ки тянутся на полмили. Здесь еще идет свирепая борьба. Дальше люди уже сдались. Они шли и шли по кривой улице, с ее жалкими лавчонками и нескончаемым убожеством. На углу одного из переулков Мартин сказал: - Теперь мы свернем сюда. Тайми наморщила нос и не двигалась с места. Мартин смерил ее взглядом. - Ну же, не трусь! - Я не трушу, Мартин, просто я не могу перенести эти запахи. - Тебе придется к ним привыкнуть. - Да, я знаю. Но... я смочила эвкалиптовым маслом платок и забыла его дома. Молодой человек вынул из кармана еще не развернутый чистый носовой платок. - На, возьми мой. - Здесь чувствуешь себя такой... А как же ты? - И она взяла платок. - Ничего, это неважно, - сказал он: - Пошли. Казалось, на этой узкой улице, и внутри домов и возле них, - всюду женщины; у многих на руках были младенцы. Женщины или работали, или выглядывали из окон, или судачили на порогах. И все умолкали, бросая дела, и во все глаза смотрели на проходящую молодую пару. Тайми бросила украдкой взгляд на своего спутника. Он все так же ровно отмерял длинные шаги, и бледное лицо его хранило все то же внимательное и саркастическое выражение. Сжимая в руке носовой платок и стараясь подражать равнодушному виду Мартина, она взглянула на небольшую группу женщин на ближайшем пороге. Три из них сидели, две стояли. Одна из стоявших - молодая женщина с открытым круглым лицом, - явно готовилась скоро стать матерью, другая - широколицая, смуглая, с растрепанными седыми волосами - курила глиняную трубку. У одной из тех, что сидели, совсем еще юной, лицо было сероватое, цвета грязной простыни, и синяк под глазом; вторая, в драном и неряшливом платье, кормила грудью ребенка; третья, судя по лицу - горькая пьяница, сидела в центре на самой верхней ступеньке, уперев красные руки в бока, и добродушно выкрикивала непристойности соседке, свесившейся из окна дома напротив. В сердце Тайми поднималось страстное возмущение. "Как отвратительно! О, как отвратительно!.." Но она не смела его высказать и, закусив губы, отвернулась: девичье чувство стыда было оскорблено тем, что представительницы ее пола так позорят его. Женщины уставились на Тайми: по-разному, в соответствии с темпераментом каждой, на лицах их отразилось сперва то смутное холодное любопытство, с каким и Тайми вначале взглянула на них, а затем враждебность и осуждение, будто им со своей стороны тоже казалось, что своей незапятнанной скромностью, вспыхнувшими щеками и чистой одеждой девушка их позорит. Презрительным движением губ и жестами они выразили свое непоколебимое убеждение в добродетельности и реальности собственного своего существования и в порочности и нереальности ее непрошеного присутствия здесь. - Дай-ка эту куколку Биллу, он с ней живо справится, с этой... Последнее слово потонуло н общем взрыве хохота. Мартин скривил губы. - Здесь и не такое еще услышишь, - сказал он. Щеки Тайми пылали. В конце переулка он остановился перед бакалейной лавкой. - Пошли. Посмотришь, где они покупают себе свой хлеб насущный. В дверях лавки стояли тощий коричневый спаньель, маленькая белокурая женщина с высоким голым лбом, над которым торчали туго закрученные в папильотки волосы, и девчушка с какой-то сыпью на лице. Кивнув мимоходом, Мартин жестом попросил их посторониться. Лавчонка была крошечная, футов десять в длину. На прилавках, идущих вдоль двух ее стен, теснились тарелки с кусками пирога, колбасы, кости от окороков, мятные конфеты и стиральное мыло; продавался здесь также хлеб, маргарин, жир, наложенный в миски, сахар, селедки - селедок было особенно много, - сухари и прочая снедь. На стене висели две кроличьи тушки. Все это ничем не было прикрыто, и на всем сидели и коллективно угощались мухи. За прилавком девушка лет семнадцати отпускала худощавой женщине кусок сыра. Сыр она крепко придерживала грязной рукой и пилила ножом. На прилавке рядом с сыром сидела с невозмутимым видом кошка. Все оглянулись на вошедшую молодую пару. Мартин и Тайми ждали. - Когда кончите резать сыр, - сказал Мартин, - дайте мне на три пенса драже. Девушка последним отчаянным усилием допилила сыр. Худощавая женщина взяла его и ушла, кашляя прямо над ним. Девушка - она не могла оторвать глаз от Тайми - отпустила им на три пенса драже, которые она вытащила из банки прямо пальцами, потому что конфеты слиплись. Положив их в свернутый из газеты кулечек, она подала его Мартину. Молодой человек, небрежно за всем наблюдавший, коснулся локтя Тайми. Не поднимая глаз, она повернулась, и они вышли. В дверях Мартин передал кулечек девочке с сыпью на лице. Улица теперь перешла в широкую дорогу, обстроенную низкими домишками. - Черным-черно начинается здесь, - сказал Марткн. - Сплошь безработные, преступники, лодыри, пьяницы, чахоточные. Взгляни, какие физиономии! Тайми послушно подняла глаза. На этой, центральной в здешних местах, улице было не так, как там, откуда они только что пришли. Прохожие или бросали на девушку тупые и хмурые взгляды, или не замечали ее вовсе. В некоторых домах на подоконниках стояли растрепанные растения; в одном окне пела канарейка. За первым поворотом Мартин и Тайми очутились в еще более темном омуте человеческой реки. Тут стояли какие-то сараи, дома с выбитыми окнами, дома с окнами, заколоченными досками, лавчонки, где торговали жареной рыбой, низкоразрядные кабаки, дома без дверей. Мужчин тут было больше, чем женщин; одни катили тачки, наполненные тряпьем и бутылками, а порой даже и не наполненные тряпьем и бутылками; другие по двое и по трое стояли возле кабаков, балагуря или ссорясь; некоторые медленно брели по канавам или вдоль домов, будто сами не знали, живы они еще или уже умерли. Какой-то молодой парень с выражением исступленного отчаяния на лице пробежал мимо, толкая свою тачку. И время от времени из лавчонки с жареной рыбой или из скобяной лавки выходил человек в грязном фартуке погреться на солнышке и посмотреть на улицу, по-видимому, не замечая ничего, что могло бы угнетающе подействовать на его состояние духа. В неиссякающем, но все время меняющемся потоке прохожих попадались и женщины; они несли еду, завернутую в газетную бумагу, или какие-то узелки под шалью. Лица их были большей частью или очень красные и грубые, или какие-то прозрачно-белые лица женщин, которые принимают свое существование таким, каким уготовало его для них провидение. На них нельзя было прочесть ни удивления, ни протеста, ни тоски, ни стыда - одна лишь тупая, животная покорность или грубая, нерадостная удаль. Они ходили по этой улице вот так каждое утро, круглый год. Им нельзя было не принять это. Не имея надежд стать когда-либо чем-то другим, не умея вообразить себе другую жизнь, они и не тратили попусту сил на пустые надежды и фантазии. Иногда проходили, еле передвигая ноги, старики и старухи; они ползли, как зимние пчелы, на беду себе забывшие умереть в солнечный полдень своей трудовой жизни и слишком старые, чтобы приносить пользу, изгнанные из улья на медленное умирание в холодный и голодный вечер их жизни. Посреди мостовой плелась подвода пивовара. Ее тянули три лошади: хвосты у них были заплетены в косы, гривы украшены лентами, медная сбруя блестела на солнце. Высоко на козлах, как некий бог, восседал возчик, неподвижно устремив на лошадиные холки свои глазки-щелочки над огромными багровыми щеками. За его спиной лениво поскрипывала подвода, вся уложенная пивными бочками, на которых спал, растянувшись, помощник возчика. Как воплощение непреклонной, суровой силы, подвода проехала, гордая тем, что ее тяжеленный груз содержит единственную радость, доступную для этих бредущих по улице теней. Молодые люди вышли на шоссе, идущее с востока на запад. - Перейдем тут, - сказал Мартин, - и пойдем в Кенсингтон сокращенной дорогой. Больше не будет ничего примечательного, пока не попадем на Хаунд-стрит. А тут повсюду одни только Парен. Тайми встряхнулась. - Мартин, прошу тебя, пойдем по такой дороге, где можно дышать. У меня такое чувство, будто я вся грязная. Она приложила руку к груди. - Вон там получше будет, - сказал Мартин. Они свернули влево и пошли по улице, обсаженной деревьями. Теперь, когда Тайми могла свободно дышать и смотреть, она снова высоко подняла голову и снова начала раскачивать руками. - Мартин, ведь надо же что-то делать! Молодой доктор не отвечал; все так же было бледно его лицо, все так же выражало оно внимательность и насмешку. Он слегка сжал руку Тайми у локтя и при этом полупрезрительно улыбнулся. ГЛАВА XV  ВТОРОЕ ПАЛОМНИЧЕСТВО НА ХАУНД-СТРИТ  Прибыв на Хаунд-стрит, Мартин Стоун и его спутница поднялись прямо наверх к миссис Хьюз. Они застали ее за стиркой, она развешивала перед слабым огнем часть того немногого, что загрязнилось за неделю и уже было отстирано. Руки у нее были обнажены до локтя, лицо и глаза покраснели; на них застыл пар от мыльной пены. Привязанный к подушке полотенцем, под отцовским штыком и олеографией, изображающей рождество Христово, сидел младенец. В воздухе держался запах и от него, и от крашеных стен, и от стирки, и от копченой селедки. Молодые люди уселись на подоконник. - Можно открыть окно, миссис Хьюз? - сказала Тайми. - Или, может быть, это вредно ребенку? - Нет, мисс. - Что это у вас с руками? - спросил Мартин. Швея прикрыла руки бельем, которое опускала в мыльную воду, и не ответила. - Не прячьте, дайте мне взглянуть, Миссис Хьюз протянула руки; запястья опухли и посинели. - Какой зверь! - воскликнула Тайми. Молодой доктор сказал вполголоса: - Это от вчерашнего вечера. Арника в доме есть? - Нет, сэр. - Ну ясно. - Он положил на подоконник шестипенсовую монету. - Купите арники и втирайте. Только осторожно, не сдерите кожу. Тайми вдруг не выдержала: - Почему вы не уходите от него, миссис Хьюз? Почему живете с таким зверем? Мартин нахмурился. - Очень бурная была ссора или не более обычного? Миссис Хьюз отвернулась к еле горящему огню. Плечи ее судорожно вздрагивали. Так прошло минуты три, потом она снова принялась тереть намыленное белье. - Я закурю, если не возражаете, - сказал Мартин. - Как зовут ребенка? Билл? Эй, Билл! - Он сунул мизинец в ручку ребенка. - Кормите грудью? - Да, сэр. - Который он у вас по счету? - Я потеряла троих, сэр; теперь остались только он да его братишка Стэнли. - Рожали каждый год? - Нет, сэр. Два года подряд во время войны я, конечно, не рожала. - Хьюз был ранен во время войны? - Да, сэр, в голову. - Так. И болел лихорадкой? - Да, сэр. Мартин постучал себя по лбу трубкой. - И каждая капля спиртного бросается ему в голову, да? Миссис Хьюз замерла, сжав в руках мокрое полотенце; ее заплаканное лицо выражало обиду, как будто в том, что сказал Мартин, она уловила какое-то оправдание своему мужу. - Он не имеет права так со мной обращаться, - сказала она. Все трое стояли теперь вокруг кровати, на которой сидел ребенок, серьезно тараща на них глазки. Тайми сказала: - Нет, миссис Хьюз, я бы его не боялась. На вашем месте я с ним не осталась бы и дня. Уйдите от него, это ваш долг женщины. Услышав, что заговорили о долге женщины, миссис Хьюз повернулась; на ее худом лице проступило какое-то мстительное выражение. - Вы так думаете, мисс? - сказала она. - А я вот не знаю, что мне делать. - Забрать детей и уйти. Какой смысл ждать? Мы вам дадим денег, если у вас не хватает. Но миссис Хьюз молчала. - Ну, так как же? - спросил Мартин, выпуская изо рта облако табачного дыма. Тайми снова не выдержала: - Уходите немедленно, как только придет из школы ваш мальчик. Муж никогда вас не разыщет! И поделом ему. Никакая женщина не должна мириться с такой жизнью. Это - малодушие, миссис Хьюз. Последние слова, как видно, задели миссис Хьюз за живое, лицо ее стало вдруг цвета помидора. Она заговорила с жаром: - Да, уйти, оставить его этой девчонке, чтоб он тут развратничал! И это после того, как я восемь лет была его женой и родила ему пятерых? После всего, что я для него сделала? Мне и не нужно бы лучшего мужа, чем каким он был, пока она не появилась тут - сама бледная, и все прихорашивается, и рот такой, что сразу видно, какого она сорта. Пусть ее занимается своим делом - сидит голая, - только на это она и годится. Нечего ей лезть к приличным людям... - Протянув к оробевшей Тайми свои изувеченные руки, она выкрикнула: - Раньше он меня никогда и пальцем не трогал. А все это я получила из-за ее новых нарядов... Испуганный громкими, страстными криками матери, младенец залился плачем. Миссис Хьюз умолкла и взяла его на руки. Крепко прижав ребенка к тощей груди, она смотрела поверх его плешивой головки на молодую пару. - Руки у меня такие оттого, что вчера я боролась с ним, хотела удержать его. Он божился, что уйдет, бросит меня, а я удерживала его, да! И не думайте, что я когда-нибудь отпущу его к этой девчонке - пусть хоть убьет меня! После этого взрыва горячность ее как будто остыла, она сделалась прежней - кроткой и бессловесной. Во время этого бурного проявления чувств Тайми, вся съежившись, опустив глаза, стояла возле двери. Она взглянула на Мартина, явно умоляя его уйти. А Мартин все смотрел на миссис Хьюз и молча покуривал. Затем вынул трубку изо рта и указал ею на ребенка. - Этот юный джентльмен недолго выдержит, если так пойдет и дальше. Все трое молча посмотрели на младенца. Из всех своих слабых сил он прижимал кулачки, нос, лоб, даже крохотные голые морщинистые ножки к материнской груди, как будто хотел спрятаться куда-нибудь подальше от жизни. В этом стремлении уйти туда, откуда он появился, было какое-то немое отчаяние. Головка ребенка, покрытая редким тусклым пушком, дрожала от усилий. Он прожил еще так мало, но и этого было для него достаточно. Мартин снова взял в рот трубку. - Так нельзя, вы сами понимаете, - сказал он. - Малыш не вытянет. И вот еще что: если вы бросите кормить его грудью,, я не поручусь за него до завтрашнего дня. Уж вам-то должно быть понятно, что, если все это будет продолжаться, шансов на то, чтобы сохранить молоко, у вас не очень много. Сделав знак Тайми, он вместе с ней спустился по лестнице. ГЛАВА XVI  ПОД ВЯЗАМИ  Весна была и в сердцах людей и в деревьях, их высоких товарищах. Тревоги, усилия выбиться к свету за счет других - все будто утратило значение. Весна взяла в плен все и вся. Это она заставляла стариков оборачиваться на молоденьких женщин и смотреть им вслед, это она заставляла молодых мужчин и женщин, идущих рядом, касаться друг друга, а каждую птицу на ветке - наигрывать свою мелодию. Солнечный свет, изливаясь с небес, расцвечивал светлыми пятнышками трепещущие листья, зажигал щеки мальчиков-калек, гулявших, прихрамывая, по Кенсингтонскому саду, и их бледные лица - лица юных горожан - пылали необычным румянцем. На Брод-Уок под вязами, этими неподатливыми деревьями, сидели бок о бок и грелись на солнышке генералы и няньки, священники и безработные. А над головой у них, раскачиваясь под весенним ветерком, шелестели и чуть поскрипывали ветви, вели свои нескончаемее беседы - мудрые бессловесные разговоры деревьев о людских делах. Приятно было внимать шелесту бесчисленных листьев и смотреть на них: все они были разной формы, и трепыхание на ветру каждого отдельного листка было неповторимо и в то же время покорно единой душе дерева. Тайми с Мартином тоже сидели здесь - на скамье под самым большим вязом. От непринужденности и достоинства, отличавших их два часа назад, когда они отправлялись с противоположного конца Брод-Уок в свою экспедицию, не осталось и следа. Мартин говорил: - Увидела первую каплю крови и скисла. Ты такая же, как и остальные. - Неправда! Это просто мерзко с твоей стороны - говорить так! - А вот и правда. Эстетизма, прекрасных намерений у тебя и твоей родни хоть отбавляй, но ни у кого ни на йоту способности делать настоящее дело. - Не смей оскорблять моих родственников, они подобрее тебя! - О, они весьма добросердечны и отлично видят, в чем зло. Не это тормозит их активность. Но твой папочка - типичный чиновник. Он так твердо знает, чего ему не следует делать, что вообще ничего не делает. В точности, как Хилери. Тот уж очень совестлив и глубоко сознает, что именно он должен делать, и поэтому тоже ничего не делает. Сегодня ты отправилась к этой женщине, чтобы помочь ей, заранее решив, как все будет, но стоило тебе увидеть, что дело обстоит иначе, чем ты воображала, и ты уже на попятный. - Нельзя верить ни одному их слову - вот что мне противно! Я думала, Хьюз бьет ее спьяну, я ведь не знала, что все это потому, что она его ревнует. - Конечно, не знала и не могла знать... И с чего ты взяла, что они готовы выложить нам все сразу? Они говорят, только если их принудить к этому. Они не такие простофили, как ты думаешь. - Мне отвратительна вся эта история. Такая грязь! - О, боже мой!.. - Да, грязь! Мне не хочется помогать женщине, которая думает и говорит такие ужасные вещи! И той девушке тоже и вообще никому из них. - Какое имеет значение, что они говорят и что думают? Дело не в этом. Надо на все смотреть с точки зрения здравого смысла. Твои родственники поселили девушку в эту комнату, и пусть теперь они ее забирают, да поживее. Тут вопрос только в том, что полезно для здоровья, понимаешь? - Я понимаю только, что для моего здоровья отнюдь не полезно иметь с ними дело; и я не буду. Я не верю, что можно помочь людям, которые отталкивают твою помощь. Мартин свистнул. - Ты - грубое животное, Мартин, вот что я тебе скажу, - проговорила Тайми. - Просто "животное", а не "грубое животное". Это разница. - Тем хуже! - Не думаю. Послушай, Тайми... Тайми молчала. - Посмотри мне в лицо. Тайми медленно подняла на него глаза. - Ну, что тебе? - Ты с нами или нет? - Конечно, с вами. - Нет, ты не с нами. - Нет, с вами! - Ну, хорошо, не будем из-за этого ссориться. Дай руку. Он накрыл ее руку ладонью. Лицо Тайми густо порозовело. Вдруг она высвободила руку. - Смотри, вон идет дядя Хилери! Это и в самом деле был Хилери, и впереди него семенила Миранда. Он шел, заложив руки за спину, опустив голову. Молодые люди молча смотрели на него. - Погружен в самосозерцание, - пробормотал Мартин. - Вот так он всегда расхаживает. Сейчас я ему доложу обо всем. Лицо Тайми из розового стало пунцовым. - Не надо! - Почему? - Ну, потому, что... из-за этих... Она не могла произнести слово "нарядов": это выдало бы ее тайные мысли. Хилери направлялся, по-видимому, прямо к их скамье, но Миранда, завидев Мартина, остановилась. "Вот человек действия, - казалось, говорила она, - тот, что треплет меня за уши". И, стараясь увести хозяина, будто без всякого умысла повернула в сторону. Но Хилери уже заметил племянницу. Он подошел к ней и сел рядом. - Вас-то нам и нужно, - сказал Мартин, медленно оглядывая его, как оглядывает молодой пес более старую и другой породы собаку. - Мы с Тайни ходили к Хьюзам на Хаумд-стрит. Там заваривается настоящая каша. Вы или кто-то там из вас поселили туда девушку, так вот теперь забирайте ее оттуда, и как можно скорее. Хилери сразу же будто ушел в себя. - Расскажите все как есть, - сказал он. - Жена Хьюза ревнует его к девушке - в этом вся беда. - Вот как! И в этом вся беда? Тайми вмешалась. - Абсолютно не понимаю, при чем тут дядя Хилери. Если им угодно вести себя так отвратительно... Я не знала, какие они, эти бедные, я не думала, что они способны на такое! Я убеждена, что девушка не стоит того, чтобы о ней заботиться, да и женщина эта тоже. - Я не говорил, что они этого стоят, - проворчал Мартин. - Дело не в этом. Важно, что полезно для здоровья. Хилери переводил взгляд с одного на другую. - Понимаю, - сказал он. - А мне казалось, что тут дело, быть может, более деликатного свойства. Губы Мартина искривились. - Вечно вы с вашей хваленой деликатностью! Что от нее толку? Был ли когда от нее прок? Право, какое-то проклятие лежит на всех вас. Почему вы никогда не действуете? Думать можно потом. Впалые щеки Хилери покрылись краской. - А ты, Мартин, никогда не думаешь прежде, чем начать действовать? Мартин поднялся и стоял, глядя на Хилери сверху вниз. - Послушайте, - начал он, - я не желаю вникать во все ваши тонкости. Я полагаюсь на свои глаза и нос. Я вижу, что женщина, если такое истеричное состояние у нее не пройдет, не сможет кормить ребенка грудью. Речь идет о здоровье их обоих. - Для тебя все сводится только к здоровью? - Да. Возьмите любую проблему. Ну, хотя бы ту же бедноту. Что им требуется? Здоровье. Ничего, кроме здоровья. Открытия и изобретения прошлого столетия выбили основу из-под старого порядка вещей, и наш долг - создать новую основу, основу здоровья, и мы это сделаем. Простой народ еще сам не понимает, что ему нужно, но он ищет, и, когда мы покажем ему истину, он ухватится за нее немедленно. - А кто это "мы"? - тихо спросил Хилери. - Кто мы? Я вам вот что скажу. Пока почтенные реформаторы пререкаются между собой, мы спокойно подойдем и проглотим их всех оптом. Мы осознали тот факт, что не теория является основанием для реформ. Мы действуем на основании того, что подсказывают нам наши глаза и носы. Если мы видим и обоняем нечто скверное, мы это скверное исправляем практическими и научными мерами. - И эти же меры вы применяете к человеческой природе? - Человеческой природе как раз и свойственно стремиться к здоровью. - Не знаю, не знаю... Я пока этого не вижу. - Возьмите хотя бы случай с этой женщиной. - Да, возьмем хотя бы ее случай. На этом примере, Мартин, твои доказательства мне не очень ясны. - Она никуда не годится: жалкое существо. И муж ее тоже. Если человек был ранен в голову и к тому же пьет, дело его дрянь. И девушка тоже никуда не годится: заурядная девица, падкая на развлечения. Тайми вспыхнула, и Хилери, заметив это, прикусил губу. - Единственно, кто стоит внимания, - это дети. Тут этот младенец... Ну, так вот, самое главное, как я сказал, это чтобы мать могла нормально его выходить. Уразумейте этот факт, а все остальное пошлите к черту! - Ты меня прости, но мне как-то трудно отделить вопрос о здоровье ребенка от всех других обстоятельств этой истории. Мартин ухмыльнулся. - И вы, конечно, используете это как предлог, чтобы ничего не сделать. Тайми быстро вложила свою руку в руку Хилери. - Нет, ты действительно грубое животное. Мартин, - шепнула она. Молодой человек бросил на нее взгляд, говоривший: "Можешь сколько угодно называть меня грубым животным, я этим горжусь. Да и, кроме того, ты сама знаешь, что тебе это вовсе не так уж противно!" - Лучше быть животным, чем дилетантом, - сказал он. Тайми, прижавшись к Хилери, словно тому требовалась ее защита, воскликнула: - Мартин, ты просто варвар! Хилери продолжал улыбаться, но лицо у него передергивалось. - Нет, нисколько, - сказал он. - Мартин отлично ставит диагнозы, это делает ему честь. И, приподняв шляпу, ушел. Молодые люди, стоя рядом, смотрели ему вслед. Лицо Мартина выражало странную смесь презрения и раскаяния. Тайми, пораженная, взволнованная, чуть не плакала. - Ничего, это не повредит, - пробормотал молодой человек. - Хорошая встряска ему полезна. Тайми метнула на него негодующий взгляд. - Иногда я тебя просто ненавижу, - сказала она. - Ты так толстокож, - у тебя не кожа, а шкура. Мартин взял ее за руку. - А у тебя кожа из папиросной бумаги, - ответил он. - Все вы такие - вы, дилетанты. - По-моему, лучше быть дилетантом, чем... чем хамом. У Мартина странно дернулась челюсть, но он тут же улыбнулся. Улыбка эта, казалось, взбесила Тайми. Она вырвала от него руку и бросилась следом за Хилери. Мартин хладнокровно смотрел ей вслед. Вытащив трубку, он стал набивать ее, мизинцем медленно вдавливая в чашечку золотые нити табака. ГЛАВА XVII  БРАТЬЯ  Уже было сказано, что Стивн Даллисон в те субботы, когда ему не удавалось поиграть в гольф, отправлялся в клуб и там читал журналы. Эти две формы развлечения, по сути дела, сходны между собой: играя в гольф, ходишь по определенному кругу, и то же самое случается, когда читаешь журналы, ибо через какое-то время непременно натолкнешься на статьи, сводящие на нет статьи, ранее прочитанные. И тот и другой вид спорта помогает удерживать равновесие, которое сохраняет человеку здоровье и молодость. А сохранять здоровье и молодость было для Стивна каждодневной потребностью. Неизменно сдержанный и подтянутый, он представлял собой типичный продукт Кембриджского университета, и у него всегда был вид человека, берущего понюшку великолепного, какого-то необычайно высокого сорта табака. Но за этим чисто внешним обликом скрывался толковый работник, хороший муж и хороший отец, и его, собственно, не в чем было упрекнуть - разве только в известном педантизме и в том, что он ни разу не усомнился в своей правоте. Там, где он служил, да и в других местах, встречалось много людей, подобных ему. В одном отношении он походил на них, пожалуй, даже слишком: он не любил отрываться от земли, если не знал в точности, где снова опустится. С самого начала они с Сесилией прекрасно ладили. Оба хотели иметь только одного ребенка - не больше, оба хотели быть в меру "передовыми" - не больше, и теперь оба считали, что Хилери поставил себя в неловкое положение - не больше. Когда Сесилия, проснувшись в своей стильной, начала семнадцатого века кровати и дав мужу сперва выспаться, рассказала ему про все, что выяснилось из ее разговора с миссис Хьюз, они, лежа на спине и приняв очень серьезный тон, тщательно это обсудили. Стивн высказал мнение, что "старина Хилери" все-таки должен вести себя осторожнее. Дальше этого он не пошел: ему даже с собственной женой не хотелось говорить о неприятных возможностях, которые, на его взгляд, здесь таились. Сесилия повторила те самые слова, которые сказала тогда Хилери: - Это так грязно... Стивн взглянул на нее, и оба почти в один голос воскликнули: - Но это же просто вздор! Единодушие мнений заставило их более здраво посмотреть на положение дел. Если история эта не вымысел, то что же она, как не один из тех эпизодов, о которых читаешь в газетах? Что это, как не точная копия кусочка из романа или спектакля, определяемого в тех же газетах именно этим словом "грязно"? Сесилия употребила это слово инстинктивно, оно сразу же пришло ей в голову. История с Хьюзами и маленькой натурщицей шла вразрез со всеми ее идеалами морали и хорошего вкуса - со всей той особой духовной атмосферой, таинственно и неизбежно Создаваемой вокруг души условиями определенного воспитания и определенной формы жизни. Таким образом, выходило, что если данная история - правда, то история эта "грязная", а раз она "грязная", то противно даже думать о том, что в ней могут быть замешаны члены их семьи. Однако их родные действительно в ней замешаны, а значит, это не что иное, как "просто вздор"! На том и успокоились до тех пор, пока Тайми, ходившая навестить дедушку, не рассказала, вернувшись, о нарядном новом платье маленькой натурщицы. Свои новости Тайми излагала за обедом, на придумывание которого Сесилия тратила немало усилий, вызывавших у нее обычно небольшую мигрень: блюдам полагалось быть и не слишком традиционными, чтобы не перекормить Стивна, но и не слишком уж эстетичными, чтобы не оставить его вовсе голодным. Пока лакей находился в столовой, Сесилия и Стивн не поднимали глаз, но как только он вышел, чтобы принести дичь, каждый поймал на себе взгляд другого. Как на грех, слово "грязно" снова пришло им на ум. Кто подарил девушке новое платье? Полагая, однако, что развивать эту мысль "грязно", они отвернулись друг от друга и, торопливо доедая обед, тут же принялись развивать эту самую мысль. Только Сесилия, будучи женщиной, шла по одному следу, а Стивн, будучи мужчиной, по другому. Мысли Стивна бежали в таком направлении: "Если Хилери дает ей деньги и платья и тому подобное, он или больший простак, чем я думал, или тут что-то кроется. Бианка сама виновата, но это не поможет заткнуть рот Хьюзу. Он, надо полагать, хочет вытянуть денег. А, черт..." Мысли Сесилии бежали в другую сторону: "Девушка, безусловно, не могла купить себе обновы на свой заработок. Она, вероятно, и в самом деле дурного поведения. Неприятно это думать, но, по-видимому, так. Не может быть, чтобы Хилери, после того, что я ему рассказала, повел себя настолько глупо. Если она действительно такая, это очень упрощает дело. Но кто-кто, а Хилери ни за что этому не поверит. Ах боже мой..." Сказать по правде, Стивну и его жене, как и любому человеку их класса и круга, при самых добрых намерениях было чрезвычайно трудно осознать реальность своих "теней". Они знали, что "тени" эти существуют, потому что встречали их на улицах, они, конечно, верили в их существование, но по-настоящему его не ощущали: так тщательно была сплетена паутина социальной жизни. Они не понимали и не знали, да и не были способны узнать и понять жизнь "теней", точно так, как "тени" в своих глухих переулках были далеки от знания и понимания того, что "господа" реально существуют, - они знали только, что оттуда идут им деньги. "Тени". Для Стивна, Сесилии и тысячи им подобных - это значило "простой народ", трущобы, определенные кварталы, или фабрики и заводы с их тяжелым трудом, рабочие различных профессий, люди, выполняющие для них те или иные работы; они не знали и не могли знать, что это человеческие существа, наделенные теми же свойствами, волнуемые теми же страстями, что и они сами. Причина тому - давняя, уходящая в века причина - была столь проста, столь незамысловата, что о ней никогда и не упоминалось. Но в глубине души, где уже не было места лицемерию, они знали, что дело тут всего лишь в одном небольшом обстоятельстве. Им было отлично известно: что бы они там ни говорили, какие бы деньги ни давали, сколько бы времени ни уделяли - сердца их никогда не откроются, разве... разве только, если при этом можно будет закрыть уши, глаза и нос. Это небольшое обстоятельство, более могущественнее, чем все философские учения, все парламентские законы и все проповеди, когда-либо произнесенные, властно и безраздельно царило над всем. Оно отделило один класс от другого, отделило человека от его "тени" так, как великий изначальный закон отделил свет от тьмы. И на этом небольшом обстоятельстве, слишком грубом, чтобы говорить о нем вслух, они и подобные им втайне строили и строили - не будет преувеличением сказать, что оно стало если не теоретической, то, во всяком случае, фактической основой законов, верований, экономики и искусств. Ибо не следует думать, что зрение у них было слабое и нюх притуплен. Нет, нет, глаза их видели прекрасно, а носы обладали способностью представлять себе бесчисленные незнакомые запахи, которые должны были находиться в жизненной среде, им, носам, несколько чуждой; они могли воссоздавать эти запахи, как собака воссоздает образ хозяина по запаху старой туфли. Итак, Стивн с женой сидели за обедом, и лакей принес им дичь. Это была отличная птица, откормленная в Сэрри, но лакей, разрезая ее на порции, чувствовал, как внутри у него все переворачивается - не потому, что ему самому хотелось ее, или что он был вегетарианцем, и не в силу какого-либо принципа, но потому, что по природным своим данным он был инженер, и ему до смерти надоело разрезать на порции и подавать другим жареную птицу и смотреть, как они ее едят. Храня на лице полнейшую бесстрастность, он раскладывал по тарелкам нарезанные порции людям, которые, платя ему за это, не умели читать его мысли. В тот самый вечер Стивн, потрудившись над докладом о существующих законах о банкротстве, который он в то время готовил, чрезвычайно осторожно, заранее раздевшись, вошел в спальню и, подойдя к кровати, тихонько скользнул в нее. Он лежал и поздравлял себя с тем, что ему удалось не разбудить жену, и Сесилия, которая и не думала спать, по необычайной осторожности мужа поняла, что он пришел к какому-то выводу, но не хочет сообщать ей об этом. Снедаемая беспокойством, она все еще не спала, когда часы пробили два. Вывод, к которому пришел Стивн, был следующий: Дважды пересмотрев все имеющиеся данные - раздельное жительство супругов, Хилери и Бианки (о чем он узнал от Сесилии) - причина непознаваемая; интерес Хилери к маленькой натурщице - причина неизвестная; ряд выясненных обстоятельств: бедность девушки, ее работа у мистера Стоуна, то, что она снимает комнату у миссис Хьюз, бурный взрыв чувств этой последней в присутствии Сесилии, угрозы Хьюза и, наконец, дорогие обновы девушки - Стивн все это подытожил и определил как самую обыкновенную "ловушку", в которую его брат из-за своего, возможно, невинного, но, во всяком случае, неосторожного поведения ухитрился попасть. Это было чисто мужское дело. Стивн упорно пытался рассматривать его как нечто не стоящее внимания, уговаривал себя, что ничего, конечно, не произойдет. Но попытки эти потерпели крах, и тому имелись три причины: во-первых, присущая ему любовь к порядку, во-вторых, глубоко укоренившееся недоверие и антипатия к Бианке и, в-третьих, убеждение (в котором он даже себе не признавался, поскольку ему очень хотелось сочувствовать низшим классам), что люди эти всегда норовят что-нибудь из тебя вытянуть. Вопрос был только в том, как велика сумма и вообще благоразумно ли давать сколько бы то ни было. Стивн решил, что неблагоразумно. Что же тогда? Ответа не было. Это его беспокоило. У него был врожденный страх перед всякого рода скандалами, и, кроме того, он очень любил Хилери. Если б только знать, какую позицию займет Бианка. На этот счет он даже не мог строить никаких догадок. Вот почему в тот субботний день, четвертого мая, Стивну, против обыкновения, решительно не захотелось читать журналы, - такое отвращение к всегдашним своим занятиям испытывают люди, когда нервы у них расстроены. Он дольше обычного пробыл в суде, потом сел в омнибус, заняв место наверху, и поехал прямо домой. Прилив житейского моря затоплял город. Людские волны одна за другой заливали улицы, всасывались в тысячи пересекающих их потоков. Один поток мужчин и женщин выливался из дома, где заседал какой-то религиозный конгресс, другой вливался в здание, где обсуждались какие-то общественные вопросы. Как сверкающая вода, заключенная между двумя рядами скал и расцвеченная мириадами многоцветных блесток, людская река двигалась по Роттен-Роу, а подле витрин закрытых магазинов вплеталась в путаную сеть маленьких живых ручейков. И повсюду в этом море мужчин и женщин мелькали их "тени", извиваясь, как комочки серой слизи, все время поднимаемой со дна на поверхность чьей-то огромной, неутомимой рукой. Тысячеголосый гул этого людского моря уходил ввысь за деревья и крыши домов и там, в безграничных просторах, медленно достигал слияния звука и тишины - той точки, где жизнь, оставив позади мелкие формы и преграды, попадает в объятия смерти и, вырвавшись из этих объятий, является уже в новых формах, разделенных новыми преградами. Стивн ехал, возвышаясь над толпой своих ближних, и тот же весенний ветерок, который заставил говорить вязы, пытался шепотом рассказать ему о бесчисленных цветах, оплодотворенных им, о бесчисленных развернутых им листках, о бесчисленных барашках, поднятых им на море, о бесчисленных крылатых тенях, брошенных им на меловые холмы, и о том, как своим благоуханием он пробудил в сердцах людей бесчисленные желания и сладкую тоску. Но рассказать обо всем этом ветру удалось лишь отчасти, ибо Стивн, как то присуще людям культурным и во всем умеренным, общался с природой только тогда, когда выходил из дому специально с этой целью, и дикого нрава ее втайне побаивался. На пороге своего дома он встретил Хилери - тот собирался уходить. - Я встретил в Кенсингтонском саду Таймя и Мартина, - сказал Хилери. - Тайми затащила меня к вам позавтракать, и с тех пор я сидел у вас. - А юного оздоровителя она тоже притащила с собой? - спросил Стивн настороженно. - Нет. - Отлично. Этот молодой человек действует мне на нервы. - Взяв старшего брата под руку, он добавил: - Послушай, старина, может, вернемся в дом? Или ты предпочитаешь пройтись? - Предпочитаю пройтись, - ответил Хилери. Будучи людьми столь различными, а быть может, именно в силу этого несходства, братья искренне любили друг друга; такая любовь зиждется на чем-то более глубоком и более примитивном, чем родство душ, и она постоянна, потому что не зависит от влияния разума. Корнями своими любовь братьев уходила в те далекие годы, когда они, еще совсем малыши, целовались и дрались, спали в кроватках, стоящих рядом, "не ябедничали" друг на друга, и порой один даже принимал на себя грешки другого. Теперь их могло раздражать или утомлять длительное пребывание вместе, но они ни при каких обстоятельствах не могли бы подвести друг друга благодаря именно той прочной лояльности, начало которой было положено еще в детской. Впереди братьев бежала Миранда, они шли за ней по усаженной цветами дорожке к Хайд-парку, говорили на посторонние темы, и каждый знал, чем заняты мысли другого. Стивн вдруг решил действовать напрямик: - Сесси мне рассказала, что этот тип, Хьюз, что-то там затевает. Хилери кивнул. Стивн с некоторым беспокойством взглянул на лицо брата: его поразило, что оно какое-то новое, не столь кроткое и спокойное, как всегда. - Он что, просто-напросто негодяй, да? - Не могу сказать тебе определенно, - ответил Хилери. - Вероятно, нет. - Но ведь это же ясно, старина, - пробормотал Стивн и, любовно стиснув руку брата, добавил: - Послушай, дружище, я тебе ничем не могу помочь? - В чем? - спросил Хилери. Стивн быстро прикинул в уме, какова, собственно, занимаемая им позиция: ведь он чуть не проговорился, что подозревает старшего брата. На тщательно выбритом лице Стивна проступила краска. Слегка нахмурясь, он сказал: - Ну, конечно, в том нет и слова правды. - В чем? - снова спросил Хилери. - В том, что утверждает этот негодяй. - Да, в том, что он говорит, правды нет, но вот верят ли мне, что в том нет правды, - это вопрос другой. Стивн задумался над этим обидным ответом. Брат разгадал его тайные мысли - Стивн, не сомневающийся в своих дипломатических способностях, был уязвлен. - Главное, не терять головы, дружище, - сказал он наконец. Они проходили по мосту через Серпантайн. По блестевшей внизу воде молодые клерки катали на лодках своих возлюбленных; от весел поднималась зыбь и сверкала на солнце; вдоль берегов лениво плавали утки. Хилери перегнулся через парапет. - Вот что, Стивн. Судьба этой девушки мне не безразлична. Это такое беспомощное создание... И она, по-видимому, избрала меня себе в защитники. Я не могу оттолкнуть ее, но это и все, понимаешь? Слова эти подняли в душе Стивна бурю, как если бы брат прямо обвинил его в узости взглядов. Чувствуя, что он должен как-то оправдаться перед ним, Стивн начал: - Разумеется, старина, я прекрасно понимаю. И, пожалуйста, не думай, что я - лично я - стал бы осуждать тебя, если бы даже ты пожелал зайти как угодно далеко. Зная, с чем тебе приходится мириться дома... Что меня несколько беспокоит, так это вся ситуация в целом. Изложив свою точку зрения столь исчерпывающе ясно, Стивн почувствовал, что снова перевел разговор в более общий план и реабилитировал себя как человека широких взглядов. Он тоже перегнулся через парапет и стал глядеть на уток. Оба молчали. Затем Хилери сказал: - Если Бианка откажется устроить девушку на новую квартиру, я сделаю это сам. Стивн взглянул на брата в изумлении, почти в испуге: Хилери говорил с необычной для него категоричностью. - Дорогой мой друг, - сказал Стивн. - На твоем месте я бы не стал обращаться к Бианке. Женщины - такой странный народ. Хилери улыбнулся. Стивн заключил из этого, что к брату вернулось обычное его спокойствие. - Хочешь знать мое мнение? Тебе, по-моему, следует совершенно от всего отстраниться. Пускай этим займется Сесси. В глазах Хилери вспыхнула злая ирония. - Покорно благодарю, - сказал он, - но дело касается только нас одних. Стивн поспешил ответить: - Именно это и мешает тебе ясно видеть положение. Хьюз способен причинить весьма крупные неприятности. Нельзя давать ему ни малейшего повода. То есть я хочу сказать... Дарить этой девице платья и тому подобное... - Вот оно что, - сказал Хилери. - Ты пойми, дружище, - заторопился Стивн, - я сомневаюсь, что тебе удастся заставить Бианку посмотреть на вещи твоими глазами. Если бы вы... если бы вы были в более близких отношениях, тогда, конечно, дело другое. То есть я хочу сказать, что девушка по-своему очень привлекательна. Хилери оторвался от созерцания уток, и оба зашагали по направлению к Пороховому складу. Стивн избегал смотреть в лицо брату. Наперекор его воле в нем заговорило уважение к Хилери, основанное, быть может, на разнице в годах, а может, и на ощущении, что Хилери знает его лучше, чем он Хилери. К тому же он чувствовал, что с каждым словом почва под ним не только не становится тверже, но все больше превращается в трясину. Хилери заговорил: - Ты не доверяешь моей способности действовать? - Напротив, - ответил Стивн. - Я не хочу, чтобы ты предпринимал какие-либо действия. Хилери рассмеялся. От этого горького смеха у Стивна защемило сердце. - Ну-ну, дружище, - сказал он. - Я думаю, друг другу-то мы можем доверять. Хилери стиснул руку брата. Тронутый этим жестом, Стивн продолжал: - Чертовски неприятно, что тебе приходится волноваться из-за такой гнусной истории. К ним быстро приближался шум автомобиля, вот он перешел в громкий рев, и чей-то голос крикнул: - Здравствуйте! Из машины высунулась рука и приветливо помахала им. То промчался "Демайер А-прим" и в нем мистер Пэрси, возвращавшийся в Уимблдон. Впереди автомобиля мчалась небольшая тень, позади него вились клубы гари, затемнявшие дорогу. - Вот тебе символ, - пробормотал Хилери. - Что ты хочешь сказать? - спросил Стивн сухо. Слово "символ" ему претило. - Посередине - машина, мчащаяся к своей цели, впереди нее прыгают тени, вроде нас с тобой, а позади - гарь. Вот тебе все общество в целом: его основная масса, его передовая часть, его отходы. Стивн ответил не сразу. - Довольно натянутое сравнение, - заметил он. - Ты хочешь сказать, что Хьюзы и прочие - это экскременты общества? - Вот именно, - последовал сардонический ответ. - Между ними и нами мистер Пэрси и его машина, и это непреодолимая преграда, Стивн. - А кому, черт возьми, охота ее преодолевать? Если ты имеешь в виду пресловутое "братство" нашего старика, то я к нему не стремлюсь. - И внезапно добавил: - Знаешь, я считаю, что вся эта история подстроена, это ловушка. - Ты видишь Пороховой склад? - сказал Хилери. - Так вот то, что ты называешь "ловушкой", скорее напоминает мне именно это. Я не хочу тебя пугать, но, мне кажется, ты, как и наш юный друг Мартин, склонен недооценивать эмоциональные возможности человеческой натуры. Беспокойство исказило обычную маску на лице Стивна. - Я не понимаю, - сказал он, запинаясь. - Люди не машины, даже такие дилетанты, как я, даже такие пропащие, как Хьюз. Мне думается, во всей этой истории можно обнаружить борьбу чувств, если не страстей. Скажу тебе откровенно, то, что я живу холостяком, не прошло для меня безнаказанно. В сущности, я ни за что не ручаюсь. Тебе лучше не вмешиваться, Стивн, вот и все. Стивн заметил, что тонкие руки брата дрожат, и это встревожило его больше всего остального. Они пошли дальше по берегу. Опустив глаза, Стивн тихо сказал: - Как я могу не вмешиваться, если тебе грозят неприятности? Это невозможно. Он увидел, что его чувство, действительно искреннее, дошло до сердца Хилери. Ему захотелось закрепить это впечатление. - Ты ведь знаешь, как ты нам всем дорог, - сказал он. - Для Сесси и Тайми будет ужасно, если вы с Бианкой... Хилери, чуть улыбнувшись, посмотрел ему в лицо, и под этим пытливым взглядом Стивн почувствовал, насколько он ниже, мельче Хилери. Старший брат поймал его на том, что он хотел извлечь выгоду из того впечатления, какое произвела его маленькая вспышка братской любви. Такая проницательность раздосадовала Стивна. - Быть может, я не имею права давать советы, - сказал он, - но мое мнение таково: тебе следует решительно бросить все это. Девушка не стоит твоих забот. Передай ее попечению общества - ну, как его, того, где миссис Таллентс-Смолпис, - не помню, как оно называется. Странные звуки, похожие на веселый смех, заставили Стивна поднять голову - неужели Хилери смеется? - Мартин, - сказал Хилери, - тоже хочет, чтобы дело это рассматривали исключительно с гигиенической точки зрения. Задетый за живое, Стивн ответил: - Сделай одолжение, не смешивай меня с этим юным оздоровителем. Я просто думаю, что имеется много такого, чего ты не знаешь об этой девушке и что надо бы разузнать. - Ну, а затем? - А затем... затем и действовать соответственно. При этих словах Хилери так явно замкнулся, что Стивн поспешил сказать: - Ты, конечно, назовешь это бездушием, но ты же сам знаешь, дружище, ты чрезмерно чувствителен. Хилери резко остановился. - Извини, Стивн, здесь мы с тобой распрощаемся, - сказал он. - Я хочу все обдумать. И, повернув обратно, он сел на скамью, лицом прямо к солнцу. ГЛАВА XVIII  ИДЕАЛЬНАЯ СОБАКА  Хилери долго сидел на солнце, глядя на светлую, прозрачную воду и на множество породистых уток, которые бродили в кустах, высматривая червяков круглыми яркими глазами. Между его скамьей и железной оградой, увенчанной остриями, непрерывно шли люди - самые разнообразные мужчины, женщины, дети. Время от времени одна из уток вдруг останавливалась и бросала критический взгляд на эти создания, будто сравнивая их формы и оперение со своими собственными. "Если бы разведением вашей породы занималась я, - казалось, говорила утка, - я бы сумела добиться более интересных результатов. Худшего сборища, чем эти, в общем, на редкость безобразные утки, я не видела и видеть не желаю". И сделав плечами быстрое, хотя и тяжеловесное движение, она отворачивалась и возвращалась к своим товаркам. Но утки не могли надолго отвлечь мысли Хилери. Для него, человека, больше знакомого с идеями, чем с фактами, лучше умеющего управлять словами, нежели ходом событий, сложившееся положение становилось нешуточной дилеммой. Он раздумывал над ним с каким-то непонятным ему самому смущением, почти насмешливо. Стивн раздосадовал его до крайности. Как он всегда все мельчит! Хотя, правду сказать, стороннему наблюдателю вся эта история должна казаться в достаточной степени смехотворной. Что бы подумал о ней человек столь здравомыслящий, как мистер Пэрси? Быть может, и в самом деле принять совет Стивна, бросить все это? Но тут Хилери ступал на зыбкую почву чувств. Отказать в поддержке беззащитной девушке, испугавшись первых же признаков опасности для самого себя, - Хилери это претило. Но уж так ли девушка будет одинока? Разве не имеется, как выразился Стивн, много такого, чего он, Хилери, о ней не знает? Что, если у нее есть другие источники "помощи"? Что, если у нее и в самом деле есть "прошлое"? Но и тут его останавливала собственная щепетильность - нельзя совать нос в чужую личную жизнь. Ко всему прочему дело еще безнадежно осложнялось семейными неприятностями Хьюзов. Ни один совестливый человек - а какими бы недостатками ни обладал Хилери, упрекнуть его в отсутствии совести было нельзя - не мог игнорировать эту сторону проблемы. Среди всех этих размышлений бродили и мысли о Бианке. Все-таки она его жена: что бы он ни чувствовал теперь к ней, каковы бы ни были отношения между ними, он не должен ставить ее в фальшивое положение. Мало сказать, что он не хотел ее обидеть, он хотел оберечь ее и всех остальных от неприятностей и забот. Он сказал Стивну, что принимает в девушке чисто дружеское участие. Но с той ночи, когда он, глядя на залитый лунным светом город, услышал стук фургонов, тянущихся к рынку Ковент-Гарден, им владело странное чувство: будто он лежит в легком жару и прислушивается к отдаленному звучанию музыки - ощущение чувственное, не лишенное приятности. Прохожие, видевшие, как он сидит так тихо, опершись лицом о ладонь, воображали, несомненно, что он бьется над решением какой-нибудь трудной абстрактной задачи, вынашивает великую идею, чтобы подарить ее затем! человечеству: в Хилери было что-то такое, что заставляло сразу угадывать его причастность к литературе или искусству. Солнце собралось покинуть вытянувшиеся длинной полосой бледные воды. На скамью рядом с Хилери села нянька с двумя детьми. И вот тут-то Миранда обнаружила под скамьей то, что искала всю свою жизнь. Оно не пахло, не шевелилось и было таким же светло-серым, как она сама. Шерсти на нем тоже не было заметно. И хвост был такой же, как у нее. Оно не было развязно, оно молчало, оно не проявляло никаких страстей, ни к чему ее не понуждало. Стоя в нескольких дюймах от его головы - ближе, чем она когда-либо по доброй воле подходила к другим собакам, - Миранда вдыхала это отсутствие запаха, удовлетворенно посапывая, наморщив кожу на лбу; в ее поднятых кверху глазах светилась ее маленькая серебристая душа. "Как ты не похожа на всех известных мне собак! Я бы хотела жить вместе с тобой. Разве найти мне еще когда-нибудь собаку, подобную тебе?" "Последняя модель. Стерилизованная ткань. Смотрите белый ярлычок внизу - четыре шиллинга и три пенса". Внезапно Миранда высунула свой изящный серовато-розовый язык и лизнула это существо в нос. Оно качнулось было и снова остановилось. Миранда увидела, что оно на колесиках. Она легла рядом: она знала, что нашла наконец идеальную собаку. Хилери наблюдал, как его серебристая четвероногая леди лежит под скамьей, любовно охраняя эту идеальную собаку, которая не могла ее обидеть. Она даже дышала чаще обычного, высунув наружу кончик языка. Но тут позади скамьи Хилери вдруг увидел другую идиллию. К скамье бежала тощая белая собака, спаньель. Она распласталась в траве, и три другие собаки, бежавшие за ней, уселись тут же и не сводили с нее глаз. Это была жалкая, грязная собачонка, как видно, давно бездомная. Язык у нее болтался, она дышала учащенно, ошейника на ней не было. Время от времени она поднимала глаза, и, хотя в них были усталость и отчаяние, они блестели. "Пусть голод, пусть жажда, пусть усталость, и все-таки - это жизнь!" - казалось, говорили они. Три ее спутника, так же тяжело дыша, ждали, когда она соизволит подняться и побежит дальше. Их влажные, полные любви глаза вторили ей: "Это жизнь!" Идиллическая сценка за скамьей заставляла людей быстро проходить мимо. Тощая белая собачонка вдруг поднялась и, как маленький загнанный дух, скользнула среди деревьев; и три пса побежали за ней следом. ГЛАВА XIX  БИАНКА  В середине того дня Бианка стояла в своей студии перед картиной, изображающей маленькую натурщицу-девушку с полураскрытыми светло-красными губами, тревожащими светло-голубыми глазами, смотрящими из тени в круг света от уличного фонаря. Бианка хмурилась, словно в обиде на свое творение, которое оказалось способным! убить все остальные ее картины. Что побудило ее написать эту вещь именно так? Что чувствовала она, когда девушка стояла перед ней неподвижно, как бледный цветок в чаше с водой? Не любовь - в изображение этой сумеречной фигуры не было вложено любви. Не ненависть - в стремлении запечатлеть ее смутную мольбу не было ненависти. И, однако, в портрете девушки-тени, застывшей где-то между мраком и мерцанием, угадывался дух, принудивший художницу создать нечто способное тревожить воображение. Бианка отвернулась и подошла к портрету мужа, написанному десять лет назад. Она смотрела то на одну, то на другую картину взглядом холодным и колючим, как острие кинжала. В особо сложных человеческих отношениях есть предел, за которым люди не до конца правдиво анализируют свои чувства, - настолько эти чувства сильны. Такова уж была судьба Бианки, что природа с избытком одарила ее качеством, более всех других затемняющим истинные причины людских разногласий. Гордость отдаляла Бианку от мужа до тех пор, пока она не увидела сама, что личная жизнь ее не удалась. Гордость, возмущенная этой неудачей, довела их до полного отчуждения. Гордость заставила ее принять позу человека, заявляющего: "Живи своей жизнью. Я бы сочла себя опозоренной, если бы позволила тебе увидеть, как мне больно оттого, что происходит между нами". Ее гордость скрыла от нее тот факт, что за маской насмешливой снисходительности прячется подлинная женщина, которая цепко держится за то, что считает своим, жаждет любви и уважения. Ее гордость не давала никому вокруг узнать об их семейных неладах. Ее гордость не дала даже Хилери по-настоящему понять, что именно погубило их супружескую жизнь: неукротимое желание быть любимой, управляемое неукротимой гордостью. Сотни раз он безуспешно пытался преодолеть стены, окружающие эту дисгармоничную натуру. С каждой неудачной попыткой чувство его все более увядало, и постепенно и самые корни его любви засохли. Бианка истощила терпение человека, терпеливого сверх меры, насколько можно было судить по его виду и поступкам. За внешним проявлением взаимной предупредительности и внимания - что бы там ни было, но хороший вкус им никогда не изменял - скрывалась год за годом трагедия женщины, которая хочет быть любимой и сама медленно убивает в чело- веке любовь к себе. Для Хилери, правда, их отношения перестали быть трагедией, любовь к жене давно в нем угасла, от прежнего жара не осталось и следа. Для Бианки же трагедия длилась: в душе этой женщины не угасало ревнивое желание владеть его любовью. Инстинкт иронически подсказывал ей, что будь Хилери не так деликатен, будь он грубее, более способным управлять и повелевать ею, он сломал бы стену, которой она себя окружила. Это рождало в ней тайную обиду на него, чувство, что вина лежит не на ней. Гордость была уделом Бианки, ее ароматом, ее очарованием! Как тенистый склон холма, окутанный прелестной дымкой заходящего солнца, Бианка, непостижимая и для самой себя, была окутана гордостью. Гордость сопровождала даже ее великодушные порывы и добрые поступки. Бианка предпочитала совершать их втайне и высмеивала свои порывы и свою доброту. Она постоянно высмеивала себя даже за то, что носила платья тех оттенков, которые любил Хилери. Она ни за что не призналась бы, что жаждет нравиться ему. Стоя между двумя своими произведениями, прижимая к груди мастихин, она немного напоминала итальянского святого, вонзающего себе в сердце кинжал мученичества. А тот, кто однажды навел мысли ее сестры на Италию, вот уже восемь часов как шагал по улицам, собирая а телегу отбросы Жизни. Меньше всего Хьюз походил сейчас на человека, терзаемого любовью и ненавистью. Сперва он в течение двух часов вел под уздцы лошадь; смуглое лицо его ничего не выражало, на его складной фигуре солдата была одежда, заставившая продавца "Вестминстерской" назвать его "чужаком". Время от времени Хьюз обращался к лошади, произносил несколько малозначащих слов, остальное время молчал. В течение двух последующих часов, идя за повозкой, он подгребал лопатой мусор, и его широкое, квадратное лицо с черными усиками и еще более черными глазами все еще не выдавало бури, кипевшей в его груди. Так провел он весь день. Надо заметить, что мужчины вообще не склонны раскрывать свои душевные переживания на людях, а Хьюза, который с двадцати лет служил родине сперва в качестве солдата, а теперь в более мирной должности приходского мусорщика, жизненные обстоятельства сделали особенно замкнутым. Жизнь одела его в броню безразличия - всегдашнее защитное средство людей, чей хлеб, насущный зависит от умения не слишком дорожить чем бы то ни было. Если бы Хьюз вздумал вести себя согласно своим склонностям, попытался как-то проявить себя, он едва ли смог бы быть рядовым солдатом; и еще менее вероятно, чтобы ему, когда он вернулся из армии с почетной раной, отдали предпочтение перед множеством других кандидатов на место приходского мусорщика. Для такого рода работы, как очистка улиц от ежедневных отбросов Жизни, - должность весьма завидная и, в сущности, одна из немногих, предоставляемых человеку, послужившему родине, - индивидуальность, приятные манеры, пленительный дар "самовыражения" были бы, пожалуй, неуместны. Его никогда не учили облекать мысли в слова, а с тех пор, как его ранило, он временами ощущал удручающую пустоту в голове. Не удивительно, что о нем судили неправильно, особенно те, кто не имел с ним ничего общего, если не считать одного малопринимаемого в расчет обстоятельства общей принадлежности к человеческому роду. Даллисоны составили о нем суждение столь же неверное, какое выразил о них самих Хьюз, когда "поносил аристократов", о чем Хилери узнал от "Вест-министра". Хьюза можно было бы сравнить с разодранным экраном или разбитым сосудом, в дырки которого проникает свет. Одна кружка пива, с парами которого его раненая голова уже не справлялась, - и он становился "чужаком". К несчастью, он имел обыкновение после работы заглядывать в "Зеленый Рай". А в тот вечер вместо одной кружки Хьюз выпил три и, выбравшись из трактира, испытывал смутное ощущение, что его долг - пойти туда, где девушка, вызвавшая в нем такую необыкновенную страсть, "занималась шашнями". Сознание долга боролось в нем с традиционным солдатским отвращением к доносу. С этим" смешанным чувством он и позвонил у двери дома Хилери и спросил миссис Даллисон. Когда он стоял перед ней, вытянувшись во фронт, опустив черные глаза, сжимая в руке фуражку, лицо его, как всегда, не выражало ничего. Бианка с любопытством отметила шрам на левой стороне его коротко остриженной черной головы. То, что собирался сказать Хьюз, выговорить было нелегко. - Я пришел, чтобы рассказать, чтобы вы знали, - проговорил он наконец упрямо. - Так-то я бы сроду не пришел, мне тут никто не нужен. Бианка видела, что губы и веки у него дрожат, это не вязалось с его бесстрастностью. - Моя жена, небось, наговорила на меня, жаловалась, что я ее поколачиваю. Мне наплевать, что она там говорит вам! или другим, у кого она работает. Я только одно скажу: я сроду не трогал ее первым, она всегда сама начинает. Вот поглядите-ка - ее работа! - Засучив рукав, он показал царапину на жилистой татуированной руке. - Только я пришел сюда не для того, чтобы говорить о моей жене, эти наши дела никого не касаются. Бианка повернулась к своим: картинам. - Ну так что же? - спросила она. - Ради чего вы пришли? Вы видите, я занята. Лицо Хьюза стало неузнаваемым. Вся его бесстрастность исчезла, глаза ожили, загорелись, заметали темное пламя. Бианке еще никогда не приходилось встречать человека, в котором бы так бурлила жизнь. Будь это не мужчина, а женщина, Бианка сочла бы подобное проявление чувств неприличным и наглым - такое ощущение было у Сесилии, когда она разговаривала с миссис Хьюз. Но проявление сильного темперамента в этом мужчине пленило Бианку, затронуло в ней женское начало. Так весной, когда все только что казалось таким серым, прибитым к земле, свет алых облаков вдруг зажигает кусты и деревья - ветви их будто охватывает пламя. Но в следующее мгновение это ослепительное пламя исчезает, облака утрачивают свою алость, огненный свет не дрожит, не мечется в кустах. Так же мгновенно исчезла страсть с лица Хьюза. Бианка испытала разочарование, ей хотелось, чтобы в ее жизни было побольше таких безудержных чувств. Хьюз украдкой глянул на нее своими черными глазами - когда он их щурил, они становились бархатистыми, словно шмели. Большим пальцем он указал на портрет девушки. - Это я насчет нее пришел поговорить, - сказал он. Бианка холодно посмотрела ему в лицо. - У меня нет ни малейшего желания слушать. Хьюз огляделся, словно ища чего-нибудь, что помогло бы ему говорить дальше; на глаза ему попался портрет Хилери. - Я бы на вашем месте поставил их рядом, - сказал он, Бианка прошла мимо него к двери. - Или вы, или я, кто-нибудь из нас выйдет отсюда. В лице у Хьюза не было теперь ни злобы, ни страсти, оно было только несчастным. - Послушайте, миссис, - начал он, - вы не злитесь, что я пришел. Я это не для того, чтобы досадить вам. У меня есть своя жена, - видит бог, она меня достаточно изводит из-за этой девушки. Честное слово, скоро мне только и останется, что утопиться. Это потому, что он подарил ей новые платья, вот почему я пришел сюда. Бианка открыла дверь. - Уходите, прошу вас, - сказала она. - Я уйду без шума, не беспокойтесь, - пробормотал он и вышел, повесив голову. Выпустив его через боковую дверь, Бианка снова подошла к картинам. В горле у нее был комок, привычная маска на лице исчезла. Так она стояла долго, не шевелясь, потом отнесла картины на прежние места и крытым ходом направилась к дому. Возле отцовской комнаты она прислушалась, затем тихо повернула ручку двери и вошла. Мистер Стоун, держа перед собой несколько исписанных листов, диктовал маленькой натурщице, а та, пригнув голову к руке, усердно записывала. Она перестала писать, когда вошла Бианка. Мистер Стоун не прервал работы, он поднял руку и сказал: - Я перечту последние три страницы. Следите! Бианка села возле окна. Голос ее отца, такой тонкий и медлительный, что каждый слог звучал отдельно, был воплощением монотонности. "Можно об-на-ру-жить некоторые следы того, что в те дни на-ме-ча-лись первые попытки стереть границы между классами..." Голос звучал ровно, не повышаясь и не понижаясь, словно обладатель его знал, что впереди еще долгий путь, - как гонец, который несет важные вести через равнины, горы и реки. Мистер Стоун сделал паузу. - У вас там стоит дальше слово "безумные"? - спросил он. Маленькая натурщица подняла голову. - Да, мистер Стоун. - Вычеркните его. Он смотрел на деревья за окном; дыхание его было отчетливо слышно. Маленькая натурщица пошевелила онемевшими пальцами. Испытующий, улыбающийся взгляд Бианки не отрывался от девушки, словно она хотела неизгладимо запечатлеть у себя в памяти ее образ. Было что-то пугающее в этом пристальном взгляде, что-то жестокое и в отношении себя и в отношении этой девушки. - Никак не могу найти нужное слово, - проговорил мистер Стоун. - Пока оставьте пустое место. Продолжаем. "...Ни нежный братский интерес человека к человеку, ни любознательность в отношении явления как такового..." Голос его тянулся все той же узкой тропой в просторы, замороженные спокойным, извечным присутствием его излюбленной идеи, которая, как золотая луна, далекая и холодная, дивно сияла над тонкой струйкой слов, А девушка все водила по страницам кончиком пера, сверяя текст. Мистер Стоун опять прервал чтение, поглядел на дочь и, словно удивившись тому, что она здесь, спросил: - Ты хочешь сказать мне что-нибудь, дорогая? Бианка помотала головой. - Продолжаем! - сказал мистер Стоун. Но глаза маленькой натурщицы уже поймали прикованный к ней взгляд. На лице ее мелькнуло такое выражение, будто она спрашивала: "Что я вам сделала, что вы так на меня смотрите?" Словно зачарованная, она посматривала украдкой на Бианку, а рука ее машинально отмечала абзацы. Этот молчаливый поединок взглядов все продолжался: улыбающийся взгляд женщины был твердым и жестоким, взгляд девушки - неуверенным и обиженным. Ни та, ни другая не слышали ни слова из того, что читал мистер Стоун. Они отнеслись к этому так, как жизнь всегда относится к философии и как будет относиться к ней до скончания века. Мистер Стоун опять остановился, он словно взвешивал последние предложения. - Да, мне кажется, это правильная мысль, - сказал он вполголоса. И вдруг обратился к дочери: - Ты согласна со мной, дорогая? Он с беспокойством ждал ответа; на его тощей шее, чуть пониже бородки, были ясно видны жидкие седые волоски. - Да, папа, согласна. - Я рад, что ты одного со мной мнения. Меня это беспокоило. Продолжаем! Бианка встала. На щеках ее горели яркие пятна. Она пошла к двери, и маленькая натурщица проводила ее долгим взглядом, раболепным, протестующим и печальным. ГЛАВА XX  МУЖ И ЖЕНА  Только в седьмом часу Хилери подошел наконец к своему дому; немного впереди него бежала Миранда, она даже почти проголодалась. Кусты сирени, еще не расцветшие, источали пряный аромат. Заходящее солнце покрывало их золотистой шелковой сеткой, и дрозд, сидя на низком суку акации, песней призывал вечер. По дорожке шел мистер Стоун, а с ним - маленькая натурщица в своем новом платье. Они, очевидно, отправились на прогулку: на мистере Стоуне была старая черная шляпа с сильным зеленоватым оттенком, и он нес бумажный пакет, из которого на каждом шагу сыпались хлебные крошки. Девушка густо покраснела. Она опустила голову, она еще не знала, как Хилери отнесется к ее новому наряду. У калитки она вскинула глаза. Его взгляд ответил ей: "Да, ты выглядишь очень мило". И в глазах ее появилось выражение, какое бывает у собак, когда они с обожанием смотрят в лицо хозяину. Хилери, смутившись, повернулся к мистеру Стоуну. Тот стоял очень тихо, видно, ему пришла в голову новая мысль. - Кажется, я не уделил достаточно внимания вопросу о насилии. Я не знаю, является оно абсолютным злом или только относительным, - проговорил мистер Стоун. - Если в моем присутствии человек мучает кошку, вправе ли я ударить его? Привыкший к этим неожиданным скачкам мысли, Хилери ответил: - Не знаю, сэр, вправе ли вы его ударить, но, так или иначе, вы это сделаете. - Я в том не уверен, - сказал мистер Стоун. - Мы идем кормить птиц. Маленькая натурщица взяла из его рук бумажный пакет. - Из него все сыплется, - сказала она. Уже перейдя дорогу, она обернулась. "Может, и вы с нами пойдете?" - говорил ее взгляд. Но Хилери поспешно вошел в сад и закрыл за собой калитку. Целый час просидел он у себя в кабинете, в обществе Миранды; он бездействовал, погруженный в странное, почти приятное оцепенение. В эти часы он обычно работал над своей книгой, и уж одно то, что праздность не казалась ему тягостной, могло бы его встревожить. Немало мыслей прошло у него в сознании, немало отзвуков того, что он считал навсегда оставленным, - чувств и желаний, которые для человека средних лет обычно всего лишь мумии в> музее памяти. Эти порывы, запрятанные в сердце каждого, воскресли при первом же взмахе крыльев все еще не умершей в нем юности. Как разгорается пламя почти угасшего костра, так в душе Хилери взметнулось и засверкало стремление раскрыть новые тайны, желание еще раз ощутить радость жизни, пока жизнь еще не пошла под уклон. Его звал не какой-нибудь заурядный маленький дух - его манил розовым пальчиком дух с невидимым ликом, что является к людям, юность которых миновала. Миранда, обеспокоенная тем, что хозяин сидит так тихо, встала. Обычно в этот час он всегда скреб по бумаге. Сама она редко скребла что-либо, потому что считала это дурным тоном; но сейчас она смутно чувствовала, что ему следовало заниматься именно этим. Она подняла тонкую лапку и коснулась его колена. Не встретив возражения, она осторожно прыгнула к нему на колени и, забыв на этот раз свою скромность, положила лапки на грудь хозяина и облизала ему все лицо. В тот самый момент, когда Миранда награждала его своими поцелуями, Хилери увидел, что мистер Стоун и маленькая натурщица возвращаются с прогулки. Старик шел очень быстро, держа в руке обломок палки. Лицо у него сильно раскраснелось. Хилери вышел им навстречу. - Что случилось, сэр? - спросил он. - Я ударил его прямо по ногам, - ответил мистер Стоун, - и я не сожалею об этом. С этими словами он прошел к себе в комнату. Хилери повернулся к маленькой натурщице. - Это все из-за собачонки. Один там бил ее, и мистер Стоун его ударил. Даже палку сломал. Подошли люди, они нам грозили. - Она взглянула на Хилери. - Я... я так испугалась. Ах, мистер Даллисон, все-таки он немножко чудной, правда? - Все герои чудаки, - сказал Хилери негромко. - Он хотел еще раз ударить, даже когда палка у него сломалась. Тут пришел полисмен, и они все разбежались. - Так оно и должно было быть. Ну, а вы что в это время делали? Заметив, что она пока еще не произвела большого впечатления, маленькая натурщица опустила глаза. - Я б не испугалась, если бы со мной были вы. - Боже мой... мистер Стоун гораздо отважнее меня. - И вовсе нет, - ответила она упрямо и снова взглянула на него. - Ну, до свиданья, - сказал Хилери поспешно. - Вам пора бежать домой... В тот же вечер, когда он с женой возвращался в экипаже с длинного скучного обеда, Хилери сказал: - Мне нужно поговорить с тобой. Из другого угла кэба последовал иронический ответ: - Да? - Возникли кое-какие неприятности, касающиеся маленькой натурщицы. - В самом деле? - Этот человек, Хьюз, увлекся ею. Он, кажется, даже грозился прийти тебе рассказать. - О чем? - Обо мне. - И что же он собирается рассказать о тебе? - Не знаю, какие-нибудь вульгарные сплетни. Последовало молчание, и в темноте кэба Хилери облизал сухие губы. Бианка заговорила: - Могу я спросить, откуда ты узнал об этом? - Мне сказала Сесилия. Странный звук, вроде приглушенного смеха, достиг ушей Хилери. - Мне, право, жаль, что так получилось, - сказал он вполголоса. - Очень мило с твоей стороны, что ты счел нужным сообщить мне об этом, хотя мы и живем... каждый своей жизнью. Что заставило тебя? - Я решил, что так будет правильно. - И, конечно, еще потому, что этот человек и в самом деле мог прийти ко мне! - Тебе не следовало бы говорить это, - Не всегда говоришь то, что следует. - Я этой девочке подарил кое-что из одежды, в которой она сильно нуждалась. И, насколько мне известно, это все, что я сделал. - Ну, разумеется! Это великолепное "ну, разумеется!" подействовало на него, как удар хлыста. Он сказал сухо: - Что ты хочешь, чтобы я теперь делал? - Я? Даже порыв резкого восточного ветра, от которого сворачиваются и дрожат молодые листки, а язычки горящего газа вспыхивают и гаснут в рожках, не мог бы так мгновенно задуть огонек дружеского чувства. Хилери тут же вспомнил почти умоляющие слова Стивна: "На твоем месте я бы не стал обращаться к Бианке. Женщины - такой странный народ!" Хилери повернулся и взглянул на жену. Ее темную голову окутывал синий газовый шарф. Она сидела в углу, как только можно дальше от мужа, и усмехалась. На мгновение у Хилери возникло ощущение, что он задыхается, всегда будет задыхаться в бесконечных складках этой синей газовой ткани, что он обречен всю жизнь быть спутником женщины, убившей его любовь к ней. - Поступай, как тебе угодно, разумеется. Хилери овладело желание рассмеяться. "Что ты хочешь, чтобы я теперь делал?" "Поступай, как тебе угодно, разумеется". Это ли не предел корректности и терпимости? - Послушай, Бианка, - проговорил он с усилием. - Жена его ревнует. Мы поместили девушку к ним в дом, нам же следует и забрать ее оттуда. Бианка ответила не сразу. - Девушка с самого начала была твоей собственностью, делай с ней, что хочешь. Я не вмешиваюсь. - Я не привык рассматривать людей как свою собственность. - Можно не сообщать мне об этом, я знаю тебя двадцать лет. Иногда даже самые кроткие и выдержанные люди мысленно хлопают дверью. - Ну что ж, отлично. Я сказал тебе все; можешь принимать Хьюза, когда он явится, или не принимать, как тебе угодно. - Я уже принимала его. Хилери усмехнулся. - Ну и что же, он рассказал тебе много ужасного? - Он ничего мне не рассказывал. - То есть? Бианка наклонилась вперед и откинула на плечи синий шарф, как будто и она тоже задыхалась. Глаза ее на раскрасневшемся лице горели, как звезды, губы дрожали. - Разве это на меня похоже, чтобы я стала выслушивать его? Прошу тебя, прекратим разговор, с меня достаточно этих людей! Хилери поклонился. Быстро катившийся кэб сделал последний поворот, сокращая путь к дому. Узкая улочка была полна народу; все толпились вокруг ручных тележек и освещенных киосков. В воздухе густо плавали грубая речь и смех вперемешку с запахами керосина и жареной рыбы. В каждой проходящей паре Хилери видел еще одну супружескую чету - Хьюзов, возвращающихся домой к семейному счастью в комнате над головой у маленькой натурщицы. "С меня достаточно этих людей!" В ту же ночь, уже после часу, Хилери проснулся, услышав, как кто-то открывает засовы парадной двери. Он встал, торопливо подошел к окну и выглянул. Сперва он не мог ничего различить. Безлунная ночь спустилась в сад, как черная птица в свое гнездо. Слышались только легкие вздохи кустов сирени. Затем, как раз под своим окном, на ступенях у парадной двери, он смутно различил человеческую фигуру. - Кто там? - позвал он. Человек не шелохнулся. - Кто это? - снова спросил Хилери. Человек поднял лицо, и по белевшей в темноте бородке Хилери узнал мистера Стоуна. - Что случилось, сэр? Могу я чем-нибудь помочь? - Нет, - ответил мистер Стоун. - Я слушаю ветер. Сегодня он посетил всех. И, подняв руку, он указал в темноту. ГЛАВА XXI  ДЕНЬ ОТДЫХА  В доме Сесилии на Олд-сквер всюду, от чердака до подвала, чувствовалась та атмосфера, какую приносит воскресный день в дома, чьи обитатели не нуждаются ни в религии, ни в отдыхе. Сесилия и Стивн не бывали в церкви с того времени, когда крестили Тайми, и не предполагали снова попасть туда до дня ее свадьбы; посещение церкви даже в столь редких случаях они считали нарушением собственных принципов. Но, щадя чувства других, они однажды принесли эту жертву и готовы были, когда придет время, принести ее еще раз. В их семье прилагались все усилия к тому, чтобы воскресенье ничем не отличалось от будней, однако это удавалось им лишь отчасти. Дело в том, что при всей решимости Сесилии ничем не отмечать праздник, за воскресным завтраком неизменно появлялся йоркширский пудинг и ростбиф, невзирая на то, что мистер Стоун, приходивший к ним по воскресеньям, если вспоминал, что это воскресенье, не потреблял мяса высших млекопитающих. Каждый раз при этом Сесилия, которая по издавна заведенному порядку в воскресные дни сама раздавала порции, смотрела на мясо хмурясь. Нет, со следующей недели она это прекратит. Но приходила следующая неделя, и вот он снова на столе, этот кусок говядины, цветом своим почему-то неприятно напоминающий кучерские физиономии. И она, сама себе удивляясь, с аппетитом принималась за ростбиф. Что-то очень древнее и глубоко в ней заложенное, какой-то зверский, вульгарный аппетит, унаследованный, несомненно, от судьи Карфэкса, каждую неделю и именно в этот час брал над ней верх. Предложив Тайми вторую порцию, от чего та никогда не отказывалась, Сесилия, ненавидевшая разрезать мясо, глядела поверх этого ужасного оковалка на стеклянную вазу, купленную ею в Венеции, и на нарциссы, стоящие в вазе прямо, будто без всякой опоры. Если бы не этот кусок говядины, запах которой стоял в доме с самого утра, а тяжесть чувствовалась в желудке до самого вечера, она бы и не вспомнила, что сегодня воскресенье. И тут она отрезала себе еще ломтик. Если бы кто-нибудь сказал Сесилии, что в ее жилах все еще течет пуританская кровь, она бы смутилась и стала решительно возражать; и, однако, соблюдение праздничных традиций, безусловно, подтверждало этот любопытный факт. По воскресеньям она трудилась больше обычного. Утром она непременно "разделывалась" со своей корреспонденцией; за завтраком разрезала мясо, после завтрака "разделывалась" с начатым романом или книгой по социальному вопросу; затем ехала на концерт, по пути оттуда "разделывалась" с каким-нибудь необходимым визитом, и в первое воскресенье каждого месяца оставалась дома - невыносимая скучища! - чтобы "разделаться" со знакомыми, приходившими в гости. Вечером она шла смотреть одну из тех пьес, которые различные общества ставят для лиц, вынужденных, подобно Сесилии, отмечать воскресенье против своей воли. В это "первое воскресенье", обойдя гостиную, протянувшуюся во всю глубину дома, и выглянув в широкие низкие окна в свинцовых переплетах - и в те, что выходили на улицу, и в те, что выходили во двор, - Сесилия взялась за новое произведение мистера Бэлидайса. Она сидела, прижимая разрезальный нож к чуть впалой раскрасневшейся щеке; тонкое кружево и дорогая старинная брошь плотно прилегали к ее шее. Сесилия листала книгу мистера Бэлидайса, а Тайми в ярко-голубом платье сидела напротив и листала книгу Дарвина о земляных червях. Сесилия поглядывала на свою "дочурку", которая внешне была намного солиднее ее самой, и на лице ее было очень нежное, чуть удивленное выражение. "Мой детеныш стал красивым созданием, - говорило оно. - Странно, что это крупное существо - мое дитя". В сквере на площади было все сразу: солнце, ливень, деревья в цвету. Наступало то время года, когда все живое производило на свет себе подобных. Повсюду детеныши - мягкие, милые, неуклюжие. Сесилия ощущала все это сердцем. И ощущение это придавало глубину ее живым, ясным глазам. Какое тайное удовлетворение испытывала она оттого, что однажды позволила себе зайти так далеко, что родила ребенка! Какое странное, смутное волнение охватывало ее весной - чуть ли не желание родить второго! Вот такую же размягченность можно заметить в глазах степенной кобылы, когда она следит за первыми самостоятельными действиями своего жеребенка. "Мне надо привыкнуть к этому, - как будто говорит она. - Конечно, мне недостает того маленького существа, хотя я, бывало, и грозила лягнуть его копытом, чтобы показать, что я не стерплю никаких дерзостей от подобного малыша. И вот малыш уже уходит! Ну что ж!" Вспомнив, однако, что она сидит здесь затем, чтобы "разделаться" с мистером Бэлидайсом, потому что было совершенно необходимо следить за всем, что он пишет, Сесилия опустила глаза на страницу, и мгновенно перед ней вместо тучных пастбищ мистера Бэлидайса, где женской душе можно пастись сколько угодно, предстало, увы, нечто иное - образ маленькой натурщицы. Сесилия не вспоминала о ней по меньше мере целый час: с того момента, когда Стивн передал ей свой разговор с Хилери, она только и делала, что думала, - правда, не столько о самой девушке, сколько обо всем том, что было с нею связано; она устала от этих мыслей. В том, что сказал Хилери, стыдливая и робкая душа Сесилии почуяла что-то зловещее, совсем на него не похожее. Неужели между ним и Бианкой действительно произойдет полный разрыв или, еще хуже того, безобразный скандал? Сесилия, знавшая сестру, быть может, лучше, чем кто бы то ни было, со школьных дней помнила, как бушевала Бианка, когда считала, что ее обидели, помнила и наступавшие затем! длительные полосы мрачной задумчивости. Как ни старалась Сесилия убедить себя в том, что злосчастной истории с маленькой натурщицей придают слишком много значения, сейчас все это казалось ей более грозным, чем когда-либо. Это уже не зажженный фитиль, это горящая спичка возле поезда, груженного порохом. Маленькая натурщица, дитя народа, явившаяся неизвестно откуда... Господь ведает, какую роль предназначено сыграть этому юному, не такому уж красивому и даже неумному созданию, весь шарм которого заключен в странной, трогательной наивности! Быть может, то перст судьбы? Сесилия сидела неподвижно, вглядываясь в образ, так внезапно возникший перед нею: у этого жеребенка нет мудрой, степенной матери, некому приглядывать за ним, смотреть на него с тайным обожанием. Никто не оборачивается на его тоненький голосок, никто не следит озабоченно, как это крохотное существо качается на тонких дрожащих ножках, засыпая под жарким солнцем; никто не настораживает уши, не бьет копытом, когда к малышу приближается посторонний. Все эти мысли мелькнули у Сесилии и исчезли, слишком далекие и смутные, чтобы удержаться. Перевернув страницу, которую она так и не прочла, она испустила вздох. Тайми тоже вздохнула. - Эти червяки безумно интересные, - сказала Тайми. - У нас сегодня будет кто-нибудь? - Миссис Таллентс-Смолпис собиралась привести одного молодого человека, некоего синьора Поцци - Эгреджио Поцци, или что-то в этом роде. Она утверждает, что это пианист с большим будущим. Лицо Сесилии приняло чуть насмешливое выражение. Что-то было у нее в крови - унаследованное, разумеется, от Карфэксов, что всегда тянуло ее засмеяться, когда при ней называли такие имена и упоминали о таких наклонностях. Тайми подхватила свою книгу. - Отлично, я отправляюсь к себе наверх, - заявила она. - Если будет что-нибудь интересное, можешь послать за мной. Сладко потянувшись, она не торопясь повернулась в луче солнца, будто хотела в нем выкупаться. Затем с медленным, неслышным зевком вскинула подбородок так, что солнце залило ей все лицо. Ресницы ее легли на уже чуть загорелые щеки, губы полураскрылись, по всему телу пробежала дрожь. Каштановые волосы заблестели от поцелуев солнца. "Будь та девушка вроде нее, я бы еще могла понять", - подумала Сесилия. - О боже мой! - сказала вдруг Тайми. - Вот они уже идут. Она помчалась к двери. - Тайми, дорогая, - сказала ей Сесилия вполголоса, - уж если ты непременно хочешь уйти, передай, пожалуйста, папе, чтобы он зашел сюда. Через минуту в комнате появилась миссис Таллентс-Смолпис, а за ней молодой человек с интересным бледным лицом и темными, коротко остриженными волосами. Уделим минуту внимания не такому уж редкому случаю, когда юноше выпадает на долю мать-итальянка и отец по фамилии Поттс, пожелавший дать сыну имя Уильям). Будь юноша из "низших классов", он мог бы безнаказанно вертеть шарманку и при этом зваться "Биллом"; но, поскольку он происходил из класса буржуазии и с четырех лет играл Шопена, перед друзьями его встала немаловажная проблема. Небеса вмешались, дабы разрешить ее, когда он был еще на пороге своей карьеры и только-только занес ногу, чтобы выйти на арену гладиаторов музыкального Лондона, где все уже приготовились опустить большой палец, вынося приговор отечественному Поттсу. Юноша получил письмо из тех краев, где родилась его мать. Письмо было адресовано "Эгреджио Синьору Поцци" {Эгреджио синьор (итал. egregio signore) - высокоуважаемый синьор.}. Он был спасен. Потребовалось лишь поменять местами первые два слова, заменить два "т" двумя "ц" и сменить "с" на "и". Теперь весь Лондон знал, что он новое светило. Это был скромный, воспитанный молодой человек и в тот момент совершенная находка для миссис Таллентс-Смолпис, которая только тогда и была вполне счастлива, когда вела на веревочке какого-нибудь гения. Сесилия занимала сразу обоих гостей с присущей ей полусочувствующей-полунасмешливой манерой, будто сомневаясь, действительно ли они рады видеть ее, а она их, как вдруг услышала пугающее имя: - Мистер Пэрси! "О боже!" - воскликнула она мысленно. Мистер Пэрси - за окном урчал его "Демайер А-прим" - подошел к хозяйке с обычной для него простотой и непринужденностью. - Я решил дать немного пробежаться моему Демайеру, - сказал он. - Как поживает ваша сестра? - Заметив миссис Таллентс-Смолпис, он добавил: - Здравствуйте! Мы с вами уже встречались. - Да-да, - ответила миссис Таллентс-Смолпис, у которой засверкали глазки. - Мы с вами беседовали о неимущих классах, помните? Мистер Пэрси, человек чувствительный, если удавалось пробить его кожу, бросил на миссис Таллентс-Смолпис подозрительный взгляд, говоривший: "Не по душе мне эта дама. Что-то не очень нравятся мне ее улыбочки". - Как же, как же, - сказал он. - Вы еще мне о них рассказывали. - О мистер Пэрси, вы слышали о них и до меня! Помните, вы тогда так и сказали. Лицо мистера Пэрси передернулось, отчего стало казаться, будто оно состоит из одних челюстей. Этим движением был невольно продемонстрирован довольно устрашающий характер. Так иногда бульдоги, эти милые добродушные животные, неожиданно обнаруживают свою бульдожью хватку. - Тема, признаться, унылая, - сказал он резко. При этих словах Сесилия встрепенулась. Их произнес здоровый человек, который смотрит на коробочку с пилюлями и не собирается открывать ее. Почему она и Стивн не могут так же оставить коробочку закрытой? В этот момент, к величайшему ее удивлению, вошел Стивн. Она посылала за ним, это правда, но никак не рассчитывала, что он придет. Приход его и в самом деле нуждается в объяснении. Чувствуя себя немного "не в форме", как он выразился, Стивн не поехал в Ричмонд играть в гольф. Вместо этого он провел день в обществе своей трубки и коллекции древних монет - лучшей коллекции не было ни у кого, с кем ему приходилось встречаться. Мысли его чаще, чем ему того хотелось, уходили в сторону от древних монет - к Хилери и той девушке. С самого начала Стивн считал, что эта задача по плечу скорее ему, чем бедняге Хилери. Поэтому, когда Тайми просунула голову в дверь его кабинета и сказала: "Папа, миссис Таллентс-Смолпис!", - он сперва было подумал: "Ох, надоедная особа...", - но тут же решил: "А впрочем, пойду. Посмотрим, нельзя ли извлечь из нее что-нибудь полезное". Чтобы понять отношение Стивна к женщине, принимающей столь деятельное участие в различных общественных начинаниях, следует вспомнить одно обстоятельство: принадлежа к многочисленному разряду людей, слишком, к несчастью, культурных, чтобы, подобно мистеру Пэрси, просто отмахнуться от всех "унылых" тем или отрицать необходимость начинаний, ставящих своей целью сделать эти темы не столь унылыми, он все же не участвовал ни в каком из этих начинаний из страха, что это может показаться неуместным. Кроме того, он органически не доверял ничему слишком женственному, а миссис Таллентс-Смолпис была, несомненно, весьма женственна. Ее достоинство заключалось, по его мнению, в приверженности к Обществам. Пока человечество действовало через посредство Обществ, Стивн, знавший силу правил и протоколов, не опасался, что дело пойдет слишком быстро. Он подсел к миссис Таллентс-Смолпис и навел разговор на ее любимое детище - "Огонек надежды для девушек в затруднительном положении". Испытующе глядя ему в лицо своими черными глазками, так похожими на пчелок, собирающих мед со всех цветов без разбора, миссис Таллентс-Смолпис сказала: - Почему бы вашей жене тоже не включиться в нашу работу? Вопрос этот был, естественно, и неожиданным и неприятным для Стивна: меньше всего ему хотелось, чтобы его жена увлеклась какими-то там социальными начинаниями. Но он не растерялся. - Ну, знаете, не у всех есть талант к таким делам. Через всю комнату послышался голос мистера Пэрси: - Скажите мне ради бога, как это вам удается раскапывать всякие их секреты? Миссис Таллентс-Смолпис, всегда готовая посмеяться, так и залилась смехом. - О, какое прелестное выражение, мистер Пэрси! Право, нам! надо использовать его в нашем отчете. Благодарю вас! Мистер Пэрси поклонился. - Не стоит благодарности. Миссис Таллентс-Смолпис снова повернулась к Стивну. - У нас есть специально обученные люди, которым поручается вести опрос. Вот преимущество обществ, подобных нашему, - нет неприятной необходимости в личном общении. Бывают такие истории, что можно просто... Работа у нас очень тонкая. - А не бывает так, - спросил мистер Пэрси, - что вы принимаете какую-нибудь дрянь за что-то порядочное, или, вернее сказать, какая-нибудь дрянь принимает вас за дураков? Ха-ха-ха! Глазки миссис Таллентс-Смолпис с удовольствием обежали фигуру мистера Пэрси. - Это случается нечасто, - ответила она и подчеркнуто повернулась опять к Стивну. - А что, у вас есть на примете какая-нибудь девушка, мистер Даллисон, судьба которой вас интересует? Стивн посоветовался с Сесилией с помощью одного из тех быстрых мужских взглядов, что могут быть почти незаметны; миссис Таллентс-Смолпис перехватила этот взгляд, не подняв глаз. Перехватить ответный взгляд Сесилии было не так просто, но миссис Таллентс-Смолпис поймала и его, и даже прежде, чем он попал по адресу. Чуть приподняв левую бровь и слегка сдвинув вправо нижнюю губу, Сесилия сказала этим: "Может, лучше подождать еще немного?" Миссис Таллентс-Смолпис каким-то чутьем поняла, что оба имеют в виду маленькую натурщицу. И вспомнила про любопытный эпизод в омнибусе, когда Хилари, этот интересный мужчина, вдруг так поспешно вышел. Что миссис Таллентс-Смолпис может вознегодовать, этой опасности не было. Люди, среди которых она вращалась, не занимались теперь сплетнями и, более того, относились с симпатией к подобного рода делам. К тому же она была слишком добродушна, слишком! любила жизнь, чтобы мешать чьей бы то ни было любви к жизни. Но все-таки это было забавно... - Да, я хотела вас спросить, - сказала она. - Как насчет той маленькой натурщицы? - Это вы о той девице, которую я тогда видел? - вмешался мистер Пэрси, проявляя обычную свою догадливость. Стивн одарил его тем взглядом, каким он обычно замораживал кровь в жилах свидетелей на суде. "Этот тип просто невозможен", - подумал он. Черные пчелки вылетели из-под пряди темных волос, причесанных в стиле раннего итальянского Возрождения, и спокойно собирали мед с лица Стивна. - Мне она показалась очень подозрительной, - проговорила миссис Таллентс-Смолпис. - Да, да, - пробормотал Стивн, - быть может, есть опасность... И он сердито посмотрел на Сесилию. Не прерывая беседы с мистером Пэрси и синьором Эгреджио, Сесилия чуть подняла л-евую бровь. Миссис Таллентс-Смолпис решила, что это значит: "Говори откровенно, но осторожно", - Стивн же истолковал этот сигнал по-другому: "Ну, что ты на меня, черт возьми, так смотришь?" Он справедливо счел себя задетым и потому сказал резко: - Как бы вы отнеслись к подобному случаю? Лицо миссис Таллентс-Смолпис озарилось совершенно очаровательной улыбкой, и она спросила тихо: - К какому случаю? Глазки ее полетели к Тайми, которая, незаметно войдя в комнату, что-то шептала матери. Сесилия встала. - Вы ведь знакомы с моей дочерью? - сказала она гостям. - Ради бога, извините, я должна на одну минуту покинуть вас. Она скользнула к двери и на ходу оглянулась. Это была одна из тех сцен, при которых отраднее всего не присутствовать. Миссис Таллентс-Смолпис продолжала улыбаться. Стивн хмуро уставился на носки своих штиблет; мистер Пэрси не сводил восхищенного взгляда с Тайми, а Тайми, сидя очень прямо, спокойно разглядывала несчастного Эгреджио Поцци, который никак не мог решиться начать разговор. Сесилия, выйдя из гостиной, секунду стояла тихо, чтобы успокоить нервы. Тайми сказала ей, что пришел Хилери, что он ждет в столовой и хочет поговорить именно с нею. Как у большинства женщин ее круга и воспитания, такие качества, как сдержанность, деликатность и такт, проявлялись у Сесилии особенно ярко именно в подобных ситуациях. Не в пример Стивну, который сразу показал, что у него есть что-то на уме, она, здороваясь с Хилеря, выказала ему радушие, дружелюбие и сердечность ровно в той дозе, какую сама давно установила как подобающую в отношении к деверю. Ее любовь к Хилери, если не вполне сестринская, была очень близка к тому. Словами она могла бы выразить ее так: "Между нами существует понимание - в той мере, какую допускают приличия и условности. Мы даже сочувствуем один другому, зная, с какими трудностями каждый из нас сталкивается, ты - женившись на моей сестре, а я - выйдя замуж за твоего брата. Самое худшее мы уже знаем. И мы охотно встречаемся, потому что между нами стоят преграды, и это почти пикантно". Подав ему свою мягкую ручку, она тут же начала болтать о вещах, меньше всего занимавших ее мысли. Она видела, что ей удалось ввести Хилери в заблуждение, и радовалась этому новому доказательству своего дипломатического таланта. Но у нее сразу дрогнули нервы, когда он сказал: - Я хотел бы поговорить с тобой, Сесси. Ты, наверное, знаешь, что вчера у меня со Стивном был разговор. Сесилия кивнула. - Я поговорил с Бианкой. - Да? - уронила Сесилия. Ей ужасно хотелось узнать, что же сказала Бианка, но она не осмеливалась спросить, потому что на Хилери была его броня - отчужденное, насмешливое выражение, которое всегда появлялось на его лице, если начинали говорить о том, что его больно задевало. Сесилия ждала. - Все это мне отвратительно, - сказал он, - но я должен что-то сделать для этой девочки. Не могу же я так вот оставить ее в беде. Сесилию вдруг осенило. - Послушай, Хилери, - начала она мягко, - у меня в гостиной сидит миссис Таллентс-Смолпис. Они со Стивном как раз только что разговаривали об этой девушке. Быть может, ты зайдешь, и вы спокойно все с ней уладите? Несколько секунд Хилери молча смотрел на свояченицу, затем сказал: - Нет, спасибо. Всему есть мера. Я сам обо всем позабочусь. С дрожью в голосе Сесилия спросила: - Но, Хилери... что ты хочешь сказать? - Я положу этому конец. Сесилии потребовалась вся ее выдержка, чтобы не дать ему заметить, в каком она ужасе. Положить конец чему? Что он имеет в виду - что они с Бианкой собираются разойтись? - Я не позволю распускать пошлые сплетни об этой несчастной девушке. Я сам сниму для нее комнату. Сесилия вздохнула с облегчением. - Может быть, и мне пойти с тобой? - Очень мило с твоей стороны, - ответил Хилери сухо. - Как видно, мои действия вызывают подозрение. Сесилия вспыхнула. - Ну что ты; это же глупо! Но если я буду с тобой, тогда уж никто ничего не подумает. Скажи, Хилери, тебе не кажется, что если она будет продолжать ходить к отцу... - Я скажу ей, чтобы она больше не ходила. Сердце Сесилии дрогнуло дважды: один раз от удовольствия, другой раз от жалости. - Тебе это будет так трудно! - сказала она. - Я ведь знаю, как ты ненавидишь такие вещи. Хилери кивнул. - Но боюсь, что это единственный выход, - продолжала Сесилия поспешно. - И, конечно, отцу говорить об этом незачем, пусть считает, что ей просто надоело у него работать. Хилери снова кивнул. - Его это очень удивит, - проговорила Сесилия задумчиво. - Да... А тебе не кажется, что если ты ее заберешь оттуда, все эти люди только еще больше дадут волю языкам? Хилери пожал плечами. - Тот человек может прийти в ярость, - добавила Сесилия. - Безусловно. - Но, с другой стороны, если ты после этого не будешь с ней видеться, у них не останется... не останется никаких оснований для сплетен. - Я не буду больше с ней видеться, если сумею избежать этого. Сесилия взглянула на него. - Это очень мило с твоей стороны, Хилери. - Что мило с моей стороны? - каменным голосом спросил Хилери. - Ну то, что ты берешь на себя все хлопоты. Ты уверен, что тебе вообще следует вмешиваться? - Взглянув ему в лицо, она торопливо добавила: - Да, да, конечно, так будет лучше всего. Пойдем сейчас же. Ах да, там ведь в гостиной сидят... Будь добр, подожди меня десять минут. Бегом поднимаясь к себе в комнату, чтобы надеть шляпу, Сесилия думала, почему это у нее всегда возникает желание утешить Хилери. Стивн никогда не вызывал в ней такого чувства. Плохо представляя себе, куда им, собственно, идти, они пошли по направлению к Бэйсуотер. Самое главное, что требовалось, - это поселить маленькую натурщицу подальше от Хаунд-стрит, по ту сторону Хайд-парка. Дойдя до конца Брод-Уок, они инстинктивно стали удаляться от всяких признаков зелени. На длинной, унылой, мрачно-респектабельной улице они нашли то, что искали меблированную комнату, совмещающую в себе гостиную и спальню; объявление о ней было наклеено на стекле окна. Дверь им открыла хозяйка, высокая, узкоплечая женщина с западным акцентом и скрытой сердечностью, едва пробивающейся сквозь жесткую оболочку. Они вели с ней переговоры в передней, вдыхая запах линолеума с пестрым узором, которым был застлан пол. Отсюда была видна лестница, она круто поднималась вверх мимо стен, оклеенных глянцевитыми желтыми обоями в мелкую красную клеточку. На стене висел календарь с цветочным орнаментом до того аляповатого вида, что никто бы не соблазнился его выкрасть. Под ним стояла подставка для зонтов, но зонтов в ней не было. Слабо освещенный коридорчик вел мимо двух плотно закрытых дверей, выкрашенных в ржавый цвет, к двум другим, полуоткрытым дверям с мутными стеклами в панелях. На улице, откуда они поднялись сюда по каменным ступеням, начался ливень со снегом. Хилери закрыл дверь, но, холодное дыхание ливня уже вошло в угрюмый тесный дом. - Вот помещение, мэм, - оказала хозяйка, открывая первую из дверей цвета ржавчины. Комната, оклеенная сбоями с узором из голубых роз на желтом фоне, была отделена от соседней двойной дверью. - Иногда я сдаю обе комнаты сразу, но сейчас вторая комната занята, там живет один молодой человек, служащий в Сити. Вот почему я могу сдать вам эту комнату так дешево. Сесилия взглянула на Хилери. - Право, мне кажется, едва ли... Хозяйка быстро повернула ручки двойной двери, показывая, что дверь не открывается. - Ключ у меня, - сказала она. - И с обеих сторон есть еще болты. Сесилия, успокоившись, обошла комнату - насколько это было возможно, потому что она была вся заставлена мебелью, - и наморщила нос точно так, как это сделала Тайми, когда рассказывала о Хаунд-стрит. Случайно взгляд ее упал на Хилери. Он стоял, прислонившись к двери. На лице его было странное, горькое выражение, какое должно быть у человека, глядящего на лик самой Уродливости и чувствующего, что она не только вне его, но и в нем самом, как некий вездесущий дух; это было выражение лица человека, который полагал, что поступает по-рыцарски, а оказалось, что это вовсе не так; или полководца, отдающего приказ, которого сам он не выполнил бы. Сесилия сказала торопливо: - Все очень мило и чисто. Я думаю, вполне подойдет. Вы ведь сказали, что плата - семь шиллингов в неделю, да? Мы берем комнату - пока не меньше, чем на две недели. На лице хозяйки - угрюмом, с голодными глазами, немного смягченными терпением, - появился первый проблеск улыбки. - Когда девушка переедет? - спросила она. - Как ты думаешь, Хилери, когда? - Не знаю, - пробормотал он. - Чем