеряющее воздействие на распущенные языки.
     Он занимал в Харкурт Билдингс квартиру, удобную и как жилье и как место
для занятий. Каждое утро в любую погоду он совершал раннюю верховую прогулку
по Роу, причем успевал до нее часа два посидеть над  своими делами. В десять
утра, приняв ванну, позавтракав и просмотрев утреннюю газету, он отправлялся
в суд. После четырех, когда присутствие  закрывалось,  он  опять работал над
делами до половины седьмого. Раньше вечера были у  него свободны, но  теперь
он  проводил  их  в парламенте  и, так как редко ложился спать,  не посвятив
час-другой изучению того или иного дела, вынужден был сокращать время сна до
шести, пяти, а то и четырех часов.
     Обязанности, возложенные им на Клер,  были простыми: она  приходила без
четверти десять,  просматривала  корреспонденцию  и  от  десяти до  четверти
одиннадцатого выслушивала  инструкции  патрона.  Затем  оставалась  столько,
сколько было нужно, чтобы  выполнить их, а в шесть являлась опять и получала
новые указания или заканчивала то, что не успела сделать утром.
     На другой день после описанного выше, в восемь пятнадцать вечера
     Дорнфорд  вошел   в   гостиную  на  Маунт-стрит,  поздоровался  и   был
представлен Эдриену, которого пригласили снова.  Они пустились  в обсуждение
курса фунта и других важных материй, как вдруг леди Монт изрекла:
     - Суп. А куда вы дели Клер, мистер Дорнфорд?
     Он  с  легким  изумлением  перевел  на  хозяйку  взгляд,   до  сих  пор
прикованный к Динни:
     -  Она ушла из Темпла в половине  шестого, сказав, что  еще увидится со
мной.
     - Тогда идемте вниз, - распорядилась леди Монт.
     Затем начался  один из тех тягостных и так хорошо знакомых  воспитанным
людям  часов,  когда  четверо  присутствующих  с тревогой  думают  о деле, в
которое им нельзя посвящать пятого, а пятый замечает их тревогу.
     Людей  за столом сидело меньше, чем желательно в таких  случаях, потому
что любое слово  одного могло быть услышано всеми. Юстейс Дорнфорд тоже  был
лишен возможности углубиться в конфиденциальный разговор; поэтому, едва лишь
инстинкт подсказал ему,  что,  будучи единственным непосвященным,  он того и
гляди  совершит какую-нибудь бестактность,  он  постарался  свести  беседу к
наиболее общим темам, вроде вопроса о премьерминистре, о нераскрытых случаях
отравления, о вентиляции  палаты  общин,  о  том, что  там  некуда  сдать на
хранение шляпу, и  прочих предметах, повсеместно  возбуждающих интерес. Но к
концу  обеда  он так  остро  ощутил,  насколько необходимо его сотрапезникам
поделиться  друг  с  другом  вещами,  которых  ему не следует  слышать,  что
сослался на  деловой звонок  по телефону и покинул  столовую в сопровождении
Блора.
     Не успели они выйти, как Динни объявила:
     - Тетя,  он  ее куда-нибудь  заманил.  Можно  мне извиниться и съездить
узнать, в чем дело?
     -  Лучше  подожди, пока мы не кончим  обедать,  Динни, -  возразил  сэр
Лоренс. - Две-три минуты не играют роли.
     -  А  вам не кажется,  что Дорнфорда  следует  ввести в  курс  событий?
спросил Эдриен. - Клер ведь ежедневно является к нему.
     - Я введу, - вызвался сэр Лоренс.
     - Нет, - отрезала леди  Монт.  - Ему должна  сказать Динни. Подожди его
здесь, Динни, а мы пойдем наверх.
     Позвонив по  междугородному  телефону человеку,  которого, как  заранее
знал  Дорнфорд, не  было дома, и вернувшись в столовую, он застал там только
поджидавшую его Динни. Она предложила ему сигареты и сказала:
     - Извините нас; мистер Дорнфорд.  Дело  касается моей  сестры.  Курите,
прошу вас. Вот кофе. Блор, не вызовете ли мне такси?
     Они  выпили кофе  и подошли к камину.  Динни отвернула лицо  к  огню  и
торопливо начала:
     -  Понимаете,  Клер  порвала  с мужем, и  он  приехал, чтобы увезти  ее
обратно. Она не соглашается, и сейчас ей очень трудно.
     Дорнфорд издал звук, напоминающий деликатное "гм!"
     - Страшно рад, что вы мне  сказали.  За обедом я чувствовал себя  очень
неловко.
     - А теперь, простите, мне пора: я должна выяснить, что случилось.
     - Позволите поехать с вами?
     - О, благодарю вас, но...
     - Я был бы искренне рад.
     Динни заколебалась. С  одной  стороны, лучшей  помощи  в беде и  желать
нечего; с другой... И она ответила:
     - Весьма признательна, но боюсь, что сестра будет недовольна.
     - Понятно. Если я понадоблюсь, вам стоит только сообщить.
     - Такси у подъезда, мисс.
     - Как-нибудь  я  попрошу вас  рассказать  мне  о  разводе,  -  уронила,
прощаясь, Динни.
     В автомобиле она принялась ломать себе  голову, что  делать, если дверь
не откроют, и как быть, если, войдя в дом, она застанет там Корвена. Девушка
остановила машину на углу Мелтон-Мьюз.
     -  Подождите, пожалуйста,  здесь.  Я  вернусь через  несколько  минут и
скажу, нужны вы мне еще или нет.
     Переулок, тихий, как заводь, был темен и неприветлив.
     "Словно наша жизнь", -  подумала Динни  и потянула к себе  изукрашенную
ручку звонка. Послышалось одинокое позвякивание, затем все  смолкло. Девушка
дернула еще несколько раз, потом отошла от двери и взглянула на окна. Шторы,
- она помнит, какие они плотные, - спущены, горит ли за  ними свет - угадать
невозможно. Она позвонила  еще раз,  затем  прибегла к  дверному  молотку  и
прислушалась,  затаив  дыхание.  Опять  ни  звука!  Наконец,  растерянная  и
встревоженная, она вернулась к  машине  и дала шоферу адрес "Бристоля": Клер
говорила, что Корвен остановился в этом  отеле. Конечно, исчезновение сестры
можно объяснить хоть дюжиной причин, но почему Клер не предупредила их? Ведь
в  городе  есть телефон.  Половина одиннадцатого!  Теперь  та, наверно,  уже
позвонила.
     Такси подкатило к отелю.
     - Подождите, пожалуйста.
     Девушка   вошла   в   умеренно   раззолоченный  холл   и   нерешительно
остановилась: для семейных сцен обстановка явно неподходящая.
     - Что угодно мадам? - раздался рядом с ней голос мальчика-рассыльного.
     - Не могли бы вы узнать, здесь ли мой зять сэр Джералд Корвен?
     Что  она скажет,  если  его  вызовут?  Она,  взглянула  в  зеркало, где
отражалась ее фигура в вечернем туалете, и удивилась, что стоит прямо; у нее
было  такое ощущение, будто  она  вся извивается  и  корчится. Но Джерри  не
оказалось ни в номере, ни в общих помещениях. Динни вернулась к машине:
     - Обратно на Маунт-стрит, пожалуйста.
     Дорнфорд и Эдриен ушли, дядя и тетка играли в пикет.
     - Ну что, Динни?
     - Я не могла попасть в квартиру. В отеле его нет.
     - Ты и там была?
     - Да. Ничего другого мне в голову не пришло.
     Сэр Лоренс поднялся:
     - Пойду позвоню в Бэртон-клуб.
     Динни подсела к тетке:
     - Я чувствую, что с Клер что-то стряслось. Она всегда такая точная.
     - Похищена  или заперта, - объявила леди Монт.  - В молодости я слышала
об  одной такой  истории. Томсон или  Уотсон,  -  словом, нечто похожее. Был
ужасный шум. Habeas corpus или что-то в этом роде. Теперь  мужьям  тако'о не
разрешают. Ну как, Лоренс?
     - Он  ушел из  клуба в  пять часов.  Придется ждать до утра. Клер могла
просто забыть, или у нее переменились планы на вечер.
     - Но она же сказала мистеру Дорнфорду, что еще увидится с ним.
     - Она увидится - завтра утром. Бесполезно ломать себе голову, Динни.
     Динни поднялась в свою комнату, но раздеваться не стала. Сделала ли она
все,  что в  ее силах?  Ночь для ноября сравнительно  светлая и  теплая.  До
Мелтон-Мьюз, этой  тихой  заводи, каких-нибудь четверть  мили. А  что,  если
тихонько выбраться из дома и еще раз сходить туда?
     Девушка  сбросила  вечернее  платье,  надела  уличное,  шляпу, шубку  и
прокралась по  лестнице. В холле  было темно. Она бесшумно отодвинула засов,
вышла на улицу  и направилась  к Мьюз. Добралась  до переулка,  куда на ночь
загнали несколько машин, и увидела свет в верхних окнах  дома N 2.  Они были
открыты, шторы подняты. Динни позвонила.
     Через несколько секунд Клер в халате открыла ей дверь:
     - Динни, это ты звонила раньше?
     - Нет.
     - Жалею, что не могла впустить тебя. Идем наверх.
     Клер первой поднялась по винтовой лесенке, Динни последовала за ней.
     Наверху  горел  яркий  свет и было  тепло.  Дверь  крошечной  туалетной
распахнута,  кушетка  в беспорядке.  Клер посмотрела на сестру вызывающими и
несчастными глазами:
     - Да. У меня был Джерри. Ушел всего минут десять назад.
     Динни с ужасом почувствовала, как по спине у нее побежали мурашки.
     - В конце концов  он же приехал издалека, - продолжала Клер. - Как мило
с твоей стороны, Динни, так беспокоиться обо мне!
     - Девочка моя!..
     - Он поджидал  у  дверей, когда я вернусь. Я,  идиотка, впустила его, а
потом... Впрочем, это пустяки. Я постараюсь, чтобы это не повторилось.
     - Остаться мне с тобой?
     - Нет, не надо. Но  выпей чаю. Я как раз заварила. Динни, об этом никто
не должен знать.
     - Еще бы! Я скажу, что у тебя ужасно  разболелась голова и ты не смогла
выйти позвонить.
     За чаем Динни спросила:
     - Это не меняет твои планы?
     - Бог с тобой! Конечно, нет!
     -  Дорнфорд  был  сегодня  на Маунт-стрит.  Мы решили, что самое лучшее
рассказать ему, как трудно тебе сейчас приходится.
     Клер кивнула:
     - Скажи, тебе все это кажется очень смешным?
     - Нет, трагичным.
     Клер  пожала плечами, затем  поднялась и прижала  к себе сестру.  После
молчаливого объятия Динни вышла  в переулок, темный и пустынный в  этот час.
На углу, поворачивая к площади, она чуть не налетела на молодого человека.
     - Мистер Крум?
     - Мисс Черрел? Вы были у леди Корвен?
     - Да.
     - Там все в порядке?
     Лицо у него было измученное, голос встревоженный.  Прежде чем ответить,
Динни глотнула воздух.
     - Разумеется. Почему вы спрашиваете?
     - Вчера вечером она сказала, что  этот человек приехал  сюда. Я страшно
тревожусь.
     "Что,  если  бы  он встретил этого  человека!" - мелькнуло  в голове  у
Динни, но она невозмутимо предложила:
     - Проводите меня до Маунт-стрит.
     - Не стану от  вас скрывать, - заговорил Крум. - Я с ума схожу по Клер.
Да и  кто бы не сошел? Мисс  Черрел, по-моему,  ей  нельзя жить одной в этом
доме. Она рассказывала, что он приходил вчера, когда вы были у нее.
     - Да. Я увела его, как увожу вас. Я считаю, что мою сестру нужно вообще
оставить в покое.
     Крум весь словно съежился.
     - Вы были когда-нибудь влюблены?
     - Была.
     - Тогда вы понимаете, что это такое!
     Да, она понимала.
     - Не быть рядом, не знать,  что с ней все в порядке, - настоящая пытка!
Она смотрит на вещи легко, но я не могу.
     Легко смотрит на вещи! Ох, какое лицо было у Клер! И Динни не ответила.
     -  Пусть люди думают и говорят, что  угодно, - внешне непоследовательно
продолжал молодой  человек. -  Чувствуй они  то же, что  я, они бы просто не
выдержали. Я не собираюсь быть навязчивым, честное слово, но мысль, что этот
человек смеет ей угрожать, невыносима для меня.
     Динни сделала над собой усилие и спокойно возразила:
     -  По-моему, Клер ничто  не  угрожает. Но может  угрожать,  если станет
известно, что вы...
     Он выдержал ее взгляд.
     - Я рад, что вы рядом с ней. Ради бога, оберегайте ее, мисс Черрел!
     Они дошли до угла Маунт-стрит. Девушка подала ему руку:
     - Можете не сомневаться: я буду с Клер, что бы ни  случилось. Спокойной
ночи. И не унывайте.
     Он стиснул  ей руку и бросился прочь, словно дьявол гнался  за  ним  по
пятам. Динни вошла в холл и осторожно закрыла дверь на засов.
     Какой тонкий лед под ногами! Девушка еле нашла в себе силы подняться по
лестнице и, опустошенная, рухнула на постель.


        XI

     На другой день к вечеру, входя в Бэртон-клуб, сэр Лоренс Монт испытывал
чувство, хорошо  знакомое  каждому, кто  берет  на себя заботу об устройстве
чужих дел,  -  смесь неловкости;  сознания  своей  значительности  и желания
удрать  подальше  от  того,  что предстоит. Баронет не  знал,  что он скажет
Корвену, черт бы его побрал,  и зачем он должен ему  это говорить,  если, по
его,  сэра  Лоренса,  мнению,  самый разумный  выход  для  Клер  -  еще  раз
попробовать начать семейную жизнь. Узнав  от  швейцара, что  сэр  Джералд  в
клубе,  он осторожно  заглянул в  несколько комнат и  в четвертой по  счету,
такой маленькой,  что  у  нее могло быть только одно назначение  служить для
писания писем,  обнаружил зверя, за которым охотился. Корвен  сидел в  углу,
спиной  к входу. Сэр Лоренс занял место за столиком, поближе к двери,  чтобы
разыграть удивление, когда  Корвен будет выходить  и наткнется на него. Нет,
этот тип сидит непозволительно долго! Сэр Лоренс увидел на столе "Справочник
британского государственного  деятеля" и от нечего делать перелистал  раздел
об английском  импорте. Наткнулся  на  картофель:  потребление  - шестьдесят
шесть с половиной миллионов тонн, производство -  восемь миллионов восемьсот
семьдесят четыре  тысячи  тонн.  Где-то  на днях он  читал, что мы  ежегодно
ввозим свинины на сорок миллионов фунтов стерлингов. Сэр Лоренс  взял листок
бумаги и набросал:
     "Ограничение  ввоза  и  покровительственные  пошлины  на  те  продукты,
которые можно производить самим. Годичный ввоз: свинины - на сорок миллионов
фунтов,  птицы, скажем,  -  на  двенадцать, картофеля  -  бог его  знает  на
сколько. Всю  свинину,  все яйца  и  добрых  пятьдесят  процентов  картофеля
производить  у себя. Почему  бы  не составить пятилетний  план?  Уменьшать с
помощью  покровительственных пошлин ввоз свинины и яиц  на  одну пятую, ввоз
картофеля  - на одну десятую в  год, постепенно  заменяя привозную продукцию
отечественной. К концу пятилетия перейти на свою свинину и яйца и наполовину
на  свой,  английский  картофель.  Сэкономить,  таким  образом,  восемьдесят
миллионов на импорте и практически сбалансировать внешнюю торговлю".
     Он взял второй лист бумаги и начал писать:
     "Редактору "Тайме".
     План грех "К".
     Сэр,
     Нижеследующий простой план сбалансирования  нашей торговли заслуживает,
по  нашему мнению, внимания всех,  кто  предпочитает идти  к цели кратчайшим
путем.  Есть три  продукта питания, ввоз которых  обходится  нам в... фунтов
ежегодно, но которые мы можем производить сами, причем, смею утверждать, это
не  повлечет за  собой повышения стоимости  жизни, если, конечно,  мы примем
элементарную  меру  предосторожности,  повесив  первого  же, кто  начнет ими
спекулировать. Эти  продукты  суть картофель,  яйца,  свинина, для краткости
именуемые  нами тремя "К" (картофель, курица, кабан). Наш план не  обременит
бюджет, так как для осуществления его нужно только..."
     Но в этот момент  сэр Лоренс заметил, что Корвен направился  к двери, и
окликнул его:
     - Хэлло!
     Корвен обернулся и подошел.
     Сэр Лоренс встал, уповая на то, что  обнаруживает так же мало признаков
замешательства, как и муж его племянницы.
     - Жаль, что вы не застали меня, когда заходили к нам. Долго пробудете в
отпуске?
     -  Осталась  всего  неделя, а  потом,  видимо,  придется  лететь  через
Средиземное море.
     - Ноябрь - нелетный месяц. Что вы  думаете  о  нашем пассивном торговом
балансе?
     Джерри Корвен пожал плечами:
     -  Надо  же  людям чем-то  заниматься.  Наши  никогда не  видят  дальше
собственного носа.
     -  Tiens! Une  montagne? [5] Помните карикатуру Каран д'Аша на  Буллера
под Ледисмитом? Нет,  конечно,  не  помните:  с тех пор прошло тридцать  два
года. Но национальный характер так  быстро не меняется, верно? А как Цейлон?
В Индию, надеюсь, не влюблен?
     - В нас во всяком случае нет, но мы не огорчаемся.
     - Клер, видимо, противопоказан тамошний климат.
     Настороженное лицо Корвена по-прежнему слегка улыбалось.
     - Жара - да, но сезон ее уже прошел.
     - Увозите Клер с собой?
     - Конечно,
     - Разумно ли это?
     - Оставлять ее здесь еще неразумнее. Люди либо женаты, либо нет.
     Сэр Лоренс перехватил взгляд собеседника и решил: "Не стану продолжать.
Безнадежное дело. К тому же он бесспорно прав. Но держу пари..."
     - Прошу прощения, - извинился Корвен. - Я должен отправить письма.
     Он  повернулся  и  вышел,  подтянутый,  уверенный  в себе. "Гм!  Нельзя
сказать, чтобы наше объяснение  прошло плодотворно", -  подумал сэр Лоренс и
опять сел за письмо в "Тайме".
     - Надо раздобыть точные цифры. Поручу-ка я  это Майклу... - пробормотал
он, и  мысли его вернулись к Корвену. В таких случаях  всегда неясно, кто же
действительно виноват. В конце концов неудачный брак - это неудачный брак, и
тут уж ничто не поможет - ни похвальные намерения, ни мудрые советы. "Почему
я не судья? - посетовал сэр Лоренс. - Тогда я мог бы высказать свои взгляды.
Судья Монт в своей речи заявил: "Пора  предостеречь  народ нашей  страны  от
вступления в брак. Этот союз, вполне уместный  во  времена Виктории, следует
заключать в наши  дни  лишь  при  условии явного  отсутствия у обеих  сторон
сколько-нибудь выраженной индивидуальности..." Пойду-ка я домой к Эм".
     Баронет промокнул давно уже сухое письмо в "Тайме" и вышел на темнеющую
и тихую  в  этот  час Пэл-Мэл.  По дороге остановился  на  СентДжеймс-стрит,
заглянул  в  витрину  своего  виноторговца  и стал  соображать, как  покрыть
добавочные десять процентов налога, когда услышал возглас:
     - Добрый вечер, сэр Лоренс.
     Это был молодой человек по фамилии Крум.
     Они вместе перешли через улицу.
     - Хочу поблагодарить  вас, сэр, за то, что  вы поговорили насчет меня с
мистером Масхемом. Сегодня я встретился с ним.
     - Он вам понравился?
     -  Да.  Он  очень  любезен. Разумеется,  влить арабскую кровь  в  наших
скаковых лошадей - это у него просто навязчивая идея.
     - Он заметил, что вы так считаете?
     Крум улыбнулся:
     - Вряд ли. Но ведь наша лошадь много крупней арабской.
     - А все-таки затея Джека  не лишена  смысла. Его ошибка в  другом  - он
надеется  на  быстрые результаты. В коннозаводстве все равно как в политике:
люди не желают думать о будущем. Если начинание не приносит плодов к  исходу
пяти лет, от него отказываются. Джек сказал, что берет вас?
     - Пока  на  испытательный срок. Я отправлюсь  к нему на  неделю,  и  он
посмотрит, как я управляюсь с лошадьми. Сами матки прибудут не в Ройстон. Он
нашел  для них местечко в окрестностях Оксфорда, около Беблок-хайт. Там  я и
поселюсь около них, если окажется, что я ему подхожу. Но это уже весной.
     -  Джек -  педант,  -  предупредил  сэр  Лоренс,  когда  они  входили в
"Кофейню". - Вам нужно это учесть.
     Крум улыбнулся:
     - Я уже догадался. У него на заводе образцовый порядок. На мое счастье,
я действительно разбираюсь  в лошадях и нашел, что сказать мистеру  Масхему.
Было бы замечательно снова оказаться при  деле, а уж лучше такого я и желать
не могу.
     Сэр Лоренс улыбнулся: энтузиазм всегда был ему приятен.
     -  Вам следует познакомиться  с  моим  сыном, -  сказал он. -  Тот тоже
энтузиаст,  несмотря на свои тридцать семь.  Вы, наверно,  будете жить в его
избирательном округе.  Хотя нет, не  в нем, а где-то поблизости. Вероятно, в
округе  Дорнфорда. Между  прочим,  известно вам, что моя  племянница  -  его
секретарь?
     Крум кивнул.
     - Может быть, теперь, в связи  с приездом Корвена, она бросит работу, -
заметил сэр Лоренс и пристально посмотрел молодому человеку в лицо.
     Оно явственно помрачнело.
     - Нет, не бросит. На Цейлон она не вернется.
     Фраза была произнесена так отрывисто и мрачно, что сэр Лоренс объявил:
     - Здесь я обычно взвешиваюсь.
     Крум  проследовал  за ним к  весам, как будто у него  не  хватало  духу
расстаться с собеседником. Он был пунцово-красен.
     - Откуда  у  вас  такая уверенность? -  спросил сэр Лоренс,  воссев  на
исторический стул.
     Молодой человек стал еще краснее.
     - Люди уезжают не для того, чтобы сейчас же возвратиться.
     - Бывает, что и  возвращаются. Жизнь  -  не  скаковая  лошадь,  которая
никуда не сворачивает от старта до финиша.
     - Я случайно узнал, что леди Корвен решила не возвращаться, сэр.
     Сэру Лоренсу стало ясно, что разговор дошел  до такой точки, за которой
чувство  может   возобладать   над   сдержанностью.  Этот  молодой   человек
влюблен-таки  в  Клер!  Воспользоваться  случаем  и  предостеречь  его?  Или
человечнее не обратить внимания?
     - Ровно одиннадцать стонов, -  объявил баронет.  - А вы прибавляете или
убавляете, мистер Крум?
     - Я держусь примерно на десяти стонах двенадцати фунтах.
     Сэр Лоренс окинул глазами его худощавую фигуру:
     - Да, сложены вы удачно. Просто удивительно, как брюшко омрачает жизнь!
Вам, впрочем, можно до пятидесяти не беспокоиться.
     - По-моему, сэр, у вас тоже для этого нет оснований.
     -  Серьезных - нет. Но я  знавал многих, у кого они были.  А теперь мне
пора идти. Спокойной ночи.
     - Спокойной ночи, сэр. Честное слово, я вам страшно благодарен.
     -  Не  за что.  Мой кузен Джек не прогадает, вы,  если прислушаетесь  к
моему совету, - тоже.
     - Я-то уж, конечно, нет! - искренне согласился Крум.
     Они обменялись рукопожатием, и сэр Лоренс вышел на Сент-Джеймсстрит.
     "Не понимаю, -  рассуждал  он про себя, - почему этот  молодой  человек
производит на  меня  благоприятное впечатление? Он  еще  доставит нам немало
хлопот. Я должен был бы ему сказать: "Не желай жены ближнего твоего". Но бог
так  устроил мир,  что мы никогда  не  говорим того,  что  должны  сказать".
Интересно  наблюдать  за  молодежью!  Считается,  что  она  непочтительна  к
старикам и вообще, но,  право, он, сэр Лоренс, этого не замечал. Современные
молодые  люди  воспитаны  ничуть не  хуже,  чем он  сам  был  в их  годы,  а
разговаривать с ними даже легче.  Разумеется, никогда не угадаешь, что у них
на уме,  но так  оно, наверно, и должно быть.  Рано или поздно  смиряешься с
мыслью, - и сэр Лоренс поморщился, споткнувшись о камни, окаймлявшие тротуар
на  Пикадилли, - что старики годятся лишь  на то, чтобы с них снимали  мерку
для  гроба. Tempora mutantur et nos mutamur in illis. [6] Впрочем, так ли уж
это  верно?  Его  поколение  отличается от нынешнего не  больше, чем  манера
произносить латинские  слова  в дни его юности от  того, как  их  произносят
теперь. Молодежь -  всегда молодежь,  а  старики - это  старики; между  ними
всегда останутся расхождения  и недоверие; старики  всегда  будут испытывать
горячее, но нелепое желание думать и чувствовать, как  молодежь, сетовать на
то, что не могут  так думать и чувствовать, а в глубине души сознавать, что,
будь у них возможность начать жить сначала, они бы не  воспользовались ею. И
это милосердно по отношению к человеку! Когда он износился, жизнь  исподволь
и мягко приучает его к летаргии. На каждом  этапе существования ему отпущено
ровно столько  воли  к жизни,  сколько требуется, чтобы дотянуть  до  конца.
Чудак  Гете обрел  бессмертие  под  мелодии Гуно  благодаря тому, что раздул
потухающую искру  в  яркое пламя. "Чушь!  -  подумал сэр Лоренс.  -  Типично
немецкая чушь!  Да неужели  бы я, если бы даже мог, поменялся судьбой с этим
мальчиком, чтобы вздыхать, рыдать, украдкой  предаваться восторгам и чахнуть
от  тоски?  Ни за что! А поэтому хватит со стариков их  старости.  Когда  же
наконец полисмен  остановит эти проклятые  машины? Нет, практически ничто не
изменилось.  Шоферы ведут машины,  повинуясь  тому же ритму, в  каком кучера
омнибусов  и кэбов погоняли  своих  спотыкающихся,  скользящих по  мостовой,
гремевших копытами  кляч. Молодые люди  и девушки испытывают  то же законное
или незаконное влечение друг к другу.
     Конечно,  мостовые  стали  иными,  и  жаргон,  которым  выражаются  эти
юношеские желания, тоже  иной,  но, видит бог,  правила  движения  по  жизни
остались неизменными:  люди скользят друг мимо друга, сталкиваются, чудом не
ломают себе шею,  торжествуют и терпят поражение независимо от того, хорошие
они или плохие.  Нет, - думал  сэр Лоренс, - пусть полиция издает циркуляры,
священники  пишут  в  газеты,  судьи произносят речи, - человеческая природа
идет своим путем, как шла в дни, когда у меня прорезался зуб мудрости".
     Полисмен  поменял местами свои белые рукава, сэр  Лоренс  перешел через
улицу  и  направился  к   Беркли-сквер.  А   вот  здесь  изрядные  перемены!
Аристократические  особняки  быстро  исчезают. Лондон  перестраивается -  по
частям,  исподволь,  как-то стыдливо, -  словом, чисто  по-английски.  Эпоха
монархов со всеми  ее атрибутами,  с феодализмом, с церковью ушла в прошлое.
Теперь даже войны  ведутся только из-за рынков и только самими народами. Это
уже кое-что.  "А ведь мы  все  больше уподобляемся  насекомым,  -  думал сэр
Лоренс.  -  Забавно все-таки:  религия почти мертва, потому что  практически
больше никто не верит в загробную жизнь, но для нее уже нашелся заменитель -
идеал служения,  социального служения, символ веры  муравьев  и пчел! До сих
пор  социальное  служение  было  уделом старинных  семей,  которые  каким-то
образом ухитрились понять,  что они должны  приносить  какую-то пользу и тем
самым  оправдывать  свое   привилегированное  положение.  Выживет  ли  идеал
социального служения теперь, когда они вымирают?  Сумеет ли народ подхватить
его? Что ж, кондуктор автобуса; приказчик в магазине, который лезет из кожи,
подбирая  вам носки  нужной  расцветки;  женщина,  которая  присматривает за
ребенком  соседки  или   собирает  на  беспризорных;  автомобилист,  который
останавливает  свою  машину  и  терпеливо  ждет,  пока вы не наладите  вашу;
почтальон,  который  благодарит  вас  за  чаевые,  и  тот,  безымянный,  кто
вытаскивает вас из воды, если видит, что вы в самом деле тонете, - все они в
конце концов  существуют, как и прежде. Требуется только одно  - расклеить в
автобусах  лозунг:  "Дышите   свежим  воздухом  и  упражняйте  ваши   лучшие
наклонности!" -  заменив им призывы вроде "Пушки позорное преступление!" или
"Тотализатор - тщетная трата  тысяч!" Последний, кстати, напоминает мне, что
нужно расспросить Динни об отношениях Клер с ее молодым человеком".
     С этой мыслью он подошел к дверям своего дома и вставил ключ в замок.


        XII

     Хотя сэр Джералд Корвен держался по-прежнему  уверенно, положение  его,
как и всякого мужа,  вознамерившегося вновь сойтись с женой, было  отнюдь не
из легких,  тем  более что для осуществления этого замысла у него оставалась
всего  неделя.  После его второго визита  Клер держалась настороже. Назавтра
же, в субботу, она с половины дня ушла из Темпла и поехала в  Кондафорд, где
постаралась не подать  виду, что  ищет там  убежища. В воскресенье утром она
долго  лежала  в  постели  и   через  распахнутые  окна  смотрела  на  небо,
раскинувшееся за высокими обнаженными вязами. Солнце  светило ей в  лицо,  в
мягком воздухе звучали  голоса пробуждающегося  утра  щебетали птицы, мычала
корова, изредка раздавался хриплый крик грача, непрестанно ворковали голуби.
Клер  была  лишена поэтической  жилки,  но  покой  и  возможность беззаботно
вытянуться в постели на миг приобщили  к мировой симфонии даже ее. Сплетение
нагих ветвей и  одиноких  листьев на подвижном фоне неяркого светло-золотого
неба; грач, покачивающийся на суку; зеленя и пары на склонах холмов, и линия
рощ вдалеке,  и  звуки, и чистый, светлый, ласкающий лицо  воздух; щебечущая
тишина,  полная отъединенность каждого существа от остальных и беспредельная
безмятежность пейзажа  -  все это отрешило  ее от самой себя и растворило  в
мгновенном, как вспышка, слиянии со вселенной.
     Но видение скоро исчезло, и она  стала думать о  вечере,  проведенном в
четверг с Тони  Крумом, о грязном мальчугане у ресторанчика  в Сохо, который
так  проникновенно убеждал: "Не  забудьте  бедного парня, леди! Не  забудьте
бедного парня!"  Если  бы  Тони видел ее вечером  в пятницу! Как мало общего
между  чувствами и обстоятельствами, как мало мы знаем о  других, даже самых
близких людях! У Клер вырвался короткий горький  смешок. Поистине, неведение
- благо!
     В деревне на колокольне заблаговестили. Забавно, ее родители до сих пор
ходят по воскресеньям в церковь, надеясь, видимо, на лучшее будущее. А может
быть,  просто  хотят  подать  пример  фермерам,  -  иначе  церковь  придет в
запустение и ее переименуют  в простую  часовню. Как  хорошо лежать в  своей
старой комнате, где тепло и безопасно, где в ногах  у тебя свернулась собака
и можно  побездельничать!  До  следующей  субботы ей,  как  лисице,  которую
травят,  придется прятаться за каждым  прикрытием.  Клер  стиснула зубы, как
лисица,  заметившая гончих. Он сказал, что должен уехать с ней или без  нее.
Что ж, пусть едет без нее!
     Однако около четырех часов дня  чувство безопасности разом покинуло ее:
возвращаясь  после  прогулки с собаками,  она увидела  стоявшую  около  дома
машину, а в холле ее встретила мать.
     - Джерри в кабинете у отца.
     - О!
     - Пойдем ко мне, дорогая.
     Комната леди  Черрел,  расположенная  во втором  этаже  и примыкающая к
спальне, носила на себе гораздо  более явственный отпечаток ее личности, чем
остальные помещения старого, словно вросшего в  землю дома с его закоулками,
полными реликвий  и воспоминаний о былом. У  этой серо-голубой гостиной, где
пахло вербеной, было свое, хотя и поблекшее изящество. Она была  выдержана в
определенном  стиле,  тогда  как  все  остальное  здание представляло  собой
пустыню,  усеянную  обломками прошлого, которые лишь изредка  чередовались с
маленькими оазисами современности.
     Стоя  перед камином, где тлели поленья, Клер вертела  в  руках  одну из
фарфоровых  безделушек  матери. Приезда  Джерри она  не  предвидела.  Теперь
против нее все: традиции, условности, соображения комфорта; у нее лишь  одно
оружие для защиты, но обнажать его  ей  мерзко. Он  выждала,  пока  мать  не
заговорит первая.
     - Дорогая, ты ведь нам ничего не объяснила. Абсолютно ничего.
     А  как объяснить такие вещи  той, кто  смотрит такими глазами и говорит
таким голосом? Клер вспыхнула, потом побледнела и выдавила:
     - Могу  сказать одно: в нем сидит  животное. Он этого не показывает, но
я-то знаю, мама.
     Леди Черрел тоже покраснела, что было  несколько странно  для  женщины,
которой за пятьдесят.
     - Мы с отцом сделаем все, чтобы помочь тебе, дорогая. Только помни, что
сейчас очень важно не сделать ошибки.
     - А так как я уже сделала одну, то от меня ждут и второй? Поверь, мама,
я просто не в состоянии говорить об этом. Я не вернусь к нему, и конец.
     Леди  Черрел села,  над ее серо-голубыми  устремленными в  пространство
глазами обозначилась морщина.  Затем она перевела их на  дочь и нерешительно
спросила:
     - Ты уверена,  что это не то  животное, которое  сидит  почти в  каждом
мужчине?
     Клер рассмеялась.
     - Нет, не то. Я ведь не робкого десятка.
     Леди Черрел вздохнула;
     - Не расстраивайся, мамочка. Все образуется, лишь  бы покончить с этим.
В наше время таким вещам не придают значения.
     - Говорят. Но мы придаем. Что поделаешь - застарелая привычка.
     Клер уловила в голосе матери иронию и быстро добавила:
     - Важно одно - не потерять уважения к себе. А с Джерри я его потеряю.
     - Значит,  говорить больше не о чем. Отец, наверно, позовет тебя. Пойди
пока сними пальто.
     Клер  поцеловала мать и вышла. Внизу все было  тихо, и она  поднялась в
свою  комнату.  Она чувствовала,  что решимость  ее окрепла. Времена,  когда
мужья распоряжались  женами,  как собственностью, давно  миновали, и, что бы
отец и Джерри ни придумали, она  не отступит! И когда ее позвали, она  сошла
вниз, твердая, как камень, и острая, как клинок.
     Мужчины  стояли  в  похожем на канцелярию кабинете  отца, и  Клер сразу
увидела, что они уже обо всем договорились. Кивнув мужу, она подошла к отцу:
     - Слушаю.
     Первым заговорил Корвен:
     - Прошу вас, скажите вы, сэр.
     Морщинистое  лицо генерала выразило огорчение  и  досаду, но  он тут же
взял себя в руки.
     - Мы все  обсудили, Клер.  Джерри согласен, что ты во многом права,  но
дает  мне слово  больше тебя не  оскорблять. Прошу тебя, попробуй понять его
точку зрения. Он говорит, - и,  по-моему, резонно, - что это даже не столько
в его интересах, сколько в твоих. Может быть, теперь не те взгляды на  брак,
что в наше время, но вы в конце концов дали обет... и не говоря уже о нем...
     - Я слушаю, - вставила Клер.
     Генерал одной рукой пощипал усики, другую засунул в карман:
     - Подумай, какая у вас обоих будет жизнь. Разводиться вам нельзя: тут и
твое имя,  и его положение, и... всего через полтора года.  Что же остается?
Раздельное жительство? Это нехорошо ни для тебя, ни для него.
     - И все-таки для обоих это лучше, чем жить вместе.
     Генерал взглянул на ее ожесточившееся лицо:
     - Так ты говоришь сейчас, но у нас с ним опыта больше, чем у тебя.
     - Я ждала,  что рано или  поздно ты мне это скажешь. Словом, ты хочешь,
чтобы я уехала с ним?
     Вид у генерала стал совсем несчастный.
     - Ты знаешь, дорогая, что я хочу тебе только хорошего.
     - А Джерри убедил тебя, что самое лучшее для меня -  уехать с  ним. Так
вот - это самое худшее. Я с ним не поеду, и давай закончим разговор.
     Генерал  посмотрел сначала  на  нее,  потом на зятя,  пожал  плечами  и
принялся набивать трубку.
     Зрачки  Джерри  сузились,  взгляд,   перебегавший  от  отца  к  дочери,
остановился на  лице Клер. Они долго смотрели друг  на друга: никто не хотел
опустить глаза первым.
     -  Отлично, - процедил  он наконец. - Я приму другие меры. До свиданья,
генерал. До свиданья, Клер.
     Он повернулся кругом и вышел.
     В наступившей тишине раздалось отчетливое  шуршание - автомобиль уехал.
Генерал  мрачно курил  и  смотрел в сторону.  Клер подошла к окну. На  дворе
темнело; теперь, миновав критическую точку, она ощущала полный упадок сил.
     - Господи, да  неужели  я  так ничего и  не пойму  в  этой  истории!  -
раздался голос ее отца.
     Клер, по-прежнему стоя у окна, спросила:
     -  Он  не рассказал, как попробовал на  мне мой  же хлыст  для верховой
езды?
     - Что? - задохнулся генерал.
     Клер круто обернулась:
     - Да.
     - На тебе?
     -  Да.  Я  ушла,  конечно,  по другим причинам,  но это  было последней
каплей. Прости, что огорчаю тебя, папа.
     - Боже!
     Внезапно Клер осенило. Конкретный факт! Вот что нужно мужчине!
     - Негодяй! - вспыхнул  генерал. - Негодяй! Он уверял меня,  что на днях
провел у тебя целый вечер. Это правда?
     Краска медленно залила щеки Клер.
     - Он попросту вломился ко мне.
     - Негодяй! - еще раз повторил генерал.
     Когда  Клер  снова осталась  одна, на  душе  у  нее  стало горько.  Как
неожиданно  изменился  ее  отец, узнав об этой  подробности  с  хлыстом!  Он
воспринял его как  личную обиду, как оскорбление, нанесенное его собственной
плоти  и  крови.  Клер подозревала,  что,  если бы  это случилось с  дочерью
другого  человека,  он остался  бы  невозмутим; она  вспомнила, что он  даже
одобрял  порку,  которой  Хьюберт  подверг погонщика мулов и  которая  позже
принесла им  всем столько тревог. Как бесконечно много предвзятого и личного
в  людях!  Они   все   воспринимают  и  оценивают,  исходя   из  собственных
предрассудков! Ну,  полно.  Самое  худшее  позади:  теперь  родители  на  ее
стороне, а она уж постарается, чтобы Джерри больше не остался наедине с нею.
Каким долгим взглядом он на нее посмотрел!  Он из тех, кто умеет примиряться
с проигрышем, потому  что никогда не  считает игру законченной. Его увлекает
бытие в целом, а не отдельные его эпизоды. Он вскакивает жизни на спину, она
выбрасывает его  из седла, он  поднимается и снова вскакивает на  нее;  если
встречает препятствие,  берет  его  и едет дальше, а  на полученные царапины
смотрит, как на неизбежное следствие повседневных усилий. Он околдовал Клер,
растоптав на ходу  ее  душу и тело; теперь  чары  рассеялись,  и она даже не
знает, была ли околдована на самом деле. Что он собирается предпринять? Ясно
одно: он отыграется любой ценой.


        XIII

     При взгляде на ровный  зеленый  дерн Темпла, на  его  стройные деревья,
каменные здания и зобастых голубей, вы приходите в восторг, который, однако,
быстро остывает,  как  только вы  представите себе  однообразные кипы бумаг,
перехваченные красной  тесьмой,  бесчисленных  клерков,  томящихся  в тесных
комнатушках и посасывающих свой большой палец в  ожидании  стряпчих,  тома в
переплетах из телячьей кожи, содержащие такие подробные отчеты о делах, что,
взглянув на них,  легкомысленный человек начинает  вздыхать и  думать о кафе
"Ройяль". Кто дерзнет отрицать, что Темпл представляет приют in exselsis [7]
человеческому духу и в креслах - человеческой плоти; кто станет  оспаривать,
что, попадая  в  Темпл,  люди  отрешаются от  человечности и оставляют  ее у
входа,  как  башмаки  у врат  мечети?  Сюда ее  не допускают даже  во  время
торжественных  приемов, поскольку мышление юриста  должно  быть  свободно от
всякой  сентиментальности;  поэтому  на  пригласительных билетах  в  порядке
предосторожности  указывается:  "Просят быть при регалиях". Конечно, осенью,
редкими  солнечными  утрами,  обитатель Темпла,  вероятно, чувствует  то  же
замирание сердца, которые  испытываешь, стоя  на  вершине  горы, или  слушая
симфонию Брамса, или увидев первые весенние нарциссы; но, даже если это так,
он  быстро вспоминает,  где находится,  и берется за  дело "Коллистер против
Девердея, посредник Попдик".
     Как ни странно, однако  Юстейс  Дорнфорд,  человек,  уже подходивший  к
середине своего земного пути, и в солнечную  и в пасмурную  погоду испытывал
чувство,  которое  бывает, когда  сидишь на  низкой ограде, нежась в  первых
весенних  лучах,  и видишь,  как  из сада,  полного апельсиновых деревьев  и
ранних цветов,  к  тебе  выходит  сама  жизнь  в  образе  женщины  с картины
Боттичелли. Говоря  без лишних слов, он  был влюблен в Динни. Каждое утро  с
появлением Клер он изнывал от желания бросить диктовать  ей на парламентские
темы и перевести  разговор на  ее сестру. Но, умея владеть собой и обладая к
тому  же  чувством  юмора,  он  не выходил из  круга  своих профессиональных
обязанностей и только  однажды осведомился у Клер, не  пообедает ли она и ее
сестра с ним в субботу здесь или в кафе "Ройяль".
     - Здесь, пожалуй, будет оригинальнее.
     - Пригласите, пожалуйста, четвертым кого-нибудь из знакомых мужчин.
     - А почему вы сами не хотите, мистер Дорнфорд?
     - У вас могут быть определенные планы на этот счет.
     - Хорошо, позовем  Тони  Крума. Я ехала вместе  с  ним на  пароходе. Он
славный мальчик.
     - Отлично. Итак, в субботу. Сестру тоже пригласите сами.
     Клер не сказала ему: "Да она,  наверно, за дверью", -  потому что Динни
действительно ждала сестру  на лестнице. Всю неделю  она заходила за Клер  в
половине   седьмого  вечера   и  провожала  ее   до  Мелтон-Мьюз:  различнее
случайности были еще не исключены, и сестры не хотели рисковать.
     Выслушав приглашение, Динни призналась:
     - Когда я вышла от тебя в  тот вечер,  я наткнулась на Тони Крума, и он
проводил меня до Маунт-стрит.
     - Ты не сказала ему, что у меня был Джерри?
     - Разумеется, нет.
     - Ему и без того тяжело. Он в самом деле славный, Динни.
     - Я это сразу увидела. Поэтому мне хочется, чтобы он уехал из Лондона.
     Клер улыбнулась:
     - Он тут не засидится:  мистер Масхем решил поручить ему своих арабских
маток в Беблок-хайт.
     - Как? Ведь Джек Масхем живет в Ройстоне.
     -  Для маток требуется отдельная конюшня и местность,  где более мягкий
климат.
     Динни, с трудом отогнав воспоминания, спросила:
     - Ну, дорогая, будем толкаться в подземке или возьмем для шика такси?
     - Мне хочется подышать воздухом. Прогуляемся пешком?
     - Конечно. Пойдем по набережной, а затем через парки.
     Было  холодно,  и  сестры  шли быстро. Под звездным  пологом  тьмы  эта
обширная,  залитая электрическим  светом часть города  казалась  незабываемо
прекрасной; даже  на  зданиях, контуры  которых  расплылись  во  мгле, лежал
отпечаток величия.
     - Ночной Лондон прекрасен, - вполголоса заметила Динни.
     - Да. Но ложишься спать с красавицей, а встаешь с трактирщицей. Город -
сплошной сгусток энергии, он - как муравейник, а чего ради люди суетятся!
     - Это так тя'остно, как сказала бы тетя Эм.
     - А все-таки, Динни, почему же люди суетятся?
     -  Потому что жизнь  -  мастерская,  пытающаяся  выпускать  совершенные
изделия: одно удается, миллион идет в брак.
     - Есть ли смысл надрываться?
     - Почему нет?
     - А во что верить?
     - В характер.
     - Что ты понимаешь под этим словом?
     - Характер - способ, каким мы выражаем наше стремление к совершенству и
культивируем то лучшее, что живет в нас.
     - Гм!  -  недоверчиво усмехнулась Клер. -  А кто  же решит,  что во мне
худшее и что лучшее?
     - Хотя бы я, дорогая.
     - Нет, я до всего этого еще не доросла.
     Динни взяла сестру под руку:
     - Ты старше меня, Клер.
     - Нет, хотя, вероятно,  опытнее. Но я еще  не  успокоилась и не познала
себя. А покамест я нутром чувствую, что Джерри бродит около МелтонМьюз.
     - Зайдем на Маунт-стрит, а потом отправимся в кино.
     В холле Блор вручил Динни письмо:
     - Заходил сэр Джералд Корвен, мисс, и велел вам это передать.
     Динни вскрыла конверт.
     "Дорогая Динни,
     Я покидаю Англию не  в  субботу, а  завтра. Если  Клер передумала, буду
счастлив взять ее с собой. Если нет, пусть не надеется на мое долготерпение.
Я оставил такую же записку у нее на квартире, но, не зная, где она, пишу для
верности и вам.  Она или ее письмо застанут  меня завтра, в четверг, до трех
часов в "Бристоле". После этого срока - a la guerre comme a la guerre. [8]
     Глубоко  сожалею,  что  все  сложилось так  нелепо, и  желаю вам  всего
хорошего.
     Искренне ваш
     Джералд Корвен".
     Динни прикусила губу.
     - На, прочти!
     Клер прочла письмо.
     - Не пойду, и пусть делает, что хочет.
     Когда сестры приводили себя в порядок в комнате Динни, туда вплыла леди
Монт.
     - А! Теперь и у меня есть  новости, - объявила она. - Ваш дядя вторично
виделся с Джерри Корвеном. Что ты решила насчет не'о, Клер?
     Клер повернулась спиной к зеркалу; свет упал ей на щеки и губы, которые
она еще не успела подкрасить.
     - Я никогда не вернусь к нему, тетя Эм.
     -  Можно присесть на твою кровать, Динни? Нико'да  - дол'ий срок  а тут
еще  этот... как е'о... мистер  Крейвен. Я не сомневаюсь, Клер,  что у  тебя
есть принципы, но ты слишком хорошенькая.
     Клер перестала подводить губы:
     - Вы очень добры, тетя Эм, но, честное слово, я знаю, что делаю.
     -  Очень успокоительно! Стоит мне это сказать себе, как я уже знаю, что
наделаю глупостей.
     - Если Клер обещает, она держит слово, тетя.
     Леди Монт вздохнула.
     - Я обещала моему отцу еще год не выходить замуж, а  через семь месяцев
подвернулся ваш дядя. Все'да кто-нибудь подвертывается.
     Клер поправила волосы на затылке:
     - Обещаю не выкидывать никаких фокусов в течение года. За это  время  я
разберусь в себе и приму решение, а если нет, значит, никогда не приму.
     Леди Монт погладила рукой одеяло:
     - Перекрести себе сердце.
     - Лучше не надо, - торопливо вмешалась Динни.
     Клер приложила пальцы к груди:
     - Я перекрещу то место, где ему полагается быть.
     Леди Монт поднялась:
     - Динни, ты не находишь, что ей следует переночевать у нас?
     - Нахожу, тетя.
     -  То'да я распоряжусь. Цвет  морской воды -  действительно твой  цвет,
Динни. А у меня вот нет определенно'о. Так уверяет Лоренс.
     - Нет, тетя, есть - черный с белым.
     - Как  у  сорок или  у герцо'а Портлендско'о.  Я не была  на  Эскотских
скачках с тех  пор, как мы отдали Майкла в Уинчестер, - из экономии. К обеду
будут Хилери и Мэй. Они без вечерних туалетов.
     - Да, тетя, - неожиданно перебила ее Клер. - Дядя Хилери знает обо мне?
     - Он вольнодумец, - изрекла леди Монт. - А я, как ты понимаешь, не могу
не о'орчаться.
     Клер встала:
     -  Поверьте,   тетя  Эм,  Джерри  скоро  утешится:  такие   подолгу  не
переживают.
     - Померьтесь-ка спинами. Так и думала - Динни на дюйм выше.
     - Во мне пять футов пять дюймов, - сказала Клер. - Без туфель.
     - Вот и хорошо. Ко'да будете готовы, идите вниз.
     С этими словами леди Монт поплыла к двери, рассуждая вслух: "Соломонова
печать - напомнить Босуэлу", - и вышла.
     Динни снова подошла к камину и уставилась на пламя.
     Голос Клер зазвенел у нее за спиной:
     -  Мне хочется петь от радости,  Динни. Целый  год  полного  отдыха  от
всего.  Я довольна, что  тетя  Эм вырвала  у  меня  обещание. Но  какая  она
смешная!
     - Нисколько.  Она - самый мудрый член нашей семьи. Если принимать жизнь
всерьез, из нее  ничего не получается. Тетя Эм  не принимает. Допускаю,  что
хочет, но просто не может.
     - Но у нее ведь и нет настоящих забот.
     - Кроме мужа, троих детей, кучи внучат, жизни на два  дома, трех собак,
пары  одинаково бестолковых  садовников,  безденежья  и  двух страстей  всех
женить и вышивать по канве, -  действительно  никаких. К тому  же она  вечно
боится потолстеть.
     - Ну, в этом смысле у  нее все в порядке. Динни, что мне делать с этими
вихрами? Вот наказание! Подстричь их опять?
     - Пускай себе растут. Кто его знает, может быть, локоны снова войдут  в
моду.
     -  Скажи,  зачем  женщины  так  заботятся о  внешности? Чтобы нравиться
мужчинам?
     - Конечно, нет.
     - Значит, просто назло и зависть друг другу?
     - Больше всего в угоду  моде. Женщины -  сущие овцы  в отношении  своей
внешности.
     - А в вопросах морали?
     -  Да разве она у  нас есть? А  если и есть, так создана мужчинами.  От
природы нам даны только чувства.
     - У меня их нет.
     - Так ли?
     Клер рассмеялась.
     - По крайней мере, сейчас.
     Она надела платье, и Динни заняла ее место у зеркала.
     Викарий  трущобного  прихода  обедает   не   для  того,  чтобы  изучать
человеческую природу. Он ест. Хилери Черрел, который убил большую часть дня,
включая и время еды, на выслушивание жалоб своей паствы, не делавшей запасов
на завтра, потому что ей не хватало их на сегодня, поглощал предложенную ему
вкусную  пищу  с нескрываемым удовольствием. Если даже он знал,  что молодая
женщина, обвенчанная им  с Джерри  Корвеном, разорвала узы брака,  то  ничем
этого не выдавал. Хотя Клер сидела с ним рядом, он ни разу не намекнул на ее
семейные  дела  и  распространялся   исключительно  о  выборах,  французском
искусстве, лесных волках в  Уипснейдском зоопарке и  школьных зданиях нового
типа с крышами, которыми в зависимости от погоды можно пользоваться, а можно
и  не  пользоваться. Иногда  по  его  длинному, морщинистому, решительному и
проницательнодобродушному лицу пробегала улыбка, словно он что-то обдумывал,
но догадываться о предмете его размышлений позволяли только взгляды, которые
он  изредка  бросал на Динни с таким видом, как будто хотел сказать: "Вот мы
сейчас с тобой потолкуем".
     Однако потолковать им не пришлось, потому что не успел  он допить  свой
портвейн,  как его  вызвали  по  телефону к умирающему.  Миссис Хилери  ушла
вместе с ним.
     Сестры вместе с дядей  и теткой сели за бридж и в одиннадцать удалились
к себе наверх.
     - Ты не забыла, что сегодня годовщина перемирия? - спросила
     Клер, расхаживая по комнате.
     - Нет.
     -  В  одиннадцать  утра  я ехала в  автобусе  и  заметила, что у многих
какие-то странные лица. Вот уж не думала, что буду переживать это так остро.
Мне ведь было всего десять, когда кончилась война.
     - Я помню перемирие, потому что мама плакала, - отозвалась Динни. Тогда
у нас в Кондафорде гостил дядя  Хилери. Он сказал  проповедь на стих: "И  те
служат, кто стоит и ждет".
     - Люди служат лишь тогда, когда надеются что-то получить за службу.
     - Многие всю жизнь трудятся тяжело, а получают мало.
     - Да, ты права.
     - А почему они так поступают?
     - Динни,  мне порой кажется, что ты в конце  концов станешь богомолкой,
если, конечно, не выйдешь замуж.
     - "Иди в монастырь - и поскорее".
     - Серьезно, дорогая, мне хочется,  чтобы  в  тебе было побольше от Евы.
По-моему, тебе пора уже быть матерью.
     -  С удовольствием,  если врачи найдут способ становиться ею без всего,
что этому предшествует.
     - Ты зря  убиваешь годы,  дорогая.  Стоит  тебе  пальцем шевельнуть,  и
старина Дорнфорд у твоих ног. Неужели он тебе не нравится?
     - Он самый приятный мужчина из всех, виденных мною за последнее время.
     - "Бесстрастно молвила она и повернулась к двери". Поцелуй меня.
     - Дорогая, - сказала Динни, - я уверена, что все образуется. Молиться я
за тебя не стану, хотя ты и подозреваешь меня в склонности к такому занятию,
но буду надеяться, что и твой корабль придет в гавань.


        XIV

     Второй экскурс Крума  в историю  Англии был первым для  трех  остальных
участников  устроенного  Дорнфордом  обеда,  причем  по  странному  стечению
обстоятельств,  которому  он,  видимо, и сам способствовал, молодой  человек
достал такие билеты в Друри Лейн, что сидеть пришлось по двое: Тони с Клер -
в середине десятого ряда, Дорнфорду с Динни - в ложе против третьего.
     - О чем вы задумались, мисс Черрел?
     - О том,  насколько  изменились  лица  англичан  по сравнению с  тысяча
девятисотым годом.
     - Все дело в прическе. Лица на картинах, которым лет сто -  полтораста,
куда больше похожи на наши.
     - Конечно, свисающие усы и шиньоны маскируют выражение лица.
     Но разве лица людей начала века что-нибудь выражали?
     - Вы, надеюсь, не думаете, что во времена Виктории в  людях было меньше
характерного, чем теперь?
     - Возможно, даже  больше, но они его прятали. У них даже в одежде  было
столько лишнего: фраки,  рубашки со  стоячими воротничками,  не галстуки,  а
целые шейные платки, турнюры, ботинки на пуговках.
     - Ноги у них были невыразительные, зато шеи - очень.
     - Согласна, но только насчет  женских.  А посмотрите на их  меблировку:
кисти,  бахрома,  салфеточки, канделябры, колоссальные буфеты. Они  играли в
прятки со своим "я", мистер Дорнфорд.
     - Но оно все-таки то и дело выглядывало, как маленький принц
     Эдуард  из-под стола  матери, когда  он разделся под  ним за  обедом  в
Уиндзоре.
     - Это был самый примечательный его поступок за всю жизнь.
     -  Не скажите.  Его  царствование  - вторая Реставрация, только в более
умеренной форме. При нем словно открылись шлюзы...
     - Он уехал наконец. Клер?
     - Да,  благополучно уехал.  Посмотрите на  Дорнфорда.  Он  окончательно
влюбился в Динни. Мне хочется, чтобы она ответила ему взаимностью.
     - А почему бы ей не ответить?
     - Милый юноша, у Динни было большое горе. Оно до сих пор не забылось.
     - Вот из кого получится замечательная свояченица!
     - А вы хотите, чтобы она стала ею для вас?
     - Господи, конечно! Еще бы не хотеть!
     - Нравится вам Дорнфорд?
     - Очень приятный человек и совсем не сухарь.
     - Будь он врачом, он,  наверно, замечательно ухаживал  бы за  больными.
Кстати, он католик.
     - Это не повредило ему на выборах?
     - Могло бы повредить, не окажись его конкурент атеистом,  так что вышло
одно на одно.
     - Политика - страшно глупое занятие.
     - А все-таки интересное.
     - Раз Дорнфорд сумел  шаг за  шагом пробиться  в адвокатуру, значит, он
человек с головой.
     -  И  с  какой  еще! Уверяю  вас, он любую трудность  встретит  так  же
спокойно, как держится сегодня. Ужасно люблю его.
     - Вот как!
     - Тони, у меня и в мыслях не было вас дразнить.
     -  Мы  с  вами все равно что на  пароходе: сидим бок о бок, а ближе все
равно не становимся. Пойдемте курить.
     - Публика  возвращается.  Приготовьтесь  объяснить  мне,  в  чем мораль
второго акта. В первом я не усмотрела никакой.
     - Подождите!
     - Как это жутко! -  глубоко вздохнула Динни. - Я еще не  забыла  гибель
"Титаника". Ужасно, что мир устроен так расточительно!
     - Вы правы.
     - Расточается все: и людские жизни, и любовь.
     - Вы против такой расточительности?
     - Да.
     - А вам не очень неприятно об этом говорить?
     - Нет.
     - Не думаю,  что ваша сестра расточит себя напрасно.  Она слишком любит
жизнь.
     - Да, но она взята в клещи.
     - Она из них выскользнет.
     -  Мне нестерпимо думать,  что ее жизнь  может  пойти прахом. Нет ли  в
законе какой-нибудь  лазейки,  мистер Дорнфорд? Я хочу сказать  - нельзя  ли
развестись без огласки?
     - Если муж даст повод, ее почти не будет.
     - Не даст. Он человек мстительный.
     - Понятно.  Боюсь, что тогда остается одно - ждать. Такие конфликты  со
временем  разрешаются   сами  по  себе.  Конечно,  предполагается,  что  мы,
католики,  отрицаем   развод.  Но  когда  чувствуешь,  что  для   него  есть
основания...
     - Клер только двадцать четыре. Она не может всю жизнь оставаться одна.
     - А вы намерены оставаться?
     - Я - другое дело.
     -  Да, вы не похожи на сестру, но если и вы расточите свою жизнь, будет
еще хуже. Настолько же хуже,  насколько  обидней терять  погожий день зимой,
чем летом.
     - Занавес поднимается...
     -  Странно! - призналась Клер. - Глядя на них, я все время  думала, что
их любви хватило бы ненадолго. Они жгли ее с двух концов, как свечку.
     - Боже мой, будь мы с вами на этом пароходе...
     - Вы очень молоды. Тони.
     - Я старше вас на два года.
     - И все равно моложе на десять.
     - Клер, вы вправду не верите, что можно любить долго?
     -  Если вы имеете в виду страсть, - не верю. Вслед за ней, как правило,
сразу  же  наступает  конец. Конечно,  для  парочки с "Титаника" он наступил
рановато. И какой - холодная бездна! Бр-р!
     - Я подам пальто.
     - Не  скажу,  чтобы я была в  таком  уж  восторге от  пьесы,  Тони. Она
выворачивает  человека наизнанку,  а  я  не испытываю ни  малейшего  желания
выворачиваться.
     - Мне тоже пьеса куда больше понравилась в первый раз.
     - Весьма признательна!
     -  Она и  задевает  тебя и  проходит мимо.  Самое лучшее в ней  то, что
относится к войне.
     - После этого спектакля мне что-то расхотелось жить.
     - Он слишком сатиричен.
     -  Герои  словно  издеваются над  собой. Удручающее зрелище,  - слишком
похоже на нас самих.
     - Зря мы не пошли в кино. Там я хоть подержал бы вас за руку.
     - Дорнфорд  смотрит на Динни так, словно  она  мадонна  будущего, а  он
хочет сделать из нее мадонну прошлого.
     - Верно.
     - Лицо у него  в самом деле приятное. Интересно, понравилась  ли ему та
часть пьесы, которая посвящена войне? Внимание, занавес! Началось.
     Динни сидела, закрыв глаза, чувствуя на щеках горячую влагу.
     - Никогда бы она так не сделала, - хрипло сказала она. - Не стала бы ни
размахивать флагом, ни кричать ура. Никогда в жизни! С  толпой,  может быть,
смешалась бы, но так - никогда.
     - Конечно, нет. Это просто сценический эффект. Жаль, потому что в целом
акт превосходный. Очень удался.
     - А эти несчастные нарумяненные девчонки с их песенкой! Вы заметили чем
они  несчастней,  тем  больше   нарумянены.   А  как   солдаты  насвистывают
"Типпеоери"! Страшная, должно быть, вещь война!
     - Человек на ней как бы пребывает в исступлении.
     - И подолгу?
     - В известном смысле - всегда. Вы находите это отвратительным?
     - Не берусь судить о чужих переживаниях. Впрочем, брат тоже рассказывал
мне кое-что похожее.
     - То, что мы испытывали, не похоже на боевой пыл. Можете мне поверить -
я ведь по  характеру совсем  не  солдат.  Но что там  ни говори, война самое
большое событие в жизни человека. Это давно уже стало прописной истиной.
     - Вы и теперь в нее верите?
     - До сих пор верил. Но... Я должен  вам сказать, пока есть возможность.
Я люблю вас,  Динни.  Мы ничего не  знаем друг о друге,  но  это  неважно. Я
полюбил вас,  как только встретил, и люблю все сильнее. Я не  жду ответа,  я
только прошу вас помнить об этом и...
     Клер пожала плечами:
     - Неужели  люди на  самом деле вели  себя  так в  день перемирия? Тони,
неужели они...
     - Что?
     - Действительно так себя вели?
     - Не знаю.
     - Где вы были тогда?
     - В Веллингтоне. Только что поступил. Моего отца убили на войне.
     -  Моего  тоже могли убить. И  брата!  Но все  равно  так нельзя. Динни
говорит, что мама плакала, когда объявили перемирие.
     - Моя, наверно, тоже.
     - Больше всего мне понравилась сцена между сыном и девушкой. Но в целом
пьеса отнимает слишком  много нервов.  Пойдемте,  я  хочу курить. Нет, лучше
останемся. Здесь того и гляди встретишь знакомых.
     - Черт бы их побрал!
     - Я  пришла  сюда  с вами,  и это самое  большее,  что я  могу для  вас
сделать. Я ведь торжественно обещала целый  год блюсти приличия. Ну, не надо
огорчаться. Мы будем часто видеться...
     - "Величие, достоинство, мир!"  -  повторила Динни, вставая. - Помоему,
достоинство - это самое важное.
     - Во всяком случае, самое труднодостижимое.
     -  Ах, как эта женщина пела в ночном клубе! И небо - все  в рекламах! Я
страшно благодарна вам,  мистер  Дорнфорд. Я долго буду  помнить сегодняшний
спектакль.
     - А то, что я вам сказал?
     - Вы очень добры, но алоэ цветет лишь один раз в столетие.
     - Я умею ждать. Для меня вечер был чудесный.
     - А где же наши?
     - Наверно, ждут нас в вестибюле.
     -  Как  по-вашему, были когда-нибудь величие, достоинство и  мир уделом
Англии?
     - Нет.
     -  Но  ведь "высится где-то зеленый холм  вдали от  стены городской"!..
Благодарю вас... Я ношу это пальто уже три года.
     - Оно прелестно.
     - По-видимому, теперь почти вся публика отправится в ночные клубы.
     - Процентов пять, не больше.
     -  Сейчас  мне хочется  одного - подышать родным воздухом и  долгодолго
смотреть на звезды.
     Клер отвернула голову:
     - Нельзя, Тони.
     - Ну, почему?
     - Вы и так провели со мной целый вечер.
     - Разрешите хоть проводить вас.
     - Нельзя, дорогой. Пожмите мне мизинец и возьмите себя в руки.
     - Клер!
     - Смотрите, вон они, как раз перед нами. А теперь исчезайте. Пойдите
     В  клуб, выпейте глоток чего-нибудь, и пусть вам ночью  снятся  лошади.
Ну, довольно! И так уж чересчур крепко. Спокойной ночи, милый Тони.
     - О господи! Спокойной ночи!


        XV

     Время принято сравнивать с рекой, но оно отличается от нее, - через его
мутный, неиссякаемый и бесконечный, как  вселенная, поток нельзя перебраться
ни вброд, ни по мосту, и, хотя философы уверяют, что он может  течь и вперед
и вспять, календарь упорно регистрирует лишь одно направление.
     Поэтому ноябрь сменился декабрем, но на смену декабрю не пришел ноябрь.
За  исключением   нескольких  кратких  похолодании  погода  стояла   мягкая.
Безработица сократилась, пассив торгового баланса возрос; люди гнались сразу
за  десятью  зайцами, но ловили в лучшем случае  одного; газеты трепетали от
бурь в стаканах  воды;  большая часть подоходного налога была  выплачена, но
еще большая - нет; все по-прежнему ломали Себе  голову над вопросом,  почему
пришел конец процветанию; фунт то поднимался, то падал. Короче говоря, время
текло, а загадка бытия оставалась неразрешенной.
     В Кондафорде забыли о проекте пекарни. Каждое пенни,  которое удавалось
отложить, вкладывалось в  кур, кабанов и картофель. Сэр  Лоренс И Майкл  так
увлеклись планом  трех "К",  что  их  вера  в него  заразила  и Динни. Она с
генералом  целыми  днями  готовилась   к   встрече  золотого  века,  который
воспоследует,  как только план трех "К" будет принят. Юстейс Дорнфорд обещал
поддержать его  в палате. Были  подобраны цифры, имевшие целью доказать, что
через  десять  лет Британия  сможет  экономить на  импорте до  ста миллионов
ежегодно  за  счет  постепенного   сокращения   ввоза  трех   вышеупомянутых
пищепродуктов, причем это не повлечет за собой удорожания жизни. При условии
принятия  кое-каких  организационных  мер,  отказа  британцев  от  некоторых
привычек  и увеличения производства  отрубей  успех не  вызывает сомнений. А
пока что генерал призанял денег под свой страховой полис и уплатил налоги.
     Новый член  парламента,  который  объезжал  свой  избирательный  округ,
встретил рождество в Кондафорде и говорил  там исключительно о свиноводстве,
так  как инстинкт подсказывал ему,  что  это сейчас вернейший путь к  сердцу
Динни.  Клер также провела рождество дома. Никто не спрашивал ее, на что она
тратит  время,  свободное от секретарских обязанностей. Об этом  можно  было
только догадываться. Джерри Корвен писем не слал, но из газет было известно,
что он вернулся на Цейлон. В дни, отделяющие рождество от Нового года, жилая
часть  старого  дома  переполнилась до отказа:  приехали  Хилери  с  женой и
дочерью Моникой,  Эдриен  и Диана  с  Шейлой и Роналдом, которые  оправились
после  кори.  Семейство Черрелов давно  уже  не собиралось  в  таком  полном
составе.  В канун Нового года  к  завтраку прибыли даже  сэр Лайонел  и леди
Элисон.  Все  были   убеждены,  что  при  таком  подавляющем  консервативном
большинстве 1932 год станет важной вехой в истории страны.
     Динни сбилась с ног. Теперь она была меньше поглощена  воспоминаниями о
прошлом, хотя ничем не обнаруживала этого. Она в такой мере являлась душой и
жизненным центром собравшегося общества, что никто не  додумался задать себе
вопрос,  есть  ли  у  нее  своя  собственная  жизнь.  Дорнфорд   внимательно
присматривался  к  ней.  Что  скрывается  за  этим  неустанным  и  радостным
самопожертвованием?  Его  любопытство  зашло  так  далеко,  что  он  решился
расспросить  Эдриена,  которого,  как  представлялось Дорнфорду, она  любила
больше остальных родственников.
     - На вашей племяннице держится весь дом, мистер Черрел.
     - Вы правы. Динни - чудо.
     - Она думает когда-нибудь о себе?
     Эдриен  украдкой  взглянул на  собеседника. Темные  волосы, симпатичное
лицо - немного  смуглое, худощавое, кареглазое,  пожалуй, слишком чуткое для
юриста  и  политика.  Однако  едва  лишь  речь  заходила   о  Динни,  Эдриен
настораживался, как овчарка; поэтому и сейчас он ответил сдержанно:
     - По-моему, да, но лишь столько, сколько нужно, - немного.
     - Иногда мне кажется, будто она пережила что-то очень тяжелое.
     Эдриен пожал плечами:
     - Ей двадцать семь.
     -  Вы  необычайно  меня  обяжете,  рассказав - что.  Поверьте,  это  не
праздное любопытство. Я... я люблю Динни и страшно боюсь причинить  ей боль,
разбередив по неведению ее рану.
     Эдриен сделал такую глубокую затяжку, что в трубке засипело.
     - Если ваши намерения серьезны...
     - Безусловно.
     - Что ж, постараюсь  уберечь ее от нескольких тяжелых минут. Так вот, в
позапрошлом году она очень  сильно любила одного человека,  но все кончилось
трагически.
     - Его смертью?
     - Нет. Я не могу входить в  подробности, но этот человек совершил нечто
такое, что поставило его, так сказать, вне общества. По  крайней мере он сам
так думал. Не желая впутывать Динни в историю,  он расторг помолвку и  уехал
на  Дальний Восток.  Разрыв  был окончательным. Динни об этом не вспоминает,
но, боюсь, никогда не забудет.
     - Понятно. Я глубоко вам благодарен. Вы оказали мне огромную услугу.
     -  Сожалею, если  огорчил вас, -  ответил Эдриен, - но, по-моему, самое
лучшее - вовремя открыть человеку глаза.
     - Бесспорно.
     Посасывая  трубку, Эдриен искоса поглядывал на молчаливого собеседника.
На задумчивом  лице  Дорнфорда  читались  не растерянность и  боль, а скорее
глубокая  озабоченность  будущим. "Он  ближе всех к идеалу мужа, которого  я
желал  бы ей, -  чуткого, уравновешенного, удачливого, - размышлял Эдриен. -
Но жизнь чертовски сложная штука!"
     - Она очень непохожа на свою сестру, - произнес он наконец вслух.
     Дорнфорд улыбнулся:
     - Она - смесь прошлого и современности.
     - Однако Клер тоже очень милая девушка.
     - О да, у нее масса достоинств.
     - Они обе с характером. Как Клер справляется с работой?
     - Превосходно:  быстро схватывает, память отличная, большое savoirfaire
[9].
     - Жаль, что она сейчас в таком положении. Я не знаю, почему разладилась
ее семейная жизнь, но сомневаюсь, чтобы ее можно было наладить.
     - Я никогда не встречался с Корвеном.
     - С ним приятно встречаться, пока к нему не присмотришься, - в нем есть
что-то жестокое.
     - Динни утверждает, что он мстителен.
     -  Похоже, что так. Скверное свойство,  особенно когда встает вопрос  о
разводе.  Но надеюсь, до него не дойдет, -  грязное это  дело, да и страдает
чаще всего невинный. Не помню, чтобы у нас в семье кто-нибудь разводился.
     - У нас тоже, но мы ведь католики.
     -  Не  считаете   ли   вы,  исходя  из  вашей  судебной  практики,  что
нравственный уровень англичан понижается?
     - Нет. Скорей даже повышается.
     - Оно и понятно: мораль стала менее строгой.
     - Нет, просто люди стали откровеннее, - это не одно и то же.
     -  Во  всяком случае вы, адвокаты и судьи, - исключительно нравственные
люди, - заметил Эдриен.
     - Вот как? Откуда вы это знаете?
     - Из газет.
     Дорнфорд рассмеялся.
     -  Ну  что  ж,  -  сказал  Эдриен,  поднимаясь,  -  сыграем  партию  на
бильярде?..
     В понедельник,  встретив Новый год, гости  разъехались.  Часа в  четыре
Динни ушла  к себе, прилегла на  кровать  и  заснула.  Тусклый день  угасал,
сумерки постепенно  заполняли комнату.  Девушке  снилось, что, она  стоит на
берегу реки. Уилфрид  держит ее за руку, показывает на противоположный берег
и  говорит: "Еще одну реку,  переплывем  еще одну реку!"  Рука  об  руку они
спускаются  с берега,  входят в воду, и Динни разом погружается во мрак. Она
больше не  чувствует руки  Уилфрида и  в ужасе кричит.  Дно ускользает у нее
из-под  ног,  течение  подхватывает ее, она тщательно пытается  найти руками
точку опоры,  а  голос Уилфрида раздается все дальше  и дальше  от нее: "Еще
одну  реку,  еще  одну реку..."  -  и наконец  замирает,  как  вздох.  Динни
проснулась  в  холодном поту. За окном  нависало  темное небо, верхушка вяза
задевала  за звезды.  Ни звука, ни запаха,  ни проблеска.  Девушка лежала не
шевелясь и стараясь дышать поглубже,  чтобы справиться с  испугом. Давно она
не ощущала  Уилфрида так близко,  не испытывала  такого мучительного чувства
утраты.
     Она  поднялась,  умылась холодной водой и встала у окна, всматриваясь в
звездную тьму и все еще дрожа от пережитой во сне боли. "Еще одну реку!.."
     В дверь постучали.
     - Кто там?
     -  Мисс  Динни, пришли  от  старой миссис Парди. Говорят, она помирает.
Доктор уже там, но...
     - Бетти? Мама знает?
     - Да, мисс, она сейчас туда идет.
     - Нет, пойду я сама. Не пускайте ее, Энни.
     - Слушаю, мисс. У  старушки последний приступ. Сиделка велела передать,
что сделать ничего нельзя. Зажечь свет, мисс?
     - Да, включите.
     Слава богу, наконец-то хоть электричество удалось провести!
     - Налейте в эту фляжку бренди и поставьте в холле мои резиновые ботики.
Я буду внизу через две минуты.
     Девушка натянула свитер и меховую шапочку, схватила свою кротовую шубку
и побежала  вниз, лишь на секунду задержавшись у двери  в гостиную  матери -
сказать, что уходит. В  холле она надела ботики, взяла наполненную  фляжку и
вышла. Ночь была непроглядная,  но для  января  сравнительно теплая.  Дорога
обледенела,  и,  так как Динни не захватила  с собой фонарь,  у нее  ушло на
полмили чуть ли  не  четверть часа. Перед коттеджем стояла  машина доктора с
включенными  фарами. Динни толкнула  дверь и  вошла  в дом. Горела  свеча, в
камельке теплился  огонек, но в уютной комнате, где  обычно бывало людно, не
осталось никого,  кроме щегла в просторной клетке. Девушка распахнула тонкую
дощатую дверь, ведущую на лестницу, и поднялась наверх. Осторожно приоткрыла
жиденькую  верхнюю  дверь  и  заглянула  в  комнату.   Прямо   напротив,  на
подоконнике,  горела  лампа,  вырывая  из  мрака  часть  низкой  комнатки  и
просевшего  потолка.  В ногах  двуспальной кровати  стоял  доктор  и шепотом
разговаривал с  сиделкой.  В  углу  у окна  Динни разглядела съежившегося на
стуле  старичка  - мужа умирающей. Руки его лежали  на коленях; морщинистые,
темно-красные,  как  вишня,  щеки  подергивались.  Старая  хозяйка  коттеджа
полулежала на старой  кровати,  лицо у нее было  восковое, и Динни казалось,
что  морщины  на нем  разгладились.  С  губ ее  слетало  слабое  прерывистое
дыхание. Веки  были  опущены только  до половины, но  глаза  уже  ничего  не
видели.
     Врач подошел к двери.
     - Наркоз, - сказал он. - Думаю, что не придет  в  сознание. Что ж,  так
ей,   бедняжке,  легче!   Если  очнется,   сестра   повторит   впрыскивание.
Единственное, что нам остается, - это облегчить ей конец.
     - Я побуду здесь, - сказала Динни.
     Доктор взял ее за руку:
     - Не убивайтесь, дорогая. Смерть будет легкая.
     - Бедный старый Бенджи! - прошептала Динни.
     Доктор пожал ей руку и спустился по лестнице.
     Динни вошла в комнату, неплотно притворив за собой дверь, - воздух  был
тяжелый.
     - Сестра, если вам нужно отлучиться, я посижу.
     Сиделка  кивнула. В  опрятном синем  платье и  чепце она  выглядела  бы
совсем  бесстрастной, если бы не нахмуренное лицо. Они  постояли  бок о бок,
глядя на восковые черты старушки.
     - Теперь  мало  таких, - неожиданно прошептала сиделка. -  Ну, я пойду,
захвачу кое-что необходимое и вернусь через полчаса. Присядьте, мисс Черрел,
не утомляйтесь зря.
     Когда она удалилась, Динни подошла к старичку, сидевшему в углу:
     - Бенджи!
     Он качал круглой головкой, потирая лежавшие на коленях руки. У Динни не
повернулся язык  сказать  ему ободряющие слова. Она  погладила его по плечу,
вернулась к постели и придвинула к ней единственный жесткий деревянный стул.
Потом села, молча  следя  за губами старой  Бетти, с которых  слетало слабое
прерывистое дыхание. Девушке казалось, что вместе со старушкой  умирает  дух
минувшего века.  В деревне, вероятно, были другие люди того же возраста, что
старая  Бетти, но они  сильно отличались от  нее: у них  не было ее здравого
смысла и бережливой  любви к порядку; начитанности  в библии  и  преданности
господам; гордости тем, что в  восемьдесят три года у нее еще свежа память и
целы зубы, с  которыми ей давно уж полагалось бы расстаться, и особой манеры
обращаться  с мужем так, будто он  не старик,  а непослушный ребенок. Бедный
старый Бенджи! Он,  конечно, никогда не был жене  ровней, но  как он  теперь
останется один - трудно себе представить. Видимо, найдет  пристанище у одной
из внучек. В то доброе старое время, когда шиллинг стоил столько же, сколько
теперь  стоят три,  чета  Парди  произвела на свет  семерых детей, и деревня
кишела  их  потомством.  Но  уживутся  ли внуки с этим  маленьким старичком,
вечным спорщиком, ворчуном  и любителем  пропустить стаканчик? Найдет ли  он
себе место  у их более современных очагов? Что ж, уголок для него,  конечно,
подыщут. Здесь ему в одиночку не прожить.  Два  пособия по старости для двух
стариков и одно для одного - это разные вещи.
     "Ах, почему у  меня  нет денег!" - подумала  девушка. Щегол ему теперь,
разумеется, не нужен. Она возьмет его с собой, поместит в старой  теплице, а
клетку выбросит: она будет кормить Голди, пока он снова не приучится летать,
а потом выпустит его на волю.
     Старичок,  прочищая  глотку,  кашлянул в  своем  темном уголке.  Динни,
спохватившись,  наклонилась над кроватью: она так глубоко задумалась, что не
заметила, как ослабело дыхание  старушки. Бескровные  губы  Бетти поджались,
морщинистые  веки   почти  совсем  закрыли  незрячие  глаза.  С  постели  не
доносилось ни звука. Девушка посидела несколько минут, не шевелясь, глядя на
умирающую  и  прислушиваясь;  затем  встала,   подошла  к  кровати  сбоку  и
склонилась над ней.
     Мертва?  Словно в  ответ веки Бетти дрогнули,  на губах мелькнула почти
неуловимая  улыбка, и разом, как задутое ветром пламя, жизнь  покинула тело.
Динни задержала дыхание. Она впервые присутствовала при кончине человека. Ее
глаза, прикованные к восковому лицу  старушки, увидели, как на нем появилось
выражение отрешенности, как оно преисполнилось того незыблемого достоинства,
которое отличает смерть от жизни. Девушка пальцем расправила покойнице веки.
     Смерть!  Пусть  спокойная,  пусть безболезненная,  и  все-таки  смерть!
Древнее  всеутоляющее  средство,  общий  жребий!  Под этим  низким просевшим
потолком, на этой кровати, в  которой больше полувека подряд Бетти проводила
ночи, только что отошла маленькая старушка  с большою душой. У  нее не  было
того,  что  принято  называть  знатностью,  положением, богатством, властью.
Жизнь ее не  осложнялась ни образованием, ни  погоней за модой. Она  рожала,
нянчила,  кормила и обмывала детей, шила,  готовила, убирала, ела скудно, за
всю  жизнь  ни  разу  никуда  не  съездила,  много  мучилась,  не  знала  ни
довольства, ни избытка, но держала голову высоко, шла прямой дорогой, взгляд
ее был спокоен, а сердце приветливо. Если уж она не большой человек, значит,
больших людей не бывает.
     Динни  стояла,  опустив  голову,  до  глубины  души  потрясенная  этими
мыслями.  Старый Бенджи в  своем темном уголке снова прочистил себе  глотку.
Динни опомнилась и, слегка дрожа, подошла к нему:
     - Пойдите к ней, Бенджи. Она уснула.
     Она взяла старика под руку и помогла ему встать,  так как колени у него
одеревенели. Даже выпрямившись, этот иссохший человечек был девушке почти по
плечо. Поддерживая Бенджи, Динни помогла ему пересечь комнату.
     Они  стояли  бок о бок и  смотрели на  покойницу, лоб  и  щеки  которой
постепенно   приобретали  странную  красоту   смерти.  Лицо  старичка  стало
малиновым;  он   надулся,   как  ребенок,  потерявший  игрушку,  и   сердито
проскрипел:
     - Э, да  она не спит.  Она померла. Она уже больше  словечка не скажет.
Посмотрите-ка  сами! Нет больше матери... А  сиделка где?  Кто  ей  разрешал
уходить?
     - Тс-с, Бенджи!
     - Да она же померла. Что мне-то теперь делать?
     Он повернул  к Динни свое сморщенное, как  печеное яблоко, личико, и на
нее повеяло запахом горя, немытого тела, табака и лежалой картошки.
     - Не могу я тут  оставаться, раз с матерью такое, - проворчал  он. - Не
годится так!
     - И не  надо! Пойдите вниз, выкурите трубку и скажите сиделке, когда та
вернется.
     - Что еще ей говорить? Я ей скажу - зачем ушла. О господи, господи!
     Обняв  старика  рукой  за  плечо,  Динни проводила  его  до лестницы  и
подождала, пока он, спотыкаясь, хватаясь за стену и охая, не спустился вниз.
Затем   вернулась  к   постели.  Разгладившееся  лицо  покойницы  неотразимо
притягивало к себе девушку. С каждой минутой оно все более облагораживалось.
Печать  лет  и страданий  постепенно стиралась  с  него, оно выглядело почти
торжествующим  и в этот краткий  промежуток между жизненной мукой и смертным
тлением  раскрывало  истинный облик  усопшей. "Чистое  золото!" -  вот какие
слова  нужно высечь  на  ее скромном надгробии. Где бы она ни была теперь, -
пусть даже нигде, - неважно: она выполнила свой долг. Прощай, Бетти!
     Когда сиделка вернулась, девушка все еще стояла и  всматривалась в лицо
умершей.


        XVI

     После отъезда мужа Клер  постоянно встречалась с Тони Крумом, но упорно
держала   его  на  расстоянии  вытянутой  руки.  Влюбленность  сделала   его
необщительным, да и показываться с ним на людях было бы неосторожно; поэтому
Клер  не  знакомила его со своими друзьями,  и  молодые  люди назначали друг
другу свидания в дешевых ресторанах,  ходили в кино или просто гуляли. Домой
к себе она его снова не приглашала, а он не набивался в гости. Его поведение
можно было  бы назвать поистине безупречным, если  бы он иногда не умолкал в
самый неподходящий момент, так напряженно глядя на Клер, что у  нее чесались
руки встряхнуть его за плечи. Он, повидимому,  неоднократно ездил на конский
завод Джека Масхема и просиживал долгие часы над книгами, трактующими о том,
обязан  ли  Эклипс своими редкостными  статьями Листеру Турецкому или  Дарли
Арабскому и предпочтительнее ли случать потомков Блеклока с мужскими, нежели
с женскими отпрысками Сен-Симона и Ласточки.
     Приехав из Кондафорда после встречи Нового года, Клер  целых пять  дней
не получала  от Тони никаких известий,  вследствие чего он занял в ее мыслях
гораздо большее место, чем раньше, и она написала ему на адрес "Кофейни":
     "Дорогой Тони,
     Где вы и что с вами? Я вернулась. Желаю вам счастья в Новом году.
     Всегда ваша
     Клеро.
     Ответ прибыл  только  через три  дня,  в  течение которых  она  сначала
ощутила  досаду, потом забеспокоилась и, наконец, немножко струхнула. Письмо
было помечено беблок-хайтской гостиницей.
     "Клер, дорогая,
     Ваша записка меня страшно порадовала, потому что я решил не писать
     Вам, пока не получу от Вас  весточки; мне меньше всего на свете хочется
докучать  Вам  своей персоной, а  я иногда побаиваюсь, что так получается. У
меня все хорошо  - настолько, насколько может быть хорошо тому, кто не видит
Вас. Присматриваю за оборудованием конюшен для маток.  Они (конюшни)  выйдут
первоклассными. Главная трудность - акклиматизация. Впрочем, предполагается,
что  климат  здесь  довольно  мягкий,  пастбища  тоже,  кажется,  на  славу.
Местность  тут красивая,  особенно  река.  Жизнь  в гостинице,  слава  богу,
недорогая, а  я могу сидеть на яичнице  с ветчиной  хоть до скончания  века.
Джек Масхем - замечательный парень: он назначил мне жалованье с Нового года,
так  что  я подумываю,  не выложить ли оставшиеся у меня шестьдесят с чем-то
фунтов за старую двухместную машину Стейплтона, который уехал в Индию. Раз я
осяду здесь, мне без машины  просто зарез, так как,  не  располагая ею, я не
смогу  видеть  Вас, а без этого вообще не стоит жить. Надеюсь, Вы  прекрасно
провели  время в Кондафорде. Известно ли  Вам, что я не виделся с Вами целых
шестнадцать дней и прямо-таки чахну от тоски? Приеду в субботу к вечеру. Где
встретимся?
     Ваш навсегда
     Тони.
     Клер пробежала письмо, сидя на  кушетке в  своей комнате.  Распечатывая
его, она хмурилась; дочитывая - улыбалась.
     Бедный милый  Тони! Она взяла телеграфный  бланк,  написала: "Приходите
пить чай  Мелтон  тире Мьюз  тчк К", -  и отправила  телеграмму  по дороге в
Темпль.
     Встреча двух молодых людей приобретает тем большее значение, чем больше
значения  люди  придают   тому,  чтобы  помешать  этой  встрече.  Подходя  к
Мелтон-Мьюз, Тони думал только о Клер и, естественно, не заметил  низенького
человечка  в  роговых  очках,  винно-красном  галстуке  и  черных  ботинках,
внешностью  напоминавшего  секретаря ученого  общества. Этот  ненавязчивый и
неприметный субъект сопровождал его от самого  Беблокхайт до Пэддингтонского
вокзала,  от  вокзала  до  "Кофейни",  от  "Кофейни"  до  угла  Мелтон-Мьюз;
проследив, как  Тони вошел в дом  N  2, он сделал заметку в записной книжке,
развернул вечернюю  газету и стал ждать, когда тот выйдет обратно. Но газету
он  не читал, а с трогательной  преданностью впился взглядом  в сине-зеленую
дверь,  готовый  в любую минуту  сложиться, как зонтик,  и скрыться в первом
попавшемся   закоулке.  Предаваясь   ожиданию  (что  было  его  повседневным
занятием), он, как и остальные граждане, раздумывал  об удорожании  жизни, о
чашке чая, которого  ему  очень  хотелось, о своей дочурке,  о ее  коллекции
иностранных марок и  о том, придется ли  ему  платить  подоходный налог. Его
воображение было  также  занято формами девицы из табачной  лавочки,  где он
обычно покупал свои дешевые сигареты.
     Звали  его Чейн, и существовал он за счет  того,  что отличался  редкой
памятью  на  лица  и неистощимым терпением, аккуратно  заносил  плоды  своих
наблюдений в записную  книжку,  умел  быть незаметным  и,  на свое  счастье,
напоминал внешностью секретарей  ученых обществ.  Короче говоря, он служил в
агентстве  Полтида, которое в свою очередь существовало за  счет  того,  что
знало о людях больше, чем тем было желательно.  Он получил  инструкции еще в
тот день,  когда Клер возвратилась из Кондафорда, "разрабатывал объект"  уже
пятые сутки,  и об этом не  знал  никто, кроме самого  Чейна и  его хозяина.
Поскольку,  судя  по  прочитанным  им  книгам, люди,  населяющие  Британские
острова,  заняты  главным образом тем,  что следят за жизнью  себе подобных,
Чейн никогда не испытывал желания критически взглянуть на профессию, которой
добросовестно занимался  уже  семнадцать лет.  Наоборот,  он  гордился своим
ремеслом  и   считал  себя  способным  сыщиком.  Невзирая  на  усиливающееся
расстройство  дыхательных п